|
У Вильяма Перла, когда он умер, было не очень много денег, и воля его была проста. Не считая двух небольших подарков родственникам, всю свою собственность он оставил жене.
Адвокат и миссис Перл узнали об этом вместе, в адвокатской конторе. Когда с делами было покончено, вдова встала, чтобы уйти. И тут адвокат вынул из папки на столе запечатанный сургучной печатью конверт и протянул клиенту.
— У меня инструкция: вручить это вам, — сказал он. — Ваш муж переслал мне конверт незадолго до того, как покинул нас. — Бледный подтянутый адвокат из уважения к вдове не поднимал головы и глядел вниз. — Похоже, это что-то личное, миссис Перл. Не сомневаюсь, вы захотите взять бумаги домой и прочесть в уединении.
Миссис Перл приняла конверт и вышла на улицу. Она чуть замешкалась на тротуаре, ощупывая конверт. Прощальное письмо от Вильяма? Ну-ну. Формальное письмо. Да, скорее всего, именно такое — холодное и формальное. Этот мужчина никогда не отваживался ни на что другое. В жизни не сделал ничего неформального.
Что-нибудь в таком духе: «Моя дорогая Мэри, я верю, ты не позволишь, чтобы мой уход из этого мира сильно расстроил тебя, и будешь и впредь придерживаться правил, которые столь успешно руководили тобою на протяжении нашего партнёрства. Будь старательна и достойна во всём. Будь бережлива с деньгами. Будь очень внимательна, чтобы не...» и т.д. и т.п.
Типичное письмо Вильяма.
А вдруг он в последний момент не сдержался и написал ей что-нибудь хватающее за душу? Прекрасное нежное послание, вроде любовного письма? Тёплая нота любви и благодарности за то, что она отдала ему тридцать лет жизни, за то, что перегладила миллион рубашек, приготовила миллион завтраков, обедов и ужинов, миллион раз застелила постель, — и можно будет вновь и вновь перечитывать, хотя бы раз в день, и сохранить навеки в коробочке на туалетном столике, вместе с брошками.
Почём знать, как поступают люди на пороге смерти, подумала миссис Перл, стиснула конверт и поспешила домой.
Она вошла через парадное, проследовала прямиком в гостиную и села на софу, не снимая шляпы и пальто. Раскрыла конверт и вынула содержимое.
Пятнадцать-двадцать белых листов в линейку, согнутых пополам и скреплённых скрепкой в левом верхнем углу. Каждый листок исписан хорошо знакомым мелким аккуратным почерком с сильным наклоном вправо. Она увидела это обилие убористо исписанной бумаги, — даже первая страница не начиналась, как полагалось бы по-хорошему, — и ей стало не по себе.
Она оглянулась. Зажгла сигарету. Сделала затяжку и положила сигарету в пепельницу.
Я догадываюсь, о чём это, и не хочу читать, решила она.
Можно ли отказаться прочесть письмо мёртвого человека?
Можно.
И всё же...
Она взглянула на пустое кресло Вильяма по другую сторону камина. Большое коричневое кожаное кресло; на сиденье виднелась небольшая вмятина, продавленная за годы его ягодицами. Выше, на спинке, там, где покоилась голова, на коже темнело овальное пятно. Он частенько сиживал в кресле и читал, а она — напротив него, на софе, пришивала пуговицы, штопала носки или ставила заплату на локоть одной из его курток, и время от времени пара глаз поверх книги останавливалась на ней — глаза наблюдательные, непостижимо отстранённые, как будто что-то подсчитывающие.
Никогда она не любила его глаз. Голубые, как лёд, холодные, маленькие, близко посаженные, и между ними пролегали две вертикальные полосы неодобрения. Всю жизнь эти глаза наблюдали за ней. И даже теперь, пробыв неделю в доме одна, она нет-нет да испытывала неприятное ощущение, будто они всё ещё здесь, всюду следят за ней, нацелены на неё из дверных проёмов, из пустых кресел, сквозь окно по вечерам и ночью.
Она не спеша раскрыла сумочку, вынула очки и надела. Затем, высоко держа листки перед собою, чтобы на них падал вечерний свет из окна позади, стала читать:
Эти записки, моя дорогая Мэри, только для тебя, их тебе передадут вскоре после того, как меня не станет.
Пусть тебя не пугает вид письма. Это всего лишь попытка подробно объяснить тебе, что собирается сделать со мной Лэнди, почему я согласился, и каковы его теории и надежды. Ты моя жена и имеешь право знать всё. Ты даже должна это знать. Последние несколько дней я пытался поговорить с тобой о Лэнди, но ты упорно отказывалась слушать. Я уже говорил, что это очень глупое отношение, и не вполне бескорыстное. Это от невежества, и я твёрдо убеждён: когда ты узнаешь все факты, сразу переменишь точку зрения. Вот почему я надеюсь, что теперь, когда я больше не с тобой, и твой ум не так рассеян, ты согласишься выслушать меня — то, есть, конечно, прочесть эти страницы — более внимательно. Клянусь, когда ты всё узнаешь, чувство антипатии исчезнет, и придёт воодушевление. Я даже смею надеяться, что ты начнёшь немного гордиться тем, что я сделал.
Читая, постарайся простить холодность стиля — это единственный известный мне способ донести информацию. Знаешь, по мере того, как моё время приближается, я, конечно, начинаю переполняться всякого рода сентиментальностью. С каждым днём становлюсь тоскливее и задумчивее, особенно по вечерам, и, если не буду держать себя в руках, эмоции затопят эти страницы.
Например, я бы хотел написать что-нибудь о тебе, о том, какой хорошей женой все эти годы ты мне была, и я обещаю себе: если будет время и останутся силы, то сделаю и это.
Ещё мне очень хочется поговорить о своём Оксфорде, ведь я преподавал там последние семнадцать лет. Хочу рассказать об этом замечательном месте, объяснить немного, если смогу, что это значит, когда тебе позволено тут работать. Вещи и места, которые я так любил, продолжают тесниться в моём воображении, в этой унылой спальне. Такие же яркие и прекрасные, как всегда. Сегодня, по понятной причине, я вижу их отчётливее обычного. Тропинка вокруг озера в садах Вустер Колледжа, где обычно гулял Лавлейс. Ворота в Пемброук. Западный вид на город с башни Магдалины. Огромное помещение колледжа Крайстчерч. Небольшой сад камней у колледжа Св.Иоанна, где я насчитал больше дюжины разновидностей колокольчика, в том числе редкую и изящную C. Waldsteiniana. Ну вот, ты видишь! Ещё не начав, я уже попался. Что ж, позволь наконец приступить; читай медленно, моя дорогая, без грусти и осуждения, которые могут затруднить понимание. Обещай, что будешь читать медленно и предусмотрительно станешь придерживаться холодных и терпеливых рамок разума.
