Эпштейн Исаак Рудольфович : другие произведения.

Вспоминая детство

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
  
   Исаак Эпштейн
  
  
  
  
  
  
  
  
   Вспоминая детство
  
   ( ДЕДУШКИНЫ БАЙКИ)
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Милуоки
  
   2004
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Моим любимым внучкам
  
   Машеньке и Катюше
   НАЧАЛО. ТОЛМАЧЕВО.
  
  
   Я помню себя с раннего детства. Когда, повзрослев, я напоминал маме некоторые события прошлого, она не могла поверить, что эти подробности не "с чужого голоса". Между тем, эти картинки живут в моей памяти красочно и ярко, и я с удовольствием рассказывал о памятном моей дочке Алене и внучкам Машеньке и Катюше. Правда, сейчас их навряд ли усадишь слушать "дедушкины сказки", но когда они были маленькими -
   не было более благодарных слушателей...
   Мой папа был врачом и в предвоенные годы работал в учреждении со странной аббревиатурой: "УДОС", что на человеческий язык переводилось как "Управление домами отдыха и санаториями". Все происходило в прекрасных местах Ленинградской области - Петергофе, Толмачево и Красном Валу. Мои реминисценции начинаются с Толмачево, где мне было два с половиной - три года.
   В грозу
   Дом отдыха "1-го Мая" в Толмачево находился примерно в двух километрах от железнодорожной станции, на высоком месте.
   Почти каждый вечер в доме отдыха показывали фильмы, которые привозили из Ленинграда поездом. Встречал этот поезд и доставлял коробки с пленками на место киномеханик. Для этой цели он пользовался лошадкой, запряженной в телегу. Моя любовь к лошадям была безмерной, а с киномехаником мы дружили. Мама разрешала мне участвовать в таких поездках, и удовольствие, которое я испытывал, было ни с чем несравнимо. Если на мою долю выпадало еще подержать в руках вожжи ("поправить лошадкой") -
  
  
  
  
  
   МАМА ДОРА, 1926 год
  
   я бывал просто счастлив.
   Однажды, на обратном пути со станции, мы попали в страшную грозу - с ливнем, громом и молниями. Дорога шла через лесок, в котором мы встретили бежавшую навстречу перепуганную маму. Она села в нашу телегу и пыталась укрыть меня от дождя. Мама боялась грозы и при каждом громовом раскате закрывала глаза и прижималась ко мне. Уловив, что маме страшно, я произнес коронную фразу: "Мамочка, не бойся, ведь я с тобой!" Мама сомневалась, что я могу это помнить...
   На спортивной площадке
   На территории дома отдыха располагалась спортивная площадка. Я не помню всего ее оборудования, но одним из атрибутов была П-образная стойка, верхняя перекладина которой находилась на уровне второго этажа. К этой перекладине была приставлена и закреплена лестница, а также достигавшие земли шест и канат. Много раз я наблюдал, как отдыхающие-мужчины поднимались по этой лестнице под самую перекладину, перебирались на канат или шест и под восторженные приветствия зрителей спускались на землю. Мне очень хотелось повторить этот подвиг, и я нашел подходящий момент. Кто-то из отдыхающих обнаружил меня на середине лестницы и побежал сообщить папе. К появлению папы я уже достиг вершины. Папа понимал, что при попытке спуститься я непременно "проскользну" между достаточно далеко отстоящими одна от другой ступенями. Папа просил меня не двигаться, чтобы "не спугнуть птичку". Пока я пытался эту птичку обнаружить, папа добрался до меня и торжественно спустил на землю. Зрители аплодировали. Папа здорово меня нашлепал. Я плакал и приговаривал: "А еще говорят, что любят своего ребенка!"
  
  
  
  
   ПАПА РУНЯ, 1936 год
  
   Конфликт
   Вблизи от дома отдыха было здание филиала института Турнера. Там жили дети с заболеваниями опорно-двигательного аппарата. Мальчишки сотрудников дома отдыха почему-то не ладили с ними. У меня был трехколесный велосипед. Однажды я оказался у ворот института на велосипеде и в окружении своих товарищей. У ограды расположились "противники". Один из них держал в руках камень и угрожал разбить мне голову, если я приближусь... Друзья подбадривали меня, и я двинулся вперед. Брошенный камень рассек мне кожу точно посредине лба, на границе с волосистой частью. Кровь залила глаза и лицо. И друзья, и противники разбежались, а я с трудом добрался домой. Долгие годы шрам напоминал мне об этом эпизоде.
   Гости
   В Толмачево мы жили в большой квартире. Летом к нам приезжали родные и знакомые и оставались на некоторое время в нашей обители. Я особенно любил папину сестру - тетю Инну, которую папа и я почему-то называли "Инна-Пупочка" или просто "Пупочка". Она рассказывала мне сказки, и обычно мы жили в полной гармонии, хотя иногда ссорились. Причин для этих ссор я не помню, могу только предполагать. Тетя Инна была патологической чистюлей. Она следила, чтобы все мыли руки, проветривали комнаты и были предельно аккуратными. Очевидно, именно в этих вопросах у нас существовали разногласия. Во время одной из таких размолвок я заявил Пупочке: "Уходи в темный лес и пусть тебя съедят серые волки!" Не говоря ни слова, тетя Инна накинула на себя кофту и вышла за дверь. Я с ужасом смотрел, как она спускается по лестнице. На улице была непроглядная тьма. Мне представилась кровавая картина поедания тети страшными волками, и я закричал: "Пупочка, я пошутил!"
   Нашим гостем бывал мамин дальний родственник - молодой парень Миша. Спальных мест нехватало, и Миша спал на верхней части дивана, которая устанавливалась на полу. Этот своеобразный матрас называли "таратайкой", а Миша соответственно проходил под именем "Миша-таратайкин". Когда приезд Пупочки совпадал с приездом Миши, начинался цирк. Пупочка требовала, чтобы Миша каждое утро выносил свою "таратайку" во двор и выколачивал ее. Однажды я увидел хохочущую маму, которая смотрела в окно. Из окна открывался вид на задний двор. На заднем дворе на своей "таратайке" возлежал Миша. Рядом валялась бездействующая "выбивалка". Отлежав положенное для выколочивания пыли время, Миша встал и понес в дом свою "таратайку". Мама говорила, что такую картину можно наблюдать ежедневно...
   Когда началась война с Финляндией, Миша ушел добровольцем на фронт. Было ему девятнадцать лет и он был хорошим лыжником. Их лыжную команду построили на стадионе и предложили: "Кто хочет добровольцем на фронт - шаг вперед!" Шагнули все... Миша был убит "кукушкой"...
   Когда уши мешают
   В толмачевской квартире была большая терраса. Ограда террасы выглядела фигурной. Каждые две соседние балясины образовывали ромбовидное окошко. Как-то я здорово потрудился и достиг цели - просунул голову в это пространство. Уши оказались лишней деталью: вытащить голову я не мог...Я был здорово напуган и ревел что было мочи. Мама и бабушка суетились вокруг, но помочь не могли. Вызвали папу, он воспользовался небольшим люфтом балясин, раздвинул их и вызволил меня из плена. Папа всегда казался мне всемогущим, и я обожал его.
   "Враг народа"
   Я помню фамилию папиного начальника - Нечаев. Мы дружили с его сыном, моим ровесником. Во время очередной семейной встречи Нечаев-папа показал нам настоящий пистолет и, к нашему восторгу, произвел несколько выстрелов прямо в комнате, направив их в пол...Когда, некоторое время спустя, он был арестован, папу обвинили в том, что он "якшался с врагом народа". По счастью, это не имело последствий для папы. А мне обвинения так и не предъявили...
  
   Красный Вал
  
   В ноябре 1936-го года папа получил повышение и был переведен на работу в санаторий "Красный Вал". Даты, конечно, я не помню - посмотрел в сохранившихся документах. При этом с удивлением обнаружил, что в Толмачево мы жили всего полтора года. Мне казалось, что дольше...
   В Красном Валу застала нас война. Отсюда, на следующий день после ее начала, ушел на фронт папа. Об этом прекрасном уголке Лужского района Ленинградской области я мечтал в далекой Сибири, где мы с мамой и сестрой провели немного более трех лет эвакуации...
   Я оказался в этих местах спустя тридцать лет. Попав в командировку в Лужскую больницу и быстро справившись с работой, я решил воспользоваться случаем. До Красного Вала было восемнадцать километров. Двенадцать из них можно было проехать на автобусе, идущим на Псков, а шесть - пройти пешком. Именно так я и поступил. Я шел по знакомым с детства местам и не нуждался в проводнике. Все было узнаваемо, и только масштабность изменилась: я впервые реально ощутил значение выражения "когда деревья были большими"...
   И вот въезд на территорию санатория. Он обозначен двумя белыми каменными столбами, известными под названием "Белые ворота". Я шагнул через эти ворота и... "впал в детство"...
   Санаторий "Красный Вал" расположен на высоте 600 метров над уровнем моря, на берегу Череменецкого озера. Оно вытянуто на восемнадцать километров, а ширина его - километра три...
   Мы жили в бывшей помещичьей усадьбе - белокаменном трехэтажном доме с широким крыльцом и колоннами, который по санаторной терминологии назывался "главное здание". В "крыльях" дома располагались медицинские службы и аптека. Перед фасадом здания с двух сторон возвышались хозяйственные корпуса, где функционировали почта, парикмахерская, жилье сотрудников. На некотором удалении были гараж и конюшня, водолечебница и три собственно санаторных корпуса, в которых размещались отдыхающие. За главным зданием начинался спуск к озеру. Под горкой раскинулась обширная площадь. В центре ее находился фонтан. С одной стороны от него было здание столовой с кухней и клубом, а с другой - оркестровая раковина и киоск, в котором летом продавались квас и мороженое. От площади шла аллея, украшенная фигурами девушки с веслом, юноши с диском и прочими скульптурными изысками. Эта аллея вела к озеру. Следует добавить, что существовало спортивное поле (не решаюсь назвать его стадионом) с открытой эстрадой. На поле летом играли в волейбол, а зимой оно превращалось в каток с музыкой и освещением. Здесь можно было взять напрокат лыжи, коньки и финские сани. На отдалении, за перелеском, существовала "рабочая столовая" и деревенская кузница. Все это великолепие было украшено прозрачным сосновым и смешанным лесом, а на берегу озера работала лодочная станция и два оборудованных пляжа - женский и мужской.
   Все красновальские события, которые помнятся, проходили на фоне описанной диспозиции и, естественно, я был в центре этих событий.
   Я освоился быстро и приобрел множество друзей - как среди сверстников, так и среди взрослых, которые были "при должности". Это были извозчики и шофера. Моя любовь к лошадям и машинам была основой этой дружбы.
   В кузнице и верхом
   Папа отдыхал в Кисловодске. На обратном пути он ехал через Москву и купил мне детский двухколесный велосипед. В Ленинграде сделать такое приобретение было сложно. Я освоил машину быстро и гонял по территории целыми днями. Мои колени никогда не заживали. Когда велосипед мне поднадоел, у меня созрел план, который был успешно реализован.
   Было известно, что мальчишки из соседней деревни - частые посетители конюшни. Летом они выезжали на лошадях "в ночное" и пасли их до утра. Это само по себе было предметом зависти, как недоступное мне мероприятие с сидением у костра, приготовлением печеной картошки, рассказами страшных историй...
   Существовал и дневной вариант. Те же ребята гоняли лошадок в кузницу для смены подков. Я стал заезжать в кузницу ежедневно, и мое терпение было вознаграждено. Однажды я застал там группу мальчишек, пригнавших лошадей. Переговоры были недолгими и успешными: я поменял свой велосипед на лошадку и, когда она была подкована, мы отправились на конюшню. Обмен был временным, на одну поездку. Я помню, что "лошадка" была здоровенным конем (как мне казалось с высоты моего пятилетнего возраста) по кличке "Баян". Это имя я запомнил на всю жизнь. Ребята подсадили меня, дали мне в руки уздечку, и мы тронулись в путь. Я сидел на остром хребте "Баяна", ноги мои выворачивались из тазобедренных суставов, охватывая необъятные бока животного, было неуютно и больно, но я был счастлив. Особую радость я испытал, когда наша кавалькада - я верхом на коне без седла, мальчишки - сменяя друг друга на моем велосипеде, обогнали моего двоюродного брата Геню, который с мамой и сестрой шли со снимаемой ими дачи к нам в гости. - "Слезай немедленно, ты упадешь!" - закричала тетя. Мне казалось, что братишка смотрит на меня с завистью. Я не отличался послушанием и на тетину команду не отреагировал. Мы поехали дальше. Теоретически все могло окончиться благополучно, если бы мы не свернули на лесную тропинку... Деревья подступали к ней с двух сторон, и мне удалось доехать до первой ветки, которая перекидывалась через тропинку на уровне моего подбородка. Пригнуться я не успел, ветка угодила мне в лицо, и я очутился на земле - плачущий от боли в руке, грязный и несчастный... "Не реви, смотри, как надо!" - кто-то из ребят вскочил на коня, кто-то сел на велосипед, и они показали мне, как надо... А я поплелся следом на конюшню, поддерживая травмированную левую руку неповрежденной правой, рукавом вытирая слезы...
   Мои родственники добрались до нашего дома раньше меня и проинформировали родителей о встрече. Папа понимал, что добром поездка не кончится и встретил меня в районе конюшни. Он нашлепал меня второй (и последний!) раз в жизни и подставил мою руку под струю холодной воды. Стало легче на короткое время. Потом мы поехали в Лугу, сделали рентгенограмму, обнаружили перелом обеих костей предплечья. Тетя, которую я не послушался, отвезла меня в Ленинград, в институт травматологии, где работал ее муж, папин брат - профессор Григорий Яковлевич Эпштейн. Его не было в городе, и мною занималась Анна Ивановна Томб. Она прекрасно выполнила работу. Много лет спустя она оказалась сотрудницей Первого Ленинградского медицинского института, где я учился. Мне удалось продемонстрировать ей отдаленный результат лечения.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-
   Когда я рассказывал эту историю моей четырехлетней в то время внучке Катеньке, она просила объяснить ей несколько непонятных вещей.
   - "Почему ты взял одну лошадку, а не две? Ты мог
   бы стать одной ногой на одну лошадку, а другой
   ногой - на вторую..."
   Я объяснил, что мне и одной было многовато, а на двух сразу и стоя ездят только в цирке...
   - "Почему ты не уцепился за ветку? Я бы зацепилась!"
   Пришлось признаться, что я был не таким ловким и зацепиться не смог...
   - "Почему папа тебя нашлепал, когда тебе и так было больно?"
   - "Чтобы я запомнил, что садиться на лошадку таким маленьким мальчикам нельзя..."
   - "Почему?"
   - "Чтобы не упасть еще раз и не сломать другую руку или ногу..."
   Эта история вошла в "золотой" семейный фонд и была неоднократно востребована...
   У ларька
   Ларек под горкой у фонтана обладал для меня притягательной силой. Я упоминал, что в летний сезон там продавались квас и мороженое. Квас был очень вкусным, особенно с утра. Потом продавец, дядя Ваня, периодически делал перерыв и закрывал ставни. Внутри ларька что-то булькало, и кто-то из взрослых
  
  
  
  
  
  
  
  
   СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
  
   Толмачово, 1934 год
   пояснил мне, что дядя Ваня разбавляет квас водой... Потом ставни открывались, и торговля продолжалась. К вечеру можно было обнаружить, что вкус кваса менялся - не в лучшую сторону... У ларька всегда толпился народ, и я часто бывал частью этой толпы. Интересно было наблюдать процедуру приготовления порций холодной сладости. Процедура была довольно сложной. Дядя Ваня брал в руку специальную машинку и закладывал в нее первую круглую вафлю. Затем другой рукой брал длинную ложку с полусферическим черпаком, обмакивал ее в чашу с водой и зачерпывал мороженое из специального большого бидона. Он укладывал эту шарообразную массу на ранее помещенную в машинку вафлю, прикрывал ее второй вафлей, нажимал на какую-то кнопку, и готовая порция оказывалась в руках покупателя. Один шарик мороженого стоил двадцать копеек. Заказать можно было и двойную, и тройную порцию...
   У меня был двоякий интерес в этих наблюдениях. Дело в том, что на каждой вафле было выдавлено женское или мужское имя: "Коля", "Вася", "Петя", "Клава"... А я ждал, когда же появится имя "Изя"... Дядя Ваня обещал привести такие вафли, но сделать это ему так и не удалось. А я расспрашивал каждого очередного покупателя, не попалась ли ему вафля с моим именем... Многие мне сочувствовали и угощали мороженым, что и было второй целью моего дежурства у ларька. Так продолжалось до тех пор, пока один добрый дядя не купил мне сразу шесть порций. Папа выяснил причину моей внезапной ангины и объяснил всю порочность моих дежурств, которые были прекращены...
   Прошло много времени прежде, чем я уловил причину отсутствия моего имени на вафлях...
  
  
   Самодеятельность
   Заведующим клубом был приветливый человек по фамилии Парецкий. В его ведении находился киноконцертный зал, и он был ответственным за демонстрацию фильмов, приглашение артистов и проведение концертов, а также за организацию самодеятельности силами отдыхающих.
   Смена отдыхающих осуществлялась большими заездами. Я не знаю, сколько человек было в каждой смене, но было их порядочно. Из Луги их доставляли санаторными автобусами к "главному зданию". Там проходила регистрация и распределение по корпусам. Затем багаж укладывался в телеги, и лошадиная тяга доставляла вещи к месту поселения. Это были удачные дни для меня - я участвовал в перевозках в качестве помощника извозчика. Вскоре каждая новая смена, под руководством Парецкого, начинала подготовку прощального концерта самодеятельности.
   Я бывал непременным участником таких концертов. Музыкальные группы предлагали мне роль дирижера. Их не волновало отсутствие слуха и чувства ритма. На мои дирижерские усилия музыканты внимания не обращали - важным было присутствие ребенка.
   В ту пору в моде было построение физкультурных пирамид. Моя роль бывала однозначной: я становился на четвереньки впереди пирамиды и старательно пытался придать одной ноге горизонтальное положение, повернув голову в сторону зрителей.
   В театрализованной постановке песни "Раскинулось море широко", я сидел вместе с исполнителями, все мы были в морской форме, и каждый занимался своим делом: я, например, делал вид, будто что-то шью...
   Бывали и другие самодеятельные концерты, исполнителями в которых выступали дети сотрудников санатория. Подготовка была индивидуальной. Режиссером и заведующей литературной частью для меня была мама. Меня ставили на стул, и я читал стихи... Одно такое стихотворение я помню до сих пор. Оно очень характерно для времени и места действия. Имени автора я не знаю, а звучало оно так:
  
   Елка - не елка... Пень - не пень...
   Почему же человеческая тень?
   Наш пограничник взводит курок,
   Медленным шагом к тени идет...
   Что же он видит? Пред ним на земле
   Старая бабушка, горб на спине...
   - "Что же ты, бабушка, здесь лежишь?
   Что же ты, бабушка, ничего не говоришь?" -
   Вместо ответа выстрел раздался!
   Наш пограничник упал, приподнялся,
   Смотрит вокруг - а старушки уж нет,
   Старой старушки простыл уж и след...
   Он перепрыгнул большую канаву
   И прибежал на родную заставу.
   Там командиру он все рассказал,
   Тот ему ногу перевязал,
   Поднял отряд и за ней побежал!
   К вечеру бабушку эту нашли,
   И на заставу ее привели.
   Начался обыск. Такая картина:
   Вышло, что бабушка - это мужчина!
   А попозднее и горб был открыт -
   В этом горбу лежал динамит!
   Я говорю всем врагам наперед:
   Нашу границу никто не пройдет!!!
  
   В этом месте я делал энергичный жест рукой, как учила меня мама, и каждому было ясно: враг не пройдет!
   Одни и те же артисты периодически приезжали повторно. Любимым был номер, который назывался "Борьба двух нанайцев"". Его исполнял один человек, и это я мог смотреть бесконечно. Нравились мне ксилофонисты братья Липянские. Особенно привлекательным было участие в группе мальчика, который казался чуть старше меня. Но мой восторг принадлежал даме-декламатору. У нее не было одной руки, что скрывала широкая накидка. Она читала одну и ту же поэму о том, как некий юноша был осужден царем на казнь. Его мама обещала вымолить пощаду у царя. Если он будет прощен - она накинет белое покрывало, в случае неудачи - черное... По каким-то идейным соображениям к царю она не пошла, но накинула белое покрывало... Я помню заключительные строки поэмы: "Так лгать могла лишь только мать, чтоб сын не дрогнул перед казнью!" Мне кажется, поэма так и называлась: "Белое покрывало".
   Я видел многократно, как артистам на сцену кидают букеты цветов. В очередной приезд актрисы я решил сделать ей приятное. Концерт проходил на летней эстраде, позади которой начинался лес. Пока шел номер, я сбегал на опушку и нарвал или, точнее, наломал порядочный "букет" бузины. Когда я кинул "букет" на сцену - возмущению отдыхающих не было предела. Папа ходил извиняться, а я долго не мог понять, что бузина не самые подходящие цветы для актрисы... После этого эпизода каждый концерт Парецкий предварял вступительным словом и просил зрителей "не делать так, как Изя..." И он неизменно рассказывал, как поступил Изя. Все оборачивались в мою сторону. Я не помню, было ли мне стыдно... Наверное, было.
  
  
  
   "Рамку, сапожник!"
   Во время киносеанса этот возглас означал, что исчезла четкость изображения на экране, а киномеханик не отреагировал вовремя. В санаторном
   клубе он звучал довольно часто. Фильмы демонстрировали несколько раз в неделю, каждый раз по два сеанса - в шесть и восемь часов вечера. Ребятню пускали на первый сеанс и бесплатно. Дети занимали первые ряды, а некоторые не садились. Считалось, что чем ближе к экрану - тем лучше. Поэтому стоять у рампы и смотреть на экран в глубине сцены, было привилегией самых ловких. В то время еще не было фильмов, которые запрещалось смотреть "детям до шестнадцати лет". Тем более нельзя было представить предупреждение о том, что картина содержит "сцены насилия, эротические сцены и ненормативную лексику". Фильмы были исключительно советские, а так как их выпускалось не так уж много, они шли повторно почти в каждой смене. При каждом просмотре фильма "Чепаев" дети кричали "Ура!" при появлении красной конницы, спешившей на выручку "нашим". Многие, и я в том числе, надеялись, что при каком-то повторе помощь придет вовремя и герой не утонет... Мы играли в Чепаева, и всегда игра заканчивалась лучше, чем фильм. Я помню довоенные картины: "Доктор Калюжный"; "Ошибка инженера Кочина"; "Девушка с характером", "Волга-Волга", "Ленин в октябре" и многие другие.
   На каждом сеансе фильмы демонстрировались по частям, которых обычно было 10-12. После окончания каждой включался свет, и зрители ждали, пока киномеханик менял просмотренную часть на следующую. Все было достаточно примитивно и здорово интересно. Таким и помнится.
  
  
   Ленинградский троллейбус
   Во второй половине тридцатых годов, более точной даты я не помню, ленинградцы получили подарок: по нескольким городским линиям стали курсировать троллейбусы. Прокатиться на троллейбусе стало заветной мечтой, но мы оставались в Красном Валу. Когда по каким-то делам мы с мамой оказались в городе, муж бабушкиной сестры, дядя Лазарь, взялся за осуществление моего заветного желания. Я не был разочарован: бесшумные машины быстро набирали скорость, плавно тормозили, мягко пружинили на выбоинах. Окна троллейбуса открывали прекрасный обзор... Выходить не хотелось, и мы кружили по городу от одной конечной остановки до другой и снова повторяли маршрут. Мы были так увлечены, что продолжали поездку, пока я не оскандалился, о чем вспоминать неприятно. Был доставлен домой и приведен в порядок. Несмотря ни на что, впечатления о новом виде транспорта, в конечном итоге, остались самые добрые.
   Прошло некоторое время, и неприятная весть достигла нашей красновальской глубинки: на одном из маршрутов водитель не справился с управлением и троллейбус, опрокинув ограду, упал в реку Фонтанку. Были ли жертвы - мы не знали, но папа, помня о моих интересах, рассказал, что в санаторий поступило несколько человек, переживших эту катастрофу. И самое главное: среди них находится женщина-летчик! Нашел я ее довольно быстро - недаром моими друзьями были все извозчики и шофера Красного Вала. Сейчас я думаю, что здорово подпортил ей отдых. Я не отставал от нее ни на шаг. Она рассказывала мне про историю с троллейбусом, как все произошло, и как она спаслась... Она рассказывала мне про летную школу и про полеты, и на какой высоте, и с какой скоростью, и какие бывают типы самолетов... Не могу вспомнить все вопросы, которые пришли мне в голову, чтобы задать этой терпеливой женщине. Дальше было еще интересней. Выяснилось, что у нее есть жених. Этот жених владеет мотоциклом, что было редкостью в те годы. И это еще не все: он обещал навестить невесту и должен приехать в Красный Вал на мотоцикле! Немедленно было получено обещание, что он меня прокатит... После этого я ждал приезда жениха, пожалуй, с большим нетерпением, чем невеста. Каждый день начинался с вопроса: "Не приехал?"
   Наконец, наступил долгожданный день. Как выглядел жених - не запомнилось, но мотоцикл был великолепен: он блестел своими никелированными частями и вкусно пах кожей и бензином.
   Случилось так, что моя поездка началась на глазах моего двоюродного брата Гени. Я был усажен впереди мотоциклиста. Его руки, лежавшие на руле, служили для меня надежной оградой. Сказать по правде, сидеть было еще неудобнее, чем на лошади без седла, но я был наверху блаженства!
   Геня не преминул сообщить маме о моей поездке. Встревоженная мама вышла на крыльцо, и они с Геней ждали моего возвращения. Вечером мама рассказывала папе, что когда во время поездки вдали раздался протяжный крик, Геня высказал предположение: "Наверное, это упал Изя..." Но на этот раз все закончилось благополучно.
   "Мой родной двоюродный брат..."
   Когда мне исполнилось пятьдесят лет, собрались гости. Каждому из приглашенных было написано по незамысловатой стихотворной строфе. Гене, которого я уже упоминал, были посвящены такие строчки:
   "Мой родной двоюродный брат!
   Мы знакомы пятьдесят.
   Появился я зимой,
   Вскоре следом за тобой...
  
   Хоть отцы родными были -
   Мы двоюродными прослыли...
  
   Но так могу сказать я:
   Мы все ж родные братья!
   Близки с тобой по духу -
   Нам ни пера, ни пуху!"
  
