Емельянов Вадим Витальевич : другие произведения.

Царствие мракобесия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  

Предисловие

  
   Данная книга является лишь пересказом повести автора, чьё имя стёрто веками. О том, где и когда имели место события, изложенные им, я могу лишь догадываться, но предпочту свои догадки не оглашать, ибо они столь же очевидны, сколь нелепы.
   Работая над текстом, я постарался сделать его простым для восприятия читателя, в то же время не упустить ни одной важной детали. Также я дерзнул добавить в повесть некоторые свои комментарии, кои счёл уместными.
   Надеюсь, как и я, читатель найдёт эту книгу увлекательной и познавательной, ибо в ней отражены многочисленные реалии современности, печальные и комичные одновременно.
  

Пролог

  
   История эта случилась давным-давно в мире читателю неведомом, хотя и не столь далёком. Многие жители мира сего благодаря своим ученым знали, что живут на поверхности огромного шара, и тот вращается вокруг звезды. Вокруг неё же на разных орбитах расположены еще три шара, один ближе к светилу, два других - дальше. Шар покрывали многочисленные острова, большие и малые, а также несметное количество морей и озер. Людьми была заселена относительно небольшая часть шара, и эта часть носила название "королевство Закомбарье". И хотя за его пределами существовали и крупные селения, и даже маленькие страны, но на факт их существования принято было закрывать глаза.
   Даже именитые историки Закомбарья затруднялись сказать, сколь долго существует их славное королевство. Время от времени наука впадала в немилость, в результате чего безжалостно искоренялись любые полезные и объективные знания, а также уничтожались их носители, будь то книги, люди, либо что-то ещё. Некогда один учёный опрометчиво посмел заявить, что "на третьей небесной сфере существуют моря и острова, подобные нашим, по коим беззаветно бродят рептилии, большие и малые", за что был лично сожжён верховным советником короля.
   В культуре Закомбарья время от времени появлялось такое занятное явление, как переписывание истории. Так или иначе, всякое будущее строится на фундаменте прошлого, и не всегда это прошлое подходит под то будущее, которое хочется построить. Народ вдруг задаётся вопросом: "Отчего подвиги наших предков столь скудны? Разве могли бы мы стать такими героями, ежели не были героями наши предки?" И всяк, кто умел писать, наперегонки строчил новые учебники, гласящие, что древние закомбарцы сдвинули все окрестные горы, вырыли все окрестные моря, а после отправились захватывать мир. И захватили бы, если бы их не остановили доблестные закомбарцы.
   Любой, кто осмеливался усомниться в логичности и подлинности такой истории или же требовал доказательств, подвергался публичному порицанию, избиению, но чаще всего - казни. Тоже публичной и демонстративной, дабы другим неповадно было.
   Проходило столетие, и народ задавался вопросом: "А не выдуманы ли подвиги наших героев?". И история переписывалась заново. Только теперь закомбарцы представали в ней глупым и неотёсанным народом, неспособным на великие деяния. А всё знания и технологии подарили им соседи, несмотря на то, что сами в те времена ими не располагали. Государственность закомбарцам также подарил пришлый князь из северо-западного племени, вовсе с государственностью не знакомого. Историки злорадно подчеркивали, что только иноземец мог стать первым правителем этих земель, ибо даже самые выдающиеся представители коренного населения на такое деяние способны не были. Кстати говоря, князь был внуком последнего закомбарского государя, сумевшего объединить под своим началом окрестные племена, но и этот факт, по традиции, замалчивался.
   Так закомбарцы лишились самого мудрого учителя, который мог бы избавить их от повторения одних и тех же ошибок на протяжении долгих веков, - своей истории.
  
   Религия также не могла дать ответы на все вопросы о происхождении закомбарской цивилизации, людей, да и всего мира в целом. Хотя, надо признать, очень старалась и редко допускала инакомыслие, разве что по недосмотру.
   Зато светская жизнь Закомбарья била ключом и никогда не порицалась. Тремя главными развлечениями поданных королевства были публичные дома, театры беспредельные и театры социальные.
  
   Некогда королевским советникам пришла на ум идея создать такое место, где люди бы охотно делились друг с другом сплетнями, глупостью и ложью. Для этого сгодился бы просторных зал, где каждый желающий мог бы поставить доску и время от времени крепить к ней листки пергамента с текстом или рисунком. Другие посетители внимательно изучали бы их и, ежели им что-нибудь понравилось, рисовали бы в углу маленькое сердечко; а если бы желали поделиться сей информацией, то переписывали или перерисовывали бы её себе на доску.
   - Как мы назовём это место? - спросил верховный советник.
   - Может, "народное место"?
   - В этом месте они должны чувствовать себя как дома. Может, "народный дом"?
   - Нужно подчеркнуть, что главная особенность этого дома - наличие публикаций.
   - Тогда, может, "публичный дом"?
   Такие заведения пользовались большой популярностью, ибо успешно удовлетворяя людское тщеславие и создавая иллюзию реальности.
   Существовал такой публичный дом, где посетителям строго-настрого запрещалось публиковать длинные речи. То ли для того, чтобы экономить место на доске, то ли для того, чтобы искоренить дурные привычки широко мыслить и подробно, красноречиво излагать свои суждения. Публичный дом получил название "Цвиттер" от слова "цвит", что на древнезакомбарском языке является междометием, обозначающим щебетание воробья. Поскольку древний язык почти никто не знал, многие необоснованно находили в этом названии нечто непотребное. Сей дом посещали даже видные политики и общественные деятели.
   Нередко у обывателей возникали подобные беседы:
   - Вы читали? Вы читали, что написал герцог в своём "Цвиттере"?
   - Ох, ещё не успел! Какая досада! А что он там написал?
   Не уверен, что имеет смысл цитировать реплики "Цвиттера", даже если их авторы - видные социальные деятели. Политиков вообще можно было условно разделить на тех, кто занимался своей работой, и тех, кто писал в "Цвиттере". У первых были деньги, влияние, земли, внимание народа (отношение отдельных групп варьировалось, но внимание проявляли все), преданные им воины, словом, была власть. Вторые же ограничивались досками в "Цвиттере". Первые созидали и уничтожали, дарили и отбирали, развивали и приводили в упадок, пугали и успокаивали. Вторые только пестрили коротенькими высказываниями в публичном доме.
   Многие простые граждане стремились повысить свои важность и значимость, уподобляясь носителям титулов вельмож, но, как правило, путали причину со следствием, оттачивая мастерство крохотных, пафосных изречений, вместо того, чтобы заниматься активной социальной деятельностью.
   Да и хотя, надо признать, видным политическим деятелям не было чуждо ничто человеческое, и они, как многие заурядные граждане, легко увлекались публичными домами, позволявшими без особых усилий приковать к себе чужое внимание. Поэтому некоторых сановников и вовсе знали только благодаря их активности в публичных домах, а не благодаря заслугам перед королевством. А иногда, в самых плачевных случаях, даже их карьера начинает зависеть от способности работать на публику.
   Иным публичным домом, кой мог похвастаться большой популярностью и народной любовью, был "Инстаграль". Там собирались преимущественно те, кто желал завоевать чужое внимание, публикуя рисунки и картины. Владельцы публичного дома предлагали посетителям обливать их творения лаком-кракелюром, чтобы те выглядели более старыми. Сия операция создавала в глазах зрителей иллюзию мастерства художника и приносила ему больше нарисованных сердечек, символизирующих любовь, внимание и одобрение.
   А, как известно, делать что-либо не для чужого одобрения глупо и бессмысленно. Даже рисовать для собственного удовольствия - позорно и унизительно.
  
   Есть и ещё более простые вариации публичных домов, не уступающие в популярности вышеописанным. Там нет никаких ограничений на содержание публикаций, будь то тексты или рисунки, лишь бы автор считал их достойными внимания. Посему, многие крепили на свои доски собственные портреты и автопортреты, на коих зачастую нарочно скрывались недостатки их внешности: девушки на них изображались стройнее и красивее, чем они есть в действительности; юноши - более мускулистыми, с выражением лица наигранно-загадочным и суровым одновременно. Цель таких стараний - получить как можно больше заветных сердечек.
   Дабы не терять драгоценное время, посетители публичных домов озадачивали себя рисованием автопортретов между делом. И самым излюбленным делом, коим можно было ради этого пренебречь, было посещение отхожего места. На моей памяти рекорд по количеству автопортретов принадлежал некой Дульсинее, сумевшей за один присест запечатлеть свой прекрасный лик на пергаменте восемьдесят четыре раза.
   Был я и свидетелем того, как одна прелестница, совершая путешествие на маршрутной телеге по Мракомрачному городу, глядя в карманное зеркало-амальгаму, упражнялась в оттопыривании губ, дабы те получались на портретах более пышными и яркими. Несмотря на то, что у неё лежал наготове блокнот, она им так и не воспользовалась - так ответственно прелестница подошла к вопросу тренировки лицевых мышц.
  
   Создатели социальных театров в своё время обнаружили, что обывателям вовсе не интересно вечером после работы отягощать свои мысли, смотря спектакли, наделенные драматизмом и обладающие сложным сюжетом. Гораздо приятнее посмотреть зрелище, где изначально всё понятно, где не нужно вдаваться в психологию взаимоотношений персонажей, где не нужно воспринимать увиденное, как объект искусства. Так и актёрам не нужно учить свои роли, ибо зрители всё равно не следят за их речью, а это, в свою очередь, открывает возможность каждый день ставить новый спектакль, привлекая больше посетителей и получая с них больше денег. Так возникли театры, где актёры на сцене решают между собой вопросы бытового характера. Как правило, со слезами, с руганью и скандалами, что ещё больше подзадоривает зрителей.
   По довольно странной закономерности граждане, часто жалующиеся на нервное перенапряжение на работе или дома, проявляют к таким заведениям наибольший интерес, хотя, казалось бы, кому как не им следует держаться подальше от проявления бурных эмоций, дабы не стать их жертвами.
   Хотя, есть и социальные театры, спектакли которых взывают больше к чувствам зрителя. А поскольку мужчины по природе своей существа далеко не сентиментальные, спектакли сии ориентированы на женскую аудиторию, и вопросы в них решаются исключительно любовные.
   Ведь любить самому - это глупо и опасно. Гораздо мудрее и безопаснее рассуждать о любви. Каждый день по несколько часов. Вслух.
  
   Отдельно следует упомянуть социальные театры с "научными" спектаклями. Если бы только настоящие учёные знали, сколько великих открытий совершается на их сцене! Но, ежели учёные волей-неволей задумаются над тем, что им жаждут втолковать лицедеи и прочие деятели театрального искусства, то граждане, не столь обременённые знаниями, будут воспринимать увиденное и услышанное как непреложную истину, ибо актёры с седыми бородами и в очках, обряженные в тёмные мантии, обладают для них наивысшим авторитетом в вопросах науки.
   Но есть и честные социальные театры, которые преподносят только проверенные факты и не строят домыслов. Правда, они популярностью не пользуются.
   Ежели обыватель станет свидетелем спора истинного учёного и актёра, играющего такую роль, то примет позицию того, чья теория будет оправдывать его собственные надежды и представления о мироздании. Теория же оппонента, скорее всего, будет признана обывателем несостоятельной.
   Такие спектакли позволяют зрителю почувствовать себя образованным, почувствовать себя знатоком великих истин, не доступных большей части человечества. Они позволяют зрителю набраться готовых идей доводов, которыми тот может блеснуть перед собеседниками. Самостоятельное же постижение наук - занятие скучное, утомительное и бесполезное.
  
   Театры беспредельные удовлетворяют иную потребность богатой и многогранной души закомбарского обывателя - потребность всеми мыслями своими погрузиться в чужую жизнь и почувствовав себя неотъемлемой её частью, пусть даже жизнь эта воображаемая. Но уверенная актёрская игра рассеивает эту иллюзию, и беспредельные спектакли становятся в глазах зрителей явлением вполне реальным. Настолько реальным, что люди порой ссылаются на опыт героев спектаклей, дабы отстоять своё мнение в каком-нибудь споре. Разумно, если не учитывать то, что драматург не стремился донести до зрителя мудрые мысли и продемонстрировать реальные жизненные ситуации. Скорее, наоборот: драматург стремился вовсе не утруждать его обдумыванием увиденного, а очаровать своим вымыслом и приковать к спектаклю внимание наивного зрителя.
   Своё название беспредельные театры получили за то, что один и тот же спектакль могут растянуть на множество показов, каждый раз чуть-чуть меняя его незамысловатый сюжет. При этом действующие лица и декорации не меняются. Актёры, которым каждый день приходится учить новые роли, не успевают как следует сделать это, оттого игра их становится весьма скверной. Но зрителей, питающих искреннюю симпатию к полюбившимся персонажам, это ничуть не смущает.
   Любимый беспредельный спектакль может сделать то, чего не может сделать ни любимый традиционный спектакль, ни любимая книга: он может не заканчиваться. Персонажи любимого беспредельного спектакля могут делать то, чего не могут сделать любимые люди: они могут не меняться.
  
   Религия не имела большого значения для закомбарцев, что, тем не менее, не мешало им время от времени устаивать кровавые расправы в ходе ожесточённых споров на духовные темы. Что, казалось бы, странно, при том, что вера закомбарская предельно проста: всё доброе и положительное олицетворяет Демиург - светлый всемогущий небожитель; всё злое, вредное и отрицательное - правитель жаркого подземного царства, носящий множество имён. Каждое следующее быстро вызывало страх у тех, кто его произносит, поэтому приходилось придумывать новое. Его нарекали и Вельзивулием, и Мехфистопфелем, Большим Красным Драконом, Великим Красным Драконом, Драконом, Древним Змием, Лукавым, Князем Мира Сего, Иблисом, Ахриманом [Ахриман, или Ари-Манью - олицетворение зла в зороастризме.]. На момент событий, описываемых в этой книге, в обществе прижилось имя Мудилл [Иблис - дьявол в исламе. Иблис чаще упоминается в Коране как "Шайтан" -- это общий термин, который также используется по отношению ко всем духовным силам, связанным с Иблисом. Встречаются также другие имена Иблиса, одного из которых Мудилл (ударение на первый слог), что переводится с арабского, как "вводящий в заблуждение".]. Конечно, даже для такого злого создания люди могли бы придумать более благозвучное имя, но почему-то остановились на этом. Что ж, это их право.
  
   К великому счастью, на момент описываемых событий наука в Закомбарье формально была в почёте. Ежели только не приравнивать выплату зарплаты рядовым деятелям науки и образования к мору голодом. Политические и общественные деятели в один голос твердили о её важности и ценности, дабы казаться благодетелями в глазах народа, но общественное сознание, сила мощная, беспощадная и всеобъемлющая, противилось ей.
   Так сложилась ситуация весьма противоречивая: с одной стороны, люди, хоть немного знавшие историю, ясно понимали, просвещение - явление однозначно позитивное, способное сделать жизнь нашу более простой и спокойной. Словом, научный прогресс повышает уровень жизни. С другой стороны, благополучие у многих людей в лучшем случае вызывает только одно желание - всеми силами поддерживать его. А черпание знаний - это тяжёлый труд, сиречь нарушение привычной простоты жизни. Ещё хуже, когда благополучие вызывает скуку. Тогда человек упорно борется с ним, причём не только со своим.
   Несмотря на позитивную риторику в отношении просвещения, ей сопротивлялись. Конечно, не все, но большинство - те, кто испытывал неприязнь к ясному мышлению, естественному порядку вещей и превыше всего к интроспекции. Сколь страшные тайны не хранил бы в себе мир, наиболее пугающие из них - это тайны о самом себе.
  
   В Закомбарье царили устои, воспевающие человеческий эгоизм и маскирующие глупость, в корне которой лежит страх знания, особенно знания о своей собственной природе.
   Самым почётным ремеслом, к коему многие желали приобщиться, было ремесло скоморошье. Кто-то делал это из благородных побуждений - из любви к искусству. Большинство же жаждало исключительно внимания, посему не заботилось о своих творческих способностях, тратя время и силы на раздувание эпатажа, достигая порой самых безумных его форм, ибо безумцы, бесспорно, привлекают к себе наибольшее внимание.
   Но не стоит путать тех, кто жаждет славы и тех, кто лишь желает поделиться своими опусами. Было в Закомбарье и немало талантливых бардов и менестрелей, чья музыка нежно ласкала слух, при этом сами они относились к ней с должной скромностью.
   И уж тем более к скоморохам не стоит причислять тех, кто проявлял к искусству поистине академический интерес, ибо искусство - средство познания мира, а скоморошье ремесло - лишь потеха для толпы. Люди искусства постигают физические законы призмы собственного восприятия, раскрывают загадки мироздания посредством передачи образов, от предельно простых до невероятно сложных, в то время как скоморохи лишь тешат собственное тщеславие, независимо от того, выступают они во дворце перед королём или же в таверне перед толпой пьяниц и забулдыг.
   И, быть может, профессия скомороха не была бы столь привлекательна, не ценись она столь высоко. Каждый её представитель желал найти себе богатого хозяина, который устраивал бы ему концерты и всячески способствовал росту популярности скомороха благодаря своим обширным связям, влиянию и, конечно, толстому кошельку. Конечно, все рабочие дела, личная жизнь артиста и большая часть выручки становились бы собственностью хозяина, но возможность утешить своё хищное тщеславие не останавливала достаточно целеустремлённых людей от добровольной продажи себя в скоморошье рабство.
  
   О событиях столь неоднозначного и противоречивого времени пойдёт речь в этой книге. Речь пойдёт о времени, когда мракобесие, плод человеческой природы, отделился от своего родителя и обрёл собственную волю. Непрекращающаяся война сделала его хитрым, коварным и очень живучим. Мракобесие научилось выжидать, маскироваться, нападать со спины, прикидываться убитым. И, как на настоящей войне, здесь имели место радость победы и горечь утраты, романтика и скорбь, любовь и человеческие жертвы.

Глава первая

  
   В столице славного королевства Закомбарье, Мракомрачном городе, по распоряжению Его Величества Гуго VII Тухлого была открыта первая академия, названная Королевской, в которой могли учиться как дворяне, так и выходцы из мещанских семей.
   И хотя образование прежде считалось привилегией аристократов, в посещении академии представители данного сословия были заинтересованы гораздо меньше, чем простолюдины. Науки о живой и неживой природе, математика, философия, история, богословие - все эти дисциплины не приносили никакой пользы тем, чье счастье и благополучие зависело исключительно от способности распоряжаться временем, жизнью и здоровьем других людей.
   Ежели мещане могли повысить свою важность за счёт багажа знаний и участия в интеллектуальных дуэлях, то дворянам это было вовсе ни к чему, они обладали более ценными ресурсами для хвастовства.
   Но, как ни странно, и среди первых, и среди вторых находились люди, шедшие в академию по искреннему желанию, дабы расширить свои представления об окружающем мире.
   Ещё одним важным шагом славного государя Гуго на пути к всеобщему просвещению стало открытие дверей академии для женщин. Мало того, что прекрасной половине человечества было разрешено учиться в ней, отныне ей разрешалось и преподавать там, что в прежние времена сочли бы неистовой дикостью и ярой безнравственностью. Ведь только на последнем Королевском Научном Соборе обсуждался вопрос, является ли вообще женщина человеком [Существует миф, что на Третьем Вселенском соборе в Эфесе в 431 году поднимались вопросы, есть ли у женщины душа, и является ли она человеком. Причиной его возникновения стал случай, произошедший в 585 году на Втором Маконском соборе: один из участников задал вопрос, можно ли употребить слово homo (лат. "человек") по отношению к женщине. Вопрос имел лингвистический характер: дело в том, что в формировавшихся тогда романских языках слово homo (homme, uomo) претерпевало семантическое сужение, приобретая в первую очередь значение "мужчина".].
   Дабы привлечь в академию юных закомбарцев, король распорядился выплачивать студентам стипендию из государственной казны и велел всем дельцам отдавать предпочтение тем работникам, что предоставят академическую грамоту, а также поощрять их труд материально в большей степени, нежели труд людей необразованных.
   Академия была не только образовательным учреждением, здесь также велась научная работа. В какой-то степени она была и факторией широкого профиля, дабы приносить хоть какой-то доход от своей деятельности. Богатейшие люди Закомбарья не позволили бы держать подобную богадельню, живущую за государственный счёт, в то время как эти деньги могли пойти бы к ним в карман.
   И вот, однажды Королевской академии довелось принять в свои стены студента во всех смыслах необычного.
  
   Где и когда он родился, никому точно неизвестно. Дождливым весенним утром его нашли у дверей приюта, в коем прошло его полное печали и неприятных приключений детство.
   Первое, что удивило воспитателей в этом ребёнке, была весьма странная внешность: нос его был горбатый, вытянутый и крючковатый; уши - длинные, их заострённые кончики торчали в разные стороны; скулы - выдающиеся, подбородок заострённый; зрачки - аметистовые; кожа дитя была белой, словно лепестки ромашки, и лишь немного фиолетового цвета пробивалось на местах складок и изгибов. При этом широкие ясные глаза сего существа сияли искренней добротой, и, несмотря на всю несуразность его внешности, ни у кого язык не поворачивался назвать его уродом. В этом ребёнке было и нечто чарующее, нечто, взывающее к прекрасным чувствам.
   В последующие дни Ахламон (так его нарекли) удивил воспитателей иной своей особенностью: он, в отличие от других детей, никогда не плакал. Мало того, малыш Ахламон словно чувствуя чужую печаль, глядел на огорчённого человека своими большими сверкающими глазами, и тому вдруг становилось легче. Без слов, каким-то неведомым способом он передавал своё сочувствие, доходившее до самого сердца.
   Другие дети, искренние и наивные создания, покуда сердца их не были отравлены злом и лицемерием, хорошо относились к Ахламону и дружили с ним. Тем паче, что друг из него выходил верный и надёжный. Но время шло, и юные воспитанники приюта постигали тёмные стороны человеческой сущности, развивая в себе корысть, злобу, зависть, хитрость, лицемерие и мастерство лжи. Ахламон стал идеальным объектом для их упражнений в ненависти и унижении, а затем, в самом скором времени, средством для самоутверждения.
   Особенно Ахламону доставалось от местного авторитета по имени Блжад, весьма упитанного, румяного мальчика с поросячьими глазками и визгливым голосом, не сильно отягощенного интеллектом. Очевидно, осознавая свои недостатки, Блжад боялся, что не получит любовь и признание взрослых, поэтому страстно желал выделиться на фоне сверстников. Попытки блеснуть умом вряд ли бы увенчались успехов, а единственным воспитанником, чья внешность была более неестественна для человека, был, конечно, несчастный Ахламон. Поэтому, не щадя ни сил, ни времени, ни самого Ахламона, Блжад беспощадно избивал, оскорблял и унижал его.
   Прошло ещё немного времени, и плоть сверстников Ахламона стала восставать. Не миновала эта участь и неутешного Блжада, отчего тот сделался ещё более свирепым и циничным. Букет его лирических волнений пополнило ещё одно - забота о том, как он будет выглядеть в глазах представительниц противоположного пола. За это Ахламону пришлось огрести с лихвой.
   Несмотря на все эти довольно печальные приключения, объект лютой ненависти Блжада рос вежливым, воспитанным, сообразительным и талантливым юношей. Тоски в его жизнь добавляли некоторые особенно мудрые воспитатели, которые не стеснялись вслух заявлять (как правило, безосновательно) о том, что у Ахламона нет будущего. Он глуп, говорили они. Он уродлив, говорили они. Он тролль, а не человек, заявляли грамотные, образованные учителя, далёкие от невежества, суеверий, предрассудков и народных сказок.
   Ахламон не внимал их речам и не формировал собственную картину мира под влиянием чьего-либо мнения, шёл своим путём и работал над собой, созидая в своём лице интеллигентного, здравомыслящего человека. Тяжелые социальные условия только закаляли в нём высокие моральные качества.
   Вся жизнь Ахламона свелась к доказательству того, что он небезнадёжен. Предвзятое отношение со стороны окружающих стало его проклятьем, которое усугубляло его собственная скромность.
   Когда Ахламону пошёл четырнадцатый год, даже мудрые воспитатели не могли продолжать свою риторику, признали его способности, но ни разу не извинились за свои прежние высказывания и делали вид, будто вовсе их не произносили, напрасно полагая, что Ахламон всё это благополучно забыл. Мало того, воспитатели горделиво видели свою заслугу в том, что он стал таким, каким стал. Правда, несмотря на все старания и благородные стремления, на протяжении всей жизни все его успехи и достижения оставались без должного внимания, порой уступая место тщеславной бездарности. Было бы лукавством сказать, что Ахламона это не задевало. Он переживал из-за этого, но умел держать себя в руках и не отчаиваться.
   Ахламон проявлял дружелюбный и терпеливый нрав, а вместе с тем искреннюю тягу к знаниям, не ограничиваясь чтением книг и учебников из приютской библиотеки, но и ведя беседы на научные и философские темы с педагогами, когда предоставлялась такая возможность. Хоть он был и юн, но ясно понимал, что никто не вернёт ему время и силы, потраченные на обиды; а как бы ни была книга интересна и полезна, увы, она не способна отвечать на попутно возникающие вопросы и на ходу менять манеру повествования, дабы уделить больше внимания тем вопросам, что особенно интересуют конкретного читателя.
   Тем временем Блжад не утруждал себя подобными занятиями и испытывал чудовищно-сильное восстание плоти. Его новой стратегией стало демонстративное унижение Ахламона перед симпатичными воспитанницами приюта. Каждый человек - хозяин своего собственного воображения, и мы не в праве судить фантазии Блжада, но всё-таки рискну заявить, что его выходки, изображающие вожделение к Ахламону, выглядели странными. Ему же самому это казалось невероятно остроумным и смешным. Целевая аудитория таких зрелищ лишь хихикала и краснела, не будучи сильно впечатленной ими. Зато пыл Блжада оценил один воспитатель, который уже сыскал себе некогда дурную славу распутника, и взял любвеобильного юношу в поле своего пристального внимания.
   Быть может, отрок Блжад и знал на что способны взрослые мужи в поисках удовольствия, но никогда не помышлял, что сам станет жертвой подобного злодеяния. Опасаясь стыда и позора, грозившего обрушиться на него, когда о произошедшем станет известно другим людям, несчастный, будучи связанным, нашёл-таки способ наложить на себя руки прямо в объятьях спящего греховодника, совсем позабывшего о том, что на заре его обитель обещал посетить воспитанник ещё более юный и прекрасный.
   Дитя не страшилось вида нагих чресл, но бледно-зеленоватый труп и постель, залитая багровой кровью повергли его в ужас, отчего ребёнок невольно закричал, убежал в слезах и поведал обо всём управляющему.
   Жизнь сироты не ценилась в закомбарском обществе, посему злодею удалось избежать достойного наказания. Его просто выгнали из приюта и даже не стали клеймить, как обычно поступают с насильниками.
   Больше всего преступник боялся того, что о содеянном узнает его престарелая матушка. Посему он рыдал, словно младенец, и молил, чтобы никто ей об этом не рассказывал. А совершённые им убийство и надругательство его совершенно не волновали.
   И хотя Ахламон избавился от своего главного обидчика и мог теперь вздохнуть свободно, беды приюта на этом не закончились.
   Через пару лет в окрестные земли пришла чума. Ахламон одним из первых почувствовал недомогание, после чего на долгий срок слёг на больничную койку. Но хвори так и не удалось сразить его, в то время как большинство обитателей приюта уже умерло, а прочим оставалось лишь ожидать явления Жнеца Смерти.
   Его приход ускорили местные власти, которые велели запереть всех обитателей приюта в деревянной хибаре и сжечь. Поскольку места в тесном помещении на всех не хватало, людей клали друг на друга, словно брёвна.
   Капитан королевской гвардии, ответственный за это мероприятие, чтил традиции предков, был суеверен и весьма предусмотрителен. Он громогласно заявил, что, мол, чума на троллей на распространяется. А вот сжигать представителя тролльего народа супротив его собственной воли - поступок дурной, и его мать, лесная ведьма, непременно проклянёт обидчиков, отчего все они покроются гнойными волдырями, и у каждого во лбу вырастет длинный зловонный уд, извергающий желчь.
   Озадаченные и напуганные гвардейцы отпустили Ахламона, вежливо попросили его вернуться туда, откуда он пришёл, и передать почтение его славной матушке. Один из гвардейцев на всякий случай извинился перед Ахламоном и сказал, что вроде бы и не против второго уда, но пусть лучше тот вырастет под левой лопаткой или за ухом, но никак ни во лбу. Пообещал, что, если это произойдёт, отнесётся с пониманием, будет держать его в чистоте и прикладывать подорожник, дабы тот не изрыгал скверну.
   Словом, капитан добился своего, сыграв на низменных инстинктах своих подчинённых, отчего те стали индульгировать, мыслить вслух и давать странные обещания непонятно кому. Большинство солдат, даже в королевской гвардии - народ простой, не склонный к глубоким суждениям и самоанализу. Да и сама философия солдатской службы частенько напоминает своим приверженцам об отсутствии необходимости думать вообще.
   Ахламон был растерян и озадачен. Он не знал, куда идти и что делать. Пока одни гвардейцы жгли больных, другие принялись мародёрствовать в основном здании приюта. Они могли оказаться не столь любезными и суеверными, и, появись Ахламон там, в лучшем случае поколотили бы его. Посему он решил спрятаться в лесу, пока солдафоны сами не уберутся "туда, откуда пришли".
   Ждать пришлось до рассвета. Тогда воины Его Величества, помимо всего прочего совершившие славное возлияние огненной воды и негодовавшие от того, что преждевременно спалили всех прелестниц, соизволили удалиться восвояси. Невыспавшийся, замерзший, напуганный и искусанный комарами, Ахламон пришёл на пепелище, где ещё тлели и дымились останки его друзей, учителей и воспитателей. Наверное, он заплакал бы, глядя на это зрелище, если бы не был так подавлен и эмоционально истощён.
   Подобно гвардейцам, Ахламон занялся поиском материальных ценностей в приюте. Большая их часть, конечно, уже была вынесена ночью, но прекрасное знание помещений и чистый разум, не одурманенный огненной водой, чудодейственными грибами и курительной травой, позволили ему найти деньги, ценные и полезные вещи, которые не смогли обнаружить или просто оставили без внимания его предшественники.
   Куда ему было идти? Насколько он знал, студентам Королевской академии платят деньги за учёбу. Не зная, хватит ли их на то, чтобы нормально существовать, Ахлмаон решил всё-таки попытать счастье. Благо, и возрастом и умом он подходил.
  
   Мракомрачный город цвёл снаружи и гнил изнутри. Прежде Ахламон бывал на его окраинах, но в центре ещё никогда. Теперь же у него появилась возможность ежедневно наслаждаться лучшими городскими пейзажами, парками, водоёмами и изящной, монументальной архитектурой, а также низкими нравами высшего общества, обитавшего здесь. Академия располагалась не настолько близко к Мракомрачному замку, чтобы её студенты могли регулярно лицезреть знатных политиков и самого государя, но и недостаточно далеко для того, чтобы не видеть лукавые, смазливые физиономии тех, кто метил на места знатных вельмож.
   Ахламону предстояло сдать вступительный экзамен, после чего за ним закрепилось бы место в общежитии. Члены комиссии экзаменаторов могли задавать любые вопросы из основного курса школьных дисциплин: математики, естествознания, истории и богословия, после чего решали, достоин ли абитуриент учиться в академии Его Величества.
   Поступить можно было в любое время. Впрочем, как и уйти. Решать, достоин ли студент вручения документа, подтверждающего высокий уровень его знаний, предстояло аттестационной комиссии. И, поскольку студентов было катастрофически мало, все экзамены принимались в индивидуальном порядке.
   Для Ахламона существовало несколько препятствий на пути в академию. Во-первых, юный возраст, справедливо заставлявший думать об умственной незрелости. Во-вторых, происхождение: сирота из сожжённого приюта не вызывал доверия. В-третьих, внешность. Аргумент "мордой не вышел" хотя и считается безосновательным, но является самым действенным в личных суждениях каждого человека и влияет на принятие многих ответственных решений.
   Внешность Ахламона вовсе не была отталкивающей, но и не могла не привлекать внимание своей необычностью. Как правило, при виде него люди впадали в недоумение и некоторое время размышляли, как следует реагировать. Вроде бы нормальный, харизматичный, даже, можно сказать, красивый: высокий лоб, тонкие черты лица, чуть выступающие скулы, бледная кожа, прямой, ясный и умный взгляд, гладкие чёрные волосы, стройное и жилистое телосложение. С другой стороны, крючковатый нос, вытянутый подбородок и заострённые уши - это явно некрасиво. Так как же к нему отнестись? Ведь надо сформировать какую-то однозначную позицию, позитивную или негативную (на нейтральную такой персонаж, увы, рассчитывать не мог), в отношении человека с необычной внешностью, даже если он случайный прохожий. "Ну, раз присутствуют черты, кои принято считать уродливыми, то пусть это будет негативная позиция" - решало большинство.
   Судить, достоин ли Ахламон учиться в славной Королевской академии, предстояло трём людям: преподавателю богословия Сопору Аэтернусу [ Sopor Aeternus (лат.) - вечный сон.], преподавателю истории Матримоне Феминоле и самому ректору, а также советнику Его Величества по делам научным, Софосу Демагогу.
   Первый был дряхлым лысеющим стариком, который время от времени закрывал глаза, постоянно клевал носом и, казалось, вообще не участвовал в происходящем.
   Матримона Феминола, напротив, была весьма жива и общительна, её приятный голос с клавесинным звоном звучал чаще других. Неприлично обсуждать возраст женщины (даже, наверное, более неприлично, чем растущий за ухом уд), но, надеюсь, читатель отнесётся с пониманием: я лишь уточняю некоторые детали своего повествования, которые в нужный момент сыграют свою роль. Так вот, Матримона Феминола находилась в том возрасте, когда девушкой её уже называли только мужчины либо лицемерно-вежливые, либо те, кому от неё что-нибудь надобно; но при этом красота её ещё не начала увядать, а лишь приобрела кульминационную и самую, на мой взгляд, величественную форму, гармонично сочетающую и внешние, и внутренние качества.
   Софос Демагог, как и подобаало человеку его статуса, говорил редко, но по делу. Формулировал вопросы так, чтобы они были поняты однозначно, и у собеседника не оставалось пространства для словесных манёвров. А что касается внешности, она была такова: крепкое телосложение, высокий рост, смуглая кожа, седые борода и вьющиеся волосы, зачёсанные назад, густые тёмные брови и прямой прознающий взгляд. При этом, его манера общения была на удивление дружелюбна и обходительна.
   Задав вопросы по школьной программе, экзаменаторы остались довольны уровнем подготовки абитуриента, и их мрачные прогнозы, к счастью для Ахлмаона не оправдались. После чего профессор Феминола соизволила перейти к вопросам не научного, а, скорее, личного характера:
   - Знания Ваши обширны. А есть ли науки, привлекающие Вас больше других?
   - Мне приходятся по душе география и алхимия.
   - А как же история? Разве она Вам не интересна?
   Ахламон оказался в замешательстве, заподозрив, что сей вопрос имеет личный характер и не имеет отношения к предмету разговора. Сказать "нет" - означало проявить непочтение к дисциплине, кою она преподавала (а в восприятии данного собеседника, вероятно, и к нему самому); сказать "да" - значит слукавить. Феминола широко раскрыла глаза и ожидала ответа с игривым любопытством, в то время как Демагог насторожился и пристально следил за реакцией Ахламона. В его глаза озарились каким-то демоническим отблеском.
   - Вне всякого сомнения, история вызывает у меня интерес. Но, как и каждого человека, полагаю, у меня есть свои предпочтения.
   Судя по ехидной улыбке, ответ удовлетворил Демагога.
   - Не всегда человек сам способен оценить свой внутренний потенциал, - сказал он. - Но наши наставления нередко помогали студентам найти свою стезю. Быть может, связав свою жизнь с глубоким познанием истории, Вы, молодой человек, добьётесь большего. Или вы не доверяете профессору Феминоле?
   - Вы мудрее и опытнее меня, и, хотел бы я того или нет, мне следует считаться с вашим мнением. Но за данный выбор я буду нести ответственность только перед самим собой, так что выберу то, что считаю нужным.
   Демагог впервые за всё время экзамена улыбнулся по-доброму.
   - Господин Аэтернус, у Вас есть что добавить? - спросил он исключительно из формальной необходимости, ибо достопочтенный господин Аэтернус доселе, казалось, мнил себя театральным актёром, блестяще исполняющим роль элемента мебели.
   Сопор Аэтернус прохрипел нечто невнятное. Демагог, умевший понимать его речь, воспринял это как отрицание, после чего встал и протянул руку Ахламону:
   - Добро пожаловать.
  