Детали болезни, так внезапно поразившей меня в середине жизни, тебе известны. Мне не нужно тратить на них время — замечу лишь одно: каким глупцом я был, что не пошёл к доктору раньше. Рак — одна из немногих болезней, которые современные лекарства не лечат. Хирург может прооперировать, если всё не зашло слишком далеко, в моём же случае и я слишком запустил всё это, и болезнь имела наглость поразить меня в поджелудочную железу, сделав одинаково невозможными и операцию, и выздоровление.
И вот, когда мне осталось жить от месяца до шести, с каждым часом становясь всё мрачнее, совсем неожиданно возник Лэнди.
Это случилось шесть недель назад, во вторник утром, очень рано, задолго до твоего прихода. Когда он вошёл, за окнами был дикий ветер. Ленди не крался на цыпочках, робкий и смущённый, не знающий, что сказать, как все другие посетители. Он вошёл сильный, улыбающийся, широко шагнул к моей кровати и замер, глядя на меня сверху вниз. Глаза его светились. Он сказал: «Вильям, дорогуша, это замечательно! Ты-то мне и нужен!»
Тут, наверное, надо объяснить: хотя Джон Лэнди никогда не был у нас дома, и ты редко, а может, и никогда не видела его, я был с ним в дружеских отношениях, по крайней мере, последние девять лет. Конечно, прежде всего я преподаватель философии, но, как ты знаешь, в последнее время глубоко влез и в психологию. И наши с Лэнди интересы в чём-то пересекались. Он отличный нейрохирург, один из лучших, и любезно ознакомил меня с результатами своей работы. Особенно интересно оказалось то, как влияет префронтальная лоботомия на разные типы психопатии. Так что ты можешь понять, что, когда он внезапно ворвался ко мне в то утро вторника, мы совсем не были чужаками.
— Послушай, — сказал он, придвигая стул к кровати, — через несколько недель ты будешь мёртв. Верно?
Такой вопрос в устах Лэнди не казался бесцеремонным. Принять посетителя, который не боится коснуться запретного предмета, — это освежает.
— Тебе предстоит скончаться прямо здесь, в этой комнате, а потом тебя заберут и кремируют.
— Похоронят, — сказал я.
— Ещё того хуже. А потом? Ты веришь, что попадёшь на небеса?
— Сомневаюсь, — сказал я, — хотелось бы верить.
— А, может, в ад?
— Меня особо не за что туда посылать.
— Как знать, мой дорогой Вильям, как знать.
— К чему ты клонишь? — спросил я.
— Знаешь, — сказал он, внимательно меня разглядывая, — лично я не верю, что, когда ты умрёшь, то ещё услышишь о себе — если только не... — он сделал паузу, улыбнулся и наклонился ближе, — если, конечно, у тебя не достанет здравого смысла предать себя в мои руки. Не соблаговолишь ли обдумать предложение?
Он смотрел на меня, изучал, оценивал со странной жадностью, словно я был куском лучшей говядины на прилавке, а он купил меня и ждал, пока товар завернут.
— Я серьёзно, Вильям. Не обдумаешь ли предложение?
— Не понимаю, о чём ты говоришь.
— Тогда выслушай, я всё скажу. Будешь слушать?
— Продолжай, если хочешь. Вряд ли я много потеряю, если выслушаю тебя.
— Наоборот, можешь очень много выиграть — особенно после того, как умрёшь.
Уверен, он ожидал, что я подпрыгну, когда это услышу, но я как будто был готов к этому. Лежал тихо и неподвижно, глядя ему в лицо. Спокойная белозубая улыбка привычно обнажала золотую коронку на левом верхнем клыке.
— Это то, Вильям, над чем я терпеливо работаю несколько лет. Здесь, в больнице, у меня есть пара помощников, особенно Моррисон, и мы провели несколько очень удачных опытов с лабораторными животными. Теперь я уже готов перейти к человеку. Это грандиозная идея; сперва она может показаться бредом, но с хирургической точки зрения не вижу, почему бы и нет.
Лэнди наклонился и положил руки на край кровати. У него хорошее лицо, симпатичное — не такое, каким обычно бывает лицо врача. Ты знаешь, как выглядит лицо врача, почти у всех у них. В глазах сверкает что-то вроде слабого электрического сигнала: только я могу спасти тебя. А у Джона Лэнди глаза широкие и ясные. Теперь в них плясали искорки возбуждения.
— Как-то раз, — продолжал он, — я видел короткий медицинский фильм из России. Фильм довольно грустный, но интересный. Показывали голову собаки, полностью отделённую от тела, но с нормальным кровоснабжением, оно обеспечивалось через артерии и вены с помощью искусственного сердца. Да, представь: голова собаки лежала на чём-то вроде подноса, и она была живая. Мозг функционировал. Они доказали это парой опытов. Когда к губам собаки подносили еду, появлялся язык и слизывал её; глаза следили за идущим через комнату человеком.
Из этого можно заключить: голове и мозгу, чтобы оставаться живыми, не нужно быть присоединёнными к остальному телу — конечно, если удастся сохранить приток крови, в достаточной мере насыщенной кислородом.
Теперь дальше. Моя мысль, которая появилась после того, как я посмотрел этот фильм, состоит в том, чтобы вынуть мозг из черепа человека и сохранять его живым и работающим на протяжении неограниченного периода времени после смерти. Твой мозг, к примеру, после того, как ты умрёшь.
— Мне это не нравится, — сказал я.
— Не перебивай, Вильям. Дай мне закончить. Насколько я могу вывести из своих экспериментов, мозг — самоподдерживающийся объект особого рода. Он сам вырабатывает цереброспинальную жидкость. Волшебный процесс мышления и память внутри него явно не ухудшаются от отсутствия конечностей, туловища и даже черепа, если, как я сказал, продолжаешь правильным образом качать насыщенную кислородом кровь в нужных условиях.
Мой дорогой Вильям, только подумай о своём мозге. Он в отличной форме. Он доверху напичкан целой жизнью учёбы. Ты затратил годы работы, чтобы сделать его таким, какой он сейчас. Он только-только начал выдавать первоклассные оригинальные идеи. И вот он скоро должен умереть вместе с остальным телом, просто потому, что маленькая дурацкая поджелудочная железа пронизана раком.
— Нет, спасибо, — сказал я ему, — на этом можешь остановиться, это омерзительная идея, и даже если тебе под силу сделать это, в чём я сомневаюсь, это было бы просто бессмысленно. Какая польза в том, чтобы сохранять мой мозг живым, если я не могу говорить, видеть, слышать, ощущать? Ничего неприятнее и не представишь.