   Геня, которого близкие называли "Генаша", был старше меня на год и пользовался у меня непререкаемым авторитетом. Он очень рано научился читать, посещал группу по изучению немецкого языка и по всем вопросам имел свое мнение. Семья Гениного папы, моего дяди, жила в Ленинграде на Петроградской стороне, на улице Куйбышева. Я очень любил бывать в гостях у Гени как в Ленинграде, так и в Красном Валу. Его семья обычно снимала здесь дачу на хуторе, на берегу реки Быстрицы. На противоположном берегу реки стоял дом, хозяева которого продавали фрукты из своего сада. Этот дом почему-то называли "хижиной дяди Тома". Остаться ночевать у Гени было настоящим праздником, который далеко не всегда поощрялся моей мамой.
   В довоенные годы оба мы были мальчиками более чем средней упитанности. Этому способствовали наши мамы, которые считали, что здоровый ребенок - это толстый ребенок. На почве избыточного кормления возникали конфликты. "Пока все не съешь - гулять не пойдешь!" - говорила мама. Летом мы с Геней решали эту проблему своеобразно.
   Под окнами одной из комнат в нашей красновальской квартире был небольшой садик. Нас оставляли за столом с обязательной для поедания порцией еды. Стоило мамам отвернуться, как за окно летели котлеты, или бутерброды, выливались молоко, суп и многое другое... Птицы собирались под окнами и устраивали там веселый гомон. И мамы были довольны скоростью выполненного задания...
   Забегая вперед, скажу: прошло немного времени, и жизнь научила нас, что подобное безобразие недопустимо. Но об этом позже.
   В один прекрасный летний вечер Геня собрался уходить к себе на дачу. Я просил разрешения пойти к нему ночевать, но разрешения не получил. Пошел его провожать. Кому-то из нас пришло в голову, что можно обойтись и без разрешения... По дороге шла вся семья братишки, а я пробирался параллельной лесной тропинкой. На этот раз причиной моего падения был корень дерева. И снова повреждена была многострадальная левая рука. Я упал на открытую консервную банку, которая здорово рассекла мне мягкие ткани кисти. На мой крик прибежал Геня, мы приложили лист лопуха к кровоточащей ране и побежали в ближайший санаторный корпус к дежурной сестре. - "Промойте рану перекисью водорода и смажьте йодом, пожалуйста" - сказал сестре Геня. А я добавил: - "Сделайте, как он говорит. Он знает, у него папа - профессор..."
   Ночевать я пошел домой.
   Многие детские годы шрам на кисти служил мне ориентиром для отличия левой руки от правой... Сохранился он и сейчас.
   "Преступление" и наказание...
   Вблизи санатория на берегу того же озера располагались еще две бывшие помещичьи усадьбы, сохранившие свои дореволюционные названия: дача Львова и Марусина дача. Вторую из них правильнее было бы называть дача Марусина, по фамилии прежнего владельца. Но в моем детском восприятии это была дача некой Маруси. Обе дачи функционировали как дома отдыха. Летом устраивались соревнования по волейболу между отдыхающими этих учреждений и санатория.
   По соседству был и пионерский лагерь. Время от времени можно было увидеть, как дети стройными рядами, с барабаном и фанфарами, шли к озеру купаться. Мне нравилась их форма и строй. Еще было известно, что в лагере периодически проводятся пионерские костры. Очень хотелось побывать на этом празднике, который был мне незнаком, но представлялся загадочным и интересным. Посещение костра откладывалось из-за позднего времени его проведения - мне пора было пребывать в постели.
   Наконец, родители согласились сделать исключение и перенести время отхода ко сну. Я заслужил это разрешение трудно дающимся мне послушанием и примерным поведением. Для этого необходимо было, среди прочего, соблюдать несколько запретов: не садиться больше верхом на лошадь, не кататься на мотоцикле, не купаться в озере и реке без взрослых...
   Речка Быстрица была очень живописна. В нижнем своем течении она пролегала между высокими песчаными берегами с множеством ласточкиных гнезд и была мелководной. Выше по течению стояла плотина и работала гидроэлектростанция. Перед плотиной река выглядела полноводной и широкой.
   Утром, в день предстоящего лагерного праздника, мы с мальчишками играли в свои боевые игры. Кто-то предложил сгонять на Марусину дачу, посмотреть на жившего там в клетке медведя. Я, конечно, не хотел отставать от компании. Существовала одна проблема: по дороге нужно было перейти вброд Быстрицу, мелководную в месте перехода. Размышлял я недолго, и водная преграда была успешно преодолена.
   Вечером мама собирала меня для похода на лагерный костер. Я сидел на столе, а мама помогала натягивать чулки. Что на меня нашло - до сих пор не могу понять. "Мамочка, - сказал я, - я сегодня переходил Быстрицу, но там было мелко и больше я никогда не буду..." Понятно, что в лагерь в тот вечер я не попал. Слезы и клятвы не помогли.
   Вывод из этого эпизода созрел у меня, очевидно, позже: откровенность дело хорошее, но не безобидное, и здорово, если родители придерживаются взглядов Макаренко...
   В парикмахерской
   Дядя Лева, санаторный парикмахер, был длинным, как каланча. У него был велосипед с недосягаемо высоко поднятым седлом. Иногда дядя Лева позволял мне прокатиться на его велосипеде. Я просовывал ногу под раму и, скособочившись, стоя на педалях, передвигался довольно "обезьяновато" ...
   Когда приходило время стрижки, я приходил в парикмахерскую самостоятельно. Инструкции по прическе были выданы мастеру заранее, папа рассчитывался позже - стрижка стоила пятьдесят копеек. Иногда приходилось ждать своей очереди. Интересно было наблюдать, как дядя Лева точит "опасную" бритву о прикрепленный к стене ремень.
   Для меня на ручки кресла укладывалась доска. Я садился на нее, и моя голова оказывалась доступной обработке. Каждый раз дядя Лева спрашивал: "Как будем стричь?" И я неизменно отвечал: "Как папу - вокруг волосы, а посредине лысина". Мне было около пяти лет. Присутствующие веселились...
   "На шухере"
   На территории санатория был яблоневый сад. Кому он принадлежал, я не знаю, но сторож в саду имелся. Я был младшим в нашей ребячьей компании и плохо ориентировался в жизненных ситуациях. Поэтому, когда ребята сообщили мне, что собираются в сад за яблоками, я особенно не удивился и безоговорочно согласился "постоять на шухере". Я не понимал до конца значения этого термина и что входит в мои новые обязанности. Ребята просили меня сообщать об опасности, но как это сделать и откуда опасность исходит - было для меня загадкой. Поэтому, пока ребята рвали яблоки, я топтался с другой стороны забора и просто замирал, когда мимо проходили отдыхающие. Я понимал, что мы творим нечто противозаконное... Наконец, "налет" был закончен. Мальчишки перелезли через забор за пределы сада. У каждого из них за пазухой просматривался порядочный яблочный груз. Мы убежали в ближайший лесок, где был проведен дележ добычи. Досталась яблочная порция и мне... Яблоки были недозрелые - зеленые и кислые, есть их было невозможно, но дело было не в этом. Считалось, что я хорошо выполнил порученное мне дело...
   Выяснение отношений началось, когда я принес домой свою часть добычи. Мама сказала мне все, что она думает по этому поводу. Но папа, вместо наказания, рассказал одну историю из своего детства. Вот эта история...
   Папа родился в 1908 году в селе Ружаны, под Витебском. У него было два брата и две сестры. Когда папе исполнилось три года, умерла мама. Детей воспитывала мамина сестра, тетя Соня. Фамилия
   ее мужа была Вайнкопф, он был фармацевтом, владельцем известной в Витебске аптеки. Папу назвали Рудольфом, по-домашнему - Руня. Когда папе было примерно шесть лет, он дружил с соседским мальчиком Витей Черномордиком, который был старше папы.
   Папа рассказывал, что однажды они с Витей забрались на чердак соседского дома. Среди прочих запасов нашли корзиночку с яблоками и, честно разделив содержимое, с удовольствием с ним расправились. Когда они собрались ретироваться, оказалось, что кто-то запер их снаружи. Очевидно, случайно. Витя спустился с чердака по водосточной трубе, а папа не решился последовать его примеру. Дома знали о его дружбе с Витей. Тетя Соня, встревоженная долгим отсутствием папы, отправилась искать его к Черномордикам. Витя вынужден был раскрыть карты, и папу вызволили из чердачного плена...
   На следующий день тетя Соня купила ровно столько яблок, сколько съел папа. Наказание заключалось в том, что отнести эти яблоки соседям и извиниться за содеянное должен был сам провинившийся...
   Папа говорил, что этот урок он запомнил на всю жизнь и советовал мне запомнить его тоже. Я не забываю...
   Незнакомые родные...
   Отвлекусь немного от Красного Вала.
   В детстве я ничего не знал о своих дедушках - ни по папиной линии, ни по маминой. Когда я стал взрослым, и завеса неизвестности была приоткрыта, я понял, что секрет не был случайным.
   Дело в том, что оба моих деда жили за пределами нашей страны, о чем ребенку в этой стране знать было не обязательно.
   Отец папы, Яков (Янкель) Эпштейн очутился за пределами родины не по своему желанию. Он стал жителем зарубежья вместе с одним из трех своих сыновей Ионей в 1918 или в 1919 году, когда часть Белоруссии отделилась от России и отошла к Польше. Оба они погибли во время Второй Мировой войны.
   Мамин отец, Александр (Сая, Шая) Розет, покинул Россию в 1914 году и в поисках лучшей доли уехал в Америку. Его жена Берта, моя бабушка, осталась на родине с двумя детьми: пятилетней Дорой, моей будущей мамой, и трехлетним сыном Александром. Дедушка писал из Америки и приглашал их переехать к нему... Бабушка Берта не решилась. Она умерла в 1943 году в блокадном Ленинграде в возрасте пятидесяти шести лет. О судьбе деда мне ничего неизвестно. Была, правда, одна встреча, которая показалась мне знаменательной. Она произошла вскоре после нашего приезда в Нью-Йорк - в 1990 или 1991 году.
   Однажды по телевизору шла какая-то передача, в которой адвокаты отвечали на вопросы зрителей. Вдруг на экране появился человек, лицо которого было удивительно знакомым. Я позвал жену. Как и я, она нашла поразительное сходство выступающего с моим двоюродным братом Семой Розетом, сыном маминого брата и, соответственно, внуком дедушки Розета. Нашему изумлению не было предела, когда диктор сообщил, что выступал адвокат Розет... Найти его и уточнить родственные связи нам не удалось...
   Перед тем, как мы покинули Россию, моя сестра Аня услышала историю, рассказанную бабушкиными родными . Наша общая пра-пра-пра-пра- (не знаю точно, сколько должно быть повторов) -бабушка была очень хороша собой. Жила она в годы нашествия наполеоновской армии. Один из оккупантов (возможно, пленный), лейб-медик наполеоновской армии, влюбился в нашу прабабушку, женился на ней и остался в России... Мне стал понятным генез моей картавости и желания побывать в Париже - в моих жилах есть примесь французской крови. Очевидно, эта примесь сильно разбавлена. Она не мешала мне испытать на себе все "прелести" быть евреем в Советском Союзе...
   "Французская" тема еще дважды возникала в моей жизни. Второй из них - посещение Парижа с массой впечатлений о городе и стране. А первый - смешной, с моей точки зрения, эпизод.
   Я нуждался в помощи математика для обработки полученного научного материала. Друзья и знакомые знали об этом и обещали помочь. Однажды мне позвонил профессор из соседнего неврологического отделения и попросил заглянуть к нему. Он хотел познакомить меня с посетившим его математиком. Симпатичный мужчина встал мне навстречу, протянул руку и представился: "Француз!" Я пожал руку и ответил: "Еврей!" Француз удивился моему ответу и объяснил: "Нет, это моя фамилия - Француз, а вообще- то я тоже еврей!" Я не смог удержаться и продолжил диалог: "Лучше бы фамилия у Вас была "Еврей", а сами Вы были французом!" Вместе с профессором математики Александром Французом и хозяином кабинета мы посмеялись над ситуацией и стали сотрудничать.
   Может быть, здесь к месту будет рассказать еще об одной маленькой истории, связанной с именами.
   Работая в нейрохирургическом отделении института имени В.М.Бехтерева, много лет я сохранял за собой полставки дежуранта по общей хирургии в Ленинградской областной больнице. Начмедом (начальником медицинской части) был Лев Борисович Нанкин. Его двойным теской являлся врач-гинеколог Лев Борисович Румель. Нанкин очень не любил, когда сотрудники опаздывают на утреннюю пятиминутку, которую он обычно проводил. Однажды я опоздал и появился в больнице в момент окончания пятиминутки. Румель и Нанкин, беседуя, спускались по лестнице, по которой я поднимался - разминуться было невозможно. Мне казалось, что начмед открыл рот, чтобы сделать мне замечание. Я опередил его. Взглянув на Нанкина и Румеля, я поздоровался с ними: "Здравствуйте, Львы Борисовичи!" - сказал я и спокойно проследовал мимо опешивших от такой наглости "Львов Борисовичей".
  
   Времена года
   Много лет спустя после красновальских событий, я попал на курсы усовершенствования врачей по нейрохирургии. Руководителем кафедры был замечательный нейрохирург и блестящий лектор профессор Исаак Савельевич Бабчин. На его клинические разборы и амбулаторные приемы приходило столько сотрудников, что в аудитории свободных мест не бывало. Однажды на таком приеме была представлена молодая очень красивая женщина. Она изложила свои жалобы и предъявила толстый пакет рентгенограмм черепа. Профессор внимательно рассмотрел их и прокомментировал. Этот комментарий я помню дословно. Слегка грассируя, Исаак Савельевич сказал так: "Что можно увидеть на этих рентгенограммах? Что у Вас очаровательный череп. Но это видно и без рентгенограмм... Что Вы обследованы в богатом рентгеновской пленкой учреждении... Что в этом учреждении к Вам отнеслись с большим вниманием... Наконец, что Вы, как и многие больные, приносите в жертву свое здоровье ради торжества диагностики..." Исаак Савельевич имел в виду значительную лучевую нагрузку при большом количестве рентгенограмм...
   Рентгеновское обследование этой больной было проведено в отделении рентгенологии, руководителем которого была хорошо известная в Союзе профессор Наталия Сигизмундовна Косинская. Однажды мы возвращались с конференции, которую ленинградские ученые-медики проводили в Выборге. Я оказался в одной машине с Наталией Сигизмундовной. Было пасмурно, шел мелкий нудный осенний ленинградский дождь. Разговор зашел о погоде. Кто-то из пассажиров стал ругать ленинградский климат. Наталья Сигизмундовна оппонировала. "Откуда бы я не возвращалась - сказала она - из Японии, Америки или Европы, только попав под мелкий моросящий дождь, я чувствую: я вернулась домой..."
   Я любил все красновальские сезоны: и яркую весеннюю пору, и жаркое лето, и дождливую осень. Папа обращал мое внимание на то, что в Красном Валу не бывает луж: через несколько минут после окончания дождя на улице сухо... Но с особым удовольствием вспоминаются холодные зимние дни...
   Я помню уют красновальской квартиры, в которой топится печь, а за окном падает снег, за столом гости. Они ведут свои взрослые разговоры, а я вожусь с игрушками и прислушиваюсь, о чем разговор...
   Зимой мне разрешалось выходить на улицу, если температура была не ниже пятнадцати градусов Цельсия. Радио в доме появилось значительно позже, в конце тридцатых. Наружный термометр висел на крыльце соседнего здания. Папа выходил из дома и направлялся к термометру. Я приникал к окну и ждал. Он возвращался под окно и показывал пятерню - один, два, три раза... Если рука поднималась в четвертый раз, я оставался дома. Получив разрешение на прогулку, я немедленно оказывался на улице. Выбор занятий бывал весьма разнообразным.
   После снегопада я обычно бежал на конюшню. Там готовились к расчистке пешеходных дорожек. Для этого лошадка впрягалась в специальную упряжку, имеющую А-образную форму. Упряжка лежала своей плоскостью на дороге и острым углом была обращена по направлению движения. Она напоминала нос корабля, разрезающего волны. Лошадка тащила эту своеобразную раму за собой. Снег, как волны от корабельного носа, расходился в стороны, позади упряжки оказывалась широкая, очищенная от снега, дорожка, по бокам которой ложились снежные валики. Иногда мальчишкам, и мне в том числе, удавалось сесть на раму для ее утяжеления, и принять, таким образом, участие в работе.
   Можно было встать на лыжи, протоптать лыжню и кататься, пока не позовет мама. К вечеру дядя Саша, ответственный за прокат инвентаря и заливку катка, расчищал его от снега, включал освещение и музыку. Было многолюдно и весело.
   Иногда эти прогулки заканчивались простудой. В этих болезнях тоже существовал свой интерес. Папа начинал меня лечить. Он ставил горчичники или банки, и пока я держал их, читал мне книги. Сначала это были русские сказки, а когда я подрос - рассказы о пограничниках. Любимыми героями были Карацупа и его собака Индус. Наверное, я повзрослел еще недостаточно, потому что мечтал пойти в пограничные войска не красноармейцем, а пограничной собакой... Хотелось, чтобы чтение длилось подольше. Терпеть банки было тяжело. Я научился подсовывать палец под край особенно "тягучей" банки, и она отваливалась, а время чтения продлевалось...
   Холодильников в то время не существовало, а продукты где-то нужно было хранить. В санатории эта проблема решалась с помощью специальных помещений, которые назывались "ледниками". Ледники были расположены вблизи столовой для отдыхающих. Они внешне походили на самолетные ангары. Это были два длинных строения, врытые в землю. На поверхности оставались видимыми только покатые крыши, немного выступающие над поверхностью земли. Ледники загружались ледяными глыбами, добытыми на озере. Их присыпали опилками. В таком виде льдины не таяли до следующей зимы.
   Заготовка льдин была одним из интересующих меня процессов. Мальчишкам удавалось увидеть заключительный этап - загрузку льдинами этих ледников. С озера приходил обоз, состоящий из четырех - пяти подвод-розвальней. На каждой подводе лежали голубоватые, сверкающие на солнце, огромные, как мне казалось, глыбы льда. Было непонятно, как удавалось их добыть. При переносе рабочими льдин в предназначенное для них помещение, можно было обогатить свой словарный запас. Я понимал, что пользоваться этим запасом не обязательно...
   Самым интересным зимним мероприятием была, конечно, елка. Дело в том, что мое рождение случилось за несколько дней до нового года - 26 декабря. Мама родилась днем раньше. Как это могло произойти - в детстве было для меня загадкой... Таким образом, наши дни рождения совпадали с новогодними праздниками, и подготовка была комплексной.
   Начиналась она задолго до конца декабря. Мы мастерили елочные игрушки. Закупалась разноцветная бумага, полуфабрикаты игрушек, клей, краски и начиналась работа. Особым искусством отличалась наша дальняя родственница Томочка, когда она проводила свой зимний отпуск у нас в гостях. Я помню, какие корзиночки она делала из спичек и лент, или головки клоунов из опорожненной от содержимого через иголочные проколы яичной скорлупы. Она была очень яркой и красивой женщиной. Я понимал это с детства. Когда я познакомился со своей будущей женой, они казались мне настолько похожими , что я показывал Томочке фотографии Ады и очень хотел представить их друг другу...
   Елку привозил нам из леса дядя Федя -
   "ёк-королек". Так называли его за постоянное употребление этого мусорного словечка во время беседы. Он был возчиком и охотником-любителем. Потолки в квартире были трехметровые, и елка им соответствовала. Верхушку украшали ярким шпилем и звездой. Кроме игрушек, развешивались елочные подсвечники со свечками. Перед зажиганием свечей папа приносил ведро с водой - на всякий пожарный случай... Потом приходили дети с родителями, был обязательный концерт их силами, угощение... Совсем не помню, какими были подарки.
   Весной в окрестностях санатория появлялся цыганский табор. Его вестником для меня был приятель Филька, мой ровесник. Он возникал неожиданно - загорелый, белозубый, улыбчивый... Филька рассказывал о кочевой таборной жизни и учил меня разным фокусам. Я запомнил один из них. Для его выполнения нужны были гильзы от мелкокалиберной винтовки. У Фильки они были в запасе. Он показал мне, как можно "присосать" по гильзе на каждый палец и на язык. Я научился выполнять эту процедуру и любил угощать Фильку сладостями, добытыми дома. Однажды, после очередного появления, он спросил у меня: "А можешь повторить этот фокус на таком пальце?" - и он показал средний палец руки. Я считал, что могу, но Филька просил посмотреть внимательно на его руку. И я увидел, что на пальце отсутствует концевая фаланга, которую Филька потерял, сунув палец в какую-то сельскохозяйственную машину... Осенью Филька вместе с табором исчезал так же неожиданно, как появлялся...
   Неожиданным для меня было и появление на свет осенью тридцать восьмого года моей младшей сестренки Анечки. Я не испытывал особого восторга, так как моя свобода оказалась ограниченной: мне поручалось гулять с нею. Я катал ее в коляске, тряс эту коляску, когда раздавался плач, затаскивал коляску в дом, когда время прогулки истекало... И все это вместо того, чтобы гонять с мальчишками... Однажды я "докатал" и "дотряс" коляску до того, что чуть не пустил ее под откос довольно глубокого оврага - лишь ближайший кустарник остановил ее разбег. Прошло значительное время прежде, чем мы с сестренкой прониклись друг к другу родственными и дружескими чувствами.
   В санатории работала доктор-педиатр по фамилии Ниман. Она сменила свою педиатрическую специальность на работу в санатории для взрослых по семейным обстоятельствам. Ее муж перенес инсульт и нуждался в постоянном уходе. В условиях санатория осуществлять его, очевидно, было удобнее. Доктор Ниман лечила не только отдыхающих, но и всех детей сотрудников. Бывала она и у меня, и у маленькой Ани, которая ее очень боялась. Когда Аня немного подросла и заговорила, оказалось, что она воспринимает фамилию доктора как имя нарицательное. Приход любого человека в белом халате и со стетоскопом она встречала криком: "Ниман пришел!"
   С этим именем был связан один эпизод, характерный для того времени. О нем я узнал от папы много лет спустя. Папа был главным врачом санатория, и в его обязанности входило снятие пробы перед раздачей завтрака, обеда и ужина. Однажды к нему прибежала взволнованная доктор Ниман. Она услышала разговор сотрудников пищеблока, которые собирались подбросить в карман папиного халата (папа надевал халат на кухне перед пробой), гвозди. Смысл этой провокации был очевиден: папу собирались обвинить во вредительстве. Папа учел полученную информацию. Придя на пищеблок, он не дотронулся до
   принесенного халата, а распорядился: "Уберите грязный халат! Дайте чистый!" С тех пор это требование повторялось при каждом посещении пищеблока. Когда к этому эпизоду прибавилось обвинение в том, что папа "якшался с врагом народа" - (ему припомнили работу в Толмачево под начальством Нечаева, арестованного позже и объявленного "врагом народа"), он поехал в Лугу, в районный отдел НКВД .
   Папа рассказал о происходившем в санатории и заключил: "Арестуйте меня, если я виновен, или защитите..." Сегодня это кажется наивным. Тогда ему ответили: "Работайте. Если будет нужно - арестуем..." Такой "необходимости" у НКВД, по счастью, так и не возникло.
   Финская кампания
   С ноября 1939 года в жизни Красного Вала наступили перемены. Вместо отдыхающих корпуса санатория заполнили раненые. Санаторий стал госпиталем для выздоравливающих. Сейчас сказали бы, что они проходили здесь период реабилитации. Врачебный состав и другой медицинский персонал не изменился. Все оставались гражданскими служащими. Появился только один военный - комиссар госпиталя. Это был молодой лейтенант, который весело проводил время. Я видел его катающимся на финских санях в компании санаторных девушек. Папа очень неодобрительно говорил о нем: "Мальчишка!"
   Меня привлекал героический военный народ. Я познакомился со многими ранеными, и они щедро делились со мной своими военными впечатлениями. Я помню одного из них. Это был художник, получивший ранение в правую руку. Он очень беспокоился о возможности сохранить профессию и рисовал мой портрет левой рукой. Получилось похоже, но позировать ему было довольно трудным для меня занятиям.
   Был еще один запомнившийся персонаж - Герой Советского Союза, фамилию которого я помнил много лет. Свое высокое звание он получил за то, что первым в этой войне уничтожил ДОТ (долговременную огневую точку) противника. Он доставлял много хлопот администрации госпиталя, так как не вписывался ни во временной, ни в "питьевой" режимы. Пил "горькую" и дебоширил, не обращая внимания на время суток... Комиссару он оказался "не по зубам" и дома у нас обсуждались варианты административной реакции на нестандартное поведение героя. Эта реакция, очевидно, требовала большой деликатности...
   За несколько месяцев этих сражений в газетах появилось много карикатур, шаржей, стихов на тему войны. Репертуар детской самодеятельности успешно пополнялся. Я помню стихи о Василии Теркине и его подвигах, которые публиковались из номера в номер задолго до прекрасной поэмы Твардовского. Автором был, наверное, совсем другой поэт. Думаю, что немногие помнят эти далекие от классики стихи почти шестидесятипятилетней давности. Я хочу привести одно из этих стихотворений - в подтверждение того, что помню многое и для характеристики эпохи.
   Стихотворение было иллюстрировано несколькими рисунками. Зимний пейзаж. ДОТ с финским флагом. Перед ним - надолбы (каменные глыбы, непроходимые для танков), затем наши позиции. Советский солдат - Вася Теркин - рисует на обращенной к ДОТам стороне надолбов советских бойцов, идущих в атаку. Финский генерал обнаруживает эту "атаку"... Остальное понятно из стихотворения.
   Вася Теркин узнает,
   Что за надолбами - ДОТ,
   И решает: "Надо бы
   К черту эти надолбы!"
  
   Наступает вечерок.
   Вася кисти приволок
   И за рисование
   Взялся с прилежанием...
  
   На рассвете генерал
   Как увидел - заорал:
   "Наступают красные!"
   Паника ужасная...
  
   И бандиты во всю прыть
   Стали бешено палить!
   Здорово стараются -
   Надолбы сметаются!
  
   Говорит танкист: "Дружок,
   Ты нам здорово помог!
   Убедился в силе я
   Теркина Василия!"
  
   В марте 1940 года финская кампания была завершена. Через некоторое время были выписаны из госпиталя последние участники боевых действий. Исчез комиссар. Санаторий вновь заполнился гражданскими отдыхающими, и жизнь вошла в свою колею. Быстро проскочило лето. Приближалось первое сентября. Мне предстояло пойти в школу.
   Первый раз в первый класс
   С мамой и сестрой мы перебрались в Ленинград, на "зимнюю квартиру". Наше постоянное жилье находилось в многоэтажном доме в Столярном переулке. Это был угловой дом. Одной своей стороной он выходил на канал Грибоедова, к Кокушкину мосту. На другом берегу канала располагался короткий Кокушкин переулок, который был образован всего двумя домами - по одному с каждой стороны переулка. Переулок упирался в Садовую улицу. Это были места Достоевского. В соседних домах Столярного переулка когда-то обитали герои его романов.
  
   "Вот перейдя чрез мост Кокушкин,
   Опершись задом о гранит,
   Сам Александр Сергеич Пушкин
   С мосье Онегиным стоит..."
  
   Не ручаюсь за точность цитаты, но так славились эти места. Мы жили в коммунальной квартире, на втором этаже. Окна комнат выходили в переулок. Они были занавешены тюлевыми занавесями с абстрактным рисунком. На уровне второго этажа висел уличный фонарь. Он раскачивался от ветра, и причудливые тени от занавесных рисунков перемещались по стенам комнаты. Я любил смотреть этот театр теней и фантазировать, лежа в постели перед сном...
   В одной из двух наших комнат жила папина тетя Ася, которая учила меня "манерам": как держать ложку, куда наклонять тарелку с супом, как пользоваться ножом и вилкой... Тетя Ася была человеком дореволюционной закалки. В ее комнате было много интересного. Мне нравились бронзовые канделябры и выполненные из того же металла настольные часы с фигурой всадника на вздыбленном коне. Часы были прикрыты стеклянным колпаком.
   Похожие я видел в Эрмитаже. В подарок от тети Аси я получил две замечательные вещи. Это была большая шкатулка красного дерева, в которой хранилась моя армия оловянных солдатиков. Другим подарком оказалась старинная застежка для плаща в виде двух бронзовых львиных головок, соединенных между собой цепочкой. Она оказалась одной из любимых моих игрушек. Я написал, что тетя Ася жила в нашей комнате. Правильнее было бы сказать, что это она предоставила жилье папе еще в его студенческие годы... Тетя Ася умерла от голода во время ленинградской блокады.
   Сорок первая школа, в которую я поступил, располагалась близко - на углу канала Грибоедова и проспекта Майорова. Учился я хорошо, школу посещал с удовольствием, что подкреплялось не только интересом к учебе. В классе училась девочка, Люда Барсукова, которая мне очень нравилась... Утренние подъемы, правда, переносил с трудом. Для ускорения подъема мама помогала мне одеваться. Двухлетняя Аня возмущалась: "Большой мальчик, ходит в школу, хорошо читает, хорошо пиСА'ет, а одеваться не умеет!"
   И все же главные интересы этого учебного года были вне школы. Я подружился с ребятами из нашего дома и много времени проводил на улице, точнее, во дворе. Мы вместе сражались с мальчишками с соседней улицы. Что мы делили - не помню, но сражения не были жестокими. В двух кварталах, на Гражданской улице, располагался дом пионеров. Там был кинотеатр, и мы ходили туда без взрослых. Папа приехал в отпуск в Ленинград, и мы стали частыми посетителями многих замечательных музеев города. Побывал я в Театре Комедии, директором которого был школьный товарищ родителей. Не помню, что за спектакль мы посмотрели, но самое сильное впечатление произвел на меня макет автобуса, выехавшего на сцену... Потом мы были гостями директора, прошли за кулисы, и я вблизи увидел автобусное устройство...
   Родители одного из моих товарищей пригласили меня в Мариинку, как ласково называли театр оперы и балета в Ленинграде. Я до сих пор помню красочный балет "Конек-Горбунок", с замечательным китом, живыми красавцами-конями, появлявшимися на сцене, с тремя котлами, окунувшись в которые преображался герой сказки...
   Незаметно летело время, приближались зимние каникулы. Я с нетерпением ждал предстоящей поездки в Красный Вал и мечтал о лыжах, коньках, финских санях... В первый же день приезда в санаторий и я, и сестренка заболели корью. Елка, день рождения, зимние развлечения - все было перечеркнуто, и каникулы прошли под эгидой доктора Ниман. Когда с болезнью было покончено, мы вернулись в Ленинград, и я продолжил свое "первоклассное" образование.
   Мои друзья-соседи с удовольствием слушали рассказы о пограничниках и о раненых во время финской кампании в моем исполнении. Я переплетал правду с художественным вымыслом и периодически становился участником боевых действий. И ребята, и я сам не сомневались в моей правдивости.
   Первого мая 1941 года я впервые попал на демонстрацию. Колонна, в которой мы должны были идти, строилась на Садовой улице, рядом с домом и местом наших постоянных прогулок Юсуповским садом. Мы не успели сдвинуться с места, когда начался обильный снегопад. Это было странное зрелище: на фоне снега разбегался отряд физкультурников, облаченных в трусы и майки... Пришлось и нам возвращаться по домам и заняться любимым делом - сборкой конструктора... В середине мая завершилась учеба. Я получил похвальную грамоту и книгу "Рассказы о Ленине" с автографом директора школы, и мы благополучно уехали в Красный Вал.
   А потом началась война...
  
   А ПОТОМ НАЧАЛАСЬ ВОЙНА ...
   Первые дни
   В мае Красный Вал выглядел вполне привычно. На дачу приехал Геня с мамой и сестрой, появился Филька и его табор, функционировал ларек с мороженым и квасом, взлетали самолеты с соседнего военного аэродрома, прыгали парашютисты - все было как всегда...
   Двадцать второго июня начался новый отсчет времени. Стоял жаркий солнечный день. Мы с Геней занимались своими играми. Наше внимание привлекла толпа отдыхающих и сотрудников, которые молча стояли возле уличного громкоговорителя и слушали сообщение. Здесь впервые прозвучало слово: "Война". Понять серьезность происходящего мальчишкам было сложно. "...Мы врага разобьем малой кровью, могучим ударом..." - пели совсем недавно. Было известно, что "граница на замке", вспоминалась быстротечная финская кампания...
   На следующий день папа уходил на фронт. Мы с Геней "обкорнали" куст сирени. Нас обругали отдыхающие, но узнав, что букет предназначен уходящему на войну отцу, ругаться перестали. К главному зданию подали полуторку. Грузовик был оборудован досками-скамейками. Мобилизованные заняли свои места и, сопровождаемые плачем и причитаниями провожающих, тронулись в путь, навстречу судьбе... Грузовик только отъехал от крыльца, как среди ясного неба стал накрапывать теплый летний дождь. К плачущей маме подошла пожилая женщина и успокоила ее: "Плакать не нужно,
   - сказала она, - такой дождь - хорошая примета, и муж обязательно вернется..." Всю войну мама вспоминала эти слова, которые оказались пророческими. Папа вернулся домой живым и невредимым через пять лет...
   Первые признаки войны в Красном Валу не казались серьезными. На крыше главного здания построили наблюдательную будку. Она была оборудована телефоном и ручной сиреной. Периодически объявлялась воздушная тревога, о чем извещал дикий вой этой сирены. "Опять этот сумасшедший Женя на вышке!" - говорила мама. Женя Носков был пятнадцатилетним сыном санаторного стоматолога, и он часто дежурил на крыше. Персонал и отдыхающие по этому сигналу уходили в ближайший лес. Обычно брали с собой какую-нибудь еду и питье. Поход превращался в мирный пикник. Потом звучал отбой тревоги, все были уверены, что учебной. Никто не мог представить, как быстро в сводках "Совинформбюро" появятся сообщение о лужском рубеже обороны. Поэтому , когда папин брат прислал своей семье и нам телеграмму из Ленинграда с рекомендацией приехать в город, его жена и моя мама посовещались и в ответ телеграфировали: "Решили задержаться Красном Валу". Повторная телеграмма из Ленинграда была императивной: "Немедленно выезжайте Ленинград". После этого наш отъезд напоминал бегство. На следующий день после "обмена мнениями" обе семьи оказались в Ленинграде.
  