Глава вторая

   С приходом в академию жизнь Ахламона стала более интересной и насыщенной.
   Дабы улучшить свой материальное положение, он вступил в местную стеклодувную артель, где занимался изготовлением линз. Так, мизерная стипендия в купе с крохотной зарплатой давали что-то, на что можно было жить; и, хотя на одежде красовались швы и заплатки, чувство голода посещало Ахламона даже реже, чем в приюте.
   Большим расстройством для Ахламона стало то, что лекции по алхимии в академии вовсе не читались, а место преподавателя географии стало пустовать после кончины последнего от чумы.
   Друзей, с которыми можно было бы проводить свободное время, у Ахламона не было. По крайней мере, он так считал. Следует простить ему сию близорукость, ведь он был молод и недостаточно хорошо разбирался в людях. Тем не менее, Ахламон легко находил общий язык как со сверстниками, так и с преподавателями.
   Во-первых, он был вежлив, дружелюбен и не вступал в споры. Не потому, что не имел своей точки зрения и не мог её обосновать, а потому, что мнение другого человека вовсе не мешало ему оставаться при своём. Во-вторых, Ахламон обладал приятным низким голосом и плавной, размеренной манерой разговора, что располагало к нему собеседников.
   Правда, находились люди, которые относились к нему откровенно предвзято.
   Первым в этом списке был сам ректор. Он не упускал возможности вслух заявить, что считает Ахламона весьма заурядным студентом, лишённым больших перспектив. "Скорее всего, до конца жизни будет точить линзы", - как-то раз сказал он. Успехи Ахламона в учёбе и научной работе он всегда игнорировал.
   Вторым был студент по имени Панталеон - крепкий, коренастый юноша с пухлыми губами, румяными щеками и выпученными глазами; довольно умный, но ещё более самодовольный; довольно обходительный, но ещё более эгоистичный; жуткий задира и лютый ксенофоб. Он никогда не гнушался возможности спровоцировать конфликт с Ахламоном, хотя и всегда оставался единственным его участником. От того, что тот оставался спокойным и не желал лить воды на мельничное колесо, Панталеон становился ещё более злым и раздражительным. А причиной для такого конфликта могло служить всё, что угодно.
   Думаю, читателю не стоит давать подробное описание человека, который ненавидит кого-то лишь за одно его существование. Наверняка, читателю самому доводилось встречать подобных людей. Панталеон был именно таким.
   В этот же список можно отнести и его дражайшую пассию Фрону. Она не разделяла взглядов своего кавалера, но, будучи строго воспитанной, выражала (зачастую - к собственному сожалению) солидарность с человеком, с которым намеревалась связать свою судьбу.
   Замыкал список Домитий, приятель Панталеона. Дружба этих двух людей существовала в той гнусной форме, когда один является слугой и неуловимой тенью другого. Домитий всегда подсаживался к Панталеону на лекциях, смеялся над его плоскими остротами, выполнял мелкие поручения и свято верил, что Панталеон - верный и надёжный товарищ. До поры до времени.
   Его предвзятость к Ахламону оправдывалась лишь желанием угодить своему другу и более ничем.
   А если копнуть глубже, то можно обнаружить, что и ненависть Панталеона была лишь следствием желания выделиться. Выделиться прежде всего, конечно, перед своей пассией, а также перед Софосом Демагогом, который обладал для него наивысшим авторитетом. Как Домитий считал Панталеона своим другом, так и сам Панталеон считал своим другом Софоса Демагога.
   Ахламон не держал на него зла. Во многом из-за того, что Панталеон напоминал его покойного приятеля Блжада. Такой же упитанный (хотя живот и бока свисали сравнительно меньше, но это дело наживное), такой же неуклюжий, ранимый, раздражительный и жадный до внимания. И Ахламон прекрасно знал, чем закончил герой такого же типажа, посему не судил его строго.
   Зачастую жизнь сталкивает нас с одними и теми же персонажами, только в лице разных людей. Может быть для того, чтобы мы разрешили оставшиеся проблемы. Нет, не проблемы с другими людьми, а проблемы собственного восприятия. А может быть, это просто случайность.
   В любом случае, Панталеон для Ахламона был пройденным уроком.
   Помимо прочих качеств, его отличали высокие амбиции и лютое, безудержное желание вершить добрые дела на благо общества. И Панталеон сам определял, в чём общество больше всего нуждается, ибо только достойное светило мудрости обладало сей привилегией.
   Любимой наукой Панталеона была философия, ибо она помогала ему в размышлениях о том, как сделать мир лучше. Он считал её наиболее полезным для себя предметом, потому что только она могла пригодиться ему в будущем, а своё будущее он желал связать с политикой.
   К точным наукам Панталеон относился с презрением, ибо они не приносили никакой пользы обществу, убивали креативность и лишь отвлекали от действительно важных дел.
   Однажды преподаватель математики Блазиус позволил себе вслух заметить, что математика окружает нас во всём: в физике, в географии, в архитектуре, в музыке, на рынке и даже в быту. Без неё мы бы жили в пещерах, занимаясь охотой и собирательством. Человек с математическим складом ума способен и разбираться в законах и считать деньги. Он может учить другие языки и хорошо знать историю. Он способен постичь что угодно, если задастся такой целью, ибо математика заставляет мыслить глубоко и строить в уме сложные зависимости, мобилизуя все его ресурсы. Но далеко не всякий, разбирающийся в законах и умеющий считать деньги человек способен заниматься математикой.
   Большое мужское достоинство Панталеона было ущемлено безбожно и вероломно. Он лично требовал у ректора отставки неуча Блазиуса. К счастью, Софос Демагог "проявил слабость и трусость", не вняв требованиям юного светила науки.
   Панталеон мечтал написать книгу, способную ослепить тёмное человечество своей глубокой мудростью. И прежде, чем написать, он широко разрекламировал её. Всем прожужжал уши, написал о своём намерении во всех публичных домах. Когда же скромный писатель взялся за перо, обнаружилось, что неведомая злая сила не позволяет ему писать больше двух коротких предложений на одну тему. Как бы Панталеон не напрягался, но выдать объёмный, связный и окладистый текст у него не получалось.
   В чём же дело? Кто виноват? Какая дьявольская смеет ограничивать такие великие мысли? Панталеон расстроился, но не отчаялся. Дабы сэкономить время, он собрал все записи со своей стены из "Цвиттера" - они как раз состояли из одного-двух предложений. Так, благодаря большому уму и писательскому таланту Панталеона, а также щедрости его заботливых родителей на свет родилась книга "Мудрость".
   Говоря по-честному, такую книгу в глубине души своей хочет написать каждый, зафиксировав на материальном носителе правила, по которым всем следует жить.
  
   Его Величество Гуго VII Тухлый в поисках средств для популяризации образования направил в Академию свою родную дочь, дабы продемонстрировать, насколько это дело почётное. Шаг, надо признать, оказался весьма эффективным, ибо мода следует за теми, кто сам пользуется популярностью. А случилось это примерно за год до прихода в академию Ахлмаона.
   Сперва, дабы не привлекать большого внимания, она училась под чужим именем. В лицо её почти никто не знал, а даже те, кто знали, не показывали виду. Так что, быть разоблачённой ей не грозило.
   Мелисса, наследница Его Величества, понимала суть намерений отца и очень ответственно подошла к исполнению роли рядовой студентки. Она не выделялась среди прочих, и в то же время не вела себя наигранно-скромно.
   Мелисса была хороша собой и, безусловно, привлекательна, но всё-таки больший интерес юноши-студенты (да и преподаватели, что греха таить) проявляли к иным представительницам прекрасного пола.
   Такова уж природа молодых мужчин: с их стороны пользуются спросом натуры яркие, пусть даже не всегда красивые, ведь недостатки внешности всегда можно скрыть откровенными нарядами, вызывающим поведением и пёстрой краской на лице. Поначалу привлекают натуры, открытые для тесного общения. Затем, вкусив плоды такого общения, охотники до женских прелестей из спортивного интереса устремляют свой взгляд на иную крайность - гордых и величественных (но всё таких же ярких и напыщенных) недотрог, интригующих своей неприступностью. После чего, достаточно наглядевшись на обратную сторону медали женской прелести в виде скверного характера, капризов и отсутствия определённости в вопросах собственных желаний, побитые жизнью матёрые мужи, представляя свою старость либо в одиночестве, либо в обществе какой-нибудь мегеры [Мегера (др.-греч. ???????, "завистливая") -- в древнегреческой мифологии самая страшная из трех эриний, богинь мщения. Олицетворение зависти и гнева. В переносном значении -- злая и сварливая женщина. В языке автора книги такого слова нет, использован эквивалент.], важно заявляют, почёсывая серебристый подбородок: "Главное украшение девушки - её скромность", - и продолжают, как ни в чём не бывало, бросать сальные взгляды на округлые аппетитные формы встречных прелестниц, вовсе не обременённых сим украшением. Такова уж мужская природа.
   Сам того не ведая, Ахламон сидел с принцессой за одной партой, пару раз вступал с ней в диалог и однажды даже давал переписать свои лекции. Благо, почерк у него был красивый и понятный, а записи - ровные и аккуратные.
   И всё было бы прекрасно, если бы злые языки, не знающие ни сна, ни покоя, не пустили слух о том, что наследница Его Величества вовсе не учится в академии, ибо доказательств тому нет. Тогда Мелиссе пришлось раскрыть своё истинное имя и происхождение, после чего внутренняя жизнь академии уже не могла быть прежней.
   Все вдруг стали стараться быть как можно более обходительными с ней, лишь бы только не обидеть случайным словом королевскую особу. Внимание студентов на лекциях отныне было приковано не к предмету лекции, и не к преподавателю, а к принцессе, находящейся с ними в одной аудитории. Особенно внимание юношей, которых, вопреки предоставленным свободам в отношении образования, было большинство. Многие из них не отрывали от неё свои прожигающие взгляды, в которых помимо стандартного немудрёного содержания читалось ещё много чего. Внезапно она стала и заметной, и привлекательной, и популярной.
   Словом, разоблачение доказало искренность слов и намерений короля, но породило много других проблем. Мелисса вынуждена была поспешно закончить учёбу, сдать выпускной экзамен экстерном и покинуть академию.
   Вся эта история не могла не повлиять и на Ахламона, хотя, с виду, ни жизнь его, ни поведение не претерпели никаких изменений. О том, как именно она повлияла, будет сказано позже; а сейчас следует перейти к повествованию о событиях более значимых. Более значимых для всего королевства.
  
   С некоторых пор Ахламона стали посещать странные сны, между которыми прослеживалась некая связь, словно каждый следующий был продолжением предыдущего.
   Сначала ему снилось море. Красивое, яркое, безмятежное, озарённое ярким солнцем. Потом небо над морем стало приобретать багряный оттенок, а вслед за небом и сама водная гладь. В последующих снах все вокруг было залито зловещим алым цветом: неестественно-густые и тяжёлые тучи, капли моросящего дождя, песок на берегу, волны бушующего моря. Затем Ахламон, прислушиваясь, стал слышать жуткий шёпот, доносившийся откуда-то из-за горизонта, на неведомом языке. Таинственный голос был наполнен болью и страданием, в нём отражалась и тоска, и гнев, и отчаяние.
   Ахламон желал узнать, что он пытается ему сообщить, поэтому дал себе обещание отныне слушать голос внимательно, как только тот вновь посетит его во сне.
   Когда такая возможность представилась, Ахламон, будучи верным собственному обещанию, сконцентрировал своё внимание на шёпоте, хотя тот стал ещё более жутким и ещё более леденящим. Всё его сознание прониклось этим голосом, и Ахламон стал замечать, как со скоростью ветра проносится над водой. Подняв голову, он узрел пред собой гигантскую башню, вершина которой пряталась в густых облаках, а шёпот тем временем превратился в монотонный душераздирающий крик.
   На какое-то время голос прекратил свои ночные визиты, словно давая возможность Ахламону отдохнуть и успокоиться, а себе - приготовиться к какому-то решающему действию. И Ахламон понимал, что это не навсегда, рано или поздно таинственный посетитель снов вновь напомнит о себе.
   Так и случилось. Внезапно голос, кричащий из башни, овладел чистым закомбарским языком и, надрываясь, умолял вытащить его из заточения. Сон снился каждую ночь. Каждую ночь кошмарный голос своими воплями просил ему помочь.
   Всё это было настолько жутко и утомительно, что Ахламон боялся засыпать, оттого ходил вялый, унылый, с синяками под глазами. Дни его стали мрачны и унылы, настроение - подавленным. Весь окружающий мир казался злым, холодным и недружелюбным. С этим надо было что-то делать.
   Однажды вечером, сидя в своей тесной и неуютной комнате, похожей на монастырскую келью и размышляя над возможными решениями данной проблемы, Ахламон взял Катехизис [Катехизис - официальный вероисповедный документ какой-либо религии.] в надежде, что хоть какую-то помощь окажет религия, ведь кому, как не ей, иметь дело со столь тонкими ментальными явлениями, как сны. Открыв первую страницу, он начал читать: "Есть добро, и есть зло. Добрым быть хорошо, злым быть плохо", - Ахламон закрыл Катехизис и отложил его в сторону. В этих двух предложениях отражалась вся суть закомбарской религии. Она задавала кодекс поведения и модель мышления. Она помогла бы справиться с симптомами недуга, который мучил нашего героя, но проблему не решила бы.
   Быть может, оттого Ахламон считал безнадёжным профессора Сопора Аэтернуса, ибо тот всегда разговаривал цитатами из Катехизиса. "Эх, старик... Забил себе голову", - думал он, жалея своего преподавателя.
   Тогда Ахламон взял учебник по медицине. Он содержал описание множества болезней и только два метода лечения - клизму и кровопускание. Даже если бы Ахламон сделал себе обильную клизму с каким-нибудь чудодейственным эликсиром и выпустил всю кровь, ему это вряд ли помогло бы.
   Ахламон смирился с тем, что никто в этом деле ему не поможет, кроме него самого. Поэтому благополучно лёг спать с намерением спросить у голоса, каким же образом его можно освободить.
   - Я освобожу тебя! - крикнул ему Ахламон. Тут же голос утих. Исчезли порывы ветра, море успокоилось. - Но как мне найти тебя?
   - Ступай на север, к морю. Я приведу тебя. Вздумаешь обмануть - умрешь.
   - Как тебя зовут?
   После некоторой паузы голос издал звук, какой издаёт тонкий дрожащий лист железа.
   Волны бились о башню, моросил дождь. Больше никаких звуков. Безмятежность наполнила это место, пугающее, но в то же время по-своему прекрасное и величественное. Всё стало растворяться в какой-то белой пелене, словно в тумане...
  
   Проснувшись, Ахламон впервые за долгое время почувствовал себя отдохнувшим и полным сил, а также обнаружил, что солнце уже почти в зените. Лекции по богословию и медицине были успешно пропущены, о чём, в общем-то, Ахламон не сильно жалел. Его кошмары наконец-то закончились.
   Забыв о том, что было ночью и радуясь тому, что происходит днём, он уверенно и весело шагал по академии, направляясь в аудиторию, где должны были проходить занятия по математике. Навстречу ему шёл сам ректор.
   - Доброе утро, Ваше Благородие! - радостно воскликнул Ахламон и отвесил учтивый поклон.
   - Доброе. Но, сударь, позвольте, уже полдень, а никак не утро. Вы, должно быть, выспались на славу, чтобы такое заявлять, - сказал Софос Демагог без капли злобы, с улыбкой и искренней добротой и подмигнул. Ахламон вовсе не ожидал встретить его в таком расположении духа. Последний раз улыбку на лице ректора в своём присутствии он видел лишь при поступлении в академию. "А может быть, не такой уж он и злой?" - думал Ахламон. - "Когда в голове наступает порядок, то и всё кругом преображается. Люди становятся добрее к тебе", - думал он и, в общем-то, был прав. Но сейчас дело обстояло несколько иначе. Наивно было бы полагать, что сила, способная проникать в сновидения, исчезнет так просто.
   Ахламон улыбнулся в ответ и пошёл дальше. Внезапно ректор его окликнул.
   - Сударь!
   Ахламон обернулся. Софос Демагог смотрел в пол и напряжённо молчал, словно подбирая слова. Повисла пауза. Затем ректор медленно выдавил из себя:
   - Сон... Сон - это всего лишь сон.
   Волна огня прокатилась по телу Ахламона, сердце бешено забилось, в горле пересохло, затылок похолодел. Неожиданный испуг сменило чувство надежды на то, что собеседник имел в виду что-то, не относящееся к тому, что происходило ночью. Но не тут-то было...
   - Давая во сне общения, ты даешь их только самому себе, и никому более. Никто, кроме тебя самого, не в праве потребовать их исполнения.
   Вторая волна огня прокатилась по телу Ахламона. Он еле заметно задрожал, словно от озноба.
   - Не совершай опрометчивых поступков, - тихо произнёс ректор, повернулся и быстро ушёл.
   Ахламон же стал шагать медленно. В его голове роилось множество мыслей, не способных сформировать одну единую и гармоничную картину. Трудно описать чувства, который он испытывал в тот момент. Хотя, быть может, читатель сталкивался с ситуацией, когда сон проникает в реальность. С непривычки трудно взять в толк, как вести себя и как относится к происходящему. Трудно различить вымысел, собственное воображение и действительность. Я говорю не о простых вещих снах, кои снятся довольно многим. Я говорю о снах, которые проникают в повседневную действительность и заставляют её развиваться по своему сценарию.
   Самым подходящим решением становится компромисс между силой яви и силой сна. И если первая не прощает глупости, но легко закрывает глаза на ошибки, то вторая, напротив, не видит зла в глупостях, зато ошибки не прощает. К счастью, просит она немногое - лишь веры.
   Дорогой читатель, мои речи могут показаться тебе вымыслом, фантастикой, словом, вещами, кои я сам на себе не испытывал. Но, смею тебя заверить, это не так. Довелось мне испытывать нечто подобное, и пишу я, полагаясь на свои собственные впечатления.
  
   Профессор математики Блазиус [С латыни blaesus переводится как "шепелявый".] был стар и чудаковат. Он постоянно носил большие толстые очки, обладал отвратительной дикцией и часто в своих лекциях говорил то, чего сам не понимал. Все его лекции сводились к монотонному гулу. Время от времени интонация становилась задумчивой, потом появлялись паузы, а потом раздавался кряхтящий смех - профессор вдруг понимал, о чём он говорит, или успешно решал задачу, которую сам себе задал.
   Подходил к концу последний день перед каникулами, оттого студенты были рассеяны и недисциплинированы. Даже профессор Блазиус разрешил себе отвлечься от дел научных, предавшись сладостным воспоминаниям о тех временах, когда его отношения с собственным рассудком были более доверительными, да и сам он был молод и, вне всякого сомнения, красив. Это было для него вполне свойственно, говорить, говорить по делу, затем вдруг прерваться на полуслове и замолчать. Профессор подошёл к высокому узкому окну, взглянул на прекрасный сад академии и, покачав головой, медленно и блаженно произнёс:
   - Эх... Первая любовь...
   Разумеется, такое студенты не могли не расслышать. В отличие от математики, эта тема, в той или иной мере, была знакома каждому присутствующему. Как говорил некогда один мой знакомый: "Любовь - что бурая скверна. Не всем по душе говорить о ней, но все так или иначе о ней думают".
   Профессор добавил с вопросительной интонацией:
   - Как же его звали?
   Аудитория залилась хохотом. Серьёзными и спокойными оставались только профессор, расстроенный тем, что забыл имя объекта своих юношеских воздыханий, да Ахламон, напуганный странными и зловещими событиями, происходящими в его жизни. "Быть может, всё это совпадение? Быть может, я сам себе придумываю проблемы?" - утешал он себя.
   Студенты вокруг громко переговаривались и смеялись, не обращая абсолютно никакого внимания на профессора, который, видимо, всё самое смешное уже сказал и по-прежнему смотрел в окно. Выражение его лица стало напряжённым.
   - Ты обещал... - прошептал профессор. - Ты обещал! - воскликнул он громко и грозно взглянул на Ахламона. - Хочешь обмануть меня? Тогда ты умрешь... Умрешь...
  

Глава третья

  
   Ахламон не стал выяснять, был ли профессор одержим, или же просто волновался из-за нахлынувших воспоминаний. Поэтому договорился со стеклодувной мастерской о том, что в ближайшие пару недель [В закомбарской неделе 5 дней. В месяце - 5 недель. В году - 225 дней. Планета, на которой разворачивается действие книги, скорее всего, в прошлом совершала полный оборот вокруг своей звезды примерно за 225 местных суток, но после некоторого катаклизма стала вращаться в обратную сторону относительно своей оси, и продолжительность суток стала чуть более года. ] не будет там появляться, ибо ему надо срочно уехать из города. Ведь студенты, подобно рабам, трудились без выходных и отпусков, оттого и возникла эта необходимость. Ахламон ценился там, как хороший работник, посему его отпустили.
   Взяв всё необходимое, что могло бы пригодиться в дороге, он отправился в путь. Неизвестно куда и неизвестно зачем.
  
   Царила ясная и тёплая погода. Отойдя на значительное расстояние от города, Ахламон обернулся, дабы полюбоваться прекрасным видом, открывавшимся с высоких отвесных холмов.
   В архитектуре Мракомрачного города преобладали тёмные постройки, отчего он и получил некогда, как гласят легенды, своё название. Но сейчас, озарённые ярким летним солнцем, они вовсе не казались такими уж тёмными. Вообще, пейзаж города был красивым и жизнерадостным.
   К счастью, дни шли длинные, и Ахламон мог подолгу находиться в пути. Будучи несведущим в делах походных, он слишком увлёкся своим путешествием и не стал заранее готовиться к ночлегу. Когда уже совсем стемнело, Ахламон вышел к берегу большого озера. Не зная, как его обойти, он решил, наконец, остановиться, переночевать и продолжить путь утром.
   Спалось ему плохо. Нет, не потому что его вновь стали мучить кошмары, а потому что спать под открытым небом с непривычки очень неудобно. Ночью холодно, даже если днём жарко. Поэтому приходится укутываться во всё, что есть. А укутавшись, лишаешься возможности шевелиться. В итоге, какая-нибудь часть тела начинает затекать. К тому же, жёсткая поверхность этому только способствует. Невольно съёживаешься, отчего начинают болеть ноги и спина. Комары не дремлют, особенно на берегу озера. Принято считать, что ночь - явление тихое и безмятежное, но стоит провести немного времени в этой безмятежности, как понимаешь, что в округе спят далеко не все. Звери, птицы, насекомые то и дело напоминают о себе. Деревья шелестят, тревожимые неугомонным ветром.
   Не будучи в силах терпеть более эту муку, Ахламон встал с первыми лучами солнца. Его глазам открылась картина поистине ужасная. Ещё ужаснее было то, что на этот раз не сон, а явь демонстрировала ему устрашающее видение.
   Вся вода обширного озера - берега его почти сливались с горизонтом - была бардовой, словно это не вода вовсе, а кровь. С его поверхности поднимался густой пар, служивший показателем того, что жидкость, чем бы она ни была на самом деле, была довольно тёплой.
   Только представь себе, дорогой читатель, чувства Ахламона, узревшего огромное - от горизонта до горизонта - пятно крови. Сквозь толщу утреннего тумана и пара солнце озаряло его поверхность своими лучами. Откуда-то из чащи леса позади с криком вылетела стая воронов. Своим карканьем они слово пытались возвестить о кошмаре, который Ахламон видел пред собой. И никаких звуков, кроме зловещего карканья и лёгкого прибоя кровавого озера не было вокруг. Только давящая, сводящая с ума тишина.
   Лицо Ахламона приняло испуганную гримасу. После недавних происшествий нервы его потеряли былую стойкость. Он невольно испустил крик, наполненный болью, и упал на колени.
   - Ты чаво, больной что ли? - раздался смешной и добрый голос позади.
   Ахламон обернулся. Перед ним стоял маленький старичок. Крестьянин, судя по одежде. Лицо старичка словно утопало в густой бороде и растрёпанных волосах. Видны были только красный нос, губы и узкие глазки над блестящими загорелыми щеками.
   - Ух, ну ты и страхолюдина! Ух!... Ну... Хотя краше моей кикиморы будешь. Это самое... Чаво разорался-то?
   - Вода... Она красная... - хотел объяснить причину своего испуга Ахламон.
   - Ну, дык... Оглянись вокруг!
   Ахламон оглянулся, но так и не понял, на что именно пытался обратить его внимание старик.
   - Сосны! - пояснил тот, но Ахламон всё равно ничего не понял; вместо этого так и стоял, глядя на своего собеседника, нахмурим брови и приоткрыв рот. - Сосновая пыльца красная. Она оседает на воде, и та тоже становится красной.
   Крестьянин демонстративно набрал в руки воды из озера и показал Ахламону. В столь небольшом количестве она была прозрачной, как и подобает быть воде.
   - А ты что думал, это кровь?
   Ахламон застыл в оцепенении. Крестьянин же тихо, но крепко выругался, затем косолапой походкой пошёл вдоль берега.
   - Любезный! - окликнул его Ахламон.
   - Чаво? - протяжно крикнул старичок в ответ, словно услышал оскорбление.
   - Далеко ли отсюда море?
  
   Как уже писалось ранее, небесную сферу, о которой ведётся повествование в сей книге, покрывало несметное количество морей и озёр, и участки суши были не столь велики, чтобы их нельзя было пересечь пешком. Посему, уже через день Ахламон добрался до заветного северного моря, а если быть точным, до небольшого портового города на его берегу.
   И хотя солнце по-прежнему ярко светило, и небо не омрачали серые тучи, в этом месте было холодно, сыро и ветрено. Ахламона спасал шерстяной плащ и капюшон с длинным, вытянутым концом, который вместе с воротником представлял отдельный элемент одежды. Весь наряд Ахламона был чёрный, оттого сильно контрастировал с его неестественно-бледной кожей. Кстати говоря, это был самый популярный цвет одежды во всём Закомбарье.
   Ахламон бродил туда-сюда по набережной, выложенной камнем, и с тоской глядел вдаль. Вокруг кипела жизнь: летали чайки, приходили и уходили корабли, шла загрузка, разгрузка и снаряжение судов, рыбаки возились со своими сетями. И только Ахламон пребывал в оцепенении, стесняясь признаться даже самому себе в том, зачем он пришёл сюда: чтобы арендовать лодку, дабы отправиться на ней неизвестно куда и освободить таинственный голос, пребывающий в заточении в гигантской башне посреди моря.
   Чтобы реализовать задуманное, надо было найти человека, настолько сумасшедшего, что тот согласился бы помочь в этом деле. Но разумно ли доверять человеку, настолько сумасшедшему?
  
   Набравшись смелости, если так можно выразиться, Ахламон, стесняясь и запинаясь, стал спрашивать у местных рыбаков, кто из них мог бы одолжить лодку. При этом он всячески парировать вопросы "Куда?", "С какой целью?" и "На какой срок?". На второй отвечать было стыдно, а на первый и третий он не знал и сам не знал ответов. Ахламон оказался между двух огней. Одним из них была смерть, другим - непонимание, беспомощность, большие траты и, возможно, унижение. К последнему он, конечно, привык, но всё равно чувствовал себя неуютно.
   В какой-то момент за Ахламоном стал наблюдать местный юродивый, просивший милостыни. Хуже того, стал преследовать его и подслушивать разговоры, которые он вёл.
   И хотя Ахламон вовсе не собирался посвящать любопытного попрошайку в свои планы, тот всё-таки нашёл способ узнать, что, а вернее кого, ищет этот молодой человек в порту.
   - Я помогу тебе... - хрипло говорил он, хромая вслед за Ахламоном, который напрасно пытался избавиться от преследования неугомонного маргинала: людей в порту было много, и быстро перемещаться не удавалось. - Накорми меня... Я помогу тебе...
   В конце концов, Ахламон был загнан в угол. Вернее, на край пирса, с которого был только один путь - в воду. Но нашему герою и без того проблем хватало.
   Ахламон сложил руки на груди, смотрел на горизонт и делал вид, будто не замечает попыток несчастного привлечь к себе внимание. Зрелище было воистину божественное: живописное море, густые золотые облака, озарённые заходящим солнцем, белые чайки. Вот только приятный аромат морского воздуха омрачало зловоние попрошайки, которое, казалось, вопреки законам физики преодолевало сильный встречный ветер и чувствовалось, наверное, по ту сторону моря.
   - Плохо выглядишь... Плохо, некрасивый человек... Бледный очень... Мало спишь, наверное...
   Сердце Ахламона забилось чаще, глаза опустились, и взгляд устремился куда-то в пустоту. А юродивый продолжил:
   - У-у-у... Сны... Плохие сны... Очень плохие сны!.. Спать мешают... Но я помогу... Я-то помогу...
   Ахламон повернулся к нему лицом, обретшим серьёзное и, быть может, даже суровое выражение. Юродивый, очевидно, крайне обрадованный тем, что на него наконец, после всех этих долгих стараний, обратили внимание, расплылся в улыбке. Его мутные жёлтые глаза засияли так, словно в них отразились и золотые облака, и яркое заходящее солнце. Его улыбка засияла всеми пятью жёлтыми зубами, которые несложно было пересчитать. Его смех зазвенел влажной хрипотой и букетом всевозможных болезней.
   - Похлёбка... Похлёбка из водорослей... - Говорил он, аппетитно причмокивая и брызгая слюной. - С каракатицами!.. Объедение... - Попрошайка был, судя по всему, человек деловой, посему, не теряя времени, выдвинул свои условия.
  
   Ахламон удовлетворил требования отзывчивого маргинала с трудом созерцая, как тот стучал ложкой и чавкал, пытаясь прожевать жёсткие щупальца каракатиц, в местной харчевне. После этого зрелища у Ахламона возникла стойка ассоциация сего блюда с мерзостью и антисанитарией.
   Когда юродивый закончил трапезу, и неоднократно своим довольным рыком возвестил о том, что яство пришлось ему по душе, он перешёл к выполнению своих обязанностей согласно негласному договору и повёл Ахламона обратно к пристани.
   Там он усердно кого-то искал. Когда в поле его зрения попал высокий человек в чёрной моряцкой шапке, с тёмными усами, опускающими до подбородка, белой холстяной рубашке и жилетке и с широким кольцом в ухе - по виду, бывалый морской волк - юродивый остановился, пригнулся и заговорил шёпотом:
   - Вот он... Он поможет... Но он... Он страшный человек... Будь осторожней... Ещё он, - маргинал резко запнулся.
   В глазах его появился испуганный огонёк. Ахламон насторожился, маргинал продолжил:
   - Он занимается...
   Ахламон, в свете последних событий, ожидал услышать нечто вроде "чёрной магией", или "некромантией" или ещё что-нибудь, связанное с тёмной стороной мистических практик. Но род занятий незнакомца воистину удивил Ахламона:
   - Он занимается контрабамбой!
  
   Видимо, юродивый не знал значения слова "контрабанда" и очень боялся того, что оно может обозначать.
   Ахламон подошёл к высокому моряку и стал аккумулировать моральные силы для того, чтобы выразить свою просьбу.
   - Привет! - бросил ему моряк и снял тем самым растущее напряжение в сознании Ахламона.
   - Здравствуйте, - чуть радостно ответил Ахламон.
   - Я слышал, ты ищешь того, кто мог бы одолжить тебе лодку? - продолжил моряк, не отрываясь от работы - он поправлял такелаж небольшого парусного баркаса.
   Ахламон искренне обрадовался, ожидая, что незнакомец предложит свою помощь. Но его ждало разочарование:
   - Это не ко мне... Я ничего не даю взаймы.
   - Но я мог бы...
   - Нет, нет... Либо отдаёшь совсем, либо оставляешь себе. И знаешь, когда дело касается материальных ценностей, ещё как-то терпимо. Они видны глазу, их можно пересчитать. Всегда знаешь, сколько отдал, и сколько тебе должны вернуть. А когда одалживаешь часть самого себя, не знаешь даже когда и в каком виде вернётся долг. Начинаешь мучиться, чувствуешь себя брошенным, ненужным, окружённым предателями.
   Ахламон не понимал причины философствования моряка и того, как эти размышления связаны с его проблемой; но осознавал, что нашёл того самого сумасшедшего человека, который, судя по всему, готов был помочь. А моряк тем временем продолжал:
   - Начинаешь изводить себя в ожидании уплаты долга. Так, даёшь взаймы своё время, а ведь время - это ведь тоже часть тебя самого. Силы, чувства, симпатии. Всю жизнь взаймы.
   Незнакомец оставил такелаж, выпрямился, глубоко вздохнул, поморщил лоб и взглянул в даль. В свете солнца, утопавшего в морской пучине, его правильные нордические черты лица были особенно хорошо заметны. Ахламон видел его в профиль, посему зрелище было пафосное, словно перед ним предстал герой северных легенд.
   - "Жизнь взаймы" - подходящее название для какой-нибудь книги, не так ли? - взглянул он, наконец, на своего собеседника.
   Затем перешёл с баркаса на пирс, внимательно оглядел Ахламона холодным, но пронзительным взглядом и тихо сказал:
   - Взаймы не дам. Так что бери просто так. Пользуйся. Мне не интересно, зачем тебе нужна лодка. Будет возможность, вернёшь. Деньги мне тоже не нужны. Не нуждаюсь.
   Ахламон поблагодарил своего доброжелателя как можно более вежливо и уж было собирался влезть в баркас, но тот его остановил:
   - Я бы на твоём месте дождался утра. Ты ведь не умеешь обращаться даже с вёслами. А с парусом в темноте тебе будет совсем туго. А сейчас... Я устал, проголодался, и ты можешь составить мне компанию за ужином.
   Моряк протянул руку Ахламону:
   - Ингвар.
  
   Они пришли в то же самое заведение, в коем совсем недавно Ахламон потчевал своего маргинального доброжелателя.
   - Позволь я угощу тебя моднейшим блюдом. Самым вкусным в здешних краях, - сказал Ингвар.
   Ахламон наивно согласился, будучи абсолютно уверенным, что это не похлёбка из водорослей.
   Как бы не так.
   Опасаясь обидеть Ингвара отказом, Ахламон трясущейся рукой поднёс ложку ко рту и, колеблясь, проглотил её содержимое. Оказалось, не так уж и плохо.
   Садясь за стол, Ингвар снял шапку. Его прямые длинные волосы, собранные в хвост, очевидно, в прошлом обладали гладким соломенным цветом. Сейчас же эта монотонность была разбавлена многочисленными проседями, хотя Ингвар не был достаточно стар для такого явления. Следовало полагать, что причиной тому служила вовсе не старость.
   Ингвар ел и не поднимал головы, в то время как Ахламон смотрел на него и задавался вопросами: "Кто он? Каков он? Что заставило его помочь в мне?" - и ещё многими, касающимися его нового знакомого.
   После трапезы они вышли на улицу. Море было спокойно, ветер стих, воздух ощутимо похолодел. Тёмно-тёмно-синее небо покрылось россыпью ярких белых звёзд. Ингвар присел на какую-то бочку и закурил трубку, затем спросил:
   - Тебе, наверное, интересно почему я без вопросов согласился помочь тебе?
   - Ну...
   - Быть может, ты подозреваешь, что я знаю о твоих намерениях?
   Ахламон молчал.
   - Это не важно. Гораздо важнее исполнение своих намерений с полной ответственностью, - Ингвар затянулся. - Знаешь, я тоже раньше постоянно переживал из-за того, что задавал себе вопрос "а правильно ли я поступаю?", покуда волосы мои не стали белеть. Почти всю жизнь я провёл в сражениях, смерть мириады раз проносилась мимо меня, но я всё равно нервничал из-за такой ерунды, покуда не понял, что нет правильных и неправильных решений, есть решения ответственные и безответственные. Так что, и ты не переживай.
   - Ты сражался, а поседел из-за переживаний?
   - Да. Подобный род занятий ещё не говорит о том, человек не грызёт себя изнутри.
   - И что же тогда заставило тебя измениться?
   - Я понял, что седые волосы уже никогда не обретут прежний цвет. Тогда и решил, что больше никогда не буду волноваться.
   - Решил, что...
   - Да. Я ведь волен решать, что делать, а что не делать. Я ведь флибустьер [Флибустьер (истор.) - морской разбойник, пират.], в конце-то концов.
   - И это оказалось достаточно?
   - Постоянное крушение собственных убеждений тоже сыграло свою роль. Мне довелось много путешествовать и видеть многое. В какой-то момент я потерял возможность описывать происходящее со мной сводом незыблемых правил. Если есть что-то, мешающее принимать мир таким, какой он есть, во всём множестве его проявлений, как светлых, так и тёмных, значит, оно не истинно. Кто-то может взять готовое описание всего сущего и потратить отпущенное ему время на то, чтобы раскладывать события своей жизни в сундук с надписью "хорошо" и в сундук с надписью "плохо". В моём случае это оказалось затруднительно.
   - Но что в этом... - Ахламон запнулся перед тем, как сказать "плохого", но выкрутился. - Что в этом вредного?
   - Да ничего, - презрительно бросил Ингвар. - У тебя есть возможность узреть всё величие Вселенной, а ты заранее решаешь, что и как тебе следует видеть. Есть множество явлений, которые ты просто не в силах описать. Ты не можешь формулировать законы, по которым они существуют, но можешь ими пользоваться. Ты даже не можешь их заметить! Можешь только свидетельствовать о том, что они есть. Но коли ты заранее определил для себя границы, или их определил для тебя другой дядя, не забывай стучать себя по голове каждый раз, когда открываешь крышку сундука с надписью "плохо", и гладить себя, когда лезешь в ящик с надписью "хорошо". Несомненно, жизнь стоит того, чтобы этим заниматься.
   - По-моему, с неописуемыми явлениями ты загнул.
   - Ошибаешься. На тебя действует сила тяготения. Ты её не видишь, не слышишь, не чувствуешь, но прекрасно ею пользуешься.
   Ахламон замолчал, будучи несколько удивленным тем, что простой с виду моряк знает что-то о силе тяготения. Ахламон был впечатлён им. Было нечто чарующее в его речи, в его повадках, в его внешности. Он отличался от "серой массы", хотя и выглядел не вызывающе. Он словно светился. Он вызывал доверие, хотя не скрывал своего тёмного прошлого.
   - Прежде чем научиться видеть того, чего нет, научись видеть то, что есть на самом деле, безо всяких домыслов, - промолвил Ингвар, убирая трубку, затем указал рукой на водный простор. - Вот что ты видишь?
   Ахламон почуял подвох и, желая не ударить в грязь лицом в этой словесной беседе, затянул:
   - Я вижу безмятежность. Я вижу космос, хотя моё зрение не позволяет разглядеть его детально. Я вижу течение времени...
   Ахламон взглянул на Ингвара. Тот широко раскрыл глаза, изображая удивление. Свисающие усы делали его и без того комичное лицо ещё смешнее.
   - Странно, а я вижу только море.
  

Глава четвёртая

  
   - Не пойми неправильно, я тебе не учитель, - сказал Ингвар, поправляя парус. - Просто вчера ты очень успешно развёл меня на философскую беседу. Я ведь тоже иногда хочу казаться умным. Одно дело применять свою мудрость, другое - заниматься словоблудием. Мудилл меня раздери, чувствую себя бесхребетной девицей, чей сочный плод вкусили, завлекая разговорами о высокой любви - то есть муки совести и блаженное удовлетворение одновременно. Да как романтично - на берегу моря, под звёздным небом. Давно со мной такого не случалось.
   На мгновенье Ингвар даже показался виноватым. Но только на мгновенье. И виноватость была театральной. Он, казалось, и впрямь утратил способность нервничать. От него также разило спокойствием и самоуверенностью, как разит ароматом огненной воды от заправского пьяницы - запах чувствуется на расстоянии.
   - Всё, дальше сам, - сказал Ингвар, выпрыгнув с лодки на пирс.
   Над горизонтом поднималось солнце. Было холодно. Ахламон, обретая навыки морского дела "в бою", усердно и энергично ковырялся со снастями и румпелем, но толку, как и следовало ожидать, было немного.
   - Прощай! - крикнул Ингвар с пристани.
   - Отчего же "прощай"? Говоришь так, будто мы больше не увидимся.
   - Да.
   Ахламон застыл в оцепенении, не понимая, что имеет в виду Ингвар, а тот лишь смеялся, дразня суеверие своего юного друга. В этот момент о борт баркаса ударила сильная волна, и судно пошатнулось. Ахламон был вынужден вернуться к делу и прекратить разговоры. Когда он вновь обрёл возможность обернуться, Ингвар уже ушёл.
   Ахламона не покидали подозрения. Казалось, Ингвар что-то знает о его путешествии, но не говорит.
  