— Я считаю, что ты будешь в состоянии общаться с нами, — сказал Лэнди. — И у нас, может, даже получится оставить тебе некоторый объём зрения. Но давай обо всём по порядку. Я подойду к этому дальше. Остаётся фактом, что очень скоро тебе в любом случае предстоит умереть, и в мои планы не входит трогать тебя до тех пор, пока не умрёшь. Ну же, Вильям. Настоящий философ не может быть против того, чтобы предоставить своё тело на службу науке.
— Это не проясняет дела, — ответил я. — Мне кажется, сохранятся какие-то сомнения по поводу того, буду ли я мёртв или жив к тому времени, как ты закончишь со мной.
— Что ж, — сказал он, чуть улыбнувшись. — Полагаю, тут ты прав. Но не думаю, что тебе следует так быстро отмахиваться, пока не узнаешь об этом побольше.
— Я сказал, не хочу об этом слышать.
— Сигарету? — спросил он, вынимая пачку.
— Я не курю, ты же знаешь.
Он взял одну и зажёг серебряной зажигалкой, которая была не больше шиллинговой монеты.
— Подарок от людей, которые делают мне инструменты, — сказал он. — Оригинальная, правда?
Я рассмотрел зажигалку, потом вернул её назад.
— Я могу продолжать? — спросил он.
— Лучше не стоит, — ответил я.
— Просто спокойно лежи и слушай. Думаю, это покажется тебе интересным.
Рядом с кроватью на тарелке было немного синего винограда. Я поставил тарелку на грудь и стал есть виноград.
— В самый момент смерти, — сказал Лэнди, — мне надо находиться рядом, чтобы можно было немедленно приступить и попытаться сохранить твой мозг живым.
— Ты имеешь в виду, живым в голове?
— Для начала, да; ничего не попишешь.
— А куда ты поместишь его потом?
— Ну что же, если тебе интересно, в своеобразный резервуар.
— Ты серьёзно?
— Конечно, серьёзно.
— Хорошо. Продолжай.
— Полагаю, ты знаешь, что когда сердце останавливается, и мозг остаётся без свежей крови и кислорода, его ткани очень быстро погибают. Проходит от четырёх до шести минут, и всё мертво. Даже через три минуты может иметь место значительное поражение. Поэтому мне надо будет работать быстро, чтобы этого не случилось. Но при помощи машины всё должно быть весьма просто.
— Какой машины?
— Искусственного сердца. У нас здесь есть славное приспособление, изобретённое Алексисом Керрелом и Линдбергом. Оно насыщает кровь кислородом, поддерживает нужную температуру, закачивает под нужным давлением и делает массу других необходимых вещей. Это и вправду несложно.
— Скажи, что ты станешь делать в момент смерти, — сказал я. — Что ты сделаешь в первую очередь?
— Ты что-нибудь знаешь о сосудистом и венозном устройстве мозга?
— Нет.
— Тогда слушай. Это не сложно. Кровоснабжение мозга обеспечивается из двух главных источников, из внутренних каротидных артерий и вертебральных артерий. Каждых по две, итак, всего четыре артерии. Это понятно?
— Да.
— А система возврата крови ещё проще. Кровь отводится только через две крупные вены, внутренние яремные вены. Итак, мы имеем четыре артерии, идущие кверху — внутри шеи, конечно, — и две вены, идущие книзу. Вокруг самого мозга они, конечно, разветвляются на более мелкие каналы, но нас это не касается. Их мы трогать не будем.
— Хорошо, — сказал я. — Представим, что я только что умер. Что ты станешь делать?
— Я немедленно вскрою твою шею и найду четыре артерии, каротидные и вертебральные. Затем установлю на них перфузию, это значит, что я введу в каждую по большой пустотелой игле. Эти четыре иглы будут соединены с трубками искусственного сердца.
Затем я быстро отсеку левую и правую яремные вены и тоже присоединю их к сердечной машине, чтобы замкнуть кровоток. Теперь включаю машину, которая уже заправлена нужным типом крови, и всё. Циркуляция крови через твой мозг восстановлена.
— И я стал бы, как та русская собака.
— Не думаю. И вот почему: ты точно потеряешь сознание, когда умрёшь, и я очень сомневаюсь, что оно скоро к тебе вернётся — конечно, если ты вообще придёшь в себя. Но так или иначе, ты окажешься в весьма любопытном положении, согласен? Холодное мёртвое тело и живой мозг.
Лэнди замолк, чтобы посмаковать эту восхитительную перспективу. Человек был в таком восторге, так был ошеломлён всей этой идеей, он явно считал невозможным, что я мог ощущать нечто иное.
— После этого у нас появится какое-то время, — сказал он. — И поверь, оно нам понадобится. Первое, что надо будет сделать — отвезти тебя в операционную, конечно, вместе с сердечной машиной, она не должна переставать качать. Следующая проблема...
— Хорошо, — сказал я, — Достаточно. Я не хочу слышать о деталях.
— Но ты должен, — сказал он. — Важно, чтобы ты точно знал, что с тобою будет происходить на всех стадиях. Знаешь, потом, когда ты вернёшься в сознание, для тебя будет гораздо лучше, если ты сможешь точно вспомнить, где находишься, и как очутился там. Для тебя самого будет лучше всё это знать. Согласен?
Я молча лежал на кровати, глядел на него.
— Так вот, следующая проблема — вынуть твой мозг целым и неповреждённым из мёртвого тела. Тело ни к чему. По сути, оно уже начало разлагаться. Череп и лицо тоже ни к чему. И то, и другое — только обуза, я не хочу, чтобы они мешали. Всё, что мне нужно, это мозг, живой и нормальный. Поэтому, когда ты будешь у меня на столе, я возьму пилу, небольшую вибропилу, и удалю свод твоего черепа. Ты всё ещё будешь без сознания и мне не придётся отвлекаться на анестезию.
— Да, чёрт возьми, не придётся, — сказал я.
— Ты не будешь ничего чувствовать, я обещаю, Вильям. Не забудь, ты умер несколько минут назад.
— Никто не срежет верх моего черепа без анестезии, — сказал я.
Лэнди пожал плечами.
— Для меня нет никакой разницы, — сказал он. — Я с радостью дам тебе немного прокаина, если хочешь. Если тебе так больше нравится, я пропитаю прокаином всю кожу головы, всю голову от шеи и выше.
— Большое спасибо, — сказал я.
— Знаешь, — продолжал он, — иногда случаются необычные вещи. Вот на прошлой неделе привезли человека без сознания; я без всякой анестезии раскрыл ему голову и удалил небольшой кровяной сгусток. Я ещё работал внутри черепа, когда он очнулся и принялся говорить.
— Где я? — спросил он.
— Вы в больнице.
— Ага, — сказал он. — Что ж, отлично.
— Скажите, — спросил я его, — вас беспокоит то, что я делаю?