   В Ленинграде
   Два обстоятельства поразили нас в городе: аэростаты воздушного заграждения и светомаскировка. Я тут же включился в подготовку к обороне Ленинграда. Мальчишки нашего двора, и я в том числе, таскали мешки с песком на чердак нашего семиэтажного дома, заполняли установленные там бочки водой, развешивали пожарное оборудование... Все это продолжалось всего несколько дней. Детей эвакуировали из города. Крупные организации создавали свои команды, которые после прибытия на места разворачивались как интернаты. Среди таких организаций был и ГИДУВ (Государственный Институт Усовершенствования Врачей), в котором работал дядя. Он включил меня и сестру в список ГИДУВских детей, как своих родственников. Тетя была оформлена в качестве сопровождающей эшелон и будущей сотрудницы интерната. Мама оставалась в Ленинграде. Сестре было в то время два года и восемь месяцев...
   Отъезд эшелона был назначен на шестое июля, с Московского вокзала. Перед моим мысленным взором возникает привокзальная площадь, толпа народа. В центре - дети разного возраста. У старших за плечами рюкзачки с каким-то скарбом. Взволнованные лица взрослых... Объявлена посадка, толпа двинулась через зал к платформе. Вдруг выяснилось, что в интернате есть свободное место для сопровождающего. Его предложили маме. Она была готова ехать в одном летнем платье, но паспорта с собой не оказалось. Пришлось остаться...
   Эшелон состоял из товарных ("телячьих") вагонов. В каждой половине вагона располагались сплошные двухэтажные нары. Нам с Генашей досталось место на верхней полке, у маленького окошка, и мы не скучали. Не помню, сколько длилось наше путешествие, кто ухаживал за маленькой Аней. Она очень тосковала без мамы и все время канючила по этому поводу. Иногда я пытался успокоить ее, но быстро прекращал это занятие.
   Нам не было известно, куда нас везут. Наконец, эшелон прибыл к месту назначения. Мы оказались в Ярославской области, на станции Бакланка. Откуда пришли эти географические знания - не знаю. Предстояло добраться до деревни Пустынь, в двадцати пяти километрах от станции. Нас встречал большой обоз. Дети и вещи заняли свои места на телегах, и обоз тронулся в путь. Стояла изнурительная жара, путь был долгим, но завершился и он. Интернат был размещен в бывшем монастыре. Детей разделили на отряды по возрасту , назначили воспитателей, и началась новая жизнь.
   Интернат
   Очень быстро из "толстого, жирного, поезда пассажирного" - была такая дразнилка - я превратился в худосочного мальчика. Так же быстро исчезла проблема с питанием - ни мне, ни Гене не приходило в голову выбросить какую-нибудь пищу. Вспоминать о красновальских бутербродах и котлетах, "вылетевших" в окно, мы стали немного позже.
   Однажды в столовой нас кормили супом с картошкой. На второе была каша с мясом. Я съел жидкую часть супа, а картошку оставил ко второму - я еще не полюбил кашу. Обычно второе отпускали в ту же суповую миску, без этих глупостей предварительного её омовения. Но на раздаче не поняли моего замысла, и картошку выбросили... Мне кажется, что я не злопамятный, но эту обиду помню...
   Каникулы никто не отменял, и мы развлекались, как могли. У воспитательницы нашей группы, или нашего отряда (не знаю, как сказать правильнее) оказалась толстая книга - "Тайна двух океанов". Она обещала, что мы вернемся в Ленинград, как только дочитаем ее, и читала вслух по главе в день. Мы хотели верить в такую возможность и тщетно просили ускорить чтение.
   Вскоре интернатский народ был организован для помощи колхозникам. Летом мы пропалывали сорняки, осенью жали рожь (мне кажется) с помощью серпов. Сельские жительницы показали , как это делается, и мы приступили к работе. Мой первый сноп был "лохматым" и наставницы обещали, что моя жена будет растрепой... Забегая вперед, скажу, что эта народная примета сбывается не в ста процентах случаев - моя жена всегда прилично причесана... Потом нас научили собирать снопы в скирды, обмолачивать колоски цепами и многому другому. Возможно, я не совсем точно употребляю сельскохозяйственную терминологию, за что прошу прощения.
   Мы обнаружили гороховое поле и отдали ему должное. Не знаю, какой урон был нанесен колхозу, но жалоба на нашу "гороховую агрессию" поступила. Директор интерната объявила общее собрание, требовала прекратить безобразие и обещала купить воз гороха, когда он созреет. Мы поверили и набеги прекратили, но "воз и ныне там" - горох куплен не был.
   Во время полевых работ мне обычно поручали роль раздатчика воды. Вода раздавалась только по команде воспитателя. Однажды ко мне подошел мальчик лет двенадцати и попросил попить. Я стал объяснять ему, что команды еще не было... Этот разговор услышал Геня. "Ты что? - сказал Геня, - он же спас тебя!" Я немедленно нарушил запрет, открыл бидон и напоил спасителя...
   А дело было так. Вскоре после прибытия, в деревне Пустынь интернатскими ребятами был обнаружен пруд, в котором купались местные дети. Мы немедленно присоединились к ним. Водоем был скромных размеров - мне кажется, не больше обычного бассейна. Я всегда был уверен, что умею плавать. Трудно понять, на чем была основана моя уверенность. Как-то, сидя на берегу пруда, я сообщил Гене, что переплыть его ничего не стоит... "Слабо!" - сказал Геня, и я поплыл... Примерно на середине пути я понял, что Геня был прав, и плавать я не умею. Доказательство было убедительным - я начал тонуть. Я беспомощно барахтался, не сдвигаясь с места, наглотался воды и очень испугался. Рядом купались несколько ребят. Один мальчик пришел на помощь и подплыл близко. "Мальчик, дай ру-ру-руку!" - закричал я. Он протянул мне руку, я обхватил его за шею, и вскоре мы были на берегу. Я долго не мог придти в себя, не запомнил своего спасителя и не поблагодарил его. Рад был при встрече дать ему попить... Этот эпизод надолго отбил у меня охоту плавать...
   Мама появилась в деревне Пустынь через две недели после нашего отъезда из Ленинграда и устроилась в интернате на какую-то работу. И я, и Аня были безмерно рады маминому приезду. Как ей удалось разыскать нас и добраться до интерната - остается для меня загадкой. Аня не отпускала маму ни на шаг. Если маме все же нужно было отлучиться
   даже на самое короткое время, сестренка без устали приговаривала сквозь слезы: "Мамочка, миленькая, любименькая, иди и бистрее пиходи, иди и бистрее пиходи, иди и бистрее пиходи..." Это заклинание сопровождало нас всю войну - в Свердловске, Омске и долгое время после возвращения в Ленинград.
   Приближалась осень. От папы с фронта долго не было известей, а мама писала ему на адрес полевой почты безответно. Однажды я присутствовал при доставке почты в интернат. Я увидел возвращенное мамино письмо с какой-то наклейкой. Я взял его в руки и на наклейке прочел одно слово, написанное наискосок жирным красным карандашом: "Убит". На трясущихся ногах я прибежал к маме и протянул ей письмо. Мама прочла вслух: "Убыл". Я радовался своей ошибке, но долго еще не мог избавиться от потрясения. Связь с папой восстановилась только через шесть месяцев.
   Бегство
   К концу сентября фронтовые известия становились все тревожнее. Мы забирались на колокольню монастырской церкви и видели зарево над станцией Бакланка - немцы бомбили станцию. В интернате шли разговоры о переезде в более безопасное место. Мы с Геней стали готовиться в дорогу. Задача была ясной: нужно научиться прыгать из вагона идущего поезда. Считалось, что этот навык может пригодиться, если поезд попадет под бомбежку. Была раздобыта тележка на двух высоких колесах, и мы приступили к тренировкам. Один из нас "впрягался" в тележку, второй был пассажиром. Потом менялись местами. Когда тележка разгонялась, сидящий на ней должен был спрыгнуть. Удачным прыжок оценивался в том случае, если прыгающий оставался на ногах. Долго обсуждался вопрос: как прыгать - лицом или спиной по ходу тележки и, соответственно, поезда. Это было установлено экспериментально. Все обошлось без травм и накопленный опыт, слава Богу, не пригодился.
   Четыре мамы решили не ждать централизованных указаний, а уйти в "автономное плавание". На эту компанию приходилось семеро детей. Двум из них не было еще трех лет. В состав экспедиции включалось наше, Генино семейство и Томочка (которая когда-то помогала нам мастерить елочные игрушки) с сыном. С четвертой семьей мы познакомились в интернате.
   Договорились с шофером грузовой машины, что он объедет стороной станцию Бакланку и довезет нас до крупного железнодорожного узла - станции Буй, которую вроде бы еще не бомбили. В первых числах октября тронулись в путь. Шофер оказался деловым. Он вез нас проселочными дорогами. Через несколько часов пути машина остановилась в лесу. Водитель потребовал дополнительную оплату за услугу, угрожая высадить компанию на месте остановки. Получив требуемое, повез нас дальше. Переночевали в каком-то сельсовете. Нас обогрели, накормили, пригрозили репрессиями за "паническое бегство", но дальше угроз дело не пошло. Наконец, заветная станция.
   Станция Буй была переполнена беженцами. В зале вокзала некуда было ступить - на скамейках, на узлах, на полу сидели, лежали, спали люди, плакали дети, бродили грязные, оборванные старики. Я запомнил одну старую женщину, завшивленность которой была видна невооруженным глазом... Поезда проходили часто, но попасть в состав было сложно. Не могло быть и речи, чтобы все четыре семьи уехали вместе. Мама, как жена военнослужащего, обратилась за помощью к военному коменданту станции и была поставлена на учет. Шестнадцатого - семнадцатого октября напряжение достигло кульминации. Позже стало известно, что в Москве в эти дни началась паника. Поезда шли непрерывным потоком. Появились составы, укомплектованные вагонами московского метро, поднятыми на поверхность и прицепленными к паровозам. В кабину машиниста моторного вагона метро военный комендант станции посадил две семьи: нашу троицу и еще двух детей с мамой - наших попутчиков из интерната, всего шесть персон. С Геней и Томочкой нас разлучили - они добирались отдельно.
   Нашей ближайшей целью был Свердловск. В кабине машиниста было невероятно тесно. Прилечь на руках у мамы могла только Аня. Остальные имели возможность стоять или сидеть на узлах и одном откидном сиденье, которым завладел я. Поезд был неторопливым. Он пропускал встречные составы, везущие войска и боевую технику на фронт; пропускал попутные поезда, везущие раненых в тыловые госпитали. Стоянки были невероятно долгими, а время отправления непредсказуемым. Высота площадки вагона была рассчитана на высокие платформы московского метрополитена. Спуститься вниз на обычные железнодорожные платформы не могли ни наши мамы, ни мы, дети. Мама просила кого-нибудь из находящихся на платформе принести горячей воды в литровом бидоне. Обычно приносили. Один мальчишка не вернулся, и от бидона осталась на память только крышка...
   Путь до Свердловска длился восемнадцать суток. Не помню, чем мы питались это время и как пользовались туалетом. И то, и другое было, очевидно, проблемой. За время пути я научился рисовать танки, которые видел на встречных открытых платформах. Еще понял, отчего могут так здорово распухнуть ноги... Через несколько суток пути освободилось место в салоне вагона. Мы с мамой перебрались туда, а попутчики более свободно разместились в кабине машиниста. Остаток пути ехали с определенным комфортом...
   В Свердловске
   Свердловск не был случайным выбором. В этом городе у нас были родственники. Понять степень этого родства достаточно сложно. Попробую объяснить. У папы было две сестры. Об одной из них - тете Инне, ленинградском враче-стоматологе, я рассказывал. Другая сестра - тетя Соня, жила в Москве, была доктором медицинских наук и работала в лаборатории физиологии, которой руководила единственная в то время женщина-академик Лия Соломоновна Штерн. Муж тети Сони - известный московский профессор-патологоанатом Яков Львович Рапопорт. (Много лет спустя он был арестован по "делу врачей" и реабилитирован после смерти Сталина). Именно его родная сестра - тетя Вера, жила в Свердловске с довоенных времен. На ее помощь рассчитывали моя и Генина мамы. Я впервые услышал о тете Вере на подъезде к Свердловску. Расчет наших мам оправдался. Обе семьи были приняты и размещены в ее квартире.
   Но задержаться в Свердловске не удалось. Город был переполнен беженцами (эвакуированными). Ночью патрули обходили квартиры и выявляли "нелегалов", не имеющих нужного штампа в паспорте. Их выдворяли в близлежащие деревни и села. Было решено, что тетя Соня и дядя Яша попробуют снять нам пристанище в Омске, куда они были эвакуированы со своими учреждениями. Нужно было переждать какое-то время. Каждый вечер наши мамы собирали свои вещи и шли ночевать на вокзал, чтобы избежать встречи с патрулем. Детей патрули не трогали, и мы ночевали в квартире тети Веры. Утром появлялись мамы, как только что прибывшие - насколько я помню, оставаться в городе разрешалось на сутки. Днем они могли отоспаться и привести себя в порядок.
   Муж тети Веры - пожилой испуганный человек, был сутул, лысоват и озабочен. Целыми днями он ходил по квартире из угла в угол, заложив руки за спину, отчего казался еще более сутулым. Время от времени он прекращал свои метания, подходил к жене и спрашивал: "Верочка, мы умрем?" Верочка успокаивала мужа, как могла: "Умрем, умрем..." - говорила она, не прекращая своей домашней работы. И он продолжал ходьбу до следующей остановки и повторения своего риторического вопроса...
   Еще одно заметное событие произошло в эти дни в нашей с Геней жизни: мы полюбили кашу. Я не помню точно, когда была введена карточная система, но какие-то ограничения на приобретение еды в Свердловске уже были. Наряду с этим существовала еще система коммерческих столовых, в которых можно было перекусить по относительно высоким ценам без дополнительных разрешающих документов. Самым дешевым блюдом в одной из таких столовых была каша "горошница". Мы с Геней умудрялись съедать по две порции, и только бюджет ограничивал наши аппетиты. И мамы не уговаривали!
   Мама была измучена своими вокзальными ночевками, и обе семьи, нашедшие приют в квартире тети Веры, стремились достичь конечной цели - города Омска - как можно быстрее. Так продолжалось какое-то время, пока из Омска не пришел сигнал: можно ехать... Покидали Свердловск всей командой одновременно. Мы ехали пассажирским вагоном, как и прежде, пропуская попутные и встречные поезда со спешными грузами. Компания была хорошая, дорога не такая длинная, и весь путь не оставил тяжелого впечатления. В Омске нас ждала комната - одна на шестерых...
   СКАЗАНИЕ О ЗЕМЛЕ СИБИРСКОЙ
  
   Омск. Первые впечатления
   В Омске есть номерная система улиц: двадцать одна Восточная и одиннадцать Ремесленных. Они расположены на окраине. Одиннадцатая Ремесленная была последней улицей города. Дальше шел пустырь, потом железнодорожная ветка, за которой размещались пороховые склады. На этой улице было трамвайное кольцо и последняя остановка изредка приходящего из центра трамвая.
   На этой окраинной улице дядя Яша снял нам одну комнату на обе семьи. Дом был глинобитный, окунувшийся в землю по самые окна. Он состоял из двух комнат, разделенных сенями. Двери с улицы вели в сени, из которых имелась возможность проникнуть в комнаты справа или слева от этой своеобразной прихожей. Во дворе стоял сколоченный из досок туалет, щели в стенах которого оставляли простор для ветра и обзора. В одной комнате жили хозяева с многочисленными детьми, другую предоставили нам.
   В комнате имелась печка - "буржуйка", стол и пара табуреток. На чем мы спали - не помню. Для освещения использовали коптилку. Это была бутылочка, заполненная касторкой. В нее окунался свернутый в трубочку фитиль ("размочаленный" кусок веревки). Он торчал из бутылки, продетый сквозь дырку в пластине, уложенной на горлышко бутылки. Пластина вырезалась из крышки консервной банки. Тусклый свет давал возможность видеть контуры предметов и не натыкаться друг на друга.
   Спички были дефицитом, и вскоре мы с Геней научились обходиться без них. Нужны были такие атрибуты: осколок кремня, обломок напильника и фитиль. Фитиль прижимался к камню, ударом напильника по камню высекались искры. Когда искры попадали на фитиль, он начинал тлеть. Теперь следовало раздуть его, поднести кусочек бумаги и получить огонь. Вначале это была долгая процедура. Позже она занимала совсем немного времени.
   Вечера были длинные, темнело рано, читать, рисовать, играть было невозможно, разве что в "города". Оставалось мечтать или рассказывать друг другу реальные и выдуманные истории. Здесь, между прочим, я впервые услышал о приключениях "Принца и нищего" в Генином изложении.
   Наши мечты носили выраженный гастрономический характер. Мы испытывали чувство постоянного желания поесть. В наших воспоминаниях появились выброшенные красновальские бутерброды, котлеты и прочая ушедшая за окно еда. Как мы жалели об этих своих легкомысленных поступках! В мечтах все чаще появлялся образ комнаты, до потолка заполненной конфетами. Мы сидели под потолком, на самом верху конфетного изобилия, и уплетали сладости до тех пор, пока не оказывались на полу... Иногда мы обсуждали перспективу поимки и наказания Гитлера. Это были жестокие наказания...
   Вскоре ситуация изменилась. Жить в этих условиях было сложно. Предпринимались попытки найти более подходящее жилье. Первым достигла успеха в этом направлении семья Гени. Они переехали ближе к центру города, на улицу Баррикадную, сняв отдельную комнату в коммунальной квартире с электричеством и городскими удобствами. Стало совсем тоскливо. Поговорить и поиграть было не с кем, спать ложились рано.
   Однажды вечером , когда мы уже уснули, раздался настойчивый стук в окно. На пороге стоял дядя Яша. Мама очень испугалась, но дядя быстро успокоил ее: он принес письмо от папы, связи с которым не было почти полгода. Папа потерял наш след , но нашел семью сестры. Мы были счастливы и благодарны дяде, который пешком прошел путь от центра до нашего дома, не откладывая доставку до утра... А я запомнил еще одно обстоятельство: вместе с письмом был принесен большой кусок пирога с вареньем, что было очень кстати. Я рискую показаться обжорой - слишком много слов о еде. На самом деле это показатель актуальности темы, которой я еще коснусь.
   Вскоре переехали и мы. Мама нашла более удобное помещение. Это был дом на нашей же улице, но выглядел он прилично. Электричества тоже не было, и удобства располагались во дворе, но у хозяйки имелись керосиновые лампы, кухня с печкой и плитой, две комнаты. Одна из них предназначалась нам. В комнате стояли две кровати и тумбочка. На кухне был обеденный стол, которым мы могли пользоваться, как и
   хозяйской посудой. Полезным был опыт первого жилья в Омске - теперь нам казалось, что мы попали в рай...
   Хозяйку звали Матрена Ивановна. Это была дородная женщина лет пятидесяти. Она работала на военном заводе. Работа была трехсменная. Часто она отсутствовала ночами, а потом отсыпалась в дневное время. Нам следовало вести себя тихо, что мы и старались делать. Когда мы переехали, в доме был и хозяин, Иван Иванович. Вскоре хозяин исчез с нашего горизонта. Он был из немцев Поволжья, и его постигла, очевидно, общая с соплеменниками судьба. Мы не знали точно - арестован он или интернирован. Матрена Ивановна эту тему с нами не обсуждала. Скорее всего, не обсуждала ее ни с кем - это было опасно...
   В школе
   Я очень боялся остаться на второй год. Звание "второгодник" казалось мне исключительно позорным. Между тем, в связи с нашими переездами я пропустил первые месяцы учебного года. Тем не менее, меня приняли во второй класс ближайшей школы. Довольно быстро я догнал одноклассников и даже умудрился стать отличником. Правда, в отличниках я ходил недолго - до пятого класса.
   Учительницу, которая опекала нас во втором и третьем классах, звали Нина Иннокентьевна Скорик. Она была молода и очень миловидна. Класс относился к ней с большой симпатией. И не только класс. Директор школы был солидарен с нами. Очень часто он приходил к нам на урок, садился на один стул с Ниной Иннокентьевной, обнимал ее за талию и оставался до конца урока. Учительница выглядела смущенной, но урок проводила, как всегда, интересно. Класс понимающе переглядывался - мы понимали больше, чем полагали взрослые...
   Трех одноклассников той поры я хорошо помню.
   Один их них - мальчик из Одессы Виля Шиливахо. Ему было десять лет, и он рассказывал нам фантазии на тему о своих донжуанских похождениях в родном городе. Мы не верили, но слушали...
   Толя Сидоров был моим земляком. Его папа работал инженером на военном заводе в Омске. Толя очень хорошо учился и жил в доме, который казался мне роскошным. Мы часто возвращались из школы вместе и вспоминали ленинградскую жизнь. Нашим общим интересом было коллекционирование марок. Со временем у меня появилась замечательная серия, посвященная героям войны. Куда она делась - не знаю...
   Имени девочки я не помню. В классе ее называли "синегубкой". Сейчас я понимаю, что она страдала врожденным пороком сердца, но и тогда мне было ее очень жалко. Мы подружились после того, как я стукнул толкнувшего ее одноклассника. Девочка задохнулась от этого толчка. Драки не получилось, потому что оба - и обидчик, и я - должны были помочь пострадавшей...
   В городе было несколько госпиталей. Школьники готовили концерты и выступали перед ранеными. Успех был неизменным. Я активно участвовал в этих выступлениях. Мы читали стихи, кто-то пел, девочки танцевали. В школе появился учитель музыки. Это был пожилой еврей из какого-то южного города. Он располагал набором инструментов для оркестра. Мне запомнились барабаны, цимбалы и мидлтоны. Мидлтонами назывались маленькие трубочки, в которых были решетчатые отверстия, заклеенные папиросной бумагой. Звучание этого инструмента было точной копией звуков, извлекаемых из гребенки, обернутой такой же бумагой. Я овладел игрой на этих трех инструментах. Наш оркестр аккомпанировал хору. Это объединение пользовались особенным спросом в госпиталях. Руководитель хора и оркестра решил создать интернациональный репертуар. После песен на русском языке, он начал разучивать с хором еврейские песни. Первая из них начиналась так: "Пионер, а шейнер ингл..." Правда, второй интернациональной песни не последовало, а первая так и не исполнялась...
   Зимой, которая длится четыре - пять месяцев, морозные дни в Омске не такая уж редкость. Ртутный столбик часто опускается ниже сорока градусов Цельсия. Занятия при этом обычно не отменяются. В Ленинграде дети оставались дома и при двадцати пяти градусах. Правда, сибирский воздух отличается от ленинградского сухостью. И все же пройти около трех километров от дома до школы бывало не так просто. Щеки белели от холода, их оттирали снегом, чтобы восстановить кровообращение...
   Много лет спустя, в Америке, я рассказывал о войне, эвакуации, Омске и зимних сибирских походах в школу своей пятилетней в ту пору внучке Катеньке. Выслушав эту историю, Катюша спросила: "Дедушка, а school bus?" Я объяснил ей, что в Союзе школьных автобусов нет, обычно школы в городах расположены близко от жилья учеников, и дети ходят пешком... Она подумала немного и сказала: "Crazy country!"
   Школьные занятия проходили в три смены - наплыв учеников был существенным. Младшие классы занимались в первую смену. Вскоре я стал популярной личностью среди "младшеклассников", потому что долго оставался единственным мальчиком смены, у которого сохранилась прическа. Остальные мальчишки были пострижены "наголо" - так требовала школьная администрация из гигиенических соображений. Мама упорно сопротивлялась и отказывалась выполнить предписание школы.
   Между тем, наступил декабрь сорок первого года. Он был насыщен событиями. Самым знаменательным из них был разгром немцев под Москвой. В эти же дни стало известно о героической гибели в деревне Петрищево партизанки Зои Космодемьянской. В школе намечался вечер, посвященный приближающемуся новому году. В программе, в частности, планировались рассказы о сражении под Москвой и о Зое. Рассказать о подвиге Зои поручили мне. Наша учительница предупредила меня, что на вечер я должен явиться без своей челки - иначе к выступлению не буду допущен... Мама смирилась. Она сама взялась за стрижку. Орудием стрижки стали обычные ножницы. С челкой было покончено быстро, но выглядел я, как стриженый баран: прическа получилась "лесенкой". В таком виде в школу идти было невозможно, и я был направлен в парикмахерскую...
   Вскоре стало понятно, что я был одним из первых клиентов у мастера. Пользоваться машинкой парикмахер не умела: не дожидаясь "режущего" эффекта, она резко поворачивала машинку с клоком выдранных волос... Было очень больно, слезы катились по щекам, но выразить протест я стеснялся... Без особого труда мы убедились, что даже "нулевка" не может исправить мамину работу. Выход был один: бритье... С бритвой моя мучительница обращалась не менее "ловко", чем с машинкой... Наконец, экзекуция была закончена, порезы смазаны чем-то "щипучим", и я поспешил в школу - времени было в обрез...
   Мой новый вид со стрижкой (точнее, бритьем) "под Котовского" не остался незамеченным. Когда в коридоре школы, где проходил вечер, я взгромоздился на стул для своего сообщения, дружные аплодисменты и приветственные крики встретили меня... Рассказ о Зое слушали в полной тишине.
   В конце вечера речь произнес директор. Это был симпатичный человек, офицер (командир), потерявший на фронте руку, что вызывало глубокое сочувствие и уважение. Речь его не была безупречной. Когда он сказал: "Проздравляю вас с Новым Годом!", я набрал полную грудь воздуха и ответил: "Спа-си-бо!" Так как я оказался в единственном числе, взрыв смеха встретил мой ответ. Директор вступился за меня: "Не смейтесь, - сказал он, - когда проздравляют, нужно говорить "спасибо!"
   Потом школьная жизнь приобрела рутинный характер: уроки, домашние задания, оркестр и хор, концерты в госпиталях... Тетради в школе раздавались в ограниченном количестве, приходилось писать на газетных полях. И мы, и учителя к этому привыкли...
   Осенью сорок второго года учеников нашей школы отправили на уборку морковки. Тогда я впервые увидел мощные американские грузовики "Студобеккеры", на которых нас вывезли на колхозные поля. Мы набросились на крупную сладкую морковку сорта "каротель", как саранча. Начали с того, что кое-как очистив извлеченный из земли плод, утолили привычное чувство голода. Потом приступили к уборке, собирая урожай в приготовленные для этого ящики.
   Не забывали мы сделать некоторые запасы и для себя. Мне удалось решить эту проблему достаточно просто. Погода стояла прохладная, и на мне было осеннее пальто. Карманы в нем давно разорвались, а подкладка самого пальто сохранила свою "целостность". Подол пальто оказался заполненным порядочным запасом морковки. Вскоре школьная администрация обратила внимание на наши раздувшиеся карманы (у кого они были целыми) и предложила разгрузить их немедленно. При этом обещали, что по окончании работ нам официально выдадут какое-то количество собранного.
   Многие школьники поверили обещанию и опустошили карманы. Но я запомнил "гороховый" обман на полях в деревне Пустынь и от опустошения подола воздержался. И поступил правильно - обман повторился. Я оказался среди немногих, кто привез несколько морковок домой...
   Школьные дела составляли лишь малую толику детских интересов. Наша главная жизнь проходила на улице, особенно во время летних каникул. Впрочем, и зимой улица занимала доминирующее место.
   Одиннадцатая Ремесленная. Ванька и другие
   Знакомство с соседями началось с добычи топлива. Морозы стояли жестокие, печка требовала большого количества дров или угля. Выяснилось, за зиму уходит, по крайней мере, пятнадцать кубометров дров.
   В какой-то степени нужда в топливе компенсировалась за счет расположенных поблизости пороховых складов. На них размещалась какая-то воинская часть. По железнодорожной ветке, подходящей к "пороховым", как их сокращенно принято было называть, подвозили топливо для военных. С открытых платформ уголь или дрова сгружали вдоль железнодорожной линии, а затем на машинах увозили на территорию пороховых. Жители ближайших улиц по-своему использовали промежуток времени между доставкой и перегрузкой источников энергии. Люди дружно выходили к железнодорожному полотну и набирали уголь в ведра или тащили по одному или двум поленьям двухметровой длины. Вскоре эти маленькие радости были прерваны: после прибытия эшелона военные выставляли вооруженных часовых. Оставалось только собирать остатки угля или выходить на добычу под покровом ночи. Взрослые не рисковали, мальчишки были смелее.
   Я вел себя осторожно, пока не познакомился с Ванькой. Он жил в соседнем доме, был старше меня на три или четыре года. Мы подружились, и я научился у него многому.
   Прежде всего, я познал некоторые тонкости местного диалекта. Из лексикона исчезли имена "Ваня", "Изя", "Миша"... Мы именовались "Ванька", "Изька", "Мишка"... Валенки назывались "пимы", беженцы - "выковыренными" или "москвичами" (вне зависимости от места исхода). Буханку хлеба следовало именовать "булкой хлеба" и многое другое.
   В отдельном ряду стояло "народное" творчество. Ванька не боялся петь при мне далекие от патриотизма частушки. Я помню их до сих пор, хотя не все могут быть опубликованы из-за "ненормативной лексики", как говорят теперь. Исполнялись они как на русском, так и на мордовском языках. Самая приличная звучала так:
  
