1

          В крымских пространствах ничего не меняется с годами, солнце давно вытопило отовсюду жир изменений, осталось всё сухое, и навсегда укрепился внешне подвижный, но устойчивый южный годовой оборот жизни, с цветущими злаками в степях, щебетом птиц и перепархиванием палево-золотистой саранчи, которую местные кошки охотно употребляют в пищу.
          В 1889 году в крымском ауле, в семье земского врача Льва Петровича Осипова, родилась дочь Мария. Она прожила то в ауле, то в Симферополе, у бабки с дедом, всё своё детство. В 1912 году вышла замуж за местного красавца-татарина, страстного рыбака, который сразу после свадьбы увёз её в турецкий город Акхисар.
          Через полтора года Мария объявилась у родителей, оборванная, почти умирающая от голода. Оказалось, что мужа её зарезал какой-то кровник, а сама она попала в гарем, откуда благодаря счастливому случаю — задняя дверь по оплошности младшего евнуха оказалась не запертой — сбежала.
          Теперь уж она не стремилась замуж. Окончила в Симферополе фельдшерские курсы и помогала продолжавшему практиковать отцу, однако от дальнейшего медицинского образования, на чём настаивал отец, наотрез отказалась, непонятно отчего чувствуя к этой профессии непреодолимую неприязнь.
          Ко времени возвращения дочери Лев Петрович похоронил жену. После этого он, и так-то по характеру суховатый, стал и вовсе замкнутым, с дочерью держался немногословно и строго, впрочем, без излишества. Обширная практика занимала всё его время. Поначалу никак не выходило у него освободить от работы хотя бы один в неделю день. В воскресенье к зданию, а точнее — флигельку больницы стекалось свободного от работы народу гораздо больше, чем в остальные дни: отказывать Лев Петрович не научился. И тогда установил он себе выходной день в среду, и помалу к этому все привыкли.
          Мария взялась за домашнее хозяйство, после кончины матери несколько запущенное, у Льва Петровича до него не доходили руки за неимением времени.



          2



          В квартал, где все дома гордились трудящимися на благо страны чиновниками, затесался неприметный шестиэтажный домишко. Фасад его выглядел ординарно и скучно; горбатился тяжёлый государственный руст неброского пыльно-голубиного цвета. Раньше в доме располагался полупроводниковый НИИ. Теперь его помещения разобрали ЧП, ИП и ООО. СП, ОАО и ЗАО предпочитали другие дома, позаметнее.
          В полутёмном фойе просиживал рабочее время швейцар с осыпающейся золотой окантовкой ворота. Заглянешь через окошко — жестикулирует бровями над бесконечной газетой. А порой и взглянет на посетителя, навеет тревожное ощущение ресторанного вестибюля.
          И правда, служил он прежде в одном популярном месте. Оттуда выгнали его в шею, не приняв во внимание заслуги и протекцию по линии кухни. Выгнали за внезапный безобразный гневный порыв. Оглаживая на посетителе пальто, вспомнил что-то своё, не сдержался и дёрнул за левый рукав, бурча смутно под нос.
          — Тебе чего, голубчик? — спросил, обернувшись, хозяин рукава, часто мелькавший в телевизионном экране, чем и вызвал пусть и придавленное, но всё же бешенство швейцара.
          И обошлось бы, но к телевизионному человеку в зале подсел хозяин кабака, выслушал рассказанный со смехом случай с рукавом.
          Сидел он в каморке швейцара, из-за остеохондроза деревянно-прямой. Когда входил кто-нибудь, и хлопала оглушительно дверь с пружиной, руки против воли начинали мелко дрожать, газету он сворачивал и перерезал лицо очковой оправой, чтобы чётче разглядеть, кто пожаловал. Никогда никого не окликал, не требовал пропуска. Да тут никому никаких пропусков и не полагалось. В целом неясно было, зачем и к чему тут швейцар. Так что знай сиди себе, читай бесконечную газету.
          Погода на дворе обещала испортиться. Давно, ох давно просил хозяина купить и поставить ему тут маленький телевизор на полупроводниках, тогда и погоду можно будет узнать, и кино посмотреть, и вообще. Хотя к чему погода, когда всё время напролёт в каморке сидишь. А только хозяин телевизор строго-настрого запретил.
          — Сиди, Кондратьич, смотри на людей — чем тебе не телевизор? Нельзя, понимаешь, нельзя. А то зачем тогда и охрана нам твоя?
          И правда, зачем? И, чтобы не наталкивать хозяина на такие опасные мысли, перестал Кондратьич телевизор канючить.
          Выбравшись из своего закутка, он открыл пружинную дверь и вышел на крыльцо. Порой позволял себе подышать воздухом. Не всё же сидеть взаперти.
          Погода портилась. То и дело взлетал короткий злой ветерок. Красные и жёлтые листья — конец сентября — беспокойно дёргались и нестройно шуршали, когда тащил их ветер по асфальту, и разом стихали, вываливались из его холодных рук. С северо-востока, от Зарядья, несло по небу длинные беспорядочные полосы, не очень похожие на облака — это текли унылые струи дыма из заводских труб. Обещал накрапывать дождик.
          Приблизился, вынырнул из аллеи очередной посетитель, и Кондратьич поспешил к своему гнезду. Проходя мимо, мужчина бросил взгляд на мелко задрожавшие руки, на редкую перхоть золотинок на лацканах, на взлетевшие брови, услышал покряхтывание. И, понятное дело, не остановился. Проследовал по лестнице вверх. Лифта ввиду малоэтажности в доме никогда не водилось.
          Посетитель поднялся на четвёртый этаж. На нём был неброский серый костюм. Ворот светлой рубашки стискивал галстук. В самом низу были ботинки. Вид имел обычный, ничем не примечательный.
          Это из-за костюма так казалось. Скрадывал он прекрасно развитое тело, накачанные в спортзалах овальные мышцы. Роста посетитель был несколько выше среднего. Движения скупы и точны. Походка, впрочем, без особых примет. Вздумай кто запомнить этого человека, не зацепилась бы память, особые приметы отсутствовали.
          В коридоре, похожем на все коридоры общественных зданий средней руки, он подошёл к одной из дверей. Сдержанно постучал костяшками пальцев. Услыхал приглашение, открыл дверь и вошёл в комнату.
          Тяжёлые синие шторы, тёмные чопорные панели на стенах, могучий стол, на подставке — бюст Иоанна Грозного, реконструкция Герасимова. Темновато стало внутри. Из-за окна доносился всё гуще слитный шелест дождя.
          Слева от стола примостились двое в штатском. Перед одним на столе небольшой ящичек перемигивал огоньками. Во главе стола возвышался полковник и молча глядел на вошедшего.
          — Капитан Егоров прибыл в ваше распоряжение,— сказал вошедший.
          Один из штатских — тот, что без аппарата, неопрятно-кудлатый, будто застрял он в начале семидесятых,— волнообразно шевельнул спиной и покашлял в кулак. Владелец же аппарата, компьютерная мышь, властелин цифровой трухи, кататонический игуанодон, то ли присутствовал, то ли витал в недоступных всем прочим пределах. Полковник привстал и сказал:
          — Вот, господа, позвольте вам представить. Тот самый капитан Егоров. Проходите, капитан, не стесняйтесь. Чувствуйте себя как дома и забудьте, что вы в гостях. Садитесь вот напротив товарищей.
          Капитан Егоров сел напротив товарищей.
          — Перейдём сразу к делу,— сказал полковник.— Общая ситуация такова. Обнаружено совершенно новое, не известное пока ещё науке наркотическое вещество. Нам повезло отследить самое его появление. Прихватили прямо ин статус, так сказать, насценди. Это, как вы понимаете, весьма благоприятствует тому, чтобы ещё в зародыше уничтожить семена зла. У нас в этом плане накоплен богатый опыт. Проследить каналы, выявить поставщиков, через них выйти на изготовителей — и накрыть всю банду разом. Но на этот раз всё немного сложнее. Пока что не удалось обнаружить ни каналов, ни поставщиков, ни изготовителей. Нет у нас и образцов этого нового наркотического средства. А что же всё-таки есть? — спросите вы меня. И я вам отвечу. У нас имеется чёткая и недвусмысленная информация о том, что такое вещество существует. А существо, соответственно, веществует — употребляет, стало быть, вещество, да так, что мало никому не кажется. Происходит что-то, не вполне понятное. Ситуация складывается своеобразная, и обычные в таких делах методы не сработают. Думаю, вы уже догадались, что за задание вам предстоит выполнять.
          — Так точно, товарищ полковник.
          — Сформулируйте.
          — Внедриться в непосредственной близости от места обнаружения, установить производителей неизвестного наркотического вещества, определить способ производства, выявить каналы распространения.
          — Совершенно верно, капитан. Надо будет вам поехать туда. Я знаю, что вы на днях вернулись со сложной и ответственной операции и ещё не успели как следует отдохнуть. И вправе были рассчитывать на более продолжительный отдых. Даже, кажется, успели уехать из Москвы?
          Капитан молча кивнул.
          — А мы вот вас опять дёрнули! — пошутил полковник.— Ну, что уж тут поделаешь. И не то чтобы нам, кроме вас, туда послать некого. Но вот по каким-то там научным профилям — полковник бросил взгляд на штатского с мигающим аппаратом — выходит, что опять вам, капитан, надлежит сидор собирать в дорогу.
          Полковник про себя отметил, что очень уж шутлив с капитаном — заискиваю я перед ним, что ли? — подумал он, и решил быть суше. Чрезмерное почтение могло просочиться в душу полковника после того, как он просмотрел отчёты о нескольких последних операциях, в которых капитан Егоров принимал деятельное участие.
          — Можете рассматривать первый этап работы, внедрение, как заслуженный отдых,— продолжил полковник.— Поживёте нормальной, обычной жизнью. Снимете жильё. Развеетесь. Там, в глубинке, интересная жизнь. Хочу напомнить, что, как говаривал академик Павлов, отдых — это перемена деятельности, верно?
          Кудлатый кивнул, цифровой игуанодон остался недвижен. Полковник продолжил:
          — Это недалеко отсюда. Часа каких-нибудь три-четыре, по железной дороге если. Не на вертолёте же вас туда забрасывать — посмешил сам себя полковник,— и не с парашютом кидать из самолёта. Чай, не за линию фронта.
          Капитан Егоров внимательно слушал дополнительные разъяснения полковника, вторым же планом автоматически прикидывал, как достичь в комнате силового контроля.
          Однажды, пару лет назад, его вот так же инструктировали в незнакомом здании. Внезапно возникло дуновение, шелест, бреющие полёты ворвавшихся людей в камуфляже. Несмотря на внезапность, капитан Егоров через несколько секунд уложил камуфляжных на пол рядком. Хоть и здоровые были ребята, но ломили в открытую, надеялись на силу свою. Куда им против специально подготовленного человека. Дурацкую проверку затеяло в тот раз начальство. И, натурально, присело в лужу. Но можно посмотреть и вот как: убедилось в высокой подготовленности капитана Егорова.
          Сквозь полупрозрачную картину лежащего на полу с кляпом во рту генерала и прикрученных к стульям бесчувственных штатских донеслись до него полковничьи слова:
          — А теперь наш медицинский сотрудник введёт вас в курс со своей стороны.
          Человек с буйными прядями волос, которые, впрочем, иногда вырастают не только у хиппи, но и у учёных, сказал:
          — На месте вам придётся много общаться с населением. Население у нас сами знаете, какое. Пьют. Если вы не будете с ними пить, они вас не примут за своего. Перехожу к сути. Вот эти таблетки — он вынул из нагрудного кармана пиджака маленький пузырёк — содержат выведенный в нашей лаборатории специальный штамм банальной кишечной палочки, известной как Escherichia coli. Это основной представитель кишечной флоры, если вы не в курсе. Наш новый штамм, генетически модифицированная палочка Escherichia alcoholi,— полезная, должен заметить, штучка. Основное её свойство — разлагать молекулы этанола, С₂Н₅ОН, и происходит это практически моментально. Мы им средствами генной инженерии внедрили комплексы искусственно сконструированных ферментов. Метаболизм потенцирован. Всё протекает настолько быстро, что этанол даже не успевает всосаться в стенки желудочно-кишечного тракта, разве что чуть-чуть — в пищеводе.
          — А противопоказания имеются? — спросил капитан.
          — Никаких противопоказаний не обнаружено. Есть один, правда, побочный эффект — мощная отрыжка, не обессудьте. Этанол у нас метаболирует до углекислого газа и воды, минуя промежуточные стадии. Вернее, они есть, но ферменты протаскивают молекулы через все этапы превращения настолько быстро, что организм на метаболиты отреагировать не успевает. Никакого альдегида и прочих таких же прелестей. Ну и, конечно, никакого спирта.
          — А нельзя ли обойтись без ненужных подробностей, майор? — поморщился полковник.— Я тебе, капитан, по-простому скажу, так, как сам понял. Начинают микробики эти действовать почти мгновенно, как только выпьешь, скажем сто грамм водяры, а хоть бы и пива даже. Главная суть в том, что они почти мгновенно раскладывают молекулу спирта на углекислый газ и воду. Вода-то ладно, но вот углекислый газ... в общем, действительно, имеется неприятный побочный эффект, его пока умники наши никак не могут нейтрализовать.
          — Да, всё именно так,— торопливо закивал гривастый специалист по бактериям.
          — Закругляйтесь,— сказал ему полковник.
          — В общем, когда надо будет, грубо говоря, выпить, примите одну таблетку,— сказал гривастый, передавая капитану маленький пузырёк.— Можно даже этой водкой её и запить, средство срабатывает быстро. Моментально практически. Если придётся пить самогон или одеколон, примите две таблетки.
          — Надеюсь, до одеколона дело не дойдёт,— поморщился полковник.
          — Конечно, конечно; я так, на всякий случай говорю. Таблетка маленькая, скажете, что от изжоги, если кто поинтересуется. Только, пожалуйста, больше никому их не давайте. Это важно. И помните об отрыжке, чрезмерно не напрягайте брюшной пресс.
          — Капитан едет отдыхать практически,— заметил полковник,— и напрягать брюшной пресс там ему не понадобится.
          Капитан принял пузырёк и сунул в карман, не разглядывая.
          — Ну что же, на этом всё,— подытожил полковник и встал.— Технические детали сейчас вам доложат. Желаю, как говорится, и хорошо отдохнуть, и поработать. Удачи вам, капитан!
          Полковник вышел из-за стола, эскулап присоединился к нему, оба пожали капитану руку и вышли.
          Оставшийся сотрудник разморозился, поднял глаза от многоцветно мигающего прибора:
          — Итак, маршрут...



          3



          Начало гражданской смуты прошло в маленьком ауле незамеченным. Лев Петрович к этому времени сделался врачом при крупном землевладельце и меценате Епанченке, который по воцарении Николая II неожиданно для себя разбогател на поставках винограда и вина. Дело в том, что хозяйственные уложения при молодом царе слегка изменились, создав именно для виноградарей не слишком заметную, но весьма многообещающую лазейку, дававшую возможность небывалого дотоле развития дела.
          На окружённом неуютными сухими скалами плато он построил просторный барский дом, со всех сторон облепленный подсобными помещениями, и хотя тратил несметное количество денег на перевозку всего необходимого в хозяйстве, в том числе и пресной воды, поместье своё любил.
          Плотный пятидесятилетний украинец, благодушный, он, пока шёл в гору, оставался всегда подвижным, лёгким на подъём. Ощутив же себя состоятельным, наконец, человеком, поскучнел, набрал медлительности и сделался склонен к бесцельной задумчивости. С ним жили две жены, в татарском Крыму такое — не редкость, а взрослого уже сына Гришу за год до войны Епанченко отправил в Питер изучать право, что и неудивительно, поскольку богатство рано или поздно приводит к пониманию важности юридических наук.
          Доктор Лев Петрович с Епанченкой как раз собирались уехать в Симферополь, там им казалось безопаснее. Жён Епанченко услал туда заблаговременно.
          Люди запрягали лошадей на конюшне, она располагалась вне двора, за оградой, и что там делалось, из дома не было видно.
          Епанченко стоял у окна и, отведя рукой занавеску, глядел на двор. Там ровным счётом ничего не происходило, и всё-таки что-то как будто мешало ему оставить занавеску в покое и отойти от окна.
          — Пашка со двора сбежал, а без него всё разладилось,— сказал он.
          — К большевикам, надо полагать, подался? — откликнулся доктор Осипов.
          — Да нет, вряд ли. Не настолько он глуп. Думаю, решил, пока не поздно, вернуться в свои края. А то мало ли что. Время, сами знаете, такое.
          Доктор сидел в жёстком вольтеровском кресле и щурился на огонь в приоткрытой дверце печурки.
          — Значит, вы полагаете, что для принятия стороны большевиков надо быть недалёким человеком? — спросил он.
          — А что же, эти пещерные идеалы всерьёз может принять только очень недалёкий, я бы даже сказал, глупый человек,— ответил Епанченко, отходя, наконец, от окна и устраиваясь на низенькой скамеечке напротив печурки. Он оказался вполоборота к доктору и закрыл от него печной зев.
          — Ну, не скажите,— откликнулся доктор.— Не такие уж эти идеалы пещерные. Смотрите, как всё всколыхнулось.
          — Доктор, а вы взгляните на это со своей профессиональной точки зрения. Представьте, что микробы вдруг решили взять в организме власть в свои руки. Что тогда будет? Организм подохнет, вот и всё.
          — Ну, не такие уж они и микробы,— ответил доктор.— И потом, эта война...
          — Извините, я вас перебью, пока не забыл: вы всё взяли, что необходимо? — спросил Епанченко.
          — Да,— отвечал доктор,— вот тут у меня всё собрано,— и он показал Епанченке объёмистый саквояж.— Много вещей, думаю, брать не стоит; всё равно, если что, их отберут, или, как это принято сейчас называть, экспроприируют. Взял только самое необходимое.
          — А дочка ваша?
          — Она тоже готова.
          — Что же она не идёт?
          — Не знаю. Подождём. Мне кажется, уже поздно сегодня ехать.
          — Да, всё из-за Гришки проклятого. Ну, ровным счётом ничего не хотят делать!
          Подволакивая ногу, вошёл управляющий, дядя Саша:
          — Так что, лошади готовы, всё уложено,— доложил он негромко.
          — Дядя Саша, вели распрягать. Нынче уж поздно ехать. Заночуем,— сказал ему Епанченко
          — Так я вот чего: Пронька прибегал с хутора, так, говорит, там эти... ну, в общем, как бы не нагрянули сюда к нам...
          — Так кто у них там на хуторе?
          — А шут его разберёт, Проньку. Одно ясно, не наши это, не местные. Как бы ночью все наши не сбежали, вот я чего. Может, не распрягать? А поехать бы вам всё-таки сегодня; до станции доедете к ночи, а там и заночуете, народу там много.
          Епанченко вздохнул и снова выглянул в окно.
          — Может, и вправду поедем? Пока не дождались беды,— сказал доктор.
          Снаружи разлаялись собаки, затопали копыта. В двери вошло несколько человек. За несколько секунд всех троих в комнате зарубили шашками. По комнате стал медленно расходиться тревожный запах крови, смешиваясь с запахом сухой полыни, пучки которой повесила на просушку под потолком экономка Епанченки Лукерья.
          Спустя пару часов, убедившись, что брать уже нечего, всадники покинули усадьбу; они взяли двойку лошадей, запряжённую в гружёную вещами Епанченки телегу. Несколько человек из дворни ушли с ними. Дочь доктора, появившуюся сразу после них, всадники посадили в телегу, под присмотр старой женщины цыганского вида, молчаливой и неприветливой, время от времени курившей коротенькую глиняную трубочку.



          4



          В своё время капитан окончил среднюю школу. Там он по большей части недоумевал. Однако отличался прилежанием — насколько позволяли способности. И вздохнул с облегчением, окончив: не нравилось сидеть неподвижно урок за уроком, дома склоняться над домашним заданием.
          На море в пионерском лагере его заставили съесть медузу. Маленькая, вся облипшая песком, на всю жизнь запомнилась она ему отвратительным вкусом студенистой массы.
          В третьем дворе от дома как-то раз подловила местная шпана и поколотила — несильно, но обидно.
          Вкус медузы и запах крови из разбитого шпаной носа направили вектор жизни Саши Егорова.
          Ему всегда хотелось двигаться. Физкультура оттеснила прочие предметы. Учительница физкультуры Лариса Владимировна не утруждала себя методикой, после звонка швыряла мальчишкам кожаный мяч, и они рубились самозабвенно в футбол. Что в это время делали девочки, Саша Егоров не смог бы сказать, никогда не интересовался этим. Зато в пятиборье за него чуть не дрались тренеры, а он взглянул на них с усмешкой и ушёл в десятиборцы.
          Оттуда и попал в секретные люди. Специалисты развили в нём не только физические возможности, но и дремавшие дотоле без серьёзной мотивации интеллектуальные резервы — по тесту Айзенка не набирал он никогда меньше ста семидесяти. В шифровальном отделе написал закрытую работу, которую не смог прочесть профессор, в своё время запрятанный от греха подальше в Новую Зеландию. При этом его интеллектуальный мотор работал больше на холостых оборотах, едва слышалось его урчание. Не возникало, как правило, необходимости давить педаль акселератора.
          Как-то сходил он к фотографу. Когда девица автоматически выбросила ему квадрат с четырьмя фотографиями, обомлел: на них не было ничего. Конечно, объяснил он себе, всё дело в заквасившем фотографе, проявил и распечатал, не глядя, неотщёлканную плёнку. Даже если всё и вправду именно так, четыре маленьких пустых квадратика фотобумаги повергли его в тяжкое раздумье. В зеркале, впрочем, он отражался по-прежнему.
          С женщинами научил обходиться инструктор по вербовке, раскрыл ряд нехитрых секретов, узнав которые, лейтенант Егоров внутренне поскучнел, сжал зубы и не подал вида. Он вырос видным парнем; в его суровом лице не оставалось места для сопливой смазливости пареньков с глянцевых обложек, а разливалась уверенная сила и покой. В виде особой приметы застряла манера поднимать левую бровь, её изгнали гипнозом.



          5



          Всадники и телега, проехав километров двадцать, добрались до разорённого аула. Девчонки в телеге не оказалось, а старая цыганка лежала на тряпках без сознания.
          Недаром Мария Осипова была дочерью врача.
          Если бы не позднее время, отыскали бы её, конечно, а так махнули рукой: не велика птица.
          А Маришка тем временем пробиралась в ближайший городок, и добралась туда под утро.
          Спустя несколько дней она выехала поездом в Питер.
          Вся страна к этому времени бурлила кровью. В Питере же, напротив, самое кровавое время миновало и сделалось относительно спокойно.
          Если бы Маришку спросили, зачем она едет в Питер, вряд ли услыхали вразумительный ответ. После убийства отца и удачного бегства из обоза разбойников она действовала по большей части чисто автоматически. Там, в телеге, она оглушила старуху-цыганку неожиданным ударом по ушным раковинам, а затем, нажимая на сонную артерию, привела охранницу в бессознательное состояние.
          На первое время удалось ей приткнуться в бараках позади Заневского проспекта. Документов в тех бараках не спрашивали, и бумаги, которые помогли ей добраться сюда по железной дороге, она сожгла в печке: мало ли что. Если чрезвычайка прицепится, вряд ли Маришка сумеет доказать, что документы достались ей в разграбленном доме в небольшом городке, до которого она добралась под утро в ту ужасную ночь.
          Зарегистрировав беженкой из-под Волхова, её послали на общественные работы. Женщинам выпало рыть бесконечные траншеи, зато с питанием как-то устроилось.
          Но и общественные работы понемногу пресеклись, распустили работников, кого куда, снабдив столь необходимою справкой, имея которую, уже можно было устраиваться на нормальную работу. С кадрами во время гражданской войны было хмуро, и Марию легко взяли на одну из вспомогательных технических должностей в аппарате Наркомпроса
          В огромном неуютном машинном бюро царили неумолчный стрёкот ремингтонов, мат барышень и прочие производственные звуки. И всё-таки жизнь обрела, наконец, устойчивые очертания, и стало возможно перевести дух, оглянуться вокруг и попробовать приноровиться к торопливо бегущему в страшное будущее миру.
          В Наркомпросе Маришка не прижилась, благо, удалось перейти переводом в ведомство по тяжёлой промышленности младшим бухгалтером. Тут и зима наступила.
          Зима ошеломила Маришку свирепым, лютым морозом, от которого барак спасал, но позволял только выжить, при этом не лишая возможности мучиться и болеть.
          Всё-таки молодой организм справился, пришла весна.
          Маришка встретила молодого человека, который полюбил её всем сердцем. Он забрал её из барака. Жили они теперь в четырёхкомнатной квартире на Литейном.
          Если бы Маришку спросили, любит ли она Василия Штыря, она, конечно, ответила бы утвердительно.
          Странная на первый взгляд фамилия Штырь имела происхождение из лояльного России румынского боярского рода Штере, один из представителей которого, Тудор Штере, угодил вместе с Кантемиром и Петром I в турецкий плен; оттуда их удалось выкупить, и они ушли в Россию. И Кантемиру, и Тудору Штере Пётр I, не забывавший верных людей, впоследствии пожаловал дворянство и поместья, и они потихоньку ассимилировались.
          Через год, когда войска Юденича осенью девятнадцатого отчаянно рвались к Петрограду, а на юге красные из последних сил сдерживали натиск Деникина, Колчак же на востоке, располагая несметными ресурсами, рассчитывал в скором времени войти в российскую Европу, у молодой пары родились два близнеца. Сперва на свет появился Евгений Штырь, а несколько минут спустя — его брат-близнец Вовка.
          Прошлая жизнь в Крыму, оживая иногда в памяти, представлялась Маришке ужасным наваждением, страшным кошмаром, который лучше было бы забыть, и только отца она продолжала любить и помнить.
          Тем временем близнецы подрастали, а Василий Штырь круто шёл вверх по карьерной лестнице в министерстве тяжёлого машиностроения. Переводиться вместе с министерством в Москву он не пожелал, и в Питере открылись ему неплохие перспективы. Правда, законы физики, хоть и таятся до поры, но действуют неумолимо и среди самой обустроенной жизни. В нашем случае речь идёт о том, что, чем круче траектория взлёта, тем вероятнее неожиданное падение.
          Восемнадцать счастливых лет прожили Маришка с Василием, а в тридцать шестом году всё обрушилось. Сперва за какой-то детский бред забрали старшего близнеца, Евгения, Мартышку, как его звали дома, а спустя неделю, проведённую родителями почти без сна, в страшном состоянии, приехали и за Василием.
          Оставшись с младшеньким Вовкой вдвоём, Маришка окоченела от горя, сил хватило лишь на то, чтобы услать сына к сестре мужа в Иркутск. Поскольку ни Василий, ни старший близнец на воле так и не объявились, некому было поинтересоваться, как живёт, и живёт ли вообще осиротевшая и постаревшая работница торгового главка Мария, по мужу Штырь.