   Погода стояла ясная и почти безоблачная, дул сильный и, наверное, надо сказать, попутный ветер, поскольку только на его волю и оставалось уповать. Иначе как ещё таинственный Голос мог привести к себе своего спасителя? Берег стал превращаться в узкую сизую полоску на горизонте. Только белёсые горы вдали напоминали о том, что суша по-прежнему близко.
   Ахламон чувствовал себя бравым мореходом. Его переполняли новые впечатления, он даже как-то забыл, что направляется навстречу к своему собственному страху. Он забыл и о том, что в море далеко не всегда царит ясная и безоблачная погода. Да и шторм - не единственная напасть.
   Правда, силы Ахламона стали иссякать по мере того, как солнце клонилось обратно к водной глади. Кое-как дождавшись заката, он с превеликой радостью собрал парус, лёг в дрейф; укутавшись в одеяло, погрузился в сон и, несмотря на столь некомфортные условия, выспался, как следует.
   После пробуждения ему показалось, что солнце ещё не взошло, ибо кругом царил полумрак, а море было спокойно. Но позже выяснилось, что причины тому были совсем иные: густой непроглядный туман и штиль - та самая напасть, о которой столь опрометчиво забыл Ахламон.
   Теперь он был вынужден сидеть в баркасе с расправленным, но неподвижным парусом и смотреть в пустоту, потому как дальше носа своего судна он видеть не мог.
   Невероятный ужас и огромное отчаяние охватили Ахламона. Оказавшись в таком положении, он тут же потерял страх перед мистическими силами. Теперь смерть грозила ему безо всяких метафор и недомолвок. Смерть от голода, жажды и холода в лодке посреди моря.
   Когда поднимется ветер? Куда он его принесёт? Сможет ли он вернуться назад? Было множество вопросов, таивших в себе надежду на спасение. Но, увы, они так и оставались без ответов.
   Ахламон корил себя за то, что совершил столь необдуманный поступок. Сейчас он был готов всю жизнь терпеть ночные кошмары, лишь бы только оказаться на берегу, от которого недавно отчалил.
   Он лежал на дне баркаса и плакал. Больше ему ничего не оставалось делать. Так, в муках безысходности и ненависти к самому себе, для Ахламона протянулся весь этот день. Казалось, время остановилось, и день никогда уже не закончится.
   Мрак медленно сгущался. Ахламон, напуганный и утомлённый, трясся от холода и страха. Наконец, милостивый сон явился, дабы хоть на время избавить несчастного от страданий.
  
   Ахламон резко проснулся. Море было по-прежнему безмятежно. Туман чуть-чуть рассеялся. С одной стороны, очевидно, на северо-западе, небо было чёрным. Не серым, не тёмно-синим, а чёрным. С другой стороны, на юго-востоке, надо полагать, - ярко-алым. И не было резких переходов - туман рассеивал свет. Небесный свод окрасился чёрно-красным градиентом.
   Баркас несло туда, откуда сочился багряный свет восходящего солнца. При этом судно находилось в тени. В тени от огромной башни.
   Огромная - не самое подходящее слово. Любое прилагательное, применимое к размерам постройки, так или иначе, сопоставляется с возможностями строителей. А эта башня превосходила все мыслимые размеры. Ежели допустить, что подобное могло быть сотворено человеческими руками, откуда можно взять столько камня? Как его можно было транспортировать сюда и возвести такое гигантское сооружение посреди моря?
   Несмотря на туман, очертания башни различались благодаря усиливавшемуся солнечному свету. Казалось, своей вершиной она подпирает небеса.
   При отсутствии ветра баркас всё равно несло по направлению к ней. Ахламон стоял, выпрямившись и держась рукой за мачту. Он слегка дрожал от холода, но его наполняло приятное тепло, вызванное надеждой на то, что ему не придётся долго и мучительно умирать посреди моря. Пусть уж лучше смерть будет быстрой, пусть смерть придёт от лап ужаса, таящегося в стенах башни.
   В своих суждениях Ахламон был смел и честен. Тягота медленного угасания под постоянным угрызением совести - перспектива куда более мрачная, нежели встреча со сверхъестественным, встреча с живым воплощением собственного страха, явившегося из глубин подсознания.
   Ахламон глубоко дышал. Небо озарялось светом, багрец рассеивался. Рассеивался туман, и всё кругом обретало естественные цвета: море - тёмно-синий, слегка зеленоватый; небо - голубой. А баркас уверенно следовал к башне, словно кто-то тянул его канатом.
  
   У основания башни находился причал, к которому Ахламон пришвартовался не иначе как с божьей помощью. Перелив часть воды из бочонка в бурдюк, и взвалив мешок с вещами себе на плечо, он отправился к дверям.
   Скинув массивный засов, который подозрительно располагался с внешней стороны, Ахламон крепко взялся за ручку одной из дверей, упёрся ногами в каменный порог и со всей силой потянул на себя. Дверь не поддавалась. Ахламон заволновался и поспешно повторил попытку. Дверь не поддавалась.
   Ахламон упал на колени и поднял голову, дабы лицезреть всё величие загадочной постройки. Она была исполнена из светло-серого камня и имела бесчисленное множество граней, а также несколько ярусов в высоту. Вершина её была плоской и, очевидно, обрамленной гребёнкой зубцов - снизу было видно плохо. Во всяком случае, шпиля не наблюдалось.
   Ахламон уж было хотел снова впасть в отчаяние и ударил в сердцах по двери, отчего та пошатнулась, заскрипела и слегка провалилась назад. "Ага, открывается внутрь", - радостно заключил Ахламон, и всё его отчаяние исчезло быстро и бесследно.
   Пройдя по узкому коридору, он оказался в огромном зале. Сюда сквозь узкие вытянутые окошки еле-еле попадал свет. Но его было достаточно для того, чтобы без труда ориентироваться в пространстве. В центре зала располагались колонны, а вдоль стен протянулась винтовая лестница.
   Ахламон покричал, пошумел, изучая помещение, но никакой реакции, от кого бы то ни было, не последовало. "Если в башне и есть обитатель, обитает он не здесь", - заключил Ахламон, взойдя на лестницу.
   Точно также он поступал, каждый раз оказываясь на новом этаже. Интерьер не менялся, покуда Ахламон не оказался на новом ярусе, о чём догадался, обнаружив, что диаметр лестничной спирали стал несколько уже. Интерьер прямо-таки преобразился от наличия подсвечников, стульев и стоек для книг.
   Ахламон с любопытством полистал одну из них. Сухой внутренний климат башни способствовал тому, что бумага (а книга была выполнена именно из бумаги, не из пергамента, что не могло не удивить) хорошо сохранилась. Но, увы, Ахламон ничего для себя не извлёк из этого чтива, поскольку символы, коими оно было написано, оказались ему незнакомыми.
   "Очень они тут нужны", - подумал было Ахламон, глядя на подсвечники, как вдруг заметил: на стенах отныне не встречались окна, и определить, что служило источником света, более не представлялось возможным. При этом свет обрёл какой-то зеленоватый оттенок. Это обстоятельство не повлияло на возможность перемещения, но породило иную проблему: теперь нельзя было ориентироваться во времени.
   Когда Ахламон достаточно устал от утомительного и непрекращающегося подъёма, решил, что пора устроить ночлег, и сделал это прямо на лестничной площадке. Он дал себе обещание: если не встретит никого (в чём был уже почти уверен), то в середине дня пойдёт обратно. Воды, которую он и без того тщательно экономил, могло не хватить.
   Ахламон лежал и с любопытством оглядывал зал сквозь подпорки перил. Под ним открывалась глубокая пропасть, и чуть меньшая пропасть открывалась наверху. Несмотря на сильную усталость, спать хотелось не очень.
   Когда Ахламон привык к тишине, слух его обострился и стал улавливать тихие звуки, доносившиеся откуда-то сверху: гулкий металлический скрежет и какое-то абстрактное шуршание. Ахламон насторожился и сжал в руке нож, который положил перед собой. Может быть, показалось? Спустя некоторое время звуки донеслись вновь.
   "Нет, я здесь не один", - пронеслось в его голове.
  
   Ахламон проснулся в хорошем расположении духа. Он был полон сил и, собрав вещи, готов был отправиться в путь. "Хорошо, что никто не потревожил, пока я спал", - подумал он. - "И нож не пригоди..."
   Нож! Его не было. Ахламон перетряхнул все свои вещи, но не нашёл его. Значит, кто-то взял. "Теперь этот кто-то вооружён, а я - нет. И, если он обезоружил меня, намерения по отношению ко мне у него явно не добрые".
   Настроение Ахламона омрачилось. Иначе быть не могло: обстоятельства требовали от него внимательности, сосредоточенности и предельной бдительности.
   Вскоре Ахламон оказался в той части башни, где отсутствовали просторные залы и винтовые лестницы вдоль стен. Были отдельные комнаты, соединённые коридорами. Архитектура пространства больше напоминала лабиринт. В комнатах была старая, местами повреждённая мебель, а также некая примитивная бытовая утварь, беспорядочно разбросанная. На стенах встречались фрески таинственного содержания, но времени их изучать не было. "Если удастся вернуться... Да, если только удастся, это можно сделать на обратном пути", - думал Ахламон.
   Во время остановок он слышал разнообразные звуки, тихие и гулкие. Волнение его росло.
   Совершая медленные и осторожные шаги, он вошёл в помещение с высоким потолком, залитое тусклым и болезненным жёлтым светом, из которого вели четыре тёмных коридора (по одному из них только что и шёл Ахламон). Стены помещения были широкие, сложенные из массивных неотёсанных камней.
   Ахламон скинул вещи и встал в центре. Сердце его бешено стучало: что-то подсказывало ему, что встреча должна состояться именно здесь. Откуда появится носитель голоса? Как он будет выглядеть?
   Ахламон застыл, пытаясь совладать со страхом. Его нижняя челюсть слегка тряслась.
   Из коридора напротив раздавалось хромое шарканье. Ахламон сжал кулаки и готов был закричать от страха. Во тьме стал прорисовываться человеческий силуэт. Сквозь мглу сияли огни двух безумных глаз. Ахламон не знал, то ли броситься бежать назад, что есть силы, то ли неподвижно ждать дальнейшего развития событий.
   То ли смелость, то ли любопытство взяли верх над ним.
  
   - Ты пришёл... - хрипло произнёс косматый седовласый старик в сером балдахине. - Ты всё-таки пришёл...
   Старик через силу улыбнулся, чем хотя бы немного снял психическое напряжение Ахламона.
   - Твой, верно? - сказал он, протянув ему нож. - Невежливо ходить в гости с оружием.
   Старик сел прямо на пол, опершись спиной на стену.
   - Если бы хотел, я убил бы тебя спящего. Или же просто угнал лодку, лишив тебя возможности вернуться обратно. Мне было интересно, дойдёшь ли ты до конца. Было интересно узнать, из какого ты теста, - старик сделал паузу, затем с улыбкой добавил. - Крепко ли ты спишь по ночам.
   Ахламон тоже присел на пол.
   - Ты не расслышал моё имя. Амброзий. Я не мог открыть тебе его раньше времени.
   Звучание этого имени действительно напоминало дрожание тонкого листа железа.
   - А моё имя...
   - Я прекрасно знаю твоё имя, - перебил старик. - Тебе трудно воспринять происходящее, но, прошу тебя, начни доверять самому себе. Ты ведь всю жизнь слепо доверялся тому, что написано в книгах незнакомыми людьми. Даже мне не доверяй: тебе жить с собственными решениями, а не мне.
  
   Чуть выше находился последний этаж башни. Как и первые, он представлял собой огромный зал с колоннами. Отличало его лишь то, что окна здесь были широкие. Ну, как широкие... В оконный проём мог поместиться человек, расставив руки в стороны. Если только руки не очень длинные. Зато по высоте окна соответствовали двум-трём этажам обычного жилого дома.
   Отсюда открывался просто божественный вид. С такой высоты даже большие волны сливались в одну монотонную сияющую гладь.
   Для Ахламона уже стало привычкой впадать в оцепенение. Только ныне это оцепенение было блаженным. Его страхи рассеялись, теперь ему ничто не угрожало. А от созерцания божественного вида чувство блаженства и тихого счастья только пламенело в нём.
   С трудом верится, что эту твердыню могли возвести люди. А кто тогда? Она настолько огромна, что должна быть видна с берега. Почему её не видно?
   Как долго старик Амброзий здесь жил? Как он вообще здесь жил? Ахламон уже не задавал себе вопросов, всё и без того было странно, запутанно и непонятно. Оставалось только надеяться, что на все его вопросы ответит время. А сейчас единственным разумным решением, как ему казалось, было воспринимать всё, как есть, и не складывать события в ящики с надписями "плохое" и "хорошее", а также "объяснимое" и "необъяснимое". Коль уж сон проник в явь, то и вести себя следует подобающе - лавировать в водоворотах сюрреализма.
   Старик присел на подоконник. Движения его были болезненны и скованны. Карие глаза хоть и светились во тьме, но при достаточном освещении выглядели тусклыми. Дряблая смуглая кожа была словно натянута на кости.
   - Расскажи... - прохрипел он. - Расскажи о мире, в котором ты живёшь, - после чего закрыл глаза, сглотнул слюну, приподнял голову и тяжело выдохнул.
   - Что именно ты хочешь узнать?
   Немного подумав, Аброзий спросил:
   - Какие у вас ценности?
   - Ну... э... Доброта, процветание там... Взаимопомощь, взаимовыручка... Знания... Честность, отзывчивость... Духовность... Правдивость, искренность... Милосердие...
   Казалось, ответ Ахламона совсем не обрадовал Амброзия. С тоской глядя в пустоту, он уточнил:
   - Ты говоришь, что думаешь, или говоришь то, что считаешь нужным сказать мне?
   - Говорю... Говорю то, что думаю... - неуверенно врал Ахламон.
   Врал не потому, что хотел ввести собеседника в заблуждение, а потому, что сам не знал, что считать правдой.
  
   Спускаясь вниз по лестнице, Ахламон всё-таки попытался выяснить ответ на вопрос, который не давал ему покоя больше других:
   - Амброзий, дверь открывалась с полпинка. Её можно было сорвать с петель и на ней добраться до суши...
   - Не всё так просто, - запыхаясь, ответил тот и присел на ступеньку, чтобы перевести дух. - Покинь я пределы башни, я бы тут же умер.
   - Но...
   - Теперь нет. Ты открыл дверь, и я могу спокойно, без угрозы для жизни выйти отсюда.
   - Но...
   - Да, только ты. Открой её другой человек, всё осталось бы по-прежнему. Ты всё узнаешь. Всё узнаешь. Со временем.
   "Лучше бы я ничего не спрашивал", - подумал Ахламон. - "Почему я только помогаю ему?"
   Наверное, потому, что Амброзий выглядел старым и дряхлым, а Ахламон не был лишён милосердия и сострадания.
  
   Баркас уходил на юг, в туман. Почти всю дорогу старый Амброзий мирно спал. Ахламон опасался, как бы тот вообще не умер - настолько истощённым он выглядел.
  

Глава пятая

  
   - Что теперь? - спросил Ахламон.
   Амброзий не отреагировал. Как только они сошли на берег, он сильно изменился. Куда-то исчезли дряхлость и скованность движений, а старика в нём выдавала только длинная седая борода. Волосы он заплёл в косу. Его тёмные зрачки постоянно бегали, словно он что-то искал взглядом.
   - Что теперь? - повторил Амброзий, глядя куда-то в сторону. Глаза его взволнованно бегали туда-сюда. - Ты ведь не против, если я пойду с тобой в Мракомрачный город?
   - Нет, - произнёс Ахламон таким голосом, коим больше подошло бы сказать "слушаю и повинуюсь". - Только мне следует вернуть наше судно владельцу и поблагодарить его. Пойдём, я познакомлю тебя с ним! Если бы не он, ты бы так и остался...
   - Ой, нет, нет... Поблагодари от меня, пожалуйста. А я... Мне не стоит...
   Несмотря на уговоры, Амброзий отказался увидеться с Ингваром и поблагодарить его, сославшись на то, что после долгих лет одиночества ещё не готов к общению с другими людьми.
  
   Путникам довелось устроить ночлег на берегу озера, которого несколько дней назад так испугался Ахламон. Амброзий быстро и умело развёл костёр.
   Кое-как, с помощью ножа, он привёл свой внешний вид в порядок: срезал волосы и зачесал их назад, побрился, насколько это было возможно, оставив козлиную бородку. Заодно поточил нож о камень. "Таким тупым ты даже спящую свинью не заколол бы", - сказал он Ахламону. Затем Амброзий, дабы как следует умыться, скинул с себя серый балдахин, под коим, кроме узких чёрный штанов, да красных ботинок с длинными носами, ничего не было. Всё его жилистое тело украшали многочисленные татуировки. Несмотря на худобу, под тонкой кожей виднелись следы крепких мышц.
   - Тебе идёт, - сказал Ахламон, глядя на его посвежевшую внешность.
   - Некогда я жил далеко на юге, в стране, где всегда тепло и солнечно. Там борода являла собой символ мудрости и носилась всеми, даже женщинами. В смысле, они носили накладную [Такая же традиция существовала в Древнем Египте.]. Длинную и узкую, - Амброзий почесал свою бороду. - А у вас как? Женщины носят бороды?
   Ахламон обречённо смотрел на озеро. После недолгих размышлений, не поворачивая головы, он произнёс:
   - Да есть одна.
   - Ммм... - как-то довольно протянул Амброзий.
   - Вернее... Вернее, это юноша.
   - Что? Ты же сказал, что это женщина. Ты знаешь, чем отличаются мужчины и женщины? Или тебе показать?
   - Я-то знаю. Биологически это мужчина. Но выглядит и одевается, как женщина. Считает себя женщиной. И носит бороду. Не такую. Короткую, по всему лицу.
   - О боги... А чем же оно промышляет? Знатный жрец любви, небось?
   - Да так... песни поёт. Певец ртом, вот кто оно.
   - Что? - с искренней радостью и любопытством спросил Аброзий. - А как ты про него узнал?
   - Хотел бы я не знать, да только песни его... её... пользуются неслыханной популярностью. Вроде ничего особенного, но люди, как узнают, кто её поёт, как увидят... И впадают в восторг... Да ещё в пример ставят. Вот, мол, не стесняется, и чего добился.
   - Что? - перебил Амброзий. - У вас песни, как частная собственность, кому-то принадлежат?
   Зависла пауза, после чего он, похлопав своего собеседника по плечу, разразился громким смехом.
  
   Путники стояли на вершине отвесного холма и любовались видом Мракомрачного города, озарённого лучами вечернего солнца.
   - Он прекрасен, - заключил новый знакомый Ахламона.
   Вне всякого сомнения, город был прекрасен: изящная, мрачная и утончённая готика; милый, ясный и дружелюбный романизм [В языке автора книги нет понятий "готический стиль" и "романский стиль". Использованы эквиваленты.]. Живописные сады, парки, манящие своим покоем и прохладой. Затейливо украшенные мосты над реками и ручьями, узкие мостики между домами. Резные арки, монументальные своды. Грациозные скульптуры, величественные памятники. Вытянутые, словно стремящиеся ввысь, шпили башен. Тёмные черепичные крыши. Мощёные площади, узкие улочки. Крепкие стены, поросшие плющом. Гордо реющие знамёна. Игра красок цветных стёкол в витражах.
   Всё было каким-то игрушечным, и в то же время от города веяло некой благородной старостью и элегантностью.
   - ... Хотя и тесен, - злобно добавил Амброзий. - Нет в нём древнего величия.
   И в этом с ним трудно было поспорить. С одной стороны, тесный город казался более уютным, с другой - открывал возможности для благополучного процветания антисанитарии. Обилие тёмных закоулков давало карт-бланш развитию всего радужного спектра преступной деятельности.
   Сквозь дубовую рощу путники шли по направлению к северным воротам города. Сгущались тучи, собирался дождь. Темнело. Сверкали молнии.
   - Каков твой род занятий?
   - Учусь в академии. Подрабатываю.
   - Ммм... Дело благое, - Амброзий важно покачал головой. - Знаешь, я тут подумал... Ты мой единственный друг в этом месте, и мне было бы очень удобно, если бы мы держались вместе. Ты ведь не будешь против? - его вопросы, адресованные Ахламону, лексически побуждали к положительному ответу.
   - Я не против. Но вряд ли тебя разрешат поселить в общежитии академии.
   - О, об этом не беспокойся. Я добуду деньги, и с жильём как-нибудь разберусь. А работать, пожалуй, буду в это твоей академии.
   - Сначала найдёшь деньги, а потом будешь работать? - спросил Ахламон, приподняв бровь.
   - Да, именно так. Людей условно можно поделить на два типа: у одних свободных денег нет никогда; у других же, независимо от дохода, они всегда в наличии.
  
   Путники вошли в город и, пройдя по узким улочкам, оказались на небольшой площади.
   - А это что за заведение? - спросил Амброзий, указывая рукой на конструкцию из трёх разделённых кабинок, выкрашенных в синий цвет.
   Две из них были закрыты. В третьей, на просторном седалище, надлежало сидеть маргинальной бабке и взымать мзду во всякого, кто вознамерится прикоснуться к чуду пребывания в заветной кабинке, избавив своё нутро от скопившейся скверны.
   На сей раз бабка сидела не одна. Её одиночество скрасил своим визитом кавалер, ещё более маргинальный, в лохмотьях, с пышными рыжими усами, небольшим набором зубов, одутловатыми бардовыми щеками и улыбкой, переполненной радостью. Кавалер восседал на ящике с отверстием, куда подобало извергать скверну, а свою возлюбленную, к которой питал самые нежные и тёплые платонические чувства, уютно устроил у себя на коленях. Правда, в силу своей раздутой комплекции и невысокого роста, помещалась она с трудом. Но отважный герой крепко держал свой сокровище.
   - Грыа-грыга-грыа, - промолвил он хриплым рыком.
   Изнеженное ухо чистюль-богатеев не способно разобрать речь обычного, простого человека. И не потому, что у этого человека не хватало зубов, а горло было сожжено обильными возлияниями огненной воды; а потому, что чистюлям-богатеям непостижим тонкий эфир платонической любви и не слышна её ангельская музыка.
   - Грыа-грыга-грыа, - ответила бабка чуть более высоким и чуть более понятным (уж не лукавила она в проявлении своих чувств?) голосом.
   Картина представала просто умилительная. Было холодно и промозгло. Шёл дождь. Но от ласкающихся маргиналов веяло теплом искренней любви.
   - А? - толкнул Амброзий своего спутника. Тот, как это было ему свойственно, впал в оцепенение. На сей раз, умиляясь увиденным.
   Ахламон поведал ему о назначении причудливых синих кабинок.
   - Да ладно... - смеясь, ответил Амброзий. - То есть, нужда, заложенная в тебя самой природой и свойственная всем живым существам, облагается налогом? Ха-ха-ха... А за воздух у вас деньги не берут? Нет? Ещё не додумались? Странно. А чем оправдывают?
   - Ну, помогает сохранять чистоту в городе...
   - Да брось, в переулке, который мы только что прошли, очень даже воняло амонианом [Скорее всего, речь идёт о запахе аммиака. Аммиак (в европейских языках его название звучит как "аммониак") своим названием обязан оазису Аммона в Северной Африке, расположенному на перекрестке караванных путей. В жарком климате мочевина (NH2)2CO, содержащаяся в продуктах жизнедеятельности животных, разлагается особенно быстро. Одним из продуктов разложения и является аммиак. По другим сведениям, аммиак получил своё название от древнеегипетского слова амониан. Так называли людей, поклоняющихся богу Амону. Они во время своих ритуальных обрядов нюхали нашатырь NH4Cl, который при нагревании испаряет аммиак.]. Уж мне-то поверь! Я этот запах хорошо знаю. А там... Вот там вон лежа...
   - Хватит! Не я ставлю эти кабинки.
   - Я не о том, о чём ты мог бы подумать. Вон тот бродяга прохожим кажется всего лишь спящим. А на самом-то деле он давно испустил дух.
   - А ты откуда знаешь?
   - Его ступни лежат параллельно земле. Такое возможно только при полном отсутствии мышечного тонуса. А у живых он хотя бы чуть-чуть, но есть.
   Ахламону оставалось только, тяжело вздохнув, покачать головой.
   - Вот видишь. Так что, платный нужник - не решение проблем гигиены.
  
   - Амброзий, я устал после этого путешествия, и меня манит соблазн добраться до моего скромного жилища на маршрутной телеге.
   - На маршрутной телеге?
   - На маршрутной телеге. На телеге, которая ездит по фиксированному маршруту и позволяет жителям быстро перемещаться по городу.
   - Можно я с тобой? Очень хочу прокатиться! - с детским восторгом попросил Амброзий.
   - Это не бесплатно.
   - Правда? Что ж... У меня как раз тут что-то завалялось...
   Амброзий развернул ладонь: там сверкала золотая монета с величественным профилем Его величества.
   - Откуда...
   - Тебе ещё раз объяснить?
   Амброзия перебил грохот копыт и колёс.
   В связи с тем, что шёл дождь, телега была укрыта навесом. В ясную же погоду нужда в этом отпадала. Казалось бы, навес - это хорошо, но в данном случае его наличие создавало множество неудобств. Маршрутные телеги ездили, как правило, битком набитые пассажирами и лишнее ограничение пространства только нагнетало и без того скверную во всех смыслах этого слова атмосферу. А в тёмное время суток под навесом ещё болтался фонарь, который своим болезненным и тусклым жёлтым светом накалял эту скверную атмосферу.
   Отдав необходимую плату, Амброзий уселся с краю.
   - Здравствуйте, господа! - чинно воскликнул он, похлопывая себя ладонями по коленям и кивая всем подряд. Видя, что никто не реагирует, он добавил. - Что, все немые что ли?
   Ахламон толкнул его локтем, как бы намекая, что следует вести себя скромнее, и прошептал:
   - Не привлекай лишнего внимания. Тебя сочтут либо пьяным, либо больным на голову.
   - А что, у вас только пьяным и больным на голову дозволено быть вежливыми? - Амброзий по-прежнему вещал во весь голос.
   Телега разогналась. Стучали копыта, гремели колёса, трясся фонарь, и пассажиры подпрыгивали на своих местах. Телегу подрезала карета, резко выехавшая с перпендикулярной улицы.
   - Лобзай чресла, шантеклер [Шантеклер (устар.) - петух.]! - в порыве гнева крикнул извозчик.
   - А-ха-ха-ха-ха! - взорвался смехом Амброзий. - Ну хоть господин владыка телеги не немой!
   Пассажиры косо на него поглядывали, стараясь как можно незаметнее отрывать глаза от пола.
   Внезапно одна тётушка, пухлая, румяная и не очень молодая, чихнула. Разумеется, разбушевавшийся Амброзий, не мог оставить это без внимания:
   - Будьте здоровы, Ваше Благородие! Негоже, чтобы такая очаровательная прелестница да страдала от какой-то хвори.
   - Амброзий, прекрати! - рявкнул Ахламон.
   - Что, это тоже непозволительно?! То есть, у вас по велению сердца только гадости говорить можно, как господин владыка телеги только что сделал, да? Ежели незнакомый человек желает здоровья и делает комплименты, то ему непременно что-то нужно, так надо полагать? - Аброзий перешёл на шёпот. - Я ведь всего лишь хотел поднять самооценку это старой ведьме. Уверен, в своё время она была обделена мужским вниманием в должной мере.
   Говоря, Амброзий смотрел в глаза Ахламону, но после перевёл взор на чихнувшую тётушку. Так же поступил Ахламон. Тётушка испуганно смотрела на Амброзия большими влажными глазами, в которых читался и страх перед странно ведущим себя незнакомцем, и вскрытые старые раны, осыпанные солью, и тоска по угасшей красоте, и скорбь по безвозвратно утерянной молодости.
   Возникла немая сцена.
   - Вовсе она не старая! - гневно заметил Ахламон.
   - Да брось! Ей давно пора принимать глубокие земляные ванны! Эта пузатая развалина уже не принесёт пользы ни обществу, ни даже себе самой. А знаешь, как я определил, что мужчины обделили её должным, сиречь глубоким и чувственным, вниманием? - Амброзий произнёс последнее предложение с каким-то слащавым удовольствием, с каким портовый попрошайка говорил о похлёбке с каракатицами, и указал пальцем в геометрический центр тела несчастной тётушки. Ну, или чуть ниже.
   Ахламон попросил извозчика остановиться, вылез из телеги и потянул за собой своего спутника.
  
   - Да что с тобой, такое? - воскликнул он. - Я нашёл тебя еле живым, вызволил из заточения, а ты ведёшь себя как скоморох и ставишь меня в неудобное положение!
   Амброзий выглядел, как школьный хулиган, которого отчитывает строгий учитель, - улыбающийся и довольный от проделанных пакостей.
   - Ну извини. Мне многое тут непривычно.
   - Да? Поэтому ты ведешь себя столь уверенно? Слушай, я помог тебе, а дальше поступай, как знаешь. Ты справишься.
   Ахламон развернулся и зашагал прочь.
   - Ты не сможешь просто так от меня избавиться, - промолвил вслед Амброзий серьёзным тоном, без капли сарказма.
   - Это ещё почему? - Ахламон остановился.
   - Потому что я - это ты. Я часть тебя, которую ты в себе подавляешь. Ты тихий и скромный, я - дерзкий и беспардонный. Ты стесняешься себя, я любуюсь собой. Я тот - кем ты хочешь быть, но запрещаешь себе. В этом причина твоего страха и ненависти ко мне.
   Зависла пауза.
   - Признайся, ты всегда мечтал, чтобы у тебя был друг, смелый, остроумный, который наполнял бы твою жизнь приключениями, который совершал бы проказы, но наказания получал бы только он один, в то время как славу, внимание и популярность вы делили бы поровну.
   Ахламону нечего было ответить. Он чувствовал себя так, словно кто-то тайком узрел его наготу и детально, в красках описал увиденное.
   - Так вот я - именно такой друг. Может быть, ты изменишь своё мнение обо мне, если узнаешь, что мне все проказы будут сходить с рук? В разумных пределах, конечно. Клянусь. Хочешь, напишем договор и скрепим его кровью?
   Амброзий протянул руку. Ахламон не отреагировал.
   - Ладно, хочешь я напишу клятву и подпишусь кровью? Нет? Не хочешь? Тогда спокойной ночи и до скорой встречи.
   Амброзий помахал рукой и со свойственной ему уверенностью, растворяясь в пелене дождя и ночной мгле, прихрамывая на левую ногу, ушёл куда-то.
  
   Ахламон вернулся в свою скромную обитель - холодную комнату с заплесневелыми каменными стенами, больше напоминавшую обитель ревностного монаха, избавляющегося от любых земных благ, даже самых простых и примитивных.
   Ахламон желал как можно скорее всё забыть. Усталость, тёплая, хотя и не мягкая, постель и барабанящий дождь прекрасно помогли ему в этом.
   Вскоре он вернулся на работу, а ещё через некоторое время начались учебные занятия. Возвращение к привычному ритму жизни позволило ему восстановиться как физически, так и морально. С улыбкой и теплом на душе он шагал по коридорам и залам родной академии.
   - Привет! - кокетливо поприветствовала его приятельница Эбигаль, скромная неприметная девушка с мышиными волосами. - Как прошли каникулы?
   - Привет. Спасибо, нормально. А у тебя как? - предельно нейтрально ответил Ахламон, предельно формально проявив вежливость.
   Эбигаль начала длинный монолог, полный эмоций и экспрессии. Она мечтательно вздыхала, радостно хихикала, расстроенно урчала, хлопала в ладоши, закатывала глаза. Ахламон молча и неподвижно смотрел в пустоту. Не, чтобы он совсем не слушал. Он воспринимал только содержательную составляющую её речи. Такова природа женщин и мужчин: первые уделяют внимание чувственной стороне беседы, в то время как вторые концентрируются на предмете разговора.
   Признаюсь, в подобных ситуациях я сам вёл себя, как Ахламон, бесчисленное множество раз.
   - Здорово, здорово, - заключил он, когда наступила тишина.
   - Ты какой-то серьёзный. Что-то случилось? Может, я сказала что-то лишнее?
   - Нет, нет, - поспешил успокоить свою приятельницу Ахламон. - Прошу прощения, просто задумался.
   - Ой, а знаешь! У нас наконец-то будут преподавать алхимию!
   - В самом деле? Я давно об этом мечтал! География и алхимия - мои самые любимые науки.
   - И мои тоже! Надо же, как схожи наши предпочтения!
   "Да неужели!" - подумал хмуро Ахламон.
  
   Бывают в жизни такие случаи: ждёшь, ждёшь чего-то с нетерпением. А получив желанное, вдруг невольно взмолишься о том, чтобы всего этого не было. Такая же напасть приключилась и с Ахламоном, страстно желавшим прикоснуться к науке о веществах.
   С великой радостью он вошёл в аудиторию на лекцию по химии. И тут же дух его поник, стоило ему только увидеть за кафедрой Амброзия.
   Он выглядел посвежевшим, быть может, даже помолодевшим, подтянутым и полным сил. Его лицо озаряла ехидная улыбка, а глаза - лукавый демонический блеск. Волосы его стали совсем коротки и превратились в гладкую серебристую шёрстку. Козлиная бородка приобрела благородный и утончённый вид. Черты лица стали казаться более правильными: высокий лоб, выступающие скулы, вытянутый подбородок, острый нос с горбинкой и глубоко посаженные глаза. Не пощадив волосы на голове и бороду, седина совсем не коснулась бровей. Смуглая кожа налилась кровью и стала действительно смуглой, а не бледно-грязной, как прежде. Невысокое, но гармоничное и стройное телосложение приобрело некую живость и мускулистость.
   На нём был узкий, длинный чёрный камзол с красной оторочкой, красные шоссы [Шоссы - узкие мужские штаны-чулки] и высокие чёрные пулены [Пулены - туфли с длинными заострёнными носами.].
   - Здравствуйте, дорогие студенты, - вежливо, начал он. - Я - ваш преподаватель алхимии. Моё имя - Амброзий. Просто Амброзий. Это и первое, и второе имя, и фамилия, и отчество. Кто-то считает, что этого недостаточно. Кто-то считает, что имя, данное родителями, не отражает внутренний мир, поэтому избирает себе новое. Кто-то стыдится своего имени. Я же - просто Амброзий.
   Он сделал паузу, следя за реакцией аудитории и довольно улыбаясь.
   - Я не профессор. Я вообще не имею никакого отношения к научному обществу, как, впрочем, и не считаю, что знания измеряются званиями. Так что, нет оснований обращаться ко мне как-либо, кроме как по имени. И обращаться можно на "ты". Полагаю, так всем будет проще. А своё уважение, если таковое будет, вы сможете выразить и по-другому.
   Такое вступление весьма воодушевило присутствующих. Всех, кроме Ахламона. Он не доверял новому преподавателю алхимии.
   - Давайте разберём слово "алхимия". "Аль" - это артикль, используемый южными народами. "Хёми" на древнем языке, ныне мёртвом, означало "чёрная земля" - то есть чернозём, плодородный слой почвы. Всё потому, что изначально алхимия была наукой, изучающий состав земли [По одной из версий, слово "химия" произошло от египетского "хёми" (чёрный). В Древнем Египте термин "хёми" использовался для обозначения плодородного слоя почвы, а также для названия самой страны. ].
   Амброзий склонился, опершись обеими руками на кафедру, и попыхтел, думая, чем бы продолжить свою речь.
   - Алхимия окружает нас повсюду. Алхимия, можно сказать, у нас в крови. Как вы думаете, что придаёт ей алый цвет?
   В ответ раздалась громкая тишина. Затем Фрона робко подняла руку.
   - Внимательно слушаю Вас, сударыня, - обратился Амброзий.
   - В крови много железа.
   - Абсолютно верно! Железо входит в состав белка, который осуществляет транспорт кислорода. Будь мы все тут аристократами с голубой кровью, эту задачу выполнял бы белок на основе меди. И по крови нашей струились бы шестиконечные звёзды [Белок гемоглобин придаёт крови красный цвет. Белок гемоцианин является функциональным аналогом гемоглобина и придаёт крови голубой цвет, встречается в крови моллюсков, членистоногих и онихофор. Кристаллическая решётка молекулы гемоцианина выглядит как шестиконечная звезда. Шестиконечная звезда или правильная гексаграмма, известная также как звезда Давида, имеет древнеиндийское происхождение и является символом Анахата-чакры, сердечной чакры. Изначально шестиконечная звезда не являлась специфическим еврейским символом и не имела отношения к иудаизму.].
   Немного подумав, Амброзий добавил:
   - И кожа у нас имела бы синий оттенок [Некоторые индийские боги изображаются с кожей цвета "шьям" (грозовой тучи).].
  
   Когда лекция закончилась, почти все студенты покинули аудиторию, делясь восторгом и многочисленными впечатлениями. Остался только один. Он уверенной походкой подошёл к кафедре и уж было хотел сказать преподавателю нечто гневное, но тот парировал словесную атаку студента, не позволив ей даже начаться:
   - Сударь, я требую объяснений.
   - Каких ещё объяснений? - Ахламон хотел сказать "я тоже", но вежливость ему не позволила.
   - Тогда, в башне Вы, молодой человек, обманули еле живого старика. Вам не стыдно?
   - Не понимаю, о чём ты.
   - Что ж, придётся напомнить. Я спросил, какие у вас ценности. Помнишь, что ты ответил?
   - Ну...
   - Ты ответил: "Ну... э... Доброта, процветание там... Взаимопомощь, взаимовыручка... Знания... Честность, отзывчивость... Духовность... Правдивость, искренность... Милосердие...". Я уж было подумал, что на земле воцарился рай.
   - Разве...
   - Нет. Конечно, они есть, но это явно не те, о которых следует вспоминать в первую очередь.
   Зависла паузка. Амброзий пристально смотрел в глаза Ахламону, чуть склонив голову на бок.
   - Я снял жилище на переулке Нечистот, в самом начале, на углу. Небольшой двухэтажный дом. Поскольку ты мой единственный друг, и я многим тебе обязан, всегда буду рад видеть тебя у себя в гостях.
   - Польщён.
   - А пока ты не мог бы устроить старому приятелю небольшую экскурсию по городу? Прости меня за тот вечер. Обещаю, не буду хулиганить, как в прошлый раз.
   Амброзий протянул руку. Ахламон пожал её, подтвердив готовность выполнить данную просьбу. Он боялся, но всё равно шёл навстречу этому человеку. У него было к нему много вопросов, но он стеснялся их задать.
  