   "Когда Ленин умирал,
   Сталину наказывал:
   Много хлеба не давать,
   Мяса не показывать..."
   Эта частушка тянула, я думаю, лет на десять изоляции. Для меня упомянутые в ней имена казались священными, и было неловко слушать это песнопение...
   Рискну привести одну "дразнилку", адресованную эвакуированным.
   "Москвич, хочешь квартиру
   Напротив сортира?
   Будет вонять -
   Прошу не ругать..."
   Мне хочется извиниться за эту цитату...
   Ванька научил меня носить воду в ведрах на коромысле, не расплескивая ее. Обычно мы вместе ходили к водозаборной колонке за несколько кварталов от дома - в компании было веселей и очередь не казалась такой длинной... Он показал мне, как с помощью двух веревок и палки прикреплять коньки к валенкам ("пимам"), или использовать вырезанную из старой автомобильной камеры резину в качестве лыжных креплений. Не менее важной была наука подшивать толстый войлок к подошве валенок, чтобы продлить их долголетие. Я научился смолить дратву для этой цели и довольно ловко орудовал шилом и шилообразным крючком, выполняя настоящие сапожные швы.
   Зимой мы играли в "лунки", стараясь с помощью загнутой на конце палки загнать льдинку-шайбу в подготовленное углубление-лунку. Летом на первый план выступали денежные игры - "стукалка" и "пристенок". После игры деньги проигравшему возвращались. Была еще игра в "бабки" - так назывались мелкие косточки конечностей крупных животных.
   Общие интересы оказались у нас и на фронте питания. Осенью мы с Ванькой выходили на пустырь, на котором были картофельные посадки, садились на самом краю. Аккуратно, чтобы не портить, подрывали куст картошки и выкапывали несколько мелких молодых картофелин. Тщательно протерев картошку и очистив от нежной кожицы, мы съедали ее сырой, обмакнув предварительно в соль. На этот случай при себе всегда имелся коробок из-под спичек, наполненный солью.
   Однажды на картофельном поле мы увидели большую группу жителей нашей улицы. Мы подошли. Люди стояли вокруг трупа молодого человека в рабочей одежде. Было похоже, что с ним расправились за попытку собрать чужой урожай... Впрочем, это были только наши догадки.
   Мы не голодали в ленинградском (блокадном) смысле слова, но я не помню дня, когда я чувствовал себя сытым. Мама готовила оладьи из картофельной шелухи, и они казались вкусными. Бывало, вернувшись из школы, я так хотел есть, что выходил во двор и громогласно вызывал Ваньку. Ванька выходил на мой крик. "Ванька, одолжи сто грамм хлеба", - обращался я к нему. Он никогда не отказывал. Во двор выносились весы. На одну чашу весов устанавливалась стограммовая гирька, на другую укладывался ломоть хлеба. Если он перетягивал гирьку, Ванька отщипывал кусочки до полного уравновешивания веса, а отщипнутое тут же съедал. Если перевешивала гирька - довесок добавлялся к хлебу. Я посыпал хлеб солью, брал луковицу и утолял чувство голода. Когда мама возвращалась с "добычей" из центра города, я сообщал ей об одолженном, что не вызывало особого восторга. Я опять вызывал Ваньку, он выносил весы, и процедура повторялась в обратном направлении...
   На все это потребовалось определенное время. А зимой сорок первого нас объединила необходимость обогревать свое жилье. После того, как для охраны предназначенного воинской части топлива стали выставлять часовых, походы за дровами оказались опасными. Мы совершали свои "набеги" вдвоем - в компании было не так страшно. Выяснив, где находится часовой, мы подбирались к дальнему от него участку разгрузки. Поленья лежали в беспорядке. Нужно было найти не слишком прижатое и посильное по весу бревно, вытащить его из свалки и бесшумно удалиться в противоположном от часового направлении. Ванькин "улов" всегда превосходил мой - мне было не по плечу то, что мог поднять мой старший товарищ - мне едва исполнилось девять лет...
   Почти всю зиму мы были успешны в своей борьбе за выживание - мне не хочется называть "воровством" наши походы. Но однажды часовой заметил нас. Он не воспользовался оружием, а погнался за нами. Мы побежали в разные стороны. Объектом преследования был выбран Ванька, о чем я узнал не сразу. Ваньку часовой не догнал, а я прибежал домой ни жив, ни мертв... Наши походы прекратились, а вскоре закончилась и зима...
   Когда созревал подсолнух, начиналась война между мальчишками Ремесленных и Восточных улиц. Дрались "батиками" - так называли в Омске стебли подсолнуха. Почему враждовали - было непонятно. Собирались на большом поле, выстраивались "стенка на стенку" и первыми шли в бой младшие участники, которые воинственно размахивали батиками, не слишком приближаясь друг к другу. Затем включались ребята постарше. Каждая сторона считала себя победившей. Серьезных травм не бывало. Строго запрещалось маскировать железные прутья в стеблях подсолнуха. Нарушители наказывались. Во всяком случае, это регламентировалось до начала "сражения".
   Было многих новых приятелей, с которыми мы с Ванькой вместе или в отдельности коротали "уличное" время. Особое влияния на меня оказало знакомство с
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МАМА , СЕСТРИЧКА АНЯ И БРАТЕЦ ИЗЯ
   Омск,1943 год
   живущей недалеко от нас местной девочкой. С огорчением понял, что не могу вспомнить ее имени. Она была старше меня на несколько лет и отличалась необыкновенной приветливостью и добротой. Каким-то образом мы разговорились о прочитанных книгах. Я был приглашен посмотреть домашнюю библиотеку, которая показалась мне огромной, и получил разрешение брать книги. С той поры я пристрастился к чтению, которое было достаточно беспорядочным. Я прочел "Остров сокровищ", "Айвенго", "Мои университеты", рассказы Джека Лондона, а в третьем классе познакомился с рассказами Мопассана и даже осилил "Милого друга"... Я читал все подряд, и все меньше времени проводил на улице. Обращение с книгами было аккуратным, и доступ в домашнюю библиотеку сохранился на все время пребывания на Ремесленной...
   А музы не молчали...
   Мне опять приходится говорить на гастрономические темы, но эта проблема занимала нас на протяжении всей войны.
   Карточная система, введенная в начале войны, давала сбои. В Омске "отоварить" карточки удавалось далеко не всегда. Правда, хлеб и некоторые продукты можно было получить в обычном магазине, но масло, сахар, мясо были доступны не всем. В то же время, на крупных военных заводах и некоторых других предприятиях существовали "закрытые" магазины, где по карточкам можно было получить обозначенные в них продукты. Туда имели доступ только "прикрепленные" к этим магазинам сотрудники. Были еще "литерные" ("литер-А" и "литер-Б) магазины, предназначенные для избранных. Снабжение в них было на недосягаемом для простых смертных уровне. Бытовала шуточная (а впрочем, вполне серьезная и не вполне приличная) классификация населения в зависимости от того магазина, в котором реализовались карточки. Население делили на категории. "Литр-А-торы" и "Литер-Б-торы" - к ним относились те, кто "отоваривался" прилично. Граждане, которые кое-как могли получить по своим карточкам кое-что, назывались "кое-какеры". Все остальные обычно могли отоварить только хлебные карточки и относились к категории "просто какеры".
   Люди продавали за бесценок свои карточки, если не могли получить на них продукты. Их покупали "пользователи" закрытых магазинов...
   Наша семья существовала за счет денежного офицерского (командирского - до сорок третьего года) аттестата, который мы получали от папы. В карточной системе мы относились, естественно, к последней категории упомянутой классификации. До поры, до времени...
   В Омске были открыты магазин и столовая для научных работников. Папа прислал свидетельство о причастности к науке. Он скромно ограничился справкой о кандидатской диссертации, хотя его начальство, ради благополучия семьи, готово было произвести его в академики... Об этом папа рассказал мне много лет спустя. Так нам удалось передвинуться на более высокую ступень упомянутой классификации - нас прикрепили к этим магазину и столовой. Мама "кое-как" отоваривала карточки, а я ходил обедать в столовую. Расстояние до столовой было порядочным - нужно было добраться с окраины до центра города. Пока я возвращался из столовой к домашнему очагу, я готов был пообедать еще раз...
   Ежедневные походы в центр города расширили мой кругозор. Я обнаружил два кинотеатра - "Художественный" и "Гигант", которые были расположены один напротив другого. Нашел я также прекрасное здание омского театра. Рядом с ним были два дома научных работников, в одном из которых жила семья папиной сестры. В этом театральном здании во время войны выступала труппа московского театра Вахтангова. Я узнал об этом чуть позже. А еще позже, через тридцать лет, я попал в Омск и увидел мемориальную доску на здании театра, на которой были обозначены годы работы вахтанговцев в этом городе...
   Убедившись, что я справляюсь с дальними походами, мама предоставила мне определенную свободу перемещения по городу. Временами я совмещал обеды с просмотром кинофильма или с визитом в театр на дневной спектакль. Чаще посещения театра и кино были целенаправленными.
   Кинотеатры пользовались огромной популярностью
   в городе. На каждый фильм очереди были головоломными в прямом смысле слова. Кассы брались с боем. Иногда удавалось "примазаться" или попросить кого-нибудь из стоящих близко к кассе взрослых взять "лишний билетик". Существовал еще один способ проникновения в кинозал. Нужно было подойти к выходу из кинотеатра и дождаться начала киножурнала. Некоторые билетеры подрабатывали, пропуская мальчишек за вполне умеренную плату. Но скоро этот путь оказался отрезанным. Виноваты были сами мальчишки. Расчет с билетерами происходил в темноте. Некоторые ребята умудрялись подсунуть вместо купюры похожую по форме и "хрусту" бумажку... Когда такая подмена приобрела существенные масштабы, билетеры "прикрыли лавочку".
   Если не удавалось попасть на текущий сеанс, приходилось ждать следующего. Я проводил это время обычно в ближайшем скверике. Однажды на соседнюю со мной скамейку присели два гражданина. Они открыли маленький фибровый чемоданчик и стали извлекать из него всевозможную снедь. Очистив от скорлупы несколько сваренных вкрутую яиц, мои соседи укладывали на них большие куски сливочного масла и поглощали яйцо в два укуса... Я был под впечатлением настолько глубоким, что помню этот эпизод до сих пор. А тогда я ушел из скверика...
   Перед началом сеанса в фойе обычно давали концерт. Перед картиной всегда показывали кинохронику. Впечатляющим был документальный фильм "Разгром немцев под Москвой". Его смотрели многократно. Впрочем, как и многие другие картины. "Она защищает Родину", "Радуга", "Пархоменко", "Воздушный извозчик", "Антон Иванович сердится", "Жди меня", "Март - апрель", "Сердца четырех", "Насреддин в Бухаре", "Похождения бравого солдата Швейка", "Джордж из Диньки-джаза", "Леди Гамельтон" - не сходили с экранов...
   Билет в кинотеатр стоил пять рублей, а на "галерку" в театре пятьдесят копеек. Попасть в театр было проще, чем в кино. На первых порах именно эти сугубо материалистические соображения заставили меня купить билет на галерку. Я не отдавал себе отчета, с каким коллективом мастеров мне предстоит встретиться. Даже многократно просмотрев весь театральный репертуар, я воспринимал это мастерство как должное. Мне не с чем было сравнивать. Если бы я понимал, с чем я соприкоснулся, то запомнил бы имена тех, кого видел на знаменитой сцене. А так в моей памяти сохранилось только одно имя - Цицилии Мансуровой...
   Меня неудержимо тянуло в театр, и я возвращался туда снова и снова... Билет на "галерку" носил формальный характер. Попав внутрь помещения, я редко поднимался выше бельэтажа. Почти всегда удавалось найти себе свободное место поближе к сцене.
   Каждый спектакль давал огромный заряд положительных эмоций, в которых так нуждаются люди всегда и особенно во время войны . Это касалось как постановок, посвященных фронтовым событиям (в пьесах "Русские люди", "Фронт"), так и спектаклей мировой и советской классики ( "Принцесса Турандот", "Давным-давно", "Много шума из ничего"). Конечно, понять и оценить это я смог значительно повзрослев.
   А тогда я покидал зал просто в приподнятом настроении и долго вспоминал, как кокетливо говорила Мансурова в одном из спектаклей "Мужа хочу, мужа!", или смешной жест исполнителя роли Кутузова в постановке "Давным-давно". Он поворачивался спиной к зрителям, закладывал руки за фалды военного мундира, и эти фалды подпрыгивали при каждом слове его монолога, неизменно вызывая смех в зале...
   Однажды летом я попал на кукольный спектакль "Волшебная лампа Аладина". Происходило это в летнем театре Сада отдыха. Я с опозданием узнал, что руководителем театра был замечательный кукольник Сергей Образцов. Спектакль начинался около девяти часов вечера и заканчивался почти в два часа ночи. Я понимал, что мама волнуется, но не мог заставить себя покинуть зал до окончания театрального действия. Я возвращался по ночному городу. Было страшновато, пока я не "примазался" к идущему в моем направлении офицеру. Мы разговорились, и я объяснил свое столь позднее пребывание на улице. Эта постановка запомнилась во всех подробностях - настолько блестяще она была сделана.
   Много лет спустя, в славном американском городе Милуоки, этот же спектакль в постановке того же театра мне удалось посмотреть еще раз, но вместе с моей младшей внучкой. Я узнавал знакомые декорации и кукольных героев. Спектакль длился полтора часа и оборвался в середине действия, без видимой концовки. Создатель театра, который не дожил до этих дней, не допускал такого даже во время войны.
   А я стараюсь вспоминать кукольников военного времени, работавших в Омске...
   Мама здорово отругала меня за позднее возвращение, но как обычно, простила...
   Мама
   После окончания школы, - рассказывала мне мама, - она работала некоторое время модисткой в частной шляпной мастерской. Хозяин очень хорошо относился к маме. Ей было семнадцать - восемнадцать лет и она была очень красивой. Об этом я знал не из рассказов, а по фотографиям тех и последующих лет, а также по опыту непосредственного общения. Мама была красивой в любом возрасте. А тогда хозяин своеобразно рекламировал свою продукцию с маминой помощью. Когда приходила страшноватая с виду заказчица и долго не могла выбрать себе подходящую шляпку, хозяин кричал: "Дорочка, - так звали маму, - выйдите на минутку!" Мама выходила, и он просил ее примерить шляпку, только что отвергнутую заказчицей. Мама примеряла, хозяин обращался к даме: "Посмотрите со стороны, как выглядит эта шляпка!" Маме к лицу было любое изделие, и убедить покупательницу в том, что на маме шляпка смотрится хорошо, не составляло особого труда. Обычно без покупки никто не уходил...
   После замужества и появления детей мама до войны не работала. Резкий переход к условиям военного времени, при отсутствии надежной папиной поддержки, давался ей нелегко. Конечно, она не была исключением.
   Дети требовали маминой постоянной заботы. Сестре в начале войны было два года и восемь месяцев. Я, хотя и чувствовал себя вполне самостоятельным, на самом деле не был большим героем. Основные проблемы, которые маме приходилось решать - это проблемы питания и обогрева жилья в зимний период. Нужно было думать и об одежде...
   Весной сорок второго года нам выделили землю под огород. Насколько я помню, это были две сотки - участок десять на двадцать метров. Кажется, немного. До тех пор, пока его не вскопаешь, засеешь, прополешь, окучишь, польешь и соберешь урожай. После осуществления всех эти манипуляций, огород представляется большим, и только урожай - маленьким... Огород находился далеко от дома и весь был занят под картошку. Мы с мамой обрабатывали его в четыре руки. Не могу сказать, что эта работа была мне по душе. Думаю, что маме тоже... Для посадки мы использовали не целые картофелины, а "глазки" - кусочки плода с "ростками". Так достигалась существенная экономия посевного материала. Как эта экономия отражается на урожае, мы с мамой не знали. В результате мы собрали два мешка картошки, что было приличным подспорьем следующей зимой.
   Папиного аттестата хватало на короткое время. Буханка хлеба на рынке стоила сто пятьдесят рублей. Это составляло значительную часть получаемых денег. Когда наступил перелом в ходе войны, папе удавалось периодически присылать нам посылки. Он был начальником полевого подвижного госпиталя (ППГ). Госпиталь следовал за армией на расстоянии пяти-восьми километров от передовой. Медицинская служба иногда задерживалась в отвоеванных городах на продолжительное время. Администрация госпиталей искала себе местных шефов. Папа старался выбрать таким шефом почту. Тогда-то и появлялась возможность посылать нам небольшие посылки. Они здорово поддерживали наше существование.
   Папа никогда не курил. Табачные изделия, положенные ему, входили обычно в содержимое посылки. Мама продавала их на рынке и покупала какую-нибудь еду. Иногда в посылке оказывалась банка сгущенного молока или американской свиной тушенки. Тогда "на нашей улице был праздник"... Однажды в посылке мы нашли две книги. Автором одной из них был летчик, Герой Советского Союза А.Беляков. Книга называлась "Из Москвы в Америку через Северный полюс". Папа подписал ее: "Дорогому Изику. Если полетишь в Америку, то не хуже. 23/1/ 43 Твой папа Руня". Храню эту реликвию более шестидесяти лет...
   После того, как нашу семью "прикрепили" к магазину для научных работников, появилась возможность расширения "рыночных отношений". Дело в том, что часто по карточкам вместо обозначенных там продуктов выдавали заменители, которые не находили применения дома. Например, сахар и кондитерские изделия могли заменить вином. В таком случае вино, как и табачные изделия, попадало на рынок.
   Я тоже принимал посильное участие в улучшении материального благополучия семьи. Мои возможности были скромными. В школе ежедневно каждому ученику выдавали так называемые "школьные булочки" - по две штуки на персону. Они были очень вкусными, но голод утоляли мало. На рынке такая булочка стоила десять рублей. Я редко позволял себе использовать булочки по назначению. Обычно относил их на рынок. Полученные деньги незаметно подкладывал в мамину сумку. Она находила деньги и не могла понять их происхождения... Только после войны я раскрыл маме свой небольшой секрет. А тогда я чувствовал себя настоящим тимуровцем...
   Я должен немедленно рассказать историю, которая уравновешивает мои "благородные порывы". Мы с Геней где-то раздобыли медицинский шприц и иглу. Проколов пробку в винной бутылке, мы откачивали небольшое количество вина, заменяя его равным объемом воды. Вино было сладким и некрепким. Вероятно, его разбавляли водой еще до поступления в продажу... Мы выпивали по глотку и чувствовали себя настоящими мужчинами. Соблюдая справедливость, проделывали эту процедуру по очереди с бутылками, принадлежащими одной или другой семье, которые "отоваривались" в одном и том же магазине...
   Генина мама тоже участвовала в рыночных делах. Однажды на рынке к ней подошли мужчина и женщина. Они показали какую-то красную книжечку, назвали спекулянткой и предложили следовать за ними. Товар изъяли и транспортировали сами - "чтобы задержанная не убежала". Они шли впереди и не оглядывались. Заметив это, "задержанная" отстала и пошла своей дорогой. Надо полагать, что и мошенники не спешили в милицию...
   В Омске существовал женский комитет, объединяющий жен фронтовиков. Я думаю, что с его помощью мы иногда получали одежду и обувь из американских посылок. Однажды мама принесла себе очень красивые туфли-лодочки. Только дома обнаружилось, что обе туфельки на одну ногу... Мне как-то досталась теплая, мягкая и легкая куртка, застегивающаяся на длинную змейку. В другой раз это были уличные туфли на толстой каучуковой подошве. Они были великоваты мне, что позволило носить их несколько лет. Когда верх туфель был окончательно разбит, подошва выглядела, как новенькая...
   Мама понимала, что нужно запасаться дровами на зиму сорок второго - сорок третьего года. Источник, который использовали мы с Ванькой, казался слишком опасным. Мама нашла работу, за которую расплачивались дровами. Она ходила в речной порт на разгрузку барж, на которых эти дрова доставляли в город. Баржи прибывали в разное время суток. Разгружать их следовало незамедлительно, чтобы не задерживать грузооборот. Однажды мама ушла на ночную разгрузку. Хозяйка дома, Матрена Ивановна, тоже работала в ночную смену. Мы с Аней оставались одни в доме. В городе ходили слухи о квартирных кражах. Правда, в нашем доме поживиться было нечем, и потенциальные воры были бы разочарованы... Все же, на всякий случай, я вооружился. На табуретку у изголовья я положил большой кухонный нож-тесак, который обычно использовался для заготовки лучин для растопки. С ножом было не так страшно...
   В эту ночь баржи не прибыли, и пришедших на разгрузку женщин отпустили по домам. Мама добралась до дома около двух часов ночи.
   Наружная дверь дома, ведущая в сени, запиралась на металлический штырь, который "втыкался" в отверстие в дверной притолоке. Дверь, ведущая в дом из сеней, запиралась на французский замок. Мама стучала в наружную дверь и окна долго и настойчиво. Ей удалось разбудить соседей из окружающих домов, вытряхнуть штырь из паза и с помощью сочувствующих и копеечной монеты открыть вторую дверь. Когда, наконец, она проникла в дом, то обнаружила нас безмятежно спящими... Нож, приготовленный для самообороны, был на месте...
   Во вторую военную зиму мы вступали более подготовленными, чем в первую. У нас были в запасе два мешка картошки и порядочное количество дров, заработанных маминым тяжелым трудом грузчицы.
   Начало сорок третьего года ознаменовалось прорывом ленинградской блокады. Можно было бесконечно смотреть кинохронику тех дней, в которой показывали момент соединения Ленинградского и Волховского фронтов. Зрители в зале ликовали вместе с участниками прорыва. Не меньше радовались люди и за пределами кинозала.
   Геня получил от папы посылку, которая была передана с оказией. Профессор Григорий Яковлевич Эпштейн, Генин папа и мой дядя, пережил блокаду в Ленинграде. Во время войны он исполнял обязанности директора Ленинградского института ортопедии и травматологии имени Р.Р.Вредена, в котором размещался госпиталь. В посылке, помимо прочего, находились два замечательных перочинных ножа. Один из них предназначался мне.
   Однажды, вернувшись из школы, я застал маму сидящей на кровати и безутешно рыдающей. В полученном из Ленинграда письме сообщалось о смерти бабушки Берты, маминой мамы. Ей было пятьдесят шесть лет. Она оставалась в блокадном Ленинграде...
   Так совпало, что перочинный нож я получил почти одновременно с известием о смерти бабушки, которую очень любил. Я зафиксировал свое внимание на этом совпадении и не чувствовал себя спокойно, пока не выбросил нож в речку Омку. Было очень жалко, но мне казалось, что я уберегаю папу...
   Улица Баррикадная
   Сорок третий год был переломным в ходе военных действий. То, что "...счастье боевое теперь уж улыбалось нам..." - общеизвестно. Помимо этого, мне запомнились несколько моментов из нашей повседневной жизни. По масштабности они, конечно, несоизмеримы с военными событиями...
   Население 11-ой Ремесленной было взволновано. С проезжавшего грузовика упала бочка с остатками патоки. Люди выстроились в очередь и набирали густую темную и, как оказалось, сладкую жидкость в различные емкости. Ванька поздно объяснил мне, что такое патока. На мою долю, к большому моему огорчению, ее не хватило...
   Ванькин младший брат, Мишка, обычно гулял во дворе своего дома. Однажды он доверительно сообщил мне: "Папка с фронта возвращается!" Ванька подтвердил это известие. Оказалось, что отец тяжело болен. Его привезли на носилках прямо с санитарного поезда. Я увидел его из-за забора, издали и мельком. Меня поразил его вид - он казался истощенным до предела. Прошло всего несколько дней, и Мишка выдал новую информацию: "А у нас папка умер!" Я думаю, он не понимал до конца того, что случилось.
   Умерший солдат не был ранен. Сегодня я могу с определенной уверенностью предположить, что отец Вани и Миши умер от обострившегося в окопной жизни туберкулеза...
   Тогда я первый и единственный раз видел плачущего Ваньку...
   На Баррикадной улице, в квартире, где жил Геня, освободилась проходная комната. Мы имели возможность занять ее. Я закончил третий класс и попрощался с одноклассниками и школой. Попрощались мы с хозяйкой дома, Матреной Ивановной, с Ванькой и девочкой, приобщившей меня к чтению...Два трудных года войны остались за спиной.
   Двухэтажный дом на Баррикадной, в который мы перехали, был густонаселенным. В нашей квартире размещались еще три семейства. Некоторых соседей я хорошо помню.
   Але Нелепиной было лет четырнадцать. Она жила с мамой, грустной красивой женщиной. Мы были земляками - семья эвакуировалась из Ленинграда. Глава семьи был военным и служил в Ленинграде. Было известно, что всю блокаду он оставался в осажденном городе. Письма от него не приходили. Это тревожило и Алю, и ее маму...
   В маленькой каморке без окон жила медсестра. Она была военнослужащей и работала в одном из госпиталей. Звали ее Шура, и нрава она была веселого. Многие выздоравливающие бывали Шуриными гостями. В ее каморке отсутствовали не только окна, но и двери: дверной проем был занавешен простыней. Когда Шура принимала очередного гостя, мама придумывала повод, чтобы выдворить нас из дома. Геня жил в этой же квартире и время "изгнания" мы проводили вместе. Я уже был знаком с произведениями Мопассана, Геня был подкован еще лучше меня, и мы прекрасно понимали, что происходит...
   В доме жили еще несколько детей и подростков. Петса - так звали одного из них, был красивый высокий и стройный парень. Возраста он был допризывного, но усики уже пробивались. Его настоящее имя, вероятно, было "Петя", но тогда мы особенно не задумывались. Петса был прирожденным просветителем и хорошо дополнил пробелы в "образовании" окружающих мальчишек. Он рассказывал о своих мужских победах. Его рассказы казались правдоподобными, хотя ни одно женское имя никогда не упоминалось. Петса был деликатен...
   Наш новый дом был расположен очень удачно. От Баррикадной до центральной улицы Ленина было минут десять ходьбы. А там уж, совсем рядом, располагались оба известных мне омских кинотеатра. Близкой оказалась дорога и к театру, и к столовой для научных работников, и к бане...
   В квартале от дома протекала судоходная река Омка (Омь), которая чуть ниже по течению впадала в знаменитый величавый Иртыш. Наш, правый, берег Омки был высок и обрывист. Зимой он превращался в отличные лыжные горки. Именно здесь, на льду реки, зимой сорок третьего года я впервые увидел погоны и мундиры нового покроя на женщинах-лыжницах, которые проводили тренировку. Я долго сопровождал отряд, любуясь этой непривычной, показавшейся красивой, формой... Мне удалось распросить одну из лыжниц, что это значит. Нам слишком долго прививали чувство "классовой ненависти" к "золотопогонникам". Так я узнал о введении погон, офицерских и генеральских званий в Красной Армии...
   Недалеко от дома была расположена хлебопекарня. Запахом свежего хлеба можно было наслаждаться сколько угодно.
   На этом фоне особенно впечатляюще выглядел ребенок, которому было полтора - два года. В летнее время он целыми днями сидел на крыльце соседнего дома. Мальчик безостановочно раскачивался из стороны в сторону, голова его моталась на тоненькой шейке. При каждом своем движении он монотонно повторял: "Хле-ба, хле-ба, хле-ба..." На это зрелище невозможно было спокойно смотреть, даже при всей черствости, свойственной мальчишкам... Я думаю, что сытых людей в Омске военных времен было не так уж много. И, несмотря на это, шапка, лежавшая перед ребенком, всегда была наполнена какой-то едой...
   Не все было благостным на Баррикадной. С фронта вернулся парень, живущий где-то недалеко -красивый, высокого роста, с широким разворотом плеч. Вероятно, был демобилизован по ранению. Парень довольно быстро стал известен округе, так как трезвым на улице не появлялся. Однажды мы играли возле дома и наблюдали отвратительную сцену. По улице шла женщина, капитан медицинской службы. Она слегка прихрамывала. По внешнему виду легко было определить ее еврейское происхождение. В какой-то момент ее заметил местный "герой", который был в своем обычном пьяном состоянии. Когда он побежал за женщиной с криком: "Убью, жидовская морда !" - мы замерли. Казалось, он может выполнить угрозу... Откуда у капитана взялись силы - не знаю. Она побежала очень быстро и успела юркнуть в какую-то дверь и захлопнуть ее перед носом погромщика...
   Геня и шпион
   Однажды Геня вернулся откуда-то из центра и сообщил мне, что он поймал шпиона. Подробности были такие. Геня заметил, что некий человек сидит в скверике и что-то рисует. Взглянув на рисунок мимоходом, Геня понял, что на рисунке изображен секретный объект. Откуда секретный объект взялся в центре города, и как удалось рассказчику определить его секретность - история умалчивает... Геня подошел к ближайшему дежурному милиционеру и сообщил о своем впечатлении. Ближайшим милиционером оказалась очень симпатичная девушка, которая поблагодарила Геню за ценную информацию и обещала предпринять необходимые меры... Я помнил о своих рассказах об участии в боевых действиях во время финской кампании и воспринял Генино сообщение скептически...
   Как-то мы с Геней стояли на остановке трамвая и скучали в его ожидании. Когда переполненный трамвай приблизился, из него вышла девушка в милицейской форме, направилась прямо к Гене и помогла нам сесть в вагон с передней площадки. С Геней она разговаривала, как со старым хорошим знакомым. Кто-то из пассажиров сказал: "Когда есть такая сестричка, можно ездить в трамвае...". Это была та самая сотрудница милиции, которой Геня "сдал шпиона". "А ты мне не верил!" - торжествовал Геня. Я поверил Гениному рассказу о его подозрениях и беседе с милиционером, но один вопрос остался для меня сомнительным: а был ли художник шпионом? Но на самом деле, это не так уж и важно...
   На фронте и в тылу
  
   "Иван воюет в окопе,
   Абрам торгует в "райкоопе..."
  
   Эти строчки появились позже событий, о которых идет речь. Но сама идея витала среди многих граждан Союза, можно сказать, с первых дней войны. Я не углублялся в философию и историю вопроса. Я знал, где находятся и что делают мои близкие и дальние родственники, и не мог понять, почему говорят о засевших в Ташкенте евреях. Я слышал подобные высказывания в прямой или косвенной форме и не умел еще противостоять им...
   О погоне пьяного парня за женщиной - капитаном медицинской службы я писал. Я был свидетелем еще одного неприятного эпизода. Как-то я ехал в переполненном трамвае. Пожалуй, других в Омске той поры не бывало. Я находился на задней площадке вагона. Несколько человек стояли на ступеньках, держась за поручни. Среди них был подросток, возможно, похожий на еврея. Он затеял глупую игру. Вдоль трамвайного пути, через определенные промежутки, располагались столбы-опоры трамвайных электропроводов. Стоя на ступенях можно было, протянув руку, коснуться опоры. Парнишка прижимался к борту трамвая, чтобы миновать столб. Как только столб оставался позади, он выпрямлял руки и отклонял свое туловище от корпуса вагона. Когда приближалась следующая опора, он прижимался к вагону опять. Это упражнение повторялось снова и снова. Каждый раз душа у меня уходила в пятки... В конце концов, он просчитался и не успел подтянуться вовремя. Удар о столб был страшным. Парень остался неподвижным на земле. В вагоне ахнули, но кто-то успокоил: "Одним жиденком меньше!" Трамвай не остановился...
   В нашей семье в тылу были только мама, сестренка и я. Папа ушел на фронт на второй день войны и прошел ее "от звонка до звонка". Был участником войны с Японией. Награжден двумя орденами "Красной Звезды" и медалями, среди которых "За боевые заслуги", "За оборону Москвы", "За победу над Германией", "За победу над Японией" и другие...
   Однажды мама вернулась домой в хорошем настроении. Оказалось, что по дороге домой к ней прицепился мальчишка, который бежал за ней, кривлялся и кричал: "Жидовка! Жидовка!" Мама остановилась, посмотрела на него, и произнесла такое заклинание, опубликовать которое я не рискну. Я впервые в жизни услышал подобное в мамином исполнении. Мама радовалась той реакции, которые вызвали эти слова у мальчишки, преследовавшего ее. Мальчишка замер, челюсть отвисла, он постоял немного, и тихо пошел своей дорогой... А мама советовала мне взять ее опыт на вооружение...
   Семья папиной сестры, тети Сони, эвакуировалась в Омск в полном составе. Вскоре глава семьи, Яков Львович Рапопорт, ушел на фронт. Он был полковником медицинской службы и прошел войну в должности главного патологоанатома Карельского фронта. Удостоен многих наград, в том числе награжден орденом Ленина, которым очень гордился.
   В Омске с тетей Соней оставались две дочки, мои двоюродные сестры. Младшая, Наташа, была ровесницей моей сестры. Она была симпатичная рыжуха, некоторые высказывания которой были известны еще по довоенной жизни. Так, сидя в кресле парикмахера и рассматривая себя в зеркале, двухлетняя Наташа приговаривала: "Две Наташи, две Наташи, обеих стригеют..." Ее сестра, Ляля, была старше Наташи на восемь лет. До войны она училась в одном классе с дочкой Сталина, Светланой. Ляля рассказывала, что они были в хороших отношениях. Однажды Светлана пригласила ее на день рождения: "Приходи, - сказала Светлана, - будут все свои: папа, дядя Клим..." Поход по каким-то причинам не состоялся.
   Мамин брат Александр Розет, прошел всю войну в действующей армии. Он был боевым офицером. Окончил войну в звании капитана. Его жена и малолетний сын были в эвакуации. Мама (моя бабушка) погибла в блокадном Ленинграде.
   В конце войны был ранен и погиб мамин двоюродный брат, Саша Морозов. Он был девятнадцатилетним солдатом. Его семья пережила ленинградскую блокаду, во время которой умер отец.
   О семье другого моего двоюродного брата, Гени, я рассказывал. В Омске какое-то время мы жили в одной квартире, о чем упоминалось. Геня жил с мамой, старшей сестрой Ноэми (Номой) и стареньким дедушкой - Марком Маркманом. Он был религиозным человеком, часто и подолгу молился. У него я впервые увидел все атрибуты религиозного еврея. Он приехал в Омск отдельно от всей нашей компании - не помню, когда именно и каким путем. Геня часто с ним ссорился. Дед плохо говорил по-русски и на Генины выпады отвечал: "Сейчас как дам тебе, так ты в стенку вляпишься!" Нам, дуракам, было смешно...
   В начале сорок четвертого года блокада Ленинграда была снята полностью. Нашему ликованию не было предела. Вскоре еще одно радостное событие достигло Омска: дядя Гриша получил недельный отпуск и скоро приедет в Омск!
   Дядя Гриша был кумиром всего нашего клана. В тридцать лет дядя стал профессором и очень успешно
  
  
  
   ДЯДЯ ГРИША.
  
  
  
   работал. Выглядел профессор очень импозантно. Еще в довоенные годы в институте ортопедии, где он работал,
   была известна поэма, написанная местным автором и посвященная сотрудникам. К дяде относились такие строчки:
   " И вот Эпштейн, добившись славы,
   Строгает ложные суставы!"
  