— Нет, — ответил он. — Вовсе нет. Что вы делаете?
— Я как раз удаляю из вашего мозга кровяной сгусток.
— Удаляете?
— Просто лежите спокойно. Не двигайтесь. Я почти закончил.
— Так вот из-за кого, из-за ублюдка, у меня все эти головные боли, — сказал человек.
Лэнди замолк и улыбнулся, вспоминая этот случай.
— Вот слово в слово, что сказал тот человек, — продолжал он, — хотя на следующий день он даже не мог вспомнить того, что случилось. Забавная штука мозг.
— Мне с прокаином, — сказал я.
— Как хочешь, Вильям. И вот, я возьму небольшую вибропилу и аккуратно удалю весь твой calvarium — свод черепа. Обнажится верхняя половина мозга — точнее, внешняя оболочка, которой он обёрнут. Ты, может, знаешь, или нет, что вокруг мозга есть три отдельные оболочки — внешняя называется dura mater или dura, твёрдая оболочка, средняя называется arachnoidea, паутинная оболочка, и внутренняя — pia mater или просто pia: мягкая оболочка. Большинство неспециалистов, кажется, думают, что обнажённый мозг плавает в жидкости внутри головы. Но это не так. Он аккуратно завёрнут в эти три прочные оболочки, и цереброспинальная жидкость помещается в узком зазоре между двумя оболочками, он называется субарахноидальным пространством. Я тебе уже говорил, эта жидкость вырабатывается мозгом, и осмотическое давление выдавливает её в венозную систему.
— Я оставлю все три оболочки — правда, у них замечательные названия, dura, arachnoidea и pia? — оставлю их нетронутыми. На это есть много причин, и среди них не последняя — тот факт, что через твёрдую оболочку проходит венозный канал, отводящий кровь от мозга в яремные вены.
— Теперь, — продолжал он, — у нас верхняя половина твоего черепа удалена, так что верх мозга, покрытый оболочками, обнажён. Следующий шаг — настоящий трюк: освободить всю упаковку так, чтобы можно было аккуратно поднять, оставив обрезки четырёх питающих артерий и двух отводящих вен, висящие снизу, готовые быть вновь присоединёнными к сердечной машине. Это чрезвычайно долгое и сложное дело, с осторожным вырезанием большинства костей, обрезанием множества нервов, перерезкой и сшиванием массы кровеносных сосудов. Единственный способ, каким я могу это сделать с некоторой надеждой на успех, — взять хирургические щипцы и постепенно удалять остаток черепа, счищая его книзу, как кожуру апельсина, пока стороны и нижняя часть мозговых оболочек не обнажатся полностью. Тут проблемы носят чисто технический характер, и я не собираюсь в них погружаться, пока не буду полностью уверен, что это можно сделать. Тут просто вопрос хирургического мастерства и терпения. И не забудь, что у меня будет масса времени, столько, сколько надо, ведь искусственное сердце будет продолжать качать кровь, находясь у операционного стола и сохраняя мозг живым.
— Теперь давай подытожим: мне удалось удалить твой череп и всё остальное, что окружает мозг. Теперь он соединён с телом только позвоночным столбом, двумя крупными венами и четырьмя артериями, снабжающими его кровью. Что же дальше?
— А дальше я перережу позвоночный столб прямо над первым позвонком, очень осторожно, стараясь не повредить две позвоночные артерии, которые там проходят. Твёрдая, верхняя оболочка в этом месте открыта, там проходит спинной мозг; мне надо будет закрыть это отверстие, сшить края твёрдой оболочки. Тут проблем не будет.
— И теперь я буду готов к последнему ходу. На столе у меня будет резервуар особой формы, наполненный тем, что мы называем раствором Рингера. Это специальная жидкость, которую используют в нейрохирургии для орошения. Я полностью отрежу мозг, пересеку снабжающие артерии и вены. Затем я просто возьму его в руки, подниму и перенесу в резервуар. Второй раз за время операции ток крови будет прерван, но как только мозг окажется в резервуаре, и мига хватит, чтобы подсоединить обрезки артерий и вен к искусственному сердцу.
— Ну, вот ты и там, — сказал Лэнди. — Твой мозг теперь в резервуаре, продолжает жить, и нет никаких причин, отчего бы ему не оставаться живым очень долго — возможно, годы и годы, если мы будем приглядывать за кровью и искусственным сердцем.
— Но будет ли он действовать?
— Мой дорогой Вильям, откуда мне знать? Я даже не могу сказать, придёт ли он в сознание.
— А если придёт?
— Да ладно тебе! Это будет замечательно!
— Неужели? — сказал я, и должен признаться, у меня не было никаких сомнений.
— Конечно! Лёжа там, со всеми процессами мышления, отлично работающими, и со всей памятью...
— И не будучи в состоянии ни видеть, ни чувствовать, ни ощущать запахов, ни слышать, ни говорить, — сказал я.
— А! — воскликнул он. — Так и знал, я кое-что забыл. Я ничего не сказал тебе про глаз. Слушай. Я хочу попробовать оставить целым один из глазных нервов, так же как и сам глаз. Глазной нерв — вещь небольшая, не толще медицинского термометра и примерно пяти сантиметров длиной, он тянется от мозга к глазу. Его прелесть в том, что он вовсе и не нерв. Это — выпячивание самого мозга; мозговая оболочка покрывает его и прикреплена к глазному яблоку. Поэтому задняя часть глаза тесно контактирует с мозгом, и цереброспинальная жидкость доходит до самой задней поверхности глаза.
— Всё это мне на руку, и есть все основания считать, что я смогу сохранить один из твоих глаз. Я уже сконструировал маленькую пластиковую коробочку для глазного яблока, вместо твоей глазницы, и когда мозг будет погружён в раствор Рингера в резервуаре, глаз будет плавать на поверхности жидкости.
— Пялясь на потолок, — сказал я.
— Я полагаю, что да. Не будет мускулов, чтобы двигать его туда-сюда. Но, может быть, неплохо будет тихо и удобно там лежать и выглядывать наружу, на мир, из своего резервуара.
— Весело, — сказал я. — Как насчёт того, чтобы оставить и ухо?
— Меня бы в этот раз больше устроило не пробовать с ухом.
— Я хочу ухо, — сказал я. — Я настаиваю на ухе.
— Нет.
— Я хочу слушать Баха.
— Ты не понимаешь, как это сложно, — мягко сказал Лэнди. — Слуховой аппарат — cochlea, или улитка, как его называют, — гораздо более деликатный механизм, чем глаз. И вот ещё что, он заключён в кость. Как и часть слухового нерва, который соединяет его с мозгом. Вряд ли я смогу извлечь всё это без повреждений.
— Разве ты не можешь оставить его в кости, и так перенести в бассейн?