          6



          Капитан Егоров спустился по лестнице и вышел.
          Дождь, оказывается, уже перестал. Мокрою стала улица, и всюду блестели лужи. Красные и жёлтые листья беспокойно дёргались и нестройно шуршали, когда тащил их ветер по асфальту, и стихали, очутившись в воде.
          Капитан решил пройтись пешком. Сперва в центре потолкался среди оголтелых туристов, откуда-то и куда-то стремящихся, с фотоаппаратами наготове. Затем по Большой Якиманке направился в сторону Октябрьской площади.
          Справа над водой навис картикатурно большой медный корабль. В своей неожиданной нелепости корабль выглядел так, будто собирался вот-вот панибратски похлопать по плечам стоящие рядом дома, а те ёжились и отводили взгляд окон от набившегося в приятели истукана. Вздёрнутый ввысь непонятною чужой волей, выступал он вперёд, как огромная уродливая болячка, и бугры материала вываливались из формы, выдуманной и навязанной скульптором.
          Ничего смешнее капитан давно не встречал, чем несуразный этот бугор.
          Ну и что, подумал капитан, пройдёт время, и он перестанет быть смешным. Дубовость и нарочитость привлекут туристов, бугор сделается достопримечательностью. Нормально.
          
          Все эти мысли проскользнули навылет безболезненно и едва намечаясь в сознании, на лице отражаясь лёгким движением левой брови и углов жёсткого рта.
          Неуютно стало на улицах, и казалось, что все, кому выпало в этот час оказаться не дома, вяло и неостановимо стремились вернуться в обжитые кубы милого уюта. Будто ещё что-то, кроме неба, нависало над городом, давило неослабно и молча, и даже соломенный свет зажжённых недавно высоких фонарей не мог прервать унылого и постоянного давления сверху.
          Капитан Егоров — а это был именно он — поёжился, краем сознания ощутив давление сверху, устыдился мелкого своего движения, расправил плечи и ускорил и без того не медленный шаг. В голове крутились воспоминания о недавнем глупом разговоре, который определял порядок дальнейших действий капитана Егорова.
          Недавно, после удачной миссии в одной из бывших республик, довелось ему отсиживать на курсах повышения квалификации. Квалификация на этих ненужных бюрократических курсах на самом деле постепенно утрачивалась, если бы не ежевечерний тренаж, положенный капитаном Егоровым самому себе как нечто совершенно необходимое. Тут-то и давал он волю застоявшейся удали и прыти, отводил душу, подневольно остывавшую за неказистыми столами закрытой учебки в одном из недальних лесов под столицей.
          И теперь, чуя вечернее время, просил организм сладкой нагрузки, ныли кулаки, чесались локти, поёрзывали нервы голеней и бёдер, но всё это никак не сказывалось на походке капитана, собранной, деловой, ничего лишнего. Прочёл он на столбе:
          Едет вредный мужичок,
          Чуть стола повыше,
          Проблесковый маячок
          У него на крыше.
          Козыряет постовой,
          И, с похмелья сонный,
          Он шурует на любой —
          Синий и зелёный.
          Он дольше, чем следовало бы, глядел на обмызганную листовку. Не понимал: почему «синий», когда надо бы «красный»? К чему вообще подобная дичь?
          В районе Первой Градской больницы к бордюру причалила дребезжащая крыльями «Волга» с неправильно выставленным зажиганием. Он уж знал, что к нему подъедут, сел на заднее сиденье, и поехали. За рулём бессловесно топорщился шофёр, похмыкивая при перестроениях. Сзади капитан видел коричневые кожаные плечи, над ними — беспорядочные завитки седоватых волос, прижатые тесной бейсболкой, надетой козырьком назад, с бордовыми буквами «NY». К букве «Y» прилипла жёлтая чешуйка, похожая на кусочек яблока.
          Развернулись; промелькнула в обратном порядке Большая Якиманка, затем — Моховая, Охотный ряд. Промчавшись мимо пустующего столба железного Феликса, «Волга», рыча, выскочила на Сретенский бульвар. Вскоре впереди обозначилось затейливое строение Казанского вокзала с азиатским красно-белым уступчатым шатром главного входа.
          Толпа выглядела, как всегда, уныло и нецелеустремлённо, хотя многие изо всех сил стремились, влача носильные вещи, туда, где, им казалось, следовало немедленно быть. Бейсболист причалил, вздохнул и, не глуша мотора, замер, как будто выключился. Капитан Егоров покинул автомобиль. До поезда у него оставалось 15 минут.



          7



          Каждое десятилетие пахнет особо, и тридцатым годам в Советском Союзе тоже был присущ неповторимый букет запахов. Как ощутить нам его — смесь морозного ветра, свежего гуталина и тончайшей угольной пыли? Остальное мало что добавляло.
          В двадцатые годы запахи съёжились, пылал чахоточный румянец истерического жуткого веселья. Мир ужаснулся тому, что смог вытворить, и впал в полуобморочную эйфорию. Человечество окончательно потеряло невинность и оголило свою людоедскую природу. Выдержать такое знание и не повредиться рассудком было сложно, но возможно, для этих целей служило исступлённое веселье двадцатых годов. Уанстеп, тустеп, фокстрот, джаз, арии, оргии, заклинания политиков — всё смешалось в пышущей злым и весёлым огнём каше.
          Когда наползли тридцатые, острота отчаяния иссякла, и распространилась ледяная уверенность в том, что страшная бойня не только повторится, но и затмит адским своим багровым пламенем прежнюю. Люди заметили, что время устремляется к ожидающему впереди зареву слишком быстро, и принялись инстинктивно хвататься, как при толчке внезапно пошедшего поезда, за окружающие вещи: семьи, работу, любовниц, коллекции марок и спичечных коробков, пристально, до рези в глазах всматриваться в происходящее. Танцы, спасибо им, погружали в невесомое неощущение времени и не давали потеряться в страхе, причины которого слишком известны. Одна рио-рита чего стоила. А как отплясывали под «Андрюшу» — ах, Андрюша, нам ли быть в печали!
          Открылись суетливые сборища случайных людей, готовых с полной верой в глазах слушать всё, что захочет сказать лектор с трибуны — тогда и зародилось впоследствии массовое поветрие лекций государственной системы самообразования и просто лекций на любую интересную тему: почему, например, нет масла, почему нет Бога, и стоит ли ждать их появления к очередному празднику Октября.
          Атмосфера отозвалась на текущую эпоху по-своему: замечена была ранее не виденная форма кучевых облаков; она осчастливила нескольких географов и фенологов темами диссертаций. Тут же, впрочем, высказали свои мнения и научные оппоненты, что-де данная псевдо-форма — не более как разновидность давно описанных, вариация — некоторые настаивали, что флуктуация,— и не из-за чего огород городить. Спор грозил перерасти рамки ожесточённо-уютных учёных советов, и главный академик-георгаф, смекнув, к чему клонится дело, поспешил властно унять шалунов, расставил над их публикациями осмотрительно выдержанные точки рецензий.
          И — коньки, коньки, нарезающие на льду прудов прихотливые тонкие узоры! Розовые лица, розовый свет фонарей, пухлая округлая музыка из репродукторов — духовики примёрзли бы к трубам губами,— счастливый смех, взгляды, дыхание, неумелое подгибание коленей, ёрзанье обутых в боты с коньками ног, и уже вечереет, а хотелось бы скользить с нею вечно, время от времени спрашивая: «не устала?» И слышать в ответ счастливый смех.
          Людей же в те годы государство убивало легко, как мух. Собственно, конечно, не само государство, а те самые люди, из которых оно и составлялось.



          8



          Где-то за границей, вероятно, в Лондоне, а может, и в другом каком месте, кое-кому вдруг стало известно, или аналитики, сопоставив факты, решили, что в России возникло новое модулирующее психику вещество. И, по слухам, предстояло затмить ему все старые, ибо обещало оно стать круче тяжёлых и намного дешевле лёгких.
          Глупость, конечно, подумал, прочтя реляцию, один из тамошних шпионских руководителей. Чего там модулировать, в мешочке с древней трухой, как ни перетряхивай, ни перекладывай и ни чини, на выходе получаем то же самое. Тем не менее, он знал, что реагировать так или иначе необходимо. Например, послать надёжного человека, чтобы всё разузнал на месте.
          Так он и сказал собеседнику у камина.
          — Да, мы знаем,— ответил тот чуть быстрее, чем следовало, и этим насторожил.— Есть информация, что российская разведка посылает туда своего человека.
          — А нельзя ли его перекупить? Пусть будет двойным агентом, обычная история.
          — К сожалению, не получится. Не тот психотип. Но это даже лучше. Двойная бухгалтерия никогда мне не импонировала, а в психологическом аспекте она — сущее наказание. Их человек станет для нас фонариком, всё осветит. Мы сможем подсоединиться к его каналу и всё узнаем без его ведома.
          — Ну, делайте как знаете. В конце концов, детали — ваша стихия, верно? Важно только держать в голове главное. Если подтвердится информация о том, что такое вещество действительно существует, нужно рассмотреть варианты того, как не допустить его широкого распространения. Если понадобится, у нас есть возможность устроить там небольшую, как бы естественного происхождения катастрофу, чтобы убрать всех носителей.
          — Да, конечно. Я с вами полностью согласен в том, что такого варианта надо стараться избежать всеми силами, и только в самом крайнем случае...
          — Вы очень точно сказали. Не хватало нам ещё дразнить этого медведя лишний раз. Проклятие, чем больше его лупишь, тем сильнее он становится! Но не будем забывать и об этом, исключительном варианте. Другие приемлемые способы действий подготовьте и доложите мне в самый короткий срок.
          — Слушаюсь, сэр.
          — Между прочим, откуда у вас такой замечательный экземпляр Undularia tuberosa?
          — Как говорят в России, места надо знать, сэр.
          — Смею ли надеяться получить отросток?
          — Считайте, что он уже ваш, сэр.
          — От всего сердца благодарю вас! Теперь о текущих делах...



          9



          Следователь задал стандартные вопросы о фамилии и так далее, закурил и вкрадчиво положил перед Мартышкой листок с секретным штампом, на котором воспроизводилась его дневниковая запись.
          «Почему в нашей стране нет свободы партий. Ведь если Коммунистическая партия является единственной партией, которая отражает интересы народа, то, основываясь на этом, коммунистам не страшна любая партия — они докажут народу идеологические преимущества своей партии перед любой другой партией. Т.е. такая межпартийная идеологическая борьба повысила бы политическую активность масс. Безусловно, что на экономические и хозяйственные порядки страны это бы не повлияло, т.к. правящей партией была бы Коммунистическая партия. И это выглядело бы так. Собрались бы люди, не по-коммунистически мыслящие, в какую-то партию, а их коммунисты по всем швам ихней философии раскритиковали. И есть такие люди, но открыто говорить о своих взглядах боятся — их за это могут привлечь даже к уголовной ответственности, а ведь тов. Сталин сказал, что не может быть движения вперёд без критики и свободного обмена мнениями, и тов. Ленин: перемена взглядов создаётся политическим опытом масс, никогда не одной только идеологией».
          Мартышка отложил первую страницу и посмотрел на вторую. Там было написано, что представленный на экспертизу текст содержит в себе элементы антисоветской агитации и пропаганды. Были там какие-то цифры статей УК, от них его взгляд испуганно оттолкнулся.
          — Где же здесь антисоветская агитация и пропаганда?!— вскричал он.
          — Факт установлен, задокументирован, и обсуждать тут нечего,— скучным сухим голосом сказал следователь.— Меня не это интересует. Раскаиваетесь ли вы, вот что мне сейчас важно.
          — Конечно, я раскаиваюсь,— быстро ответил он.
          — Если раскаиваетесь, значит, осуждаете,— продолжал скучать следователь, разглядывая ногти на левой руке и трогая их пальцами правой.— А если осуждаете, значит, скажете, кто вас подучил написать эту белиберду.
          — Да никто,— пожал он плечами.
          — А разве никто не разделял ваших взглядов?— спросил следователь.— Вы разве ни с кем свои тезисы не обсуждали?
          — Да какие тезисы! — ужаснулся Мартышка.— Так, писал для себя, даже не понимаю, как вы узнали.
          — Ага,— уцепился следователь,— значит, вы понимали, что такие мысли следует скрывать! А ведь укрывательство — тоже преступление. Как же так? Отличный парень, спортсмен, из учебного заведения одни положительные отзывы — и вдруг такое! Откуда в вас эта червоточина? Откуда чуждые, вражеские идеи? Кто-то вас подучил. На этих людях и лежит главная вина. Давайте разбираться по порядку.
          Что тут говорить, Мартышка не был горазд в спорах, и тут, у следователя, он не стал спорить лучше, чем прежде. Собственно, он ни в коем случае не хотел спорить, намеревался только поддакивать, что сохраняло, пусть и слабое, ощущение безопасности. Безопасности, как же! Сидя на табуретке перед следователем, ты пытаешься ещё сохранить иллюзию безопасности!
          Первый допрос — и Мартышку раскололи, Мартышку увели в камеру, Мартышке дали десять лет без права переписки. Нет, на самом деле его, конечно, расстреляли на следующее утро после второй, заключительной беседы со следователем, а жене его, когда та пришла узнать о судьбе мужа, дежурный сказал про десять лет и про без права переписки.
          Иришенька вышла, на улице жил синий апрель, звонкий, водяной, всё вокруг крутилось, чирикало, спешило и копошилось, а Иришенька думала: десять лет, да ещё без права переписки, но ведь это значит, что ему не разрешат писать письма, а мне-то никто их писать не запретит, и поэтому я буду писать тебе каждый день, и посылать, а если пропадут? Буду снимать копии и хранить, а через десять лет, если муж не получит ни одного моего письма, у него будет целый чемодан моих писем, пусть читает, мы будем счастливы, снова счастливы.
          Она возвращалась после работы домой, ужинала и садилась за письмо. Закончив писать, шла гулять с сыном, а когда вечером он засыпал, садилась за шифоньер, чтобы Сержику не бил в глаза свет лампы, и переписывала письмо точка в точку. Достать копирку было всё равно что противопехотную мину или килограмм тротила.
          Стоит ли добавлять, что Сержик был сыном Мартышки. Иришенька не стала менять фамилию, хотя люди советовали. Глупый совет, рассудила Иришенька, это-то и насторожит органы. Шло время, и, удивительное дело, её не трогали.
          В сорок втором году Серёжа Штырь, пятилетний парнишка, выглядевший из-за блокады как маленький старичок, перебрался в кузове грузовика вместе с другими найденными детьми по Дороге Жизни на Большую Землю. Его мать осталась в городе, она погибла от голода; её останкам повезло, тело обнаружила одна из бесчисленных похоронных команд, обшаривавших дома весною, во избежание эпидемии. Она похоронена в братской могиле на Пискарёвском кладбище.



          10



          В наших кабинетах разговор протекал так:
          — Дайте ему понять, что задание, связанное с поиском наркотика, только ширма, и основная цель — проверить специальное средство от алкоголя. Но только так, чтобы он сам об этом догадался. Натолкните как-нибудь его на эту мысль.
          — Получается, что мы как бы используем его втёмную?
          — И откуда вы только нахватались таких словечек?
          — «Втёмную» — вполне нормальное жаргонное обозначение...
          — Я не об этом, а о вашем «как бы».
          — Ах, вот как?
          — Именно. Расплывчатость формулировок говорит об одном из двух: вы работаете или слишком много, или недостаточно. В обоих случаях надо бы скорректировать.
          — Понимаю. Возвращаясь к нашему капитану: я не совсем понимаю, зачем использовать его втёмную?
          — Всё просто. Вот он видит: мы стараемся дать ему понять, что основная миссия его — другая. И, конечно, сразу подумает: они подбрасывают мне эту версию для отвода глаз! И тут-то и проникнется важностью задания по-настоящему.
          — К чему такие хитросплетения? Это же не пацан, извините меня, не в бирюльки играет. Уверен, он и так проникнется важностью задания.
          — Как решили, так и будем делать. Чтобы уж наверняка. Вы же знаете привычки наших людей: главное значение придают информации, которая просочилась случайно.
          — Тогда он будет уделять равное внимание обоим аспектам своей миссии.
          — Не думаю; уверен, он раскусит нас и поймёт, что таблетки — ширма для отвода глаз.
          — Ладно, как хотите, так и делайте. Честно скажу, мне всё это не по душе Кроты, антикроты, двойные кроты, тройные... А ведь на каждую хитрую гайку найдётся шуруп с винтом.
          Генерал захохотал.
          — Кстати, хочу вас обрадовать,— сказал он, отсмеявшись.— Вам предстоит внеочередной отпуск. Вместе со всеми, кто знает о миссии капитана. Комфортабельнейшие условия, лучшая охрана, никакой связи с внешним миром, только телевизор.
          — Даже я?
          — Я тоже с вами поеду,— вздохнул генерал.
          — Вот так уровень секретности! С таким я ещё не сталкивался.
          — И хорошо, что не сталкивались. И дай вам Бог больше не столкнуться.



          11



          Островок этот в Балтийском море устраивал министерство обороны СССР по двум причинам: во-первых, располагался ввиду основных морских путей подхода к Кронштадту, Шлиссельбургу и далее — к Ленинграду, а во-вторых, по своей малости существовал незаметно, не обихоженный никем. Обычным, мирным людям делать там было нечего. Скотину не прокормишь, воды нет, леса — тоже, одни замшелые валуны будто разбросал наобум кто-то по холмистому пространству, да кое-где над полосой прибоя стояли под несмолкающий птичий гомон хилые, не взявшие статью и ростом сосны, как редкие пучки волос немолодого жителя планеты вида хомо сапиенс из-под обтерханного головного убора, кепки, например, или иной какой тюбетейки.
          Удобного места для судна у островка не нашлось, и морякам пришлось попотеть, пока разведывали они пути подхода и места для хотя бы относительно удобной якорной стоянки. Потели, ясное дело, в основном водолазы, чьи шерстяные робы становились после погружений — хоть выжимай.
          Спустя несколько недель моряки сгрузили всё необходимое на остров и с облегчением ушли в открытое море. А оставшиеся на каменистом берегу многочисленные работяги, окружив для начала себя колючей проволокой и вышками с пулемётчиками, принялись кантовать тяжёлые, сколоченные из шершавых сосновых досок контейнеры; работягами управляли знающие распорядок работ инженеры. Исполнителем работ выступало, как всегда в подобных случаях, не столь, кстати, и редких, Североморское Управление Лагерей, так что неудивительно, что, когда привезённое рассортировали и растащили по нужным местам, всех работяг, чтобы не тратиться на перевозку обратно, где уже и так трудился недавно набранный контингент свежих врагов народа, охрана расстреляла.
          Расстрелять-то расстреляла, дело привычное, о котором, вообще-то, и перевозимые на остров зеки при наличии опыта могли бы догадаться, наблюдая погрузку изрядного количества ящиков с патронами, таскать которые, несмотря на неподъёмный вес, охрана работягам не доверила, горбатилась сама под иронические взгляды сквозь редкие иллюминаторы загнанных в трюмы работяг. Но только возникла проблема, на материковых просторах охране не знакомая: куда девать трупы? Томясь упущением в инструкциях, ничего на такой случай не содержавших, главный человек на острове запросил по рации большую землю, не следует ли оставить тела казнённых на месте свершения высшей меры защиты государства от своих подданных. В ответ он получил нагоняй и пустую баржу, на которую охране пришлось грузить трупы вручную, поскольку всю такелажную технику уже демонтировали те самые расстрелянные, и вот пришлось их таскать: уели всё же, подгадили напоследок — шутили в рядах охраны. К концу работы всем стало ясно, что ящики с патронами таскать всё же легче: у них есть ручки, и они компактные.
          Баржу вывели подальше от острова, да и подорвали щедрым зарядом тола.
          Привезённая вскоре партия квалифицированных работников создала внутри северной части острова укреплённую систему жилых и служебных помещений, ни сверху, ни с моря не видимых; они изъели внутренность островка, как дырки — сыр. Небольшой гарнизон мог теперь прожить на острове до очередного пополнения запасов продовольствия и воды четыре месяца. Если же в случае вероятной грядущей войны покажется на горизонте вражеская флотилия, направляющаяся, чтобы атаковать северную столицу Страны Советов, то массированным, а, главное, внезапным огнём крупнокалиберных орудий большую часть кораблей потопить, а уцелевшие — обратить в бегство.
          Хмурые мхи и лишайники и другая зелень повеселее через некоторое время скрыли всякие следы пребывания на острове людей. Ничто не выдавало скрытую в толще камня и железного бетона жизнь гарнизона. Чтобы не заметили с воздуха по клубам дыма, пищу готовили на электрических плитах. Источником электроэнергии стала приливная станция, которую устроили в глубоком ущелье.
          Остроумная система толстенных железобетонных капониров и навесов, дополненная хорошо сбалансированными железобетонными плитами, которые, отъезжая, обнажали огромные счетверённые орудийные стволы, а наползая, скрывали их за сорок секунд бесследно, могла выдержать весьма длительное прицельное бомбометание полутонными и даже тонными бомбами, да только кто бы позволил производить здесь весьма длительное прицельное бомбометание — на такой случай не слишком далеко квартировали две эскадрильи воздушных истребителей «Кобра», нацеленных, впрочем, и на выполнение других возможных в ходе будущего военного конфликта задач, на более южных направлениях.
          Гарнизон островка получил не слишком оригинальное кодовое имя «беркут» и насчитывал двадцать три человека. Сменная команда прибывала вместе со свежими запасами продовольствия и воды и оставалась на очередные четыре месяца единственной живностью островка, поскольку, кроме чаек, прочие морские птицы отчего-то селиться в расселинах прибрежных скал избегали.
          До начала войны в 1941 году на островке успело побывать семь смен «беркутов». Не все выдерживали длительное заточение на острове, хотя построили там и кинозал, и разные прочие развлечения не забыли, начиная от привычных карт, домино и шашек с шахматами и кончая не совсем идеологически выдержанными кеглями, и возникла даже самодельная рулетка, на которой играли втихаря, ставя не фишки, а талоны на завтрак, обед или ужин.
          Долгое время «беркуты» пытались договориться с начальством о том, чтобы устроить в достаточно обширном гимнастическом зале ворота и начать играть в футбол, однако начальство именно в данном вопросе проявило необъяснимую упёртую неуступчивость и все попытки приспособить к футболу гимнастический зал решительно пресекло.
          Зато против волейбола никто наверху возражений не имел, и когда начались военные действия, волейбольный турнир только набирал обороты; не дошли и до трети турнирной таблицы, вывешенной в коридоре перед столовой, где, закончив трапезу традиционным компотом, неизбежно кучковались болельщики и участники, горячились, обсуждали, спорили.
          Связь с внешним миром держал радист. Он периодически выходил в эфир и условной вереницей сигналов сообщал, что всё в порядке. Всегда всё было в порядке, а в предпоследнее воскресенье июня радист получил в урочное время, но открытым текстом сообщение о том, что война началась, и следует быть начеку.
          Начало войны никак не сказалось на повседневной жизни небольшого засекреченного гарнизона, снабжённого всем необходимым и способного в автономном режиме просуществовать очень долгий срок.
          Единственное заметное изменение: политрук назначил дежурство по прослушиванию сводок Совинформбюро; с содержанием сводок дежурные знакомили личный состав периодически, обычно во второй половине дня, когда основные работы бывали сделаны, и гарнизон мог позволить себе немного расслабиться.
          Стоит отметить, что волейбольный турнир сперва незаметно отошёл на второй план, а через некоторое время и вовсе пресёкся, оказался заброшен. Больше того, никто не вспоминал о нём.
          В центре внимания теперь обосновались сводки с фронтов. Известия бывали всё больше неутешительные, и молча расходился личный состав, выслушав их. Редкие успехи Красной Армии, информацию о которых диктор Левитан читал так, словно это лично он подготовил и провёл успешный план, вызывали оживление, но ненадолго. А вскоре поступила и боевая задача.
          В сторону Ленинграда направлялся конвой вражеских военных судов. Его маршрут пролегал в непосредственной близости от замаскированной артиллерийской базы. Задача была поставлена предельно ясно: используя все наличные средства, нанести неприятелю наибольший возможный урон.
          Все понимали, что, открыв огонь, база сразу же обнаружит себя, и вряд ли враг предоставит возможность открыть огонь во второй раз. Поэтому следовало обрушить на проходящий конвой сразу весь запас снарядов, хранившихся в подземных капонирах, не жалея их и не оставляя на потом.
          Что станется с базой после, думать не приходилось. Это не имело значения. Скорее всего, командование не питало никакой надежды на выживание гарнизона, заранее зачислив всех в герои.
          Когда серые приземистые борта вражеских судов замаячили в стереотрубах, командир объявил общую тревогу. Долгие тренировки давали о себе знать: личный состав чётко и быстро занял штатные места. Уже через полторы минуты база стала готова отправить свой единственный смертельный привет неприятельским крейсерам и броненосцам. Командир помедлил ещё секунд пятнадцать и отдал приказ открыть огонь.
          Фактор неожиданности сказался благоприятным образом и в полной мере. В стереотрубах выросли исполинские кусты разрывов, сперва белые, от промахов, а затем и чёрные, от прямых попаданий.
          Огневой удар оказался страшен. На палубах немецких кораблей срывало орудийные башни, разбивало рубки; у нескольких судов взлетел на воздух орудийный запас. Люди сотнями плавали вокруг расстреливаемых судов, цепляясь за выброшенные обломки, не имея ни малейшей надежды на спасение в холодных водах Северного моря.
          Атака секретной артиллерийской базы прекратилась так же внезапно, как началась. Последние снаряды вспороли воздух, и наступила тишина. Но она наступила на острове, в проливе же продолжали рваться снаряды, пороховые запасы, кричали раненые, выброшенные за борта, тщетно ищущие спасения, идущие ко дну.
          Итогом атаки стала гибель семи кораблей из пятнадцати; четыре из уцелевших получили настолько серьёзные повреждения, что вынуждены были повернуть назад; путь к Ленинграду продолжили четыре броненосца. Однако вскоре разведка люфтваффе сообщила, что их встретит заслон зенитных пушек, стоящих под Петергофом и перенацеленных с неба на море. Обдумав поступившую информацию, командование приняло решение четыре боевых корабля повернуть, что они вскоре и сделали, и стали нагонять своих повреждённых товарищей.
          Гарнизон секретной базы мог наблюдать проход этих судов в обратном направлении. Стрелять было уже нечем, и бойцы могли только провожать вражеские суда взглядами, полными ненависти. А те даже не сделали и выстрела в их сторону, поскольку так и не засекли, откуда именно из нагромождения скал вёлся столь смертоносный огонь.
          Однако авиационная разведка немцев предприняла несколько десятков полётов, прочёсывая пространства, окружающие место побоища. Маскировка сделала своё дело на отлично: с воздуха базу заметить было просто-таки невозможно. Перед немецким командованием возникла нелёгкая дилемма: либо устроить бомбёжку по огромным площадям с чрезвычайно низкими шансами на успех такой операции возмездия, либо оставить скрытую базу в покое, так они и сделали, верно рассудив, что база сделалась безопасной, расстреляв все свои запасы снарядов.
          Жизнь на базе продолжалась своим чередом: на ней кончились только снаряды, все же припасы, необходимые для жизни, оставались, естественно, в обычном своём состоянии; их могло хватить ещё месяца на три, если учесть неприкосновенный запас.
          Примерно через неделю после успешной боевой операции командование фронта связалось по рации с командиром базы. Поздравив с успешным выполнением боевой задачи, командование приказало базу заминировать и взорвать, а личному составу на подручных плавсредствах выбираться в расположение наших войск.
          В задумчивости шёл командир коридором, ведущим в столовую, и остановился у доски, отражавшей ход волейбольного состязания. Оглядев незаполненные две трети белых квадратов, он прошёл в столовую. В это неурочное время столовая пустовала.
          Вот такой приказ, думал командир базы, вертя в руках белую пластмассовую вазочку с искусственными цветами под жасмин.
          Первое: базу заминировать невозможно. Значит, и взорвать её не удастся. И второе: никаких подручных, да и любых других плавсредств в распоряжении личного состава не имеется.
          Командир поставил пластмассовую вазочку с искусственным жасмином точнёхонько в центр стола. Он прекрасно понимал, он вполне отдавал себе отчёт в том, что стоит только дать по рации такой ответ, и ему вместе со всеми «беркутами» останется только одна дорога. Отказ от выполнения приказа, трибунал, расстрел. И он принял единственно верное, как ему казалось, в данных условиях решение.
          Дежурство по сводкам Совинформбюро продолжалось. Личный состав вновь тренировался, выполняя всё то, что ещё до войны затвердил назубок. Политрук не разбирался в радиоделе, он не мог определить, что рация вышла из строя не сама, что привели её в негодность намеренно.
          Полтора месяца после удачной атаки жизнь скрытого гарнизона продолжалась согласно всем установленным правилам. Затем появился катер, и «беркуты» отбыли. Все, кроме одного. На базе остался забытый на губе старший заряжающий четвёртого орудийного расчёта Вовка Штырь.