Глава шестая

  
   Вечером того же дня Амброзий и Ахламон встретились, дабы совершить запланированную прогулку по городу. И ясная погода к этому располагала.
   - Что именно тебя интересует? - поинтересовался Ахламон.
   - Места, которые пользуются интересом населения. Особенно те, которые пользуются интересом твоих сверстников.
   - Тогда, может быть, сходим...
   - Только не предлагай мне сходить или в музей или театр. Оставь эти заведения для романтических свиданий с очаровательными прелестницами. Меня же своди куда-нибудь, куда идёт народ для вероломного убийства времени и избавления себя от груза звонких монет. Будь добр.
   - Тогда...
   - Питейное заведение тоже не подойдёт. Это иная крайность. Мне нужно заведение, рассчитанное на самый широкий слой населения.
   Ахламон был озадачен. Казалось, Амброзий имеет в виду нечто конкретное, но не называет, желая, чтобы это сделал Ахламон.
   - Тогда, пожалуй, нам стоит сходить в торгово-развлекательный замок.
   - О, чудно! - Амброзий наигранно хлопнул в ладоши. - Это именно то, что нужно! Как интригующе звучит, не правда ли? Торгово-развлекательный. Торговый. И развлекательный. Даёт сразу всё, чем можно зажевать свою жалкую, никчёмную жизнь. Зажевать и проглотить, лишь бы только её не видеть.
   Сам тому не радуясь, Ахламон признавал, что и для него самого Амброзий - единственный друг. Ни с кем он ещё не проводил так много времени наедине, ни с кем его не связывают такие приключения. Даже, как следует, поругаться уже успели. Создавалось впечатление, что они знают друг друга намного дольше, чем есть на самом деле.
   Торгово-развлекательный замок - обширная постройка, в которой располагалось множество магазинов, небольшое количество мелких дешёвых харчевен и театр, где чаще всего показывали простенькие, малость непристойные комедии. И всё это практически под одной крышей. Рядом ещё находилась конюшня и стоянка для карет.
   Торговали здесь, прежде всего, одеждой и всякими достижениями техники, которые в восприятии широких масс были, скорее, игрушками или же атрибутами пафоса: пергаментом для писем, который чаще использовали для автопортретов; очками с обычными стёклами вместо линз. Ношение очков создавало впечатление образованности и начитанности. Не столько в глазах окружающих, сколько в воображении самого носителя. Торговали дорогими песочными и солнечными часами, а также почтовыми голубями, они тоже пользовались большим спросом.
   Была здесь ещё одна лавка с изысканной едой. На самом-то деле, еда была вполне обычная и ничем не отличалась от той, что продавалась на рыночной площади. Но красивый внешний вид, красивая упаковка и красивая раскладка на прилавке создавали у покупателя впечатление, будто он берёт нечто изысканное.
   В торгово-развлекательном замке нельзя было найти книжную лавку или лавку с хозяйственными и ремесленными инструментами. Может быть потому, что эти вещи не пользовались спросом. Может быть, потому, что люди предпочитали искать их в другом месте. А, может быть, для того, чтобы посетители не задумывались о покупке книг и инструментов.
   Была пара лавок спортивных товаров, но и там продавали исключительно одежду.
   Были три лавки с маслами и порошками для купания - теми немногими достижениями алхимии, которые пользовались спросом у населения.
   В харчевнях подавали еду вкусную, сытную и аппетитную. Словом, нажористую. Правда, она обладала магическим свойством не портиться долгое время, что нередко вызывало опасения. Но популярность такая еда всё равно не теряла даже у тех, у кого вызывала те самые опасения.
   Ахламон и Амброзий бродили по светлым коридорам и залам замка, наблюдая за другими посетителями.
   Традиционным для этого места явлением были одинокие скучающие мужчины, ожидающие своих прекрасных дам, пока те примеряют наряды. Вернее, каждый из них с тоской ждёт момента, когда придётся достать кошелёк и расплатиться за выбор своей возлюбленной.
   Таков механизм работы гигантской машины продажи и потребления. Мужчина, увы, не может навесить на себя атрибуты своего статуса: замки, владения, коней, кареты и многочисленных поданных. Даже будь это возможно, далеко не все смогли бы этой возможностью воспользоваться, ибо немногие обладают чем-либо из данного списка. Посему возникает необходимость разукрасить свою даму, дабы визуально повысить свой собственный статус. Мол, раз дама вся такая эпатажная, значит и я - мужчина достойный только лучшего (сиречь, этой самой дамы).
   В чём-то такое поведение очень похоже на поведение животных: стоит петуху приклеить большой и яркий гребешок к тому, что уже имеется, как он вдруг становится невероятно популярен среди окружающих его куриц. Правда, стоит сказать об этом человеку, будь то щедрый и заботливый муж, либо его расфуфыренная пассия, как тот отрежет: "Ничего общего с животными я не имею! Веду себя так, как подобает вести себя венцу творения".
   Из этого следует, надо полагать, что петухи и курицы не знают о своём законном месте в иерархии живых существ.
   И жаждется спросить у таких мужей: "Ежели броскость нарядов и украшений, количество пудры и помады твоей возлюбленной говорят о твоём собственном статусе, о чём говорит её дремучее невежество и скверный характер?"
   Желание покориться [Рекламный лозунг одной сети российских торгово-развлекательных центров некогда звучал: "Отдайся шопингу!"] величию торгово-развлекательного замка присуще и гораздо более юным посетительницам, ещё не успевшим обзавестись ухажёром. Их старания направлены как-раз-таки на то, чтобы обзавестись им. А источником средств на покупку средств (простите за тавтологию) для привлечения ухажёра служат сердобольные родители.
  
   - Дорогой мой Ахламон, - сказал Амброзий, сложив руки в молитвенном жесте. - Я помню о своём обещании и готов смиренно его выполнять, но, быть может, ты сжалишься над стариком и позволишь ему чуть-чуть почудить. Пожалуйста! Я буду держаться в стороне и не поставлю тебя в неловкое положение. Ты будешь простым зрителем.
   Ахламон тяжело вздохнул. Опасно было соглашаться. Но он согласился. Частично из жалости к своему другу, а частично из желания увидеть, что же собирается учудить Амброзий.
   Заприметив юную прелестницу, лет тринадцати, обвиняющую родителей в том, что они не уделяют ей должного внимания и не желают, чтобы она выглядела привлекательно. Сие обвинение - эдакая тренировка для будущих атак на своего спутника жизни. Ну, или спутников. Амброзий подошёл к её отцу и матери и представился советником по моде и стилю.
   Надо отметить, что некоторые лавки действительно держали в своём маркетинговом арсенале такого человека. Так что, не было ничего удивительного.
   Амброзий вежливо пообещал, что поможет юной красавице подобрать вещи наимоднейшие, подчёркивающие её природный шарм и очарование. В то же время, вещи недорогие.
   Амброзий нагло льстил: внешне прелестница походила на поросёнка, только глаза её были большие и выпученные, повадки походили на крестьянские, а лексикон - на лексикон слегка воспитанного сапожника. Амброзий предлагал ей примерить самые нелепые наряды.
   - Отчего же для привлечения мужского внимания нужно много одежды? - говорил он слегка ошарашенным родителям прелестницы. - Как раз напротив: чем меньше, тем лучше!
   Амброзий уговорил девицу облачиться в рваные колготки и платье с широкими декольте в самых неожиданных местах, нацепить гору нелепых и дешёвых украшений, измазаться в пудре и помаде, а также взъерошить волосы. Мало того, он убедил её в том, что это всё это красиво и элегантно.
   - Странный вкус у вашего советника, - сказал отец прелестницы, расплачиваясь с торговцем.
   - Извольте, сударь, - я его вижу впервые.
   Оба вопросительно взглянули на Амброзия.
   - Господа! Оскорбления, клевета и мошенничество - вот это преступления, а вранье - нет. К тому же, Вашей дражайшей дочери я действительно помог, исполнив желание, которое она в силу воспитания... Нет, нет... В силу страха перед родителями не озвучила: теперь ни один мужчина равнодушно не взглянет на неё. Быть может даже, выпирающие складки жира и щёки, торчащие из-за ушей, не станут препятствием для похотливых взглядов. Остаётся только ждать, когда среди неравнодушных мужей появится красивый и богатый.
   Начался скандал. Принимая в нём пассивное участие и дождавшись, пока гнев отца перекинется на торговца, от которого тот потребует возврата денег, Амброзий незаметно удалился.
   Ахламон от души хохотал. Его друг сыграл свою роль талантливо, с большим артистизмом. И, как всегда, остался безнаказанным.
   Если разложить происходящее по ящикам, то Амброзий непременно должен попасть в ящик с надписью "зло", ибо он олицетворяет ложь, притворство и злорадство, а юная прелестница - в ящик с надписью "добро", ибо олицетворяет чистоту, непорочность и доверчивость. Не так ли, дорогой читатель?
   В таком случае, зло восторжествовало.
  
   В другой лавке иная прелестница, более взрослая, уже долгое время примеряла платья и никак не могла определиться с выбором. Её кавалер, кажется, уже дремал. Наконец, устав от этого занятия, прелестница спросила:
   - Ну как?
   Воспользовавшись полусознательным состоянием кавалера, Амброзий ответил за него:
   - И что, ты будешь ходить в этом?!
   В тот момент, когда прелестница развернулась, чтобы нанести сокрушительный удар, Амброзий уже отошёл на безопасное расстояние, а её кавалер как раз открыл глаза.
  
   - Ахламон, давай в театр сходим.
   - Ну...
   - Я плачу, пошли.
   Они подошли к афишам. Сегодня вечером ставили спектакль "Сумрак". Это была не непристойная комедия, а романтическая драма.
   - Очень хорошо, - важно заключил Амброзий. - Прикоснёмся к высокому искусству.
   Ахламон чувствовал себя очень неуютно, зная, что спектакль рассчитан на девушек-подростков.
   Представьте себе картину: театр полон юных прелестниц. Их глаза широко раскрыты, в глазах дрожат крохотные капельки слёз, рот приоткрыт. Прелестницы мечтательно вздыхают. И тут среди них появляется старый дядька с умным видом, а рядом с ним - тролль с видом растерянным.
   Назойливое колдовство торговли добралось и сюда: перед спектаклем конферансье объявил о том, что в скором времени в театре будет ставиться пьеса "Полсотни градаций сизого", написанная талантливой женщиной-драматургом, кою вдохновила на сей опус драма "Сумрак". Пьеса повествует знатном молодом купце-греховоднике, неустанно делящим ложе с простой мещанкой. Пьеса наполнена глубинным смыслом и воспитывает семейные ценности. Придётся по вкусу прелестницам, молодым и не очень, чьи трепетные надежды не оправдались, а чистая и непорочная любовь была вероломно разбита".
   - Угу, - задумчиво кивнул Амброзий. - Попадая на страницы книг, неудовлетворённая похоть вдруг становится искусством, а ограниченное ею мышление - кладезем мудрости.
  
   - Ну как тебе? - спросил Ахламон на выходе.
   - Сильно. Сильно. Я даже пустил скупую мужскую соплю. Теперь даже теряюсь в догадках, как я всё это время обходился без любовника, ведь это так жизненно необходимо. Сходим потом как-нибудь на "Закомбарский штрудель"?
   - Ладно, сходим. А сейчас что?
   - А сейчас, пожалуй, заглянем в публичный дом.
  
   Вечером в этих местах собиралось множество людей. Кто-то писал интересные заметки и выкладывал автопортреты у себя на доске, кто рисовал сердечки на стенах чужих.
   Проходя между рядами таких досок, наши герои заметили юношу, сидевшего в углу на полу, грызшего ногти, худого, с болезненным и усталым видом.
   Амброзий справился у ординатора публичного дома:
   - Что это за несчастный прячется у вас там? Не болен ли он?
   - Можно и так сказать. Уже пять лет как "болен" одной особой. Постоянно пишет ей стихи на доску, ноты прикрепляет, каждый новый её автопортрет встречает сонмом комплиментов и оставляет кучу подарков на каждый праздник.
   - А что за особа?
   - Да вот же она, стоит в двух шагах от него. Потому он и прячется - боится попасться на глаза.
   - И как она реагирует на такое внимание?
   - "Спасибо" говорит. Воспитанием не обделена.
   - Пять лет? Бедный. Может, дать ему деньги на знакомство с жрицей любви?
   - Ты ведь сам недавно осуждал похоть, - вступил в диалог Ахламон, и Амброзий взглянул на него, как на валаамову ослицу [В языке автора нет фразеологизма "валаамова ослица", использован эквивалент. Валаамова ослица -предельно молчаливый и покорный человек, который неожиданно высказал вдруг своё мнение, несогласие с общим мнением, протест.]. - парень, видимо, безнадёжно влюблён в неё, а она не обращает на него внимания.
   - Я не только не осуждаю похоть, я сам ей подвержен и, можно даже сказать, являюсь её адептом. Но всему своё место. Игра в ящики с надписями до добра не доводит, начинаешь путаться. Мог бы хотя бы с ней познакомиться. Он ведь даже не знает, что она из себя представляет за пределами этого заведения.
   - Амброзий, ты не понимаешь. Она для него - совершенство. Он боится её оттолкнуть от себя резким поступком, - жалобно пролепетал Ахламон, словно оправдывался сам.
   Амброзий внимательно слушал, широко раскрыв глаза, дразня тем самым своего собеседника.
   - Не дай я тебе обещание вести себя прилично, я бы совершил с ней такие мерзостные деяния, о которых ты и подумать не можешь в силу недостатка знаний человеческой анатомии. Прямо у него на глазах. Писать стихи и посвящать музыку имеет смысл тем людям, которых ты искренне уважаешь и ценишь. Неоправданно идеализировать кого-то - лгать самому себе, навязчиво стремиться создать о себе положительное впечатление - лгать другим.
   - Зря ты его осуждаешь. Его чувства крепки и истинны. Такое сейчас редко встретишь.
   - Крепки и истинны его чувства к человеку с внешностью этой девицы, но с иным характером и с иным поведением, и живущему только в его собственном воображении, а не в реальном мире. Увы, такое встречается чаще, чем тебе кажется.
   - Раньше любовь завоёвывали... - мечтательно протянул Ахламон.
   - Ты ещё будешь рассказывать мне, что там было раньше! - перебил Амброзий. - Как сейчас тётушки пишут книги о приключениях в ложе, многочисленных и ловких, которых на самом деле не было, так и раньше дяденьки писали о своих подвигах во имя платонической любви, изрядно преувеличивая свою роль в этих историях. А теперь их же оружие используют против них, ставя в пример героев-любовников прошлого. Просто тётеньки тогда писать не умели, а то тоже потрудились бы. Безумства совершали, да. Их и сейчас совершают. Человеческая природа меняется сложнее всего [Слова героя находят отражение в нашей истории. Несмотря на то, что нравы средневековой Европы принято считать высокими, литературные источники (например, "Декамерон" Джованни Боккаччо, "Гаргантюа и Пантагрюэль" Франсуа Рабле и др.) говорят об обратном.]. Но парень зря теряет время. Бывает, что люди годами живут вместе, а потом вдруг возникает некто, и они внезапно оказываются "неподходящими друг другу". Общие взгляды, общие воспоминания, общие тяготы и терпимость к чужим недостаткам говорят о близости людей. Они гарантируют то, что люди друг другу подходят. Ты, наверное, удивишься, но я тоже когда-то был молодым и сам через всё это прошёл. Парню следует перестать обманывать. Прежде всего, самого себя.
  
   Прикрепив к доске несколько новых автопортретов, прелестница покинула публичный дом, дабы всю ночь предаваться греховной страсти со своим возлюбленным. Может быть, и не с одним, если повезёт. А тот, чьей возлюбленной являлась она сама, сидел в тёмном углу и плакал, мучась от собственной жалости.
   Быть может, читателю сложно мыслить, как Амброзий. Юноша, который не щадит себя ради своей пассии, предстаёт олицетворением лжи и притворства, а полигамная прелестница, не отягощённая умом, но и не обделённая красотой, предстаёт олицетворением искренности и честности.
   Но ежели на мгновенье принять такой порядок вещей, зло понесло справедливое наказание.
  
   - Ещё проблема в том, что он чего-то ждёт, - сказал Амброзий. - Словно даёт свои чувства в долг.
   - Где-то я это уже слышал, - ехидно ответил Ахламон. - Как и про игру в ящики. У тебя нет знакомых в том портовом городе, через который мы проходили?
   - Возможно. Но друзей у меня там точно нет.
   После долгой паузы Ахамлон продолжил:
   - Мне казалось, ты женофоб. Но твои рассуждения о несчастном возлюбленном заставили меня усомниться.
   - Я - женофоб? Помилуй. Тому должны быть сугубо личные причины, а у меня, к счастью, их нет. И ведь всякий человек - учитель. Женщины обладают такими качествами, что, надели ими мужчину, получилось бы существо поистине совершенное. И с этим надо считаться, хочешь ты того или нет. Но их доверчивость и отсутствие склонности к сухому, хладнокровному мышлению при желании можно превратить в мощную деструктивную силу. Уж мне-то поверь!
   - О чём ты?
   - Ни о чём. Спокойной ночи.
  

Глава седьмая

  
   - Как вы знаете, - говорила профессор Феминола на своей лекции своим приятным голосом, похожим на музыку клавесина. - Король Арчибальд Полумудрый не отличался дальновидностью в вопросе принятия ответственных решений, что в последние годы его правления привело к государственному кризису. Его преемник, король-бревно вообще не отличался свойством принимать решения, пока, спустя три года после его восшествия на престол, не было обнаружено, что государь является куском дерева, а вовсе не человеком. За это король-бревно был своевременно казнён - сначала обезглавлен, затем повешен. Современники считали Бревно очень плохим и несамостоятельным правителем. Так гласят летописи Мракомрачного замка. Хотя по другим источникам, он сам за время своего правления успел казнить несколько неугодных вельмож, потратить внушительную часть казны на секретные государственные нужды, жениться и даже обзавестись потомством. Королям Закомбарья, - сказала Феминола на выдохе, сложив руки в замок. - Как, в общем-то, и всем мужчинам, было свойственно разжигать конфликты на пустом месте.
   Панталеон поднял руку. Его лицо побагровело.
   - Что, молодой человек? Очень надеюсь, Вы хотите сказать нечто важное, раз уж перебиваете меня.
   - Больше всего войн в истории Закомбарья приходится на время правления королевы Гризельды, - возразил Панталеон.
   - Совершенно верно. И следует заметить, абсолютно все её военные компании увенчались успехом, что является уникальным случаем. К тому же, площадь нашего государства заметно выросла.
   - За это время население Закомбарья сократилось почти в два раза, а её кровавая политика привела к геноциду народов, которых она порабощала.
   - Цифры неточны. Никакого геноцида не было. А рабство в те время уже исчезло.
   - Откуда Вы знаете про цифры? - не мог угомониться Панталеон. Его большое мужское достоинство вероломно ущемлялось.
   - Быть может, если Вы знаете больше, то займёте моё место?
   Фрона виновато опустила голову. Домитий ехидно хихикал. После долгого молчания с обеих сторон лекция продолжилась.
  
   В конце дня Панталеон пошёл жаловаться своему лучшему (как он считал) другу - ректору. Софос Демагог дипломатично сказал, что, безусловно, такая риторика - дискриминация, но следует быть терпимым, толерантным и уважать чужое мнение. Всё-таки, Матримона Феминола заслуженно стала профессором истории. Панталеон воспринял это как похвалу и одобрение.
   Ахламон же посетил алхимическую лабораторию и тоже поделился впечатлениями от этого спора с Амброзием, которого называл другом очень осторожно.
   - Хотел бы я тоже быть большим знатоком истории, - говорил он, не отрываясь от работы. - Говоришь, говоришь, ссылаешься, на источники, споришь, а потом ещё переписываешь её по-своему.
   - Вижу, ты невысокого мнения об историках.
   - Ошибаешься, дорогой мой друг. История - это учебник на все случаи жизни, только каждый трактует его по-своему. Скажи, этот твой приятель, Панталеон, ведёт такие же ожесточённые споры на лекциях по математике?
   - Нет.
   - Вот именно. Математику невозможно трактовать по-своему и невозможно переписывать. Вернее, может, и возможно, но какой от этого толк? Ведь тогда она не сможет найти практического применения. Научись применять знания прошло, сиречь истории, к настоящему, и тебя минует незавидная участь твоего приятеля.
   - В смысле?
   - Ну, как минимум, не будешь спорить о гендерном превосходстве под видом разговора о политике и военном деле. К тому же, учиться на чужих ошибках (история полна ими) менее болезненно. И вообще, знание точных наук делают твой ум пытливым, способным на аналитическое и абстрактное мышление, а знание истории расширяет твой кругозор. Знаешь, однажды, будучи молодым, я прекрасно проводил время за беседой в обществе одной очаровательной девушки. Разговор ушёл в историческое русло, дав мне широкий простор для повествования. И хотя я не ставил целью произвести на неё впечатление, она без доли лукавства похвалила мои знания. Пустяк, конечно, но приятно. Возьми на заметку, - подмигнул Амброзий.
   Ахламон мечтательно улыбнулся. Затем вновь посерьёзнел и продолжил:
   - Честно говоря, Феминола и правда раздражает своей позицией в гендерном вопросе. Не первый год это наблюдаю. Всё время требует какого-то мифического равноправия мужчин и женщин. Высказывалась за введение квот на места в правительстве для женщин, утверждая, что мужчин там чересчур много. И, опять же, они тем самым ущемляют права женщин.
   - Дорогой мой Ахламон, не воспринимай преподавателей, как людей более совершенных. Она - такой же человек, как и ты, только со своими тараканами в голове. И историю знает лучше. Вот увидишь, как только выйдешь из этих стен, будешь воспринимать всех преподавателей совсем по-иному. Уверен, её воззрениям есть личные причины.
   - Но зачем превращать личные проблемы в проблемы общества? По-моему, это черта, присущая исключительно дурным дамам.
   - В тех местах, откуда я родом, жил некогда один юноша. Он был безумно влюблён в одну девушку из народа, который... как бы это сказать... считался презренным. Но юноша был стеснителен и боялся заговорить с ней, прям как тот несчастный из публичного дома. И вдруг, о чудо, ему выпала такая возможность. Девушка лишь усмехнулась над застенчивостью своего тайного поклонника и не стала с ним долго беседовать. Юноша вырос, возмужал, побывал на войне, вернулся, устроил государственный переворот и пришёл к власти. Делом всей его жизни стало уничтожение народа, из которого происходила эта девушка. Он сжигал этих людей живьём, травил и расчленял, обвинив их во всех бедах человечества. Несколько лет наши и окрестные земли полыхали огнём. Шла кровопролитная война. Думаешь, он хоть раз сослался на личные причины [Описанная история перекликается с историей любви Адольфа Гитлера к еврейской девушке Стефани Исаак.]? Смею заметить, государь не был женщиной.
   - Вроде бы очевидно, что политика и управление государством - дело мужское, но как это объяснить научно?
   - Ага! За это и цепляются такие дамы, как Феминола. Научно доказать нельзя. Зато очень легко доказать экспериментально на простом, бытовом примере.
   - Это как?
   - Оставь двух мужчин на кухне - в обстановке, где каждый говорит то, о чём думает. Все их разговоры рано или поздно сведутся к политике и решению глобальных проблем. И оставь на кухне двух женщин.
  
   На следующий день, не иначе как по велению судьбы, в одном коридоре на глазах у студентов, среди которых был и Ахламон, встретились Матримона Феминола и Амброзий.
   Последний уже успел завоевать большую популярность у студентов благодаря своему демоническому обаянию, остроумию и нетривиальному мышлению. А может быть, благодаря определённой доле шутовства в поведении.
   Как бы там ни было, его популярность проникала в среду преподавательского состава.
   - Ой, а что это за книга у Вас такая большая? - спросила Феминола игривым тоном и с улыбкой на лице.
   Амброзий действительно нёс какое-то очень объёмное и, надо полагать, увесистое, чтиво.
   - Ах, это... - ответил он, запыхаясь. - "Каким должен быть настоящий мужчина в представлении среднестатистической женщины. Том первый". Несу, чтобы сжечь, потому что его положения противоречат положениям, описанным в девятом и четырнадцатом томах.
   Окружающие студены разразились смехом, а Матримона Феминола ушла, помрачнев. Они тоже знали о воззрениях преподавателя и истории и засчитали издёвку со стороны алхимика.
  
   Наступил выходной день. Амброзий, облачённый в длинный чёрный камзол, кожаные штаны и высокие сапоги, держа в левой руке трость, шагал по мокрой мостовой. Капли осеннего дождя, слабого, долгого и монотонного, текли по лицу, ибо голова его ничем не была прикрыта. Рядом шёл Ахламон. В плаще и капюшоне, который, как вы помните, представлял собой отдельный элемент одежды.
   - Снова я тебя не понимаю, - говорил он своему спутнику. - Ты ведь её защищал.
   - Ты, дорогой мой друг, опять играешь в ящики и опять путаешься, не зная, в какой из них поместить меня. Только теперь надписи на них - "женоненавистник" и "не женоненавистник". Сам-то ты кто?
   Ахламон начал длинный философский монолог о вреде "бабского" мышления и поведения, начав его словами "я не женоненавистник". Амброзий слушал внимательно и не перебивал.
   Если коротко, Ахламон сетовал на то, что "борьба за равноправие" выливается в борьбу за привилегии. Всякий, кто вступает в подобную борьбу, и не только на гендерной почве, борется за расширение прав, но никак не обязанностей. Ахламон красноречиво привёл избитые примеры: военная служба, тяжёлый физический труд, такой, как, например, шахтёрский, соблюдение правил этикета и ещё всякие другие, на кои было способно его воображение.
   Ахламон вошёл в раж и, упорно пытаясь придать своей речи научную форму, заявил, что "лоноцентрическое" мышление вызвано лютой жаждой обратить на себя внимание, лечится оно удачным входом замуж и вообще, причина его - трагедии личной жизни. Ежели мужчина может реализовать себя в науке или общественной деятельности, то для женщины - это лишь способ заглушить свой внутренний плач о неудачах реализации себя в жизни семейной.
   Ахламон тяжело выдохнул, словно убегал от разъярённого медведя.
   - Вне всякого сомнения, ты мудр, - заключил Амброзий, но не было понятно, дразнит он или говорит серьёзно. - Но, признай, твои причины для негодования - тоже сугубо личные.
   - Вовсе нет! - отрезал Ахламон и привёл доказательства того, что он мыслит объективно и непредвзято. - Ну а ты, что ты думаешь?
   - В той стране, где я родился, где прошли лучшие годы моей жизни, и которой я верно служил, не было такой проблемы. Законы страны были предельно просты, их нельзя было трактовать двояко, и никто не искал в них лазейки, чтобы наживаться на них. И все были счастливы. Каждый занимался тем, что у него лучше всего получается. Так, например, у нас женщина всегда была хранительницей домашнего очага. Но не потому, что кто-то заставлял, а потому в этом деле ей нет равных. Не потому, что были такие законы, а потому что таков был уклад жизни. А ведь были женщины-учёные, женщины-правители, женщины-войны, причём, выдающиеся. Можно восстать против закона и сломить его. Можно восстать против собственной природы, но природу сломать нельзя. Скорее, она сломает тебя. Можно как угодно перекраивать законы, но нельзя перекроить людей.
   Амброзий, видимо, долго сдерживался от философский рассуждений, но сейчас разрешил себе такую вольность. Посему добавил в оправдание:
   - Конечно, мне льстит, что ты интересуешься моим мнением, но имей в виду, что я не являюсь носителем абсолютной мудрости.
   - И тем не менее, что-то заставляет меня обращаться к тебе. Что-то заставляет считать тебя мудрым.
   - Это лишь иллюзия, вызванная моей безнаказанностью. Я много хулиганю и не получаю достойный отпор, поэтому кажется, что мне известные некие хитрые законы жизни.
   - То, о чём мы сейчас говорили, свойственно не отдельно взятым людям. Это становится идеологией.
   - Если надо развить какую-то идеологию в обществе, то лучше воздействовать на психически нестабильных людей. Ну, или хотя бы более эмоционально-зависимых. Лучше всего подходят подростки. Помнишь государя, о котором я тебе рассказывал? Он так и поступал: создавал целые легионы верных ему подростков, не способных самостоятельно мыслить, но готовых ревностно почитать своего идейного вдохновителя. Другая крайность - взрослые мужчины, мыслящие хладнокровно и очень прямолинейно. Им сложнее всего что-то навязать. Женская чувственность и доверчивость, в своей естественной форме, - залог процветания семьи. Но как социальный инструмент - опасное оружие.
   - Как думаешь, кому это больше всех выгодно?
   Амброзий задумался.
   - Ахламон, повторяю, я не носитель абсолютного знания. Могу лишь говорить, полагаясь на собственный опыт.
   - И что подсказывает твой опыт?
   - Посуди сам. Ты хочешь создать группу ревностных фанатиков. У тебя есть идеология, но как объединить людей? Лучший способ - придумать им общего врага? Если вдруг твой замысел откроется, как отвести от себя подозрения? Выбрать этого врага среди себе подобных! Иногда целые народы объявляют друг другу войну, идя в бой под одними знамёнами. И никого ничего не смущает. Инициаторам конфликта даже не хватает фантазии поработать над семантикой [Так, например, свастика и правильная гексаграмма (шестиконечная звезда) имеют древнеиндийское происхождение. Свастика является символом благополучия, и так же, как шестиконечная звезда не имела отношения к иудаизму, свастика не имела отношения к нацизму. Следует отметить, что вопреки распространённому мнению, идея сделать свастику символом нацистской Германии не принадлежит лично А.Гитлеру, о чём он сам писал в своей книге "Моя борьба". Автор идеи не называется.].
   - То есть... То есть ты хочешь сказать, что авторы идеи борьбы женщин за социальное равенство - мужчины?
   - Ты просил меня обратиться к собственному опыту? Я обратился. Если ты не заметил, вся история человечества - это борьба за равенство. А точнее - борьба за превосходство под видом борьбы за равенство. На моей памяти только однажды такие вещи назывались своими именами. Государь, которого я приводил тебе в пример, даже книгу написал - "Моя борьба", - Амброзий задумчиво отвёл взгляд и выдержал паузу. - Не знаю, кто за этим стоит, но я абсолютно уверен, что кто-то этим уже воспользовался, и намерения его далеко не благие. Есть идеологии и философские учения, которые следует применять на самом себе. Принесут они вред или пользу, зависит от тебя самого. В этом таится главное отличие мудрого человека - он меняет себя самого. А есть такие идеологии, которые требуют менять исключительно других людей. Подразумевая, видимо, что адепт уже совершенен. Вывод делай сам.
   Наступила тишина. Каждый погрузился в свои собственные размышления.
  
   Путники подошли к пустующему дому. Кажется, он продавался.
   - Вот он, - промолвил Амброзий, будто давно его искал.
   - Кто? - удивился Ахламон.
   - Дом. Раз в нём никого нет, мы никому не помешаем своим визитом.
   - Что? Зачем нам туда?
   Одним ловким и сильным ударом ноги Амброзий открыл дверь, заставив оторваться петли замка. Он сделал это так, словно в прошлом был профессиональным вором или вышибаталем дверей: даже соседи ничего не услышали.
   Ахламон волновался и чувствовал себя соучастником ужасного преступления. Амброзий же спокойно шагал по пустой комнате, слегка расставив руки в стороны и приподняв голову, будто пытаясь найти что-то по запаху. Ахламон нервно ругался себе под нос и оглядывался по сторонам, но его это не смущало.
   Амброзий уверенно подошёл к камину, сел на корточки, опершись на трость, и стал копаться в золе. Поднялись клубы угольной пыли, Амброзий закашлял.
   - Ага! - довольно воскликнул он.
   В его руках находилась книга. Обгоревшая, но страницы её были целы, хотя и почернели по краям.
   - Хочешь почитать? - ехидно спросил Амброзий, протягивая книгу Ахламону.
   Тот знал, что от этого старика следует ожидать чего угодно. Даже того, что не укладывается в рамки привычного понимания. Следует опасаться того, что он предлагает. Но отказываться - ещё опаснее.
   Ахламон взял книгу, осторожно открыл первую страницу и прочитал: "Дневник М.Ф." Недолго помыслив, он перевёл ошарашенный взгляд на Амброзия:
   - Не может быть... - прошептал Ахламон.
   Его друг инфернально улыбался.
   - Читай! - словно приказывая, крикнул он.
   Руки Ахламона тряслись. Он считал, что не следует читать такие записи, даже если автор никогда не узнает об этом, поэтому колебался.
   Амброзий тем временем встал, выпрямился и пошёл к окну, чтобы умыться дождём.
   - Ты ведь знаешь, что написано внутри, - дрожащим, но суровым голосом произнёс Ахламон. Амброзий не отвечал, словно испытывая уверенность своего юного друга, в голове которого мерцали различные мысли. - Что откроется мне, если я его прочитаю?
   Не отворачиваясь от окна, Амброзий последний раз вытер лицо руками, довольно запрокинул голову и тихо засмеялся. Видимо, такая формулировка вопроса ему очень понравилась.
   - Ты увидишь человека, которого больше всего боишься увидеть: сильного, храброго, самоотверженного, терпеливого и способного на выдающиеся поступки.
   - А что откроется автору этого дневника, если он его прочитает?
   Этот вопрос ещё больше обрадовал Амброзия. Он развернулся, не закрывая окно, и ответил:
   - Человек, которого он больше всего в себе ненавидит: сильный, храбрый, самоотверженный, терпеливый и способный на выдающиеся поступки.
   Немного подумав, Ахламон спросил с тоской в голосе:
   - Почему так происходит?
   - Каждый из нас ищет спутников по жизни. Глядя на верных спутников, как собственное отражение, человек познаёт сам себя. От этого никуда не деться. Самопознание - естественное желание, и всякое действие сводится к нему. Чтобы найти спутников, надо принять правила этого жестокого, коварного и лживого мира. А привала эти гласят, - Амброзий тяжело вздохнул. - Гласят, что любовь и самоотверженность - вредные черты, мешающие счастливо жить, и достойные лишь осмеяния. В то время как обман и пошлость всегда приносят пользу.
   - И так было всегда?
   - Нет, не всегда. Правила были придуманы таким же злым, коварным и очень алчным человеком. Но потребовалось время, чтобы они вступили в силу.
   - А кажется, будто эти правила придумал сам Мудилл.
   - Без него не обошлось. Но, - Амброзий запнулся, дождавшись, пока собеседник взглянет на него. - Даже его не стоит идеализировать, он не носитель абсолютного знания, и тоже даёт промахи.
   - Может быть, следует сжечь его? - спросил Ахламон, глядя на дневник.
   - Что, что написано в дневнике, не только заставляло её чувствовать себя слабой и обманутой. Самое скверное, что оно заставляло её чувствовать себя виноватой. Виноватой перед самой собой. За то, что поверила самой себе, но не обрела счастья. Можно сжечь дневник, можно сжечь весь этот дом, - Амброзий раскинул руками. - Можно даже сжечь воспоминания. Но это не избавит от страха. Страха быть сильным, как прежде.
  
   Ахламон весело подпрыгивал, сидя на широкой и мягкой постели Амброзия. Никогда он ещё не касался столь удобной кровати. За окном уже давно стемнело, а по стеклу всё так же, медленно и уныло, барабанил дождь.
   - Амброзий, я тут подумал, - сказал Ахламон. - Может, мне тоже начать писать дневник? Есть столько всего, что хочется излить на пергамент.
   - Пиши. Но для твоей проблемы есть решение получше.
   - Какое?
   - Займись творчеством. Можешь писать тот же дневник, только пусть это будет роман-трагикомедия.
   - Издеваешься, что ли?
   - Отнюдь. Литература - это прекрасный способ разобраться в себе самом. Ты можешь описать всех героев своей собственной жизни, разобрать их на атомы, смоделировать различные ситуации с их участием. Сделать всё это, не называя имён. И всё то же самое ты можешь совершить и с самим собой. Ты можешь побывать во всех уголках своего воображения, бесконечного, словно космос.
   - А вдруг она не будет интересна...
   - А даже если так, ну и что? - перебил Амброзий. - Но, уверяю тебя, если ты пишешь для себя самого, а не в угоду кому-то, книга будет хорошей. В конце концов, ты пишешь, чтобы решить собственные проблемы. И вот ещё. Книга с одними лишь философскими размышлениями вызовет только споры. Всё своё несогласие читатели будут изливать лично на тебя. Ежели твои суждения не будут совпадать с суждениями читателя, они будут признаны поверхностными. Поверь, я с этим сталкивался. Но стоит наделить философию сюжетом, сиречь применить к реальной жизни, и вуаля! Ты сам проверяешь на прочность свои убеждения. И это избавляет тебя от лишних вопросов читателей.
   - Тогда я, пожалуй, напишу книгу, куда помещу все свои лучшие воспоминания, - мечтательно высказался Ахламон.
   - Не советую. Будешь чувствовать себя опустошённым. Будь готов к тому, что ты избавишься от своих воспоминаний. Ведь даже положительные впечатления - это своего рода проблемы. Какие-то психические недомолвки, которые постоянно напоминают о себе и, - Амброзий по-шутовски развёл руками и скривил рот. - И тем самым вызывают радость. Написав книгу, ты эти проблемы решишь. И останешься наедине со своими кошмарами. Лучше сделай наоборот.
   - Написать книгу, полную плохих впечатлений?
   - Совершенно верно. Вовсе не значит, что книга должна вызывать страх или отвращение у читателя. Просто пусть в ней найдёт отражение то, что вызывает страх и отвращение у тебя самого. Единственное, что никогда не испортит ничего, что бы ты не делал (только не смейся) - любовь. У неё нет ни начала ни конца, её нельзя измерить. Это принцип жизни и смерти, созидания и разрушения. Это сам Бог, если угодно. Так что пиши книгу с любовью. Что бы ты ни делал, с любовью это получится гораздо лучше. Ты можешь ждать взаимности от человека и томить себя напрасными надеждами, можешь изводить себя ревностью. Но с книгой этот глупый фокус не прокатит. Вот увидишь. Она станет губкой ужаса, впитавшей в себя любовь. Разве не интригует?
   Амброзий задумался и после долгой паузы и добавил:
   - А ведь это интересное дело. Написать целую книгу зла. Книгу, в которой нет ничего иного. Которую можно подержать, повертеть, полистать. Даже почитать. Увидеть великое зло, но не касаться его - это не гигиенично, - в глазах Амброзия загорелся какой-то ребяческий огонёк. - Представляешь? Избавиться от всего, от чего ты хочешь избавиться! Вся твоя скверна в отдельном сосуде! Ну как, ещё остались сомнения?
  