— Нет, — сказал он твёрдо. — Всё и так достаточно сложно. Кроме того, если глаз действует, слух не так важен. Мы всегда сможем держать перед тобой сообщения, будешь читать их. Ты должен оставить мне решать, что возможно, а что нет.
— Я ещё не сказал, что согласен.
— Знаю, Вильям, знаю.
— Кажется, я не в большом восторге от этой идеи.
— Предпочёл бы быть мёртвым?
— Может быть. Ещё не знаю. Я не смогу разговаривать, так?
— Конечно, нет.
— Тогда как я буду общаться с вами? Как ты узнаешь, что я в сознании?
— Нам легко будет установить, вернулось к тебе сознание или нет, — сказал Лэнди. — Это поможет узнать обычный электроэнцефалограф. Прикрепим электроды прямо к лобным долям мозга, там, в резервуаре.
— И действительно можно определить?
— Это могут сделать в любой больнице.
— Но я не смогу общаться с вами.
— По сути дела, — сказал Лэнди, — я думаю, что сможешь. В Лондоне есть человек по имени Вейтхаймер, он проводит интересную работу по теме мысленного общения, я связывался с ним. Ты ведь знаешь, что мозг испускает электрические и химические разряды? И что эти разряды выходят наружу в форме волн, примерно как радиоволны?
— Кое-что слышал об этом, — сказал я.
— Ну, так вот, Вертхаймер сконструировал аппарат, в чём-то схожий с энцефалографом, но гораздо чувствительнее, и установил, что в течение определённых узких интервалов этот аппарат позволяет узнать, о чём в данный момент думает мозг. Аппарат рисует что-то вроде графика, который поддаётся расшифровке в виде слов или мыслей. Не хочешь ли, я попрошу Вертхаймера повидаться с тобой?
— Нет, — сказал я. Лэнди уже считал делом решённым, что я собираюсь пойти на всё это, и меня возмутило его отношение. — Ладно, иди, оставь меня, — сказал я ему. — Ты ничего не добьёшься, пытаясь принудить меня.
Он сразу поднялся и пошёл к двери.
— Один вопрос, — сказал я.
Он остановился, положив руку на круглую дверную ручку.
— Да, Вильям?
— Просто интересно. Ты сам искренне веришь, что, когда мозг будет в резервуаре, мой ум будет в состоянии работать точно так, как сейчас? Ты веришь, что я буду в состоянии думать и рассуждать, как сейчас? И сохранится сила памяти?
— Не вижу, отчего бы нет, — отвечал он. — Это тот же самый мозг. Он живой. Не повреждён. По сути, его вообще не касались. Мы даже не открывали твёрдую оболочку. Конечно, большая разница будет оттого, что мы перерезали все до одного идущие к нему нервы — за исключением единственного зрительного нерва, — и это значит, что на твоё мышление больше не будут влиять ощущения. Ты будешь жить в исключительно чистом, обособленном и невозмутимом мире. Ничто не будет тебя беспокоить, даже боль. Наверное, ты не сможешь чувствовать боль, потому что не будет никаких нервов, которые бы её чувствовали. Это будет в своём роде абсолютно идеальное положение. Никаких беспокойств, страхов или болей, голода, жажды. Даже никаких желаний. Только твоя память и твои мысли, и, если оставленный глаз будет действовать, тогда ты сможешь ещё и читать книги. По мне, всё это звучит довольно приятно.
— Звучит приятно, да?
— Да, Вильям, да. И особенно это должно быть приятно для доктора философии. Это будет потрясающий личный опыт. Ты будешь в состоянии размышлять о судьбах мира с такой отстранённостью и безмятежностью, каких до сих пор не достигал ни один человек. И кто знает, что может случиться тогда! К тебе могут прийти великие мысли и решения, грандиозные идеи, которые могут перевернуть наш образ жизни! Попробуй представить, если можешь, степень концентрации, которой тебе удастся достичь!
— И степень разочарования.
— Ерунда! Там не может быть никакого разочарования. Не может быть разочарования без желаний, а у тебя, возможно, не будет никаких желаний. Во всяком случае, желаний физического плана.
— Я ведь буду помнить свою прежнюю жизнь в мире, и я могу желать вернуться в неё.
— Что, в эту кутерьму! Из своего удобного резервуара — назад в этот сумасшедший дом!
— Ответь ещё на вопрос, — сказал я. — Как долго, по-твоему, ты сможешь сохранять его живым?
— Мозг? Как знать? Наверное, годы и годы. Условия будут идеальными. Большинство факторов, которые вызывают нарушения, будет устранено благодаря искусственному сердцу. Кровяное давление будет всегда постоянным — невозможное условие в реальной жизни. Температура тоже будет постоянной. Химический состав крови будет близок к идеальному. В ней не будет никаких загрязнений, ни вирусов, ни бактерий — ничего. Конечно, это только предположение, но думаю, что в таких условиях мозг может прожить два или три столетия. Пока до свидания, — сказал он. — Я забегу проведать тебя завтра. — Он быстро ушёл, оставив меня, как ты можешь догадаться, полностью выбитым из колеи.
Моей первой реакцией после того, как он ушёл, было отвращение ко всей этой затее. Как бы там ни было, всё это не так уж здорово. Меня отталкивала идея, что я, со всеми уцелевшими умственными способностями, окажусь сведён к маленькому слизистому комочку, лежащему в резервуаре с водой. Это было чудовищно, непотребно, ужасно. И другое ещё беспокоило меня — чувство беспомощности, которое я буду обречён испытывать, когда Лэнди поместит меня в резервуар. После этого пути назад не останется, нельзя будет ни протестовать, ни объясняться. Я окажусь приговорён на тот срок, в течение которого они смогут сохранять меня живым.
А что, если, к примеру, я не вынесу этого? Что, если это обернётся жуткой болью? Если я стану истеричным?
Нет ног: не сбежишь. Нет голоса: не закричишь. Нет ничего. Придётся лишь ухмыляться и терпеть ещё два века.
Нет рта: не поухмыляешься.
В этот момент в голову внезапно пришла любопытная мысль: разве человек, которому ампутировали ногу, не испытывает иногда иллюзию, что нога на месте? Разве он не говорит сестре, что пальцы ног, которых нет, дьявольски чешутся, и так далее, и тому подобное? Кажется, я совсем недавно что-то слышал об этом.
Очень хорошо. Исходя из этого, разве так уж невозможно, чтобы мой мозг, одиноко лежащий в резервуаре, страдал от такой же иллюзии тела? И все мои привычные покалывания и боли придут и заполнят меня, а я не буду в состоянии принять аспирин, чтобы успокоить их. То мне может представиться, что у меня в ноге мучительная судорога, то дикое несварение, а несколько минут спустя у меня легко может возникнуть ощущение, что мой бедный пузырь — ты знаешь меня — настолько полон, что, если я как можно скорее не опорожню его, он разорвётся.