          12



          Капитан Егоров, невольно горбясь, вошёл в тесную пещеру вагонного коридора. На окнах топорщились белые кружевные занавесочки с какими-то крупными буквами в зеркальном отражении, которые капитан читать не стал. Под ногой лежали видавшие виды вагонные половики. Суеты никакой в коридоре вагона уже не наблюдалось; капитан подоспел к самому отплытию поезда от перрона.
          В купе уже располагался, расставлял на пластиковом столе еду попутчик.
          — Да, на Восток, на Восток!— радостно верещал толстяк. Подмигнул, взмахнул бровями.— Ну что, служивый! Воткнём!— и он вытащил из пузатого лоснившегося портфеля фигурную бутылку, поставил на столик, прищемив сквозь полиэтилен жареное крылышко курицы.
          Лязгнув задвижкой двери, ворвался злой проводник, хмурые его усы распластались, будто прибитые к лицу, а волосы на голове походили на пожухлые жёлтые водоросли.
          — Постель, билеты!— злобно и хрипло рявкнул он, сел Егорову на ногу и затрещал железнодорожной своей сумкой с засаленными тёмно-коричневыми кармашками.
          — Вам выходить в два сорок семь,— перекинул он Егорову, а толстяку ничего не сказал, будто и не сидел тот в купе, и, ёрзнув, слез с ноги Егорова.— За постелью через пять минут,— рявкнул он, поднялся и покинул купе, с треском задёрнув дверь.
          Вот тут и испытать командирские таблетки, решил Егоров, взглянув на фигурную бутылку. Толстяк что-то радостно рассказывал, покивывал, взблескивал глазёнками — да нет, глаза как глаза, довольно большие,— нарезывал хлеб, разворачивал кульки. Странное оказалось у него лицо. Смотреть если спереди — широкое, даже, может быть, добродушное, с тяжёлыми, правда, усталыми складками вокруг глаз и скорбными носогубными полосами, лицо весельчака, балагура и жизнелюба. Лицо облое, как... не подобрал Егоров сравнения. Когда же поворачивался он в профиль, капитан Егоров поразился хищному клюву хрящеватого носа, изогнутого, как турецкая сабля, с фигурными ноздрями вразброс — раздробил бы такой нос, пожалуй, и столик пластиковый, случись по пьяному делу потасовка в купе.
          Егоров достал пузырёк с таблетками, вытряс одну, проглотил.
          — Язва?— радостно подхватил толстячок, мигнув на пузырёк.
          — Да нет, маниакально-депрессивный психоз,— ответил Егоров.
          — А, ну тогда ничего, тогда можно.
          — А если бы язва, тогда что, нельзя? И с чего ты взял, что я военный?— хмуро спросил Егоров, разглядывая на просвет бутылку «Пшеничной».
          — А погоны у тебя, погоны,— толстяк крупно пластал копчёную вырезку. Капитан Егоров посмотрел себе на плечи, на левое, потом — на правое. Никаких погон на плечах, ясное дело, не было. Толстяк захохотал, нож в его руке затрясся, отбрасывая в глаза Егорова тусклые зайчики света.
          — Элементарно, Ватсон,— сказал толстяк, отсмеявшись.— Кто в вагоне едет? Торгаши и бабы с детьми. Так что посмотри на себя в зеркало, кто же ты есть? Только я тебе так скажу: дело твоё — дрянь, и едешь ты — зря. Сидел бы лучше у себя в штабе, секретарш щупал, или где ты там сидишь. Закусывай. Реваз.
          — Что?— не понял капитан.
          — Что-что, имя такое — Реваз.
          — Капитан Егоров,— сказал капитан Егоров.
          — Так что давай, служивый,— толстяк сорвал колпачок, крутанул дозатор и расплескал водку по стаканам, на два пальца в оба,— вздёрнем, вздрогнем, вмажем!
          Капитан Егоров взял стакан, заглянул в него. Никогда прежде не пил он водки. Тошнотворный её запах заставил сморщиться. Стукнул краем о край подставленного второго, выслушал унылый стеклянный стук и опрокинул жидкость в глотку.
          — Как у вас там говорят, в кильватер колонны строго по одному,— освобождённым водкой от излишней весёлости голосом продолжал толстяк.— Бери вот рыбку, закусывай, почти сам коптил. Да и я копчу, жизнь свою, уж который десяток лет, ну как рыбёшка?
          Капитан Егоров, жуя, кивнул и чуть было не подхватил слетевшую от кивка с головы несуществующую фуражку с огромной тульей. Ощущения внутри вырастали странные и непривычные.
          — Между первой и второй! — крикнул толстяк, подхватил бутылку и наплескал уже на три пальца.— Люблю я эти поезда! Где бы я по жизни вот с тобой например выпил? Да послал бы ты меня в любом другом месте, сам знаешь куда, а я бы узнал. Поезд, дорогой ты мой военный человек, это как чистилище. Слыхал про чистилище? В академиях ваших рассказывали вам, или, может быть, бабушка, пока жива была, рассказывала?
          — Был я в чистилище,— сказал капитан Егоров.
          — Вот как? Ну, знаю, знаю, какая-нибудь дыра, где надо выжить любой ценой, да. Я не про то. В поезде все заодно, из жизни выбыли на время. Меняют время на пространство, если уж грубо говорить. И делить им между собой нечего. Можно рассказывать о себе всё, а можно наврать с три короба, если это тебе нужнее.
          — А тебе что нужнее, Реваз?
          — Нет, давай выпьем сначала, за то, что мы в поезде все братья. И сёстры, конечно, если подсядут.
          — Давай.
          Водка булькнула в горлах, собутыльники крякнули в два голоса и потянулись к закуске. Реваз взял дольку лимона, положил на неё загорелую шпроту, сверху — веточку петрушки, и конструкцию эту отправил в рот. Капитан Егоров выбрал крутое яйцо.
          — Так ты спрашиваешь меня, что мне нужно? — дожёвывал Реваз лимон со шпротой и петрушкой.— Ты знаешь, я свободно мог полететь самолётом. Но скучно это. Стюардесса в мини-юбке, еда в пакетиках, водка в напёрстках. И не поговоришь ни с кем, все боятся. Вон, как в Перми чтобы не вышло. Так что мне нужно ехать поездом, это раз. Теперь два. Я уже мог бы вообще ничего не делать. Деньги, дом, семья, всё это есть. Но, понимаешь,— Реваз сложно пошевелил пальцами,— продолжаю почему-то. Зачем? — поднял указательный палец.— Ты очень правильный вопрос задал, военный. Вот был у меня дружок один, мы с ним вместе начинали, когда весь бардак на нас свалился. И мечтал он, знаешь о чём? Мечтал он иметь трёхэтажный особняк. Ну, ты понимаешь, со всеми наворотами, бассейн там, биллиардная, в общем, все дела. Ну и чтобы стоял этот домишко не где-нибудь в Нижней Топи, а в приличном месте. И взялся он за дело очень серьёзно. Место купил хорошее. Коробку гастерами выгнал. Тут — раз! — грохнули его строителя. Ладно, другого нанял. Когда отделку заканчивал — самого чуть не слили. Ладно, выкрутился, полгода в Буркина-Фасо ваксой рожу мазал и по вигвамам шнырял. Вернулся, специалиста по интерьеру нанял. Сад камней наворотил во дворе, смотреть страшно, гараж двухэтажный, сауна, планетарий деревянный маленький, домик для прислуги. Всё. Готово! Наконец можно расслабиться, передохнуть. И как ты думаешь, что за отдых он себе выбрал? — Не-а, не догадаешься! Зашёл он в этот свой дом, халат надел, тапочки, поднялся в кабинет на третий этаж, камин растопил берёзовыми чурбачками, сел в кресло-качалку, покачался чуток, да и выстрелил себе в висок из «Макарова».
          Выслушав Реваза, капитан Егоров взял бутыль и разлил на четыре пальца:
          — А может, в том и была мечта его — застрелиться в человеческих условиях?
          — Нет,— помотал головой Реваз.— Мишаня не такой был. Очень жить любил. Выдвигали там версию, что инсценировка, но нет, землю рыли, ничего такого не нашли.
          — Земля ему пухом! — сказал капитан Егоров.
          — Светлая память! — отозвался Реваз, и они выпили, не чокаясь.
          — Вот ты едешь куда-то, наверное, по какому-нибудь особому спецсекретному заданию,— сказал Реваз, прожевав кусок рыбы,— или просто отдохнуть, или от жены убежал, я не знаю. А скажи, разве ты сам это себе придумал? Ну, если задание у тебя? Ты, может, только вчера или даже сегодня про него в первый раз в жизни услышал. А вот ты уже едешь, и это уже твоё задание, твоё дело, тебе это уже лично нужно. Когда же оно стало твоим, и почему? А если б не задание, так ты, как машина с выключенным мотором, сидел и не фурыкал. Вот ты и спроси сам себя: что тебе, лично тебе нужно?
          
          Не то чтобы от водки и болтовни Реваза, а просто подышать вольным воздухом вышел капитан Егоров из купе и направился в тот тамбур, где курить не разрешалось, и заглянул там в чёрное окно. Колебался вагон под ногами, и по чёрному обрызганному дождём окну упорно и слитно, как будто прикрученные друг к другу проволокой, проползали жёлтые огоньки. Это светились окна припутейских домиков, окна домиков подальше, лампочки высоких одиноко расставленных фонарей.



          13



          Помещение губы представляло собой опустошённое овощехранилище, пропитанное гниловатым запахом картофеля, капусты, свёклы и моркови. Отсидев положенное время — у Вовки имелись отличные наручные часы,— наказанный подошёл к дверям хранилища. Двери двухслойные, с металлической прокладкой, самозапорные, корабельного типа.
          Если бы запор оказался закрыт, никакая сила в мире, не говоря уже о его собственных силах, не помогла бы Вовке выйти наружу. Либо кто-то, спешно убегая, напоследок решил открыть двери, либо их даже и не закрывали, поскольку никто до истечения срока наказания никогда выйти и не пытался.
          Как бы то ни было, Вовка выбрался наружу, и очень быстро убедился, что находится на базе в полном одиночестве.
          Такое открытие подействовало сильнее даже столь сурового наказания как запирание в отдельном отсеке.
          — Куда вы все делись?! — спрашивал он во весь голос, стоя в главном коридоре. Нигде никого не было. И именно что появилась тут же у него привычка громко говорить с самим собой. Из-за тишины: её слышать скоро стало невыносимо.
          Но тишина тишиной, а что делать-то дальше? И, опять же, куда все подевались?
          На второй день, плохо выспавшись, он первым делом отправился осматривать съестные припасы базы.
          Но не тут-то было! Основной вход в хранилище, толстенная герметичная дверь люкового типа, не открывалась.
          — Конечно, закрыли на замок! — громко сказал он сам себе, несколько раз подёргав рукоятку двери.— Не торопись, подумай, куда они могли спрятать ключи?
          Ключи лежали тут же, в проходном помещении, во втором ящике конторского стола, под мятым поварским колпаком.
          Хранилище оказалось в образцовом порядке; около трети запасов лежала нетронутой. Оглядев бочки, ящики и коробки, Вовка Штырь вдруг пронзительно ощутил нестерпимость своего положения. И решил во что бы то ни стало выбраться наружу.
          Он приоткрыл бронированную дверь — она тоже оказалась не заперта — и выглянул наружу. Вкусный чистый ветер охватил его со всех сторон, как только он ступил за порог — вернее, переступил высокую металлическую переборку.
          Всюду лежали огромные чёрные валуны. Они поросли серыми лишайниками. Кое-где между валунами торчали коричневые пучки пожухлой травы. Чайки кричали так, что, заговори он, не услышал бы собственного голоса. Визгливый был их крик и непрестанный, хозяйский и довольно скучный. Море окаймляло вид тёмно-синей, спокойной на расстоянии лентой.
          Яйца чаек показались ему чрезвычайно вкусными. Он пожарил их с луком на огромной общей сковороде в камбузе, сразу семь штук; они заняли треть огромной сковороды.
          Свежий воздух слегка успокоил Вовку, паника улеглась. Дожёвывая яичницу, он решил, что, видать, наши всё-таки прислали за «беркутами» судно, да вот только его забыли впопыхах.
          Он, конечно, читал в детстве книжку про Робинзона, и приключения заросшего волосами и одетого в лохматые шкуры человека казались захватывающими. Очутившись же в его ситуации, Вовка убедился, что жить одному противно и муторно.
          Он понятия не имел, чем занять себя, и приступил к изучению острова.
          Отвесные чёрные скалы и грохот волн внизу — так оказалось почти повсюду. Лишь два пологих места позволяли спуститься к воде, и он привык подолгу сидеть там с утра, вглядываясь в пустынное море и видя в редкие дни туманные светло-серые силуэты кораблей. Тогда он прятался за большой чёрный валун, чуя терпкий запах сероватых лишайников, опасаясь, как бы его не разглядели в стереотрубу или бинокль неведомые люди неизвестно чьих судов. Примерно месяц такой размеренной жизни прошёл, пока он увидел немца.
          Надо сказать, что выходил он наружу после первого раза всегда с винтовкой Мосина, коих в пакгаузе обнаружилось больше двадцати штук: голые руки порождали ощущение беззащитности и заброшенности. И вот теперь эта винтовка, заряженная и смазанная от нечего делать буквально вчера вечером, очень пригодилась.
          Увидев человека, Вовка не то чтобы испугался, он сильно удивился. Человек сидел, сгорбившись, подставив круглую спину под лучи ненадолго выглянувшего солнца; шинель лежала рядом; собственно, на одной поле шинели и сидел он, время от времени зябко переводя плечами и вздыхая.
          — Hände hoch, — сказал Вовка негромко, наставив на спину человека острие винтовочного штыка.
          Человек съёжился и судорожно вскрикнул, одновременно поднимая руки и оглядываясь.
          — Schießen Sie nicht, bitte! — слабо вскрикнул человек, не глядя от страха Вовке в глаза.
          Приставным шагом Вовка описал половину окружности и оказался перед человеком, который во время его осторожного передвижения, не опуская рук, следовал за ним глазами, медленно поворачивая голову. Вовка убедился, что перед ним не лежит никакого оружия, и постоял некоторое время, направив винтовку на немца, в некотором раздумье. Дело в том, что, кроме хенде хох, он по-немецки не знал ничего.
          — Do you speak English? — спросил наконец он.
          — Yes, yes!
          — Okay, that's fine. Then we can speak, can't we.
          — Sure!
          — So tell me, how you got here.
          — I ran away.
          — What do you mean, 'I ran away'?
          — They took me to the army. I hate army. I didn't want to fight. I am a peasant.
          — Not so fast. How did you manage to reach the island, that's the main point I want to know.
          — I have stolen a boat; I wanted to cross the sea, to reach the Swedish coast. Very soon I realized that I would not be able to cross the sea. I became desperate, and, thanks God, suddenly saw this island.
          — Go on.
          — I told you, my father is a peasant, but I am a student. Sorry — I was.
          — What kind of student?
          — Agriculture. I was hoping to get back home, to go on with our farm work. My father has a farm, rather big one. We worked together since I was fourteen. I came to Heidelberg last year, and now...
          — What do you think of Hitler?
          — Well, I think he is crazy. Really, he is out of his mind. Who wants war? Only bastards and generals. Why did he start this stupid war?
          — And how did you manage to escape?
          — I was lucky. They nearly shot me down. Thanks God, they've missed.
          — I don't believe you.
          — You see,— немец развёл руками,— I'm armless. I don't intend to do any harm to anyone, believe me. All I want is to see my father again, if it still possible.
          — Come on, stand up,— сказал Вовка и мотнул штыком винтовки в сторону базы,— keep your hands up, be in front of me.
          И они пошли к входу. По пути немец рассказал, что его лодку прибило к острову сильным ветром. Лодка налетела на камни, они пробили днище. Немец пытался починить лодку, ничего у него не вышло. Если бы не яйца чаек и ручей, он бы не выжил.
          Английский оба знали с пятое на десятое, поэтому немец так и не смог толком объяснить, как и откуда он сбежал. Что-то лопотал по-своему, мельтеша руками. Лучше бы уж молчал.
          — By the way, why do you speak English? — спросил Вовка.
          — My school, meiner Schule,— отвечал тот и улыбался.— Ja, es war die ausgezeichnete Schule! Bis jetzt langweile ich mich...
          — Shut up with your German, I don't understand it!
          — Okay, okay, I wouldn't, never mind, — бормотал немец и замыкался в себе.
          Собственно, разговаривать им было не о чем. Куцый английский скорее разделял их, чем объединял общим пониманием.
          
          Самым заметным результатом появления немца на базе стало изменение рациона. Пришлось Вовке делиться, что в его сознании вырастало до уровня подвига, он гордился этим.
          Немец догадался о такой гордости своего нового командира, и в ответ, испросив разрешения, приготовил что-то своё, немецкое, безнадёжно испортив домашнее блюдо своей неумелостью.
          После кулинарного обмена два молодых человека приняли единственное важное общее решение. Всё стрелковое и холодное оружие, которое нашлось на базе, сложили в пакгауз и заперли, а ключ выбросили в море.
          Иногда Вовка ловил себя на мысли, что, вот, немец, враг по сути, живёт рядом с ним, а он с ним хоть и строг, но ровен и справедлив. А вообще-то, здорово, что появился живой человек, с которым можно перекинуться словом.
          — Do you have any dream? — спрашивал, к примеру, Вовка немца.
          — Yes, of course! I dream to be back home, the war to be finished, to live with my father, as we used to do before the war, — отвечал немец.
          — As for me, I dream... No, I don't dream anymore now. So, what shall we cook tonight?
          Через некоторое время, под самый конец навигации, к островку приблизилось шведское судно, спущенная шлюпка счастливо миновала ощетинившиеся камни и проскочила сквозь бушующие волны в тихое место возле берега. Обследовав остров, шведы, конечно же, не заметили хорошо замаскированную артиллерийскую базу, и с удивлением столкнулись с двумя молодыми людьми, один — в советской, а другой — в немецкой полевой форме, которые с криками радости бежали им навстречу.
          Шведы подоспели вовремя. Нет, еды на базе было ещё вдоволь, просто английский язык, на котором общались островитяне, мало-помалу накопил у обоих холодное непонимание, и они давно перестали разговаривать друг с другом, избегали встреч, и даже готовили и ели поодиночке, в разное время.
          Дальнейшая судьба двух спасённых растворяется, как смутный силуэт шведского корабля, уходящий по бушующему северному морю всё дальше от островка, за которым больше некому следить, кроме упорных в своём стремлении выжить чаек.



          14



          Капитан Егоров стоял в чистом затенённом тамбуре и без особой цели смотрел в низковатое, закруглённое по краям окошко.
          По чёрному обрызганному дождём окну упорно проползали жёлтые огоньки — окна припутейских домиков, окна домиков подальше, лампочки плюгавых одиноких фонарных столбов. Их зажгли разные люди, но все огоньки с маниакальной слаженностью ползли, ползли и проползали по обрызганному дождём чёрному окну, все согласно и молча тащились от одной кромки окна к другой и исчезали за ним по очереди. Золотые пузырьки рождались в искристом бокале и неостановимо ползли к жерлу квадратного чёрного мешка, забирались в него и исчезали.
          Неживое чёрное пространство проступило шершавой плотной текстурой и занавесило всё. По узелкам тяжёлой пыльной ткани пробираться было суждено — другого способа не предвиделось,— и он старательно нащупывал устойчивые узелки, нежно, но твёрдо опирался на них, и шёл всё дальше, всё выше, потому что по его пятам поспевало клубящееся время, оно размягчало узелки, которые он миновал, превращало ткань в невесомую серую труху.
          Сверху кто-то, оказывается, брал ткань в охапку и, как невод, тянул и тянул трудолюбиво и неуклонно к себе. Уже узелки, всё уже, труднее пробираться, но ничего, пока они не мешают, пока можно ползти. Не стоит только поднимать голову, не надо смотреть на него, ещё далеко, вот только саднящий уши рёв отвлекает, звуки выстраиваются в два стройных странных слова. У — би — кан, У — би — кан. Потом Раз — дроб, Раз — дроб. — Убикан Раздроб!
          Проводник с прибитыми усами тряс, тормошил за плечо, всматривался, кричал вполголоса: «выходить, выходить».
          Капитан Егоров увидел, что в купе, кроме него, никого нет. Потирая лоб, стуча ботинками, собрался и вышел в коридор, по-жмотски освещённый обморочным светом боковых лампочек. Из темноты надвигалось — он видел через окно — пристанционное строение-вокзальчик.