Глава восьмая

  
   За высокими сводчатыми окнами моросил дождь, дул ветер, срывая с деревьев пожелтевшие и покрасневшие листья, а по небу медленно плыли тяжёлые свинцовые тучи. В аудитории же было тепло, светло и уютно.
   Совершая мелкие шаги, по аудитории ходил щупленький старичок с длинной узкой бородой, в колпаке и мантии со звёздами, читая лекцию по астрономии:
   - Как вы знаете, в центре нашей галактики находится звезда, - в этот момент лицо Панталеона приобрело серьёзно-обиженный вид, он поднял руку. - А вокруг звезды вращаются планеты... Вы хотите что-то спросить?
   - Нет доказательств того, что планеты вращаются вокруг звезд, а не звёзды вокруг планет, - важно заявил Панталеон.
   - Это зависит от того, что взять за точку отсчёта. Если звезду, то планета будет вращаться вокруг неё, если планету, то звезда. Поскольку звёзды более массивные небесные сферы, то за точку отсчёта мы берём их, - профессор Ариабхат истолковал это предельно вежливо.
   Выражение лица Панталеона стало ещё более озадаченным. На несколько мгновений он сделал вид, будто усердно думает, да настолько убедительно, что сам в это поверил.
   - Ну, всё равно это неправильно, - вслух заключил он.
   - Что ж, - с артистической досадой в голосе произнёс профессор Ариабхат. Тогда, пожалуй, в оставшееся время, дам вам практическое задание. Пусть все нарисуют траектории движения планет Солнечной системы относительно Солнца, а Вы, господин Панталеон, нарисуете траектории их движения относительно той планеты, на которой мы с вами находимся. И пусть это будет правильно.
   Большая часть аудитории быстро справилась с заданием, начертив несколько эллипсов. Панталеон же пыхтел, ругался, пинал свою дражайшую пассию Фрону, дабы та помогла ему в интеллектуальной дуэли с бессовестным и подлым профессором. Домитий попытался блеснуть остроумием и вымолвить некую шутку о происходящем, но его прервал поток отборной брани из уст разъярённого Панталеона.
   - Итак, все справились? - риторически поинтересовался Ариабхат. - А Вы, господин Панталеон.
   - А Вы-то сами можете это сделать? - гневно рявкнул тот в попытке словесно убить собеседника.
   - Конечно, - спокойно ответил профессор и принялся чертить на доске эллипсы петлеобразными движениями. Получились эдакие замкнутые спирали. - Ведь ранее человечество пользовалось именно такой моделью Вселенной, помещая в её центр нашу планету. Можно долго, простите, точить лясы о том, что является доказанным, а что нет. Это удел философов, которым, чтобы судить об астрономии, даже на небо смотреть не обязательно. Их работа - рассуждать. Но решение практических, полезных для общества и науки задач этого не приемлет. Приходится самому искать доказательства, и точная наука геометрия быстро ставит всё на свои места.
  
   Панталеон вышел из аудитории злым и одержимым жаждой мести. Разумеется, более всего он хотел донести о случившемся Софосу Демагогу, которого считал своим лучшим другом, и представить преподавателя астрономии в мрачном свете. Но, поскольку в нём были, хоть и небольшие, гордость и честолюбие, ждать пришлось долго. Ведь Панталеон не мог просто прийти в кабинет ректора и пожаловаться, ему хватало ума понять, как нелепо это будет выглядеть. Поэтому он ждал случая, когда Демагог сам спросит его об успехах в учёбе.
   Когда же такой случай представился, Панталеон изложил всё. Его словно прорвало после длительного сдерживания в себе скверны.
   - Я полагаю, его ему не место в нашей славной академии, - такими словами закончил свою речь Панталеон.
   Софоса Демагога искренне восторгала ненависть, которую Панталеон питал ко всем, чьи представления о мире отличались от его собственных. Восторгало желание Панталеона казаться умным, не прикладывая усилий. В такие моменты Софос Демагог почёсывал бороду, пытаясь скрыть улыбку, приподнимал голову и смотрел куда-то вверх глазами, сияющими от радости. Его восторгал фанатизм Панталеона, его желание заставить других жить по законам, по которым он сам жить не хочет, и его мнение, будто околофилософская беседа - тоже работа, тоже важное дело. "Из него выйдет отличный чиновник", - думал Демагог в такие моменты. - "Хороший поли... Нет, нет, нет... Политик из него выйдет плохой".
   - Может быть, ты знаешь кого-нибудь, что мог бы занять место Ариабхата?
   - Ну, - наигранной добротой и задумчивостью в голосе Панталеон пытался скрыть рвущееся наружу самолюбие. - Я мог бы пре...
   Софос Демагог не сдержался и громко засмеялся. "Не знать, но учить - прекрасное стремление. Всё верно, я не ошибся" - думал он. Когда ректор пришёл в себя, он ответил вежливо и компромиссно:
   - Я не сомневаюсь, что из тебя вышел бы прекрасный преподаватель астрономии. Но, к сожалению, студенты не могут преподавать. А пока послушай лекции профессора Ариабхата. Наверняка, из них можно подчерпнуть хоть что-то полезное.
   Панталеон остудил свой пыл, но всё равно остался недоволен. А Софос Демагог продолжил играть Панталеоном в своём воображении. Теперь он представлял его в роли преподавателя: все студенты разговаривают, разговаривают, разговаривают... Ведут беседы вселенской важности... И так, не обретая абсолютно никаких полезных знаний, жонглируя отрывочными фактами, которые случайно черпают из публичных домов, становятся образованными людьми.
   "Да, и преподаватель неплохой", - подумал Демагог. - "Но лучше уж чиновник".
  
   Как часто бывало, в конце рабочего дня Ахламон навестил Амброзия в алхимической лаборатории. Он перестал испытывать страх перед ним и воспринимал как друга и советчика. Но всё-таки боялся спрашивать его о его прошлом и о заточении в башне. Это была страница его собственной жизни, которую Ахламон пытался всеми силами забыть. "Надо благодарить судьбу за то, что есть", - думал он.
   Амброзий, в свою очередь, перестал дразнить Ахламона и ставить его в неловкие положения.
   Близилась зима, темнело рано, и за окнами уже царил непроглядный мрак. В просторном каменном помещении было прохладно, и лишь от очага веяло блаженным теплом. Он же служил главным источником света, отражавшегося в многочисленных колбах, пробирках и прочих стеклянных ёмкостях, наполненных разноцветными жидкостями разной степени прозрачности.
   По традиции, Ахламон поведал своему другу о событиях уходящего дня и спросил его мнение о них.
   - Если я правильно помню, постижение физики начинается с вводных определений. Одно из них носит название "система отсчёта". Так вот, у этой самой системы отсчёта есть начало, относительно которого ведутся все вычисления. В описанном тобой случае за начало отсчёта можно взять как Солнце, так и нашу планету. А можно и какую-нибудь другую. Что тебе удобнее взять для решения задачи, то и бери. Это делается с целью рационализации вычислений. Твой приятель... Как его зовут?
   - Панталеон.
   - Ах да, Панталеон. Думаю, такие люди, как он, которым нет нужды вести сложные математические расчёты, считают, что если планета вращается вокруг звезды, значит звезда важнее. Для них вообще всё в мире измеряется важностью. Так устроено их восприятие. До практического применения модели мироздания им нет никакого дела. И слово "центр" для них - один из способов описания важности. В науке слово "центр" служит для других целей. Например, есть геометрический центр, есть центр масс. Не суди таких людей строго, ведь в человеческое общество всё устроено именно так: всё измеряется важностью. Лучше расскажи Панталеону, что он может взять за начало отсчёта самого себя, и тогда вся Вселенная будет вращаться вокруг него, - подмигнул Амброзий.
   - А ты знаешь что-нибудь интересное о небесных сферах?
   - Что-нибудь знаю, - немного подумав, тихо ответил Амброзий.
   - Там... Там, откуда ты родом, была астрономия? - испуганно промолвил Ахламон. Он ведь боялся спрашивать Амброзия о его прошлом. Боялся гнева, боялся потерять доверие, боялся узнать что-то, что заставит бояться ещё больше.
   - Да, была, - на удивление спокойно ответил тот, одобрительно покачав головой.
   - И насколько велики были познания твоего народа в этой области? - Ахламон желал услышать что-то типа "мы знали, что звёзды не прибиты гвоздями к небу" или "мы знали, что мир шарообразный", но ответ его весьма удивил:
   - Да побольше, чем твоего.
   Ахламон хотел было спросить, как такое могло произойти, но от удивления не мог сформулировать вопрос.
   - Были мудрые учителя, - Амброзий избавил его от такой необходимости.
   - А кем ты был в своей прежней жизни? Чем занимался?
   - О... Я был важным человеком, - важно протянул Амброзий. - Я был советником государя. Но, как видишь, - в его голосе появилась досада. - Занимать такой пост очень опасно.
   Ахламон, преодолев свой страх, всё-таки предпринял попытку пролить свет на прошлое своего таинственного друга:
   - За что тебя заточили в башню?
   - За то, что я слишком много знал.
   Наступило молчание. Его нарушил Ахламон, сменив тему разговора:
   - Ты мог бы поведать что-нибудь интересное из области астрономии?
   - Мог бы. Но лучше попроси об этом профессора Ариабхата. И лучше в неформальной обстановке, так он будет откровеннее.
   - Но как...
   - Так же, как со мной. Просто подойди и заведи разговор.
   - Он любит решать геометрические задачи...
   - Не говори глупостей, этого никто не любит. Этого требуют точные науки. Просто попроси его обойтись без математики. Он и без неё расскажет тебе много интересного.
   Ахламон сомневался в успехе такого плана, и Амброзий понимал это.
   - Я даю тебе своё благословение. Это придаёт тебе уверенности?
   Чьё, чьё, а его благословение действительно придавало уверенности.
  
   По просьбе Амброзия, Ахламон проводил его в публичный дом старого образца: там царили архаичные порядки, и посетители писали на своих досках большие, окладистые статьи. Причём, каждый придержался одной тематики: кто-то, например, регулярно писал о моде, многие предпочитали писать об искусстве, но наибольшим интересом пользовались статьи на политические и остросоциальные темы - они представляли собой плодородную почву для ожесточённых дискуссий, а также предоставляли прекрасную возможность для обывателей померяться иллюзией ума друг с другом.
   Как известно, лучший способ создать впечатление глубоких познаний (в любой области) - критиковать мнение большинства. Наиболее хитрые ещё придумывают какое-то своё мнение, которое тоже непременно должно отличаться от общественного, - это коварный стратегический ход на случай внезапной атаки.
   Но главное средство в создании образа человека, знающего и сведущего - это всё-таки критика. Как правило, никто не подкрепляет её своими вариантами решения проблемы, потому что это морально обязывать нести хоть какую-то ответственность за выдвинутые предложения. А если и кто приводит сценарии решения, то состоят они из указаний другим людям, кому и что надо делать, что всем жить стало лучше, а злодеи были наказаны. Как правило, решения, которые предлагали подобные критики, были из разряда "чтобы было хорошо, надо убить всех плохих". Печально, что их оппоненты всерьёз воспринимали такие предложения. Это заставляло усомниться в мудрости обеих сторон спора.
   Так, общаясь друг с другом посредством записей на досках и пряча свои лица, обыватели уверенно чувствовали себя участниками политической и социальной жизни государства, будучи твёрдо уверенными, что их деятельность непременно влияет и на политические, и на социальные процессы. А некоторые даже наивно полагали, что первые лица государства тайком боятся своих разоблачений на досках в публичных домах, и авангард королевской гвардии в свободное от прочих дел время занимается тем, что безжалостно и незаконно уничтожает наиболее компрометирующие статьи.
  
   На тот момент в публичных домах бушевала весть о том, что трое молодых трубадуров ворвались в храм и распевали непотребные песни с просьбами к высшим силам забрать Его Величество. Юнцы были взяты под стражу, чем оказались немало удивлены. А вскоре их и вовсе посадили в тюрьму. Завсегдатаи публичных домов быстро окрестили узников жертвами деспотии, тоталитаризма, автократии и политического произвола; а само происшествие подлило масла в огонь разговоров об отсутствии в королевстве свободы слова. Кто-то восхвалял этих молодых трубадуров, утверждая, что такие люди, как они, - последняя надежда человечества в борьбе за свободу и правду, а их поступок - проявление храбрости и отваги, которую так боится король. Именно страх государя перед активистами, по словам сторонников трубадуров, и заставил его посадить их за решётку. Кто-то же, напротив, осуждал трубадуров, требовал их смертной казни, восхваляя короля и светлые силы, которые дали достойный отпор силам зла.
   Читая различные записи в публичных домах, можно было только запутаться. Кто же кому, в конце концов, дал отпор? Кого считать более страшной политической силой, государя или трубадуров?
   Я понимаю, что читателю такая постановка вопроса может показаться смешной, либо читатель подумает, что я пишу какой-то сказочный сюжет, где доблестные трубадуры могут составить достойную конкуренцию королю в делах государства. Но, увы, дорогой читатель, такие мысли действительно занимали умы моих соотечественников.
   Кстати говоря, король узнал об этом событии только спустя несколько месяцев и никак не отреагировал. Но противники действующей власти не верили в "чужие вымыслы" и продолжали свято верить в свои.
  
   Ахламон высказался по этому поводу:
   - Отправили бы их на каторгу на год, да отпустили подобру-поздорову. А то раздули тут...
   - Раздули те, кто видит смысл своего существования в сотрясании воздуха. Ну, или пустой графомании, несопоставимой с реальной жизнью. Король вовсе не такой трусливый и глупый, каким они хотят видеть его. Даже эту глупость, ставшую столь популярной, он способен обратить в средство для укрепления своего авторитета в народе. Вот увидишь. Пройдёт год-два, он кинет в тюрьмы ещё несколько жадных до всеобщего внимания чудаков, а потом возьмёт, да и освободит всех их разом. И всё благодаря своему королевскому великодушию, конечно.
   - Считаешь ли ты их протест обоснованным?
   - Протест? Я думаю, это такой же протест, как протест твоего друга Панталеона против гелиоцентрической модели мира: не знаю, как оно работает, но на всякий случай критикую - все решат, что я секу.
   - А наказание? Считаешь ли ты наказание справедливым?
   Амброзий приподнял одну бровь и, чеканя слова, выразительно уточнил:
   - Справедливым с юридической точки зрения или справедливым с точки зрения справедливости?
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ежели идёшь с рогаткой охотиться на медведя, ясно понимай, что ты с рогаткой охотишься на медведя. Не удивляйся потом тому, что медведь оказался сильнее. Быть может, за тебя заступятся егеря (если по счастливой случайности окажутся рядом), но егеря людей к жизни не возвращают. Хотя вряд ли они будут спорить с медведем. Они-то знают, кто устанавливает законы в лесу.
  
   Вообще говоря, активную политическую жизнь в публичных домах вели многие закомбарцы, у которых в силу тех или иных причин было очень много свободного времени, а главное, было своё собственное мнение, которое так и норовило вырваться на пергамент при любом удобном случае.
   Пресловутое "моё личное мнение", которое, как правило, кочует по доскам публичных домов, не претерпевая никаких изменений, принято считать универсальным показателем интеллекта и способности анализировать сложные социальные процессы любого уровня, от бытового до мирового.
   Давать оценку происходящему в королевстве и за его пределами любят школьники. Коротенькие заметки на политические темы проскальзывают у взрослых девиц между многочисленными автопортретами. Взрослые мужи, свободные от работы благодаря заботе сердобольных родителей щедро дарят публичным домам свои окладистые опусы.
   Но бывает и так, что свою лепту в засир заполнение информационного пространства вносят и люди, в поте лица трудящиеся на благо Закомбарья. Например, не щадя пера и чернил, пишет политические статьи натурщик, что позирует своим прекрасным обнажённым гузлом юным художникам Королевской академии. Уж чья осведомлённость в таких сложных и хитрых вопросах не вызывает сомнения, так непременно его. Ибо множество дивной красоты прелестниц, чьи сердца он коварно воспламенил своим молодым, упругим гузлом, каждый раз восторгаются, когда видят новый интеллектуальный труд на его доске в публичном доме.
   Как известно, род основных занятий ничего не говорит об уровне интеллекта таких аналитиков, и показателем силы ума служит только правильность или неправильность мышления. Пусть человек зарабатывает себе на жизнь тяжёлым интеллектуальным трудом, пусть его благополучие целиком зависит от его способности мыслить здраво и глубоко, но что толку, если он неправ в публичном доме?
   Аналитика-профессионала из публичных домов легко отличить по ссылке на "многочисленные источники". В целях конфиденциальности, видимо, данные источники никогда не называются, но ходят слухи, что это газеты и доски посетителей публичных домов с богатой фантазией. Разумеется, правдивость и достоверность такой информации не может вызывать никаких сомнений, хотя лично я (позволю себе высказать своё личное мнение) всегда считал самым надёжным источником информации королевскую разведку. Но, увы, мне она ничего не докладывает.
   Мнения всех этих экспертов трудно опровергнуть, ещё сложнее доказать им, что их суждения, зиждущиеся на домыслах других людей, ни на что не влияют.
  
   Забегая на несколько лет вперёд, должен сказать, что история с трубадурами закончилась именно так, как предсказывал Амброзий. И пусть это послужит назиданием будущим поколениям, если те пожелают вдруг устроить танец на граблях. Ибо история, наш мудрый учитель, неустанно говорит: "Меняется технологии. Нравы людей не меняются. Они лишь обретают новые формы для своего проявления".
  

Глава девятая

  
   По узким улочкам и крышам домов Мракомрачного города барабанил ледяной дождь - довольно частое явление для поздней осени. То и дело поскальзываясь, сквозь мглу позднего вечера шёл Ахламон. Он направлялся в дом профессора Ариабхата, дабы отдать тому только что изготовленные линзы. Ходили слухи, что преподаватель астрономии собирал зрительную трубу, позволяющую наблюдать небесные сферы.
   В доме профессора в тот момент орудовал кровельщик. В черепице, укрывавшей жилище от ненастья, образовалась течь. В самое неподходящее время.
   В комнате на втором этаже царил полумрак: она освещалась лишь несколькими тусклыми свечами, да масляным фонарём, который кровельщик держал при себе, под самой крышей. Кое-как залатав дыру, он спустился и сказал:
   - От чего новое жилище не приобретёте, любезный? Это вот-вот и вовсе развалится. На улице Праведных Обскурантов продаётся замечательный дом. Поговаривают, недавно там видели двух мародёров. Правда, поживиться им ничем не удалось: дом давно пустует. А мне кажется, то были нищие бродяги, искавшие укрытия от непогоды. И, тем не менее, хозяйка была в ярости: оборванцы сорвали замок и разворошили камин.
   Ахламон внимательно слушал, догадываясь, о ком идёт речь.
   - Дорогой мой друг, - заговорил Ариабхат. - Ну, зачем мне, одинокому старику, куда-то переезжать? Меня уже второй год донимает этот... как его... похоронный агент. Спрашивает, как я желаю быть погребённым: в гробу из сосны или дуба, с вензелями или без; хочу ли я плиту над своей могилой или памятник? В последний раз предлагал заранее вырыть яму и установить над ней статую печального ангела с астролябией в руках. На сей раз я уж не выдержал и ответил, мол, пусть засунет себе свою мраморную астролябию в то место, каким он придумывает такие дурацкие идеи. И знаете что? Он обиделся. Видимо, признал, что не головой.
   Ариабхат помолчал, потом, тяжело вздохнув, продолжил:
   - Жажда благ делает людей безумными. Мне живому-то безразлично, что станет с моим телом после смерти, а уж мёртвому-то и подавно будет не до этого. А дом снесут, да построят на его месте либо торговый храм, либо бордель. Хотя разница-то небольшая.
   - А знаете, почему власти уплотняют застройку столицы? - оживился кровельщик. - Христопродавцы [В языке автора нет такого слова, использован эквивалент.] из Мракомрачного замка хотят собрать всех образованных и наиболее предприимчивых людей в одном месте, чтобы потом было легко их разом сжечь или затравить чумой.
   И тут разговор перешёл в русло политики. Ахламон вспомнил слова Амброзия о том, что случается, когда несколько мужчин заводят разговор в неформальной обстановке.
   Вскоре, то есть часа через три после оживлённой беседы с наплывами яростных споров, кровельщик собрался уходить. За это время крыша успела ещё раз протечь и ещё раз претерпеть оперативный ремонт.
   Надо сказать, и кровельщик, и профессор астрономии оказались слегка неудовлетворёнными, ибо три часа - срок крайне малый для решения проблем мировой важности двумя незнакомыми друг другу мужами.
   Ахламон, который находился поблизости всё это время, понял, что ему выпал шанс поговорить с преподавателем о небесных сферах без забрал [Аналог фразеологизма "без галстуков", т.е. начистоту.].
   - Профессор, коль мне выпала честь посетить ваше жилище, могу ли я просить Вас о небольшой астрономической беседе?
   Ариабхат расплылся в улыбке.
   Представь, дорогой читатель, что ты голоден. Ты отведал сочных яств, но аппетит твой от этого только разыгрался. И тут тебе преподносят твоё любимое блюдо в неограниченном количестве.
   Или представь, что тебя вежливо просят сделать то, что тебе и самому приятно.
   Именно так сейчас чувствовал себя Ариабхат.
   - Что Вы желаете обсудить, друг мой?
   - Я знаю, что в своём нелёгком труде Вы руководствуетесь учебным планом. Но есть ли иные знания о небесных сферах, коими Вы могли, или, быть может, даже желали бы поделиться?
   - О, великое множество! - старик вскинул руки вверх. - Остатка моей жизни не хватит, чтобы поведать их. Но ещё более печально то, что остатка моей жизни не хватит, чтобы найти ответы на все те вопросы, что я сам задаю себе.
   - И что же это за вопросы? Простите меня за нескромность.
   - Не стоит извиняться, друг мой. Первый, и самый главный вопрос, который меня волнует, - Ариабхат наклонился к Ахламону и прошептал, словно их кто-то подслушивал. - Одни ли мы во Вселенной?
   - То есть?..
   - Во Вселенной бесчисленное множество звёзд. Вокруг каждой вращается одна или несколько планет, таких же, как наша. Существует ли жизнь на этих планет в привычных для нас формах? Каков интеллект этих существ?
   - А почему Вы боитесь об этом говорить?
   - Жизнь научила говорить осторожно. Всегда, когда я пытался расширить представления человечества об окружающем мире, находились те, кто это пресекал. Это были люди исключительного невежества, но в их руках было достаточно власти, чтобы безо всяких исследований и научных экспертиз определять, что является правдой, а что нет. Очень часто мне угрожали физической расправой. Печально, что это были как религиозные фанатики, так и мои коллеги-учёные.
   - Какой ужас! Подумать только, как далеко ушёл бы прогресс, не будь всего этого.
   - Человечество ещё не готово, я полагаю, - Ариабхат задумчиво смотрел в пустоту. - Иногда мне кажется, что человечество - это ребёнок. Оно много боится, нуждается в воспитании, живёт по строгому своду правил и мыслит категориями "хорошо, плохо". Человечество боится впитывать новые знания, боится экспериментов, потому сопротивляется, опасаясь, что будет кем-то наказано. Но кем? Кто этот всемогущий воспитатель?
   - С одной стороны, строгое соблюдение правил гарантирует в некоторой мере нажитое благополучие. С другой стороны, люди создали уже несколько сводов таких правил, и теперь враждуют из-за того, чьи же правила являются правильными. Как, например, кто-то, в силу своего невежества, воспринимает геоцентрическую [Имеется в виду система мира, согласно которой центральное положение во Вселенной занимает планета, на которой находятся герои. Поскольку действие книги происходит явно не на Земле, термин "геоцентрическая система мира" использован не совсем корректно с научной точки зрения.] и гелиоцентрическую систему мира, как некие правила поведения, а не незыблемые законы природы. Мол, звёзды, которые не вращаются вокруг планет - они неправильные, и всякий, кто их в этом поддерживает, тоже неправильный. Правила меняются, а глупость остаётся.
   - Верно, друг мой, - печально протянул Ариабхат. Кажется, он забыл, о чём шла речь до этого.
   - А как Вы думаете, есть ли жизнь на других планетах?
   - Думаю, что есть. Гораздо неразумнее полагать, что в бесконечной Вселенной обитаема только наша планета.
   - А есть ли тому научные подтверждения?
   - Увы, - развёл руками астроном. - Хотя был некогда один учёный... Хотя и не знаю, откуда он это взял, но у меня есть снования ему верить. Он писал в своих трудах, что на третьей планете от Солнца есть живые существа.
   - Что же это за существа? И что стало с учёным?
   - Он писал о гигантских рептилиях. А учёного сожгли. Вообще, третья планета таит в себе множество загадок.
   - Каких же?
   - Ну, например... У этой планеты есть спутник. По моим расчётам, если он окажется между планетой и Солнцем [Речь идёт о солнечном затмении.], то человек, находящийся на поверхности, увидит чёрный диск с яркой золотой короной. Говоря научно, для потенциальных жителей этой планеты угловой радиус спутника равен угловому радиусу Солнца.
   - И что же в этом удивительного?
   - Очень странное совпадение. Также странно, что этот спутник всегда повёрнут к планете только одной стороной. То есть период его вращения вокруг своей оси точно равен периоду вращения спутника вокруг планеты. Допустим, одна странность - это случайность. Но две - уже тенденция.
   Ахламон задумался. Ариабхат поведал ему нечто, о чём не рассказывал на своих лекциях, но, казалось, и это ещё не всё. Что-то по-прежнему занимает его мысли, но он боится это высказать.
   - А есть ещё какие-либо упоминания о жизни за пределами нашей планеты?
   Ариабхат долго молчал, глядя в пустоту, потом покряхтел и сказал:
   - Древние тексты юго-восточных народов гласят о миллионах инопланетных форм жизни и о сотнях тысяч разумных цивилизаций.
   - Сотни тысяч? Но если о них известно, значит...
   - Да, - перебил Ариабхат. - Но наша цивилизация... Она какая-то детская. Ей не показывают и не рассказывают лишнего. Те, кто может совершать космические перелёты, могут и позаботиться о том, чтобы о них не знали.
   - Да уж... Не знаю, как учёные, а духовные деятели такие речи точно осудили бы.
   - Друг мой, духовность такие речи не осуждает. Осуждает религия - надстройка над духовностью. Пророки и проповедники воспитывали в людях высокие моральные качества, нравственность и трудолюбие; взывали к их благодетели, помогали найти понимание с окружающими и примириться с самим собой; совершенствовали их психику, ведь здоровая психика - ключ к ясному и сильному уму. И это - духовность. А религия - способ управления людьми. Для духовного человека Господь - это бесконечная сверхтонкая энергия, это бесконечная вселенская любовь, это принцип жизни и смерти, это принцип всего во Вселенной. А для религиозного человека Господь - это ревнивый седобородый деспот, который летает на облаке и смотрит, кто чем занимается в жажде наказать. Наказать! Лютое желание наказать - ярый признак невежества. Духовный человек способен прощать, религиозный - только наказывать. Всех, кто не живёт по его правилам. Даже если эти правила идут вразрез с фундаментальными законами природы.
   - Строги же их правила.
   - Если бы они ещё были исчерпывающими. Ни один пророк и ни один проповедник никогда не рассуждал о том, какую форму имеет мир, на чём держатся звёзды, и есть ли жизнь в иных мирах. Эту работу с радостью взяли на себя религиозные деятели. Оттого мы одиноки, живёт в плоском мире, а звёзды прибиты к небу гвоздями, - с досадой произнёс Ариабхат. - Даже очевидные научные факты они принимают с огромным трудом [Католическая церковь признала, что Земля вращается вокруг Солнца, только в 1992 году.]. А знаешь, почему? Потому что чем сильнее невежество людей, тем легче ими управлять. Их легче запугивать.
   Наступила тишина.
   Было уже поздно. Ахламон поблагодарил Ариабхата за беседу, Ариабхат, с вою очередь, - Ахламона за линзы.
   И хотя их разговор перешёл в философское, далёкое от астрономии русло, Ахламон получил достаточно пищи для размышлений, которыми он, по традиции, вскоре поделился с Амброзием.
  
   - Мне, конечно, очень льстит, что ты всегда интересуешься моим мнением, но, поверь, это далеко не лучший способ познания мира, - сказал Амброзий. - Я не являюсь носителем абсолютной мудрости. Даже при наличии богатого жизненного опыта.
   - А ты разве так не делал, будучи юным? Не спрашивал совета у старших товарищей, чья мудрость хотя бы не вызывала сомнений?
   - Конечно, я так поступал. Но со временем выработал для себя формулу: перед тем как прислушиваться к мнению другого человека, нужно внимательно его изучить. Каков он? Что он хочет донести? Хочет ли он соврать? Чего он ждёт от тех, кто его услышит? Это очень важно. Потом следует узнать, верит ли он сам в то, что говорит. Чем подкреплены его слова? Следует ли он сам своим советам? Потом надо дать своим впечатлениям уложиться. И только потом делать какие-то выводы. Одни и те же слова звучат по-разному из уст разных людей.
  
   Ахламон и Амброзий бродили по публичному дому, где вели общение граждане, очень неравнодушные к религии. Это был публичный дом старого образца - здесь были собраны книги, где каждый последовательно делал записи, указывая свой псевдоним, на определённую тему, которая фиксировалась на обложке книги. Можно было создавать новые книги с новыми темами, ежели возникала такая необходимость. Старые книги, как правило, никто не удалял, и оттуда можно было подчерпнуть много интересного.
   Амброзий взял в руки книгу, озаглавленную "Является ли рукоблудие грехом?" и, наморщив брови, принялся тихо читать некоторые записи из неё.
   В ней юная прелестница лет тринадцати поведала о том, что с недавних её плоть начала восставать, и ей всё сложнее стало сопротивляться греховному искушению. В один прекрасный день она не выдержала и помацала свои тонкие, неокрепшие чресла. А теперь не может остановиться. Регулярно мацает себя за все чресла. Спрашивает, как ей быть и как избавиться от дурной привычки. Самый лаконичной и, наверное, самый действенный совет дал некий религиозный деятель: непрестанно молиться, дабы усмирить разбушевавшуюся плоть.
   Быть может, читатель сочтёт меня пошлым фантазёром, но клянусь, я был искренен. Подобные вещи действительно случались в моём королевстве, я их не придумываю и нисколько не преувеличиваю. Кстати говоря, они ещё весьма безобидны.
   Быть может, читатель сочтёт просьбу юной прелестницы о помощи смешной и неуместной, но таковой её сделало бездумно-строгое воспитание. И теперь она вынуждена страждать от мук совести, что вызвали её деяния, вовсе безобидные.
   Сам я считаю исповедание культа низменных потребностей, кой процветает в моём королевстве, делом бесперспективным, отвлекающим людей от дел поистине интересных и полезных. Но не осуждаю, ибо когда есть понимание происходящего, то и нужды осуждать нет; есть вполне объективные причины принимать те или иные решения.
   Также не вижу я смысла в культивировании морали, когда иссякают её польза и здравый смысл. Жила, помниться, в Закомбарье прелестница из знатной семьи по имени Схоласта, и славилась она своей красотой, непорочностью и строгим воспитанием. Когда ей пошёл вот уже двадцать девятый год, родители вознамерились выдать её замуж, и оттого возникла необходимость поведать ей все тайны супружеской жизни, о коих ей прежде никто никогда не рассказывал. Когда мать поведала Схоласте о том, что у мужчин на груди растут волосы, та разрыдалась, впала в обморок и долго не могла прийти в себя, громко плача, крича, катаясь по полу и не желая слушать продолжение. А после и вовсе умом тронулась. И вместо того, чтобы пойти под венец, несчастная Схоласта отправилась в женский монастырь.
  
   Следует отдать должное этому публичному дому: здесь не было фанатизма. Конечно, имело место чудачество и дремучее невежество, но всё это - проблемы отдельных людей, а не религии. Люди общались спокойно, делились знаниями и опытом. Рассуждали. Спорили в меру. Давали дружеские советы.
   Главный признак их здравомыслия - отсутствие желания заставить жить других по своим правилам. Так что для фанатиков здесь не было подходящей публики. Зато она нашлась в другом месте.
   Публичные дома, где люди общаются на разные темы - это плодородная почва для взращивания любого рода мракобесия. Почему? Потому что в таком публичном доме всегда находятся несогласные и инакомыслящие. Их наличие - залог успешной популяризации любой идеи.
   Вот здесь-то и нашла своё пристанище группа религиозных воротил, очень деятельных и жадных до славы и популярности. Казалось бы, тёмные времена прошли, и наступила эпоха просвещения, но дух инквизиторства не сдавал свои позиции в обществе.
   Знаете, есть люди, быть может, не сильно верующие, но поклоняющиеся Господу в его прекраснейших проявлениях - любви, милосердии и доброте, проявляя те же самые любовь, доброту и милосердие. Их катехизис предельно прост: хочешь изменить окружающий мир - изменись сам, хочешь сделать мир добрее - подари ему свою доброту. А двигатель их веры - кротость. Ибо мудрый работает над собой, не привлекая внимания, а человек, мудростью обделенный, люто и ревностно норовит изменить всех окружающих. Да так, чтоб все непременно все это видели. Иначе вся работа насмарку.
   Воротилы же, видимо, были в корне не согласны с такими людьми и, казалось, поклонялись какому-то ревностному богу-меломану, любителю строго определённых книг.
   Они гонялись с палками за неугодными трубадурами, особливо если те были заподозрены в мужеложстве, ну, или хотя бы, подобно женщинам, носили длинные волосы. Было дело, они публично сжигали книги с популярной детской сказкой о девочке-кудеснице, считая его наглядным пособием по ведовству.
   Смею предположить, их раздражала резко взлетевшая популярность книги, ибо иные старые сказки, где протагонистами служат кудесники, как, например, "Небесные баталии", "Хозяин перстней" или "Таблица" их так не задевали; а даже той, что они так люто ненавидели, предшествовало множество аналогичных или перекликающихся, о коих они даже не слышали [Так, например, в романе немецкого писателя-фольклориста О.Пройслера "Крабат: легенды старой мельницы" один из главных героев семь лет учился в школе колдовства, как и Гарри Поттер, но книга была написана многими годами ранее. В книге "Властелин колец" нашли отражение мифы и легенды европейских народов. Философия фильма "Матрица" основывается на философии древнеиндийских Вед.].
   Они демонстративно сжигали книги по магии, написанные одиноким предприимчивым колдуном-самоучкой из соседнего квартала, успешно делающим деньги на человеческой наивности и состоящим в союзе с Зеленым Змием [Зелёный Змий - образное название пагубной зависимости от алкоголя.], полагая, что такие книги, выдуманные и заведомо бестолковые, сделают из читателя чуть ли не самого Мудилла.
   Надо признать, здесь мой жизненный опыт подсказывает, что они недалеки от истинны. Но только всё-таки первопричиной превращения человека в Мудилла является не чтение бестолковых книг, а собственная глупость. И лечить, как известно, следует не симптомы болезни, а её причину.
   Нет-нет, да проскальзывало в речах воротил желание ставить костром на путь истинный заблудшие души. Как и любые невежды, они жаждали демонстративно наказывать тех, кто на них непохож, за их непохожесть. Из сумбурных суждений наименее отягощенных умом воротил, т.е. непосредственных исполнителей, следовало, что на суд и наказания им выдал официальный карт-бланш сам Демиург, милостивый и всепрощающий.
   Главное поле брани в их информационной войне - это, конечно, публичные дома, которые даже сознательные граждане старшего школьного возраста признают зловонной клоакой околофилософского бреда. Что ж, их нельзя за это осуждать, на войне все средства хороши. Ведь находятся же смельчаки, что что добровольно вступают с ними в сражения.
   Ежели взрослый глубоко и здраво мыслящий человек воспринимает искусство как многогранное явление, у которого есть как минимум, две стороны - тёмная и светлая, то религиозный воротила - только одну. Ежели глубоко и здраво мыслящий человек выбирает для себя ту сторону, которая ему ближе, то воротила выбирает только одну - тёмную. Для того, чтобы потом с ней самоотверженно бороться. Ему, охотнику на зло, поиски добра и гармонии в этом мире совершенно не интересны, ибо так не создаётся видимость бурной деятельности.
   Увы, создатели Катехизиса были не столь сведущи в музыкальных науках, посему не указали, какие мелодии считать богоугодными, а какие нет, и почему. Это тяжкое бремя доблестно взяли на себя религиозные воротилы. Их даже не устрашала музыка без слов, не несущая смысловой нагрузки.
   Внимательный читатель с широким кругозором, возможно, скажет, что на гармоничную музыку положительно реагируют даже растения и молекулы воды, в то время как иная музыка вызывает в них процессы деструктивные. Соглашусь. Но разве человеку, венцу творения, не дана божественная возможность видеть дарить свою любовь всему? Живому и неживому. Даже тому, что, казалось бы, меньше всего этого заслуживает? И почему религиозные воротилы, гоняющие палками мужеложцев, вместо того, чтобы заниматься полезным делом и честным трудом, должны кого-то в этом ограничивать?
   Грустно об этом говорить, но как бы кто ни старался, скрыть почерк невежества очень трудно: стремление заставить всех жить по своим законам, ненависть к инакомыслящим, непризнание своих ошибок, слепая вера в абсолютную правильность своих поступков и святая вера в собственную исключительность.
  
   Ахламон вспомнил своего знакомого Панталеона, который также, слушая похвалу от человека, обладающего в его глазах авторитетом, верит в свою исключительность.
   - У этих воротил есть что-то общее с последователями государя, о котором я тебе рассказывал, - сказал Амброзий. - Те тоже сжигали книги, устраивали манифестации, факельные шествия, ежели не было факелов, несли в руках хоть что-нибудь, что способно гореть; срывали выступления, вербовали людей, чаще всего молодежь, потому как молодые люди более внушаемы; имели свою символику, знамёна и жесты. И, как всегда в таких случаях, запрещали, наказывали, навязывали свои правила и стремились юридически закрепить свою исключительность.
   Амброзий сделал глубокий вздох и подвёл итог сказанному:
   - У невежества много масок, но почерк всегда один!
   Затем он опустил голову и тихо добавил:
   - Только не заблуждайся, думая, что они действуют в интересах религии и уж тем более веры. Первую часто и, увы, небезосновательно обвиняют в том, что служила щитом для множества злодеяний. Но, как и у всех явлений, у неё есть тёмные и светлые стороны. В древних цивилизациях она служила источником распространения культуры. Перед тем, как стать препятствием для науки, она была источником просвещения. На протяжении всей истории религия служила для людей объединяющим фактором, что помогало им переживать трудные времена. Многие воспитали в себе высокие моральные качества благодаря ей. Многих она спасла от сумасшествия, подарив надежду, а затем и силы на благополучное существование.
   - Как-то всё противоречиво получается... Ариабхат говорил о религии совсем иначе.
   - Он всего лишь описывал иные грани этого явления. Те, к которым было приковано его собственное внимание. А ты сам должен решать, как тебе думать. Дело твоё, но я бы не советовал брать пример ни с профессора Ариабхата, жалующегося на религиозный произвол в умах других людей, ни с воротил, которые намерены решить все (а на самом деле только те, что видят они сами) проблемы, заставив общество жить по своим законам. Будь выше этой грызни, воспринимай мир многогранным.
  
