И бежал бы, не оглядываясь даже мысленно, боясь быть схваченным протуберанцами её изящности, оставляющими на сетчатке души незаживающие ожоги первого впечатления.
Но когда двери автобуса закрылись и отрезали мне путь к отступлению, я понял, что пропал.
Я пробовал смотреть в окно, но мой взгляд соскальзывал с его плоскости на её округлости. Я хотел отвлечься, но моё внимание рикошетило от вялой равномерности пустоты и впивалось в упругие детали объёма. Я почувствовал как пространство заполнилось ею и куда бы я ни взглянул, я неизбежно наталкивался на неё. Я видел, что воздух превращается в её аромат, что цвета обретают себя, только когда касаются её. Я понял, что само время стоит рядом с ней и не решается сдвинуться с места без её разрешения.
И когда я приготовился погибнуть, исчезнуть как бессмысленное, стать лишь фоном для её существования, она взглянула на меня и взглядом своим отделила мой контур от плоскости безразличного. Она неглубоко вздохнула и превратила воздух в слова, которые полетели в мою сторону, нагоняя и толкая друг друга, смешиваясь и перепутываясь, и, только достигнув меня, они выстроились так, как она им приказала.
И я услышал: 'Чё ты вылупился, урод?'
И она засмеялась, как смеются в ангельском саду прогуливающиеся там крылатые лошади.
Я хотел узнать у неё, спрашивает она у солнца, нравится ли ему, что оно греет её. Или спрашивает у ветра, нравится ли ему, что она подставляет ему свою кожу.
Я хотел возразить ей, что я также не должен спрашивать у её стихийной красоты разрешения наслаждаться ею со стороны.
Я всё это хотел сказать ещё какое-то мгновение назад, но понял, что опоздал. Внутри меня уже лопнул снаряд иллюзий, начинённый картечью разочарования.