          15



          Секретность, хоть и разрослась буйным цветом в советскую эпоху, всегда была неотъемлемой частью славянского образа мыслей. Вольный и незлобивый народ, обитавший в богатых лесом, зверем и дичью краях, издавна терпел набеги соседей из худородных припустынных степей, где от юрты до юрты сто лет скачи — не доскачешь. И скрытность вместе с хитрецой поневоле выработалась в славянских душах.
          Взять, например, варягов. Тоже были захватчики. Отобрав же верховную власть, мало по малу прониклись духом завоёванного народа, и с хитрецой переправили все книги так, что по ним выходило: сами же вы заявились, и просили слёзно: придите и владейте нами! И не только поверили все в такую чушь несусветную, не только повторяют из книги в книгу, но и сомнения малейшего до сих пор ни у кого не возникает: да, пошли и попросили: придите и владейте нами!
          И дальше рассыпаны в нашей истории события замаскированные, события, о которых умалчивали, на которые и сейчас продолжают глядеть с закрытыми глазами. Собака зарыта вот где: сознание наше таково, что готово верить в любую побасенку, и чем невероятнее она, тем охотнее в неё все и верят.
          Скажем, легенда о граде Китеже, глубинно-русская история. Озеро, вроде бы, называется Светлояр и расположено то ли в Нижегородской губернии, то ли в одной из соседних. Нет смысла гадать, соответствует ли легенда действительности, когда речь идёт о вековечной мечте, о городе, способном в одночасье спрятаться от врагов. И лучше всего бы — спрятаться там, где никто не найдёт. Может, и на небе. Небесный Иерусалим пока ведь никто не отменял, да и невозможно это.
          Вниз — значит, вверх; вверх — значит, вниз.
          Не одни только русские преуспели в решении подобных задач. Когда завоевавшие болгар турки проезжали на конях мимо церкви, тайно устроенной под землёй, они, если бы прислушались, могли услыхать знаменитый болгарский подземный смех: сидя глубоко под землёй, хохотали они во всё горло над обманутыми захватчиками.
          Тайна — неустранимое свойство славянской души, и, может быть, самая непоправимая экспроприация, которая в конце концов и подкосила эту власть,— экспроприация большевиками тайны.
          Личная безопасность, тайна личной жизни и государство, как гарант личной неприкосновенности — вроде бы, звучит неплохо. А тут вдруг государство как рванёт свой конец каната! Уцепившаяся за другой конец личность летит вверх тормашками, главной безопасностью утверждается безопасность государственная, и государственная тайна свысока взирает на тщательно скрываемую в уголках сознания, но никогда полностью не исчезающую идею о тайне личности. Самое ужасное в том, что личность, вдоволь наглядевшись на постылую государственную тайну, уже и своей тайны не хочет, старается от неё избавиться, выяснить неясное и просветить тёмное, непонятное, боится, что тайна разрушит привычное повседневное существование, один из самых доступных эквивалентов счастья.
          Вот и автор призадумался, да вдруг взял и написал, что, мол, ни события, ни люди изображённые не соответствуют ничему, сходство с реальностью случайное, надеясь таким манером вызвать в читателе желание отыскивать параллели и угадывать намёки. И до того дело доходит, что согласен автор даже и на то, что станут на него ополчаться, планировать оргвыводы, что решат, наконец, приструнить писаку. Но что толку мечтать об этом: давно всем наплевать. Детей позвали на кухню, они убежали, а в зальчике кукольный актёр за ширмой всё старается, всё лает собакой, кукарекает петухом. Уймись, голубчик! Взгляни в зал — там давно никого нет.
          Особенно оживилась секретность при появлении атомного оружия. Мало кто знает, что на самолёте 'Anola Gay', принесшего японскому городу тотальное уничтожение, среди прочих пассажиров тихонько сидел у иллюминатора неприметный рябой старичок, о котором похлопотал генерал Гревс, куратор «манхэттенского проекта», так в Штатах засекреченный, что приходилось ему отдыхать не на Багамах, как привык, а в предгорьях Анд, то ли в Боливии, то ли ещё в какой неброской стране. Старичок этот рябенький не отлипал от круглого стекла, целясь трофейным «Цейсом» в марево оранжевого смерча, взметнувшего землю до уровня облаков и так тряхнувшее эту самую Энолу, что командир, поперхнувшись жвачкой, импульсивно потянулся к рукоятке катапульты, удержавшись лишь случайно, взглянув на второго пилота. Как поётся в одной известной песне, его кальсоны намотало на штурвал.
          Долгое время руководство питало на атомное оружие серьёзные надежды. Ёкнуло ретивое у верховного: вот оно, вот! Ёкнуло, и тут же перешло на обычный ритм; верховный был нетороплив и никаких драматических перипетий с ним не произошло даже в тот сладостный момент, когда руки нащупали абсолютное оружие. Он внешне остался спокоен, не заводил специальной тетрадки в бледную синюю клеточку, не расчерчивал в ней схемы будущих решающих битв, не пририсовывал усы, бороды и карикатурно преувеличенные гениталии одиозному и пресловутому дяде Сэму, прорывая листки пером насквозь, и не засыпал умиротворённо на ближней своей даче, на вытертом старом диване.
          А вскоре ясно увидел: не с атомным оружием связано будущее мира.
          В конце сороковых годов там и сям, включая место, о котором в дальнейшем пойдёт рассказ, основали — конечно же, тайно, сверхсекретно и особо-режимно — несколько поселений, таких же недоступных для картографов, как Челябинск-40, Куйбышев-80, Ашхабад-145 и Москва -3497.
          Иронично наблюдал верховный за попытками пронырливого Поскрёбышева понять, куда дует ветер. «Ветер дует, куда надо»,— хотелось ответить на немой вопрос. Всего не знало даже теневое, запасное Политбюро, в которое вошли люди, никак не засвеченные в политической каше современности, специально отобранные созданной в 30-е и секретной агентурой, иногда довольно-таки — с точки, например, зрения рядового члена явного Политбюро — странные, непредсказуемые, но всё же очень нужные рябому старичку для овладения реальным положением дел в стране.



          16



          Егоров шёл по обшарпанному коридору вокзала. Медленно высыхали тёмные продольные следы тряпки, оставленные уборщицей. Не такой уж длинный коридор; из-за одной из немногих дверей явственно доносились стоны. Егоров подошёл к двери, на ней висела фанерная табличка «МИЛИЦИЯ». Пока Егоров раздумывал, стоит ли стучать, стоны прекратились, немного погодя дверь открылась, пропустив в коридор девицу и милиционера, который громко сказал вслед удалявшейся:
          — И запомни, ещё раз здесь увижу — сдам в приёмник!
          Дорога высветлялась перед ним медленно и неохотно, становясь чуть серой, и яснее становились рытвины и ямы, и повороты беспокоили Егорова непонятным своим смыслом, ибо не знал он, какие дома стоят вокруг, и что за люди живут в них. Шёл он не спеша, прислушиваясь к тихому скрипу песка под каблуками, и ни на чём специально взгляд не останавливал. Крутой подъём от вокзальной площадки огибал косогор, на котором давно утвердилась низенькая местная кремлёвская стена. С другой стороны пропечаталось в утренней мгле квадратное здание гостиницы — специальность дома угадывалась по тому, как сиротливо и разномастно выглядели его окна, привычные к тоскливым взглядам приезжих.
          Позади выбиралось потихоньку из тумана солнце. Становилось яснее. Рванул отдохнувший за ночь ветер, взметнул опавшие жёлтые листья, бумажки, громыхнул пустыми пластиковыми бутылками.
          Просто и пусто сделалось на душе у капитана Егорова. Выпитая с Ревазом бутылка никак не давала о себе знать; тихо вёл себя организм, даже обещанной отрыжкой не откликнулся он на спиртное.
          Никаких прохожих нигде не замечалось, а машины проезжали всё чаще, шумели. Егоров мерно шёл, держал в правой руке небольшой чемодан. Документы у него были в полном порядке.
          Он давно уже свернул в боковые улочки, и теперь вокруг расстилалась густая опавшая листва, подопревшая и тёмная. По сторонам улицы — двухэтажные домики: кирпичный первый этаж и деревянный второй. Палисаднички, деревянные почерневшие скамейки, водоразборные колонки, собаки и кошки. Голубиные стаи паслись на листве, отыскивали невидимое.
          Уже представился ему дом, в котором он будет жить. Двухэтажный, каменный, узкий.
          Вот улица Лейбмана, скорее всего, какого-то местного большевика. Чёрная жесть, белой краской написаны буквы. В окне одного из домишек белеет тетрадный листок: «ЗДАЁЦА КОМНАТА». Постучал в калитку, подождав, шатнул её, открыл и прошёл в тесный дворик. Сад со спутанной мокрой травой, с паутиной, с неподвижными корявыми приземистыми яблонями, закиданными ржавыми истлевшими коричневыми жёсткими листьями. Зелень, сырость, красные крошащиеся кирпичи. Никакого движения нигде. Тихо.
          Сорокалетние корявые яблони разбросали ветви в разные стороны под такими немыслимыми углами, что человека, растопырь он так руки, ждал неминуемый вывих. Но ржавые жёсткие листья на них ещё не появились, листья пока зеленели. А кое-где на ветвях висели и крупные жёлтые яблоки, под ногами же валялось их несметное множество. Коричневые гнилые их бока покрылись росой.
          — Ну и чего?
          Капитан обернулся. Глядела на него молодая женщина с топором в руке.



          17



          Там росли вековые сосны, высокие и презрительные, между ними то тут, то там жили брусничные пятачки, из-под палых листьев лезли грибы, а в самой чаще таилось несколько озёр — из тех, чьи берега окружены высокими деревьями, неправдоподобно круглые, спокойные, с мягкой парною водой, не тревожимой никакими волнами; сиги, лини, окуни, карпы, щуки, снетки, судаки так и роились в этих водах, не видя крючка и сетей и умирая естественной рыбьей смертью.
          Имелось следующее: блоки бетонные, кирпич в ассортименте, фундаментные плиты, мелуза, раствор по мере приготовления, столярка, два архитектора, срочно посаженные, проведённые секретным приказом, остолбенело глядящие друг на друга, снабжённые всем необходимым, три эшелона зэков в оправе охраны с собаками.
          Назрел вопрос об ответственном лице, которым, по уровню секретности, не мог быть не только ни один из старательно подворачивавшихся и лелеявших надежду на сказочное обогащение, но даже и небольшое число сберегаемых про запас кадров. Бумажки на них лежали в особом отделении известного всем, кто общался с вождём народов, неказистом рыжем портфельчике. Предусмотрительный дедушка никогда с ним не расставался. Туда вмонтировали ему, когда стало возможным, ту самую кнопку, нажав на которую, он мог дистанционно поджарить несколько миллионов человек, и рыжий портфельчик стал самым первым «ядерным чемоданчиком».
          Не стоит ломать голову, отчего генералиссимус не воспользовался красной кнопкой, дело тут вовсе не в забывчивости, не впадал он под конец жизни в неодолимый склероз, как мечталось нескольким приближённым, которые рассчитывали тайно владеть этой стратегически важной информацией. Ядерные игрушки недолго занимали его, и нынешний замысел затмевал всколыхнувшуюся было в самолёте 'Anola Gay' надежду.
          Вопрос об ответственном лице казался неразрешимым, но главный специалист по языкознанию всегда знал простую вещь: нет вопросов не решаемых — есть люди, которые мешают их решить. Правда, в данном конкретном случае, исходя из уровня секретности, о проблеме не знал вообще никто, кроме него. Со свойственным ему грубоватым юмором он слегка поразмышлял о том, что ему, в случае чего, придётся как-то наказывать самого себя, понимая, что мысли эти — второстепенные, разгонная площадка для настоящих, реальных мыслей-решений. Выход он, конечно, нашёл.
          Понятно, что ни один из исполнителей не должен знать всего замысла. Ну, это-то элементарно. Азы конспирации. Он пошёл дальше. Ему теперь понадобилось в целях секретности устранить и самый замысел. Такая задачка оказалась посерьёзнее.
          Замысел существовал, и в то же время его не было. Предстояло научиться совмещать в одной голове две противоположные вещи: думать о деталях замысла и одновременно сознавать, что никакого замысла нету.
          Раздумья двигались по следующему пути. Главная задача — обмануть вероятного противника. Допустим, тот наблюдает присутствие какого-то оружия, ведь его разведка работает. А мы прячем оружие. Тогда противник при определённой сноровке сможет наблюдать следы его присутствия. А мы идём дальше: создаём отсутствие оружия и маскируем отсутствие. Что тогда будет наблюдать вероятный противник? А вероятный противник будет наблюдать следы отсутствия оружия. Последние же изыскания философов говорят о том, что следы отсутствия и есть присутствие как таковое.
          В итоге у противника спутаны все карты. Вот к чему надлежит стремиться.
          К слову, напрасно полагают, что этот человек был кровавым маньяком, жестоким тираном. Он всегда действовал, руководствуясь не эмоциями, а реальным положением дел и железной логикой. Он оправлял своею волей то самое, чего и хотели люди. Не он написал миллионы доносов, не он пытал, не он расстреливал. Он всё санкционировал, исходя из понимаемых им потребностей страны. И если даже предположить, что он вдруг захотел бы прекратить кровавый ужас, по силам ли такое одному человеку, пусть даже и тирану?
          Да, страна уничтожала самоё себя, а ему ничего не оставалось, как подвести под это логическую основу, найдя для себя, и только для себя, объяснение, а значит, в какой-то мере и обоснование. Аще не умре... Пока не умрёшь, не войдёшь в жизнь вечную. И увидал он, что страна на всех парах мчится через самоуничтожение к возрождению.
          Впрочем, хитросплетения могут заинтересовать разве что историка; наша же задача проста: набросить на события домотканый холст понимания.



          18



          Женщина с топором в руке молча глядела на него, ожидая, наверное, каких-нибудь слов.
          — Здравствуйте. У вас тут объявление в окошке. Сдаёте комнату?
          — Так бы и сказал,— ответила Дарья.
          — Да я и говорю,— усмехнулся молодой человек.— Вот и сдайте мне эту комнату.
          — Погоди, шустрый какой! Мы ещё о цене не договорились.
          — Так давай договоримся! Сколько ты хочешь?
          Капитан Егоров оглянулся на дом. Двухэтажный и узкий, первый этаж каменный, второй — деревянный. Зелень, сырость, красные кирпичи. Сад со спутанной мокрой травой, паутиной, неподвижными корявыми приземистыми яблонями с ещё не ржавыми и не истлевшими, но уже жёсткими листьями.
          Через полчаса капитан Егоров сидел за коричневым деревянным столиком на кухонке, Дарья заваривала чай.
          На вид ей можно было дать чуть больше тридцати. Роста невысокого, ладно скроена. Лицо не отпускало от себя выражение тяжёлой заботы. Сперва капитан рассудил: это оттого, что встретилась с незнакомым человеком. Впоследствии он убедился, что такое выражение присуще Дарье всегда. Она как будто озадачилась раз и навсегда обступившей её жизнью и решила преодолевать её, насколько достанет сил.
          Попив с немногословной Дарьей чаю, желая отвлечься и заодно осмотреть театр дальнейших действий, капитан вышел в город. Тихо оказалось на улицах, ветер давно весь вышел, и установилась тихая солнечная пора.
          Погода застыла. Осень отошла в сторонку, присела на камушек и легко пропускала мимо себя день за днём, наполненные золотом солнца, тишиной попрозрачневшего воздуха, торопливой радостью последнего наплыва тепла.
          В центре, у кремля, капитан пристал к небольшой экскурсии.
          Щуплый очкастый экскурсовод чеканил как по написанному:
          — Город наш пережил свой расцвет лет семьсот-восемьсот назад. Трижды брали его татары — первый раз удалось легко, жители не особенно защищались, а захватчики не лютовали. Приписали к ближайшему улусу, обложили данью и пошли дальше. А когда лет через семьдесят горожане не стали платить дань, приступ оказался серьёзнее. К тому времени возвели вокруг города толстые и довольно высокие стены, и татарам пришлось занять себя планомерной осадой. Она тянулась полгода.
          Хватало терпения одним сидеть вокруг крепостных стен, время от времени испытывая сторожкость других, которым терпения тоже было не занимать.
          Проходило мимо войско одного из окрестных русских князей. Увидел князь поганых татар, обсевших стены городские, и возлютовал зело. Разметала конница разомлевших в осаде басурман. С почётом въехал победитель сквозь главные ворота, благосклонно принял дары благодарных горожан и устроил пир. На пиру повздорили они с местным князем, и наутро, проспавшись, подпалил пришлый князь город, но убивать никого не стал, а уехал восвояси.
          — Откуда у вас все эти сведения? — полюбопытствовал человек в помятой жёлтой панаме.
          — Раньше эти сведения были засекречены, сейчас архивы раскрывают, и мы в них работаем,— ответил, очнувшись от чтения, экскурсовод; с его лица не сходило выражение, будто он постоянно нюхает что-то отвратительное.
          — Молодой человек, вы не любите своего народа! — внезапно распалившись, вскричал человек в жёлтой панаме.— Какой-то там, прости Господи, писец, да с похмелья, накарябал, а вы верите! Критичнее надо, молодой человек, относиться к историческим сведениям.
          — В советское время в кремле располагалось местное отделение КГБ,— продолжал, как ни в чём ни бывало, экскурсовод.— Когда к нам приезжал Никита Сергеевич Хрущёв, на площади перед кремлём за трое суток из бетона воздвигли монумент, который развалился на следующий день после окончания визита лидера страны. Теперь на том же месте мы можем любоваться копией монумента, вырубленной из уральской скальной породы.
          — Интересно, это как же такой большой кусок породы привезли, по железной дороге, что ли? — не унимался правдоискатель в жёлтой панаме.
          — Вы, судя по возрасту, застали советское время,— ответил экскурсовод,— и наверняка помните, что в те времена ничего невозможного не было. Вот даже и вы в те времена существовали,— непонятно съязвил очкарь.
          Желтопанамец поскучнел, притух взглядом и вновь слился с экскурсией, которая старательно внимала россказням экскурсовода:
          — Не обошлось и без знамений. Так, в девятнадцатом веке крестьянин Пров, воруя лес, набрёл на болоте на рогатую лягушку. Конечно, он тут же решил исправить изъян природы, приложил тварь к полешку и, перекрестясь, рубанул по рогу топором. Несчастное животное залопотало, вращая залитыми кровью глазами, и Пров тут же изрубил его на куски, которые, постанывая от омерзения, собрал прямо руками и забросил в самую топкую гиль. Крестьяне села прозвали ту болотину — Гиблое Место, а Пров, как гласит молва, неожиданно и несказанно разбогател.
          Оторвавшись от экскурсии, капитан ещё побродил по исторически значимым местам. Ничего примечательного так и не произошло, и он возвратился во владения Дарьи.
          Несколько мальчишек проводили его взглядами, как бывает в любом небольшом городе. Мальчики занимали себя увлекательной игрой. Они ловили разноцветных мух, держали их в спичечных коробочках и нескончаемо вели меновой торг. Пять синих мух, капитанов, менялись на одну зелёную, майора. А пять зелёных майоров шли за одну красную муху, полковника. Один из мальчиков обладал целой коробкой полковников, чем вызывал бешеную зависть товарищей, они старались улучить момент, хитростью завладеть ценной коробочкой, чтобы или присвоить полковников, поделить как-нибудь между собою, или выпустить их на волю. Только мальчик с полковниками и сам, бывало, замышлял подобное, и потому коробочка с красными полковниками глухо жужжала на самом дне самого глубокого его кармана.
          Одно радовало капитана Егорова несомненно: комнатушка оказалась светлой и чистой, пол — дощатый. Правда, смущала высокая кровать с горой надёжных тюфяков и массой толстых подушек, но ничего, можно приспособиться спать и на полу. Тёмный приземистый комод, телевизор и ходики на стене составляли остальное убранство комнаты. Стола не было, стула тоже. Окно выходило в заросший яблонями сад.
          — Дарья, мне бы столик какой-нибудь в комнату, и стул, конечно,— обратился капитан к хозяйке.
          — Нету у меня стола,— сходу обиделась Дарья.
          — Ладно, куплю я стол,— сказал капитан Егоров.— Мне без стола никак нельзя. Компьютер надо мне для работы. Устроюсь я на работу, понимаешь?
          — Да мне-то что. Устраивайся.
          — Да, а с тобой в субботу в кино пойдём. Пойдёшь?
          — Доживи сначала до субботы.
          Пропустив мимо ушей эти странные её и ни с чем не сообразные слова, он снова отправился в центр, и через некоторое время вернулся на грузовом такси. Дарья стояла у ворот и наблюдала, как капитан Егоров заносит простой кухонный стол с белым пластиковым покрытием столешницы.
          Ещё капитан Егоров приобрёл ноутбук и обучающий диск по вёрстке.



          19



          В августе 1968 года Сергей Штырь получил приказ, погрузился со своими танками на четыре транспортных самолёта и вскоре оказался в небольшом местечке под Брно. Командование, глядя на карту, решило, что это местечко — один из ключевых пунктов, которые необходимо занять, и вполне возможно, что оно не ошибалось.
          Переправленный в самом начале 1942 года на Большую Землю из блокадного Ленинграда, Сергей Штырь вырос в одном из детских домов и стал военным. Ко времени чехословацких событий его сыну, будущему генералу Евгению Штырю, о котором речь впереди, исполнилось девять лет.
          От аэродрома танки двинули по бетонке, и в отличие от Праги, где мягкий асфальт покрылся поперечными вмятинами от гусеничных траков, здесь машины прошли к месту дислокации, не оставив никаких следов, кроме выхлопа солярки, но и он быстро развеялся над овсяным полем — в затянутом тучами небе высоко носились и тенькали какие-то птицы,— давно убранным, и танки спрятались в обширных гаражах местной организации, чем-то напоминающей нашу МТС, только на хоздворе здесь не валялись ржавые колёса веялок, не гнил под дождём разобранный на запчасти комбайн «Колос», не переругивались небритые шоферюги, не красовалась у самого правления лужа мазута.
          Это в Праге танки, драматично ворочая башнями, сталкивались с трамваями и останавливались, облепленные горожанами в белых рубашках. А танки Андрея Штыря смирно стояли по гаражам, личный же состав, бесплатно расселенный, по распоряжению местного партийного начальства, в двухэтажной сельской гостинице, получил задание отрабатывать взаимодействие, сидя в комнатах и имитируя переговоры по рациям.
          Два корректных словака пригласили Сергея Штыря на телецентр для участия в дискуссионной передаче. Говорили они по-русски, хоть и с акцентом. Штырь запросил командование и получил категорический запрет.
          — Вот такие дела, ребята,— сказал Штырь, стоя со словаками на балконе своего номера. Вокруг расстилались ровные поля, нарезанные лесополосами на аккуратные прямоугольники, поля, тщательно убранные и подготовленные к зиме.— Хорошо у вас тут, тихо.
          — А в Праге и в Братиславе не тихо,— ответил тот, что повыше.— Там ваши танки поджигают.
          — Они сумеют за себя постоять,— ответил Штырь.
          — Не странно ли вам явиться без приглашения, чтобы стоять тут за себя,— с неуловимой неправильностью сказал тот, что пониже, молчаливый.
          — Вот вы в нейлоновых рубашках,— сказал им Штырь,— и вам душно, ведь подбирается дождь, я получил донесение штабных синоптиков.
          — Что вы хотите этим сказать? — с напором спросил высокий.
          — Я хочу сказать, что у меня дома тоже есть примерно такая нейлоновая сорочка. А здесь я в полевой форме, как видите.
          — Да, мы видим,— сказал высокий, пытаясь вложить в эти слова какой-то свой, дополнительный смысл.
          — У меня погоны, видите? У меня приказ вот здесь,— Сергей Штырь показал словакам походный планшет-сумку.— А дома у меня в шкафу висит нейлоновая сорочка. Вы меня понимаете?
          — Не совсем.
          — Я объясню. Мы здесь по приказу командования. Ваша страна входит в наш военный союз. У вас беспорядки. Нас послали вам помочь.
          — Это не помощь, а оккупация.
          — Вы человек молодой и не застали захват Чехословакии Гитлером. А люди постарше точно знают смысл слова «оккупация». Они помнят. А вы помните только то, что слышали вчера вечером по радио на коротких волнах.
          — Вы нас не поймёте.
          — А вы нас, как я вижу, не только не поймёте, но и даже не хотите понять. Вы отказываете нам в возможности иметь в душе то, что следовало бы хотя бы попытаться понять.
          — Для военного вы выражаетесь чересчур сложно,— сказал высокий.
          — А вы для штатских — чересчур просто,— ответил Ш.— Вас душат не только нейлоновые сорочки, но и стереотипы. Вот вы говорите, что мы — оккупанты. А я вижу, что ваши мозги оккупированы, причём давно и не нами. Мы-то хотим вам помочь оставаться самими собой. А вы хотите за деньги лизать ботинки заокеанского богатея.
          Словаки одинаково и одновременно улыбнулись.
          — Ну вот и дискуссия состоялась,— сказал высокий.— Жаль, что не в телевизионной студии.
          — Мне тоже жаль,— сказал Штырь.
          И они ушли.
          А через две недели, получив приказ, Штырь проделал всё в обратной последовательности: вывел танки из гаражей, проследовал по бетонке на аэродром, загрузился и вылетел к месту постоянной дислокации.