   Как и любые невежды, воротилы всеми силами стремились дорваться до власти, настойчиво считая, что их щедрый вклад в управление королевством непременно приведёт общество к процветанию.
   Один из них упорно продвигал следующий закон: "Запретить всем гражданам славного королевства Закомбарье, от мала до велика, выходить в иные миры, тонкие, ментальные, бесовские и праведным глазом невидимые".
   Кое-как, через друзей, знакомых и ценителей презренного металла этот закон всё-таки попал на стол больших чиновников. Но даже у них возник резонный вопрос: как контролировать такие выходы?
   Да уж, не подумали. Но проблема быстро решилась сама собой: заинтересованные чиновники выделили учёным громадные деньги на то, чтобы те изобрели прибор, контролирующий выходы человека в "миры иные, тонкие, ментальные, бесовские и праведным глазом невидимые".
   Учёные, очевидно, знали о древней мудрости, что советовала увеличивать своё благосостояние за счёт глупости других людей, и уже в скором времени предоставили чиновникам обыкновенные свистки со словами: "Сиими приборами надлежит затыкать все места в теле человеческом, откуда только может выскользнуть душа, тайком или открыто, случайно или преднамеренно".
   Указ вступил в силу, но, к сожалению его авторов, имел лишь рекомендательный характер. И тем не менее, нашлись граждане, принявшие его с восторгом.
   Мне самому довелось слышать, как кузнец на рыночной площади вещал: "Прежде душа моего подмастерья несколько раз на дню вероломно посещала бесовские миры. А ежели обед выдавался вкусным и сытным, то и того чаще. Причём, делала она это громко, с грохотом; так, что дрожала наковальня, неистово раздувалось пламя в горне, и по всей кузне раздавалось дьявольское зловоние; словно душа его улетала в греховные миры на огненной колеснице. Я быстро смекнул, какими тайными чреслами он вершит сии злодеяния, и заткнул ему его необъятное гузло сим благодатным инструментом. Теперь он ходит понурый, зелёный и платит брюшной хворью за свои богомерзкие грехи. А ежели я услышу, как свистит прибор, яростно колочу его раскалённой кочергой, не щадя ни себя, ни кочерги, дабы не дать злу свершиться".
   Придворный композитор Кантициум пошёл ещё дальше. Он обнаружил в теле своей жены сразу два тайных чресла, из коих душа может улетать в бесовские миры. Чтобы узнать наверняка, каким местом она бессовестно грешит, он заказал пару свистков с разными тональностями. Один из них издавал ноту "ля", другой - "фа".
   Оказавшись под подолом ночных одеяний своей любимой супруги, Кантициум вонзил эти приборы в её чресла, кои подозревал в грехе, после чего, довольный, улёгся на постели с нею рядом, навострив свои чувствительные композиторские уши.
   Каково же было его удивление, когда средь ночи он услышал зычное и драматичное "ля-ля-ля-фа". "Фа" он ожидал услышать меньше всего. Последние тридцать лет он напрасно убеждал себя в том, что ему только кажется, будто, скажем так, выход души через "фа" тоже возможен.
   Напуганный Кантициум даже обратился к своему другу, знатному лекарю Кадуцею, поведав о своей проблеме: "Не думаю, что человеку, пусть даже женщине, такое свойственно. Ведь сам я никогда не свистел своим "фа", да и Вы, мой дорогой друг, полагаю, тоже никогда этого не делали".
   Кадуцей же спокойно и лаконично поставил диагноз: "Это норма". И счастливый Кантициум радостно, вприпрыжку вернулся домой к своей возлюбленной.
   Следующей ночью он поставил своей супруге сразу двенадцать свистков. И в этот раз она его удивила, но удивила приятно, красочно и душевно исполнив секвенцию "Гимн херувимов". Кантициум был в восторге и посчитал, что, исполнение богоугодной музыки - признак того, что её душа благополучно очистилась от греха.
  
   Ахламон и Амброзий шагали в сумерках по улицам Мракомрачного города. Шёл мокрый снег. На и без того грязных дорогах прибавилось тёмно-коричневой хляби, да серой слякоти. В домах горели тёплые огни, манящие своим уютом.
   - Амброзий, скажи, а те люди, о которых ты рассказывал, - государь и его последователи. Они верили в исключительность своего народа?
   - Да.
   - И что с ними стало?
   - Догадайся. Разве мудро воевать со всем миром, руководствуясь комплексом неполноценности? Если ты действительно исключительный, все и так это признают. Убивать других, чтобы доказать, что ты лучше - это не решение проблемы, - Амброзий скривил губы. - Это бегство от проблем, вызванное страхом. Страхом перед тем, что кто-то окажется лучше тебя. Ведь тогда ты не будешь считаться совершенным! Вот заставить кого-то жалеть о том, что он представитель одного народа, а не другого, позволить ему признать твоё совершенство, позволить ему самостоятельно сделать такие выводы - вот это настоящая победа!
  

Глава девятая

  
   Мракомрачный город укрылся белым снегом, словно пуховым одеялом, утаив ту грязь, что царила на его узких улочках и широких площадях. Хлябь замёрзла, подарив радость ребятне, что каталась на ледяных дорожках, а также традиционные зимние хлопоты лекарям и костоправам. Над городом повисли тяжелые и низкие седые облака, придавая ему своеобразный уют. В воздухе царила радостная и торжественная атмосфера, ибо близился славный праздник зимнего солнцестояния - Йоль.
   Зима, белая и снежная, подчёркивала изящество, монументальность и элегантную мрачность города.
   Был выходной день, и Ахламон, то и дело, поскальзываясь, радостно спешил в гости к своему другу Амброзию.
   Он постучался в дверь. Никакого ответа. Постучался ещё раз.
   - Входи, входи! - раздался заспанный голос Амброзия.
   А ведь был уже почти полдень.
   Ахламон со скрипом открыл тяжёлую дубовую дверь и вошёл в помещение. Полураздетый Амброзий сидел на стуле возле камина и с озадаченным выражением лица вертел в руках свою одежду, словно не зная, как ею пользоваться. Тогда Ахламон впервые увидел причину его хромоты: на левой ноге, ниже колена, у него был деревянный протез. Также ему удалось узреть множество узорчатых татуировок, покрывавшее смуглое, жилистое, мускулистое тело Амброзия.
   В тот момент иссушенный старик стал для Ахламона лишь эфемерным образом прошлого. Ныне Амброзия даже стариком было трудно назвать. Он скорее походил на мужчину средних лет. Только волосы его были белы, словно снег, что пушистыми хлопьями падал в тот момент за окном.
   Зима придала уют также и жилищу Амброзия: приятный полумрак, тепло и свет камина, неубранная постель за приоткрытой бардовой шторой контрастировали с морозом и снегопадом за узкими и высокими сводчатыми окнами.
   Ахламон чувствовал себя как-то непривычно неуверенно, хотя уже не первый раз был в гостях у своего друга. Его преследовало ощущение, будто в комнате находится кто-то ещё. Кто-то посторонний.
   Вдруг на кровати, в куче подушек и пышных одеял, что-то зашевелилось.
   - А... - протянул Амброзий с ехидной улыбкой. - Не обращай внимания.
   Из-под одеяла выглядывала пышная, взъерошенная шевелюра и тонкие обнажённые плечи.
   Ахламон застыл в оцепенении. Он никак не мог не обращать внимания, хотя и очень старался.
   Нечто на кровати вновь зашевелилось. Потом развернулось. Каково же было удивление Ахламона, когда он узрел лицо своего преподавателя истории.
   Матримона Феминола улыбнулась и вежливо поздоровалась. Голос её был нежен, а также тих и хрипловат, как у любого человека сразу после пробуждения от долгого и крепкого сна. Казалось, её ничто не смущало. Ахламон же побагровел. Его сердце бешено стучало, а лбу вздулись вены. Он не знал, как себя вести и как реагировать на происходящее.
  
   И Феминола, и Амброзий пребывали в крайне хорошем расположении духа. Они славно беседовали и радостно хохотали за завтраком, заботливо приготовленным Амброзием. Ахламон же чувствовал себя крайне неловко, в надежде, что молчаливость и малоподвижность позволят ему отвлечь от себя внимание и, может быть, даже прикинуться элементом мебели.
   Даже после завтрака в обществе своих преподавателей в крайне неформальной обстановке Ахламон всё ещё не мог прийти в себя от увиденного.
   Матримона Феминола вежливо попрощалась, помахала ручкой Ахламону и поцеловала Амброзия, который услужливо и трепетно её провожал. Она сделала это столь скромно и кокетливо, будто все вдруг забыли о том, что она отчаянно и без устали вершила сей ночью.
   Закрыв дверь, Амброзий виновато произнёс:
   - Ты какой-то напуганный. Что тут противоестественного?
   Ахламон отрицательно покачал головой, будучи не в силах вымолвить ни слова.
   - Ты когда-нибудь был влюблён? - спросил Амброзий.
   - А ты влюблён в Феминолу?
   Амброзий громко расхохотался и долго не мог остановиться. От его приступа радости дрожали стены.
   - Я тебя умоляю... - выдавил он, немного успокоившись. - Но ты не ответил на мой вопрос.
   - Ну...
   - Давай, давай, рассказывай.
   - Когда я жил в приюте, мне нравилась одна воспитанница...
   - Так.
   - ...Хотя она и была на два года старше меня. Даже не знаю, как так получилось. Вроде с раннего детства жили в одном приюте, я её часто видел. Потом вдруг однажды пригляделся и воспылал к
   - И что потом? Ты ей поведал о своей симпатии?
   - Что ты! Я боялся. Во-первых, потому что я, сам знаешь, не красавец. Во-вторых, потому что я был моложе. Я боялся даже говорить с ней, но при этом я каждый день с нетерпением ждал возможности увидеть её.
   - Что с ней стало?
   - Однажды летом она с подругами собирала землянику на лугу. На неё долго глазел один монах, после чего под каким-то предлогом увёл с собой в монастырь, располагавшийся неподалёку. В приют она вернулась только поздно вечером, заплаканная и испачканная в крови. Одежда её была порвана. Тогда я ещё не понимал, что с ней стряслось. Спустя некоторое время она стала порой ходить в монастырь, и я бы не сказал, что выглядела она при этом расстроенно. Скорее, наоборот. И возвращалась всегда с мешочком денег. И тогда я не понимал, что происходит, продолжая всей душой любить её. До самой её смерти. Да и сейчас, признаться, я вспоминаю о ней с трепетом.
   - Она умерла?
   - Следующей весной её растерзанное тело нашли в сточной канаве монастыря. Зрелище было ужасное. Туда часто наведываются нищие в поисках недоеденной пищи. Они уже успели её понадкусать. Ходят слухи, что к истязанию, убийству и попытке его скрыть причастны аж одиннадцать монахов. Самому младшему, как говорят, на тот момент было четырнадцать лет, а самому старшему - пятьдесят два.
   - Какая мерзкая история. Виновные были наказаны?
   - Нет, конечно. Как всегда бывает в таких случаях.
   - Мне очень жаль, - тихо произнёс Амброзий голосом, полным искреннего сожаления. - И это всё? Посещало ли тебя когда-нибудь вновь большое, светлое чувство?
   - Да... - вздохнул Ахламон.
   - И что на этот раз стало причиной твоего одиночества?
   Ахламон посмотрел в глаза Амброзию.
   - Кем она была? - спросил тот.
   - Дочерью короля, - произнёс Ахламон голосом, дрожащим от самоиронии.
   Амброзий расхохотался пуще прежнего.
   - Хоть я и стеснялся, но уже был готов завести с ней дружбу. Она - живое воплощение всех моих идеалов. Мне казалось, и до сих пор кажется, что она - человек, созданный моим воображением. Я решил, что лучше уж стерплю позор, чем упущу возможность сблизиться с ней. Но узнав о её происхождении, поставил на этом плане крест.
   - Ты решил, что ты её не достоин, верно?
   - А разве может быть иначе?
   Амброзий встал, наклонился к Ахламону и шёпотом произнёс:
   - Ну, это как решишь.
   Непонятно, что имел в виду Амброзий, но одно было ясно точно: он что-то затевает.
  

* * *

   - Привет! Как я рада тебя видеть! - радостно воскликнула Эбигаль, прервав поток хмурых мыслей Ахламона, шедшего на лекцию по медицине.
   - Привет! - ответил он, подумав: "С чего бы это?" - такой циничный вопрос задал его холодный и злой ум, в то время как сердце отреагировало на столь тёплые слова приветствия искренней радостью.
   Преподаватель медицины сидел на ступени перед кафедрой, тоскливо опустив клюв своей маски.
   - Что случилось? - заботливо поинтересовалась Эбигаль. - Вы чем-то расстроены?
   Преподаватель тяжело вздохнул, встал выпрямился и, не поднимая клюва, стал мерить шагами аудиторию.
   - Видимо, в следующем семестре у вас больше не будет медицины.
   - Почему?
   - Либо её будет вести профессор Амброзий.
   - Вы уходите?
   - Хотел бы я остаться. Но, боюсь, фармакологическая революция не позволит.
   - Фармакологическая революция?
   - Профессор Амброзий с подачи нашего ректора обратился к королю с предложением реформировать всю медицину в королевстве. Как известно, ныне только два метода лечения считаются научными - клизма и кровопускание, остальные считаются народными. Он же предложил использовать знания алхимии для изготовления лекарств.
   - Алхимия давно используется в медицине. Почему этот подход стал научным только сейчас?
   - Не знаю... Но полагаю, Амброзий предложил королю нечто большее, чем это.
   Профессор помолчал, потом заговорил дрожащим голосом:
   - Я столько лет отдал медицине, науке этой академии. Я даже завещал отдать своё тело на бесчеловечные эксперименты после смерти! А теперь окажусь на улице. И всё из-за этого высокомерного выскочки. Кому я теперь буду делать клизмы? Кому я теперь буду пускать кровь? За что? За что мне это?
  
   Преподаватель был явно не в духе и не желал проводить лекцию. Увидев его отчаяние, Ахламон не на шутку разозлился и жаждал серьёзно поговорить с Амброзием.
   На пути в алхимическую лабораторию ему встретился ректор:
   - Здравствуйте, молодой человек, - медленно и спокойно произнёс он, преградив Ахламону путь.
   - Здравствуйте, - раздражённо ответил тот.
   - Вы торопитесь? - спросил Софос Демагог, словно читал мысли собеседника и нарочно дразнил его.
   - Нет, - ответила вежливость устами Ахламона, а сам он, тем временем, попытался обуздать пылающий гнев.
   - Вот и хорошо, - слащаво улыбнулся Демагог. - Потому что у меня для вас приглашение на королевский бал-маскарад по случаю Йоля, - он протянул запечатанный сургучом конверт с печатью Его величества.
   Пылкий гнев Ахламона перетёк в радость и удивление.
   - О, благодарю!
   - Это заслуга Его Величества, не моя. Поблагодарите Его лично. У Вас будет такая возможность.
   - Но ректор... Позвольте спросить, за что мне выпала такая честь?
   - За Ваш славный труд. А также за труд и пользу, которую Вы принесёте нашему великому королевству в будущем.
   Прочитав на лице Ахламона непонимание, Демагог огляделся, нагнулся к уху собеседника и пояснил:
   - Подобные мероприятия - хорошая возможность побеседовать с нужными людьми и показать себя в нужном обществе. Сильно не обольщайтесь и не расслабляйтесь, ибо встретите множество людей хитрых и неблагонадёжных, которые вознамерятся Вас дёшево "купить".
   Воцарилось молчание, и Ахламон, поклонившись, поспешил удалиться, опасаясь, что дальнейший разговор вызовет ещё больше вопросов.
   Как и полгода назад, Демагог окликнул его, дабы бросить загадочную фразу:
   - И не забудьте поблагодарить его. Вы ведь к нему направляетесь? Он тоже приглашён.
  
   Ахламона переполняли чувства, радостные и не очень. Он не знал с чего начать. Амброзий же со свойственным ему хладнокровием занимался своей работой: переливал жидкости по колбам и пробиркам, пересыпал порошки, что-то нагревал, что-то смешивал, что-то взвешивал на безмене. В его лаборатории даже днём царил полумрак, что придавало этому помещению некоторую загадочность; а то, что в нём происходило, создавало атмосферу волшебства.
   - Знаешь, как заставить человека говорить о том, о чём он много думает, но не говорит вслух?
   - Как? - Ахламон ожидал услышать какое-то заклинание или рецепт сыворотки правды.
   - Когда его широко раскрытые глаза блестят, а взгляд то и дело падает на тебя, спроси: "Ты что-то хочешь сказать?"
   Ахламон слегка опешил.
   - И это работает?
   - Исправно. Правда, часто бывает так, что человек начинает говорить не сразу. Зато потом выкладывает всё. Срабатывает рычажок, который заставляет его чувствовать себя разоблачённым.
   - К чему ты это говоришь?
   - На твоём месте я поступил бы сейчас именно так. Но ты уже упустил момент. Что-то хочешь спросить?
   - Э...
   - Ага, не знаешь с чего начать? С медика или с бала? Как ты, наверное, догадался, это звенья одной цепи.
   - Я сейчас видел его. Он такой удручённый.
   - Ты его жалеешь? - брезгливо спросил Амброзий. - Думаешь, люди не переживут исчезновение специалиста по клизмам? Откуда ты знаешь, что жизнь не станет лучше после этого?
   - Ну...
   - Вот именно. Решай проблемы по мере их поступления. Если я пообещаю, что он будет жить лучше прежнего, ты больше не будешь злиться на меня?
   - Но я не пойму, как он профессор Кадуцей [Кадуце?й -- жезл глашатаев у греков и римлян; название жезла Гермеса (Меркурия), обладавшего способностью примирять. С XIX века изображение часто используется в ряде стран как символ медицины, что является результатом распространённой ошибки по причине его сходства с посохом Асклепия.] оказался в таком положении? Он твердил о какой-то фармакологической революции.
   - Ага, - ухмыльнулся Амброзий. - Алхимия действительно давно используется для создания лекарств, но доныне не было причин развивать фармацевтику. Хитрый человек, - Амброзий покашлял и произнёс это как-то неуверенно. - Который давным-давно придумал модель общества, в котором мы ныне живём, припас кое-какой козырь в рукаве. Так уж вышло, что я знаю об этом козыре.
   - Что ещё за козырь?
   - Власть над людьми на почве их алхимической зависимости. Сначала даёшь им простые и дешёвые, но действенные лекарства. Потом создаёшь новые, более и дорогие, но менее полезные. Главное, чтобы они одурманивали пациента и приносили ему приятные ощущения. При этом следует утверждать, что новые лекарства более действенные, тогда больной будет покупать их ещё и ещё.
   Ахламон, слушая речь Амброзия, попятился назад.
   - Но это ещё не всё! - воскликнул тот. - Аналогичным способом можно вызывать болезни, а затем доблестно лечить, пугая и подчиняя себе народ. Можно стерилизовать неугодных. Но и это ещё не всё!
   На лице Амброзия играла злорадная улыбка.
   - Люди поверят в то, что для хорошего самочувствия им вовсе не нужно поддерживать здоровье традиционными методами. Можно вести малоподвижный образ жизни и есть всё подряд, а почувствовав недомогание, закинуться зельями и порошками и внезапно выздороветь. Но не тут-то было! Человек получит лишь удовольствие на некоторое время, а причина болезни никуда не исчезнет. Мало того, употребление "лекарств" станет привычкой. Организм уже не сможет нормально работать без них. В очередях к лекарям будут сидеть старики в надежде, что лекарства вернут им здоровье и молодость. Они забудут о том, что всё живое рано или поздно стареет и умирает. Они будут уповать на зелья и порошки.
   - Ты хочешь уничтожить медицину? Говоришь так, будто она вовсе бесполезна.
   - Я не собираюсь уничтожать медицину! - злобно воскликнул Амброзий. - Медицина - это одно, а фармация - нечто совсем иное. Не путай! Медицина - это... - Амброзий задумался. - Медицина - это медицина, а фармация - это фармация. Со временем лекари научатся врачевать так, как сейчас мы даже представить не можем. Они помогали и будут помогать людям. Один лекарь бесконечно полезнее дюжины вельмож и сотни перекладывателей бумажек, которые ныне в большом почёте. Как бы кто ни старался, умные и здравомыслящие люди будут всегда, в том числе и среди лекарей. Но глупцы... Глупцы должны страдать.
   - Сомневаюсь я в том, что твоим планам суждено сбыться. Уж не настолько люди глупы.
   - Увидим, друг мой. Время покажет. Вот ты, что ты делаешь, когда тебя хватит кашель?
   - Ложусь спать в шарфе.
   - Ну, тоже неплохое решение. Жарко, неудобно, зато утром кашля как не бывало, а горло не болит и даже не чешется. А настанут времена, когда человек чуть-чуть покашляв, пойдёт в аптекарскую лавку и накупит ящик зелий за большие деньги. Придёт домой, пожалуется: "Ой, сколько я потратил!" Затем похвалится: "А вот это зелье очень дорогое, оно-то точно должно помочь!" И давай потом неделю с умным видом рассуждать о пользе бесполезных средств. Кашель, насморк, прыщ вскочил - слив денег в чёрную фармакологию. Старики, молодые, все будут пичкать себя алхимией.
   - И ты предлагаешь убрать все полезные лекарства?
   - Зачем же? Будут возникать новые лекарства, более действенные. Не исключено, что более дорогие. Как бы там ни было, они будут приносить пользу. Они станут частью медицины. Но не дорогие и бесполезные, это - механизм влияния.
  
   Ахламон был поражён. Он передумал спрашивать Амброзия о бале, ибо тот предстал перед ним в свете, прежде невиданном, свете злом и демоническом. Хотел бы Ахламон сказать, что не ожидал такого, да не мог: он всегда подозревал, что Амброзий - человек совсем не простой, его мотивы неясны, а намерения загадочны.
   Ахламон никак не мог решить, можно ли доверять этому человеку. Ведь дорога в ад, как известно, выстлана добрыми намерениями, а он, казалось, всему желает зла. Вершит ли он благое?
  

Глава десятая

  
   - А тебе маску можно и не надевать, - подразнил Амброзий своего юного приятеля.
   Губы Ахламона скривились в поддельной улыбке.
   Они наряжались, да прихорашивались, готовясь отправиться на бал. Амброзий по такому случаю даже купил Ахламону хоть и не роскошный, но всё же весьма опрятный чёрный, расшитый серебром камзол с фиолетовой оторочкой, а также новые кожаные штаны и высокие сапоги. Его же собственный камзол был того же цвета, но расшит золотом и оторочка обладала ярко-алым цветом.
   - И как я, по-твоему, могу произвести на неё впечатление?
   Амброзий приподнял бровь и вопросительно взглянул на Ахламона.
   - А тебе это непременно надо?
   - Ну... А как...
   - Да и не нужно-то, в общем. Но коль считаешь необходимым, - Амброзий открыл сундук и достал оттуда маленькую металлическую флягу. - Вот, на. Держи, пригодится. Кто-то даже напрасно считает это лекарством от всех болезней, как часто бывает в таких случаях: одно выдаёт себя за другое. Сие зелье угнетает нервную систему, чему многие его поклонники очень радуются.
   - Что это? Я должен это выпить? - Ахламон понюхал содержимое и почуял резкий жгучий аромат, похожий на запах огненной воды.
   - Как хочешь. Но я на твоём месте не торопился бы.
   - Как же тогда его использовать?
   - Когда придёт время, сам догадаешься.
   - И это поможет мне произвести впечатление на Мелиссу?
   - К твоей возлюбленной стоит целая очередь женихов, бездарных и бестолковых, но очень богатых, которым невдомёк, что она - человек рассудительный, прозорливый и, как и все, мечтающий о счастье в личной жизни. В то же время твоя возлюбленная понимает, что не вольна выбирать себе спутника жизни, ибо её брак - ничто иное, как стратегический ход в большой игре. В игре, которую ведёт, помимо всех прочих, её отец. При этом отцу тоже не чуждо ничто человеческое, и он тоже желает счастья своей дочери. Получается замкнутый круг. Учитывай эти факторы, действуй смело, решительно и... Всё в твоих руках.
   Ахламон хотел было посетовать на свою внешность, но понимал, что это будет лишь оправданием собственной трусости. Амброзий такие речи просто пропускал мимо ушей. Тогда Ахламон задал более насущный вопрос:
   - Почему король пригласил и меня?
   - Я сказал, что ты мой главный помощник и приемник.
   - Я?
   - Ты. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой. Ежели передо мной встанет необходимость поделиться своими знаниями с кем-нибудь, то с наибольшей охотой я поделюсь ими с тобой. В конце концов, я обязан тебе своим освобождением.
   - Что мне это даст? Вернее... Что мне это принесёт?
   - Тебе решать, - басом похохотал Амброзий, будучи обрадованным такой постановкой вопроса. - У тебя будут деньги и влияние. Они всё решают в нашем мире.
   - Деньги и слава?
   - Славу я тебе не обещал, не передёргивай! Все влиятельные люди достаточно умны, чтобы держаться в тени.
   Ахламон был в смятении и, что греха таить, немного напуган. Он давно хотел расспросить Амброзия о его прошлом, но всё никак не решался, ибо тот обладал демоническим очарованием и какой-то поистине магической способностью влиять на людей. Ахламон чувствовал себя слугой хитрого и непредсказуемого, но отзывчивого и доброго к своим подчинённым хозяина.
   "Как я стал таким?" - с тоской думал Ахламон, но не мог решить, хорошо это или плохо. - "Если он мой друг, то почему я его боюсь? Если он мой недруг, почему я чувствую себя столь уверенно рядом с ним?"
  
   Ночь была прекрасна. Стояла великолепная, по-настоящему зимняя погода: мороз, безветрие и лёгкий снегопад. Небо, озарённое праздничными огнями города, окрасилось в тёмно-сиреневый цвет. Свет уличных фонарей этой ночью казался более тёплым и уютным, нежели обычно.
   К Мракомрачному замку подъезжали сани и роскошные кареты со знатными особами, разодетыми в гладкие шелка, сокрытые пышными мехами. И, казалось, только наши герои уныло плелись пешком.
   - Амброзий, нас не поднимут на смех после этого?
   - Можешь в этом даже не сомневаться. Но это люди не наших кругов, так что не воспринимай их всерьёз. Это лишь удачливые торгаши. Они по-своему хитры, но не отягощены умом; предприимчивы, но трусливы; наглы, но обидчивы. Они наивно полагают, что обладают большим капиталом, и думают, что ещё более наивно, будто самостоятельно распоряжаются им. Громкий смех и невоспитанность - их оружие, призванное унизить тебя, как только ты попадешь в их поле видимости. Людей поистине влиятельных ты даже не увидишь, если они сами этого не пожелают. Я уже говорил тебе об этом.
   Крепко хватаясь за перила своими пухлыми пальчиками, с вульгарным громким хохотом и воплями, преисполненными радости, поднимая подолы своих цветастых платьев, по крутой каменной лестнице робко шагали знатные тётушки. Сопровождая, их держали под руку галантные кавалеры, в большинстве своём лысеющие и нередко пузатые, которые и сами-то еле стояли на обледенелых ступеньках, но рыцарские замашки, коими они блистали лишь перед своими и, чего греха таить, чужими пассиями, не позволяли им самим схватиться за перила.
   Те же знатные мужи, что ведали больше о преимуществах своего положения, действовали по принципу "сначала ты меняешь коня, затем замок, а потом жену", оттого пришли на бал в обществе прелестниц юных и стройных, знавших своё место и посему ведших себя достойно.
   Амброзий и Ахламон зашли в просторный и, насколько это было возможно, светлый зал, озарённый множеством ярких факелов и тусклых свечей. В центре стояла ёлка, выкрашенная в чёрный цвет и украшенная блестящими игрушками, шарами, да гирляндами, - неотъемлемый атрибут праздника. В конце зала находился трон Его Величества, возле - ложе Его дражайшей дщери [Дщерь (устар.) - дочь.], рядом же стояла стража, а на стене висело королевское знамя - алый дракон на чёрном фоне.
   По залу бродил скоморох, обряженный Йольским дедом: с густой накладной бородой и в фиолетовой шубе. Таким его образ некогда сделал известный винодел, дабы разрекламировать свою продукцию: поместил сего персонажа на этикетки подарочных бутылей, да на плакаты, что развесил в питейных заведениях. Оттого и вина стали популярны, и Йольский дед вдруг стал носить фиолетовые одежды [До 1931 года Санта-Клауса изображали в одежде разных цветов. Традиционно - в зелёной, но также использовались синий, красный и коричневый цвета. В 1931 году компания "Coca-Cola" запустила рекламную компанию для увеличения продаж прохладительных напитков в зимнее время. При этом она предложила облик Санта-Клауса, который впоследствии стал очень популярным и самым узнаваемым, выполненный в традиционных цветах компании. Но важно отметить, что такой облик не был изобретён специально для рекламной компании, а существовал и ранее. ]. А ведь прежде его изображали в чёрной шубе, ибо всегда считалось, что она сшита из меха чёрного медведя.
   Фамильярность, с какой гости общались друг с другом, вызывала спазмы в утробе человека, не привыкшего к таким мероприятиям. Особенно яркая имитация дружбы наблюдалась между подчинёнными и их начальниками. Причём, связь эта отнюдь не односторонняя. Всем им, наверное, приходилось заранее тренировать мимические мышцы, чтобы так сильно натягивать улыбки на своих вечно хмурых лицах. А вот поработать над остроумием они, видимо, поленились, ибо вымученные, убогие шутки выдавали весь их недалёкий ум, ограниченный кругозор, трусость, жалость и бесконечную ненависть к себе самим.
   И тем не менее, практически все присутствующие смеялись громко и задорно. Не столько потому, что им было действительно весело, сколь потому, что жаждали сымитировать своё счастье и жизнелюбие. Не приведи Господь, чтобы кто-нибудь да узрел тоску, грызущую их изнутри.
   - Какая мерзость, - презрительно бросил Амброзий. Обычно если в его речах и появлялись какие-то эмоции, то это были эмоции положительные. Пусть даже это были злорадство, сарказм и самодовольство. На сей же раз Амброзий выглядел непривычно раздражённым. - У меня в моей прежней жизни был добрый и верный друг, с которым я прошёл огонь, воду и медные трубы. Мы вместе делили радости и печали, взлёты и падения, победы и поражения. Мы бились с врагами плечом к плечу, мы вместе гребли на галерах, вместе бежали из плена. Он, преодолев себя, отрубил мне ногу, когда я хватил гангрену. Он тащил меня на себе через пустыню, когда я не мог идти. Но даже в самой неформальной обстановке мы так не кривлялись друг перед другом, как кривляются эти шуты! А зачем? У нас не было необходимости взывать к симпатиям друг друга. Наша дружба зависела от верности и честности, а не от симпатий. Всё, что ты видишь здесь - торжество лжи и лицемерия. Оттого я, честно говоря, не люблю подобные мероприятия.
   Хотя, надо признать, были и те, кто веселился искренне, - люди, в чьей жизни ум, стремление к познанию окружающего мира и самого себя вероломно и беспощадно вытесняла бесконечная удача. По тем или иным причинам жизнь заботливо оградила их от необходимости обретать мудрость, а ведь, как известно, "во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь" [Цитата из книги Экклезиаста, или проповедника.]. Оттого ноты их смеха звучали кристально чисто, а мимические мышцы переносили высокие длительные нагрузки легко и непринуждённо, ибо были хорошо натренированы. Их глаза сияли. А блеск очей - первый признак крепкого психического здоровья.
   Амброзий обратил внимание Ахламона на нескольких людей в скромных одеждах, державшихся обособленно и отстранённо. Их взгляды были пронзительны и настороженны, и тому виной были вовсе не какие-то конкретные опасения, а привычка быть бдительным. Они говорили только по необходимости, больше слушая и наблюдая за другими. Это были: командующий королевской гвардией, верховный казначей, старший советник Его Величества, слывший в народе ведуном, кудесником и чернокнижником; властитель самоцветных, золотых, серебряных и железных шахт Закомбарья; самый крупный хозяин мануфактур; а также Аефон - производитель абсолютно всего, на что падки обыватели, да Инстаграль - хозяин публичного дома, названного собственным именем, а по совместительству - советник короля по делам просвещения и пропаганды. И, конечно же, Софос Демагог, советник короля по делам науки министр просвещения.
   - Смотри, - шепнул Амброзий на ухо Ахламону. - Именно они правят Закомбарьем. Не король и не кто-либо другой. Король только озвучивает их указы. Они же, свою очередь, гарантируют ему спокойное и благополучное существование. При минимальных затратах, как видишь. Правда, с высокими рисками. Ежели народ будет недоволен, виноват будет король.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я слишком хорошо знаком с такой структурой власти. И это - не беда современности, сия схема придумана давным-давно.
   - Неужели ты считаешь короля настолько несамостоятельным?
   - Напомни, пожалуйста, - лицо Амброзия артистично приняло озадаченное выражение. - Откуда взялось его прозвище "тухлый"?
   - Э...
   - Чтобы доверие к нему со стороны народа возросло, он сам велел пустить в народ прозвище "пухлый", надеясь, что простолюдинов это будет веселить, и он станет добрее в их глазах. Прозвище быстро исковеркали, после чего он стал живым олицетворением поговорки "рыба гниёт с головы". Скажи после этого, самостоятельный и властный государь так поступает?
   Ахламон промолчал.
   - Пойдём отвесим Ему поклон. Он, конечно, не обидится, но остальные не поймут и осудят. Привлечём к себе много ненужного внимания.
   Король, из последних заставляя себя восседать на троне гордо, пребывал в унынии. Его тусклые, полные тоски глаза, отягощённый сизыми мешками, смотрели в пустоту. Его пухлые щёки обрюзгли и утратили былой жизнерадостный румянец. "Как мне всё надоело" - говорило выражение его грустного лица. Только появление Амброзия немного воодушевило короля.
   - Желаю здравствовать... - поприветствовал он гостей, лениво шевеля закрученными усами, несмотря на то, что государю не пристало здороваться первым, в то время как Амброзий выразительно кланялся, а Ахламон исполнительно повторял жест за своим спутником.
   - Ваше Величество, позвольте мне представить своего ученика, приемника и верного помощника, Ахламона.
   - Какая радостная встреча! Признаться, я давно желал Вас увидеть, мой юный друг. Но, боюсь, сейчас нам не удастся как следует побеседовать, так что... Поразвлекитесь, пообщайтесь с другими гостями. С принцессой Вы, полагаю, знакомы? Быть может, даже сидели за одной партой, ха-ха! - затряслись и запрыгали пышные чресла Его Величества.
   Стоило Ахламону увидеть Мелиссу, как по его телу прокатилась волна огня, принеся ощущение сперва приятное, но очень быстро превратившееся в тупую боль, сковывающую движения, от чего Ахламона слегка лихорадило, дрожали колени, пересыхало в горле, на глазах выступала влага и мутилось зрение.
   Испуганный Ахламон зачем-то ещё раз ей поклонился, но в диалог вступать не стал. Вместо этого удалился, ведомый своим спутником.
   - Амброзий, - шепнул он ему. - Гуго и правда ведёт себя не по-королевски. Я ждал узреть в нём помазанника Божьего, а вместо этого увидел печального и добродушного пузатого старика.
   - А что я тебе говорил? Посмотри, как пуст и тяжёл его взгляд.
   - Ага! - раздался пронзительный возглас откуда-то из-за спины. - Вот Вы где!
   - Мудилл меня раздери... - обречённо пролепетал Амброзий и пошёл на встречу Матримоне Феминоле, оставив на время Ахламона и позволив ему, тем самым, благополучно бродить по залу в одиночестве, пока собираются гости, и ни о чём не беспокоиться.
   Так и было, пока не начались танцы. Превыше всего Ахламон желал в это время оказаться где-нибудь в стороне и прикинуться мебелью. Но ему не давала покоя мысль о том, что это, скорее всего, единственная возможность сблизиться, в прямом и переносном смысле, с Мелиссой. Уверенности в благополучном исходе данной затеи придавала маска, которая скрывала его, хоть и не уродливое, но пугающее лицо, а также покровительство Амброзия; который, кстати говоря, заблаговременно обучил своего юного друга всем видам танца, принятых при дворе.
   Ахламон пытался вызвать в себе ту демоническую силу, которая присутствовала во всех деяниях Амброзия. Спустя полгода к нему стало приходить понимание, что в ней не было ничего мистического. Лишь уверенность в том, что ты имеешь право влиять на происходящее; способность действовать хладнокровно и решительно; отсутствие переживаний из-за того, что подумают о тебе другие и... И что-то ещё. Что-то неуловимое.
   По телу Ахламона словно бегали языки пламени, вызванного то ли страхом, то ли, наоборот, чрезмерной уверенностью, преисполненной желанием "рвать и метать".
   Дрожащей, отрывистой репликой он пригласил свою возлюбленную на танец. К его удивлению, она согласилась без колебаний, устав, видимо, от внимания иных, нудных и надоедливых поклонников.
  