   Его приезд во время войны казался настоящим чудом. Все забыли, что бывают отпуска. Мне удалось провести несколько часов в обществе дяди Гриши после его приезда.
   Однажды все члены Гениной семьи и я, "примкнувший" к ним, прогуливались по городу. Стояла ранняя весна, и дядя был в костюме. На лацканах его пиджака красовались две правительственные награды: орден "Знак Почета" и медаль "За оборону Ленинграда". Мы переходили мост через Омку. Навстречу, по другой стороне моста, шла небольшая группа мальчишек. Заметив награды на груди дяди, они перебежали на нашу сторону, встретились с нами "нос к носу" и комментировали вслух: "За оборону Ленинграда!" В то время к наградам относились с большим почтением. Особое отношение было к этой, недавно утвержденной, медали.
   Через несколько дней мы той же компанией отправились в кино. Погода была прохладной, и на костюм дядя Гриша надел плащ. Очередь за билетами, как обычно, была длинной и шумной. Что-то в нашей группе не понравилось окружающим. По толпе пошел разговор о евреях, окопавшихся в тылу... Дядя понял, что этот разговор имеет отношение к нему. Он расстегнул плащ, и как бы случайно распахнул его. Увидев награды, толпа словно онемела. А я испытал незабываемое чувство огромной гордости...
   Забегая вперед, скажу, что подобное чувство в связи с дядей Гришей, я испытал еще раз много лет спустя. Случилось это в другом месте и при иных обстоятельствах. В ту пору я работал заведующим нейрохирургическим отделением Калининградской областной больницы. Сотрудники Ленинградского института ортопедии и травматологии имени Р.Р.Вредена проводили в нашей больнице научно-практическую конференцию по проблемам травматизма. Я делал сообщение об организации помощи жителям области при черепно-мозговой травме. Председателем заседания был профессор Григорий Яковлевич Эпштейн. Он дал высокую оценку проведенной работе и моему докладу. Мне хотелось думать, что не из-за родственных отношений...
   Может быть, проявления бытового антисемитизма в Омске военных времен, с которыми пришлось соприкоснуться, не столь существенны, чтобы привлекать к ним внимание и рассказывать о них. Однако, они оказали на меня определенное влияние и дали почувствовать, что я и мне подобные отличаемся от основной массы населения. Кроме того, эти проявления ксенофобии были предтечами тех событий, которые характеризовали государственный антисемитизм, достигший апогея в конце сороковых - начале пятидесятых: убийство Михоэлса, борьба с "космополитизмом", позорный разгром Еврейского Антифашистского комитета, "Дело врачей", и некоторые более поздние "дела". В довольно широких кругах населения эти "дела" нашли благоприятную почву. "На их стороне хоть и нету закона - поддержка и энтузиазм миллионов" - пел Высоцкий...
   Обобщая свой неприятный опыт, я написал несколько стихотворных строк на эту тему. Они были опубликованы прежде. Мне хочется повторить их в этом месте рассказа.
   БЫТЬ ЕВРЕЕМ
   "Какой же ты еврей без Бога?"
   (Из разговора)
   Рос я парнем неробким и гордым.
   И хоть не был похож на бандита,
   Но в ответ на "жидовскую морду"
   Не одна была морда разбита...
   Не учили меня по талмуду.
   Я евангелие тоже не знаю,
   Но всегда без ошибки иуду
   И без библии определяю...
   Я покинул роддом, не робея.
   Воспитали меня атеистом,
   Но к библейскому роду евреев
   Штампом паспортным в ЗАКСе причислен...
   Мне прикрыли на родине двери.
   Сколько раз поворот от дверей!
   Как давно на себе я проверил:
   Для России - я кровный еврей.
   Мы постигли еще в сорок первом,
   Что на веру плевать палачам:
   И безбожники, и правоверные
   Шли к освенцимским страшным печам...
   Не корите меня, что в субботу
   Не спешу я с утра в синагогу.
   Был бы рад все земные заботы
   Разделить по-хорошему с Богом...
   Предлагаю критерий точнее
   Тем, кто смят был, унижен и бит:
   Вправе тот называться евреем,
   Кто для всех черносотенцев - "жид"!
  
   И все же не этими обстоятельствами определялись наши интересы и настроение в сорок четвертом победном году. И взрослые, и дети внимательно следили за фронтовыми сводками. Каждый освобожденный город, каждый освобожденный населенный пункт были для всех "праздником на нашей улице". Мы чувствовали: конец войны стремительно приближается, и мечтали о встрече с оторванными от нас войной родными, о возвращении домой...
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
   Сборы
   Стремительно пролетели несколько отпускных дней. Дядя возвращался в Ленинград. Он обещал прислать вызовы: семье - в ближайшее время, а нам - к осени. В сорок четвертом году вернуться в Ленинград можно было только по такому документу, подписанному председателем Ленгорисполкома. Нам оставалось ждать и завершать необходимые дела в Омске. У каждого были свои заботы.
   Мама раздобыла большую канистру с плотно закрывающейся крышкой, пригодную для хранения пищевой продукции. Кто-то посоветовал ей запастись топленым маслом. Считалось, что в Ленинграде оно намного дороже. Мама экономила деньги, покупала на рынке сливочное масло, перетапливала его и постепенно заполняла канистру. Работа продвигалась медленно из-за ограниченных возможностей.
   Я готовился к экзаменам за четвертый класс. В этом году экзамены впервые ввели с четвертого класса - прежде их сдавали, начиная с седьмого. Я понятия не имел, как нужно к экзаменам готовиться, быстро просматривал учебники и надеялся только на свою память. На подготовку к каждому предмету отводилось два-три дня. Это время больше походило на каникулы.
   Мы с Геней гоняли с ребятами по улицам, а оставаясь вдвоем, обсуждали перспективу возвращения
  
   в Ленинград, о чем мечтали всю войну.
   Рядом с нашим домом стоял одноэтажный флигель. Мы забросили на его крышу корявую палку и старались запомнить ее конфигурацию и положение по отношению к трубе. Нам казалось, что мы сможем узнать эту метку, если когда-нибудь в будущем вернемся в Омск. Послание самим себе! Все же мы были романтиками...
   Наконец, сданы все экзамены. Четвертый класс был последним, который я окончил отличником. Кто-то из старших ребят объяснил нам, что во время экзаменов нельзя ходить в баню - можно смыть все знания и провалить экзамены. Я с удовольствием воспринял эту примету, потому что страшно не любил омскую баню.
   С банной практикой во время войны я впервые столкнулся в деревне Пустынь. Я с изумлением наблюдал, как хозяин деревенской избы, в которой жили наши взрослые родственники, залезал в "жерло" раскаленной русской печки. Это "жерло" расположено над топкой и называется "подом". Обычно именно туда помещают чугунки для приготовления пищи, пекут пироги "на поду". В банный день предварительно на это ложе подкладывалось немного соломы... Мне вспоминалась сказка, в которой Баба Яга пыталась засунуть в печь Иванушку на лопате... А хозяин вылез из печи живой и невредимый. Тело его было красным от печного жара. Он окатывал себя колодезной водой и только кряхтел от удовольствия...
   Омскую баню я недолюбливал за медленные длинные очереди, нехватку шаек, необходимость их тщательного "отмывания" после предыдущего пользователя, периодического отключения горячей воды... Однако, после "экзаменационного" перерыва, баня показалась мне вполне приемлемой...
   После завершения экзаменов состоялся парад пионерских дружин. В пионерии была своя "иерархическая лестница". Пионеры каждой школы представляли школьную дружину. Каждый класс имел пионерский отряд, который, в свою очередь, состоял из звеньев. Во главе каждого подразделения стояли командиры. Все дружины объединялись в городскую пионерскую организацию. Председателем совета дружины города в Омске в период войны был сын знаменитого летчика - Валерия Чкалова. Он шел во главе парада. Шествие выглядело очень внушительно.
   Прошло еще какое-то время, и семья Гени получила с таким нетерпением ожидаемый вызов. При отъезде Геня был одет по последней омской моде. Во всяком случае, так считал я. Сапоги были главной достопримечательностью его наряда. Считалось изысканным заправить брюки в голенища сапог, а сами голенища смять "гармошкой". Все это великолепие венчала надвинутая на лоб кепочка. Похожая кепка была и у меня, а сапоги оставались предметом зависти - не могу сказать, что белой... На местном наречии (возможно, на воровском жаргоне) сапоги назывались "прохорями"...
   Мы переехали из нашей проходной комнаты в освободившуюся Генину. Как оказалось, на короткое время. Конечно, мы не сожалели об этом. В конце июля сорок четвертого года дядя прислал вызов и нашему семейству. Вызов подписал Попков, председатель Ленгориспокома. (Четыре года спустя, по грубо сфабрикованному "ленинградскому делу", Попков и группа его сотрудников были расстреляны. Слово: "попковщина" на несколько ближайших лет приобрело ругательный смысл...) А тогда мы любовались документом, перечитывали его снова и снова и с трудом верили в улыбнувшееся счастье...
   В августе, без всякого сожаления, мы расставались с Омском. Значительно позже возникло чувство благодарности к городу, давшему нам приют в трудные военные годы. Мы прощались с соседями, особенно тепло с земляками - Алей Нелепиной и ее мамой. У них была личная просьба ко мне. Мама Али вручила мне письмо с ленинградским адресом организации, где служил ее муж - отец Али. Она просила найти его и передать письмо из рук в руки. Я оценил оказанное мне доверие и обещал выполнить поручение.
   Аля подарила мне маленькую симпатичную статуэтку обезьянки с красно-белой мордочкой. Через два года я подарил эту обезьянку знакомой девочке. Потом я женился на этой девочке, и обезьянка вернулась в наш общий дом. Сейчас статуэтке около шестидесяти лет. Она стоит на почетном месте в нашем американском доме и напоминает о годах нашей омской жизни и не позволяет забыть ни Алю, ни ее маму, ни судьбу врученного мне письма... Но о письме немного позже.
   Дорога домой
   Мы ехали домой в пассажирском плацкартном вагоне. После теплушки и вагона метро, в которых мы следовали в эвакуацию, было непривычно комфортно. Нашими попутчиками оказались несколько офицеров, которые возвращались в свои части, расставшись с омскими госпиталями. У меня было занятие на всю дорогу: я изучал ордена и медали спутников.
   Поезд шел по расписанию. Продолжительность стоянок была известна заранее. Мы, как и прежде, пропускали попутные и встречные эшелоны с фронтовыми грузами и ранеными. Стояли, очевидно, дольше, чем до войны, но эти стоянки казались заранее запланированными. Соседи рассказывали фронтовые истории. Мне хотелось знать, за что были получены ордена и медали...
   Лишь однажды за время пути вагонный покой был нарушен пассажиром из соседней секции. Он был пьян и устроил небольшой дебош с криками и сквернословием. Соседи-офицеры быстро объяснили ему, как следует себя вести при женщинах и детях...
   Незаметно пересекли границу между Азией и Европой. Через некоторое время поезд оказался в районе бывших прифронтовых зон и на территории недавних боев. Мы видели развалины станционных вокзалов, обгорелые печные трубы разрушенных деревенских домов, остовы сожженных вагонов на обочине железнодорожных путей... Пассажиры примолкли, в том числе и фронтовики. Я не мог оторваться от вагонного окна и только переходил с одной стороны вагона на другую...
   Потом пошли ленинградские пригороды - сначала дальние, потом ближние. Характер пейзажа не менялся: обгорелые печные трубы, развалины домов, останки вагонов...
   Момент прибытия в Ленинград совершенно ускользнул из памяти. Не помню, на какой вокзал мы прибыли, встречали нас или нет, куда мы поехали. Знаю, что не в свою квартиру. Наша квартира на втором этаже семиэтажного дома, оказалась занятой соседним детским садом. Нам предоставили жилье на шестом этаже в этом же доме. Лифт не работал, соседей оказалось больше, чем прежде, две комнаты были в разных концах коридора. По закону квартиру фронтовика, каким был папа, занять не имели права. Мама решила бороться за справедливость и не въезжать в предоставленное жилье до решения суда.
   Позже оказалось, что исчезли многие вещи. Больше всего мне было жаль школьный портфель, шкатулку, подаренную тетей Асей, и армию оловянных солдатиков. Все эти бытовые заботы, все эти мелочи приближали нас к мирному времени, когда можно не думать постоянно об опасности для жизни близких. Но мы не забывали о войне, и бытовые потери не казались слишком важными. Мы вернулись в Ленинград, и это было главным.
   Снова в Ленинграде
   Наверное, несколько дней мы жили у дяди Гриши. До института, где он работал, было рукой подать, и мы с Геней проводили время в институтском дворе и расположенном рядом парке Ленина. У Гени был "взрослый" велосипед, и в первое утро после нашего приезда мы с удовольствием "обкатывали" его. Мы ездили по очереди вокруг институтского здания, сменяя друг друга после каждых трех или пяти кругов.
   Папина и дяди Гришина сестра, тетя Инна ("Пупочка"), была прекрасным врачом-стоматологом. Она работала в этом же институте и во время войны оставалась в блокадном Ленинграде. Я не видел ее все эти годы. Но вместо того, чтобы зайти к ней поздороваться после долгой разлуки, я сел на Генин велосипед. Была моя очередь. Тетя Инна вышла из здания, и когда я проезжал мимо нее, окликнула меня: "Изик!" Я успел заметить, что она очень похудела. Но не остановился, а крикнул на ходу: "Сейчас! Еще два круга!"
   За мои проделки в старших классах папа иногда называл меня "балбесом". Когда я вспоминаю, как проехал мимо тети Инны, которую не видел больше трех лет и очень любил, я совершенно согласен с этой папиной характеристикой...
   В эти дни на улицах Ленинграда появились продавцы мороженого. Мороженое продавалось по коммерческим ценам, которые были мне недоступны - брикет стоил пятнадцать рублей. Я сидел с тетей Инной в "дежурке" (ординаторской), и она расспрашивала меня о жизни в Омске. Вошел Геня. Он сел на стул, развернул брикет мороженого и начал его уплетать. Тетя Инна немедленно полезла в сумочку, протянула мне пятнадцать рублей: "Пойди, купи себе тоже".
   Тетя Инна была крупной женщиной. В довоенные годы отличалась склонностью к полноте. Это ее заботило, и довольно часто она спрашивала у окружающих: "Я не похудела?" - ожидая, несомненно, ответа, подтверждающего похудение. Папа обычно шутил: "Не беспокойся, не похудела..." После блокады тетя Инна выглядела очень изящной...
   Аэростаты воздушного заграждения уже давно не поднимались над Ленинградом. Однако, их парк где-то существовал, и периодически девушки из войск ПВО перемещали их с одной позиции на другую. С каждой стороны аэростата располагались две или три девушки. Они удерживали рвущийся в небо аэростат за специальные петли на его корпусе.
   Однажды с территории института мы увидели необычное зрелище. Аэростат перемещали через Неву, по Кировскому мосту. То ли трамвайные провода висели слишком низко, то ли девушки не удержали аэростат, но он, очевидно, коснулся электропроводов и превратился в огромный полыхающий факел. Пострадал ли кто-нибудь, мне неизвестно.
   Во дворе института гуляли выздоравливающие раненые. Мне помнится один летчик или танкист, на которого было страшно смотреть. Сплошные ожоговые рубцы покрывали лицо. Ушные раковины, нос, веки нуждались в восстановлении. В институте имелось отделение челюстно-лицевой хирургии. Хотелось верить, что ему помогут...
   Генина довоенная квартира была разрушена попавшей в нее бомбой. Дядя Гриша во время войны жил в институте и лишь изредка приходил домой переночевать и проверить, все ли в порядке. В день бомбежки, роковой для квартиры, он собирался ее навестить. По каким-то срочным делам задержался в институте и пришел домой днем позже... Счастливый случай!
   Новая квартира была предоставлена на той же улице и оказалась более просторной...
   Вскоре мама поняла, что с восстановлением квартирной справедливости все обстоит не так просто и проблема не будет решена в одночасье. Приближалась школьная пора. В школу можно было определиться только по месту прописки. От Петроградской стороны это было далековато. Нужно было перебираться поближе к школе.
   В Ленинграде особенно остро ощущались наши потери. Не было бабушки Берты. Не было папиной тети Аси, которая учила меня когда-то хорошим манерам. Как и бабушка, она умерла во время блокады. Умер от голода дядя Лазарь. До войны он был первым, кто прокатил меня на недавно пущенном в Ленинграде троллейбусе... Он был мужем бабушкиной сестры, тети Иды. Их семья жила в Лештуковом переулке, расположенном намного ближе к школе. И мы переехали в Лештуков переулок.
   Лештуков переулок
   К нашему переезду в семье тети Иды жили два человека: сама тетя и ее дочь Роза. Сын тети Иды, Саша, находился на фронте. Ему было девятнадцать лет, он был солдатом. В нашей семье, с моих ранних лет, его называли "Сашенька". Я его очень любил. Он был хорошим спортсменом. Занимался спортивной гимнастикой, отлично катался на лыжах. До войны он брал меня на свои гимнастические соревнования, в кино. Я помню, мы вместе с ним посмотрели фильм "Музыкальная история". Остаться переночевать у тети Иды, было таким же праздником, как ночевка у Гени. Тетя Ида была маминой тетей, но я называл ее так же.
   Розочка была старше Саши лет на шесть - семь. В сорок четвертом она работала в банке. После блокады Роза оказалась хронической больной с сердечными проблемами.
   Они приняли нас очень радушно. В этом гостеприимном доме мы прожили несколько месяцев.
   Лештуков переулок оказался замечательным местом. Он тянулся от Загородного проспекта к Фонтанке, причем эта протяженность была незначительной - минут пять ходьбы. На другой стороне реки, прямо напротив переулка, располагался Большой Драматический Театр (БДТ) - стоило перейти мост. А там уж рукой подать до улицы Зодчего Росси, театра имени Пушкина ("Александринки"), Невского проспекта, и "далее - везде"...
   Меня приняли в 241-ую школу. Она находилась на углу проспекта Майорова и улицы Римского-Корсакова. Я мог добраться туда одним или двумя трамваями - были маршруты прямые и с пересадками. Освоив эти необходимые поездки и получив свободу самостоятельного передвижения, я расширил свое знакомство с городом.
   Мое внимание привлекли надписи на стенах некоторых домов. Они встречались на всех крупных магистралях города. Белыми буквами на синем фоне было начертано:
   Г р а ж д а н е!
   При артобстреле
   эта сторона улицы
   наиболее опасна
  
   Я читал эти слова и чувствовал себя неуютно. Эти надписи как бы подтверждались разрушенными домами. В некоторых местах разрушения были прикрыты щитами с нарисованными окнами и балконами. Чаще следы обстрелов и бомбежек оставались обнаженными. Сорок первая школа, в которой я учился до войны, пострадала: у нее был "оторван" один угол. Дому на другой стороне канала Грибоедова, напротив школы, досталось больше. Одна его стена рухнула, и прохожие видели дом в разрезе, как на театральной сцене. На третьем этаже дома уцелел кусок пола, примыкающий к устоявшей стене. На этом обломке прижалось к стене пианино. Долгое время это зрелище оставалось неизменным...
   Письмо
   Письмо из Омска, которое я обещал доставить в Ленинград, как говорится, "жгло мне руки". Я должен был сдержать слово, но в первые дни после приезда полная дезориентация в топографии города, необходимость определить место временного жительства и связанные с этим переезды, несколько задержали поиск адресата. Однако, как только был освоен "школьный" маршрут, я смог заняться своими почтовыми обязательствами. На самом деле найти нужное мне учреждение, куда было адресовано письмо, оказалось легче, чем я предполагал.
   Я добрался до Васильевского острова, нашел нужную линию (так называются поперечные улицы острова), и вошел в малопримечательный подъезд без вывески. На втором или третьем этаже находилась разыскиваемая мной контора. Никакой охраны не было, но когда я открыл дверь, то увидел ряд столов, за каждым из которых сидели военные люди, офицеры. На меня обратили внимание. "Мальчик, тебе кого?" - спросил кто-то с ближайшего стола. Я объяснил, что ищу капитана Нелепина, которому привез письмо из Омска от жены и дочери. В большой комнате наступила какая-то напряженная тишина. Мне показалось, что все смотрят на меня. Офицер, задавший вопрос, переглянулся с сидевшим за соседним столом. Тот переключил разговор на себя. Он объяснил мне, что Нелепина сейчас нет на месте, он в командировке, и, если я оставлю письмо, оно будет передано по назначению, когда он вернется...
   И я оставил письмо... Я вышел на улицу с каким-то неприятным чувством. Правильно ли я поступил? Может быть, следовало приехать еще раз? Я обещал вручить письмо адресату лично... Но мне было меньше двенадцати лет, сказать: "Не оставлю!" - было неловко... Обещавший передать письмо сослуживец не вызывал недоверия... И еще: я почувствовал, что ответа на письмо не последует. Не могу объяснить, на чем было основано такое ощущение. Определенную роль сыграла, возможно, реакция сослуживцев на известие о письме от семьи Нелепина, та тишина, которая воцарилась в комнате... Так или иначе, мне показалось, что у него есть другая семья... И это не мой сегодняшний домысел, но впечатление одиннадцатилетнего мальчишки. "Взрослеют быстро на войне..."
   Я написал в Омск Але и ее маме и рассказал о результатах своего визита на Васильевский остров. Разумеется, без личных впечатлений и домыслов.
   Продолжение сюжета мне неизвестно - с этой семьей я больше никогда не встречался.
   Музей обороны Ленинграда
   Мои походы по городу приводили меня к новым открытиям. Я обнаружил отсутствие конных скульптур на Аничковом мосту. Понял, что чехлы на золотых шпилях Петропавловки и Адмилартейства, на куполе Исаакиевского собора были использованы для маскировки. Памятник Петру - "Медный всадник", оставался обшитым защитным материалом.
   Самым удивительным открытием был "Музей обороны Ленинграда". Не помню, когда именно я попал в этот музей, но он произвел на меня огромное впечатление.
   Первые экспонаты посетитель видел уже на прилегающей территории. Здесь стоял тяжелый немецкий танк "Тигр". Его орудие было опущено, в борту зияла дыра...
   Поблизости на земле лежал ствол огромной пушки. Табличка поясняла, что из этой пушки на протяжении девятисот дней блокады велись методичные обстрелы города... Демонстрировалась еще какая-то поверженная немецкая техника.
   Залы музея были внушительных размеров. Под потолком одного из них висел советский самолет-истребитель, пилот которого сбил несколько вражеских бомбардировщиков.
   В другом зале можно было увидеть пирамиду немецких касок, полотнища фашистских знамен, груды гитлеровских наград...
   На стенах висели уличные репродукторы, похожие на трубы старинных граммофонов. Посетитель постоянно слышал монотонные удары метронома, как это бывало в блокадном городе. Этот звук сигнализировал ленинградцам: радиостанция работает! Внезапно метроном смолкал, и экскурсанты во всех залах слышали вой сирены и суровый голос диктора: "Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!". Это было настолько реалистично, что холодок пробегал по коже. Через некоторое время тот же голос объявлял: "Отбой воздушной тревоги!"
   Привлекал внимание выразительный экспонат: весы с двумя тарелками. На одной из них стояли гирьки - 125 грамм, на другой - бутафория кусочка хлеба, величиной чуть больше спичечного коробка. Так выглядела дневная норма ленинградцев в самые тяжелые дни блокады...
   Можно было увидеть обломок стены с надписью, предупреждающей о наибольшей опасности при артобстреле на этой стороне улицы...
   Одно из помещений называлось (если я не ошибаюсь) "Залом боевой славы". В нем были представлены фотографии, документы, личные вещи героев, защищавших город. Мне помнятся снимки, отражающие историю "дороги жизни": момент соединения Ленинградского и Волховского фронтов при прорыве блокады; конный обоз партизан, доставляющий продовольствие голодающим жителям Ленинграда...
   На стенах залов висели картины из жизни блокадного города. Вот люди стоят в очереди к проруби на Неве, чтобы запастись водой... Девочка и мальчик лет одиннадцати тянут детские санки с завернутым в простыню телом... Пожилой человек безжизненно сидит на заснеженном тротуаре, прислонясь к стене дома...
   Это был музей, потрясающий до глубины души. Когда к годовщине снятия блокады в одной из ленинградских газет появилось стихотворение Александра Лифшица, посвященное этой дате, читатели принимали его с восторгом. Вот это стихотворение.
   Всего лишь год, всего лишь год назад,
   Затянут, как ремнем, тугим передним краем,
   Неколебим, несломлен, несгибаем
   Стоял вооруженный Ленинград...
  
   А весть о нем летела за моря,
   И на него весь мир держал равненье...
   И тлела над Невой янтарная заря,
   Нашивкой за тяжелое раненье...
  
   Но даже в самый свой тяжелый час,
   Измерив горе самой страшной мерой,
   Он жил одной неугасимой верой:
   Он верил в нас. И не ошибся в нас...
  
   И вот, когда советские войска
   В Германию двойным врубились клином,
   Когда под Кенигсбергом и Берлином
   Они уже, как дуло у виска,
  
   Он говорит: "Огонь! Прощать нельзя!
   Кровь Ленинграда красит ваше знамя...
   Под Пулковым погибшие друзья,
   Под Колпиным погибшие друзья,
   Под Красным Бором павшие друзья
   В одном строю шагают вместе с вами!
  
   Хочу, чтобы в Берлин вошла война!
   Хочу, чтобы дрожал он ежечасно!
   Хочу, чтобы любая сторона
   При артобстреле в нем была опасна!
  
   И чтоб познал он смерть, и хлад, и глад,
   И чтобы знал, детей моих убийца,
   Что это - я, что это - Ленинград
   Пришел к нему за муки расплатиться!"
  
   Для тех, кто не знает. Раненые во время войны получали нашивки: красные - за легкое ранение, и желтые ("янтарные") - за тяжелое...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Прошло немного времени. Была разгромлена партийная и муниципальная элита Ленинграда. Попков и его близкие сотрудники расстреляны. Вслед за этим из списков ленинградских музеев исчез "Музей обороны Ленинграда". Власти (Сталин!) сочли, что подвиг Ленинграда был незаслуженно раздут стараниями музейных работников. Великолепные уникальные экспонаты исчезли, и новым поколениям не удастся с ними ознакомиться... А жаль!
   Война шла к концу...
   Однажды, гуляя по Невскому, я обратил внимание на показавшуюся мне знакомой прошедшую навстречу пару. Я остановился и стал вспоминать, откуда я их знаю. Думал я недолго. Сцена нашего одностороннего знакомства отчетливо всплыла в памяти... Я развернулся, обогнал их, и сам пошел навстречу. Когда мы снова поравнялись, я набрался храбрости и спросил: "Извините, - сказал я, - вы бывали в Омске?" Они переглянулись и подтвердили свое пребывание в этом далеком городе. И я объяснил, откуда я их знаю.
   Летом, наверное, сорок четвертого года в омском Саду Пионеров шел концерт на открытой эстраде. Я был среди зрителей. Одним из номеров концерта был скетч, который разыгрывали два актера - мужчина и женщина. Содержания постановки я не помнил, но среди сценических атрибутов был телефонный аппарат. Телефон стоял на полу в опасной близости к рампе. Он заинтересовал мальчишек, и они пытались до него дотянуться. Замысел их был вполне прозрачен, и актер уловил это. Не выходя из образа, он переставил аппарат вглубь сцены...
   Люди, которых я так нахально остановил на Невском, были те самые актеры, которые разыгрывали скетч в Омске... Они внимательно выслушали мой рассказ, вспомнили этот эпизод, и мы вместе посмеялись. Мне показалось, что им было интересно... Намного позже я узнал, что на Невском проспекте я приставал к известным ленинградским актерам Адашевскому и Лебзак...
   Жизнь шла своим чередом.
   Постепенно налаживалось городское хозяйство.
   На первых парах сервис был "ненавязчивым". Было понятно: время военное и многие с благодарностью воспринимали любые усилия в этом направлении.
   Снабжению города продовольствием уделялось особое внимание. Вернувшись в Ленинград, мы впервые за время войны могли получать по карточкам все, что в них было обозначено. Изредка производилась замена некоторых ингредиентов вполне адекватными. К нашему удовольствию, вместо сахара иногда можно было получить конфеты. Натуральное молоко обычно заменяли соевым, что особой радости не приносило. Все происходило на регулярной основе. Каждую декаду, в одни и те же дни, по ленинградскому радио передавалось объявление. Сообщалось, что начинается выдача продуктов по карточкам за очередную декаду. Диктор подробно перечислял, что и в каком количестве будет выдано по рабочим, детским и иждивенческим карточкам... Это сообщение делалось от имени сотрудника Ленгорисполкома. В конце передачи называлась его должность и фамилия: "Заведующий отделом снабжения Ленгорисполкома Андреенко". Не уверен, что правильно называю должность, но за фамилию ручаюсь. Ее долго помнили многие ленинградцы...
   Как-то, на концерте тех времен, артист читал шуточное стихотворение. В нем шла речь о ленинградской девочке, впервые попавшей в деревню и увидевшей незнакомого "зверя". У деревенской подружки она выясняет, что это за животное. Подружка объясняет, что это корова, она дает молоко, масло...Я помню только три стихотворные строчки, в которых звучит ответ ленинградской девочки:
  
   "...Молоко дает нам соя!
   А масло, знает весь народ,
   Нам Андреенко дает!"
  