          20



          Спокойно прошли первые три дня. Капитан сидел в своей светёлке и обучался вёрстке. Дело оказалось нехитрое, но кропотливое, наподобие дрессировки муравьёв. Какие же такие умники напридумывали всё это, думал на обочине сознания капитан, усваивал материал и листал дальше.
          В перерывах занятий капитан Егоров выходил в яблоневый сад. Пару раз в день — в город: присмотреться, приглядеться к людям.
          Дарья то и дело поднималась к нему, как бы по хозяйственной надобности — пол подмести, занавески переменить, освежить скатерть, которую Егоров велел совсем убрать. Он всё-таки не рассчитал, выдал Дарье денег слишком много, не приноровился ещё к местным расценкам, и оттого Дарья и мельтешила, стараясь, как могла, соответствовать полученному авансу.
          Она вдруг забегала по магазинам, исполняя давнюю свою и спрятанную от самой себя мечту наесться экзотических продуктов, на которые прежде могла только угрюмо поглядывать. Кухня и холодильник заполнились ананасами, окороками, киви, лимонами, бананами, набором китайской кулинарии, которую Дарья приобрела уже на чистом автомате, связками йогуртов, пакетами мюсли, и чего только теперь не скопилось у Дарьи на кухне, а сама она носилась по дому в приподнятом настроении, что-то напевая, и только выражение тяжкой заботы так и не покинуло её лица.
          Освоив азы, Егоров вышел прогуляться по городу, осмотреться малость. Муторное неприятное ощущение, навеянное давешним разговором в поезде, бесследно испарилось. Теперь Егоров знал, чем ему заняться, и привычно планировал ближайшее своё время, что вносило в жизнь простой и понятный смысл и просветляло разум.
          В центре города змеились два запущенных гиблых оврага, диктуя изгибы соседних улиц. Один так и звался: «Погибель». Несколько веков жители стаскивали в Погибель трупы павших животных, валили мусор, но так и не заполнили овраг до краёв. Через эту гиль строители перебросили Мост Поцелуев — место романтических встреч и признаний. Отроги Погибели разветвлялись прихотливыми извивами, повторяя изрезанный рельеф. Один отросток тянулся вдоль улицы Луначарского, смрадным своим содержимым оттеняя претенциозную и безвкусную фамилию первого наркома культуры.
          Протянутые вдоль многих улиц толстые ржавые трубы придавали облику города что-то бесшабашное, заводское. Железными нитями скрепляли они измождённые улицы города, спланированные нехотя, построенные спустя рукава, неуютные, хмуро взирающие на людей и как бы вопрошающие: а вы всё ещё здесь?
          Поразительный попался ему перекрёсток. Выходящие на него четыре дома оказались все разной этажности: два, три, четыре и пять этажей. Это навевало ощущение залихватского наплевательства и безнадёги.
          Цех закрытого за ненадобностью военного завода переоборудовали под оптовый рынок, а на фронтоне административного здания часть букв или отвалилась, или их сдали на металл бомжи, а новое поколение разместило граффити: «ТЫР-ПЫР-МАШ», и капитан попробовал представить себе эту Машу, любительницу тыр-пыра, какая она, да всё равно, какая, сказал он себе строго, пресекая никчемные эти мысли, тебе-то что до неё.
          Надпись, понятное дело, долго не красовалась. Её замазали бежевой, под цвет фасада, краской, но буквы всё-таки проступали, а вокруг на разном удалении укрепили четыре камеры наблюдения, которым, поскольку изготовители граффити, даже если и дураки, но всё-таки не такие, затаились, досталось наблюдать один лишь бежевый цвет с проглядывающими причудливыми буквами.
          Главное — не делать поспешных выводов, сказал себе капитан Егоров, возвращаясь в Дарьин домишко. Не надо скользить по поверхности. Следует смотреть — и видеть — глубже.
          Вздохнув, он открыл файл, который на прощание дал ему на флэшке специалист по инструкциям.
          Это оказалась служебная брошюрка про то, какие особенности свойственны жителям мест, в которых он очутился. Чтобы он легко врос в окружающую действительность.
          В брошюре писалось следующее:
          Не следует открыто проявлять участие к кому бы то ни было. Окружающих это настораживает. К пожилым людям следует придерживаться пренебрежительного отношения.
          В случае конфликтных обстоятельств типовой способ реагирования — агрессия.
          Об употреблении мата. Следует помнить, что мат — не обсценная, а разговорная лексика. Мат в разговоре употребляют не только мужчины, но также женщины и дети. Вследствие широкого употребления он утерял экспрессивную окраску и стал частью местной версии русского языка.
          Уважение вызывают уголовные референции. Знание уголовных традиций, обычаев и фольклора приветствуется.
          Не следует открыто демонстрировать знания в какой бы то ни было области, что воспринимается отрицательно и вызывает подозрительность и недоверие.
          Надо помнить, что, в целом, любые резко различимые, бросающиеся в глаза индивидуальные особенности воспринимаются однозначно отрицательно.
          Алкоголь следует употреблять безоговорочно, в противном случае не представится никакой возможности социализоваться.
          Семья: уважается крепкий семьянин, имеющий одну или нескольких любовниц. Женской верности не существует.
          Высока сила социального поверхностного натяжения: любого выделившегося она стремится вернуть на место.
          Бегло просмотрев предлагаемые к заучиванию матерные выражения, капитан отложил брошюрку, задумался о своём, привычном. Неужели меня разводят, как лоха? А зачем?!
          Этот вопрос не давал ему покоя. Зачем именно его, признанного специалиста по боеконтактам, послали сюда? Он ставил себя на место командования, и не видел возможной причины, не мог никак её найти.
          Элитный супербоец в роли подопытного кролика? Героически испытывает на своей шкуре недоработанные таблетки? Бред! А почему, собственно, бред? Таких прецедентов сколько угодно в нашей истории. Нужно родине, а точнее, начальству, испытать таблетки именно на таком экземпляре — под козырёк и выполнять! А думать найдётся кому.
          И параллельно с этим развивалось такое направление мысли:
          — Какое тебе дело до их тайных соображений? Для тебя всё предельно просто: ты получил ясный и недвусмысленный приказ, и вовсе не про таблетки. Может, приказ и непростой, выполнить его нелегко, но понятен-то он весь, до донышка. Обнаружить и подготовить информацию для нейтрализации. Всё. Исполняйте, капитан Егоров!
          Замечательно. Но как запретить себе думать о том, о чём думать не надлежит?
          И ещё тут видел капитан один пласт. Командование прекрасно понимало его, капитана Егорова, интеллектуальные возможности, довольно скромные, если не кривить душой. И всё же они там, наверху, отлично отдавали себе отчёт в том, что подобные мысли у капитана Егорова непременно возникнут. Не могут не возникнуть. Совсем уж надо быть дураком, чтобы не насторожиться.
          А тогда, размышлял он дальше, поправляя золотые кисти скатерти, на это они и рассчитывали. Им зачем-то понадобилось, чтобы я барахтался и не мог ничего понять. Ну, значит, тем более надо всю эту ерунду просто выкинуть из головы. И всё!
          Есть в создавшемся положении и свои плюсы: с Дарьей становится всё уютнее и уютнее. Опять усвистала по магазинам, тихо внизу.
          И только одно недавнее воспоминание никак не хотело отпустить капитана: непонятные слова, выплывшие в мозгу, когда он стоял в тамбуре поезда. Убикан Раздроб. Имя, скорее всего. Непонятно, на каком языке. Но что ещё непонятнее — откуда всплыло?
          В конце концов, капитан согласился считать, что напоролся на осколок одного из прежних ментальных блоков, которые специалисты устанавливали в его психике перед особо ответственными операциями; судя по всему, блок сняли недостаточно качественно, и вот теперь осколочек выплыл под влиянием чудо-таблеток вихрастого биохимика, или кто он там у них.



          21



          Редакция помещалась на четвёртом этаже неказистой белой пятиэтажной вставки в старый трёхэтажный барак красного кирпича. Что такое вставка, капитан никогда раньше не знал. Встроенная в середину длинного трёхэтажного дома одноподъездная башня в пять этажей. Смотрится дико и несуразно. Находилось ли здесь в советское время обычное пролетарское малосемейное жильё — неизвестно. Сейчас во вставке гнездились офисы разных мелких фирмочек.
          На четвёртом этаже две смежные комнаты и большущий балкон составляли пространство редакции, на котором размещались: главный и единственный редактор Сергей Анатольевич Зеленцов, коммерческий директор Шура, выше средних лет бухгалтер Нина Борисовна, обитавшая в отдельной комнатушке совершенно автономно со своей эс один бухгалтерией и загадочно улыбавшаяся оттуда, если кто-нибудь входил к ней, и секретарша Катя — по новым временам её называли не секретаршей, а офис-менеджером — девушка милая и уютная.
          Возле балкона стоял стол с огромным монитором.
          — Проходи вот сюда, к этому столу,— позвал Егорова Зеленцов,— тут вот у нас царство верстальщика. Пришлось его уволить, и не спрашивай, почему, я тебе сам скажу потом.
          Монитор мощно высился над столом, а компьютера не просматривалось.
          — Всё правильно,— сказал Зеленцов,— Витька большой оригинал, распихал комп частями по ящикам стола зачем-то. Работает, и ладно. Ну, давай, приступай, у нас номер горит. Поглядим, как у тебя получится.
          Капитан Егоров присел на стул за монитором, поискал глазами кнопку включения компьютера.
          — Да, верстальщик нам до зарезу нужен, без него мы как без рук,— продолжал Сергей Анатольевич.— Объявление, говоришь, прочёл? А раньше работал верстальщиком? А то что-то непохож ты на ботаника. Ну, шучу, шучу. Значит, так, имей в виду. Парнишка, который до тебя тут работал, он все заархивированные файлы на своём компьютере каждую пятницу после обеда распаковывал на пару часов, чтобы они отдохнули. Так что давай, колись, какие у тебя закидоны.
          — Люблю выпить и женщин,— ответил капитан Егоров, мгновенно сообразив, что ответ «никаких» автоматически вызвал бы немедленные подозрения.
          — Ну, этим ты нас не удивишь. И то и другое можешь умеренно любить, но, чур, не на рабочем месте,— редактор подмигнул.— Раньше-то было, конечно, всё проще. Привожу пример, чтобы тебе понятнее было, о чём я. Вот представь, на второй полосе — отчёт о совещании передовиков производства. Заголовок такой: «Наши правофланговые, наши первопроходцы — мы верим в нах!» — «В какой это такой «нах» вы верите?» — редактор спрашивает. И корректор уже может не краснеть как рак и не потеть, и нефиг уже ёрзать глазами по полосе и лепетать, что «в них». Потому что понижать его уже некуда, ниже корректора только тётя Кланя с вонючей половой тряпкой и шваброй, причём за своё место она держится мёртво. В итоге что? В итоге корректор увольняется нах.
          — Я так понимаю, что вы мне это рассказываете не зря,— сказал капитан.
          — Ну а как же, ясное дело, не зря. Ты у нас будешь последний неизвестный пехотинец на минном поле. А поле-то наше, так что и мины будут наши, а не твои. И вот в чём прелесть твоего положения: мины-то наши, а взорвёшься-то, если что, ты, а не мы, понял? Мы из тебя в любом случае стрелочника замастрячим. Заруби себе на своём арийском носу.
          — Ну что же, вполне справедливо,— ответил капитан.
          — А с чего ты такой сговорчивый? — спросил редактор.
          — Нравится мне у вас в редакции,— ответил капитан, демонстративно оглядываясь.— И вы лично мне уже симпатичны, не говоря о вашей сек..., извините, офис-менеджере.
          — Ладно, раз такое дело, я вижу, ты у нас какое-то время продержишься.— Редактор достал из тумбы стола бутылку и две большие баранки.— Вот, видишь? — показал он баранки капитану.— У нас с тобой пока счёт ноль-ноль. Будем работать по ямайскому принципу. Пять голов — ты уволен. В случае моего фола один твой списывается.— Редактор извлёк из тумбы стола два стакана и разлил по сто грамм водки.— Давай за знакомство.
          — А где у вас тут...? — спросил капитан.
          — Прямо по коридору и направо.
          Капитан облегчился, сполоснул руки и, глядя на свой арийский нос в не слишком чистом зеркале, выпил секретный порошок.
          Он вернулся, и они молча выпили.
          — Между первой и второй промежуток никакой,— сказал редактор, разливая по пятьдесят. Отрыжка сотрясла корпус капитана. Не соврал гривастый, подумал капитан и выпил, прислушиваясь к ощущениям. Внутри него ничего, вроде бы, не происходило. Редактор, между тем, продолжал какую-то свою мысль:
          — В начале было слово, а до дела так и не дошло. Мы можем только болтать, что и есть главное и единственное наше дело. Да и что за дело такое может быть у человека? Перекрыть Енисей? — да, всегда пожалуйста! Наполнить его кристальной сибирской влагой изнывающие арыки декхан? — супер! супер! Устранить природную несправедливость! А оглянуться если вокруг? — сколько разной несправедливости. Вот тебе и дело: уничтожай, голубчик, несправедливость! А что же такое справедливость, государи мои, спрошу я вас тут же в ответ, возможна ли жизнь людская насквозь справедливая? Не замрёт ли она тогда, не исчерпается ли? Вот вопрос. Наливай, наливай.
          — Почему теперь девушку сразу выставляют на улицу? Не пытайся готовить завтрак, я не терплю чужих женщин на кухне, дескать. А потому, что выросли те дети, которых родители не подпускали к кухне.
          — Что, не кормили они их?
          — Да не поэтому, обалдуй, совсем не поэтому! Ещё раз повторяю: раньше-то в бараке со всеми жили, вот каждый и привык с детства ко всяким неустроенностям бытовым. Они с радостью тусовались до утра, им всё было по кайфу. И в майке! А эти теперешние — стиль, что ты, не дай Бог в майке, на кухню — ни ногой, а женщину утром выгнать по любому для таких лучше.
          — Да, да, я замечал,— отозвался капитан Егоров.
          — Да неужели?! Брось поддакивать мне, не люблю подхалимов. А ещё больше — таких, которые как во сне живут. Работал у нас такой Коля Кругов, шестерил курьером, тогда у нас тут уйма народу тёрлось, делали два журнала и три газеты, представляешь? И вот он как-то вдруг однажды взял да проснулся, да всё невпопад. Затеял долгую бюрократическую возню, чтобы ему присвоили звание экспедитора. Нина Петровна, бухгалтер тогдашний, объясняет ему: в итоге ты получишь прибавку 150 рублей, тем самым — перейдёшь в другой разряд по налогам, и они у тебя вырастут на гораздо большую сумму, чем 150 рублей.
          Ну что ж, раз так. Пошёл он к врачу. Говорит, талончики дали троим, а пришло человек 15. Трое кричат, что приём по талонам, а остальных-то больше. Ну, поругался, отвёл душу, потом пошёл домой и забыл про своё экспедиторство.
          — Как это, забыл?
          — А вот так, взял да забыл. Не вышел больше на работу. И шут с ним. Слышно, женился он. А я уверен, что из-за денег, которые платят за детей. Деньги за детей — это кто выдумал? И кто же на это купится? Такие же вот задрыги, как он, без гроша за душой. Нет, по мне, так обязательно надо экзамен сдавать: можешь ли ты быть родителем? А то что же получится: родил, деньги пропил детские, и по новой, а кто этого ребёнка учить будет? Жизни учить, уму-разуму, в школе, наконец? Учитель с зарплатой меньше, чем у уборщицы? А лечить? Врач с купленным дипломом? Нет, уж лучше бы государство не совалось в эти дела, оно ведь всё равно не знает, что и с людьми-то этими потом делать, родимши, как им создать нормальные условия. Раньше, да, раньше беломор-канал они строили. А сейчас каналы эти никому на хрен не нужны, лишь бы труба становилась всё толще.
          Странное, очень странное ощущение снедало теперь капитана Егорова. Появился в нём второй уровень восприятия. Он, вроде бы, продолжал сидеть с Сергеем Анатольевичем, беседовать и выпивать, и в это же время что-то с огромным трудом проворачивалось где-то в самой глубине его существа. И появлялось ощущение, что сейчас вот всё окружающее смоется волной, порвётся, как старый халат, перестанет дразнить мнимой прочностью и основательностью. А редактор тем временем продолжал болтать:
          — У нас в истории всегда по два авторитета. Кирилл и Мефодий. Маркс и Энгельс. Ленин и Сталин. А теперь вот они. Ну, Кирилл и Мефодий понятно: они нам, неучам, придумали буквы. А то как бы мы без них на заборах писали. А эти два друга — хрен его знает, куда они нас ведут. Я не знаю. Да и не хочу знать. У меня своих дел по горло.



          22



          Однажды происходило с ним что-то похожее по бессмысленности. Заслали его в Швейцарию. Он о ту пору ещё лейтенантом был. Устроили в закрытого типа богадельню медбратом. Виды красивейшие, Швейцария, одним словом.
          Предыстория состояла в том, что некий близкий к бывшим партийным верхам спонсор финансировал вывоз из России и содержание в пансионе престарелых партийных работников и работниц. Жили они там в отличных условиях. Туго пришлось в основном оттого, что прислуга там — во-первых, всё сплошь молодые женщины, а во-вторых, не знали они ни слова по-русски. Взбрела кому-то в голову странная мысль о том, что заговор там зреет, среди старичков.
          Большинство клиентов рассекало пространство в колясках. Коляски им спонсор раздобыл модные, с мотором. Правда, некоторые отказывались от моторизованных колясок и настаивали, чтобы их возили. Ну, и, понятное дело, возили, за такие-то деньги. Отчего бы и не повозить. Причём, понятное дело, старичкам хотелось, чтобы возили их молоденькие медсестрички. Тут начальству капитана повезло, один деятель желал быть возимым медбратиком.
          У каждого в комнате висел плазменный телевизор, а программу «Время» многие всё же смотрели вместе, в холле.
          Развлекались старики, кто как мог. Один взял да придумал движущиеся по груди ордена и медали. У каждой награды — свой путь и своя скорость. Некоторым полагалось заезжать иногда и на спину. Очень демонстративный дедок, любил удивление и восхищение окружающих.
          И что же? Заговор? Мосты и банки захватывать? Конечно, нет. А появилась у нескольких такая игра, что-то вроде монополии. Там и банки можно было захватывать, и мосты. А, если не подфартило, то — коридорчиком пройтись, с зудом в затылке, в том месте, куда пуля влетает. Для расстрелов купили они, вернее, попросили им купить, детский набор дротиков с присосками. Лысых расстреливать — одно удовольствие: присоска, чмокнув, пристаёт к лысине, а с волосатыми это не проходило. В итоге волосатых расстреливать вообще прекратили: какое же удовольствие видеть, как дротик тыкается в седую или крашеную шевелюру и беспомощно соскальзывает вниз.
          И хорошо, что никакого заговора в пансионате том не вызревало, зато отдохнул лейтенант Егоров там по полной программе, несмотря на свой далеко не безупречный немецкий. Старички при нём не таились, говорили по-русски всё что думают. В основном разговоры их не представляли особого интереса. Запомнилась разве что одна всего лишь беседа двух бывших секретарей обкомов, вернее, слова одного из них, слова примерно такие говорил он:
          — Ностальгия — вот что мучает русского человека. Коммунизм, на самом деле,— то место, где все мы жили до того, как стали Homo sapiens. Золотой век — ясное дело, звериный век. Взгляните, Фёдор Никодимович, на зверей — они не жнут, не сеют, и счастливы оттого, что не знают о смерти. Смутно мы все помним ту жизнь. Мы, русские,— больше других, за одним исключением. Чёрные, которые в Африке живут,— они ещё более русские, чем мы. В Африке ведь появился человек, произошёл, так сказать. У них дома, то есть. Там до сих пор ничего не изменилось. Они так и живут в доме родителей, а мы покинули его. Поэтому они весёлые, а мы грустные. Поэтому они танцуют такие, как есть, а нам надо выпить. Надо дать себе по башке, отключить кору, приблизиться к родителям — и только потом мы танцуем. Мы, как ребёнок, который показывает сам себе фокус и притворяется перед собой, что не знает секрет. Поэтому и бьют у нас чёрных — от зависти, что они более русские, чем мы.



          23



          Редактор тем временем открыл ящик стола и вынул оттуда листки бумаги.
          — Вот, Саша, не попробуете ли себя в смежной области? Есть ещё шорох в пороховницах? Я имею в виду дизайн. Нарисовалась небольшая подработка на стороне, надо сделать рекламный плакатец вот к такому продукту, смотрите,— в дополнение к бумагам редактор вынул из ящика стола бутылку пива.— Обратите внимание на этикетку.
          — Неужели этот рынок ещё не поделен, Анатолий Павлович?
          — Поделен-то он поделен давно, а вот, видишь ты, появляются энтузиасты время от времени, пытаются встроиться. Не нашего ума дело, а заказ есть — надо попробовать, что мы теряем?
          — Как раз об этом я и хотел вас спросить: что мы теряем, если у нас не получится, или мы откажемся?
          — Ха-ха, размечтался, Саша, никто тебя мочить не собирается, время другое! Просто отдадут заказец ещё кому-нибудь, вот и всё. Заказчик вполне интеллигентный человек. По нему видно, что не только знает про эксгибиционизм и экзистенциализм, но даже понимает, в чём между ними разница. Если она, вообще-то, есть. На, держи.— Анатолий Павлович вынул вторую бутылку, обе откупорил, дёрнув за жестяные пряжки.
          Егоров принял бутылку. «Берёзовое пиво». Да, пиво как пиво, горькое и газированное. Разглядывая этикетку — стройная берёза, больше похожая на пальму, с неестественно зелёной листвой, к стволу прислонился, подкорючив одну ножку, пузатенький мужичок в лаптях, поддёвке и картузе, сдувает пену с неправдоподобно большой кружки.
          Пивные войны отгромыхали лет десять уж назад. Потребителям, по большому счёту, было наплевать, кто разливает пиво и как оно называется. В стране насчитывалось сто-двести дегустаторов, которые могли различить сорта, не глядя на этикетку.
          На втором этапе войны сцепились производители пива баночного и бутылочного. Чуть позже подстроились продвинутые, которые ориентировались на людей состоятельных и продавали пиво в небольших бочонках из сибирского кедра. Кедр относился к редкой разновидности, рубить которую строжайше запретили, и спрос на бочонки поднялся бешеный. Потом уж стало известно, что на бочонки шёл никакой не кедр, а самый обыкновенный вяз. Да и кедровый аромат придавала не строго отмеренная порция размолотых кедровых орешков, как полагалось по инструкции, а так же строго отмеренная порция китайской эссенции, которую тайно гнали в пограничных районах из контрабандного российского леса.
          — А почему Шура этим не занимается? — спросил капитан редактора.— Он же, вроде, коммерческий директор.
          — Ты Шуру не обижай,— сказал редактор.— Знаешь, через что он прошёл. Пока не буду тебе рассказывать. Ну, работай.



          24



          Пошли четвёртые сутки пребывания. Последние две ночи капитан спускался к Дарье, а чуть погодя возвращался в свою светёлку.
          — Оставайся, спи со мной! — говорила она зачем-то шёпотом, разгорячённая, и целовала жёсткие щёки капитана.
          — Нет, пойду,— отклонял Егоров, подымался с такой же высокой, как сугроб, кровати и удалялся, а она смотрела на его мускулистые ягодицы. Он не хотел говорить ей, что в кровати такой не то что спать — лежать неподвижно было бы для него пыткой. Только сходясь в вечном поединке с Дарьиным телом, забывал капитан об обступавших со всех сторон душных перинах, подушках и пернатых тюфяках. Уютное жаркое гнёздышко — а потом скорее наверх, к прохладе светёлки, выслушав до конца Дарью.
          — Ты знаешь, я недавно поняла,— говорила она,— самое лучшее время моей жизни — это когда я сплю. Ну, ради этого и всё остальное, работа там, ещё что-нибудь. Правда, спать одной неуютно. Но с мужиками ещё хуже, чем одной. Бывает, такой огромный детина, к нему хочется прислониться и расслабиться, а он только и ждёт, чтобы ему каждые пять минут говорили, какой он замечательный, блин! Или сам доказывает без передышки, а как доказывает? — ну, понятно, как, да отдохни ты, чудак! А с тобой мне так классно, ты не представляешь, потому что ты в себе уверен, спокойный. Вот это я люблю! — она провела ласково ладонью по его груди.— Нет, конечно, не только это...
          