   Тут в сознании Ахламона стали происходить весьма интересные процессы.
   Прежде лик возлюбленной ему казался идеальным. Вернее, даже не казался, он его видел именно таким: абсолютно гладкая, белая, как снег, кожа; прямые золотистые волосы, от колыхания которых поднимался приятный тёплый ветер, наполненный благоуханием весенних цветов; тонкие брови, яркие чёрные ресницы, чарующие карие глаза; лёгкая, грациозная походка; соблазнительная фигура; ямочки на щеках; тонкая верхняя и широкая нижняя губа; одежда, движения - всё, всё казалось идеальным.
   Такого не происходит при мимолётном или неуверенном влечении. Вожделение могут даже спровоцировать черты внешности, которые субъект осознанно считает некрасивыми. Но это был совершенно иной случай.
   В глазах Ахламона словно выросли линзы, которые убирали все возможные недостатки с лика его возлюбленной. Было ли это оправдано действием дофамина, кой в избытке сочился по его крови, или причинами психическими, которые тоже, скорее всего, упирались в алхимию, только более сложную, осталось загадкой. Скорее всего, даже сам Амброзий не смог бы ответить на этот вопрос. Ахламона же это не заботило.
   Но тут стали происходить странные вещи. Образ Мелиссы в восприятии Ахламона стал раздваиваться. Ежели прежде существовала только Мелисса воображаемая, которая помимо идеальной внешности обладала идеальным характером, схожими интересами, высокими стремлениями и была чуть-чуть несчастна - ровно в той мере, в кой Ахламон мог её героически утешить, - то сейчас возникла какая-то Мелисса реальная.
   Она немногим отличалась от своих сверстниц. Несмотря на суровое воспитание и прекрасное образование, в её поведении проскальзывали нотки надменности и самодовольства, а в речах - ограниченность мышления. Восприятие Ахламона, хотя и признав самообман, не спешило меняться: для него она по-прежнему оставалось идеалом.
   После танца ему удалось немного побеседовать со своей возлюбленной наедине, и чем больше они говорили, тем шире становилась пропасть между Мелиссой реальной, что находилась рядом с ним, и Мелиссой воображаемой, образ которой стремительно мерк.
   Будет звучать цинично и мелочно, но, увы, для Ахламона открылись и весьма прозаичные грани этого прискорбного разоблачения. Прежде внешность Мелиссы казалась ему совершенной, лишённой каких-либо недостатков. Сейчас же, под ярким праздничным светом обнажились прыщи и морщинки на её прекрасном лице, выражение которого из грустно-загадочного превратилось в скучно-обывательское. Потух блеск глаз, и взор утратил остроту.
   И хотя холодный ум Ахламона с горечью признавал всё это, радостные эмоции и тёплые чувства переполняли его. Невинная симпатия переросла в злую одержимость.
   Состояние Ахламона в тот момент было похоже на опьянение: он воспринимал всё происходящее легко и восторженно; возникло желание что-то творить, а если быть точным, вытворять; язык стал неподвластен помутнённому разуму.
  
   Мелисса отошла к отцу, оставив одурманенного Ахламона одного. Но ненадолго, ибо к нему вернулся Амброзий.
   - Ух, еле отделался.
   - От Феминолы?
   - Ага, - кивнул Амброзий. - Она думает, я на ней женюсь.
   - А ты не собираешься?
   Амброзий взглянул на Ахламона, как на недоразумение. Потом его взгляд переместился на разносчика напитков.
   - Лакей, лакей! - воскликнул Амброзий, удаляясь.
  
   Ахламон бесцельно смотрел по сторонам, встав возле стола с яствами. Торжество вызывало радостный смех и натягивало улыбки на лица многих присутствующих. Но в каждой их ужимке, в каждом одёрнутом взгляде читался страх. Читалось беспокойство, свойственное только людям, постоянное и необоснованное. Улыбки и огонёк радости в глазах исчезали так, словно были преступлением. Словно совесть одёргивала их за попытку устроить пир во время чумы.
   Прежде Ахламон не замечал всего этого. Ему казалось, что богатые и знаменитые люди искренне счастливы, поскольку имеют доступ ко всем земным благам, и у них просто нет причин для тоски или беспокойства.
   Ахламон не видел в глазах присутствующих то счастье, кое желал обрести сам, спокойное и гармоничное. Монументальное. Не зависящее от каких-либо обстоятельств. Он желал узреть счастье, что излучает сам человек по собственной воле, а не отражения кривых улыбок в блеске золота. То счастье, к которому, по сути, стремится каждый.
   Признайся, дорогой читатель, ведь даже воображаешь в своей жизни черту, за которой свершится всё то, о чём ты давно мечтал, а любые беды и печали останутся позади неё. Не так ли?
   Ахламон стал понимать, что положение в высшем обществе не подарит ему такого счастья. Оно требует лишь одного - храбрости. Ведь всевозможные жалобы придётся также оставить перед воображаемой чертой. По ту сторону не будет причин жалеть себя.
   К тому же, в высшем обществе Ахламон чувствовал себя очень неуютно. Его твёрдая и осознанная система ценностей сдержала удар внезапно обрушившегося благополучия.
   Всю жизнь Ахламон мечтал, чтобы его способности, наконец, оценили по достоинству, чтобы она зажил той жизнью, какую заслуживает. Но, что он вдруг обрёл, как ни странно, не избавило его от прежней тоски.
  
   У каждого из присутствующих был свой скелет в шкафу, а то и несколько. Кто-то сверлил себя мыслями о том, что никогда не держал в руках меч. Кого-то угнетало незамужнее положение. Кого-то обременяли мысли о том, что в своём почтенном возрасте он не сделал ничего выдающегося. Словом, у каждого были собственные причины ненавидеть себя и свою несчастную жизнь.
   Казалось, что обилие благ изолировало их от настоящей жизни, полной приключений, пусть и не всегда приятных. Оттого они чувствовали себя скотиной, что щедро кормят на убой, в то время как другие животные вольно пасутся на зелёном лугу.
   Наблюдая за тем, как взрослеют сверстники, Ахламон замечал, что лет до двадцати человеческое восприятие более гибкое, и оттого картина не может кристаллизоваться. Человек познаёт мир и примеряет на себя различные роли. Человек взрослеет. Но в какой-то момент, очень резко, он вдруг начинает стареть. В тот момент, когда человек однозначно решает для себя, что хорошо, а что плохо, что ценно, а что нет. Эти правила должны избавить его от любых неприятностей и привести к эталонному счастью. Так что, выбор очень ответственный. И вот эти толпы стариков бродят по свету, осуждая друг друга за неправильный подход к жизни и уверенно считая, что сильно отличаются друг от друга.
   Для облегчения этой задачи в ходе истории сформировались различные идейные течения, которые зачастую избавляют от необходимости самостоятельно принимать решения. А некоторые, наиболее радикальные, вовсе лишают необходимости думать.
   Видимо, есть в нашем мире такая негласная обязанность: к двадцати одному году твёрдо решить, по какой причине ты будешь считать окружающих людей неполноценными.
  
   В поле зрения Ахламона попал Аефон, такой же одинокий и отстранённый, с потухшим взглядом, опущенной головой и печалью на лице. Даже непрекращающиеся попытки присутствующих, сопровождаемые дружелюбным смехом, подойти сымитировать дружбу и выпросить денег под каким-нибудь очень хитрым предлогом, как ни удивительно, не приносили ему радости.
   Внезапное и добровольное возвращение Мелиссы заставило расслабившегося Ахламона сосредоточиться и в растерянности отвесить поклон, а его самооценку - резко взлететь.
   Мелисса взяла со стола кубок, наполненный вином. Ахламон заметил, что рядом стоит ещё один. Откуда они тут взялись? Как бы там ни было, он поступил точно так же, и не столько из желания выпить, сколько из желания угодить возлюбленной.
   В голове Ахламона боролись два голоса: один непрестанно говорил и пытался острить, другой своим безмолвием советовал больше молчать. У каждого из них была своя стратегия создания положительного впечатления.
   И всё-таки Ахламон старался молчать, дабы не надоедать и не создавать впечатление пустослова. Особенно после того, как Мелисса взялась за голову и пожаловалась на головокружение.
   Потом она изъявила желание сесть, и Ахламон галантно проводил возлюбленную до её ложа.
   Принцессе нездоровилось, и становилось всё хуже. Началась суета, суматоха. Король занервничал и послал за придворным лекарем.
   Гости мало-помалу
   Ахламон стал смотреть по сторонам растерянно, отрезвев после любовного опьянения и не зная, что предпринять, пока они с Амброзием не столкнулись взглядами. Ахламон достал из кармана камзола маленькую металлическую флягу, поняв, что нельзя просто так терять время. Поступки Амброзия так же сильно внушали доверие, как сильно были преисполнены отчаянным безумством. И неизвестно, куда это безумство могло привести. Лучше уж исполнить его план до конца, чем попытаться делать что-то по-своему.
   Старый лекарь спокойно и задумчиво осматривал принцессу, словно и не было никакой суеты. А она, тем временем, жалуясь на тошноту, стала терять сознание.
   Собрав всю волю в кулак, Ахламон подошёл к трону Его Величества и как можно более твёрдо сказал:
   - Я могу помочь.
   Все люди, что стояли рядом, удивлённо посмотрели на него.
   - Милорд, если позволите... - обратился к нему лекарь, но король жестом перебил его, подняв вверх полураскрытую ладонь.
   - Будьте так любезны, - с надеждой в голосе сказал Гуго, обращаясь к Ахламону.
   Вызывая всё большее недоумение окружающих, Ахламон влил содержимое фляги в рот Мелиссы. Она покашляла, но всё-таки проглотила таинственное зелье.
   Атмосфера праздника стала безмолвной и накалённой. Гвардейцы на носилках отнесли принцессу в её покои.
   Сперва гости остались на своих местах, плавно переставая танцевать и хохотать, раскрывая рты, округляя глаза и вращая головами. Праздник куда-то испарялся.
   Многие гости предпочли уйти. Остались лишь те, кто счёл своё брюхо недостаточно набитым яствами и огненной водой, да те, кто уже мирно спал и, наверное, видел сны.
   Ахламон и Амброзий остались в виду своей ответственности за оказанную помощь и ждали вестей о здоровье принцессы.
   - Амброзий, - взволнованно и в то же время устало обратился Ахламон. - Ты ведь уверен, что это поможет?
   - Абсолютно.
   - И это ведь ты поставил кубки. Почему тогда я не отравился? Как ты догадался, что она возьмёт нужный? Как ты вообще догадался, что она возьмёт кубок с вином?
   - Не знаю. Это как сила тяготения. Не знаешь, как работает, но пользуешься. И учиться не надо.
   - Что это было?
   - Виноградный сок с древесным спиртом [Древесный спирт - метанол (метиловый спирт).]. Продукты расщепления последнего опасны для человеческого организма, хотя по вкусу и запаху он похож на винный спирт [Винный спирт - этанол (этиловый спирт).].
   - А что было во фляге?
   - Огненная вода. Необходимый фермент берётся расщеплять винный спирт, который она содержит, ибо реагирует с ним быстрее, а тем временем спирт древесный остаётся нерасщеплённым, и в кровь попадает меньше вредных продуктов распада.
   Ахламон презрительно посмотрел на Амброзия.
   - Тебе не кажется, что ты заходишь слишком далеко?
   - Нет, я лишь на пороге пути, - усмехнулся Амброзий.
   Ахламон потерял счёт времени и пребывал в "тумане", вызванного обилием ярких впечатлений, а также чехардой одинаково сильных, но разных по характеру чувств и эмоций.
   Нервная система Ахламона находилась в перевозбуждённом состоянии, и оттого спать ему совсем не хотелось. Он так погрузился в свои мысли, что не заметил, как вернулся Гуго.
   - Ей стало лучше, и сейчас она крепко спит. Кто пытался её отравить? Узнаю кто, немедля велю казнить! Какое счастье, что Вы оказались рядом! Закомбарью нужны такие люди, как Вы, мой друг! Как я могу Вас отблагодарить?
   - Не стоит благодарности, - ответил Ахламон, не зная, чего и попросить.
   Да и что мог ему дать какой-то король, чего не мог дать Амброзий?
  
   Уже светало. Небо, затянутое густыми тучами, сперва стало ярко-сиреневым, затем - тёмно-синим. Тихо кружили хлопья белого снега.
   - Ну и ночка выдалась, - подвёл итог Ахламон, когда он вместе со своим спутником вышел на порог дворца.
   Амброзий приподняв голову и закрыв глаза втянул носом морозный воздух.
   - Эта ночь была прекрасна.
  

Глава одиннадцатая

  
   Первые дни года выдались сырыми и пасмурными. Весёлые настроения в городе постепенно стихали, хотя на улицах ещё оставались украшения и праздничные огни.
   Ахламон, счастливый и задумчивый, бродил по безлюдной площади в вечерних сумерках.
   Он переживал внутреннюю трансформацию, начавшуюся полгода назад и перешедшую точку невозврата в йольскую ночь. Прежде Ахламон, хотя и не впадал в отчаяние, но ни без причин чувствовал себя изгоем и неудачником. У него просто не было возможности искусно симулировать депрессию, как это делают многие, и жалеть себя; жизнь вела себя сурово по отношению к нему и не позволяла вешать нос. Казалось, людям вокруг противно его присутствие на этом свете. А теперь жизнь открывает перед ним все двери. Было ли тому причиной знакомство с Амброзием? Что станет, если он вдруг исчезнет? И какова будет плата за это знакомство?
   Внезапно дорогу Ахламону перегородила высокая фигура в чёрных одеяниях. Он не мог разглядеть лицо незнакомца, оно было скрыто под капюшоном. Встреча явно не предвещала ничего хорошего. Ахламон насторожился.
   - Рад тебя видеть, - произнёс человек в чёрных одеяниях.
   И хотя голос его показался Ахламону знакомым, доверия это ничуть не прибавило.
   - Кто Вы?
   Незнакомец медленно снял капюшон, обнажив светлые волосы, слегка тронутые сединой. И каково же было удивление Ахламона, когда он увидел пред собой Ингвара, человека, оказавшего ему некогда большую услугу.
   - Ингвар! Я тоже рад тебя видеть! Что привело тебя сюда?
   - Вся моя жизнь - одно большое путешествие.
   - Я думал, ты путешествуешь по морям.
   - Приходится порой и землю топтать. Ведь в своё время у меня и на суше было немало приключений.
   - И сейчас тебя ждут приключения?
   - На сей раз вряд ли. Нужно сообщить нечто важное одному человеку.
   - А кем ты был до того, как стал моряком?
   - Унылым бездельником, переоценивающим свою роль в судьбе мира,. Как и все, собственно, - развёл руками Ингвар и медленно зашагал по улице. Ахламон шёл рядом с ним. - Но, как говорил один мудрый бард: "Жизнь - это то, что с нами случается, когда у нас совсем другие планы". Знаешь, ты по-настоящему начинаешь познавать свою собственную природу только тогда, когда судьба посылает тебе трудности и нарушает привычный ритм. Всё остальное время ты лишь цепляешься за эфемерные образы привычной действительности.
   - И что нарушило привычный ритм твоей жизни?
   - Когда мне было шестнадцать лет, меня призвали служить на флот Его Величества. Со слезами и пылкими клятвами в вечной любви я простился с прелестницей, рядом с которой видел всё своё будущее, ибо служить мне предстояло долгие десять лет. Сейчас я даже имени-то её не помню, а тогда расставание с ней было для меня настоящей трагедией. Именно тогда на моей голове появилась первая седина.
   - В шестнадцать лет?
   - Да, в шестнадцать лет. Тогда же я ясно осознал, что время идёт в одном направлении, и жизнь не будет ждать, пока я решу все свои проблемы и начну, наконец, радоваться ей. Если бы мне выпал шанс прожить её заново, я занимался бы только одним делом - наслаждался жизнью во всех её проявлениях, радостных и горестных. Так вот... О чём я говорил? Ах да, первые месяцы на службе для меня выдались несладкими: меня избивали за каждую оплошность, один раз даже протащили под килем. И что бы кто ни говорил про превосходство душевных страданий над физическими, такие истязания, как следует, выбили из меня сентиментальную дурь. А потом как раз-таки начались мои приключения на суше, - заманивающим тоном произнёс Ингвар.
   - Тебя перевели в пехоту?
   - Скорее, в строительный батальон, ибо весь следующий год я строил замок для нашего капитана. Замок вышел на славу, правда, в скором времени просел и стал разваливаться, ибо построен был на болоте - капитан сэкономил на архитекторе. Оттого последний пребывал в лютом гневе, который пытался заглушить Зелёным Змием. А я снова вернулся на море под командование другого человека.
   - Он был лучше?
   - Ничуть. Как-то ночью он решил покататься на небольшом судне. Знаешь, корабли, стоящие в одной гавани, иногда скрепляют между собой канатами. Так вот, от одного соседнего судна он отвязался, а от другого нет. В итоге, оно накренилось, стало черпать воду и пошло ко дну, потянув за собой корабль, на котором находился наш капитан.
   - Даже с трудом верится, что такое возможно.
   - Ещё как возможно! Поверь мне. Я ничуть не преувеличиваю.
   - А что стало с капитаном?
   - Он поднял вверх обнажённый меч и, распевая какую-то героическую песню, доблестно ушёл на дно вместе с кораблём.
   - После твоих рассказов складывается весьма нелестное впечатление о наших войсках.
   - Э... Это впечатление ошибочно. Видимо, я переборщил с откровениями, - виновато произнёс Ингвар. - На самом деле, я даже рад, что попал туда. И людей, с которых следует брать пример, там гораздо больше, чем таких, о которых я успел тебе поведать. К сожалению, благодаря своему поведению, им гораздо легче отличиться в невоенное время.
   - Ингвар, а как ты считаешь, обязан ли каждый мужчина проходить военную службу? Этот вопрос вызывает много споров.
   - Обязан или не обязан - это вопрос законов. Если есть соответствующий закон, значит, обязан, если нет - значит, нет. А что касается моего личного мнения и вопросов природы, то я полагаю, мужчина, что не нюхал стали - это как женщина, которая не рожала. Ничего осудительного в этом нет, у каждого своя жизнь. Но велика вероятность, что он не реализовал своё природное предназначение, а это чревато большими безумствами. Как переспелые прелестницы плачут от того, что у них нет детей, так и прелестники в полном расцвете сил пускают скупую мужскую соплю от того, что не бывали на службе. Поверь мне, я таких видел. И, тем не менее, есть и мужчины, и женщины, которых сие положение дел ничуть не печалит, и безумства они не вершат.
   - Есть ли тому научное обоснование? - Ахламону показалось, что где-то он уже слышал подобные речи.
   - Не знаю. Зато есть показательный бытовой пример: понаблюдай, с каким упоением мужи делятся друг с другом историями о военной службе, и с каким упоением женщины беседуют о детях. В более широком смысле наша задача - защищать свой вид от внешней агрессии.
   - Ясно. А что с тобой приключилось дальше?
   - Нас захватили флибустьеры. Поскольку мечи наши были ржавые, как волосы капитана, да тупые, как мы сами; а руки были пригодны лишь для чистки экзотического фрукта патетоса [Potatoes (англ.) - картофель.], битва была недолгой.
   - Ты попал в плен?
   - Ненадолго. Моя возлюбленная не стала ждать, пока её прекрасный цветок увянет, в чём я её нисколько не виню, а больше меня дома ничто не ждало. Зато карьера флибустьера сулила мне безбедное существование, и я примкнул к захватчикам. Так я оказался в тёплых южных морях, где сочного патетоса и прелестниц с их дивными цветками было хоть отбавляй.
   - И как, сложилась карьера флибустьера?
   - Да. Но я обрёл и нечто большее. Знаешь, я и поныне считаю, что человек - целостное явление. Но есть ипостаси, которые он способен узреть лишь в отражении человека иной природы. Причём человека близкого, искреннего, достойного доверия. Я повстречал живое воплощение мудрости и кротости, которое всегда считал главным своим сокровищем. Она научила меня любить жизнь - это самое полезное умение, которое я когда-либо приобретал.
   - Ты женат?
   - Был. Её без суда и следствия убили солдаты Его славного Величества. Ты ведь знаешь о флибустьерско-закомбарской войне?
   - Да, знаю. Но ведь она была очень давно.
   - Я не находит себе места от гнева и был её главным идеологом со стороны флибустьеров, - сказал Ингвар, проигнорировав последнее замечание Ахламона. - Я считал, что кровавая чистка нерадивых политиканов принесёт возмездие и избавит человечество от мракобесия. Как же я ошибался! Дьявола мракобесия можно уничтожить лишь в себе самом, но именно это раз и навсегда избавит тебя от его власти, он окончательно исчезнет из всех сфер твоей жизни. Борьба с глупостью других людей - это лишь одна из форм существования мракобесия.
   - И что было дальше?
   - Я стал скитаться по свету, и судьба привела меня в пустыни на востоке. Оттуда я вернулся уже совсем другим человеком. А что было дальше, ты и сам знаешь. Ничего особенного.
   Ингвар помолчал некоторое время, после чего сурово произнёс:
   - Ахламон, не будь орудием в преступных руках. У тебя есть гораздо большее, чем тебе предлагают. Не повторяй моих ошибок. А теперь я вынужден с тобой попрощаться.
   Ахламон молчал, размышляя над тем, что услышал, затем в попытке продолжить разговор произнёс:
   - Ты знаешь, куда идти? Может быть, тебя проводить? Я хорошо знаю город.
   - Спасибо, не надо. В городе у меня дел нет.
   - А как же важное сообщение?
   - Я его уже передал.
  

* * *

   Начался новый семестр. До этого времени Ахламон не виделся с Амброзием, желая как можно быстрее вернуться к учёбе, - так он цеплялся за последнюю ниточку своей прежней жизни.
   К нему усилилось внимание со стороны знатных особ. Особенно после того, как Мелисса публично поблагодарила его за своё спасение. Предлагали деньги, власть, протекцию.
   Раньше Ахламон, как и многие, предавался мечтам, в которых представал богатым и знаменитым. Всё это было средствами для самоутверждения и покорения сердца прекрасной Мелиссы.
   Каково же было разочарование юного Ахламона, когда он узнал, что всего этого можно добиться одним лишь обманом. Каково было его разочарование, когда он признал, что Мелисса реальная и Мелисса воображаемая - два разных человека.
   У него за спиной остался целый мир, полный прекрасных перспектив и свершений. Мир, в котором нет материальных ценностей, и ничего не продаётся. Мог ли он вновь вернуться к нему?
   Впереди была только мгла, где все блага доступны, где с помощью денег и обмана добиться всего. Нельзя только быть самим собой. Всё время нужно притворяться.
   Ахламон чувствовал, что такая жизнь не для него, но не мог объяснить, почему.
  
   - Привет! Как прошёл Йоль? - неожиданно для самого себя спросил он у Эбигаль.
   Ахламон более не в силах был отныне игнорировать знаки внимания с её стороны. Вкусив горького лицемерия высшего общества, он не мог оставаться равнодушным к проявлениям искренней любви и заботы, коих очень боялся лишиться.
   - Привет! Ой... - Эбигаль начала длинный и эмоциональный монолог.
   И хотя Ахламон, как всегда, не слушал, но ему было крайне приятно чувствовать, что хоть что-то осталось по-прежнему.
   - ... А как ты отпраздновал? Как прошёл бал? - этот вопрос заставил Ахламона собраться.
   - Откуда ты знаешь?
   - Профессор Феминола рассказала.
   - А ещё кто-нибудь слышал об этом?
   - Ну... Фрона была рядом.
  
   Слушая лекцию по политике, которую читал сам ректор, Ахламон чувствовал, что Панталеон сверлит его яростным и недоумевающим взглядом.
   - Итак, сколько нужно времени, чтобы перевоспитать общество? - спросил Демагог.
   Аудитория молчала.
   - Сорок лет. Сорок лет нужно, чтобы сделать из рабов свободных людей; сорок лет нужно, чтобы лишить народ чувства единства. Через сорок лет все люди, родившиеся в новом обществе, достигают социальной зрелости [Моисей водил 40 лет евреев по пустыне, чтобы умерло два поколения с рабской психологией и достигли социальной зрелости поколения людей, родившихся свободными. В ходе Первой мировой уничтожены четыре крупнейших державы восточного полушария - Российская империя, Османская империя, Германская империя и Австро-Венгрия. В ходе Второй мировой войны Германии удалось восстановить былое могущество, но она потерпела поражение. Для подрыва духа национального единства она была поделена на два государства, ГДР и ФРГ, на тот же срок - 40 лет. ].
   - Не понимаю, как этот урод удостоился такой чести, - шёпот сказал Панталеон своей ненаглядной Фроне, игнорируя речь лектора и решая гораздо более важный вопрос.
   Его большое мужское достоинство было вероломно ущемлено тем, что Софос Демагог не пригласил его на королевский бал. Ещё больше оно было ущемлено тем, что Софос Демагог пригласил на бал Ахламона. Хорошо прислушавшись, можно было услышать, как оно скрипит.
   - Этот урод - отродье Мудилла. Ему вообще не место среди людей.
   Фрона мурлыкала что-то успокаивающее на ухо своему кавалеру. К сожалению, слово "возлюбленный" не совсем точно характеризует их отношения.
   Ахламон, тем временем, сокрушался от мыслей о том, во что он вляпался.
  
   Тяжёлая дубовая дверь лаборатории со скрипом отворилась и гулко хлопнула. По тёмному помещению разливался тусклый зелёный свет, отражающийся и преломляющийся во множестве склянок, аккуратно расставленных в шкафах.
   Амброзий не работал, как прежде по вечерам, а вместо этого молча стоял, опершись на стол и сложив руки на груди.
   Пришло время всё поведать Ахламону. Поведать о жизни прошлой и о жизни настоящей, раскрыть карты и объяснить правила большой и хитрой игры. Даже если Ахламон сам боится спрашивать, он должен всё это знать. Но даже в этот момент Амброзий ждал, пока собеседник заговорит сам.
   - Амброзий, мне не нужно то, что ты предлагаешь. Обретая блага, я отождествляю жизнь с ними и теряю самого себя.
   - Я понимаю. Но ведь ты можешь оставаться самим собой, не лишаясь всех этих благ. И тому есть много примеров.
   - Прежняя жизнь подарила мне моменты, когда чувство любви и безграничного счастья настолько переполняло меня, что, казалось, ещё один шаг, и я утрачу привычную форму существования, а то, что от меня останется, поглотит океан вселенского блаженства. В такие моменты я ловил себя на мысли, что моя жизнь идеальна и совершенна, словно я сам выбрал, когда и кем родиться. Вот, что мне поистине хочется вернуть. Помогут ли в этом деньги и власть?
   - Дорогой мой друг, ежели ты желаешь оставаться самим собой, то деньги и власть не станут препятствием на этом пути.
   Ахламон задумался над этими словами и, судя по виноватому взгляду, согласился. Затем он молча протянул собеседнику книгу, на обложке которой было написано "Царствие мракобесия".
   - Здесь. Здесь всё написано, - сказал он.
   - Я обязательно прочту.
   - Только знаешь... - запнулся Ахламон.
   - Что?
   - Иногда мне кажется, что герои книги ведут себя нелогично. Вернее, мне-то их поступки кажутся обоснованными, но, боюсь, читатель будет думать иначе. Так что, имей в виду и не серчай сильно.
   Раздался добрый смех Амброзия.
   - Всякого, кто считает поведение книжных героев нелогичным, попроси вкратце пересказать его собственную жизнь. Пусть этот умник попробует объяснить логику своих собственных поступков.
   Амброзий посмотрел по сторонам. С его лица пропала улыбка, он вновь стал серьёзным.
   - Я расскажу то, что могу поведать одному лишь тебе. Надеюсь, ты поймёшь. Давным-давно, как и сейчас, в нашем мире была лишь одна цивилизация, ставшая колыбелью всего человечества. Каждый её правитель помышлял о том, как распространить свою власть на весь мир. Легко управлять небольшим количеством людей. Но чем больше, тем сложнее. И нужно было придумать такие нити, дёргая за которые, правитель, словно кукловод, управлял бы обществом-марионеткой. Требовались не просто бразды правления, а рычаги для управления массовым сознанием, устойчивые к любым потрясениям. Один из правителей поручил разработать эти "нити" своему верховному советнику. Их было придумано много, но ключ ко всем им один - потребление. Решать проблему мирового масштаба требовалось с учётом особенностей психики каждого человека. Ты ведь видел, как люди заедают или запивают горе? Как ходят по рынку и покупают обновки, чтобы поднять настроение? Даже поездка на южные моря - не что иное, как потребление. Природа сделала человека способным переносить любые условия, но большинство, подобно насекомым, стремится туда, где тепло и влажно. Чёрная фармакология? Да люди готовы пить что угодно, если это даёт им веру в то, что жизнь станет лучше. Люди простят тебе всё, если ты дашь им хлеба и зрелищ. Ты можешь держать их в рабстве, убивать толпами каждый день, разрушать школы и больницы, но открывая при этом рынки, питейные заведения и социальные театры. Между прочим, кое-где в мире так и происходит.
   - У человека настолько сильно развито желание потреблять, что это затмевает его разум?
   - Главным "достижением" такой модели общества следует считать запрет на самопознание. Он был привит давно, он есть у всех и передаётся из поколения в поколение. Это работа более тонкая и сложная, люди с ней вряд ли справились бы.
   - Запрет ввели не люди? А кто тогда?
   - Об этом тебе лучше расскажет другой твой преподаватель, - Амброзий грозно взглянул в глаза Ахламону.
   - Кто?
   - Тот, кого ты всегда считал безнадёжным.
   Ахламон растерянно посмотрел по сторонам. Он понял, о ком идёт речь.
   Амброзий продолжил:
   - Обилие благ дало людям иллюзию выбора. Если разрешить человеку делать всё, что угодно, что он будет делать?
   Ахламон молчал в ожидании ответа на риторический вопрос.
   - Верно! - заключил Амброзий. - Они ничего не будет делать. Этот же механизм будет действовать в обратном направлении. Чем больше человек бездельничает, тем больше он считает себя свободным. Это же породило ещё один удачный феномен.
   - Какой?
   - Успешным считается не тот человек, что обретает много материальных средств, а тот, кто больше потребляет благ. Ежели он потребляет, ничего не зарабатывая, это только плюс ему. Ежели он зарабатывает, но не потребляет, он неудачник.
   - А публичные дома, социальные и беспредельные театры? Их тоже придумали с этой целью?
   - Не знаю. Честно. Эти явления очень новые, поэтому вызвали у меня большой интерес, как только я узнал о них. Скорее всего, нет. Их влияние не столь однозначно. Да и нет нужды приспосабливать их, ибо дьявол мракобесия настолько разросся, что сам способен свить себе гнездо, где угодно. Беспредельные театры удовлетворяют потребность потреблять; публичные дома тешат тщеславие и помогают утвердиться перед другими людьми; а социальные театры позволяют забить голову чужими жизнями, дабы рассуждать о них и не заниматься жизнью собственной. Так я полагаю.
   - А что с тем запретом? Запретом на самопознание. Что он дал?
   - Познание самого себя делает человека самодостаточным. Он утверждается перед самим собой, а не перед кем-либо. Он не ищет смысл жизни, он всей душой наслаждается ею. Ему не нужны правила, по которым надлежит жить. Знаешь, правила и ярлыки - это оправдание для чего угодно. Я делаю так, потому что так велят правила. Я делаю сяк, потому что я такой-то. Каждая раскрытая грань своей сущности - это море новых впечатлений. Именно недостаток впечатлений человек компенсирует потреблением и безумствами. Когда-то запрет зиждился на религиозном страхе, а теперь и запрещать ничего не надо, общество приспособилось.
   Ахламон серьёзно взглянул на собеседника.
   - Амброзий, откуда ты всё это знаешь?
   Амброзий приподнял голову и наполнил грудь воздухом.
   - Я всё это создал. За что и был наказан. Государь был настолько впечатлён результатом, что даже побоялся меня убивать. Вместо этого навеки заточил в башню.
   - Как давно это было?
   Амброзий повернул голову в сторону.
   - Тысячи... Или десятки тысяч лет назад. Не знаю точно.
   - Ты говорил, что только я мог освободить тебя.
   Амброзий медленно повернул голову. В его змеином взгляде бушевало демоническое пламя, а на лице играла злая улыбка. Атмосфера стала напряжённой.
   - Именно.
   - Почему?
   - Почему? - тихо повторил Амброзий. - Потому что именно ты меня туда посадил. И только ты мог меня освободить. Такая вот злая магия. Это сейчас она кажется чем-то неестественным, а в мои времена она была частью повседневной жизни. Она была делом привычным, и никто её не преследовал, не пытался осудить или опровергнуть факт её существования.
   - Только я мог освободить тебя?!
   - Знаю, ты ничего не помнишь. Твоя душа долго не могла найти покоя и, неприкаянная, скиталась по бесконечной Вселенной. Тысячи или десятки тысяч лет, боясь вернуться. А мучения и страх... Страх оставляет следы. Даже сквозь время.
   Амброзий произнёс это медленно и указал пальцем на лицо Ахламона, намекая на его внешность.
   - Когда ты, наконец, пришёл, ко мне, я жаждал тебя убить, и, поверь, мне трудно было совладать с собой! Я ненавидел тебя больше всего на свете! - Амброзий произнёс это яростно. - Помнишь исчезнувший нож? Я был готов вонзить его в тебя, пока ты спал! Я ждал этого так долго. Но тут мне пришла иная идея. Вспомнив о том, что твоя память, должно быть, очистилась при рождении, я решил сделать тебя своим рабом, чтобы ты пресмыкался передо мной и выполнял любую прихоть. Я презирал тебя! Но, узнав получше, узрел, что не осталось в тебе того человека, которому я так желал отомстить. А теперь вижу: ты - живое доказательство того, что всё, созданное двумя негодяями, прежде всего мной, не работает. Ты - моя единственная надежда на светлое будущее. Быть может, ты станешь песчинкой, с которой начинается камнепад.
   Амброзий сделал несколько шагов, положил руку на плечо Ахламону и произнёс:
   - Ты оказался мудрее меня. Живи своей жизнью. Нужна будет помощь - я всегда к твоим услугам. Прошу лишь об одном: береги себя.
   Ахламон и Амброзий улыбнулись, глядя друг другу в глаза. В их отношениях произошёл взрыв, завершившийся чудесным фейерверком.
   Полный радости, Ахламон стал, уж было, выходить из лаборатории, как вдруг остановился.
   - Ты должен знать ещё кое-что! - окликнул его Амброзий. - Это не я призвал тебя в башню.
  

Глава двенадцатая

  
   После того, как Панталеон узнал о почести, оказанной ректором гнусному Ахламону, лицо его стало хмурым и озадаченным. Уж не замыслил ли он писать новую книгу?
   Сердобольная Фрона утешала своего кавалера, гладя его по голове и обещая усладить его пылкие и жирн крепкие чресла, как только солнце исчезнет за горизонтом, а добрые люди отправятся в царство снов.
   Крепкочреслого Панталеона это только подзадоривало, и, желая поманипулировать симпатиями Фроны, кои он наивно принимал за искренние, Панталеон сделал взгляд ещё более задумчивым.
   - Мудилл ведь хромает на левую ногу, верно? - спросил он.
   - Не знаю, - соврала Фрона, пытаясь зарубить бестолковые мысли на корню.
   - Хромает, - уверенно заключил Панталеон. - Как это делает профессор Амброзий.
   Зазвенел смех Фроны.
   - Что тут смешного? - грозно воскликнул Панталеон. - Зло пробралось в наш мир и управляет нами, а ты смеешься! Ахламон, разве он не выглядит как исчадье ада? Он - правая рука Мудилла! Я покончу с этим.
   Фрона продолжала смеяться, не осознавая всю серьёзность слов своего кавалера.
   А он тем временем погрузился в мечты о том, как человечество будет восхвалять его за оказанную милость. "Кто, если не должен бороться со злом?" - думал Панталеон. - "Кто обладает таким исключительным правом?"
   История же показывает, что никто не совершает так много зла, как тот, кто с ним борется.
  
   Был пасмурный и холодный, но безветренный день. Проходя по саду академии, Ахламон случайно застал профессора Сопора Аэтернуса одного на мосту над замёрзшим прудом.
   Прежде Ахламон вообще боялся с ним разговаривать, считая этого старика выжившим из ума. И, если бы не совет Амброзия, он никогда не стал бы искать случая побеседовать с ним на философские темы наедине.
   Поняв, что это тот самый случай, Ахламон, не медля, сказал:
   - Добрый день, профессор. Можно у Вас кое-что спросить?
   Аэтернус повернул голову, медленно кивнул и выразительно моргнул. В переводе с аэтернусовского это означало "да".
   - За что первые люди были изгнаны с Небес?
   - Люди никогда не жили на Небесах! - грозно прохрипел старик. - Они были изгнаны из райского сада, что располагался на земле [Согласно Библии, местом первоначального обитания людей был райским сад Эдем, располагавшийся не на небе, а на земле, судя по описанию, между Армянским нагорьем и Южной Месопотамией. ].
   Сопор Аэтернус медленно направился в каменную ротонду на островке, к которому вёл мост. Там, смахнув снег, он сел на лавку. Ахламон устроился рядом с ним.
   - Они были изгнаны за то, что вкусили плод с древа познания. Что это значит?
   - С древа познания добра и зла, - уточнил профессор Аэтернус.
   - Что это значит? - повторил Ахламон.
   Сопор Аэтернус задумчиво смотрел в пустоту, поджав губы; а Ахламон задумался над его уточнением - "древо познания добра и зла". Следует ли это трактовать как наказание не за просвещение в целом, а за обретение знаний о двойственной природе мироздания? Или двойственной природе человека? Или человеческого восприятия?
   Тем временем профессор начал открывать рот и медленно хрипеть:
   - Плод есть результат. Древо есть, - Аэтернус разводил в воздухе руками, подбирая подходящее архаичное слово. - Структура, - не удалась попытка.
   Профессор богословия некоторое время молчал, дав время Ахламону поразмыслить над услышанным, затем, очевидно, поддавшись искушению говорить простым современным языком и излагать мысли своими словами, добавил:
   - Не мудро было бы полагать, что Всемогущий покарал свои лучшие творения за то, что они сорвали и съели какой-то секретный банан в саду, находящимся под Его пристальным наблюдением.
   Ахламон пребывал в восторге и удивлении от того, как много интересного могут поведать преподаватели по своему предмету в неформальной обстановке. Они год за годом читают одни и те же лекции, говорят заученными и фразами и, кажется, у них нет в голове ничего иного.
   Но молчат лишь те, кому действительно есть что поведать. Иногда преподаватели во всеуслышание делятся своими домыслами, звучащими столь же интересно, сколь комично.
   Например, один мой собственный учитель, чья расовая чистота вызывала колоссальные сомнения, однажды начертил на доске нацистский символ (форм его изображения, на самом деле, очень много, но он изобразил именно тот, что в общественном сознании ассоциируется с межнациональной ненавистью); затем сказал, что через четыре года, согласно древним писаниям, закончится великий Железный век, и наступит конец света. И хотя существовали писания, которые действительно грезили в скором времени конец всего сущего, своим Железным веком он ссылался совсем на другие, предрекавшие это печальное событие только через сотни тысяч лет [Железный век - вариант трактовки названия "Кали-Юга", каким обозначается последняя, четвертая эпоха в индуистском временном цикле, характеризующаяся упадком нравственности. ].
   Как бы там ни было, заявленный срок прошёл, а всё сущее до сих пор суще.
   Другой мой учитель рассказывал, как отправился однажды с друзьями ловить рыбу. Там они совершили обильное возлияние огненной воды, и к ним явились гости с иных небесных сфер. Визитёры не причинили им особого вреда, но зачем-то собрали в колбы пробы их малафьи. Наверное, для бесчеловечных экспериментов.
   Теперь учитель сетует на то, что ему никто не верит, когда он рассказывает эту историю. Все говорят, был пьян и видел галлюцинации.
   Хитрые гости с других небесных сфер знали, как отвести от себя подозрения!
   Дорогой читатель, ежели ты думаешь, что и эти истории из моей собственной жизни - вымысел, то, смею заверить в очередной раз, это вовсе не так.
  