Боже сохрани!
Я долго лежал, обуреваемый этими ужасными мыслями. Вскоре, однако, совершив круг, мой настрой стал меняться. Я стал меньше беспокоиться по поводу неприятного аспекта этого дела, и почувствовал, что способен основательно обдумать предложение Лэнди. В конце концов, спрашивал я себя, разве нет чего-то располагающего в мысли, что мой мозг не обязательно должен умереть и исчезнуть в двухнедельный срок? Действительно, что-то в этом было; а я весьма горжусь своим мозгом. Это чувствительный, ясный и возвышенный орган. Он — настоящий кладезь информации, и всё ещё способен выдавать впечатляющие и оригинальные теории. Когда мозг работает, он чертовски хорош, а моё тело, моё бедное старое тело, которое Лэнди хочет вышвырнуть, — что ж, даже ты, моя дорогая Мэри, должна согласиться со мной, что практически ничего не остаётся того, что заслуживало бы сохранения.
Я лежал на спине и ел виноград. Вкусный виноград, с тремя маленькими косточками, я вынул их изо рта и положил на край тарелки.
— Я готов сделать это, — сказал я тихо. — Боже, я готов это сделать. Когда Лэнди завтра придёт ко мне, я скажу ему прямо, что согласен.
Да, всё произошло именно так: быстро. И с той поры я стал чувствовать себя гораздо лучше. Я удивил всех тем, что жадно и много ел за обедом, а вскоре после этого и ты, как обычно, навестила меня.
Как я хорошо выгляжу, сказала мне ты. Такой ясный, с хорошим самочувствием, весёлый. Что-нибудь случилось? Какие-нибудь добрые вести?
Да, сказал я, есть добрые вести. А потом, если помнишь, я попросил тебя присесть, и сразу принялся объяснять тебе, откуда ветер дует, — так мягко, как только мог.
Увы, ты ничего не хотела об этом слышать. Лишь только я начал вдаваться в детали, ты пришла в ярость и сказала, что это отвратительно, противно, ужасно, немыслимо, а когда я хотел продолжать, решительно вышла из комнаты.
Что ж, Мэри, ты помнишь, с тех пор я несколько раз пытался обсудить это с тобой, но ты твёрдо отказывалась выслушать меня. Отсюда эти записки, и я могу лишь надеяться, что у тебя хватит здравого смысла прочесть их. Понадобилось много времени, чтобы написать это. Две недели прошло с тех пор, как я начал нацарапывать первое предложение, и сейчас я значительно слабее, чем тогда. Сомневаюсь, что хватит сил написать что-то ещё. Конечно, я не скажу «до свидания», потому что есть шанс, крохотный шанс, что, если Лэнди удастся его работа, я и впрямь смогу снова увидеть тебя, если ты найдёшь в себе силы навестить меня.
Распоряжусь, чтобы эти страницы тебе не давали, пока не пройдёт неделя с моей кончины. Когда ты сидишь и читаешь эти страницы, прошло семь дней с тех пор как Лэнди сделал своё дело. Может, ты даже знаешь, что из этого вышло. Но если нет, если ты преднамеренно держалась в стороне и отказывалась иметь с этим что-либо общее — а я подозреваю, что так и есть, — пожалуйста, перемени своё отношение и позвони Лэнди, узнай, как со мной дела. Это лучшее, что ты можешь сделать. Я сказал ему, что ты можешь позвонить ему на седьмой день.
Твой преданный муж,
Вильям
P.S. Будь умницей, когда меня не станет, и всегда помни, что труднее быть вдовой, чем женой. Не пей коктейли. Не транжирь деньги. Не кури сигареты. Не ешь пирожные и конфеты. Не пользуйся губной помадой. Не покупай телевизор. Следи, чтобы мои розовые клумбы и сад камней в летнее время были в порядке. И, кстати, я предлагаю отключить телефон, мне он больше не понадобится.
Миссис Перл медленно положила последнюю страницу рукописи рядом на софу. Рот плотно сжат, ноздри побелели.
Неужели вдова не заслужила после всех этих лет немного покоя?
Думать обо всём этом слишком ужасно. Гадко и ужасно. Она даже содрогнулась.
Раскрыла сумочку и взяла ещё сигарету. Зажгла, глубоко затянулась, и после выдоха дым стал расходиться по комнате. Сквозь него был виден замечательный телевизор, модный, блестящий, огромный, бесцеремонно, хоть и застенчиво расположившийся там, где прежде стоял рабочий стол Вильяма.
Что бы он сказал, гадала она, если бы увидел его?
Она остановилась, припоминая последний случай, когда он застал её курящей. Это было, наверное, год назад, она сидела на кухне у раскрытого окна, быстро перекуривая, пока он не вернулся с работы. Радио громко играло танцевальную музыку, она повернулась, чтобы налить себе ещё чашечку кофе, а он стоял там, в дверном проёме, огромный, неумолимый, сверху вниз уставясь своими ужасными глазами, и маленькая чёрная точка ярости тлела в самом центре каждого.
Через четыре недели он сам оплатил домашние счета и не дал ей денег, но, конечно, откуда было ему знать, что больше шести фунтов спрятано в картонке из-под стирального порошка под раковиной.
— Что это значит? — сказала она ему однажды за ужином. — Ты боишься, что я заболею раком лёгких?
— Нет, — ответил он.
— Тогда почему мне нельзя курить?
— Потому что я не одобряю этого, вот почему.
Ещё он не одобрял детей, поэтому их и не было.
Где он теперь, её Вильям, великий неодобряльщик?
Лэнди будет ждать звонка. Надо ли звонить Лэнди?
Нет, конечно, нет.
Она докурила сигарету, прикурила от окурка другую. Взглянула на телефон на рабочем столе сбоку от телевизора. Вильям попросил, чтобы она позвонила. Он очень хотел, чтобы она позвонила Лэнди сразу после того, как прочтёт письмо. Она заколебалась, изо всех сил борясь со старым, въевшимся чувством долга, которое ей пока не удалось стряхнуть с себя. Затем медленно поднялась и пересекла комнату в направлении телефона на рабочем столе. Нашла в книге номер, набрала и стала ждать.
— Будьте добры, я бы хотела поговорить с мистером Лэнди.
— Кто его спрашивает?
— Миссис Перл. Миссис Вильям Перл.
— Секундочку.
И тут же на другом конце провода оказался Лэнди.
— Миссис Перл?
— Да, это я.
Небольшая пауза.
— Я так рад, что вы наконец позвонили, миссис Перл. Надеюсь, у вас всё хорошо? — голос тихий, бесстрастный и вежливый. — Вы не могли бы зайти в больницу? Нам есть о чём поговорить. Думаю, вам не терпится узнать, что из всего этого вышло.