          Управляемая любовь. Инструктор говорил так:
          — Чтобы достичь успеха, вам надо хоть чуть-чуть полюбить партнёршу. То есть, практически то же самое, что мы проходили на занятиях по эмпатии. В общем, тут как в серфинге. Чуть-чуть ты её полюбил — и вот уже поймал волну, скользишь на ней. Женщины чрезвычайно чувствительны, им надо ощутить вашу любовь. Иначе опять-таки всё насмарку. Да, так вот, скользим на волне. Не удалось «чуть-чуть», волна не поймана. Вторая опасность — потерять контроль над чуть-чутошной любовью, начать любить всё сильнее, вовлечься личностно. И тогда всё насмарку, поскольку вырвавшаяся из-под контроля любовь способна серьёзно исказить вашу мотивационную сферу. Что-то вроде болезни развивается, и мы её лечим, конечно. Некоторые справляются буквально за дни. А кое-кого приходится списывать вчистую, в шифровальщики.
          Проводились и практические занятия. Капитану удавалось легко ощутить, как и что тут надо делать, как управлять собой. А одного парня из их группы не аттестовали именно по практике, хотя теорию он знал назубок, лучше многих. Бывает и так.
          С Дарьей всё обстояло, как будто бы, наилучшим образом. Беспокойство капитана вызывала реакция психики на сочетание секретного порошка и водки.
          Видимо, они там у себя в лабораториях не до конца обкатали данный препарат, размышлял капитан. Не может быть, чтобы возникающие после приёма странные состояния считались нормой.
          Хотя, кто знает, можно ли назвать странным внезапно возникшее убеждение в том, что вся математика неточна. И, что главное, доказать легко. Семью семь, например. Не ровно пятьдесят, то есть полтинник, а всего только сорок девять. Хорошо ли это, правильно ли? Непохоже, чтобы так. Непорядок. Надо бы исправить, ясное дело. А знаний для этого не хватает.
          Возможно, дурацкие идейки такого типа возникают от безделья, предположил капитан Егоров. Раньше ничего подобного с ним не происходило; возможно, по той причине, что чаще всего он бывал занят по горло. А теперь, когда освободилось время жизни, и ничего особенного не предвиделось,— вот тут-то и возник смысловой вакуум, и принялся на воле разрастаться. Детальки жизни вокруг вращались, как какой заблагорассудится, без видимого руководства. Присматривался капитан Егоров к непонятному рисунку деталек, и невольно существо его принялось отыскивать скрытую упорядоченность, узор, пусть даже сам по себе не понятный, но хоть как-то организованный.
          Ведь что такое орнамент? Бессмысленные завитки, повторённые много раз.
          Поиски смысла в бессмыслице всегда увлекали людей, это, может быть, единственная особенность, которая отличает их от остальных существ, довольствующихся изначально приданным им смыслом и не знающих неуютного ёрзания. Впрочем, те среди людей, кто по каким-то внутренним причинам предаётся очень уж пристальному поиску смысла вокруг себя и в себе, относятся к тому, что принято считать отклонением от нормы.
          И ещё одна донимала его идейка. В первом приближении: психику человека какие-то высшие силы копируют для её бессмертия. Бессмертие не в абсолютном смысле, а пока существует Галактика. Это, в принципе, не бессмертие, но миллионы лет. И вот именно тогда, когда происходит дублирование элементов души, человек переживает дежа вю.
          Пробуя эту мысль на вкус, капитан Егоров абсолютно чётко понял, что с человеком должно иногда происходить дежа вю наоборот. Из одних только соображений симметрии такое должно быть. Что именно? Ощущение того, что происходящее ЕЩЁ БУДЕТ.
          Он попробовал припомнить, как по-французски «ещё будет». Sera encore. Или sera vu?
          Почему же никто никогда не замечает этого? Потому что человек замечает только то, к чему привык, и для чего у него есть название.
          На случай возможных неладов с психикой капитан имел возможность провести полевую диагностику; для этих целей служил специальный опросник. Подобранные специалистами дихотомии проводили поезд «я» сквозь несколько десятков стрелок до единственного верного пункта назначения: до исчерпывающей характеристики текущего психического состояния.
          Предусмотрели составители и случаи размытости, размазанности расстройства, когда поезд «я» доходил до некой промежуточной станции и стопорился там намертво. Именно так и случилось на этот раз. Немножко гипоманиакальности, несколько более, чем в норме, оживлённая продуктивность, при чуть возросшей склонности к формированию сверхценных идей — вот всё, что удалось выудить из «путеводителя по извилинам».
          Практически это означает вот что, размышлял капитан. Я на взлёте, я кипуч и деятелен, но при этом могу выдумать и забрать себе в голову невесть что. А это сильно-таки подмывает мои возможности по выполнению задания. И время, скорее всего, работает против меня.
          А что до задания, то, конечно, ничего не известно. Задание внешне лёгкое, простое, и это может означать что угодно. Например, я как часть какой-нибудь операции прикрытия. И не обязательно прикрытия, кстати. А может, и вправду решили дать отдохнуть? Развеяться? Ну-ну.
          Интересный момент кроется в том, что мне дали понять по неофициальным каналам. Это тоже могло быть сделано по самым разным соображениям. Прикинуть, какие именно соображения их занимали, я могу, а вот для того, чтобы выбрать из этих прикидок правильную версию, надо знать немного больше.
          Особо заморачиваться, при всё при том, никаких причин нет. Но не стоит и забывать о том, что здесь могут действовать какие-нибудь параллельные люди. И, конечно, представители заклятых друзей, какой-нибудь шоноконнори средней степени задрипанности свободно трётся поблизости, кого-нибудь помощнее в эту глушь не пошлют, недёшево потому что. Всегда они надеются на свои манипуляторы, да на аналитическую мощь нанятых за гроши придурков. Тоже ну-ну, причём дважды.
          Капитан любил, когда вместо голой тактики, какая бывает свойственна боевой обстановке, разнообразия ради на главный план выходит стратегия. И, кстати, тактики как таковой пока совсем даже не наблюдается в окрестностях; сплошная стратегия.
          Насчёт того, что придурки наняты за гроши, капитан, конечно, не был слишком точен. Простим ему это.
          Ну что же, как говорят на флоте обстановка неясная — ложись спать. Причём, с Дарьей, цинично завершил капитан свои размышления.
          Именно в тот вечер капитан и услыхал это в первый раз. Дарья куда-то подевалась. Наверное, опять по магазинам бегает, решил капитан, и услыхал некий звук, больше всего напоминавший вытьё сквозняка под закрытою дверью. Что-то тягучее, заунывное, негромкое и постоянное.
          Капитан попытался определить источник звука. Звук шёл из подпола, где у Дарьи хранились разные хозяйственные припасы. Перламутровые связки чеснока висели на седой каменной стене, сухие и ломкие. Обширные, добротные деревянные полки, уставленные трёхлитровыми банками домашних консервов: огурцы, помидоры, компот из красной и чёрной смородины, яблочное варенье, что-то ещё. На земляном полу валялись останки старинного детского велосипеда, на котором, видать, она сама, будучи голоногой девчонкой с цыпками и сопливым носом, гоняла по заросшим крапивой соседним дворам и буеракам.



          25



          Наутро Дарья ушла в город, капитан сел за компьютер. Минут через двадцать занятий снизу донеслось:
          — Эй, мужик! Выйди-ка на минутку. Поговорить надо.
          Капитан выглянул, отведя тюль занавески. Внизу, в яблоневом саду, стоял и курил рыжий незагорелый детина в бейсболке. «Опять бейсболка!» — пронеслось у капитана, вспомнил он водителя дребезжащей «Волги», вдел ноги в шлёпанцы и скорым ходом сбежал по лесенке, вышел в сад через заднюю дверь.
          Рыжий парень, не говоря лишнего слова, попытался сходу ударить капитана кулаком в лицо. А только ничего из этого не получилось. Егоров даже не успел вдуматься в ситуацию, его тело инстинктивно среагировало, произвело единственно верные, точные и быстрые движения, рыжий детина зашипел, схватившись за разбитый о ствол яблони кулак. Задор нападения на этом в нём не исчерпался, и он попытался капитана пнуть. Да только зря побеспокоил нижнюю конечность; нога, описав ненужную широкую дугу, увлекла за собою всё тело. Капитан слегка помог второй ноге нападающего отцепиться от поверхности садовой почвы, забросанной листьями и яблоками, и рыжий детина оказался лежащим.
          — Здравствуйте,— сказал капитан Егоров несколько невпопад.— Что ж вы так сразу...
          Детина верно оценил ситуацию и поднялся с земли нарочито медленно, не агрессивно.
          — Оставь Дашку в покое, козёл, если жить хочешь,— сказал он капитану, принимая вертикальное положение.
          — Ах, вот в чём дело,— ответил капитан.— Я снял у Дарьи Михайловны комнату.
          — Тебе что, не ясно? Чтобы я сегодня тебя тут не видел,— проговорил рыжий.
          — А мне тут нравится,— возразил капитан, повернулся к незнакомцу спиной и направился к задней двери. И конечно. Попытка напасть сзади оказалась ничуть не более удачной, и притом унизительно неудачной. Рыжий детина испачкал лицо землёй и порвал штаны.
          Пока он шипел, матерился и группировал тело, чтобы подняться, капитан покинул место забавы, предусмотрительно прикрыв заднюю дверь изнутри на щеколду.



          26



          Неплохо, неплохо, думал капитан Егоров, размялся, и, главное, это вытьё Дарьи в погребе. Сам я, конечно, из-за своих командирских порошков, помноженных на водку, стал как разбитая астролябия. Можно ли теперь доверять своим ощущениям, а главное, умозаключениям и, пуще того, выводам?
          В редакции коммерческий директор Шура, приплясывая по своему обыкновению на месте в медленной кадрили и подмигивая неизвестно кому, дал листок бумаги:
          — Анатольич сегодня занемог, велел тебе вставить вот это на предпоследнюю полосу.
          Кадрилью своей бессмысленной, непонятным подмигиванием и, главное, взглядом своим, который как бы сообщал: я всё-всё про тебя знаю, коммерческий директор Шура против воли бесил капитанскую душу невыносимо. Тем любезнее обходился с ним капитан, и взял протянутые листки необыкновенно воздушно, предупредительно, самому противно стало.
          То ли дело офис-менеджер Катя; капитан испытал к ней расположение. Всё у неё всегда готово, всё в порядке. В любой момент можно попросить, и через небольшое время получить большую кружку пакетного чая или растворимого кофе. А когда входит балагур Шура, она хватает огромный дырокол и зорко следит за эволюциями коммерческого директора. Бывает, получит железякой по лысине — не больно, а для порядка,— и спляшет тут же перед нею задумчивую свою кадриль.
          Материал оказался мутный, чем и привлёк внимание капитана Егорова. Текст был такой:
          «Тут ещё процветала кое-где старинная народная забава, сродни английскому боксу, но, в отличие от грубого обмена ударами по лицу и прочим местам тела, здесь сумели совместить азарт физического противостояния с напряжённостью духовной дуэли.
          Для этого рубили два заранее приисканных дерева где-нибудь неподалёку от деревни, ближе к поляне, расстояние между высокими, выше метра пеньками подбирали такое, чтобы человек мог доплюнуть. В праздничные дни ватага ребят и мужиков, а за ними и бабы с девками, шли, слегка стесняясь, потому что царь забаву эту строжайше запретил, к паре заранее выбранных пеньков. Двое молодцов, решивших померяться силушкой, раздевались до пояса, усаживались у пеньков лицом друг к другу, им привязывали руки с другой стороны пеньков, но некрепко, чтобы только держались.
          Тот, что понахальнее, первым начинал хулу и поношение, причём непременным правилом, за соблюдением которого зорко следили трое специально назначаемых стариков, считалась складность речей, или, как сказали бы мы сегодня, следовало держаться размера и не забывать про рифму. Особливо хульные слова допускались, но в меру.
          Парни раззадоривали друг друга, свирепели, мотали башками, жмурились от гнева и корчили рожи. Тут наступало время основного оружия. Набрав побольше слюны, а потому на время замолкший соперник вдруг разом, мотнув для дополнительной скорости головой, устремлял плевок в сторону противника. Тот в долгу не оставался. Побеждал тот, кто плюнул и попал последним.
          На прошлой неделе состоялось одно такое ристалище в деревне Охлоуши. Посмотреть его прибыл из близлежащей воинской части генерал Штырь со своей адъютантессой Варварой, о неотразимой красоте которой областные барды пишут уже второй неизданный сборник серенад, гимнов и маршей.
          Бой вышел неинтересный. После первого же плевка тщедушного лысого перестарка метко пущенная сопля повисла над глазом, зацепилась за бровь противостоявшего, вернее, противосидевшего, ражего молодца, усыпанного веснушками и с карикатурно переразвитыми дельтовидными мышцами. Плюнутый рассвирепел и хотел драться, и за это его тут же дисквалифицировали и признали проигравшим вчистую техническим нокаутом».
          Неприятный материальчик, необязательный, скорее всего, просто высосанный из пальца. И потом, что это ещё за адъютантесса Варвара? Такого не бывает. Какие сейчас адъютанты, а тем более — адъютантессы? Впрочем, нечему удивляться, ведь, страдая с похмелья, Анатольич мог вставить вдруг и такое, к примеру, в раздел «Разное. Смесь»:
          «Пионер залез в бочку с капустой и пытается ощупью найти там своё отражение.
          Семь с половиной китайцев не могут разместиться на кончике моего пера.
          Параллельный мир равен перпендикулярной войне».
          Требовалось сверстать ещё одно сообщение, явно выдранное редактором из междусетия. Он считал правильным заполнять пустоты газеты такими вот штучками, и чем непонятнее, тем ему казалось и лучше.
          «Удивительное — рядом.
          Жители пригорода Топтуново в эту пятницу были напуганы апокалипсическими трубными звуками; они раздавались из-за забора одного из участков, на которых, как грибы после дождя, повырастали трёх- и четырёхэтажные особняки «новой элиты» города.
          Обеспокоенные граждане обратились в милицию. Вскоре выяснилось, что обитатель участка, безработный предприниматель С. Соковнин приобрёл для охраны своих владений не овчарку, не дога, а... слона! Царь индийских джунглей вместо будки с комфортом устроился в старом гараже отслужившего свой срок джипа Чероки.
          — Животное приобретено на законных основаниях,— рассказал нашему корреспонденту охранник С. Соковнина, бывший доцент закрытого несколько лет назад железнодорожного техникума.— В законе нигде нет, что нельзя охранять слоном, а что не запрещено, то разрешено! Успокойтесь! Всё нормально,— добавил он в ответ на нашу обеспокоенность.— У нас уже соседи записываются в очередь за навозом. Знаете, какая картошка родится — во!».
          Надо что-то делать, думал капитан Егоров, сканируя и эту бумажку. Ещё немного, и я окончательно рехнусь. К тому же этот Шура со своей кадрилью.
          — А что, Александр Петрович, вам нравится наша Катя? — спросил капитан, чтобы вызвать в Коле хоть какие-то настоящие, не прикрытые защитными напластованиями эмоции.
          Катя, услыхав, что заговорили о ней, прервала печатание и прислушалась. Шура заелозил глазами, замысловато и дробно перебрал ботинками по полу, и странное дело, ничего не ответил, просто вышел.
          — Катя, сделай, пожалуйста, чаю,— попросил капитан Егоров.



          27



          Вечером выяснилось, что рыжий незнакомец решил упорствовать в своём стремлении проучить соперника. Он явился в сад Дарьи не один, а с тремя друзьями. Ясное дело, все они для пущей смелости чуток выпили. При себе имели палки и ножи.
          Балет или кордебалет, размышлял капитан, с удовольствием разминаясь. Ему хотелось достичь в полётах партнёров по контакту хоть какой-нибудь слаженности, упорядоченности. Тело разминалось, а в уме засела мысль: с чего бы это четыре хулигана должны двигаться чётко и слаженно, и, главное, с чего это мне захотелось такого?
          Никто не получил увечий, зудели у капитана предплечья и рёбра ладоней, а Дарья заворожено следила из окна, не в силах ни сдвинуться с места, ни вымолвить хоть слово.
          На этот раз рыжий, уходя с потрёпанными своими друзьями, потирая бок, воздержался от угроз. Собственно, он вообще ничего не сказал.
          В эту ночь Дарья ощущалась несколько вялой. Не оттого ли, что, пока капитан Егоров ужинал на кухне, она удалилась в подпол, и до ушей капитана вновь донеслись странные и, скорее, неприятные звуки.
          Всё нормально, думал капитан, отходя ко сну в своей светёлке, хозяйка воет в погребе из-за того, что психика у неё набекрень, её друзья приходят подраться из-за того, что иначе они перестали бы уважать себя, вообще-то говоря, они, не будь это я, вполне могли искалечить новичка, и это так и осталось бы, а я вот сбросил пары в уютном душном гнёздышке, вернулся из тёплой постельки Дарьи, и сейчас усну, а завтра суббота, и заняться особо нечем.
          Организующая сила,— думал капитан, ожидая сна,— не разрушает ли она, на самом деле, больше, чем организует? Ведь что такое, по сути, любое действие? Это одновременно и отказ от всех других возможных в данной ситуации действий.
          Так, стоп,— оборвал он себя,— ведь осуществляемое действие потому-то и выбрано, что оно — самое лучшее. Да нет, оно не самое лучшее, оно только видится лучшим. Да... Что-то тут есть.
          От открывающихся возможностей захватывало дух. Он понимал, что изменения в его психике вызваны дьявольскими таблетками вихрастого, не сумевшего учесть всех побочных последствий, но теперь это казалось совсем не важно. А возможности несказанно томили душу, потому что открывались на таком отдалении, которое капитан преодолеть не смог бы никогда, не хватило бы у него для этого интеллектуального постоянства, честности, да и, в конце концов, не его это дело!
          Уже засыпая, видел капитан свои слова, никогда не сказанные, живущие на острие мгновения. Сейчас он мог лишь чуточку погулять по новым просторам. Мысль об одном естественно перетекает в мысль о другом, всё связано. Чем совершеннее мысль, тем универсальнее, тем сильнее слита с остальными. Бог, мысля идеально, то есть, наилучшим из возможных образом, мыслит всё сразу, охватывая всё сущее. Разве не понятно, что мир — это и есть всеобъемлющий поток мысли Бога. Чтобы принять такое понимание вполне, надо лишь уяснить одну вещь: постоянные и твёрдые предметы, вокруг нас — тоже мысль; просто мы так эфемерны, что всю жизнь проводим в извивах этой мысли, и предметы кажутся нам неподвижными, даже, может быть, вечными. И вот, Бог охватывает в своём мышлении сразу всё сущее, а мы, люди, будучи конечными и лишь высовываясь в мир вечности, не умеем думать иначе, только последовательно, мысль за мыслью, и чем они проще, тем обособленнее. А мир, то есть, мышление Бога,— слитный поток нераздельных мыслей. Нераздельных, но обособленных.



          28



          Наутро рыжий пришёл опять. Пришёл он один.
          — Ладно, давай тогда по-другому,— сказал он, войдя и поставив на кухонный стол бутылку водки.— Давай замиримся на время. Достань стаканы.
          Капитан Егоров достал стаканы.
          — Хочу познакомиться с тобой поближе, понять, что ты за человек,— сказал рыжий, допив свой стакан.— Поехали сегодня со мной на рыбалку. Я места знаю хорошие.
          — Ну давай поедем.
          — Меня Семёном зовут. А тебя?
          — Меня Саша.
          — Почти тёзка, значит,— непонятно ответил рыжий Сёма и пожал руку капитана Егорова.— Будем знакомы. Значит, давай так. Заеду за тобой часиков в шесть вечера, и поедем. Лады?
          — Лады,— ответил капитан Егоров.
          — Ну ладно, я пойду, мне ещё тут надо зайти кое-куда.— Рыжий Сёма допил из горлышка водку и пошёл к выходу.



          29



          Семён подъехал, как и обещал, в шесть часов вечера на обтерханном мотоцикле неопределённой марки. Капитан Егоров сказал Дарье, что отправляется на рыбалку с ночёвкой, ничего с собой не взял и вышел к Семёну.
          — А говорил, в кино пойдём,— пробормотала Дарья, глядя через окно, как два мужика садятся на мотоцикл и отъезжают прочь.
          Семён гнал мотоцикл так, будто за ними гнались. Вскоре дорога пошла через лес. Километров через десять-пятнадцать Семён свернул на просёлочную. Лесные колеи сделалась топкими, в изобилии на них красовались тёмные лужи. В воздухе попахивало чуть ли не снегом. Тихо было в лесу, птицы то ли улетели, то ли испугались и замолчали.
          Семён спрятал мотоцикл в зарослях, взял пучок удочек, мешок с припасами, протянул капитану зелёный мешок с лямками:
          — Возьми палатку.
          Капитан накинул лямки на плечи, и они молча зашагал вглубь леса.
          — Знаешь, что наши краеведы пишут про это озеро,— сказал Семён.— Кто-то из них раскопал, что, вроде бы, оно называлось Поганое, и когда-то давно разлилось на месте огромного села. А село провалилось сквозь землю. В озере дна нет, а иногда из него доносится колокольный звон. Чёрт-те что.
          — На то и краеведы,— неопределённо ответил капитан, шагая рядом с Семёном.
          Вокруг по-прежнему хозяйничала тишина, лишь вдали какой-то ошалевший от начала сезона охотник изредка вбивал в серую тишину чёрные колья выстрелов. Туман выделял из себя столько влаги, что павшие сухие листья блестели от неё, как металлические. Лес стоял неправдоподобный, как декорация, и это ощущение от непроглядного тумана усиливалось.
          Подошли к линии колючей проволоки.
          — Что там?— спрашивает капитан.
          — Да какая разница,— махнул рукой Семён.— Она всегда тут была.
          — Кто?
          — Ну, колючка эта. У нас не все сюда на рыбалку ходят, только те, кто в курсе. Я — так ещё пацаном лазил.
          — А что там дальше?
          — Да ничего. Лес и лес, что с этой стороны, что с той. Озеро тут рядом, пару километров.
          Приятно казалось капитану вот так идти по неизвестному промокшему от тумана лесу ранним вечером.
          
          — На открытой местности, где всё вокруг просматривается на километры, сориентироваться не представляет труда,— когда-то давно говорил наставник по ориентированию.— Тех навыков, которым я вас обучил, в этом случае даже много чересчур. То ли дело местность закрытая: лес, туман, пасмурная ночь и тому подобное. Не забывайте, что шарик наш относительно невелик, и у каждой точки на его поверхности есть свои уникальные координаты. И точек таких не так уж и много, все они легко уместятся в памяти современного компьютера. Где бы вы ни очутились, помните об этом.
          — А нам дадут такие компьютеры? — спросил, помнится, болтливый Мельник.
          — Тебе вмонтируют в предстательную железу,— ответил наставник, и курсанты грохнули хохотом, оглядываясь на побледневшего Мельника.
          — Компьютеры вам не понадобятся,— продолжил наставник, когда вернулась тишина.— Будете как птицы небесные. Вы наверное знаете, что многие животные ориентируются благодаря приданной им чувствительности к магнитному полю Земли. У человека такая способность тоже имеется, просто атрофировалась, и мы с вами её обновим и научимся пользоваться.
          