   - А кто искушал первых людей? Змей? Или сам Мудилл в образе змея?
   - Был ли змий Мудиллом? - тихо и медленно произнёс профессор Аэтернус. - А был ли Мудилл змием?
   - Что Вы хотите этим сказать?
   - Большой Красный Дракон, Великий Дракон, Дракон, Древний змий [Имена Сатаны в Библии.]. Невольно задумаешься, был ли он змием.
   Ахламон не знал, что сказать и погрузился в размышления.
   - Красный дракон, как на гербе Закомбарья. Холодно тут, - сказал Сопор Аэтернус, потирая руки и поднимаясь с лавки.
   Понимая, что профессор быстро устаёт и теряет настроение беседовать, Ахламон задал интересующий его вопрос напрямую:
   - Запрещено ли людям познавать самих себя?
   Сопор Аэтернус застыл, посмотрев на небо. Его лицо обрело по-детски виноватую гримасу, словно он готовился поведать о какой-то хулиганской выходке.
   - Не пойман - не вор. Если ты не будешь знать о себе, другие будут знать о тебе слишком много.
   - Но почему это запрещено? Это грех?
   - Чем больше ты знаешь о себе самом, тем лучше ты понимаешь, что происходит вокруг. Ты становишься неподвластным чужому влиянию.
   - В этом стояло грехопадение?
   - Приумножая знания, приумножаешь и скорбь. Первые люди сами накликали на себя беду.
   - То есть, у человека два выхода: либо быть счастливым, либо постигать свою природу?
   - Оглянись вокруг. Ты увидишь множество людей, столь же глупых, сколь несчастных. Стало быть, выходов уже не два.
   - Тогда как быть умным и счастливым одновременно? Это вообще возможно?
   Сопор Аэтернус тяжело вздохнул:
   - Не так сложно постичь свою природу, как смириться с ней. Воспринимай себя таким, какой ты есть. Не жалей себя и не мни слишком важным. И счастье твоё будет несокрушимо. Холодно тут, - сказал Сопор Аэтернус и ультимативно покинул ротонду.
   "В самом деле", - подумал Ахламон. - "Если существуют столь секретные знания, то почему человеку так легко их заполучить? Видимо, опасны не сами знания, а то, что они в себе несут. То есть плоды этих знаний".
   К удивлению Ахламона, Сопор Аэтернус действительно растолковал этот вопрос лучше, нежели Амброзий.
  

* * *

   Ахламон шёл один по публичному дому, намереваясь окинуть новым взглядом привычные вещи. Ведь он и сам был подвержен колдовскому влиянию этого коварного места.
   Несмотря на всю свою противоречивость, это место наглядно демонстрировало мысли посетителей. Люди выставляли напоказ то, что хотели показать. Они делали это в том свете, в котором считали нужным делать.
   Повод для гордости каждый находил свой: кто-то делился впечатлениями о путешествиях, кто-то хвастался формами тела, кто-то - успехами в искусстве. Гораздо больше было тех, кто спорил по любому резонансному вопросу. Причем, количество спорщиков и длинна записей была обратно пропорциональна уровню знаний, который требовало понимание этого вопроса. Но больше всего было тех, кто хвастался съеденной пищей, посещением торговых замков и собственным челом.
   На каждого хвастуна находился ненавистник. Объективной или необъективной была его ненависть, конфликт между людьми с разными ценностями был, как правило, неизбежен. А ежели открытого противостояния и удавалось избегать, то ненависть находила и другие формы проявления.
   Дьявол мракобесия очень живуч и крайне изворотлив.
   Каждый осуждал чужую глупость и ограниченный кругозор. Стоит ли осуждать людей за это? Никто не хочет жить в мире, полным глупцов. Вроде как. Или жаждет в этом мире прослыть умным?
   Кто более мудр, прелестница, что делает восемьдесят четыре автопортрета, заходя в отхожее место, или прелестник, что нарекает её неразумным лоном? Чьи ценности более ценны? Чья исключительность более исключительна?
   Конечно, гордиев узел подобных вопросов легко разрубается взглядом на этих двух персонажей с точки зрения приносимой обществу пользы. Увы, как и в дикой природе, в цивилизованном человеческом социуме есть продуценты и консументы. Продуценты, вроде как, осознали свою возможность участвовать в мироздании, но ещё не примирились с преимуществами и недостатками этой роли. Люди-консументы же, как и консументы дикой природы, ни о чём не думают и существуют, покуда потребляют.
   Но ежели всё так просто, почему эта проблема преследует человечество на протяжении всей его истории?
   Существует стереотип, будто первые - бедные, а вторые непременно богатые. Увы, денежное благополучие не столь однозначно отличает одних от других, хотя и закладывает мотивы поведения.
   Дьявол мракобесия имеет очень коварную ипостась: ненависть к чужим, отождествляемую с любовью к своим близким. Крайне наглядна она в национальных вопросах: вражда с иноземцами (как правило, соседями) - это непременно проявление патриотизма.
  
   Ахламон подошёл к доске одного юного дельца, особо жадного до дешёвой славы публичных домов.
   Делец любил хвастать любыми своими достижениями и обожал причудливое слово "инсипиенс" [Incipiens (лат.) - начало.], которым называл все свои затеи, направленные на извлечение прибыли.
   Существует множество простых и понятных синонимов, например, "проект" или дело; но молодые люди упорно ищут названия более заковыристые, чтобы фонетически подчеркнуть всю ценность, важность и современность своей деятельности.
   По статистике, только один из десяти инсипиенсов становится успешным. Но это не останавливает юных дельцов, и они продолжают генерировать идеи для новых инсипиенсов, зачастую априори бестолковых.
   К слову, это явление уже подвергалось иронии в литературе столетия назад, но юных дельцов и это не останавливает [В книге Д.Свифта "Путешествия Гулливера" высмеиваются прожектёры, чьи проекты напоминают современные стартапы, только имеют научный уклон. ].
   Как и столетия назад, тактика адептов инсипиенизма такова: вытрясти деньги из толстосумов, радужно описав будущее, где их идеи находят широкое применение; половину денег потратить на дело, половину просадить; кое-как свою идею реализовать; потратить уйму времени на то, чтобы впарить её никому ненужные плоды; потихоньку придумывать идею для нового инсипиенса.
   Также в своё время поступил делец, возле доски которого стоял Ахламон: вытряс немалые деньги из какого-то толстосума, снял для работы особняк с шахматами и жрицами любви в центре города, обеспечил бесперебойную поставку яств и нанял людей на заведомо бесполезные должности. Например, взял на работу стратега по перестановке столов, профессионального перекладывателя листов пергамента и специалиста по креативным решениям.
   Конец его инсипиенсу положили причины весьма банальные: расходы артели многократно превосходили доходы. Товар их плохо покупался и ещё хуже продавался.
   Но юный делец не отчаялся и открыл новый инсипиенс. И, как подобает в таких случаях, начал с рекламы.
  
   Кое-где на досках проскальзывала новость о том, что некий учёный-алхимик изобрёл чёрный порошок, способный взрываться при контакте с огнём. Это открывало широкие возможности в технике и военном деле. Но новость эта меркла на фоне бурных рассуждений об увеличении налогов.
   Увы, как показывает практика, даже долгожданные и сенсационные научные открытия отходят на второй или третий план, когда народ лишают хлеба и зрелищ [Так, например, 16 декабря 2014 года учёные объявили о нахождении на Марсе признаков жизни - молекул метана, но эта новость не обрела должной популярности в российских средствах массовой информации и социальных сетях из-за резкого падения курса рубля. ].
  
   Кто-то обсуждал деяния королевской службы по надзору в сфере сношений, механизмов знаний и массового общения, если коротко - Закмобарского надзора за сношениями.
   Ежели читатель смеётся на этом моменте, либо краснеет или неловко улыбается, то пусть вспомнит, что синонимы слова "сношение" - общение и связь. Хотя я и сам признаю, название этого государственного органа звучит двусмысленно. Но именно эта двусмысленность и отражает приоритеты работы органа.
   Многие закомбарцы всегда сетовали на то, что надзор за сношениями закрывает театры, где незаконно показывают те или иные пьесы, нарушая авторские права. Но моё собственное внимание привлекал иной род его деятельности - закрытие библиотек. Причём, на нарушение авторских прав нередко жаловались писатели, уже давно почившие в Бозе. Зато надзор за сношениями никогда не закрывал театры и библиотеки, специализирующиеся на разврате, ибо из-за чувства стыда, видимо, никто и никогда не заявлял свои права на такие материалы.
   Таким образом, государство делало разврат более доступным, чем высокое искусство.
   В мире, где искусство принадлежит народу, такая ситуация не возникла бы. Но не в мире, где всем правят деньги.
   И после этого важные заявления чиновников о том, что они стремятся воспитывать в обществе высокие моральные качества, нельзя не воспринимать, как лицемерие, ибо они сами толкают людей к пошлости и низости, делая непристойность более доступной.
   Увы, для этого нужны созидательные шаги, а не одни лишь запреты.
  
   Где-то шли обсуждения новых указов - это вечная тема для бурных дискуссий. Иногда казалось, что доблестные воины закомбарской армии чиновников соревновались в том, кто придумает более глупый и резонансный закон.
   Посему от идей чиновников частенько веяло похабным зловонием, ибо такие темы привлекают больше внимания.
   Профессионализм законодателя оправдывается двойной силой его проектов. Настоящий закон должен что-то запрещать, но и что-то разрешать, сиречь иметь обратную силу. Равность обеих сторон закона и показывает его справедливость.
   Закомбарские же чиновники были настолько профессиональны, что придумывали исключительно запреты.
   Как я уже говорил, новые указы вызывали бурные дискуссии и споры. Можно много рассуждать об их пользе, но я лично считаю, что есть только один критерий пользы - вопрос "а более насущных проблем в стране нет?".
   Он сразу ставит всё на свои места: избавляет политологов из публичных домов от лишнего сотрясания воздуха и демонстрирует отношение чиновников к своей работе и своему народу.
  
   Бурно обсуждался закон, призванный обуздать разгулявшееся в Закомбарье мужеложство.
   Откуда-то возникло мнение, будто его в последние годы вдруг стало больше, чем когда бы то ни было. На самом же деле больше стало не мужеложства, а внимания к нему, особенно со стороны тех, кто с ним боролся. В общем-то, как и всегда в таких случаях.
   Отважные мужеложцы норовили пройти грозным маршем по улицам Мракомрачного города, но правительство то и дело пресекало такие попытки. Сегодня маршем пройдут мужеложцы, завтра - скотоложцы, потом - труположцы, затем - скверноложцы. Или сначала четвёртые, потом третьи. Пусть читатель сам решит, что за чем следует. Эдак все жители королевства вместо того, чтобы заниматься полезными делами, будут с песнями и фанфарами возвещать о том, каким способом они тешат свою бушующую плоть.
   В связи с таким положением дел государство законодательно запретило мероприятия, воспевающие вожделение к особям своего пола. Хотя я, лично, не знаю ни одного человека, который так вот, однажды увидев мужеложцев (пусть даже за таинством любви) желал бы к ним присоединиться.
   Закон против пропаганды многие восприняли почему-то, как закон против людей. А ведь очень часто пропагандой занимаются те, кто к делу-то как раз не имеют никакого отношения. Также, как к любой войне призывает тот, кто, скорее всего, воевать на ней не будет.
   Как мне показалось, принятию такого указа послужили совсем иные, не столь очевидные причины.
   Общество, превозносящее любовь, противоречащую традиционным семейным ценностям, обречено на вырождение. Я не пытаюсь кого-то голословно обидеть или оскорбить; здесь работает простая арифметика: попросту с каждым новым поколением людей будет становится всё меньше и меньше. В один прекрасный день оставшимся придётся принять систему ценностей, которую принесёт новое общество, сохранившее традиционные семейные устои. Очень возможно, что оно не будет столь высокотехнологичным и не будет обладать таким обилием всяческих свобод. Зато в нём не будет демографических проблем, и оно не будет слушать мнение меньшинства. Ежели оно принесёт и новую религию, то, полагаю, в предсмертном крике завопят даже закоренелые безбожники, прежде считавшие веру архаичным и бесполезным пережитком прошлого.
   И ведь история знает, что орда варваров способна уничтожить даже самую мощную в мире цивилизацию, если в той царят нравственные свободы.
  
   И, конечно, полным ходом шла словесная война между идеологическими фракциями, коих было бесчисленное множество: формалы и неформалы, ценители танцевальной музыки и ценители музыки камерной, верующие и безбожники, мужененавистницы и женоненавистники, сторонники точных наук и сторонники наук гуманитарных.
   И чем больше они ненавидели друг друга, тем больше становились друг на друга похожими. Эта закономерность была выявлена ещё в древности, но и поныне яростно отрицается.
   Однажды Ахламон заметил, что Амброзий потребляет только растительную пищу.
   - Скажи Амброзий, ты вегетарианец? - спросил Ахламон.
   - Как ты меня назвал? - возмутился Амброзий.
   Пришлось Ахламону объяснить, кто такие вегетарианцы.
   - Нет, - твёрдо отрезал Амброзий. - "Вегетарианец" - это существительное. А я не ем животную пищу. "Есть" - это глагол. Понял разницу? Я поступаю так, потому что я так решил. Каждый раз перед приёмом пищи я принимаю это решение. И для того у меня есть свои причины. Как бы кощунственно это не звучало, меня не интересуют проблемы убийства животных. В выборе еды я руководствуюсь приносимой пользой.
   Как дальше поведал Амброзий, ярлык-существительное лишает человека необходимости принимать решения. Я поступаю так, потому-что я такой-то. Я поступаю так, потому что у меня такие правила. А есть ярлыки, которые вообще лишают необходимости думать.
   Так есть ли правильные или неправильные ярлыки? Ведь каждый приносит и вред, и пользу.
  
   Быть может, публичные дома и стали рассадником всякого зла и мракобесия, но в одном им точно следует отдать должное: удовлетворяя информационные потребности человека, они удовлетворяют его тягу к вражде, помогая избежать физических жертв.
   Толпы людей, которые могли бы ходить по улицам, избивать, убивать, поджигать, грабить и мародёрствовать, довольствуются тем, что ругаются с кем-то в публичных домах. Что ни говори, это весьма гуманно.
   Эти люди могли бы жить реальной жизнью и вершить историю, но им хватает публичных домов.
  
   Хотя, в современном закомбарском обществе есть преступление, хотя и не несущее наказание, но куда более тяжкое, чем убийство: это расторжение дружеских отношений в публичных домах.
   Ничто в человеческих отношениях не может сравниться по силе с этим ужасным поступком.
  
   Ну и, конечно, нельзя не упомянуть о романтической составляющей публичных домов. Какие широкие возможности для заигрываний и ухаживаний они предоставляют!
   Самым смелым поступком барышни в отношениях с кавалером, демонстрирующим всю серьёзность её намерений, является смена фамилии на доске в публичном доме.
   Самым элегантным способом показать своё внимание для кавалера является рисование сердечка на портрете возлюбленной или прикрепление к её доске нот и слов любимой песни.
   Какое счастье, что теперь нет необходимости писать стихи, сочинять и исполнять музыку самому! Вместо того, чтобы делать искренние признания, можно воспользоваться проверенными средствами известных исполнителей.
  
   Публичные дома позволяют делиться радостью с друзьями.
   Ахламон подошёл к доске одной заурядной прелестницы. Вот один её автопортрет, сделанный в отхожем месте. Куча сердечек и восторженных комментариев от подруг. Вот другой её автопортрет: она чувственно выпячивает губы и теребит свои волосы. Снова куча сердечек и восторженных комментариев от подруг. А вот она в подвенечном платье с прекрасным женихом. И сердечек мало, и комментариев немного.
  
   Ахламон подошёл к своей доске (ведь он тоже, как большинство его сверстников, порой посещал это заведение) и готов был разбить её вдребезги. Но вовремя осознал, публичные дома не глупы, не вредны и не порочны сами по себе. Всё зависит от того, как их использовать и как к ним относиться. Если захотеть, можно извлечь пользу.
   Можно бежать откуда угодно, но нельзя убежать от самого себя.
  

* * *

   Ахламон, словно горгулья, сидел на парапете одной из башен академии, погрузившись в философские размышления о жизни.
   Был морозный и ясный день. Солнце держалось низко над горизонтом. Даже тёмный город, укутанный контрастирующим снежным одеялом, казалось, сиял. Вдалеке виднелись чёрные леса и растворяющиеся в белой мгле невысокие горы. По небу плыли тонкие облака причудливой, закрученной формы.
   Ахламон добрался до самых тонких струн своей души - воспоминаний о прекрасной Мелиссе.
   Он пришёл к выводу, что скучает вовсе не по ней, а по... самому себе. Вернее, по тому психическому состоянию, которое вызвало появление в его жизни Мелиссы. Именно оно привело его на край пропасти бесконечного счастья и вселенской любви, шаг в которую уже не позволил бы ему существовать в привычной форме.
   Быть может, страх заставляет людей много размышлять о загробной жизни. Страх заставляет их рисовать картины гиены огненной, небесных царств или пустоты. Страх заставляет людей придумывать правила, которые обеспечивают попадание в тот или иной мир. А Ахламон ни капли не сомневался и твёрдо знал, что смерть позволит ему раствориться в его заветной пропасти. Жизнь же прекрасна тем, что позволяет постичь любовь на фоне её отсутствия.
   Ахламон пришёл к выводу, что любовь (нет, не попытка обратить на себя внимание прекрасной дамы, а любовь в чистом и первозданном виде, не имеющая объекта психологической зависимости) - это оружие, способное обуздать и сокрушить Мудилла внутри себя. Это лучший способ общения с окружающим миром.
   Ахламон ловил себя на мысли, что всё зло и мракобесие, которое видит он вокруг, исходит из него самого. Считать мир злым - всё равно, что закрыть глаза и считать себя окружённым тьмой.
   Борьба со злом - это борьба самого зла за своё существование. Когда ты героически борешься с внешними Мудиллами, твой собственный Мудилл побеждает тебя изнутри и торжествует.
   Смейтесь, смейтесь...
   Это замкнутый круг порока. Это змея Уроборос, что кусает свой собственный хвост. Сея борьбу, будь готов пожать войну.
   Любовь же противоположна страху и использует только противоположные средства - созидательные средства. Хочешь пожинать любовь - сей любовь. Конечно, она не всегда способна уберечь тебя и твоих близких от клинка обезумевшего убийцы, но это вовсе не доказывает её бесполезность.
   Есть в мире вещи, которые трудно воспринимать сразу легко, с улыбкой и любовью. Но жить без них ещё труднее.
  
   Так думал Ахламон, наслаждаясь красотой и величием пейзажа, открывавшегося его взору. В эти минуты он проникся сильной симпатией к миру, который долгое время казался ему злым и недружелюбным. Не жалея и не воспринимая себя слишком серьёзно, как советовал Сопор Аэтернус, он перестал бояться этого мира, этого царствия мракобесия. И оно потеряло всякую власть над ним, принося отныне только радость и смех.
  

Глава тринадцатая

  
   Жизнь текла своим чередом. Ахламон ни разу не пожалел о том, что отказался от тех перспектив, что предлагал ему Амброзий, и благодарил судьбу за все те уроки, что она преподнесла ему.
   Кадуцей, как и обещал Амброзий, неплохо устроился после увольнения, став ведущим спектакля о народной медицине в социальном театре.
   В публичных домах шло бурное обсуждение смерти Аефона. Зная о своей тяжёлой и неизлечимой болезни, он ушёл из жизни достойно, не привлекая лишнего внимания. Усердно трудился до последних дней, не давая никому повода печься или сплетничать о его здоровье. А затем просто заснул и не проснулся.
   Обычно знатные скоморохи предпочитают трубить о своих несчастьях, чтобы весь мир страдал вместе с ними, осознавая, какую колоссальную утрату понесёт с их смертью.
   Аефон таким не был, как, в общем-то, и не был скоморохом.
  
   - Что ты делаешь? - спросила Фрона, заметив, как Панталеон, сложив руки и закрыв глаза, бормотал что-то себе под нос возле свечи, что своим ярким светом озаряла комнату, де они находились.
   - Я молюсь, - раздражённо произнёс он, словно она отвлекла его от важного дела.
   - Что? - расхохоталась Фрона. - Ты ведь никогда не молился. Ты ведь даже верующим никогда не был!
   Панталеон нахмурил брови и ничего не ответил. Глупая Фрона не понимала, что высшие силы призвали его бороться со злом, ибо более достойных кандидатур не сыскалось во всём белом свете.
   - Ты знаешь, что профессор Аэтернус умер? - спросил он у неё.
   - Умер?
   - Месяц назад его видели наедине с Ахламоном в саду академии.
   - Ну и что? Или ты думаешь, что он его убил? Ведь прошёл уже целый месяц. И он ведь стар был, это не удивительно. Ахламон тут ни при чём.
   - Он явно причастен к его смерти. Я в этом уверен.
   - Не говори глупостей, - ласково произнесла Фрона и обняла своего кавалера, успокаивая его и склоняя придаться таинствам любви.
   Несмотря на всю важность дела, которым был занят Панталеон, он легко переключился с молитв высшим силам на щупанье сочных молодых персей Фроны.
  

* * *

   Были вечерние сумерки. Небо окрасилось в тёмно-синий цвет. Падали пушистые хлопья белого снега. Стремились ввысь чёрные кроны деревьев.
   Взявшись под руки, под арками из ветвей по саду академии мирно шли Ахламон и Эбигаль. Оба были по-своему счастливы и мило беседовали друг с другом.
   Вдруг дорогу им перегородил Панталеон, держа в руках кинжал. Ахламон и Эбигаль остановились.
   - Я знаю, что исчадье ада и слуга Мудилла! - воскликнул Панталеон. Но никто, кроме него самого, не понял, к кому он обращается.
   - О чём ты говоришь? Зачем тебе кинжал? - испуганно спросила Эбигаль.
   - Я вижу, ты тоже попала под его чары. Но я положу этому конец.
   Панталеон расставил ноги и сжал в руке кинжал.
   - Ты в своём уме?! Что это за шутки такие? - воскликнула Эбигаль.
   Ахламон пытался её успокоить, но эмоции брали верх над ней. Она кричала, и это раздражало Панталеона, который и сам был напуган.
   - Уйди, иначе мне придётся убить и тебя! - яростно воскликнул он.
   Эбигаль закрыла собой Ахламона, но он отчаянно пытался вырваться и встать впереди неё. Панталеон стал размахивать ножом, чтобы отпугнуть Эбигаль, но как только перед ним открылась грудь Ахламона, он потерял над собой контроль и, действуя машинально и неосознанно, резким движением всадил туда кинжал.
   Эбигаль громко закричала. Ахламон не сразу понял, что произошло, пока не почувствовал горячие потоки, текущие как по коже, так и где-то внутри тела. Он посмотрел на кинжал, торчащий из его груди, потом на Панталеона. Его глаза были, как всегда, пусты. В них дрожала влага. Дрожала рука Панталеона, которая пыталась вытащить кинжал. От страха она потеряла силу, от дрожи - ловкость. Кости грудной клетки крепко держали клинок.
   Панталеон не знал, что вытащить оружие из тела сложнее, чем воткнуть. Вместе с кинжалом он тянул к себе всего Ахламона, который к тому времени почувствовал, как огонь добрался до его горла и багровыми струями стал сочиться изо рта. В глазах его потемнело, ноги подкосились. Он упал.
   Панталеон, не став больше мучиться с кинжалом, резко развернуло и ушёл, сочтя свою благую миссию выполненной и стараясь как можно скорее удалиться. Страх подгонял и заставлял его дрожащие ноги шагать быстрее.
   Эбигаль сквозь слёзы отчаянно звала на помощь. Ахламон к тому времени был уже без сознания.
  
   Тот, кто боится мёртвых людей, скорее всего, никогда не видел умирающих. Не видел, как искра жизни гаснет в их глазах. Не видел, как их взгляд молит о помощи. Он молит о помощи, но ты ничего не можешь сделать! Он не осознаёт близость смерти и ещё верит, что жизнь будет продолжаться. Но ты знаешь, что это не так! Что страшнее: смотреть на бездыханное тело или добить умирающего друга словами о неизбежной кончине?
   Быть может, читатель когда-нибудь моделировал в своём воображении встречу с бандитами в тёмном переулке. Наверное, там имело место время для размышлений и простор для ловких приёмов самообороны. На самом деле всё крайне быстро: двое держат за руки, один совершает два-три удара. Больше не надо. Жертва подает. У неё нет сил даже на то, чтобы корчится от боли. Часто бывает так, что даже после пары ударов жертва никогда больше не встаёт. А убийцы уходят. Им нет нужды бежать: пока прибудут стражи порядка, они будут уже далеко.
   В этот раз убийца был один. Но у него было другое преимущество. Нет, не оружие. Доверие жертвы.
  
   Панталеон вознамерился бежать из города на рассвете. Ему хватило ума переночевать не в своём доме, и даже не в доме Фроны, где дежурили гвардейцы, ибо король взял расследование убийства под свой контроль. Сообразительный Панталеон провёл ночь в доме своей "запасной" пассии.
   Куда-то испарились его смелость, уверенность и твёрдая вера в свою богоизбранность.
   Смачно облобызав на прощание прелестницу своими пухлыми губами и влажным языком, Панталеон вышел на порог дома.
   Начинало светать. Тихо падал снег.
   Прежде показалось, что на улице никого не было.
   - Проклятье! - гневно шепнул Панталеон. - Что ему здесь надо?
   По узкой улочке, хромая, медленно шёл бродяга в чёрном балдахине, скрывая лицо капюшоном.
   - Как странно, - шепнула в ответ девушка.
   - Что?! Что тут странного? - гневался Панталеон.
   - Уж слишком чиста его одежда.
   Бродяга скинул балдахин, обнажив смуглое, мускулистое тело, покрытое татуировками.
   - Ну... Убей меня! - крикнул он. - Убей самого Мудилла! Он безоружен!
   Панталеон боялся, что крики разбудят людей в окрестных домах, и его план сорвётся. Поэтому он схватился за меч, что нашёлся в доме приютившей его прелестницы и принадлежал её отцу, и с полной уверенностью в своей силе и ловкости бросился на Амброзия.
   Удар. Ещё удар. Панталеон не попадал по противнику. Тот с лёгкостью уворачивался, совершая минимум движений. Взмах. Ещё удар. Вдруг в голове Панталеона словно зазвенел колокол. После меткого удара в челюсть неподготовленный противник всегда падает без сознания, но Амброзий рассчитал силу так, что Панталеон отделался сильным головокружением и темнотой перед глазами. Меч вывалился из его ослабшей руки.
   Амброзий крепко схватил его за глотку, несмотря на то, что жирная шея этому сильно мешала, и принялся медленно душить. Лицо Панталеона побагровело, вены на лбу вздулись, он истошно хрипел. И лишь глаза не менялись: большие, блестящие и пустые. Словно он не понимал, что происходит.
   Панталеон бил, царапался, брыкался. Амброзий сжал его глотку сильнее, потом ослабил хватку. Ума во взгляде Панталеона никак не прибавлялось.
   Если читателю приходилось когда-либо объяснять что-то сильно пьяному человеку, то он, скорее всего, поймёт Амброзия, напрасно старавшегося пробудить в Панталеоне осознанность. Его не могла отрезвить даже приближающаяся смерть. Не было в его взгляде ни раскаяния, ни мук совести, ни сожаления. Только безумная пустота.
   Поняв, что жертва будет напрасной, Амброзий отпустил Панталеона. Его смерть не воскресила бы Ахламона.
   Панталеон упал на колени, громко кашляя. К нему подбежала прелестница, приютившая его этой ночью и доселе наблюдавшая за происходящим с порога своего дома.
   Амброзий поднял балдахин и ушёл, оставляя свежие следы на снегу.
  

* * *

   Фрона постучала в дверь кабинета ректора.
   - Войдите!
   Фрона вошла и долго молчала, боясь неосторожным словом вызвать гнев.
   - Чем обязан? - раздражённо спросил Софос Демагог. Таким он пребывал все последние дни; убийство на территории академии вызвало у него много неприятностей.
   - Панталеон просит, чтобы Вы посодействовали его освобождению.
   - Что?! - возмутился ректор. - Он убийца и должен сидеть в тюрьме! Подальше от цивилизованного общества. К тому же, у меня нет такой возможности. А даже если была бы, с чего мне пользоваться ею? Что он мне такого сделал, что я должен спасать его от справедливой кары? О чем он вообще думал? Может он и хотел добиться моего признания, став похожим на меня, но сильно просчитался: в его возрасте я брался за ум, усердно учился и работал, и у меня не было богатых и влиятельных покровителей. Я рассчитывал только на себя и твёрдо знал, что все мои поступки будут иметь адекватные последствия.
   Софос Демагог принялся читать какие-то документы на своём столе, демонстративно делая вид, что присутствие посетительницы отвлекает его от важных занятий.
   - Что-нибудь ещё? - спросил он, не поднимая головы.
   Фрона набрала воздуха, но ничего не сказала.
   - Тогда более не держу. Всего доброго.
  
   И хотя Софос Демагог не внял переданной просьбе Панталеона, совесть Фроны легко вздохнула вместе с ней самой, ибо никто, кроме узника, не считал такое развитие событий возможным.
   В глубине души Фрона радовалась тому, что Панталеон оказался на долгие годы за решёткой. В противном случае он стал бы для неё чемоданом без ручки, который придётся тащить за собой всю оставшуюся жизнь. Фрона опасалась остаться незамужней, поэтому не рисковала расстаться с Панталеоном. А он, согласно общепринятым критериям, был весьма завидным женихом: родовитый, из богатой семьи, образованный, перспективный.
   А уж после того, как она узнала подробности произошедшего, а именно, где прятался Панталеон после содеянного им преступления, она и вовсе обрадовалась.
   Фрона жила долго и счастливо, удачно выйдя замуж за молодого, красивого и перспективного дельца и подарив ему многочисленное потомство.
   Увы, психология человеческих отношений столь коварна, что зачастую даже эталонный спутник жизни не может подарить счастья отдельно взятому человеку. А иногда вообще никому, ибо все положительные качества эталона исчерпываются соответствием общепринятым критериям. К сожалению или счастью, жизнь показывает, что этого недостаточно.
  
   Домитий, оставшись без "хозяина", поначалу чувствовал себя неловко и неуверенно, словно и впрямь лишился лучшего друга. Но со временем ощутил прилив сил и неведомое прежде чувство свободы и самостоятельности.
   Он преображался на глазах, и превращался из пронырливого пройдохи в честного, интеллигентного и самодостаточного человека, ибо отныне бремя такого "друга", как Панталеон, ему больше не мешало.
  

* * *

   Фрона, Домитий и Эбигаль пришли в алхимическую лабораторию. Залитая золотистым светом заходящего солнца, она выглядела очень непривычно. Было слишком светло. Исчезла таинственная магическая атмосфера, которая всегда наполняла это место. Лаборатория больше напоминала склад жидкостей, порошков и изделий из стекла. Огонь в камине не горел, потому было ещё и непривычно холодно.
   Амброзий сидел за столом на стуле с высокой спинкой. Он обречённо смотрел в сводчатое окно. Не было в его взгляде демонического блеска. Была лишь усталость и пустота, как у того старика, что некогда встретил Ахламон в башне посреди моря.
   Тоскливо и предельно вежливо студенты высказывали свои слова соболезнования, зная, как близок Амброзию был погибший. Но преподаватель алхимии не внимал им.
   - Вы останетесь? - вопрос Фроны заставил пошатнуться оцепенение Амброзия.
   Он тяжело вдохнул, посмотрел по сторонам и на выдохе ответил:
   - Нет.
   - Вы уходите?
   Амброзий промолчал в ответ, встав и подойдя к окну. Свет заходящего солнца бил ему в лицо.
   - Куда Вы отправитесь?
   - Платить. Платить непомерную цену за свои авантюры.
   Лабораторию наполнила тишина. Раздался шлепок подтаявшего снега, упавшего на подоконник. Амброзий опустил голову.
   - Кому? - дерзнул спросить Домитий.
   - Тому, без кого я так и сидел бы в заточении.
   Никто не понял о ком идёт речь, но всё склонялись к мысли, что речь идёт об Ахламоне.
   - А парень был бы жив, - с горечью в голосе развеял их догадки Амброзий. - Ахламон был прав, - покачал головой преподаватель алхимии. - Он был прав.
   Провожаемый удивленными взглядами, Амброзий грозной походкой покинул аудиторию, и никто больше никогда его не видел.
  

Эпилог

  
   Свеча догорала. Царила глубокая ночь. По лестнице раздавались тихие, острожные шаги.
   Домитий, почёсывая окладистую бороду, читал собственные записи в тетради с пожелтевшими страницами.
   - Опять сидишь? - с досадой в голосе спросила Эбигаль.
   - Угу.
   - Что тебе мешает уснуть? - Эбигаль помолчала, потом, дразня, добавила. - О, мудрый.
   - Я не смогу считать себя достаточно мудрым, покуда не поседеет моя нижняя борода, - задумчиво произнёс Домитий.
   Эбигаль не сразу поняла, что он имел в виду, потом, поджав губы от стеснения, осудительно ответила:
   - Опять твои пошлые шуточки!
   И собиралась уж было уйти, но Домитий окликнул её:
   - А ты никогда не думала, что Амброзий - это какая-то массовая галлюцинация? Ахламон говорил, что вызволил его из какой-то башни посреди моря. Звучит неправдоподобно. Может быть, он раскрыл какую-то тёмную часть своего подсознания?
   - Я думаю, что тебе нужно больше спать.
   - О ком говорил Амброзий в последний раз, когда мы его видели? "Платить непомерную цену за свои авантюры тому, без кого я так и сидел бы в заточении, а парень был бы жив".
   - Не знаю. Пойди по следам Ахламона, может быть, найдёшь. Коль уж спать не хочешь. А может, он сам тебя найдёт, раз он такой всесильный.
   Эбигаль ушла спать, а Домитий нахмурил брови.
   В этой истории был явно ещё один герой, о котором никто никогда не упоминал. Кто-то, кто всегда суфлировал, оставаясь за кулисами. Какую роль он сыграл, и как ему удалось остаться незамеченным?
  
   С моря дул сильный солёный ветер. Кричали чайки. Стоя на пристани северного моря, Домитий вглядывался в горизонт, где ясное голубое небо тонуло в синеве беспокойного моря.
   "Если эта башня и впрямь такая огромная, её должно быть видно с берега", - думал он.
   К Домитию подошёл высокий моряк в белой холстяной рубашке, с тёмными усами и светлыми волосами с проседью.
   - Что-нибудь ищете? Нужна помощь? - спросил он.
   - Не знаю, сможете ли вы мне помочь. Я даже не знаю, кого я ищу, - посмеялся Домитий.
   - Мудро, мудро... Проверь, не поседела ли твоя нижняя борода.
   Домитий ошарашено взглянул на моряка, на суровом лице которого царила нордическая безмятежность.
   - Он сам решил, что задолжал мне, - сказал моряк. - А я никогда и ничего не даю в долг.
   - И что с ним теперь? - спросил Домитий, не став выяснять, откуда моряк знает о его проблемах.
   - Живёт так, как сам для себя решил. Верит в те иллюзии, которые сам для себя создал.
   - Это странно. Ведь всем всегда казалось, что он, как никто другой, обладает кристально-ясным взглядом на вещи.
   - Он просто не верил в ваши иллюзии. Не принимал ваших правил игры.
   - И где он теперь?
   - Наверное, сидит в заточении в какой-нибудь башне, - пожал плечами моряк, состроив озадаченную гримасу. - Он это дело любит.
   - Так получается... Он и в первый раз сам себя посадил?
   Моряк не ответил. После недолгой паузы он промолвил нечто, не относящееся к их разговору:
   - Ты пытаешься разложить людей по ящикам с надписями "мудрые" и "немудрые".
   Домитий не знал, что сказать и как реагировать. Вместо этого решил сменить тему разговора:
   - Жаль Ахламона. Он был так молод. Столько прекрасных свершений ждало его.
   - Жаль? Он был на краю пропасти. Ему оставался всего один маленький шаг. И он его сделал.
   Домитий молчал, обдумывая новый вопрос. Затем повернул голову к Ингвару, нахмурив брови:
   - Кто ты?
   Ингвар смотрел на собеседника так, будто счёл этот вопрос несостоятельным, Домитий быстро понял это.
   - Какова была твоя роль во всём этом?
   - Помогать. Появляться в нужный момент, - Ингвар сделал паузу. - И влиять на происходящее.
   - Кто наделил тебя такими силами?
   - Никто. Я сам нашёл их в себе.
  

* * *

   Королевство процветало. Его жизнь текла своим чередом.
   Процветали и другие королевства этого мира, но Закомбарью не было до них дела. Оно попросту не знало об их существовании, считая себя единственным и неповторимым.
   Уверен, читатель когда-нибудь сталкивался с теми же причудами в жизни своего королевства, с какими я сталкивался в жизни Закомбарья, ибо невежество, что рождает их, не имеет национальности, и ничто, даже космическое пространство не представляет для него преграды.
   Приходят и уходят короли, рождаются и исчезают цивилизации. Время не щадит никого. И только змей мракобесия, хитрый и изворотливый, ему не подвластен.
   Было время, когда я сокрушался от мыслей о том, какую безграничную власть над моим королевством имеет этот змей. Я осуждал его, и он тайком жалил меня. Я ненавидел его, и он пил мою кровь. Я боролся с ним, пока однажды, совершенно случайно, не посмеялся над ним. Тогда он вздыбился, грозно зашипел и скрылся в своей норе.
   Я прекратил эту бесполезную борьбу, поняв, что сам становлюсь тем, к кому питаю лютую ненависть. Ко мне возвращалось моё же зло. Кто дал мне исключительное право на существование?
   Царствие мракобесия глупо и нелепо, и тем забавно. Оно жестоко к своим подданным, но ещё более - к самому себе. Оно помогает нам стать теми, кем мы поистине желаем стать. Оно отражает наши собственные пороки. Оно предстаёт перед нами таким, каким мы сами желаем его видеть.
   И посему я возлюбил царствие мракобесия. Это самое прекрасное из царств, что когда-либо существовали.
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"