   Война шла к концу, но впереди были трудные дороги, и никто не знал, кому суждено дожить до победы...
   Мы с нетерпением ждали писем от папы. Они приходили довольно регулярно и были оптимистичны. Папа старался намекнуть нам, где он находится. Пользовался он "эзоповским языком". Еще в Омск писал, например, что "слушает курских соловьев", и мы понимали - папин госпиталь в Курске.
   Так же напряженно встречали почту тетя Ида и Розочка. Вести от Сашеньки были редкими. В сентябре сорок четвертого года задержка была особенно продолжительной. Тетя Ида не умела читать, но письма с фронта узнать было просто. Фронтовые письма имели вид треугольника и приходили без марок. Очередной треугольник принес тревожное известие. Письмо было написано медицинской сестрой под Сашину диктовку. Он сообщал, что попал в госпиталь после ранения в живот. Саша просил прислать ему лекарство. Не помню точно, о каком именно препарате шла речь, но это было противовоспалительное средство. Реакция тети Иды на письмо была очень тяжелой... С большим трудом раздобыли лекарство, и несколько порошков вложили в конверт отправляемого письма вместе с запиской. Записка адресовалась военному цензору. В ней содержалась просьба пропустить вложенные в конверт порошки, предназначенные для раненого бойца... Дошли эти порошки или нет - не знаю.
   Все мы понимали серьезность положения. Розочка хотела, чтобы любые новые известия попадали к ней до тети Иды. Мы следили за почтой и предъявляли ее только после возвращения Розочки с работы. Но однажды тетя Ида опередила меня. Она узнала письмо из госпиталя и потребовала, чтобы я его немедленно прочел. В квартире больше никого не было. Я вскрыл письмо и с первой строки понял, что прочесть его вслух не смогу... Я сказал, что мне не разобрать почерк, и побежал за Розочкой. Не помню, как я добежал до банка и сообщил Розочке о смерти Саши... Не буду писать о нашем возвращении в Лештуков переулок...
   Дела школьные
   В пятом классе 241-ой школы я встретил двух своих еще довоенных друзей. Яша Морозов был также моим дальним родственником. Вторым был Боря Дворсон. Дружили и наши родители, а в школьные годы в Витебске будущий Борин папа ухаживал за моей будущей мамой. У нас оказались общие интересы, и вскоре мы стали активными участниками школьного драматического кружка. О нем чуть позже.
   Очень быстро нас привлекли к посадке деревьев в школьном дворе. Маленькие саженцы-прутики мы подвязывали к колышкам, чтобы помочь им пережить ветры и непогоду. Для защиты саженцев от хулиганов-разрушителей каждый класс выделял дежурных. Они же обеспечивали поливку...Через тридцать лет школьный двор был окружен высокими деревьями с мощными стволами и кронами. Почему-то часть деревьев оказалась вырубленной...
   Завучем младших классов работал пожилой человек по прозвищу "А нуте-ка". У него была своеобразная манера воспитания. В зимнее время он оставлял открытым лишь один вход в школу и за несколько минут до начала занятий вставал на стражу. На полу у его ног лежал большой лист фанеры. Каждому опоздавшему он говорил: "А нуте-ка, шапочку!" И провинившийся кидал свою шапку на лист фанеры. Это значило, что после уроков он будет оставлен в школе на один, два или три часа в зависимости от длительности своего опоздания.
   Директором школы был недавний боевой офицер Иван Семенович Гнедо. Он вел у нас в классе русский язык и литературу и делал это блестяще. Однажды я заработал пятерку , когда прочел на украинском языке стихотворение Т.Г.Шевченко "Завещание". Он научил многих из нас любить литературу, чем и запомнился на долгие годы... Он же был инициатором организации школьного драматического кружка.
   "Драм кружок, кружок по фото..."
   Возглавил работу драматического кружка актер Николай Корнеевич Аракчеев. Мы окунулись в работу с головой и с удовольствием разучивали роли и готовили спектакли к каждому официальному празднику, к каждому школьному вечеру. Школа была мужская. Для исполнения женских ролей приглашались девочки из соседней школы, что подогревало наш энтузиазм. Через некоторое время мы, вместе с педагогом, превратились в кружок при районном доме пионеров. Задачи и возможности при этом не изменились. Это увлечение продолжалось больше двух лет и оставило заметный след в жизни кружковцев. Достаточно сказать, что в кружке я познакомился со своей будущей женой. Боря Дворсон поступил в театральный институт и окончил там несколько курсов. Он всегда выделялся среди кружковцев своими артистическими способностями. Особенно ярко это проявилось в постановке "Проделки Скопена", где Боря сыграл главную роль. Николай Корнеевич и зрители были в восторге. Потом мы ставили "Скупого рыцаря", где мне досталась роль Герцога. Смешной была постановка сцены у фонтана из "Бориса Годунова", где я в роли Лже-Дмитрия встречался с Мариной Мнишек. Дело в том, что я картавлю и буква "р" до сих пор для меня проблема... Поэтому, когда я произносил известные слова: "Не думаешь ли ты, что я тебя боюсь? Что более поверят польской деве, чем р-р-р-усскому цар-р-р-евичу?"... и гордо ударял себя в грудь рукой - участникам и зрителям становилось весело. Я тоже не был лишен чувства юмора, поэтому число зрителей ограничилось только кружковцами. С этим номером на сцену мы так и не вышли.
   Вершиной моих театральных успехов была сцена из спектакля по пьесе, если я не ошибаюсь, Николая Погодина "Кому подчиняется время". Я исполнял роль советского контрразведчика, Боря - немецкого шпиона. С этой сценой мы обошли все окрестные женские школы и были популярны...
   Николай Корнеевич учил нас читать стихи. Моими любимыми поэтами стали Константин Симонов, Роберт Бернс, Самуил Маршак и многие другие. Стихи, выученные в те годы, я помню до сих пор...
   Девочку, с которой я познакомился в драмкружке и ставшую моей женой, звали Адой. Зимой она носила темно-синее пальто с цигейковым воротничком и красный капор-башлык в качестве зимней шапки. Однажды я шел по проспекту Майорова и увидел, что два моих знакомых хулигана кидают снежки в группу девчонок. Среди них я узнал Аду. "Эй, - крикнул я, - эту, в красной шапочке, не троньте!" И Ада спокойно вышла из-под "огня"...
   Следующим моим увлечением были бальные танцы.
   В те годы в моду входил танец "линда". Его танцевали во всех молодежных компаниях. Официально этот танец рассматривали как "тлетворное влияние запада". Мы считали делом чести "сбацать линдочку" и тренировались на всех школьных переменках. В нашем классе учился симпатичный парень Сережа Кулаков. У него были особые танцевальные способности, и он посещал кружок бальных танцев в Ленинградском дворце пионеров. Мне кажется, что именно от него исходило предложение записаться в этот кружок. На это предложение откликнулись семь одноклассников, и вместе с Сережей получилась солидная компания. Первые несколько занятий состоялись в женской школе вдалеке от нашего района. Мальчишкам этого района наше вторжение не понравилось. Однажды после занятий они окружили нашу восьмерку многократно превосходящими силами и сопровождали нас криками и улюлюканьем за пределы своих владений. Мы отступали с чувством собственного достоинства, но перетрусили порядком. Драки не получилось, но мы понимали ее неизбежность в следующий раз. Об этом приключении узнал учитель танцев и перевел всю нашу группу непосредственно во Дворец.
   На территории сада Аничкова дворца (где размещался Ленинградский дворец пионеров) расположен великолепный павильон Росси. Одной стеной он выходит на Невский проспект, другой обращен к Екатерининскому садику. Этот павильон был отведен для занятий кружка бальных танцев.
   Мы научились танцевать вальс и вальс-бостон, полонез, мазурку, польку, па-дэспань и па-де-патенер, па-де-катр , краковяк и многие другие танцы. Когда мы почувствовали себя уверенно, в жизни кружка наступили перемены.
   В кружке появился солист Мариинского театра по фамилии Шац, который задумал поставить силами кружковцев большой танцевальный номер. Назывался этот номер "В гостях у суворовцев и нахимовцев". Основой его были полонез и мазурка. Мальчишкам выдали соответствующую форму. Мне досталась нахимовская. Начались упорные репетиции. Участвовало пар тридцать. Наша пара оказалась в числе четырех солирующих. Моей партнершей была Лена Константинова, что сыграло определенную роль в моей взрослой жизни. Но обо всем по порядку.
   Мы выступали с этим номером многократно во Дворце пионеров и однажды - в Эрмитажном театре. Фотография нашей пары появилась в одной из ленинградских газет, что было вершиной нашей танцевальной славы.
   Кончилось все скандалом. Дело в том, что форму мы забирали домой, чтобы подогнать по росту и привыкнуть к ней. Мы не были бы учениками нашей школы, если бы упустили такой случай...
   В один прекрасный день вся наша танцевальная команда явилась в школу в униформе. Предварительно мы продефилировали мимо трех соседних женских школ. И слух о нас "прошел по всей Руси великой..." В школе мы громогласно сообщили, что поступили в соответствующие училища и ходили героями. Ни на одном уроке нас не спрашивали. Разумеется, никаких контрольных в этот день мы не писали...
   Когда авантюра раскрылась, наши родители выслушали, что о нас думают учителя, а мы узнали, что о нас думают и учителя, и родители... А я подумал: преподавательский состав наверняка сожалеет о том, что мы лишь пошутили...
   Однажды после репетиции мы вышли из Дворца пионеров на Невский проспект и оказались свидетелями любопытного зрелища. По проспекту в сторону Невы шла миловидная девушка. Следом за ней, как утята за уткой, "гуськом", шли шесть парней, стараясь шагать "в ногу". Они шли молча, соблюдая некоторую дистанцию, совершенно не обижая девушку, но повторяя каждое ее движение. Публика смотрела вслед и хохотала. Только по этому смеху преследуемая заметила свой "хвост". Она растерянно улыбалась и не знала, как ей быть. Наконец, правильное решение было найдено. На остановке девушка вошла в салон троллейбуса и поехала в противоположную сторону от своего пешего направления... Парни отстали и пошли искать новую жертву.
   Мы познакомились с шутниками. Они оказались воспитанниками знаменитого Вагановского балетного училища. Встречались еще несколько раз, и ребята продемонстрировали нам еще одно свою шутку. Мы были свидетелями.
   Вся группа остановилась у перил Аничкова моста. Они внимательно смотрели в воды Фонтанки и громко спорили, утонет или выплывет... К ним стали подходить прохожие, которые также перевешивались через перила и пытались понять, что происходит. Когда толпа зрителей стала внушительной, наши знакомые выскользнули из нее, подошли к нам, и мы вместе со стороны наблюдали за развитием событий... Толпа продолжала увеличиваться довольно долго, а потом постепенно рассосалась...
   Все эти события были растянуты во времени. Драмкружок - это пятый и шестой классы, танцы - седьмой и восьмой. Потом пришло увлечение спортом:
   беговые коньки, бокс, штанга, волейбол... Никаких выдающихся достижений не последовало. Все определялось получаемым удовольствием и прилично накаченными мышцами...
   Пока же приближалась весна сорок пятого года и война еще продолжалась, и совсем недавно начались занятия а драмкружке...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Много лет спустя я окончил медицинский институт. Почти пять лет работал в Калининградской областной больнице, где был заведующим нейрохирургическим отделением. Потом вернулся в Ленинград и месяц не мог найти работу. Не брали меня и в Ленинградскую областную больницу, где в нейрохирургическом отделении имелись три врачебные вакансии. Научный руководитель моей "зреющей" кандидатской диссертации, профессор Мария Давыдовна Гальперин, была консультантом в этой больнице. Она обратилась к главному врачу, и я получил аудиенцию.
   В назначенное время секретарь пригласила меня в кабинет главного врача. Августа Петровна Егорова выглядела суровой женщиной. Она внимательно посмотрела на меня. Мне показалось, что на ее лице мелькнула улыбка. "Скажите - задала вопрос Августа Петровна, - Вы танцевали когда-нибудь во Дворце пионеров?" Я был удивлен и подтвердил свое школьное увлечение. "Вы помните, кто танцевал с Вами в паре?" Конечно, я помнил и назвал имя Лены Константиновой. Оказалась, что Леночка была любимой племянницей Августы Петровны, которая многократно видела наше выступление и не раз аплодировала нам...
   Мне не запомнился ни один вопрос на профессиональные темы - мне кажется, их не было. Разговор происходил через месяц и один день моей безработной жизни. Согласно трудовому законодательству, в этот день я фактически утратил непрерывность стажа. Августа Петровна распорядилась зачислить меня на работу днем раньше, избавив от этой маленькой неприятности...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В День Победы и после
   Все понимали, что последний день войны с неизбежностью приближается. И все же он ворвался в нашу коммунальную квартиру в Столярном переулке стремительно, шумно и внезапно. Ворвался в лице Бори Дворсона, который принес нам эту долгожданную радостную весть ранним утром девятого мая сорок пятого года. Он поднял на ноги всех жильцов, которые были ему благодарны. Мы побежали на улицу, чтобы принять участие во всеобщем ликовании. Люди слушали правительственное сообщение, и голос Левитана звучал сладкой музыкой...
   Мы привыкли к победным салютам, но такой салют и фейерверк, как в День Победы, видели и слышали впервые. Толпы народа собрались вечером на набережной Невы. Незнакомые люди обнимались, качали попадающихся в толпе военных...
   Без малого четыре года люди ждали этот день. К радости победы примешивалась горечь безвозвратных потерь. Трудно было найти семью, которая не понесла бы тех или иных утрат. Особенно тяжело было тем, чьи близкие погибли в последние военные дни. Впрочем, не уверен, что это справедливо...
   К этому времени мы все же переехали во вновь предоставленную квартиру в Столярном переулке. Мама убедилась, что добиться законного решения по квартирному вопросу она не сможет. Из двух судебных инстанций пришло сообщение, что мы получили равноценную замену, и выселять детский сад нецелесообразно. В порядке некоторой компенсации сестренку приняли в этот самый детский сад, распространившийся на наше довоенное жилье. Мама устроилась на работу секретарем районной Врачебно-трудовой экспертной комиссии (ВТЭК). К концу мая были сданы школьные экзамены, и я перешел в шестой класс. Наступили любимые летние каникулы.
   Мама раздобыла для меня путевку в пионерский лагерь. Я сбежал из него через неделю. Дело в том, что в самое голодное время я не мог есть вареную морковь и брюкву. Возможно, степень голода была не столь глубокой. В лагерном меню вареные овощи являлись основной пищей. Мама навестила меня в первый выходной. За вечер я уничтожил привезенную мамой передачу и на следующий день явился домой. Проблему проведения летнего отдыха помог решить дядя Гриша.
   В Разливе
   Есть недалеко от Ленинграда озеро Разлив и дачный поселок с тем же названием. Это место знаменито тем, что в шалаше на дальнем берегу озера от Временного правительства скрывался Ленин.
   Рядом с железнодорожной платформой стоит трехэтажное каменное здание. В конце войны и некоторое время после ее окончания здесь размещался филиал Ленинградского института ортопедии и травматологии имени Р.Р.Вредена. Часть сотрудников на летнее время переезжали в отведенный для них домик вместе со своими семьями. Была также выделена комната-общежитие для детей сотрудников, не получивших такого помещения. Летом сорок пятого года, после своего бегства из пионерского лагеря, я оказался жильцом этой комнаты - не без помощи дяди Гриши.
   В комнате жили еще два моих ровесника, рядом обитал Геня, вокруг находились выздоравливающие раненые, до озера было пять минут хода - красота!
   Мы дружили с выздоравливающими, вместе ходили на пляж, были готовы без конца слушать рассказы об их военных приключениях. Особенно выделялись среди раненых два друга. У одного из них было сложное для запоминания литовское имя, другого звали Саша. Было им лет по тридцать или немного меньше. Оба были красивые, прекрасного телосложения. Особенно блистал своей мускулатурой Саша. Он отлично плавал и каждый пляжный день переплывал небольшой озерный залив, на берегу которого обычно загорала вся госпитальная команда вмести с примкнувшими к ней мальчишками.
   Я панически боялся воды. Свежо было воспоминание о попытке переплыть пруд в деревне Пустынь и обо всех ощущениях тонущего человека... Как-то Саша спросил, почему я не учусь плавать. Я объяснил. И Саша предложил мне переплыть с ним залив по его обычному маршруту. Я согласился без колебаний. Он попросил меня крепко держаться за его талию, синхронно с ним повторять движения, следить за дыханием и выдыхать в воду... И мы поплыли. Саша плыл брассом. Я очень быстро уловил ритм, и мы благополучно достигли противоположного берега. Немного отдохнув, двинулись в обратный путь. После нескольких совместных гребков я "отцепился" от Саши
   и завершил маршрут самостоятельно. Саша плыл рядом, готовый помочь при надобности. Помощи не потребовалось.
   С тех пор я перестал бояться глубины. Научился плавать разными стилями и совершил несколько "подвигов", связанных с плаванием.
   Нарушу временную последовательность.
   В военно-механическом институте я сдал зачет по плаванию за своего друга и однофамильца Сашу Эпштейна. Вместе со мной этот зачет сдавал один Сашин однокурсник. Проплыв часть дистанции, он лег на спину. Инструктор поинтересовался, что он делает. "Отдыхаю!" - ответил пловец, и пошел ко дну... Ухватившись за протянутый шест, терпящий бедствие встал. Оказалось, что он тонул в мелкой части бассейна...
   Годом раньше вместе со своим одноклассником мы переплыли озеро Разлив от Сестрорецка к шалашу Ленина - примерно семь километров. Страховал нас в лодке неумеющий плавать Саша Эпштейн. Он здорово смеялся, когда начавшая плавание вместе с нами огромная немецкая овчарка устала, и пыталась отдохнуть у меня на спине. Я "унырнул" от пса, которого Саша втащил в лодку. А я долго носил на своей спине следы собачьей пятерни...
   Но самое главное свершение относится к сорок восьмому или сорок девятому году. Папа заведовал отделением санатория Ленинградского военного округа - об этом немного позже. Отделение размещалось на даче Фаберже в Левашово. Рядом было красивое озеро с небольшим островком метрах в двухстах от пляжа.
   Однажды мы поплыли на островок втроем: я с приятелем и отдыхавшая в санатории дочь военнослужащего Валя, студентка университета. На обратном пути на озере появилось небольшое волнение. Наша спутница неудачно вдохнула, и вода попала в дыхательные пути. Неудержимый кашель парализовал ее движения. Мы подхватили Валю под руки и "отбуксировали" на берег. Она отдышалась и благодарила нас, как своих спасителей. Возможно, Валя обошлась бы и без нашей помощи. И все же приятное чувство выполненного долга сохранилось надолго...
   А я вспоминал мальчишку, спасшего меня летом сорок первого, и Сашу из госпиталя в Разливе, который научил меня плавать...
   С этим моим знакомым была связана еще одна история, которую поведал мне его литовский друг. Я много раз пересказывал ее окружающим. Некоторые сомневались в реалистичности технической стороны рассказанного. Я могу лишь поручиться, что передаю историю так, как услышал.
   Саша был капитаном авиации, вся грудь в орденах. Летал он на штурмовике. В полку, в котором он служил, были две женщины - жена командира полка и жена шеф-повара. Повар был какой-то ресторанной знаменитостью, и командиру удавалось сохранить его в полку. Я говорил - Саша был красивым человеком. Не вызывало удивления, что именно его обе дамы просили прокатить их на самолете. Он долго сопротивлялся, но в конце концов, сдался.
   Самолет был одноместным, поэтому пассажиров можно было разместить только в бомбовом отсеке (именно эту возможность знатоки авиации ставили под сомнение). По словам Сашиного друга, эта задача была выполнена. Пассажиры не имели внешнего обзора. Самолет оставался на земле, когда Саша включил мотор и сообщил спутницам: "Высота пятьсот метров. Как себя чувствуете?" Дамы чувствовали себя хорошо. Саша добавил обороты и сообщил, что они достигли тысячи метров высоты, хотя самолет не сдвигался с места. Наконец, проинформировав о полутора километровом расстоянии над землей, Саша открыл бомбовый люк... Женщины упали с высоты четверти метра, получили легкие ушибы и серьезную психологическую травму. Они пожаловались своим мужьям. За допуск посторонних лиц к боевой машине, Саша был передан в военный трибунал, лишен орденов и офицерского звания, направлен в штрафбат. В первом бою получил ранение и встретился мне в госпитале для выздоравливающих в Разливе...
   Девятого августа сорок пятого года Советский Союз вступил в быстротечную войну с Японией, и Саша со своим другом ожидали направления на Дальний Восток...
   Закончилось мое пребывание в Разливе, я уехал в Ленинград и ничего больше не знаю о судьбе Саши и его друга. Но хорошо их помню.
   Шел отец с фронта...
   Папа старался информировать нас о месте своей дислокации. Когда он сообщил, что собирается побывать на могиле Канта, мы долго не могли сообразить, что госпиталь находится вблизи Кенигсберга... В сентябре пришло письмо, в котором папа писал, что теперь встречает ранние рассветы... Зная о вступлении страны в войну с Японией, мы с огорчением поняли, что папа на Дальнем Востоке и о демобилизации пока думать не приходится.
   Мы не виделись больше четырех лет и приложили усилия для перевода папы в наши края. Я говорю "мы", хотя, в действительности, хлопоты взял на себя дядя Гриша. Он был знаком с высокими чинами в Санитарном Управлении Армии. Если я не ошибаюсь, переговоры велись с главным терапевтом армии генералом медицинской службы профессором
   М.С. Вовси. Прошел еще год прежде, чем эти хлопоты увенчались успехом. Папа получил перевод в распоряжение Ленинградского военного округа. Мы были счастливы и ждали встречи. Наконец, раздался телефонный звонок из Москвы. Папа ехал с пересадкой, остановился у своей сестры и через сутки должен был прибыть в Ленинград.
   На следующий день мы с мамой отправились на Московский вокзал. Поезд опаздывал. Сначала сообщили о часовой задержке, потом об опоздании на три часа... Мы метались между домом и вокзалом, звонили в Москву и не могли выяснить, что происходит... Поезд опоздал на восемь часов!
   Подробности мы узнали от папы. Оказалось, что волновались мы не зря. На подъеме от идущего впереди грузового состава отцепились два последних вагона. Они пошли под уклон, навстречу идущему следом пассажирскому поезду. При столкновении погиб машинист этого поезда, и несколько человек из передних вагонов получили ранения... Папа не пострадал.
   За годы войны папа бывал в сложных ситуациях и не был ранен ни разу. Так случилось, что опасность подстерегала его на последнем перегоне дороги, ведущей к дому...
   Сестра папу не помнила и привыкала к нему постепенно. Мне он казался пожилым человеком, хотя на самом деле ему было всего тридцать восемь лет. До войны остатки волос окаймляли значительную лысину. Прическа была, "как у Ленина". Сейчас он был побрит "наголо", под Котовского, и это существенно прибавляло солидности.
   Я ходил за папой неотступно, расспрашивал про награды, требовал рассказов о войне...
   Папа привез "трофеи". Они были весьма скромны и немногочисленны. Самыми смешными были японские теплые кальсоны с непривычным разрезом сзади. Было проведено публичное обсуждение правильности их использования. Дело оказалось не таким простым. Маме досталось очень красивое кимоно, мне - немецкий фотоаппарат "Валенда" с пленкой 6х9. Себе папа привез невероятные кавалерийские японские сапоги, которые я мог обуть, не снимая своей обуви. Но самым интересным для меня был небольшой пистолет "Вальтер", подаренный папе одним из выздоровевших раненых. К пистолету прилагалась обойма на восемь, мне кажется, патронов, и еще пара десятков запасных. Пистолет удобно ложился в руку, я научился его разбирать, но никогда не заряжал. До поры до времени он хранился на бельевой полке шкафа.
   Папа получил направление в Окружной госпиталь на курсы усовершенствования медицинского состава - сокращенно "КУМС". Через несколько месяцев был направлен в систему санаториев Ленинградского военного округа. Очевидно, был учтен его опыт главного врача санатория в довоенное время и начальника госпиталя во время войны.
   Санатории Ленинградского военного округа и их отделения располагались в замечательных местах Ленинградской области. Папа последовательно работал в трех из этих учреждений, занимая должность начальника отделения. Ему полагалась служебная квартира при отделении, и все наше семейство - мама, сестра и я, следовали за папиными перемещениями, летние и зимние каникулы проводили при санатории. Это было прекрасное беззаботное время для меня.
   В Сестрорецке отделение размещалось на Лиственной улице. Рядом были профсоюзные здравницы, дом отдыха МВД, станция "Курорт" с его санаториями кардиологического профиля. Каждый день заканчивался танцами, концертами, кинофильмами. Молодежи были доступны все эти развлечения. Периодически проводились волейбольные турниры между соседними санаториями и домами отдыха. Знаменитый Сесторецкий парк "Дубки" был заполнен отдыхающими в любое время дня и вечера. Парк выходил к Финскому заливу, в котором в ту пору еще можно было купаться. Близко от Лиственной была дача вскоре ставшего опальным писателя Михаила Зощенко. Об этой даче я узнал значительно позже. Рядом широко раскинулось историческое озеро Разлив, на дальнем берегу которого в шалаше когда-то скрывался Ленин...
   Вскоре папа получил повышение и был переведен в Тарховский военный санаторий. Санаторий находился на берегу того же озера Разлив и обладал всеми перечисленными выше положительными качествами.
   Замечательным оказалось третье место папиной санаторной эпопеи. Он был назначен начальником отделения, расположенного на станции Левашово, в помещении бывшей дачи Фаберже.
   От Ленинграда до Левашово минут двадцать езды на электричке. Если, приехав из Ленинграда, пойти вправо от железной дороги и подняться на небольшую горку, проселочная дорожка упрется в рощу смешанного леса. Еловая аллея ведет к подъезду двухэтажного каменного здания, великолепию которого могут позавидовать самые "крутые" нувориши. В этом здании в наши дни размещалось, по крайней мере, пятьдесят отдыхающих. Запомнился парадный зал-гостиная овальной формы. Две красивые полукруглые лестницы охватывали треть помещения. Они повторяли форму зала и придавали ему особую торжественность. Гостиная была вместительной. В ней проводились концерты, просмотр кинофильмов, танцы. Паркет выглядел не хуже Эрмитажного. На втором этаже здания размещалась большая комната-сейф. Ее стены и двери были стальными, насколько я понимал. Комната не имела окон. Говорили, что в бытность хозяина дачи здесь работали мастера-ювелиры, хранились драгоценности.
   Дом был окружен лесом. Нашлось место и спортивной площадке с волейбольным полем, на котором каждый вечер разыгрывались шумные веселые баталии...
   В санаторий (который правильнее было бы называть домом отдыха) могли приехать и офицеры с семьями. Всегда среди них находились друзья- ровесники. С одной такой семьей подружилась моя маленькая сестра Аня. В семилетнем возрасте или чуть позже она имела кратковременное пристрастие к карточным играм - в "дурака", мне помнится. Жертвой ее пристрастия стала эта семья. Ее глава посвятил этим событиям стихи, которые я помню частично и неточно:
  
   Только выйдешь утром на минутку,
   Чтоб взглянуть на солнечный восток -
   Тут как тут веселая Анютка,
   С бантиком, похожим на цветок...
  
   Подойдет - и сразу дельный тон.
   Хочет обыграть меня не в нарды:
   "Дяденька Васютка, только кон
   Посидим и поиграем в карты!"
  
   В голосе послышится слеза
   (Тут уже откажешься едва ли),
   А ее лукавые глаза
   Улыбались мне и умоляли...
  
   "Дяденька Васютка" был не единственной жертвой карточного пристрастия "Анютки". Она могла спокойно подойти к генералу (из отдыхающих) и сказать: "Товарищ генерал, сыграем в карты?" Обычно ей не отказывали и генералы... Папа не сразу узнал об увлечении ребенка, а когда узнал - запретил выносить карты из дома и играть с отдыхающими...
  
   У озера
  
   В теплое летнее время первую половину дня санаторная публика обычно проводила на берегу озера. До озера было минут десять ходьбы. Дорожка шла через прозрачный сосновый лесок. Озеро открывалось неожиданно. Оно лежало в ложбинке и с высокого берега просматривалось во всей своей красе. Озеро имело овальную форму и тянулось километра на три. Лес окаймлял его со всех сторон, то приближаясь к кромке воды, то отступая от нее на высоком берегу. На озере было два песчаных пляжа. На одном из них стояла пятиметровая вышка для прыжков. Напротив второго был расположен маленький островок с несколькими деревьями. До него было метров двести от пляжа. Запомнились три эпизода, связанные с этим озером.
   Об одном из них упоминалось - мне и моему товарищу удались помочь добраться до берега захлебнувшейся было девушке, отдыхавшей в санатории.
   Вторая история была не менее драматична.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПАПА И АНЮТА - "КАРТЕЖНИЦА"
  
  
  
   Вечерами мы нередко отправлялись в плавание на лодке. Так случилось и в этот вечер. Было довольно поздно и сумеречно. Лодочная команда состояла из четырех-пяти подростков. Мы были недалеко от упомянутого островка, когда услышали несущейся с него крик о помощи. Кричала женщина. Мы быстро подгребли к острову и увидели причаленную к берегу лодку и две фигуры: женскую и одетого в военную форму офицера. Нас заметили, и женщина крикнула своему спутнику: "Если я поехала с тобой кататься, это не значит, что должна с тобой спать!" Мы решили захватить лодку и отрезать насильнику путь к отступлению. Он разгадал наше намерение и, прыгнув в свою лодку, взял в руки весло. "Ребята, - сказал он, - вас много, но одному из вас достанется!" Мы считали свой долг выполненным и не имели желания вступать в схватку. На наше предложение сесть в нашу лодку женщина ответила отказом и села в лодку своего спутника. Возможно, наша команда казалась ей более опасной, может быть, были иные причины... Они поплыли к берегу, а мы задумались о том, насколько благодарна спасенная (сейчас я думаю: не нужно ли взять это слово в кавычки?) нашему вмешательству...
   В один прекрасный день между двумя пляжами на озере появилась закрытая купальня. Стены ее были голубого цвета, на каждой стене красовался белый силуэт чайки. С наружной стороны купальню окружали мостки, к которым был причален белоснежный катер. Одна дверца в стене позволяла выйти на эти мостки из купальни, другая вела к переходу, ведущему к берегу. Продолжением этого перехода была длинная лестница, сбегающая к озеру с высокого, метров пятьдесят, пологого берега. На высшей точке берега стояла красивая двухэтажная дача. Все эти сооружения были воздвигнуты в рекордно короткий срок и принадлежали (не знаю, на какой правовой основе) командующему Ленинградским военным округом генерал-полковнику Гусеву. Катер носился по ограниченному озерному простору, вызывая неизменный интерес у публики. Генерала в нем не замечали.
   В то время в нашей компании появилась девочка Вита, отдыхающая в санатории дочь другого генерала. Она была "своим парнем" и в нее был влюблен сын рентгенолога, Женя Виткин. Его фамилия при таком раскладе звучала весьма двусмысленно.
   Как-то вечером мы катались на лодке. С нами была Вита. Мы считали, что купальня свободна и решили посмотреть, что там внутри... Как только нос нашей лодки коснулся мостков, дверь из купальни открылась, и на пороге появилась молодая женщина, на плечи которой было накинуто коротенькое полотенце... и больше ничего. Мы были ошеломлены той беззастенчивостью, с которой дама не обращала внимания на свою откровенную наготу. Она узнала Виту и обращалась только к ней. "Как Вы могли связаться с этими хулиганами? Ваш отец будет иметь неприятности!" Вита извинилась перед женой командующего, которую она тоже узнала. Вита выглядела очень огорченной. Мы тихонько отчалили и больше никогда не приближались к купальне...
  
   В Академии тыла и транспорта
   имени Л.М. Кагановича
  
   Стоило пройти по берегу озера мимо генеральской дачи и прогуляться минут пятнадцать, как можно было увидеть сказочное зрелище. Перед взором возникал старый, частично заросший, пруд, в водах которого отражалась удивительной красоты барская усадьба. Двухэтажное белоколонное здание с широко раскинутыми крыльями было частым объектом интереса кинематографистов. Перед фасадом здания располагалась циркулярная дорожка-подъезд. Все это напоминало "главное здание" в Красном Валу, только выглядело более фундаментально. Это была дача Вяземского в Осиновой Роще, в которой, как и на даче Фаберже, находилось отделение санатория ЛенВО. Мы с папой нередко заходили сюда навестить папиных сослуживцев, а также поиграть в бильярд, которого не было на даче Фаберже.
   Прошло несколько лет, и санаторная эпопея завершилась. Папу перевели на службу в медицинский отдел Академии тыла и транспорта имени Л.М. Кагановича, где он проработал много лет. Иногда он рассказывал о жизни этого учреждения.
   Когда Иосиф Броз Тито стал "кровавым палачом Югославии", югославские офицеры - слушатели Академии, дружно отказались возвращаться домой и гневно осудили своего недавнего лидера. Судьба их мне неизвестна, но думаю, что их решение не всегда было добровольным. Сейчас у меня есть основание полагать, что это было именно так. Об этом чуть позже.
   Папу назначили председателем приемной медицинской комиссии. Однажды один абитуриент надул врачей. Очевидно, он подставил на медицинскую комиссию здорового приятеля и поступил в Академию. То, что у поступившего одна нога короче другой, выяснилось после второго курса и отчислять его не стали. Высшее начальство Академии об этом не было информировано. Однажды, во время летних лагерей, папа следовал по территории лагеря, сопровождая генерала, начальника Академии. Навстречу шли несколько офицеров, которые приветствовали генерала и папу. Генерал остановился и долго смотрел вслед офицерам. Один из них опирался на палочку и сильно прихрамывал. "Рудольф Яковлевич, - обратился генерал к папе, - как комиссия пропустила этого слушателя? Ведь у него одна нога короче другой!" И папа ответил: "Товарищ генерал, зато другая длиннее!" Генерал не был лишен чувства юмора. Они вместе посмеялись и оставили офицера в покое.
   Папа вступил в партию в сорок втором году, на фронте. В то время это не сулило особых дивидендов и не воспринималось как признак карьеризма. Папа идеализировал коммунистическую доктрину. Сам он был безупречен. Исключительно честный, бескорыстный, доброжелательный. Сотрудники медицинского отдела Академии пятнадцать раз (!) избирали его секретарем первичной партийной организации. Я неоднократно присутствовал при спорах папы с его старшим братом, дядей Гришей, о деятельности коммунистической партии. Дядя рано понял сущность советских коммунистических лидеров, коммунистической элиты, и не стеснялся в выражениях. Я не принимал участия в спорах, но дядя Гриша всегда казался мне правым. Папа считал, что все негативное связано "с перегибами на местах". Только после "дела врачей" изменилась его точка зрения. Я это чувствовал, но с папой этого не обсуждал. Впрочем, и позже, когда волна антисемитизма захлестнула страну, папа говорил мне: "Вот ты еврей, а достиг определенного положения, которого добился не каждый русский!" В ответ я напоминал папе о цене этих относительных достижений.
   Когда до двадцати пяти лет армейской службы оставался один год и два месяца, папа был уволен из армии. Пенсионное обеспечение при этом носило существенно урезанный характер. Папа продолжал работать в Академии в качестве вольнонаемного доктора и завершил свой труд в 1977 году, в возрасте шестидесяти девяти лет из-за тяжелой болезни...
  