          Капитан шёл, и обновлённая наставником магнитная система ориентирования уверенно наносила на мысленную карту пунктир маршрута. Это происходило автоматически и не требовало от капитана никаких специальных усилий.
          Внезапно деревья расступились, и перед двумя людьми распахнулось темнеющее вечернее озеро. Далёкие берега еле виднелись, сплошь заросшие тёмным лесом.
          — Вот тут,— сказал Семён и бросил свой мешок на землю.— Дай-ка.
          Он принял зелёный мешок и вытряхнул из него два матерчатых комка, жёлтый и зелёный. Вслед за комками на землю со звоном посыпались дюралевые трубки и колышки.
          — Умеешь палатку ставить? — спросил Семён.— Смотри: палатка жёлтая, тент — зелёный.
          — Умею.— Капитан разложил палатку.
          — Ну, ставь, а я пока приготовлю снасти, наживку.
          Вскоре палатка, накрытая тентом, стояла меж двух вязов, входом к поляне, на которой угадывался след давнего кострища.
          — Ну, пойдём, самое время закидывать!
          Капитан Егоров взял протянутое удилище, другой рукой — наживку; оба подошли к воде.
          — Сейчас быстренько наловим и уху сварим,— сказал Семён, закинув леску с поплавком и усаживаясь на корточки.— Чего не забрасываешь, давай.
          Капитан забросил.
          Помолчали.
          Капитан Егоров отлично понимал, что Семён, скорее всего, решил поквитаться с ним. В палаточке ночью ничего не стоит зарезать пьяного человека, а потом забросить в какую-нибудь болотину — и концы в воду. Ну-ну, подумал капитан, тут-то я тебя и прижму.
          Мрачный рыжий мужик Семён был ему совершенно неинтересен, и капитан отправился на рыбалку, повинуясь интуитивному импульсу. Что-нибудь вдруг да прояснится. Да и возросшие аппетиты Дарьи застали его врасплох и наводили на мысль о тайм-ауте.
          Вскоре начался клёв, а через полчаса рыбы оказалось достаточно.
          — Разведи костёр, а я рыбу почищу,— сказал Семён.
          Незаметно стемнело, и разгорающийся огонь осветил обступающие небольшую поляну кроны деревьев. Сырые сучья горели плохо, дымили. Капитан проделал с костром несколько манипуляций, и огонь занялся веселее.
          Он ждал, что Семён заговорит с ним о Дарье, но Семён вглухую молчал. Капитан тоже не лез с разговорами.
          Готовую уху хлебали ложками прямо из котелка. Семён достал бутылку, разлил в железные кружки.
          — Что это? — спросил капитан.
          — Самогон,— ответил Семён.
          — Пойду отолью,— сказал капитан, зашёл за деревья, помочился и, на ощупь достав из нагрудного кармана пузырёк с таблетками, проглотил сразу три штуки.
          Молча выпили. То ли из-за таблеток, то ли из-за вкусной ухи, капитан не ощутил в выпитой жидкости никаких самогонных признаков, даже запаха сивухи.
          — Хороший,— сказал Семён.
          — Ничего,— откликнулся капитан.
          Семён всё больше отмалчивался, и это подтверждало догадки капитана. В самом деле, к чему беседовать с будущим покойником? Капитану стало беспричинно весело, он забубнил какую-то песню.
          Семён помыл в озере котелок, набрал воды и поставил для чая. Вскоре они, пропустив по второй кружке самогона, пили крепчайший чёрный чай.
          Туман от холода разошёлся, небо вызвездилось.
          — Раньше и созвездья лучше были,— сказал Семён, устроившись рядом и тоже глядя в небо.
          Капитан лежал на спине и смотрел вверх, в чёрную пустоту, а там неподвижно застыло бесчисленное множество серебряных, острых иголочек-звёзд. Они рассыпались неровно, то густо, то пусто, и те, что ярче и больше, казались ближе, мелкая же труха еле видимых звёздочек толклась между гигантами и без всякой претензии сходила на нет, превращалась в еле видимое сияние. Глядя на всё это, капитан вдруг ощутил, что звёзды собрались наверху, чтобы посмотреть на него. Неприятно ему казалось, что звёзды столпились посмотреть на него. И тут же он понял, что никакие звёзды на него не смотрят, им всё равно, видит ли их кто. Он содрогнулся, оскорбился своей незначительностью, прочувствовал её до конца.
          Титаническое искривление пространства. Подумать только, насколько человек не осознаёт своего ничтожества. Сковырнуть его может такая мелочь! Много о себе думает. А он — просто изделие, поставленное на поточное производство. И кто же выдумал эти мелкие различия, из-за которых людям ошибочно кажется, что они отличаются друг от друга. Как бы им понять, что все они — только модификации одного и того же чертежа, и драться с себе подобными так же глупо, как отпиливать самому себе ногу или руку.
          Для чего это дьявольское, неистощимое и никому не нужное, потому что нерегистрируемое, разнообразие? Зачем среди мириадов снежинок нет двух одинаковых? Для чего и кому это надо? Это исчерпание всех возможных комбинаций? Или и вправду все мы — люди, снежинки, травинки, листики, звери, микробы — мы все мысли нашей планеты, она нами думает? И проверяет каждую свою мысль на жизнеспособность?
          Есть крупные мысли: это, к примеру, виды. Ну, там, кошка, собака, медведь. Это всё — разные мысли. И в пределах каждой из них — тоже бесконечное разнообразие вариантов. Особи.
          Откуда же взялись эти мысли? Кто думает ими? Тайна, страшная и непостижимая тайна.
          Семён тем временем всё-таки разговорился. Капитан, отвлёкшись от звёзд, заметил, что тот горячо убеждает его в чём-то, и сосредоточился.
          — Ты мне про запреты — не надо! Вон даже в слове запрещено видишь, что в конце? «Но»! Вот то-то и оно! Да и что ты про любовь знаешь, быдло ты приезжее. Ну вот расскажи мне что-нибудь, чтобы я поверил.
          На такие случаи жизни снабдили капитана заготовками самых разных историй. Одна из них всплыла в его памяти.
          — Я тогда ещё был студентом, жил в Ашхабаде. И общался я с одной местной девушкой — вернее, наполовину местной, отец у неё не то украинец, то ли белорус. Ну и вот, короче. Любили мы друг друга без памяти. А скорее всего, это мы так думали, а на самом деле нам просто жутко нравилось предаваться плотским утехам. Ну, не знаю, как ей, а мне — точно. И вот, значит, настала такая пора, когда я уже точно знал, что скоро неминуемо с ней расстанусь, и она, ясное дело, начинала это чувствовать.
          Встретились мы с ней, как это обычно бывало в последнее время, через неделю-две после последней встречи. Идти нам было некуда, только к её подружке в общагу. Купили две бутылки местного жутко сладкого крепляка «Нектар» и пошли.
          Нам повезло, подружки дома не оказалось.
          Она сразу захмелела; я так понимаю, что с голодухи. Вижу, как теперь: стоит посреди комнаты голая, из окна её свет освещает, занавесок никаких не было, общага, но этаж был, кажется, четвёртый, так что никто не видел. Стоит голая посреди комнаты и пьёт прямо из горла. На меня шмурдяк подействовал меньше, я уже и тогда весил под сто, раза в два больше, чем она, так что я сразу приступил к тому, ради чего мы и пришли туда.
          Скоро ей стало совсем плохо. Перегнулась через край кровати — и давай блевать. Одним вином. Запах, как в винном магазине под вечер. Вот даже не помню, закусывали мы или нет.
          Проблевалась и уснула, а я взял таз, тряпку и всё это дело не спеша и тщательно убрал. И вскоре, действительно, мы расстались навсегда. И потом, когда вспоминал об этой уборке, думал: надо же, какой влюблённый герой! А тут случайно прочёл какие-то восточные стихи, и там всё это уже описано, тыщу лет назад.
          Он потупился и погрустнел, глядя перед собой.
          — Да... — Семён сплюнул мимо костра.— Да, бывает. А насчёт тыщи лет назад, ты знаешь, мне один знакомый рассказывал про то, как ездил на острова в Тихом океане. Такие небольшие атоллы, что ли, ну, в общем, кораллы разрослись, и из них получились острова. Там живут местные чёрные. Температура воздуха круглый год двадцать градусов, и у воды такая же. Растут, понятное дело, пальмы со всякой жратвой. Есть у них там свиньи, белые завезли, когда открыли их. Прикинь, проблем с питанием никаких. И чёрные эти весёлые, довольные. И, заметь, никаких проблем личной жизни. Кто с кем захотел, тот и спит. Если ещё кто-нибудь хочет, особо не напрягается, знает, что и его черёд тоже настанет. Но мы же ведь не чёрные. Так, говоришь, студентом был? Что-то я не заметил там, в садике, твоего высшего образования. Ты где драться научился?
          — Чечня. И по специальности своей я не работал ни разу.
          На самом деле капитан Егоров в Чечне не воевал. Открытые боевые действия не входили в его специализацию. Он в это время участвовал в операции на территории одной бывшей республики СССР, где некие деятели пытались украсть химическое оружие, которое не успели к тому времени вывезти.
          Операция долго готовилась, работало человек двадцать разной специализации, от хакеров и бухгалтеров до двух старлеев, одним из которых и был Егоров в то время. Сработали, в общем, успешно, правда, шероховато. В последний момент хитрый главарь сумел всех обдурить, в том числе своих сообщников. Тогда Егорову и дали капитана, им обоим, второго он с той поры не встречал. И он, и коллеги его всегда бывали плотно задействованы.
          — Да, и в это верю,— согласился Семён.— Людей по-всякому покидало. Вот знал я одного парня, он истопником у нас работал. Так он, знаешь, как говорил; я даже запомнил, потому что удивился. Две вещи, говорит, не перестают удивлять меня. Звёздное небо над головой и отсутствие нравственного закона во мне. Ты это понимаешь?
          — Я-то понимаю,— ответил капитан.— А ты-то с чего запомнил такие слова? У тебя что, высшее образование? Что-то непохоже.
          — А тебе какое дело до моего образования?
          — Просто интересно.
          — А раз интересно, то я в техникуме преподавал, у меня педучилище. Техникум четыре года назад закрыли.
          Больше Семён ничего не добавил. Надо же, подумал капитан, меньше всего он похож на преподавателя.
          Внезапно капитан без всякого перехода вдруг понял, вернее — отчётливо увидел, что страна его давно умерла — это случилось, может быть, в какой-то близкий год после войны с Германией; она, как боец, в запредельном напряжении добила сильного врага, и тут же издохла сама.
          При этом капитану предельно ясно представлялось, что из погибшего организма непостижимым образом возникло и развивается что-то новое, хотя оставалось совершенно непонятным, что это за существо.
          Вглядываясь мысленно в прошлое, капитан признался себе, что не может осилить душой многовековой хоровод смерти, и осталось ему только видеть, как под наслоениями гнили разворачиваются формы нового, живого, которое, как росток из зерна, готовилось вылупиться, или уже вылупилось из смердящей мёртвой плоти.



          30



          Учитывая то, что Семён вглухую весь вечер молчал о Дарье, капитан ещё крепче утвердился в мысли, что тот хочет ночью его порешить; скорее всего — зарезать. И ещё он ощущал, что вокруг них полно вооружённых людей, и становится всё больше. Бандитам тут делать нечего, значит, это армейские орлы, рассудил капитан. Так что Сёме не дадут его прирезать.
          Так и вышло. Минут через десять после того, как они залезли в палатку и устроились засыпать, их взяли. Взяли квалифицированно. Они даже не залезли внутрь, а обратали обоих, предварительно сняв тент, прямо сквозь стенки палатки, зафиксировав руки и ноги чем-то эластичным и прочным. Капитан, естественно, не сопротивлялся.
          — Тихо, тихо,— приговаривал кто-то нервно,— осторожнее, тише, тише...
          Их сразу же разделили. Капитан очутился в обыкновенной сельской избе, с двумя лавками и столом посередине. Его положили на одну из лавок. Человек в камуфляже, насвистывая, сел на стол.



          31



          Генерал Штырь пришёл в избу командира службы безопасности подполковника Дроздова. Проведя успешную операцию по задержанию двух посторонних на запретной территории, подполковник с удовольствием лёг спать, не предполагая до завтра никаких визитов. А генералу о задержании сообщили в обход обычных путей информации, и он не стал дожидаться утра.
          — Во-первых, почему вы себе позволяете выходить ко мне, своему командиру, в трусах?
          Подполковник только сейчас сообразил, что это именно так, и из него вдруг вывалились слова, он мгновенно ужаснулся им, но воробьи уже разлетелись:
          — Товарищ генерал, предлагаю считать их ночными шортами... товарищ генерал,— сказал Дроздов.
          — Я уверен, что вы понимаете: как их ни назови, они останутся трусами. Я вас в Малые Плясуны зашлю, архивом заведовать!
          — Виноват, товарищ генерал! Позвольте выйти на две минуты!
          — На полторы.
          — Есть! Разрешите идти?
          — Идите.
          Через минуту одетый как полагается подполковник Дроздов докладывал генералу:
          — Их заметили у линии колючей проволоки. Решили сразу не брать, а проследить, чтобы понять, какие у нарушителей цели.
          — Какие же?
          — Судя по всему, это обычные рыбаки, товарищ генерал. Поставили палатку, порыбачили, сварили уху и легли спать. Я принял решение брать их. Задержание прошло нормально.



          32



          Не так много осталось окрест деревень, и те уже почти все опустели, вымерли за ненадобностью. Так и село Луговище, или Лоховицы, или Логовое, по-разному называли его окрестные жители, как кому придётся, будто в допечатную эру.
          В прошлом огромное, село ужалось до двух рядов вросших и продолжающих врастать в землю бревенчатых изб, идущих параллельно и разведённых на неправдоподобно большое расстояние, словно жители ненавидели друг друга и не хотели лишний раз видеть, так что летом, когда после дождей бузина, лопухи и крапива вздымались особенно буйно, крыши одного избяного ряда от другого нельзя было разглядеть.
          Появление и, главное, усовершенствование космической разведки до такой степени, что стало можно разглядеть карты играющих в секу и при желании подсказать кому-нибудь из них правильную стратегию, внесло коррективы в маскировочные мероприятия вооружённых сил. Развернулась сложная психологическая игра: одни объекты намеренно обнажались, другие якобы тщательно прятались, но именно с тем расчётом, что их разглядят оттуда, а некоторые особо секретные предметы прикидывались гражданскими объектами.
          Обширное хозяйство генерала Штыря располагалось частью в лесах, частью в болотах, а штабные службы разместились в вымершем селе Логовище-Луховицы-Логовое, или, как сократили охочие до конспирации штабисты, в Логлухлоге; окончательно же за пунктом закрепилось название Глухой Лог.
          Давненько тут никого не ловили. Года три назад в сетях очутился немец. Он делал деньги на том, что отыскивал на некогда оккупированной территории Советского Союза для родственников могилы павших. В зависимости от обстоятельств он или организовывал перезахоронение на родине, или, в случае скупости родственников, сообщал, что это невозможно по таким-то причинам. Хоронили, естественно, в закрытом гробе. В ход шли первые попавшиеся останки неизвестной национальной принадлежности. Иногда, если возиться особенно не хотелось, он сообщал, что забрать тело никак невозможно, вокруг свирепствует тиф, или ещё что-нибудь в этом роде, и предавал останки земле по месту нахождения, сообщив родственникам координаты; это обходилось им несколько дешевле.
          Самая закавыка состояла в том, что между некогда оккупированными территориями и зоной расположения воинского соединения генерала Штыря пролегало не то что большое, а очень большое, чрезвычайно большое расстояние. Спрашивается, какие захоронения и каких солдат можно разыскивать среди окрестных болот?
          В ответ на настойчивые вопрошания немец сплёл чудную байку о секретном фашистском десанте, якобы заброшенном в глубокий тыл с тем, чтобы подготовить плацдарм для более массированной заброски войск, которые могли бы внезапно ударить по столице с северо-востока, чего, естественно, в генштабе никто тогда не ожидал.
          Немца без особых сложностей выслали в свою Баварию, и с той поры в окрестностях царила непререкаемая тишина. Да, забредали время от времени за колючку рыбаки и охотники, но на ночёвку никогда не оставались, максимум — пережидали случайный дождь, а на этот раз вот двое субчиков обнаглели настолько, что завалились спать, даже не потушив костёр. Ну как было их не взять?



          33



          В пятьдесят восьмом, когда у Сергея Евгеньевича родился сын, ему особенно врезались в память красные стволы сосен на закате. Он на всю жизнь запомнил, как смотрел на них, стоя рядом с неказистым домиком — и вот мысль: красные они, а всё-таки живые. Мысль непонятная, но отчего-то сильно взволновавшая его. Он переступил с ноги на ногу, ещё раз взглянул на красные стволы, повернулся и зашёл в сени, пригибаясь. В этот самый день родился у него сын.
          Попав по возрасту в Афганистан, Евгений не раз счастливо избегал в этой горной стране гибели, а демобилизовался в чине старшего лейтенанта.
          На гражданке он быстро понял, что делать ему там нечего. Мирная жизнь казалась невыносимо пресной, лишённой всякого смысла. Не оставалось ничего другого, как вернуться в армию.
          В итоге сложного стечения обстоятельств рост Евгения оказался стремителен. После второй чеченской войны он стал генералом и возглавил довольно крупное, но малоизвестное войсковое соединение, скрывающееся именно здесь, в болотах и лесах.
          
          Пришедший в брюках подполковник Дроздов доложил, что задержанные доставлены.
          Генерал Штырь изъявил желание провести первый допрос лично. Начал с Семёна. Выяснив анкетные данные, генерал спросил:
          — Кто такие?
          — Рыбаки мы, не ясно, что ли! — непочтительно ответил Семён.
          — Что делали в запретной зоне? — продолжал выяснять генерал.
          — Да что, «запретная зона», «запретная зона»! Я сюда уже лет десять лазию, в эту запретную зону, мне по барабану! — наглел от страха Семён.
          — Документы есть?
          — Да какие документы! Кто на рыбалку документы с собой берёт?
          — Документы, милый мой, надо носить с собой всегда. Теперь вот придётся выяснять, кто вы такие, людей беспокоить. Ладно, давайте второго.
          Семёна увели, и вскоре вошёл капитан Егоров.
          — Фамилия, имя, отчество,— сказал генерал.
          Капитан молча протянул ему паспорт. Просмотрев документ, генерал спросил:
          — Почему временная регистрация?
          — Я ещё не решил, останусь я в этом городе или нет,— ответил капитан.
          — Это что же так?
          — Надо пожить, посмотреть, там видно будет.
          — Чем занимаетесь?
          — В газете работаю, верстальщиком.
          Генерал с интересом оглядел фигуру капитана; никак не подходила она к названному роду занятий.
          — Кем раньше работали, до газеты?
          — Учителем физкультуры в школе. Закончил физвос.
          — Почему ушли из школы?
          — Я бы и дальше работал, но развилась редкая болезнь, аллергия на брусья. Что-то вроде логоневроза, tignophobia по-латыни.
          — Как вы запомнили такое мудрёное название?
          — Когда это твой диагноз — запомнишь. Мне врач подробно объяснил, в чём там дело. Сказал, что брусья в моём мозгу воспринимаются как всеобщий знак тождественного равенства. Всё равно всему, а значит — всё равно, понимаете? И мозги сворачивает на сторону. Так и не смог работать, уволился по собственному.
          — А потом?
          — Ну что потом, потом с годик шоферил, а теперь вот дай, думаю, покультурнее работу найду себе.
          — Отведите его.
          Генерал в раздумье прошёлся по избе. Первый задержанный виделся ему ясно, до донышка, а вот второй... Второй будил смутные, неясные ощущения. Непонятный какой-то парень.
          Разместив задержанных в двух крайних избах под надёжной охраной, генерал вернулся к повседневным вопросам.



          34



          Не вникая в детали и окинув взором штабную деревню Глухой Лог, можно было заметить, как бродит от избы к избе весь какой-то потерянный сержант Сиворуков. К нему подходит старлей Шевелёв, спрашивает, в чём дело. Оказывается, накануне, когда ложился спать, Сиворуков по ошибке положил зубы мимо стакана с водой, а ночью зубы украли крысы. Интересно, зачем они им?
          Мобильная связь над огороженной территорией не действовует. Закрыли какими-то приборами территорию. А то мало ли что. Да и зачем мобильная связь военным, у них — свои приборы.
          Жизнь в соединении идёт своим чередом. Высшее руководство страны формирует военную стратегию, военачальники в штабе расписывают задачи отдельных подразделений. А нечто под командованием генерала Штыря занимает своё место в сложной конструкции вооружённых сил. В пределах зоны расквартирования все люди действуют согласно приказам. Но не только. Как и в любом замкнутом человеческом обществе, здесь возникают, разрастаются, действуют и отмирают обычные людские отношения.
          Старлей Шевелёв, неженатый, не встретивший ту, с которой захотел бы это проделать, время от времени пересекался с адъютантессой по разным делам. Он отметил её про себя, пару раз задумался о чём-то, как задумывается человек ни с того ни с сего, глядя в пространство перед собой и замирая на пару секунд. С неудовольствием отметил, что её зелёные глаза слишком уж велики. А тело, затянутое в адъютантскую форму, намекает непонятно на что. Внезапные изгибы без спросу, это даже и нагло!
          Варвара, однако, наглой по характеру не была, независимо от неё наглел доставшийся ей по генетической лотерее организм.
          Один раз Штырь отрядил Шевелёва помочь Варваре по хозяйству, и тот колол дрова, носил воду и подметал во дворе так, как будто всем этим хотел отгородиться от непонятно кем и за что взведённого на него оскорбления. Варвара же внимания в тот раз на него почти совсем не обратила, думала о своём и делала бабью долю хозяйской работы молча и тихо.
          С той поры затаил старлей тяжёлую ненависть к рыжей стерве, никак этого не проявляя. Ничего, думал он, встречаясь с Варварой, вежливо здороваясь и проходя мимо, ничего, я своего дождусь. Сам он не мог бы объяснить, чего именно жаждет дождаться его душа.
          Унылый и злой Щаговский, моральный дальтоник, которого особенно хорошо назначать старшим в хозяйственных делах, снуёт по окрестностям на штабном джипе, ждёт — не дождётся, когда пойдут грибы, до которых он большой охотник.
          Бомбардир Апрумов, прозванный бомбардиром за какие-то старые подвиги, муштрует на пустыре проштрафившихся, втолковывает двум понурым солдатикам:
          — Дураки вы! Подвиг не в том, чтобы взорвать врага. В отечественную умирали не за это. Они были герои. И их подвиг всего лишь в том, что они знали: никто не помянет их добрым словом, вообще никто никогда не вспомнит о них! Барыги раскопают, вырвут золотые зубы, и что, вас взволнует их судьба? Им тоже было по двадцать, как и вам, и они умерли, чтобы жили вы, русские, узбеки, таты и так далее! Они знали точно, что сгинут бесследно! Ну, построят мемориал с вечным огнём, а потом такие вот, как вы, всю бронзу украдут для скупки! Они знали, что должны умереть, чтобы жили мы, вот вы в том числе, и этого им хватало — знать, что мы будем, и не памяти вашей им нужно от вас, а что вы будете нормальными людьми! «Взорвать врага»! Балбесы! Марш на гауптвахту!
          Любопытная адьютантесса посетила задержанных. Да, такие вольности ей иногда позволялись. Общалась с задержанными коротко, в присутствии охраны. Рыжий угрюмец её не заинтересовал, второй напомнил одного хмыря из прошлой жизни, которого лучше бы не вспоминать. Поговорив с арестантами об условиях содержания, жалобах и просьбах, адъютантесса удалилась.
          Семёна визит рыжеволосой женщины в странной форме никак не затронул. Одна забота гнездилась в мозгах: военные напишут на работу телегу, и его попрут. Много телег накопилось в сейфе начальства, ещё одна — и терпение могло подойти к концу.
          Капитан же, когда её увидел, вдруг против воли осознал необходимость о чём-то глубоко задуматься. Незадача состояла лишь в одном — он не знал, о чём бы таком ему задуматься.
          С Дарьей он жил просто потому, что так было надо, он это понимал и делал всё как полагается. Не кривя душой, признавался себе, что испытывает к ней симпатию. Удобно ему было с нею. А адьютантесса — увидел он её, и тут же невыносимым образом осознал непоправимую никчемность своей жизни. Появилось тягостное, неприятное ощущение, что он находится на краю чего-то. Очень неуютно себя ощутил. И попросил охрану, если что, больше эту женщину не впускать.
          — А что так? — полюбопытствовал охранявший капитана солдат.
          — Ты меня поймёшь. Только недавно откинулся, баб не видел я года четыре!
          — Не знаю, это адъютантесса генерала, я не могу её не пустить.
          — Чёрт с тобой! Всё равно не пускай!
          Капитан, сидя у военных, стал задумываться о Семёне. Насторожили его было слова про звёзды и нравственный закон, но тогда он не придал им значения. Зря не придал. Ведь именно Семён затащил его за колючку, якобы на рыбалку. Ну и что? Никаких событий, вроде бы, не происходит, остаётся бездарно сидеть взаперти и ждать решения своей участи.
          И тем не менее. Учитывая важность и секретность своей миссии, капитан не имел права сбрасывать со счетов Семёна и всё, что с ним связано.
          Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, капитан не стал проводить обычной разминки, ограничился банальной зарядкой, от которой, впрочем, иной любитель горячительных напитков дал бы немедленно дуба.