Она промолчала.
— Могу вам сказать, что всё прошло очень гладко, во всех смыслах. Гораздо лучше, чем я мог надеяться. Оно не только живо, миссис Перл, оно в сознании. Оно пришло в сознание на второй день. Правда, здорово?
Она ждала продолжения.
— И глаз видит. Мы в этом уверены, потому что происходит немедленное изменение на энцефалографе, когда что-нибудь перед ним держим. И теперь оно каждый день читает газету.
— Какую газету? — резко спросила миссис Перл.
— «The Daily Mirror». В ней заголовки крупнее.
— Он терпеть не может «Mirror». Дайте ему «The Times».
Помолчав, доктор сказал:
— Хорошо, хорошо, мисс Перл. Оно получит «The Times». Мы готовы делать всё, что в наших силах, чтобы оно было довольно.
— Он, — сказала миссис Перл. — Не оно. Он!
— Он, — сказал доктор. — Да, прошу прощения. Чтобы он был доволен. Это одна из причин, почему я предлагаю вам зайти как можно скорее. Думаю, он будет рад увидеть вас. Да и вы почувствуете, как здорово снова быть с ним — улыбнуться ему, послать воздушный поцелуй и всё такое. Ему, должно быть, приятно будет знать, что вы стоите рядом.
Долгая пауза.
— Что ж, — наконец сказала миссис Перл, и её голос вдруг стал кротким и усталым. — Наверное, мне лучше зайти и узнать, как он.
— Отлично. Я знал, что вы захотите прийти. Я жду вас. Проходите прямо в мой кабинет на втором этаже. До свидания.
Спустя полчаса миссис Перл была в больнице.
— Не надо поражаться тому, как он теперь выглядит, — сказал Лэнди, идя рядом с нею по коридору.
— Хорошо.
— Наверное, это поначалу вызовет некоторый шок. Он не слишком вдохновляет в нынешнем виде.
— Я вышла за него замуж не из-за его внешности, доктор.
Лэнди обернулся и взглянул на неё. Странная женщина — подумал он — большие глаза и угрюмый, обидчивый нрав. Её черты, когда-то очень приятные, стали другими. Дряблый рот, отвислые щёки. Её лицо как будто медленно, но верно осело от многих-многих лет безрадостной замужней жизни.
Они шли молча.
— Не спешите, когда войдёте внутрь, — сказал Лэнди. — Он не узнает, что вы пришли, до тех пор, пока ваше лицо не окажется прямо напротив глаза. Глаз всегда открыт, но он не может двигать им, так что поле зрения очень узкое. Вот сейчас мы увидим, как он смотрит кверху, на потолок. И, конечно, ничего не слышит. Мы можем с вами говорить, сколько угодно. Вот и пришли.
Лэнди открыл дверь и пропустил её в небольшую квадратную комнату.
— Не подходите пока слишком близко, — сказал он, кладя на её руку свою. — Постойте немного в стороне, пока не свыкнитесь со всем этим.
Огромный светлый эмалевый резервуар размером с умывальную раковину стоял на высоком белом столе в центре комнаты, из него выходило с полдюжины пластиковых трубок. Трубки соединялись с целой кучей стеклянных штуковин, внутри которых было видно, как кровь вытекает из сердечной машины и втекает в неё. Сама машина издавала мягкий пульсирующий звук.
— Он там, внутри, — сказал Лэнди, показывая на резервуар, чересчур высокий, чтобы ей заглянуть в него сверху. — Подойдите поближе. Но не слишком близко.
Он провёл её на два шага вперёд.
Вытянув шею, миссис Перл увидела внутри резервуара поверхность жидкости, прозрачной и неподвижной, и там плавала небольшая капсула, размером с голубиное яйцо.
— Там внутри глаз, — сказал Лэнди. — Видите?
— Да.
— По всем признакам он в безупречном состоянии. Это его правый глаз, в пластике точно такая же линза, как та, которую он носил в очках. Я думаю, он видит так же хорошо, как раньше.
— На потолке особенно нечего смотреть, — сказала миссис Перл.
— Не волнуйтесь об этом. Мы разрабатываем целую программу его развлечений, просто не хотим с этим спешить.
— Дайте ему хорошую книгу.
— Дадим, дадим. Вы себя хорошо чувствуете, миссис Перл?
— Да.
— Тогда давайте подойдём чуть ближе, вы увидите всё целиком.
Он подвёл её ближе, и теперь они стояли прямо у стола; она заглянула в резервуар.
— Ну вот, — сказал Лэнди. — Это Вильям.
Он оказался гораздо больше, чем она думала, и темнее. Исчертившие поверхность борозды и складки делали его похожим на громадный солёный орех. Были видны обрубки четырёх больших артерий и двух вен, они выходили снизу и были аккуратно присоединены к пластиковым трубкам, и при каждом биении сердечной машины все трубки слабо подёргивались в унисон, пропуская кровь.
— Вам надо наклониться, — сказал Лэнди. — чтобы ваше милое лицо было прямо над глазом. Тогда он увидит вас, и вы сможете улыбнуться ему и послать воздушный поцелуй. И, может быть, скажете ещё что-нибудь приятное. Слов он, конечно, не услышит, но думаю, что общую идею поймёт.
— Он терпеть не может людей, которые посылают воздушные поцелуи, — сказала миссис Перл. — Я сделаю по-своему, если не возражаете.
Она шагнула к краю стола, наклонилась вперёд, и её лицо оказалось прямо над резервуаром, и посмотрела вниз, в глаз Вильяма.
— Привет, дорогой, — прошептала она. — Это я, Мэри.
Глаз, ясный, как всегда, уставился на неё со странной, застывшей силой.
— Как ты, дорогой? — сказала она.
Пластиковая капсула, прозрачная со всех сторон, открывала глазное яблоко целиком; был виден и зрительный нерв, соединяющий его нижнюю часть с мозгом: он выглядел, как короткий обрубок серой макаронины.
— Ты себя хорошо чувствуешь, Вильям?
Странное было ощущение — смотреть в глаз мужа, когда вокруг нет никакого лица. Ей оставалось смотреть на один только глаз, и она всё глядела на него, и он будто становился больше и больше, и стал единственным, что она видела — сам по себе как некое лицо. Сеть красных вен разбегалась по белой поверхности глазного яблока, а в ледяной голубизне радужной оболочки от зрачка радиально расходились три или четыре очень тёмных чёрточки. Зрачок большой, чёрный, с маленькой искоркой света на краю.
— Я получила твоё письмо, дорогой, и тут же пришла посмотреть, как ты тут. Доктор Лэнди говорит, что у тебя всё отлично. Может быть, если я буду говорить медленно, ты сможешь что-нибудь понять по губам.