  
  
   ИСТОРИИ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ
  
   Некоторые мои истории, а также известные мне эпизоды папиной жизни, получили какое-то продолжение или развитие. Во всяком случае, я усматривал такую связь. Судите сами.
  
   Когда хочется выпить...
  
   Во время войны с Японией папа был начальником госпиталя для высшего офицерского состава пленных японцев. Он рассказывал, что это был самый трудный для него период с июня сорок первого года. Японские офицеры сохранили право на ношение холодного оружия, они были "расконвоированы" и имели большие претензии относительно питания и бытовых условий. Папа добрым словом поминал непритязательных бойцов и офицеров Советской Армии.
   Однажды в госпиталь была доставлена большая группа (человек двадцать) советских бойцов. Состояние большинства из них было крайне тяжелым. Удалось установить, что пострадавшие на одной из железнодорожных станций обнаружили цистерну со спиртом. Автоматной очередью кто-то "прошил" цистерну. Через отверстия хлынули фонтанчики спиртного. У каждого нашлась емкость, каждый пил "по потребности". Симптомы отравления возникли очень быстро. Не помню точно, сколько человек погибло, сколько ослепло и кому удалось выжить, превратившись в инвалида: спирт оказался древесным (метиловым).
   Прошло много лет. Я окончил медицинский институт, почти пять лет проработал в Калининграде, вернулся в Ленинград. Несколько лет совмещал работу нейрохирурга в институте имени В.М. Бехтерева с дежурствами по общей хирургии в Областной больнице.
   Наверное, в шестьдесят втором или шестьдесят третьем году в Ленинграде была зарегистрирована тяжелая эпидемия гриппа. Посещение больных родственниками было прекращено. Я дежурил в ночь с седьмого на восьмое марта. Дежурство прошло спокойно, и утром восьмого сдающая и принимающая дежурство бригады собрались в кабинете главного врача. Срочный вызов в отделение прервал пятиминутку.
   Мы забежали в палату и увидели жуткую картину. В палате находились три человека. Двое из них были в бессознательном состоянии и корчились на полу, с третьим удалось вступить в контакт. Не возникало сомнений, что они отравились. Мы вызвали токсикологическую бригаду и до ее приезда пытались установить, что пили собутыльники. Необходимость узнать это связана с назначением адекватной терапии, если она возможна.
   Мне пришлось простыми и не всегда литературными словами объяснить контактному пострадавшему, что с ним случится, если он не будет откровенным. Он это понял и показал на тумбочку, где был обнаружен стакан с жидкостью. Ее запах оказался настолько отвратительным, что я не стал бы пить эту гадость даже под страхом смерти. Выяснилось, что бутылку "спиртного" продал им за рубль брат одного из участников "пиршества". Он преодолел карантинный заслон, чтобы порадовать брата в день 8-го Марта.
   Подоспела токсикологическая бригада. Токсиколог едва поднеся к носу стакан, безошибочно определил: дихлорэтан - жидкость, способная расплавить органические ткани. Двое из отравленных погибли. Третьему повезло: он не смог проглотить "напиток" и выплюнул его. Потому и оставался в сознании, и выжил, превратившись в глубокого инвалида.
   А я вспомнил папину историю с солдатами, не распознавшими, что оказавшийся доступным спирт опасно отличался от винного (этилового)...
  
   "Югославская трагедия"
  
   Папа рассказывал о югославских офицерах, отказавшихся вернуться на родину, когда между Сталиным и Тито "пробежала черная кошка". Вскоре после смерти Сталина отношения между странами были восстановлены.
   С отголосками этих "исторических колебаний" я встретился значительно позже, работая в Калининградской областной больнице. Я писал об этом, но мне кажется уместным повторить эту историю.
   Однажды, проходя по коридору больницы - это было в 1958 году - я обратил внимание на человека в форме полковника морской авиации. Мое внимание привлек необычный орден, который висел на красной муаровой ленте, ожерельем охватывающей шею. Когда через некоторое время я поднялся к себе в нейрохирургическое отделение, его история болезни лежала на моем столе. Госпитализировали человека к нам в отделение временно, из-за отсутствия мест в хирургии. В диагнозе значилось: "Рак печени". Во время обхода я подошел к его постели, поговорили на темы о здоровье. В конце беседы больной спросил у меня, не помешает ли ему его состояние добраться до Москвы. Заметив некоторое удивление, вызванное вопросом, он достал из тумбочки документ и протянул его мне: "Прочтите, я спрашиваю не из праздного любопытства". И я прочел, что правительство Югославии награждает моего собеседника огромной, как мне тогда показалось, суммой. Если мне не изменяет память, она равнялась двумстам тысячам динар. Полковник рассказал, что он был членом экипажа самолета, который вывез Тито из немецкого окружения во время Второй Мировой войны. Все члены экипажа были награждены орденом "Народный герой Югославии" (кажется , он назывался так), который привлек мое внимание. В период "размолвки" с Тито, по рекомендации определенных инстанций, вся команда легендарного самолета, кроме моего собеседника, отказалась от своих наград. Он же решил, что рисковал жизнью, выполняя задание командования, и может остаться кавалером ордена вне зависимости от политической ситуации. В Белграде помнили об этом. В Москву хотел добраться, чтобы получить назначенную сумму. Он сознавал, что дни его сочтены и хотел оставить деньги сыну, а не отдавать на благотворительные цели, как ему настойчиво советовали. Вскоре больной был переведен по назначению, в хирургию, и дальнейшей его судьбы я не знаю.
  
   Немного о бдительности
  
   В детстве домашние называли папу "Руня" или ласково "Руник". Когда он подрос, то стал "Рудольфом". Потом он достиг зрелого возраста и превратился в "Рудольфа Яковлевича". Это сочетание стало настолько привычным, что оно фигурировало во многих официальных документах, выданных папе. В этом не было ничего особенного, если бы не одно обстоятельство. В паспорте папа именовался "Иерувим Янкелевич". Жители Советского Союза особенно не удивлялись такой относительной русификации еврейских имен. И эти измененные имена, и сохранившиеся фамилии были достаточно выразительными, чтобы не скрывать национальную принадлежность их обладателей, да и цель была совсем иной.
   Папа не придавал паспортному и бытовому несоответствию ровно никакого значения. Поэтому и его первый орден "Красной Звезды" был выдан во время войны Рудольфу Яковлевичу Эпштейну. То же произошло и с партийным билетом, полученным во время тяжелых боев сорок второго года.
   Но прошло время, и наступил тысяча девятьсот пятьдесят второй год. "Охота за ведьмами" в стране приобретала вполне реалистичные очертания. К этому времени был разгромлен Еврейский антифашистский комитет, убит Михоэлс, начались аресты видных врачей... Все чаще в средствах массовой информации раскрывались псевдонимы писателей и поэтов, назывались их истинные (обязательно еврейские) имена.
   Вспомнили и про папу. Специальная комиссия в Академии упорно и долго занималась идентификацией его "раздвоившейся" личности. "Кто Вы, доктор Эпштейн?" - вопрос, на которой надлежало ответить папе...
   Папе повезло. У него имелись документы довоенной давности, часть из которых соответствовала паспорту, часть расходилась с ним. Комиссия сочла, что они выданы одному и тому же лицу. "Дело" было закрыто после соответствующего внушения.
   В первые дни этого разбирательства папа пришел домой после работы и попросил меня никуда не уходить вечером. В доме имелся один предмет, который мог сыграть, мягко говоря, неприятную роль при определенных обстоятельствах. Возможность возникновения таких обстоятельств казалась вполне реалистичной. Речь шла о привезенном с фронта пистолете. Папа хотел избавиться от него.
   В тот же вечер мы осуществили задуманное. Мы с папой вышли на прогулку и остановились на Кокушкином мосту. Воды канала Грибоедова еще не были прихвачены льдом. Мы постояли на мосту, убедились в безлюдности окружающих улиц и выбросили пистолет вместе с обоймой и всеми патронами за перила . Он тихо булькнул и исчез...
   Мы вспоминали эту историю примерно год спустя, вскоре после полной реабилитации участников сфабрикованного "дела врачей". Нам стало известно, что при проведении обыска в московской квартире мужа папиной сестры профессора Я.Л.Рапопорта, в домашней аптечке была обнаружена ампула с атропином. В соответствии с аптечными правилами, на этикетке был изображен череп и кости. Ампула была изъята, как доказательство подрывной деятельности очередного "убийцы в белом халате"...
   Пистолет в нашей квартире мог оказаться более выразительной находкой...
  
   Чего мне это стоило...
  
   Мне не удается строго соблюдать временную последовательность. Когда события детства и юности находят какой-то отклик некоторое время спустя, возникает желание объединить эти истории в рассказе.
   Вот и сейчас я возвращаюсь в последний военный год, в пятый класс 241-ой мужской средней школы Октябрьского района Ленинграда. В драматическом кружке я познакомился с Адой, учащейся соседней женской школы. Ее длинные косы, милая улыбка, густые брови, длинные ресницы, застенчивость очень мне нравились. Мы гуляли по улицам, обменивались школьными новостями. Каждый раз перед встречей я обдумывал тему разговора. Вскоре я сказал Аде: "Давай будем дружить!" Ада согласилась, после чего почему-то мы не виделись некоторое время. Шли годы. Взрослея, Ада становилась все красивее. Вокруг нее всегда пребывали поклонники. Среди них были и мои одноклассники, и друзья ее старшего брата Мики. Я понимал, что уличных прогулок недостаточно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   АДА. 1951 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   "СВОЯ НОША НЕ ТЯНЕТ..."
   Зарасай, 1953 год
  
  
   АДА. 1950 год
  
  
   С деньгами было туго. В те годы среди городских школьников не было принято подрабатывать. Единственным источником денег на развлечения были возможности и щедрость родителей. Случалось, что перепадало и мне. Иногда папа отшучивался. Излюбленным ответом на просьбу о деньгах на кино бывала фраза: "Не в деньгах счастье, сынок!" В некоторых случаях, для разнообразия, папа говорил: "Проси больше - легче отказать!"
   Настал момент, когда такая зависимость перестала меня устраивать. И я проявил активность. Первой жертвой моей активности стал фотоаппарат "Валенда", подаренный мне папой. Я сдал его в ближайший комиссионный магазин, и через несколько дней стал обладателем хрустящей сотенной купюры.
   Полученные средства были использованы с толком. За сорок рублей (помню эту сумму) была куплена коробка конфет "Ассорти", приобретены два билета в первых рядах концертного зала на эстрадное представление. После концерта я отвез Аду домой на такси... Я чувствовал себя Крезом. Не буду описывать, как я объяснял дома отсутствие аппарата, когда оно было обнаружено - внучкам знать не обязательно...
   После свадьбы мы шутили, что это событие сыграло решающую роль в завоевании Адиной симпатии, и она вышла замуж по расчету... Такой расчет был бы ужасной ошибкой, так как остатки "богатства" улетучились с невероятной быстротой. Деньги исчезли, а проблема осталась.
   Решение, найденное мной в дальнейшем, не делает мне особой чести, но так было. Когда приближался день свидания, я прихватывал одну - две книги из домашней библиотеки и шел к букинистам... Правда, и после этого я не имел возможности повторить приглашение на концерт, но два похода в кино были обеспечены. Одна из проданных книг особенно запомнилась. Это был изданный в довоенное время роман Мопассана "Милый друг". Книга была великолепно иллюстрирована. Образы героев этого романа и сейчас воспринимаются мной в соответствии с этими иллюстрациями.
   Это происходило в последних классах школы, и я не успел расправиться со всей библиотекой. Потом началась студенческая жизнь. Почти всегда была повышенная стипендия, периодически я "подрабатывал".
   Работа была разнообразной. То мы с однокурсниками разгружали вагоны на станции "Ленинград-товарная". Работа была срочной, обычно в ночное время, и хорошо оплачивалась. Потом я трудился в качестве лаборанта и освоил прибор, фиксирующий некоторые параметры дыхания. Доктор, у которого я работал, готовил диссертацию на какую-то терапевтическую тему. Я усердно помогал ему целый месяц. Мой труд не был оплачен, говорить на эту тему я стеснялся, а просто перестал посещать лабораторию.
   После четвертого курса я зарабатывал некоторые, весьма скромные, средства на кафедре факультетской хирургии. Я брал ночные дежурства и работал медбратом. Это была полезная для будущего врача практика, но на занятиях после таких дежурств очень хотелось спать. Двух больных этой клиники я запомнил на всю жизнь.
   Молодой крепкий парень по фамилии Отвалко был мотогонщиком. На гонках он выступал на мотоцикле с коляской. Во время одного из таких соревнований один из участников применил недозволенный прием. Обгоняя Отвалко, он наклонил свой мотоцикл, оторвал от земли коляску и ударил ею соперника по спине. Перелом позвоночника с повреждением спинного мозга - такой оказалась цена этих соревнований для Отвалко. Ноги были парализованы. За время моей работы признаков восстановления движения не отмечалось.
   Вторым был пожилой человек, пострадавший во время похода в поликлинику. Была ветреная погода, и лист железа сорвало с крыши. Лист упал неудачно для пострадавшего. Он лишился кончика носа и перенес сотрясение головного мозга. Я хорошо запомнил его по двум причинам. Во-первых, он требовал постоянного внимания в ночные часы. Только закончишь все процедуры и писанину, присядешь на минуту - раздается крик или стук ложки о край какой-либо посуды. Больной просил подать воды, повернуть на бок, потом на другой, протереть спину, снова дать попить - и так целую ночь. Если бы я сказал, что был в восторге от этого пациента, кто-нибудь мог не поверить... "Во-вторых" было связано с обработкой кожи спины. Я говорю "спины", хотя в месте, требующем повышенного внимания, спина уже теряла свое благородное название. Средством для протирания был камфарный спирт. Однажды я выполнил процедуру недостаточно аккуратно. Спирт попал туда, куда попадать ему не следовало. Мне показалось, что раздавшийся крик был слышен на всех четырех этажах здания клиники. Обильным количеством воды удалось купировать болевые ощущения...
   Мои дежурства после этого стали намного спокойнее - больной старался поменьше пользоваться моей помощью...
   Последняя моя работа в студенческие годы была достаточно трудной физически и в то же время довольно смешной. Мы жили на даче во Всеволожской, под Ленинградом. Я подрядился в какую-то контору "Райпотребсоюза", здание которого размещалось на обширном подворье. Моя задача заключалась в покрытии территории двора тонким слоем песка. Гора песка располагалась тут же. Его источником был вырытый посреди двора глубокий котлован, предназначенный для строительства подземного хранилища. Я получил в свое распоряжение тачку, совковую лопату, пару рабочих перчаток и приступил к делу. Платили по тогдашним понятиям прилично - пятьдесят рублей в день, и я старался.
   Эту свою работу я вспомнил много лет спустя, когда услышал такой анекдот.
   Один еврей, приехавший в Израиль из Союза на постоянное место жительства, устроился на сельскохозяйственную работу. Хозяин выдал ему тачку и лопату и поручил вывозить удобрения на поля. После первого трудового дня приезжий пришел к хозяину и попросил у него аванс. Он пояснил, что деньги нужны, чтобы купить смазочное масло. "Тачка страшно скрипит, - сказал он, - Едешь туда - в-ж-ж-ж-и-и-и-к, едешь обратно - в-ж-ж-ж-и-и-и-к..." Хозяин рассчитался с ним за день работы и сообщил, что он уволен. "Но почему?" - удивился приезжий. И хозяин ответил: "Потому, что тачка должна скрипеть так: "вжик - вжик!"
   Моя тачка скрипела так, как хотел наниматель из анекдота. Это вызвало определенное удивление у работавших рядом со мной каменщиков, строивших хранилище. Об этом впечатлении строителей я узнал при следующих обстоятельствах.
   Во дворе рядом со мной работали две семейные пары. Мужья занимались кладкой стен, которые поднимались постепенно из глубины котлована. Жены подносили кирпичи, замешивали и подавали цементный раствор. Стены достигли трех- или четырехметровой высоты и должны были вот-вот сравняться с уровнем земли. В тот день одно семейство привело с собой трехлетнюю дочку, которая возилась в песке рядом со строительством. Наступило время обеденного перерыва, и мужчины только что покинули свои рабочие места. Послышался какой-то шум, и одна из стен обрушилась внутрь котлована. Мама девочки успела подхватить ее на руки и оттащить в сторону... Очевидно, какие-то строительные нормы были нарушены. Строители были в шоке. Через короткое время они оправились от потрясения и в авральном темпе принялись восстанавливать разрушенное: следовало успеть сделать это до появления начальства. Я понимал задачу и принял посильное участие в аврале. Нужно было на время заменить маму, не отходившую от чудом уцелевшей девочки...
   Когда суета закончилась и стена обрела надлежащий вид, прерванный обед был продолжен. Я тоже присел отдохнуть и перекусить. Один из строителей спросил у меня: "Скажи, тебе платят за каждую вывезенную тачку?" - "Нет, - ответил я, - за каждый проработанный день". - "Тогда, что ты бегаешь со своей тачкой как дурак?" На этот вопрос я не ответил, но призадумался... Узнав о моем дневном заработке, коллеги сделали мне заманчивое предложение. Им требовался помощник на выходные дни. Они меняли фундамент в доме директора магазина в этом же поселке. Обещали платить сто рублей в день. Почти половина стипендии! Я согласился.
   В первый же выходной в назначенное время я пришел по указанному адресу. Мои работодатели явились семейным составом, но без детей. Они разбились на две бригады - муж и жена в каждой, и работа началась.
   От меня требовалось замешивать раствор и обеспечивать им обе бригады. Нужно было смешать цемент с песком и водой, выдержав нужную пропорцию, и вовремя поднести смесь каменщикам.
   Я ждал окончания рабочего дня, как манны небесной. До этого мне не приходилось так уставать, хотя имел месячный опыт лесоруба в студенческом стройотряде. "Провернуть" смесь лопатой было физически трудно, ведра к концу дня казались неподъемными, то из одной, то из другой бригады кричали: "Раствор!"
   Когда был уложен последний в этот день кирпич, мы уселись в тени отдышаться и съесть свои "завтраки". Со мной рассчитались, как было обещано. На вопрос, приду ли я завтра, я ответил без колебаний: "Нет!" Мои "наниматели" не удивились...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
   Небольшой комментарий к рассказанному в этом разделе. Я адресую его, прежде всего, моим любимым внучкам Машеньке и Катюше. Впрочем, как и все написанное...
   Запомните: поступать так, как я это сделал с домашней библиотекой, некрасиво...
   Но не забывайте: я это делал, чтобы вам досталась бабушка Ада. Если бы не она - у вас была бы совсем другая мама, да и вы были бы не вы... Напоминаю, что на моем счету были, как говорит Машенькин муж Илюша, и "добрые дела". Например, деньги за проданные булочки, которые я подкидывал маме во время войны...
   Надеюсь, вы учтете это и простите мои проделки.
  
   Лирическое отступление
  
   За Аду мне пришлось бороться не только с мальчишками. Адина тетя Рита была яркой красивой женщиной. Как-то мы шли с ней по Невскому. Навстречу двигался капитан первого ранга. Увидев Риту, он остолбенел и провожал ее поворотом головы как адмирала флота на параде. Я громко скомандовал: "Стоять вольно!", и мы пошли своей дорогой...
   Ее мужем был журналист-международник, с которым она путешествовала по всему свету. Пять
   лет семья провела в Вашингтоне. Когда Рита
   вернулась из Америки в Союз, и мы познакомились, ее впечатление обо мне было неблагоприятным. "Что ты нашла в этом Изике-Пизике?" - спрашивала она у Ады. Рита приглашала Аду к себе в Москву, чтобы познакомить с "выездными" журналистами...
   Потом Ада сама познакомилась со студентом Института международных отношений. Было это в доме отдыха под Ленинградом. Он приехал туда с родителями. Когда я навестил Аду, его мама просила меня уговорить приглянувшуюся семейству девочку остаться еще на одну смену... У ее сынка был такой "шнобель", что я даже не ревновал. Впрочем, уговорил ее уехать поскорей.
   Зато научный руководитель моей кандидатской диссертации профессор Мария Давыдовна Гальперин как-то сказала Аде: "Вы поставили на того коня!" Правда, было это намного позже, но она была права.
   Во-первых, все эти "международники" могли вывести жен за границу на ограниченное время и в указанную начальством страну. Я же вывез Аду куда хотел и насовсем!
   Во-вторых, посмотрите на моих дочку и внучек и представьте, что могло бы получиться из альянса с тем носатым!
   Моим родителям Ада нравилась безоговорочно. Если она несколько дней не появлялась в поле их зрения, мама начинала беспокоиться. "Ничего хорошего к тебе не пристает!" - говорила она мне в этих случаях.
   После четвертого курса у меня была летняя практика. Я с группой студентов получил распределение в замечательно красивый уголок Латвии, районный центр Краславу. Наши родители сняли там же расположенный в лесу домик, и оба семейства выехали туда на лето. Дом был просторный. В нашу честь окружающие называли его "домом жениха и невесты".
   Родители собирались по вечерам и обсуждали детали предстоящей свадьбы. Все это происходило вроде бы помимо нас. Мы слушали и не возражали. Торжество было намечено на седьмое ноября пятьдесят четвертого года.
   После возвращения в Ленинград я стал готовить свою семиметровую комнату (с выходом на кухню коммунальной квартиры) к приему жены. Комната не имела отопления. Папа где-то раздобыл маленькую финскую печку, покрытую желтоватым изразцом, купили румынский полированный шкаф и такого же качества полуторную кровать, и были готовы к свадьбе.
   Я обнаружил одну недоделку: в двойной раме окна, в наружной форточке, уголок стекла оказался отколотым. Был выходной день, и мы договорились с Адой встретиться в двенадцать. Я встал пораньше, измерил параметры форточки и побежал на Сенной рынок, где был хозяйственный магазин и продавалось стекло "навырез". Очередь была умеренной, и вскоре я приступил к замене стекла. Оно подошло точно по размеру. Оставалось закрепить его четырьмя гвоздиками и замазкой... Я прижал гвоздик к стеклу чуть туже, чем было нужно. Стекло звякнуло и развалилось... Когда я побежал на рынок второй раз, на кухне находились мама и одна соседка. Процедура повторилась, и с тем же успехом. На этот раз я высадил большое оконное стекло. Вся квартира собралась на кухне в ожидании моего очередного выхода. Сначала я перенес час свидания с Адой, затем отменил его совсем. Ада подтвердит: в этот день я многократно посещал Сенной рынок и заменил почти все стекла в двойной раме... К вечеру комната была в порядке.
   По натуре я оптимист. Однако, когда плотность поклонников вокруг Ады сгущалась, настроение у меня портилось, мы сорились... Наверное, в один из таких дней, задолго до свадьбы, я написал не очень веселое стихотворение с элементами свойственного мне в то время романтизма. Рискну воспроизвести его, понимая
   глубину несовершенства и "детскости".
   Любимая, чудесная, родная!
   Услышишь ли далекий голос мой?
   Пишу тебе из северного края.
   Он для тебя как я - совсем чужой...
  
   Ну, как тебе живется в Ленинграде?
   Поклонников все так же шумен рой?
   Не обижайся, это шутки ради...
   Скажи, грустишь ли обо мне порой,
  
   Иль даже думать про меня забыла?
   Нет, юность светлую забыть нельзя...
   Нам хорошо с тобой, родная, было,
   Мы были много больше, чем друзья...
  
   Как быстро пролетели годы эти!
   Виски посеребрила седина...
   Да, маленькая, мы уже не дети,
   И я вдали один, ты вдалеке одна...
  
   Перрон мелькнул, все позади осталось.
   Я ночь не спал. Я вспомнил день за днем
   Все, чем я жил, и все, о чем мечталось...
   Мне так хотелось снова быть вдвоем!
  
   Мне вспомнилось, как долгими часами
   Я ждал тебя, погоду не браня.
   Как шли гулять, куда - не знали сами.
   Как вечером сидели у огня....
   Как целовал твои, родная, руки,
   Глаза и волосы твои как целовал...
   Немало можно вспомнить в час разлуки.
   Я вспомнил все - я ночь тогда не спал...
  
   Меня сурово край холодный встретил.
   Ревела буря, ветер завывал...
   У вас был день, а здесь был долгий вечер.
   Мир незнакомый за окном лежал.
  
   Потом работа: клиника, больные...
   Худеет день за днем мой календарь стенной.
   А где-то вдалеке глаза твои родные,
   И где-то вдалеке мне близкий голос твой.
  
   Скрывать не стану: без тебя тоскую,
   И счастья жду - того, что будет впереди...
   Ты не сердись за то, что я пишу: "Целую".
   До скорого свиданья. Жду. Приди.
  
   В жизни почти все было не так. После окончания института мы уезжали на "периферию" вместе с Адой. Мы были женаты уже полтора года. Ехали мы не на север, а на запад, в Калининград. Правдой были клиника и больные, а также мое отношение к Аде.
   Много лет спустя я научился прикрывать свои чувства иронией и, мне кажется, быть не столь прямолинейным. Вот как я поздравил Аду с одним из ее солидных юбилеев, учитывая "букет" накопленных мною болячек.
  
   Я громких не люблю тирад,
   И все-таки одна тирада:
   О том, как много лет назад
   Меня навек пленила Ада!
  
  
   Я потерял покой и сон...
   Влюбился! И преград не зная,
   Искал подход со всех сторон...
   С тех пор бессонницей страдаю...
  
   Я был неловкий обалдуй.
   Встречались и зимой, и летом...
   Был сладким Адин поцелуй...
   С тех пор страдаю диабетом...
  
   Я Аде сердце подарил,
   Себе оставив часть скупую...
   Господь меня благословил.
   С тех пор с байпасами живу я...
  
   Теперь с меня что можно взять?
   Но я тебе признаюсь, Ада:
   Жизнь за тебя готов отдать...
   Мне ничего взамен не надо!
  
   А тогда, в далеком пятьдесят шестом году, остающиеся в Ленинграде друзья на прощальном вечере напутствовали нас:
  
   Нам не страшны стихии,
   Мы скажем всем в пример:
   Длина периферии
   Всего лишь "2ПR " ...
   Я ответил:
   Нам не страшны стихии,
   Прекрасен ваш пример.
   "2П" нас не пугает,
   Но нас смущает "R"...
  
   И мы уехали...
  
  
  
  
  
  
  
   АДА. 1951 год
  
  
  
  
  
  
  
  
   К ОКОНЧАНИЮ ИНСТИТУТА
   1956 год
  
  
   Последний раз в десятый класс
  
   Опять я не справился с хронологией. Время вышло из-под контроля, и я поспешил сообщить об окончании института, не рассказав об окончании десятого класса... Хорошо, что печатное слово позволяет возвращаться туда, куда в действительности возврата нет.
   Наш классный руководитель Аркадий Евсеевич Бенинсон преподавал физику и был хорошим психологом. Он отлично изучил наши повадки и был готов к неожиданностям. Поэтому, когда наш одноклассник Вова Дворкин сжег классный журнал, это не стало катастрофой.
   Оказывается, Аркадий Евсеевич давно подозревал подделки отметок в журнале. Он вел ежедневные, параллельные с журналом, записи в личной книжке. Журнал был восстановлен, Дворкин каким-то образом разоблачен и исключен из школы на десять дней.
   Мы не понимали, почему это сделал именно Дворкин. Он был одним из самых способных одноклассников и отлично учился. Дух авантюриста, искателя приключений, очевидно, руководил его поступками. Он же был автором проделки с патефоном.
   Случилось это еще в восьмом или девятом классе. Дело было зимой, и рассвет наступал поздно. Утренние уроки проходили при электрическом освещении. В этот день первым был урок истории. Урок вела милая старушка Зоя Михайловна. Она любила повторять: "Старого воробья на мякине не проведешь!" Естественно, ее прозвище было "старый воробей". Мы относились к ней по-своему хорошо. На этом уроке "старого воробья" удалось провести, правда, не на мякине.
   Володя Дворкин принес в класс патефон и спрятал его на задней парте (на "камчатке"). Как только начался урок, приятная музыка наполнила класс. Зоя Михайловна прислушалась. "Что это?" - удивленно спросила она. Ей объяснили, что электропроводка соединилась с радиотрансляционной сетью... Кто-то предложил выключить свет. Музыка немедленно смолкла. Сразу же послышались крики, что заниматься в темноте невозможно... Свет включили, и немедленно приятная музыка зазвучала снова... Эту последовательную процедуру повторяли многократно и достигли желаемого: урок был сорван. Мы, молодые идиоты, страшно веселились...
   Зоя Михайловна пошла к начальству с жалобой на неисправность проводки. Дворкин едва успел убежать со своим патефоном, как в класс вошел Аркадий Евсеевич, прекрасно понимающий ситуацию. Он изложил нам все, что он о нас думает - как обычно, в совершенно корректной форме...
   Довольно занудные школьные будни перемежались с экстраординарными событиями, чаще всего неприятного свойства.
   В середине года тяжело заболела преподаватель математики Софья Дмитриевна Догадаева. Мы помнили ее с восьмого класса как знающего, требовательного учителя и первыми заметили изменение в ее состоянии. Постепенно она потеряла контроль над классом, и к моменту ее ухода из школы наши знания по математике приближались к нулю. Правда, была группа ребят, которые занимались этой наукой с репетиторами. Они собирались в институты с математическим уклоном. Сменивший Софью Дмитриевну учитель был в ужасе от математической запущенности класса.
   Потом была моя драка с Васей Бровчиным, которая выбила меня из привычной колеи на некоторое время. Об этом я писал в другой книге - не буду повторяться.
   Я собирался поступать в медицинский институт. На вступительных экзаменах там сдавали физику, химию, литературу - устный экзамен и сочинение. С химией существовали некоторые проблемы, и я с упорством пытался преодолеть их. Физика и литература были любимыми предметами и не пугали меня.
   Мы часто собирались мальчишеской компанией и обсуждали достоинства вузов, в которые хотели поступать. Недостатков старались не замечать.
   Четверо из класса нацелились на горный институт, многие наметили кораблестроительный. Кто-то выбрал электротехнический ВУЗ. Были желающие поступить в высшие военно-морские училища. Мечтал о театральном институте Боря Дворсон. Слава Чехович выделялся своими математическими способностями и выбирал область их реализации.
   Под влиянием этих разговоров я написал такое стихотворение.
   Нам недолго осталось учиться.
   Дни учебы, как миг, пролетят,
   И настанет пора распроститься,
   Получив, наконец, аттестат...
  
   Каждый школу оставить намерен,
   Позабыть надоевший нам класс...
   Но о школьных делах, я уверен,
   Мы когда-нибудь вспомним не раз.
  
   В нашу школу не раз мы вернемся -
   Пусть лет десять - пятнадцать пройдет...
   За столом, как теперь, соберемся,
   И Сорокин бокалы нальет!
  