Без сомнения, глаз смотрел на неё.
— Они делают всё возможное, они заботятся о тебе, дорогой. Чудесная машина всё время качает, и я уверена, она лучше, чем все эти глупые сердца у всех остальных. Наши могут сломаться в любой момент, а твоё будет работать всегда.
Она изучала глаз с близкого расстояния, стараясь понять, отчего он выглядит так необычно.
— Кажется, тебе хорошо, дорогой, просто замечательно. Тебе на самом деле хорошо.
Глаз смотрится гораздо лучше, чем его глаза раньше, сказала она себе. Какая-то мягкость, спокойствие — то, чего она никогда не видела раньше. Может быть, это из-за точки в самом центре, из-за зрачка. Зрачки Вильяма обычно были крошечными и чёрными. Они посверкивали, проникая в мозг, видя насквозь, и всегда сразу знали, что у неё на уме, и даже то, о чём она думает. Но этот, в который она смотрела сейчас, был большой, мягкий и добрый, почти коровий.
— Вы уверены, что он в сознании? — спросила она, оглянувшись.
— О, да, вполне, — ответил Лэнди.
— И он может видеть меня?
— Конечно.
— Ну не чудесно ли? Думаю, он гадает, что случилось.
— Вовсе нет. Он прекрасно знает, где он, и почему. Вряд ли он забыл.
— Вы хотите сказать, он знает, что он — в резервуаре?
— Конечно. Если бы мог говорить, то, наверное, вёл бы с вами нормальный разговор прямо сейчас. Насколько можно судить, не должно быть абсолютно никакой разницы в умственном плане между этим Вильямом, который здесь, и тем, которого вы знавали дома.
— Господи! — сказала миссис Перл и замолкла, обдумывая интригующий аспект.
Знаешь что, — сказала она себе, глядя на то, что было позади глаза, на огромный серый мясистый орех, так спокойно лежавший под водой, — кажется, я предпочитаю его таким, какой он теперь. И даже думаю, что смогу отлично жить с таким Вильямом. Я смогу с ним справиться.
— Тихий, правда? — сказала она.
— Конечно, он тихий.
Ни аргументов, ни критиканства — думала она, — ни вечных указаний, ни правил, ни запрета на курение, ни пары холодных неодобрительных глаз, глядящих поверх книги по вечерам, ни рубашек для стирки и глажки, ни готовки — ничего, кроме пульсации сердечной машины, а ведь это скорее успокаивающий звук, не слишком громкий, чтобы помешать смотреть телевизор.
— Доктор, — сказала она. — Мне кажется, я внезапно почувствовала к нему огромную привязанность. Это звучит странно?
— Думаю, это вполне понятно.
— Он выглядит таким беспомощным и молчаливым там, под водой, в своём маленьком резервуаре.
— Да, это так.
— Он как младенец, вот на кого он похож. Очень похож на маленького ребёнка.
Лэнди молча стоял позади и смотрел на неё.
— Ну-ну, — сказала она мягко, глядя в резервуар. — Отныне и впредь Мэри собирается смотреть за тобой сама, и тебе совсем не о чем беспокоиться. Когда я смогу получить его домой, доктор?
— Простите?
— Я спросила, когда я могу вернуть его — вернуть в наш дом?
— Вы шутите, — сказал Лэнди.
Она медленно повернула голову и взглянула прямо на него.
— С чего бы мне шутить? — спросила она; лицо сияло, и круглые блестящие глаза были как бриллианты.
— Его нельзя перемещать.
— Отчего бы и нет.
— Это — эксперимент, миссис Перл.
— Это — мой муж, доктор Лэнди.
Лёгкая нервная полуулыбка скользнула по рту Лэнди.
— Ну... — сказал он.
— Это мой муж, и вам это известно.
В её голосе не было злости. Она говорила тихо, напоминая ему очевидное.
— Всё это не так просто, — сказал Лэнди и сжал губы. — Вы теперь вдова, миссис Перл. Полагаю, вам остаётся смириться с этим.
Она вдруг отвернулась от стола и пересекла комнату по направлению к окну.
— Я не шучу, — сказала она, ища в сумочке сигареты. — Я хочу забрать его.
Лэнди смотрел, как она сжимает сигарету губами и зажигает её. Странная женщина, думал он. Похоже, очень довольна, что у неё будет муж в банке.
Он попробовал представить свои чувства, если бы там лежал мозг его жены, и её глаз глядел бы на него из этой капсулы.
Ему бы это не понравилось.
— Не вернуться ли нам в мой кабинет? — сказал он.
Она стояла у окна, совершенно спокойная, расслабленно попыхивая сигаретой.
— Да, хорошо.
Проходя мимо стола, она остановилась и склонилась над резервуаром.
— Мэри сейчас уходит, дорогой, — сказала она. — И не переживай ни о чём, ты понял? Мы собираемся отправить тебя домой, там мы сможем следить за тобой, как надо, и постараемся устроить всё как можно быстрее. И послушай, дорогой... — Тут она замолчала и поднесла сигарету к губам, собираясь затянуться.
Глаз тут же сверкнул.
Она глядела прямо в него, и прямо в центре увидела маленькую яркую вспышку света; зрачок сократился и стал чёрной точкой абсолютной ярости.
Она не шевельнулась. Стояла, глядя на глаз, склонившись над резервуаром и держа сигарету у рта.
Потом нарочито медленно сунула сигарету между губ и сделала глубокую затяжку. Глубоко вдохнула, задержала дым на три-четыре секунды, и внезапно — пы-ых! — дым вышел из ноздрей и ударился в воду резервуара, стелясь над поверхностью густым белым облачком, которое заволокло глаз.
Лэнди был уже у дверей, спиною к ней, ожидая.
— Идёмте же, миссис Перл, — позвал он.
— Не смотри так злобно, Вильям, — сказала она мягко, — нет смысла смотреть так зло.
Лэнди повернул голову, чтобы взглянуть, что она делает.
— Но больше этого не будет, — шептала она. — Потому что отныне и впредь, мой дружок, тебе надо будет делать именно то, что Мэри скажет тебе. Ты понял?
— Миссис Перл, — сказал Лэнди, приближаясь к ней.
— Так что не будь больше капризным мальчишкой, хорошо, мой бесценный, — сказала она, снова затягиваясь сигаретой. — Капризных мальчишек сурово наказывают, тебе следует это знать.
Лэнди подошёл к ней, взял за руку и стал вежливо, но твёрдо тянуть от стола.
— До свидания, дорогой, — пропела она. — Я скоро вернусь.
— Хватит, миссис Перл.
— Ну разве он не милый? — воскликнула она, глядя снизу вверх на Лэнди большими сияющими глазами. — Разве он не божественный? Я просто не могу дождаться, когда он снова будет дома.
* * *
|
|