  
  
   Мы изменимся, станем солидней,
   Потолстеем... А может быть нет?
   Оглянувшись вокруг, очевидно,
   Мы друг друга узнаем портрет.
  
   Вот я вижу три статных фигуры -
   Встрече с ними я искренне рад!
   Со значками: "Горняк" на тужурках -
   Это Гольдберг, Морозов, Мурат...
  
   Яркий свет заслонив шевелюрой,
   Кто-то в класс наш знакомый вбежал...
   Кто ж с такой габаритной фигурой?
   Сел за парту, и уши зажал...
  
   Как всегда, погруженный в расчеты,
   Математик, с большой бородой...
   С ним детишек не менее роты...
   Ба, Чехович! Ну, здравствуй, родной!
  
   Класс, четвертый этаж.
   В раздевалке, внизу,
   Вдруг послышался голоса звон...
   Голос выше, и ближе, и ближе -
   Дверь отрылась - ну, ясно, Дворсон!
  
   С хохолком непослушным на теме,
   Он - артист, он теперь нарасхват:
   За персону за эту дерутся
   Театр Пушкина, Малый и МХАТ...
  
   Кто ж там вдали? Большой, красивый,
   Мундир военного врача,
   С осанкой стройной, горделивой...
   Не узнаете? Это ж я!
  
   Ну, что смеетесь? Не красивый?
   Но симпатичный... Тоже нет?
   Но подождите, подождите -
   Ведь это через много лет!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Нам недолго осталось учиться.
   Дни учебы, как миг, пролетят,
   И настанет пора распроститься,
   Получив, наконец, аттестат...
  
   Между тем, началась подготовка к выпускному вечеру. Бразды правления в этой процедуре взял в свои руки родительский комитет. Собственно говоря, это были три или четыре наиболее активные мамы наших одноклассников. Немедленно возникли разногласия между этими активистками и выпускниками. Камнем преткновения оказались две проблемы: можно ли ставить на стол спиртное и приглашать ли девочек?
   Родительский комитет к обеим проблемам относился негативно. В конечном итоге, по вопросу о выпивке был достигнут компромисс: решили, что будет шампанское в ограниченном количестве. Мы считали это своей победой - там, где можно немного шампанского, может оказаться и побольше... Впрочем, никто из нас в то время особенно не увлекался спиртным.
   Сложнее оказалось с приглашением девочек. Мы были уверены, что только отсутствием знакомых у сыновей членов родительского комитета можно объяснить их позицию по этому вопросу. Эти мамы были категорически против, и нам пришлось отступить...
   Мы готовили большой концерт. Это немного отвлекало от учебы, но оживляло нашу жизнь. Я собирался прочесть свое стихотворение, которым и хочу закончить воспоминания о детстве.
  
   Ш К О Л Ь Н О Е
  
   Голоса умолкли, тихо стало в школе,
   Никого на лестнице, двери на запоре...
   Только тетя Настя - старенькая няня -
   Беспокойно ходит между этажами:
  
   "Все ли классы заперты и, на случай всякий,
   Может быть, окурок тлеет - тоже ведь куряки!
   Сколько этих мальчиков на веку видала!
   С высшей математикой не сочтешь, пожалуй!
  
   Первый раз приходят с мамой, дальше - сами...
   Не успеешь оглянуться - расстаются с нами...
   Не успеешь оглянуться - за плечами школа...
   Так же вот и этот класс - шумный и веселый..."
  
   Получили аттестат - тут же убежали.
   Поздней ночью над Невой этот класс встречали.
   Тишина над городом, не горят огни.
   Над притихшею рекой лишь они одни...
  
   "Вот, брат, и окончили. Школа - за плечами...
   Помнишь, ждали этот час долгими ночами?
   Помнишь, как готовились?
   Помнишь, как сдавали?
   Помнишь, как не верилось,
   Кончим ли - вначале?"
  
   И столько вдруг припомнилось,
   Будто годы минули...
   И снова - тишь над городом,
   Не горят огни...
  
  
   И вдруг, нарушив тишину,
   Сквозь радость, смех, веселость
   Прорвался звонко в вышину
   Девичий чистый голос!
  
   Летела песня по Неве
   И жизнь будила к жизни,
   Смолкая где-то в синеве:
   " Эй, солнце, ярче брызни!"
  
   А солнце, будто бы в ответ -
   Не зря его манили -
   Вдруг первым утренним лучом
   Озолотило шпили!
  
   И вслед за утренним лучом,
   И вслед за этой песней
   Спешили девушки к Неве -
   Все в белом, как невесты!
  
   И все кругом - и сад, и дом,
   И сердце - ликовало!
   Широкий путь в большую жизнь
   То утро открывало...
  
   А чувства были так полны,
   Что на углу, у сквера,
   Нашли работу пацаны -
   Качать милиционера!
  
   И не подумали тогда,
   Что если приглядеться,
   Здесь мимоходом, как всегда,
   Прощались юность с детством...
  
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  
   Прошло много лет. Эти годы были насыщены различными событиями, как личного свойства, так и общегосударственного масштаба. В 1989 году все наше семейство, в составе шести человек, иммигрировало в Соединенные Штаты Америки. Это был нелегкий четырехмесячный путь, с остановками в Вене и Риме. Об этой дороге, о первых шагах на новой для нас земле, о причинах переезда, об учебе в школе и медицинском институте и о некоторых других подробностях я написал в книжке "Ленинград - Милуоки через Нью-Йорк". При желании ее можно найти в интернете по адресу: www.lib.ru в разделе "самиздат", по фамилии автора или по названию книги. Прошу извинить за саморекламу.
   Никаких родственников за границей у нас не было. С дедом, уехавшим в Америку в 1914 году, познакомиться мне не довелось и никаких известий о его потомках не имелось. Поэтому вызов нам прислал из Израиля сын моей однокурсницы. Вызов был подписан Алексом Нифом - такую фамилию приобрел он после переезда в Израиль. Мы подготовили легенду о наших родственных связях, по которой Алекс Ниф был пожилым дядей Ады. Она все время забывала его фамилию и очень нервничала. Тогда я напомнил ей сказку о трех поросятах - Ниф-Нифе, Наф-Нафе и Нуф-Нуфе. Казалось, проблема решена. Но когда мы прибыли в ОВИР, и нас стали вызывать по одному на интервью, Ада растерялась. Когда ее пригласили, она вошла в комнату, немедленно вернулась в приемную и возбужденно прошептала: "Изя, Ниф-Ниф или Нуф-Нуф? Ниф-Ниф или Нуф-Нуф?!" Все обошлось, но смеяться мы начали не сразу...
   И еще. Я рассказывал о своем посещении санатория "Красный Вал" примерно через тридцать лет после начала войны. Было написано, что перешагнув границы санатория, я "впал в детство". Удалось это сделать, только опираясь на память. В послевоенной действительности я находил лишь фундаменты, безошибочно вспоминая, какие строения соответствовали этим камням до фашистской оккупации. Чудом уцелел лишь один санаторный корпус, сохранилась чаша фонтана, да гипсовые статуи девушки с веслом и юноши-дискобола
   по-прежнему украшали аллею, ведущую к озеру...
   Мне стало понятным, почему папа никогда сюда не возвращался...
   Я стараюсь забыть об этих развалинах и удерживаю перед своим мысленным взором довоенный "Красный Вал". Обычно это удается...
  
   Последнее. Мне хочется добавить еще одну коротенькую главу, не имеющую прямого отношения к теме. Называться она будет неоригинально:
  
   АЛЕНКА, МАШЕНЬКА И КАТЮША
   ОТ ДВУХ ДО ПЯТИ
  
   Аленка
   Вечером девятого февраля 1958 года я садился в поезд Калининград - Ленинград. Я с большой радостью ехал в командировку на очередную конференцию нейрохирургов, проходившую в родном для меня городе. Мое хорошее настроение было связано еще и с тем, что в Ленинграде "проводила" декретный отпуск Ада, без которой я очень скучал. Прибавления семейства мы ожидали в конце месяца. Жила Ада у своих родителей. Чтобы добраться до их квартиры от Варшавского вокзала, нужно было потратить минут пятнадцать-двадцать. Я решил преподнести сюрприз своим ленинградским родным и не предупредил их о приезде. Планировалось позвонить с Варшавского вокзала, передать привет как бы из Калининграда и через двадцать минут появиться дома... Вначале все шло по плану. Поезд прибыл по расписанию. Я подхватил чемодан, зашел в будку телефона-автомата и набрал номер. К телефону подошел брат жены. Я не успел осуществить задуманное. Мика опередил меня и поздравил с рождением дочки... Чемодан выпал из моей руки. Так Аленка - этим именем мы назвали дочку - удивила меня в первый раз. Нужно сказать, что не в последний.
   Я помчался в роддом и передал Аде записку. Нянечка принесла ее в палату. "Вам письмо от мужа" - она протянула записку Аде. Та ответила, что мужа у нее нет, здорово озадачив "почтальона" и соседок по палате. Ада хотела сказать, что мужа нет в Ленинграде.
   Таким образом, сюрприз все же состоялся, хотя и в несколько деформированном виде...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Через несколько месяцев наступила очередь Аленки путешествовать между Ленинградом и Калининградом. Часть времени она жила с нами, потом оставалась у родителей жены. Эти циклы периодически повторялись. Проводники вскоре стали узнавать ее и называли "лягушкой-путешественницей".
   Эти вояжи обычно осуществлялись с помощью замечательной няни Тани, которая много лет жила в семье Аленкиных бабушки и дедушки. Она с удивительной теплотой и любовью относилась к нашему ребенку. Как многие городские дети, Алена имела проблемы с едой. Очевидно, окружающие не давали ей возможности проголодаться. Она долго держала очередную порцию еды за щекой. Когда Аленка научилась говорить, во время кормления обычным бывал такой диалог: "Лена, жуй!" - "Сейчас буду жУвать..." - "Лена, глотай!" - "Сейчас буду глотать!"
   А тогда, в раннем детстве, во время очередной поездки в Калининград, все приготовленные в дорогу запасы скисли. Сначала все было нормально. От Ленинграда до Двинска (Даугавпилса) поезд шел двенадцать часов. Часа за два до прибытия на эту станцию Ленка начала требовать еду. Таня была в отчаянии - кормить ребенка было нечем... Во время короткой остановки в Двинске она сбегала в станционный буфет и купила порцию кислых щей. С большой жадностью Алена поглотила эту не самую изысканную пищу... На несколько месяцев проблема питания потеряла свою актуальность, а потом все вернулось "на круги своя". Если Аленка долго не могла справиться с едой, мама говорила: "Можешь выйти из-за стола!" Следовал вопрос: "А я сытая?" При положительном ответе Алена спокойно удалялась. При отрицательном - горько плакала: "Я голодная!" - и продолжала трапезу.
   А я вспоминал свои детские "подвиги" с выбрасыванием еды за окно...
   Мораль: люди, не перекармливайте своих детей! Когда проголодаются - скажут... Впрочем, это старая и нередко забываемая истина.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Алене полтора года. Она живет в Ленинграде, а летом - на даче в Сестрорецке. Мы не видели ее полгода и, наконец, приезжаем в отпуск из Калининграда. Старшее поколение и ребенок встречают нас на платформе дачной электрички. Девочка стала настоящей куклой, от нее невозможно оторвать взгляд. Ада набрасывается на дочку со всей страстью и вдруг слышит: "Уйди, тетя!" Ада в слезы... Дома история повторяется - Алена не подпускает Аду к себе. "Это мама!" - объясняют ей. Она сейчас же
  
  
  
  
  
  
  
  
   АЛЕНА: "УЙДИ, ТЕТЯ!"
   1959 год
  
   бежит к тумбочке, берет в руки фотографию Ады и начинает ее целовать... Прошло какое-то время, и Аленка идентифицировала реальную маму.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Место действия - Калининград, время действия - ранняя весна. Снег еще лежит на улицах, но днем, на солнышке, местами появляются лужи. Алене два годика. В выходной день выходим с ней покататься на санках. Ее беличья шубка выглядит очень нарядно. Алена усаживается в санки и спрашивает: "Папа, а ты меня не уронишь?" - "Что ты, - успокаиваю я ее, - не бойся!" Через несколько шагов санки соскальзывают с тротуара и переворачиваются, ребенок бухается лицом в лужу, белая шубка становится черноватой... Я подхватываю Аленку на руки, бегом возвращаюсь домой. Совместными усилиями с Адой отмываем ребенка и шубку. Я чувствую себя виноватым, особенно после реплики Алены: "Какой же ты, папа! А еще обещал, что не уронишь!" -
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В Калининград по очереди приезжают бабушки на "боевое дежурство". Алена в том же возрасте. Бабушка Дина (Адина мама) за что-то рассердилась на внучку - скорее всего, она плохо ела. "Отведу тебя к Бабе Яге!" - сердито говорит бабушка. Алена немедленно надевает шубку, шапочку и зовет бабушку: "Пошли!" Бабушка уже успела забыть и про свою угрозу, и что она сердита, но "держит фасон": одевается и они выходят из дома. Долго бредут по улицам. Лена канючит, скоро ли обещанная Баба Яга. В конце концов, здорово устав от путешествия, бабушка Дина объясняет, что Баба Яга улетела по своим делам, и они попадут к ней в следующий раз... Они возвращаются домой. Алена разочарована.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В детских магазинах Калининграда нет мягких игрушек. По соседству, в Литве, кто-то наладил их кустарное производство. Алене два года. Мы заказываем большого медведя, и с оказией получаем его. Мишка сшит из овчины. Выглядит он очень симпатично и "лохмато". Алена страшно рада, внимательно рассматривает подарок и дает свою оценку: "Мишка, Мишка, какой ты шкурный!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В 1960 году мы возвращаемся в Ленинград. Каждое лето живем на даче, в Сестрорецке, вместе с семьей Адиного брата Мики. Алена чем-то расстроена и громко плачет. Ей около трех с половиной лет. Дядя Мика призывает ее к порядку, и между ними происходит диалог: "Сейчас же перестань плакать! Вытри слезы!" - сердито говорит Мика, и получает развернутый ответ: "Ты моими слезами не командуВАй! Я сама ими командуВАю!" Мика гнет свою линию: "Мне надоело слушать твой плач!" - продолжает он. А Алена в ответ: " Я плачу не тебе, а маме! А тебе пусть плачет твоя Мариночка!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Большая компания - Алена (трех с половиной лет), ее мама и обе бабушки, бродят по магазину "Детский мир" в поисках пальто для ребенка. Наконец, бабушки находят что-то подходящее. Пальто выглядит симпатично, но Ада считает его великоватым. "Что вы, - говорит она бабушкам, - она в нем утонет!" Алена в слезы: "Я утО'ну! Я утО'ну!" Ни за что не хотела примерять пальто...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Алене около пяти лет. Она посещает детский сад. Обычно я забираю ее после работы. Однажды, по дороге домой, Алена сообщает мне, что потеряла новый бантик. "Теперь, - говорю я, - нам попадет от мамы!" Лена предлагает маме об этом не
  
  
  
  
  
  
   АЛЕНА С БАБУШКОЙ ДОРОЙ
   1960 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ВЗРОСЛАЯ АЛЕНА. 1984 год
  
  
  
  
  
   ЗМУЖНЯЯ АЛЕНА И САША. 2003 год
  
  
  
  
   САША, МАШЕНЬКА И АЛЕНА. 1980 год
  
  
  
  
   АЛЕНА С РОДИТЕЛЯМИ. 1961 год
   рассказывать... Я объясняю, что обманывать некрасиво. "Нет, - отвечает ребенок, - мы обманывать не будем! Мы будем говорить о другом..."
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Две коротенькие истории выходят за рамки "от двух до пяти".
   Алена учится в первом классе. Учительница очень любит ее за дисциплину, организованность и хорошую успеваемость. После окончания уроков Лена идет в первом ряду построенного парами класса, держа за руку своего преподавателя. Мамы одноклассников обступают Алену и уточняют домашнее задание - она всегда в курсе... И вот, на исходе второй четверти, открытый урок. Присутствуют родители, и преподаватель демонстрирует достижения класса. Она вызывает к доске Аленку и диктует предложение. Алена старательно выводит буквы. Когда она ставит точку, взрыв смеха раздается в классе. Учительница смущена, Алена не понимает в чем дело. Написанное выглядело так: "Уткиулетелинаюг". Бывает!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   И еще один "первоклассный" урок - урок вопросов и ответов. Дети спрашивают о том, что их интересует, учительница отвечает. Любознательность Алены своеобразна: "Как мама негра узнает, что ее ребенок грязный?" - спрашивает она. К сожалению, ответ учительницы неизвестен. Правильного ответа я не знаю до сих пор. Замечу, что в то время слово "негр" не считалось некорректным...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Машенька
   Машенькины истории начинаются с ее физиологических наблюдений и высказываний.
   Ребенку полтора года. Перед прогулкой, во избежание неприятностей, мама усаживает ее на горшок. Она сидит долго и задумчиво. Мама торопит: "Машенька, ты скоро?" Маша называет себя "Мака" - шипящие звуки еще ей неподвластны. Она объясняет причину задержки: "У Маки попИ каки нет!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Физиологическая тема имеет продолжение. Спустя пару месяцев Машенька рассуждает, сидя в той же "горшочной" позиции: "Пуки разговаривают, скоро каки будут..."
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Мама о чем-то говорит по телефону шепотом. Маше интересно, о чем разговор, но плохо слышно. Она просит: "Мама, говори голосом!" (1 год 8 месяцев)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   "Машенька, сколько тебе лет?" - "Два лета!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Мы отдыхаем в Ялте. Маша выходит на берег после купания: "Мама, мне в ухо попало Черное море!" (2 года 4 месяца)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.
   Проходя мимо телефонной будки: "Какой телефон разговорчивый! В нем все время кто-то разговаривает!" (2 года 6 месяцев)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В том же возрасте. Сообщая о встрече с подружкой: "Я пришла, а Алина уже тут как здесь!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   О мягкой игрушке: "У меня есть Тепа, его зовут собака..."
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   "Какие дружные сапожки! Они дружат, как два сапога!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Диалог: "Машенька, завтра бабушка приедет! Ты обрадовалась?" - "Нет!" - " Почему?" - "Когда она приедет, тогда я и обрадуюсь!" (2 года 8 месяцев)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
   В тесной квартире Маше постоянно говорят: "Не стой здесь... Не стой здесь!" Она отвечает: "Тут твое место, и тут твое место... А мне где стоять?" (2 года 8 месяцев)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Месяц спустя. Маша рассматривает мамины кожаные перчатки на меху и комментирует: "Какая хорошая у них подошва!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Тогда же. Гуляет во дворе дома. Долго кружится вокруг своей оси... Останавливается, с удивлением замечает: "Ой, дом кружится!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Редкий случай, когда Маша проголодалась. На кухне варится картошка. Машенька спрашивает: "Мама, картошка созрела?"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   "Мама, койка - это кое-какая кровать?"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Три короткие истории из более позднего возраста.
   Машеньке около пяти лет. Окружающие заботятся о всестороннем развитии ребенка. Предпринимается попытка поступления в балетную группу Ленинградского дворца пионеров. Маша приходит в отборочную комиссию. В зале значительное количество претендентов. В основном, это худенькие длинноногие девочки. Машенька, с точки зрения родных, выгодно от них отличается своей упитанностью. К ней подходит дама, член комиссии. Довольно бесцеремонно задрав Машину юбку и пошлепав ее по попе, она спрашивает: "Ты, наверное, любишь покушать?" Машенька по-своему оценивает вопрос и отвечает: "Спасибо, я сейчас не хочу..." В конечном итоге балет не состоялся...
  
  
  
  
  
  
  
   МАШЕНЬКА - "МАТРЕШКА" 1980 год
  
  
  
  
  
  
  
   МАШЕНЬКА В НЬЮ-ЙОРКЕ. 1990 год
  
  
  
  
   ВЗРОСЛАЯ МАШЕНЬКА. 2003 год
  
  
  
   ЗАМУЖНЯЯ МАШЕНЬКА И ИЛЮША. 2003 год
  
   Следующая попытка была более успешной. Речь шла об обучении игре на фортепьяно. Целью поступления была Городская музыкальная школа. Машенька пришла в это заведение на прослушивание в сопровождении бабушки. Они сидели в вестибюле в ожидании своей очереди. Мимо проходили дети с музыкальными инструментами: флейтой, скрипкой, аккордеоном... Маша долго смотрела на этот поток, а потом обратилась к бабушке: "Скажи, мы тоже будем носить пианино?" - "Что ты, Машенька, оно же тяжелое, нам не поднять!" - "Бабушка, конечно, не мы сами, а папа или дедушка..."
   Когда Машеньке минуло восемь лет, в доме появилась младшая сестричка Катюша. Маша очень нежно относилась к новому члену семейства, но однажды сказала маме: "Все равно ты меня любишь на восемь лет больше!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
   Катюша
   Раннее детство Катюши совпало с трудным периодом семейного переезда в Америку. В начале похода ей не было еще двух с половиной лет. Эти события наложили определенный отпечаток на формирование ее личности. Однако, проявление характера обозначилось еще в Ленинграде.
   Катенька с бабушкой гуляют в садике возле дома. Ребенку полтора года. Сидя на корточках, Катя возится в песочнице. Рядом с ней, в такой же позиции, расположился мальчонка примерно ее возраста. В руках у него тающая порция мороженого-эскимо. Он аппетитно и неторопливо облизывает лакомство. Катенька незаметно приближается к счастливому обладателю мороженого и, улучив момент, стремительно откусывает кусок эскимо у зазевавшегося соседа. Он в рев, бабушка в ужасе - ребенок укусил
  
  
  
  
  
  
  
   КАТЮША - "БАРАНЧИК"
   Ленинград, 1988 год
  
   "лизанное" и "кусанное" мороженое! Только Катюша страшно довольна... И никаких последствий!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В Австрии мы попадаем в замечательный альпийский городок Капфенберг, в ста тридцати километрах от Вены. На следующий день после прибытия Катенька с мамой, бабушкой и Машенькой заглядывают в расположенный рядом с гостиницей супермаркет. О впечатлении старшего состава компании от магазинного изобилия говорить не стоит. Внимание Катюши привлекает корзина с бананами, вкус которых ей удалось познать еще в Ленинграде. Она хватает гроздь зрелых плодов и не желает расставаться с ними. Мама и бабушка не уверены в своих покупательских возможностях и с большим трудом возвращают бананы на место... Эту сцену наблюдает местный житель. Когда семейство выходит из супермаркета, он ждет Катю и угощает ее большой плиткой шоколада...
   Прошло немного времени, и уже в Италии Катенька научилась спрашивать: "Мама, у тебя есть деньги, чтобы купить эту булочку?"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Катенька ест бутерброд, но должна немедленно выполнить какое-то действие, требующее, чтобы руки были свободны. Она протягивает свою еду кому-нибудь из окружающих и просит: "Подержи. Только не кусай!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Наша австрийская эпопея продолжалась шестнадцать дней. Затем мы оказались в Риме и десять дней жили в гостинице. При ней и питались. За столом собиралось человек тридцать выходцев из Союза. Питание не отличалось разнообразием: на завтрак - два яйца, листок капусты, булочка с чаем... Капризничать не приходилось, но и восторгов никто не выражал.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   КАТЮША - "КИТАЙЧОНОК"
   Милуоки, 1992 год
   Кроме Катеньки. Она съедала все, приговаривая: "Как мне вкусненько!" Официанты приносили ей добавку...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Через десять дней удалось снять квартиру в курортном пригороде Рима - Тарвояниках. Дело было в середине сентября. Для итальянцев купальный сезон уже закончился, для нас он оказался в самом разгаре. Пляж находился через дорогу от дома. С балкона снятой квартиры было возможно увидеть и море, и горы. Много времени наша семья проводила на пляже. Мы называли эти итальянские три с небольшим месяца "римскими каникулами". Пляж был безлюден - "наших" в городке вначале было немного, итальянцы приходили изредка. Почему-то Катенька панически боялась людей, говорящих на незнакомом языке. В один прекрасный день на пляже появилась семья наших земляков - сын с женой и мамой. Уловив, что люди говорят по-русски, Катенька откликнулась на их приглашение и приблизилась к троице. Ее угостили яблоком, она взяла его в руки, и вместо "спасибо", спросила: "А Маше?" Получила и второе...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Мне удалось "вправить" сместившийся межпозвоночный диск владельцу местной пекарни, которого звали Джанино Джанини. За это он присвоил мне звание "синьоре профессоре". Джанино оказался очень благодарным человеком, и с тех пор вечером каждой пятницы навещал нас и приносил дары своего производства. Не забывал к этому добавить бутылку вина. В нашем "промежуточном" положении это было весьма кстати. Однажды, помимо обычного, он принес Катеньке игрушечную собаку и поставил ее на стол. Катя подошла к столу, встала на цыпочки и поместила свои ручки и подбородок на край стола. И тогда Джанино громко хлопнул в ладоши... В ответ на это собака встала на задние лапы, завиляла хвостом и начала громко лаять... Катюша широко раскрыла глаза и рот. Она была в изумлении и полном восторге! Глядя на Катю, не в меньшем восторге пребывал и сам Джанино - он хохотал, как большой ребенок...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Через четыре месяца после начала нашего путешествия мы достигли заветных берегов Америки и оказались в Нью-Йорке. Ада, Машенька и я нашли временное (полтора месяца!) пристанище в квартире наших ленинградских друзей Белочки и Фимы. (Мы не забываем их подвиг - они появились в Америке всего за девять месяцев до нас). Алена, Саша и Катенька были размещены в страшноватой гостинице в центре Манхеттена. Машенька вначале оказалась с родителями. Она была в таком ужасе от жилища, с его мышами, тараканами, разбитым и заткнутым подушкой окном, электроплиткой по соседству с унитазом, и так рыдала, что нам пришлось взять ее к себе, точнее, к нашим друзьям. Только Катенька отличалась неиссякаемым оптимизмом. Осмотревшись в гостиничном номере, она сказала: "Какая хорошая квартирка!" При нашем заселении портье в гостинице был симпатичный чернокожий, белозубый и улыбчивый парень. Катенька внимательно посмотрела на него и спросила: "Почему у дяди такая красная мордочка?" Мы объяснили, как могли...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Катенька быстро привыкла к тому, что все перемещения связаны с авиацией. Через полтора месяца мы перебазировались в соседний с Манхеттеном район, где сняли две квартиры в одном доме. Когда приехали забирать из гостиницы Алену, Сашу и Катеньку, она протянула мне пакет леденцов: "Деда, дашь мне пососать в самолете..." Действительно, бытие определяет сознание!
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
  
  
   ВЗРОСЛАЯ КАТЕНЬКА. 2003 год
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   МЫ ТОЖЕ ПОВЗРОСЛЕЛИ...
   Милуоки, 2002 год
   Это положение было подтверждено Катюшей многократно. Обстановка в наших квартирах на первых порах была более чем скромной. Местные жители нередко выставляли на улицу (в "гарбич") то оказывающийся исправным телевизор, то вполне приличного вида диван, кресло или стул. Мы пополняли нашу меблировку за счет улицы. Иногда это происходило на глазах у Катеньки. Вскоре она сама останавливалась у очередного "гарбича" и спрашивала: "А это брать будем?" По счастью, этот период длился недолго.
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   По какому-то поводу мама сказала, что не знает, что делать. Тут же получила совет от Катеньки: "Думай лОбом!" (около 3-х лет)
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   В этом же возрасте Катюше задали вопрос, который показался ей обидным. Она сказала: "Не люблю, когда мне задаВАют глупыХ вопросов!"
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   Вскоре (через четыре месяца после приезда в Америку) Саша получил первую работу в славном городе Милуоки. Вся семья выехала на новое место жительства, а мы с Адой остались в "столице мира". В Милуоки Катенька вскоре пошла в детский сад, где ни на шаг не отходила от единственной говорящей по-русски воспитательницы. Дома тоже говорили исключительно по-русски. Прошло два года и родители решили купить дом. Они приехали для его осмотра с посредником (брокером), захватив с собой Катю. Брокер не мешала осмотру, а осталась в комнате с Катей. Изумлению родителей не было предела, когда вернувшись на исходную позицию, они обнаружили Катеньку, бойко общающуюся на английском с брокером... Появилась другая проблема - сохранить русский. А Катенька с удовольствием выполняла
  
   функции переводчика, помогая маме и бабушке с дедом при походах в магазины...
   Эта роль пришлась ей по вкусу, и она решила стать полиглотом. В пятилетнем возрасте Катенька наметила для себя путь изучения языков. Она заявила, что выйдет замуж сначала за японца, потом за француза, итальянца и так далее, постепенно расширяя свой языковый кругозор...
   -.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-.-
   С тех пор, с момента нашего появления в Америке, прошло больше четырнадцати лет. Машеньке скоро двадцать пять, Катюше скоро семнадцать. Повзрослела и Алена, не отстаем и мы с Адой. Я пишу о "делах давно минувших дней", с удовольствием обращаясь к своему детству, детству Аленки и внучек. Мне вспоминается, с каким вниманием девочки слушали эти "дедушкины байки", требуя повторения рассказов снова и снова. Хочется верить, что когда-нибудь они смогут пересказать написанное своим детям и внукам. А может быть, они будут вспоминать совсем другие истории. Главное, чтобы все они были здоровы и счастливы. Да будет так!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ
   НАЧАЛО. ТОЛМАЧЕВО 4
   В грозу (4) На спортивной площадке (6)
   Конфликт. Гости (8) Когда уши мешают (9)
   "Враг народа" (10)
  
   КРАСНЫЙ ВАЛ 10
   В кузнице и верхом (12) У ларька (14)
   Самодеятельность (17) "Рамку, сапожник!" (20)
   Ленинградский троллейбус (21) "Мой родной
   двоюродный брат..."(22) "Преступление" и
   наказание (24) В парикмахерской. "На шухере" (26)
   Незнакомые родные (28) Времена года (31)
   Финская кампания (37) Первый раз в первый
   класс (39)
  
   А ПОТОМ НАЧАЛАСЬ ВОЙНА 42 Первые дни (42) В Ленинграде (44) Интернат (45)
   Бегство (48) В Свердловске (51)
  
   СКАЗАНИЕ О ЗЕМЛЕ СИБИРСКОЙ 53
   Омск. Первые впечатления (53) В школе (55)
   Одиннадцатая Ремесленная. Ванька и другие (60)
   А музы не молчали (66) Мама (71)
   Улица Баррикадная (76) Геня и шпион (80)
   На фронте и в тылу (81)
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ 88
   Сборы (88) Дорога домой (91)
   Снова в Ленинграде (93) Лештуков переулок (95)
   Письмо (97) Музей обороны Ленинграда (98)
   Война шла к концу (102) Дела школьные (105)
   "Драм кружок, кружок по фото..." (106)
   В День Победы и после (111) В Разливе (113)
   Шел отец с фронта (116) У озера (121)
   В Академии тыла и транспорта... (124)
  
   ИСТОРИИ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ 127
   Когда хочется выпить (127)
   "Югославская трагедия" (129)
   Немного о бдительности (130)
   Чего мне это стоило (132)
   Лирическое отступление (141)
  
   ПОСЛЕДНИЙ РАЗ В ДЕСЯТЫЙ КЛАСС 149
  
   ВМЕСТО ЭПИЛОГА 156
  
   АЛЕНКА, МАШЕНЬКА И КАТЮША 157
   ОТ ДВУХ ДО ПЯТИ
   Аленка (157)
   Машенька (167)
   Катюша (174)
  
   ОГЛАВЛЕНИЕ 184
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"