          35



          Да, кстати и об адъютантессе. Вопреки закономерным ожиданиям офицерского бомонда, она не забрала верх, не загнала генерала под каблук и не диктовала ему ночью под одеялом свои диспозиции. Это была не столько красивая, сколько привлекательная рыжеволосая зеленоглазая женщина лет двадцати семи — тридцати. «Вот стерва!» — невольно подумал генерал Штырь, впервые увидев её.
          А увидел он её в Генеральном штабе, в Москве, в одном из длиннющих коридоров этого довольно-таки невразумительного в архитектурном смысле и мрачного здания; казённый зодчий, проектируя его, должно быть, находился в депрессии, или к нему приехали родственники из Тулы, развязно расположились вчетвером в гостиной — вместе с любопытной востроносой сухенькой старушкой, бывшей многостаночницей, любившей поутру на кухне варить на водяной бане лечебные травы. В общем, по коридору шла она, и Штырь вдруг ощутил своё тело, сердце куда-то провалилось, вспомнился месяц в ущербе, воздух застрял в горле, так что связки, когда генерал решил окликнуть это чудо, напрочь отказались служить, и он издал тихий клёкот, звук которого навсегда связался для него с её длинной спиной.
          Всё в ней — черты лица, фигура и походка — последовательно укладывались в кладовые восприятия генерала, сходу совпадая там с чем-то. Он как будто не видел её впервые, а узнавал после долгой разлуки.
          После Штырь и сам удивлялся тому, как всё быстро вдруг понеслось у них. Сила его страсти была так велика, что уже через две недели Варя стала его адъютантессой. Возможно, тут сказались и её смутные ожидания, которые вызревали, пока она безрадостно служила в Генштабе. Намёки генерала на особую миссию, доверенную ему родиной, его странная красота, табельная решительность, одеколон 'Perlaus', свежая ссора с последним любовником, бандитом средней руки, слезливо ползавшим в Бирюлёве у её ног и умолявшим заняться «сама понимаешь, чем» втроём, вкупе с его двоюродной племянницей, на которой пробы ставить давно уже было негде.
          Там же, в Генштабе, Штырь вошёл с ходатайством о введении штатной должности адъютантессы, упирая на равенство полов, поминая Жанну Д'Арк, Гризодубову и Софью Ковалевскую, обошёл кучу кабинетов, постоял в кулуарах с нужными людьми, подмазал кого надо, посулил неслыханные дары и вырвал-таки исключительное право обзавестись Варей на законном основании.
          Ну вот и всё пока о ней, разве только упомянем одну деталь: Варвара не знала, что такое женская верность и соглашалась со всяким, кто предлагал, а чаще брала инициативу на себя. Тем не менее, встретив Штыря, всерьёз решила сделаться верной, как декабристские жёны, и рассталась со своим бирюлёвцем без всякого сожаления. А когда она обосновалась в Глухом Логе, на квартире, вернее, в избе, такой же почернелой, как все остальные, но внутри довольно уютной, хотя и простой по обстановке, выяснилось, что побороть натуру не так-то просто. Точнее — невозможно. И что ей оставалось делать?
          Генерал — он на то и генерал, что всегда знает, что надо делать. Скороспелые узы брака были немедленно и решительно расторгнуты. Расстаться же с Варей генерал не мог и не хотел. Он любил её. Тем более, она исправно выполняла свои служебные обязанности.
          Люблю ли я её, в который раз спрашивал себя Штырь; любовь, опять слюнявая любовь-морковь, тили-тили тесто, жених и невеста. Не с этой стороны надо заходить. Не отрицать любовь, а понимать её правильнее. Что мне эта женщина, если к ней входят другие мужчины? Если бы она была мне дочь, я бы ведь не перестал её за это любить. Хотя, конечно, и не одобрял бы такого распутства. Может, здесь лежит правильный путь? Но ведь она мне не дочь. И уже и не жена. Адъютантесса. Я мог бы услать её навсегда, но ведь она пропадёт без меня.
          В итоге генерал очутился рядом с действующим вулканом, последствия извержения которого донимали его беспрестанно, и вскоре он даже как-то приноровился к этому, привык, притерпелся. Доведись ему каким-либо образом вдруг избавиться от всей этой свистопляски вокруг адъютантессы — и он ощутил бы неприятную пустоту в душе, или как там ещё называется этот живущий внутри всякого человека трепещущий комок, жаждущий трепетать вечно.



          36



          Он попал в поле зрения адъютантессы после того, как выпил сдуру секретную жидкость, которую пить позволяли себе только генерал Штырь и она, его адъютантесса. И вызвал этим такое удивление, что не получил даже дисциплинарного взыскания.
          Поскольку к тому времени, как мы уже упоминали, никакие узы, кроме любви со стороны генерала и благодарности со стороны адъютантессы, их не связывали, она, как обычно в таких случаях, заинтригованная, организовала тесную встречу. Ровным счётом ничего она из этой встречи для себя не вынесла, знавала она мужчин всяких, и таких, как он, тоже немало попадалось ей, а он влюбился неуклюже и непоправимо. Так бывает иногда, если случается телесная близость: совестливый человек вдруг воздвигает в сердце своём неистовую, чистую, пламенную, неукротимую, какую угодно любовь, любовь, любовь.
          Первая приватная встреча стала последней. Адъютантесса подкармливала его надеждами, и чем невесомее и бесплотнее они были, тем нерушимей верил в них младший сержант, по прозвищу Младшик.
          Внутри у него накапливался страшной силы заряд, и не оставалось ему никакого выхода.
          Первым делом он с удивлением открыл в себе железную уверенность в своей недалёкости. Окружающие — домашние, а теперь сослуживцы — прекрасно знают о том, что он дурачок, не говорят об этом из деликатности. Что с этим делать, непонятно. И вползла в голову привычная мысль о самоубийстве. Это случалось иногда, и в незапамятные времена подросткового бешенства выбивало из реальности. Он выработал линию совладания. Требовалось научиться видеть себя со стороны и сверху. И оказывалось, что можно жить дальше.
          Он думал: как можно осуществить любовь к тому или другому человеку? Надо ведь что-то делать. Чтобы не разорвало изнутри. Секс — одно из тех дел, которые почти всегда делаются не из правильных побуждений, а потому что хочется. Оказывается, смысл этого мероприятия в другом. Любишь так сильно, что должен что-нибудь с этим человеком делать вместе. Совместное служение во имя любви. Чушь какая-то.
          Один-единственный раз говорил он с Варварой нормально, без спешки, и сказал такое:
          — Знаешь, мне часто в разных ситуациях страшно скучно, и кажется, что я здесь зря. Это — процентов девяносто времени жизни. Всё оттого, что я никогда не хотел что-нибудь менять. Стоит мне чего-нибудь захотеть, и я начинаю этого стесняться. Я живу жизнь чужого человека. Может быть, мои глупые желания сделали бы мою жизнь невыносимой ещё быстрее.
          Варвара всё это выслушала, и даже погладила по голове. И сказала:
          — Бедный, бедный Младшик. Я-то тебя могу понять, а вот другие... Не стоит быть таким доверчивым.
          И ушла, ушла, просто ушла. У неё накопились неотложные дела. Инвентаризация с зампотехом Бидарчуком. Бездна интересных вещей открывается в части, если взглянуть на неё под углом инвентаризации.
          И остались Младшику только книжки в библиотеке, смирные, ровные и молчаливые.
          «Невинное, святое, вспыхнувшее небесным огнём сладострастие, но всё ещё сладострастие, может быть, даже теперь — более сладострастие, чем когда-либо; недосягаемый для только плотской похоти, духовный предел сладострастия, самая страшная молния бури».
          Вдруг открыла всё — и сама того не знала. Увидела, кивнула и закрыла. Только поздно, всё уже произошло, время ничего не значит и не может изменить. Рождение, равносильное гибели, и ничего не надо. Можно ли жалеть, что родился? Не могу, не должен. И не жалею. Иногда, если особенно остро чувствую обречённость.
          Я вижу всё её существо. Похотливость, сентиментальность и жестокость, девственность во многих вопросах, упрямство и нетерпимость, любовь к тряпочкам, украшениям,— подумать только, и это в армии! — презрение ко мне, к пацану, презрение при том, что звериным своим женским чутьём она сразу поняла, что я буду её любить.
          А что, если уверенностью в моей любви она её и зажгла?
          У него была неуловимая неправильность черт лица. Что-то жило в них такое, отчего новые люди вглядывались в него и озадаченно смирялись, привыкали и не замечали, и не знал этого он, каждое утро глядя на отражение в зеркале, водя опасной бритвой, ёжась от горячей воды и редких порезов, неодобрительно посматривая на почти совсем вылезший помазок, плешивостью походивший на зампотеха Бидарчука. Он о своём неуловимом уродстве с самого детства начисто забыл, но всегда о нём помнил.
          Сегодня не раз зудели где-то за глазами неприятные звоночки, просто дырявили его. Самый сильный — когда она спросила, помнит ли он эту песню — через пару секунд он и вправду узнал её,— и в ответ она сказала что-то, и рассыпались все ограды и препятствия. На несколько секунд — не больше двадцати.
          Выяснилось, что она спросила про песню просто так.
          Второй звоночек случился в уазике — они ехали в магазин. «Тебе кто больше нравится, баба Нюра или баба Маня?» Быстрый взгляд, улыбка, ощущение взаимопонимания. Были и занозы, были. Рассказала, как вчера вечером приходил Щаговский. На вопрос о том, не пристаёт ли он к ней, ответила: если что, будет поставлен на место. «Это не понадобилось» — добавила. И вызрел, как нарыв, страшный вопрос: «не понадобилось», потому что...? Он ненавидел себя, когда изнутри выпадали такие вопросы. Потная волосатая скотина, говорил он себе. И это при том, что грудь имел неразвитую, безволосую, подростковую. Ненавидел свою шкуру.
          Раскачивание на краю пропасти. Он совершенно перестал бояться. Восторг и замирания. Вбирание зрением, слухом, а с недавних пор — и обонянием: она вдруг увлеклась иланг-илангом.
          «Желаю тебе хорошего дня!» — написал на листочке, который немедленно зародился и вырос. К концу дня листочек издох. Назавтра написал на новом листочке те же слова; всё повторилось. Издохших листочков скопилось в достаточном количестве, чтобы понять: они могут заменить лавровый лист при готовке еды. И всякий раз, ощущая вкус неувиденного пожелания, он думал: всё-таки не зря писал, одно обидно — она об этом не знала.
          — Это всё не то,— сказал он себе.— Ерунду я пишу, сопливую, слезливую ерунду, убиться об угол.
          Фантом друга не заставил себя ждать, появился, колеблясь, на грани и на сломе. И тут же был спрошен:
          — Как я могу напомнить ей о себе?
          — Ну, как, возьми да позвони,— ответил фантом друга.
          — Звонить в штаб? Ты что, дурак? К чему ей эти неприятные эмоции.
          — Хочешь напоминать о себе и боишься вызвать неприятные эмоции? Тогда сиди и молчи в тряпочку,— посоветовал фантом друга.
          — Тяжело.
          — А кто говорил, что будет легко.
          — И чем дальше я ухожу в молчание, тем невозможнее возврат.
          — Возврат к чему?
          — Хоть к какому-то общению.
          — Зачем это тебе?
          — Зачем ноге приток крови? Нога как бы привыкла к этому.
          — Слушай, а может, тебя ампутировать на хрен?
          — Это тоже вызовет неприятные эмоции.
          — Думаешь?
          — Я думать не в состоянии.
          — Тогда тебе пипец.
          — Причём давно. Пипец — это муж пипетки.
          — Ещё бы! Именно муж пипетки. Слушай, а не ты ли этот самый муж пипетки? Ладно, можешь иногда облегчать душу, рассказывай свою хрень мне.
          — Рассказывать свою хрень, рассказывать свою хрень, рассказывать свою хрень,— быстро забубнил Младшик, и вскоре умолк.
          — Так ещё хуже! — крикнул через пятнадцать минут, но было поздно: фантом друга на сегодня исчерпался.
          Нервное напряжённое ожидание того, чего не может быть. Не спал до четырёх. Топал будто куда-то в гору, деревянный, бесчувственный. Ещё не поднялся до конца, а уж стал догадываться: ничего не выйдет. Продолжал надеяться, а потом убедился, своими глазами увидел: всё. Странно, успокоился. Теперь ничего не хотелось.
          Варвара при случайных встречах выглядела виноватой. Не поднимала на Младшика глаз. У него дозревала бесстрастная спокойная уверенность. Всё правильно и хорошо. Так и надо, так и должно быть.
          Качели с невыносимым размахом: вверх-вверх, и сразу — вниз-вниз, так глубоко, что дух захватывает. Внизу дух захватывает, а наверху — ничего.
          Качели — ладно. А к чему ожидание?
          Ладно.
          Ждать нечего. Всё случилось, всё было. А раз было, значит, есть. И довольно.
          Спокойное, ровное горение пламени. Можно греть руки. Можно сидеть и смотреть в огонь, думать, вспоминать. Он не погаснет, так ему казалось.
          Никого не касается, никому не мешает. Никого не согреет. Меня только.
          Когда я долго не вижу тебя, что-то наморщивается во мне. Я пытаюсь закрыть рисовой бумагой солнечный свет.
          «Она стала избегать тебя».
          Фантом друга думает, что всё понимает. Ну что ж.
          На то и Щаговский, чтобы карась не дремал.
          Когда не спишь, ничего не понимаешь. После каждого сокрушительного дня приходит ночь. А вдруг, если поймёшь во сне, то и при ярком свете это останется?
          Нет.
          Не остаётся.
          Ну что ж.
          На серой бумаге старшины Бидарчука фиолетовой пастой надо написать то, что не выразить в словах, и превращается от них в серую кучу мышиного помёта.
          Где-то всё давно решено.
          
          Вокруг — никого, с кем можно переброситься об этом парой слов. Фантом друга молчит. С ним случается. Все заняты делами. Надо выбираться самому. Это злит. Злость радует. Радость призывает хохотать, прыгать, плеваться.
          Будто кто подзуживал, написал вдруг такое, что легко писать оттого, что туда уходит отчаянное раскачивание, становится ритмом строчек:
          
          А Мао я в гробнице не видал.
          Хотя однажды, будучи в Пекине,
          В огромную ту очередь ступил,
          Но не было терпенья, и покинул.
          Теперь же в подземелье зиккурата
          Меня не затащить и под стволом:
          Боюсь, что сглазит мумия,
          Хотя её глаза уж не глаза,
          И это-то как раз всего страшней.
          
          При чём тут Мао, он не смог бы объяснить. Да это и не имело никакого значения.
          Он тут же продолжил; это помогало. Чувство острой тоски, настоящее, собственное, разбилось о поворотец мысли из недавно прочитанной книжки «Вся королевская рать». Получилось так:
          
          Пистолеты прекраснее лилий.
          Многих людей родили и убили.
          Мир утопает в крови.
          Никому не лучше от любви.
          И всё-таки надо любить.
          Надо строить любовь из дерьма,
          Потому что её больше не из чего строить,
          Потому что вокруг больше ничего нет.
          Только любовь и дерьмо.
          Наверное, я не прав,
          Но сейчас я так думаю.
          Да, любовь можно сделать из дерьма,
          Страшнее то, что любовь иногда превращается в дерьмо.
          Взаимопревращения любви и дерьма.
          Я пишу ужасные вещи.
          Хватит.
          Чтобы писать это, не стоило учиться писать.
          
          — Ну-ка, чего ты тут понаписал? — фантом друга возобновился неожиданно, требовательно тянул руку к блокноту.
          — Я тебе не покажу,— сказал Младшик, отодвигая блокнот.
          — Понимаю, тебе сейчас трудно, надо как-нибудь отвлечься от этой суки,— поделился мнением фантом друга.
          — Этой суки. Сказать? Про неё даже такое слышать приятно.
          — Дебил.
          — Вчера она сказала: пойдём на озёра, погуляем, время есть, если хочешь, конечно.
          — Какие озёра?
          — Все говорят: «озёра», а озеро одно.
          — Согласился?
          — Я не мог, было дежурство, вот сижу и гадаю: знала об этом или нет?
          — Кретин. Покажи, что ты там написал?
          
          Мне вчера в электричке сказал один инвалид,
          Что глаза и уши — это, в сущности, шрамы,
          И что за всем этим давно терпеливо стоит и следит
          Жестокий малыш с тремя шерстяными шарами.
          
          Он сказал и поехал дальше в тележке сшибать свои медяки,
          К его поясу был привязан мешочек с деньгами.
          Далеко позади терпеливо глядел нам вослед из-под руки
          Жестокий малыш с тремя шерстяными шарами.
          
          Эту новость сорока давно принесла на хвосте,
          И немножко мешает что-то где-то между ушами —
          Там вольготно расселся в твоей пустоте
          Жестокий малыш с тремя шерстяными шарами.
          
          — Какие шерстяные шары? — сказал фантом друга.— Псих. Тебя комиссуют.
          — Когда я валялся в санчасти после аппендицита, она прислала мне записку.
          — Знаю, знаю, ты мне показывал и читал. Поправляйся, ля-ля-ля, тополя. Ничего особенного.
          — Но зачем было писать?
          — Простое участие, болван.
          — Интересно, Щаговскому она тоже напишет, когда он туда заляжет?
          — Вот и спроси её.
          В этот момент в избу заглянул хмурый Бидарчук.
          — Пойдём,— сказал он.— Варвара Павловна просит помочь с инвентаризацией; не успеваем.
          Понёсся. Там её не было.
          — А где Варвара Павловна?
          — Куда-то уехала срочно. Сейчас мы с тобой быстро с этим разделаемся!
          
          Она тщательно избегала его, он скучал по ней, просто и тупо скучал. Хотел видеть. Слышать. Ему её не хватало.



          37



          На этом история полюбившего адъютантессу Младшика обрывается.
          Всё понятно, скажет иной читатель, а мы поспешим его разочаровать: Младшик не застрелится, старлей Шевелёв не зарубит адъютантессу топором, генерала Штыря не вызовут срочно в столицу, чтобы пропесочить и перевести куда-нибудь подальше.
          С догадками иного читателя нелегко совладать, лишь одно может склонить его к согласию: наши герои перешли из прошедшего в настоящее, и существуют в нём. А главное свойство времени настоящего в том, что следить за жизнью других людей невозможно, если они не рядом. Я, к примеру, гляжу сейчас на заросший жёлтыми одуванчиками пойменный берег Клязьмы, за которым лежит её изгиб в эту сторону, одна из петель, вывалившаяся в незапамятные времена из речного родилова, да так и оставшаяся, слышу постукивание молотка — кто-то чинит дощатый забор — и глухой шум водопроводного крана у соседей за кирпичной стеной нашего дома.
          Отложи книгу, задумайся, чем заняты твои современники в эту секунду. Оторопь возьмёт от неизвестности. Никакие историки не случатся там, где происходит самое интересное, не запишут по горячим следам.
          Помню, как удивился я, когда впервые осознал простую вещь: прошлого нет нигде, будущего тоже нет, а настоящий момент — просто дыра, сквозь которую несуществующее будущее перетекает в несуществующее прошлое. Вот это да, подумал я озадаченно, и тут меня толкнул напарник, с которым мы тащили громыхающую тележку с металлическими заготовками со склада в инструментальный цех, и вот, остановились передохнуть. Налегая на холодную, до блеска отполированную ручку тележки, я убедился, что она существует, есть и мы с напарником, а иначе кто бы докатил заготовки до цеха?
          То, о чём мы не слыхали, чего и помыслить не можем, оно есть. А если и отсутствует, то оставляет следы.



          38



          — Ну вот, дружок, и всё. Слабые тебе блоки поставили. Я удивляюсь. А вообще-то, чего удивляться. Может, так они и хотели? Как думаешь?
          — Вы о чём?
          — Да-да, ты ведь забыл. Ретроградная амнезия. Мы тебя, дружок, пропустили через грабельки, которые выуживают всё, что человек хочет скрыть. И ты мне всё рассказал. Имей в виду, кроме меня никто ничего не слышал. Никаких документов я не составлял.
          — Я не понимаю, о чём вы говорите.
          — Да ладно тебе. Ты боец отряда специального назначения, мастер силовых контактов. И послали тебя сюда на разведку, чтобы ты дознался, чем это народ начал травиться у нас тут. И предположение твоё правильное. Дарья твоя выла именно по этой причине.
          — Если вам всё известно, почему вы не сообщаете в центр?
          — Не считаю нужным. Моё начальство и твоё, они ведь на разных улицах обитают, ты это знаешь не хуже меня. Моему начальству было бы неинтересно. Но раз твои так сильно хотят узнать, в чём дело, ты им предоставишь образец, и пусть изучают.
          — А откуда я знаю, не обманете ли вы меня?
          — Видно, ты, голубок, не отошёл ещё от наших грабелек. Глупые вопросы задаёшь. Лучше слушай и мотай на ус. Значит, так. Искомое твоё вещество — это такой кефирчик. По вкусу и не отличишь от обычного магазинного кефира. Но тут особый грибок. Болтают разное, откуда он взялся. Есть, например, такая версия, что грибок этот произошёл от плесени, которую ещё при академике Абрикосове какой-то чудик неизвестно для чего соскрёб с пиджака забальзамированного вождя. Не знаю уж, которого из них. Я так думаю, что он, наверное, на память хотел себе оставить, придурок. Держал баночку с плесенью у себя в квартире, а его мать как раз делала себе домашний кефир, или этот, как его, чайный гриб, слышал о таком? Ну и понятное дело, перепутала банки, и в итоге завыла.
          Ты правильно догадался, попив такого кефиру, человек начинает выть, и при этом испытывает странное, ни на что не похожее, дикое наслаждение. Хотя, не совсем это уж такое и наслаждение, тут что-то вроде состояния блаженства, какое испытывает человек сразу после прекращения самой сильной боли.
          Даже больше можно сказать. Никакого кайфа от этого кефира человек испытывать не начинает. Тут другое. Ему делается плохо, невыносимо плохо — не физически, а душевно. И вот на самом пике такого ощущения он вдруг понимает, что в этом-то и кроется самый бешеный кайф — и тут-то и начинает выть.
          В городе кефира не так много пока, в основном по деревням, да вот у меня некоторые балуются. В городе их гоняют, как раньше самогонщиков, но это ничего не даёт. Воют всё равно; под подушкой, в погребе, на чердаке, включают пылесос, дрель, телевизор, мотоцикл, трактор. Я у себя мог бы своих прижать, но мне интересно, я наблюдаю.
          Так что задание своё ты выполнил, можешь сообщать своему начальству. А чтобы ты понял, что я тебе не вру, вот тебе баночка кефиру, испей, и сам всё поймёшь.
          С этими словами генерал Штырь протянул капитану Егорову белую пластиковую бутылочку из-под йогурта.



          39



          Я обнаружил себя в тропической зоне, а вовсе не в России. Рядом со мной жило племя. Вождь избирается несколькими стариками, которые не то колдуны, не то сами старейшины.
          Люди как люди, племя как племя. Есть там несколько людей-колокол. Ноги у них видны примерно до колена, а дальше до головы всё тело скрыто снежно-белым колоколом. Это выглядит как груша, у которой отрезали нижнюю половину шаровидной части. Если хватит духу заглянуть снизу, можно заметить молочно-белую плоскость, оттуда выходят ноги, одетые в бесцветные шаровары. Другие все тоже в таких шароварах ходят, широких, но не пузырём. Голова у людей-колокол странная: черты лица схематичны и неотличимы. Рук нет, а если они и есть, то их не видно под снежно-белой поверхностью.
          Люди-колокол — а их всегда бывает 5-7 — не ходят поодиночке, держатся вместе. Не разговаривают. Никто не видел, чтобы они ели. Обычно стоят на какой-нибудь поляне, или возле хижин, или, медленно перебирая ногами, идут куда-то кучкой.
          Никто не обращает на них никакого внимания. Как будто их нет. Когда я спросил о них одного из местных, он сначала меня не понял, хотя я ясно указывал ему на как раз проходившую мимо кучку людей-колокол. Он глядел в направлении, куда я показывал, и явно не концентрировал внимание на бредущих в каких-то пяти шагах белых фигурах, всматривался вдаль. Мне пришлось подойти к ним и чуть ли не ткнуть пальцем. Тогда он сильно смутился, забормотал что-то, повернулся и быстро пошёл прочь. Из этого я вывел, что люди-колокол — табу. Оставалось исследовать их самому, правда, я опасался, что люди племени сильно не одобрят этого. Однако все были спокойны и, когда я подходил близко к людям-колокол, никто не обращал на это никакого внимания.
          Я прожил уже больше, чем многие, больше, чем надо, и ясно осознанная невозможность жить дальше вызвала яростную боль, как, и это всё, так что же, я хочу жить ещё! И сказано было: вот, посмотри, видишь, стоит робот, и ты можешь жить, как он, очень долго, но не будешь больше любить никого. Согласен? А разве я люблю кого-нибудь, спросил я. Раз живёшь, любишь.
          И тут я почувствовал неудобство при ходьбе. Я сел и осмотрел свои голые ступни. Они были покрыты шевелящимися крупными червями. Надо их выдрать, подумал я, иначе не смогу ходить. Выдирать их оказалось трудно и страшно неудобно, но не больно, и от мерзости их, от своего бессилия я протяжно завыл.



          40



          Таково было содержательное наполнение переживаний капитана Егорова, выпившего стакан генеральского кефира. В эмоциональном плане всё это сопровождалось крайне неприятным и нетерпимым ощущением, будто бы он обретается в абсолютной неподвижности, как замурованная в янтаре мошка. На пике столь тягостного и непередаваемо мерзкого ощущения сверкнуло что-то такое, чему капитан Егоров определения не подобрал. В чём именно состояли его переживания, словами передать он не смог бы. В итоге всё существо его поняло, что нельзя не излить вовне происходящее внутри, тут же пришло и знание, как именно следует изливать: капитан Егоров облегчённо и протяжно завыл, высвобождая в неловком звуке, может, душу свою, а может, и так, по мелочи.
          На этом всё неожиданно и поспешно закончилось.
          Минут через десять капитан прочухался и отправился в избу к генералу.
          — Ну как? — спросил Штырь, с интересом оглядывая его с ног до головы.
          — Впечатляет,— кратко ответил капитан, протягивая генералу наполовину пустую банку из-под кефира.
          — Возьми, отдашь своим, пусть изучают,— сказал генерал, отводя руку капитана.— Я, конечно, не специалист, но мои ребята говорят, что это не настоящий наркотик. Должно быть привыкание, ломка при лишении, а тут ни того, ни другого.
          — Но что-то ведь есть? Люди за ним гоняются, как я понял.
          — Тут всё не так просто. Есть мнение, что кефирчик действует не на всех. Поймали мы тут до вас одного немца, дали ему вместо йогурта. Эх, он и ругался! Хотя и боялся нас порядочно. В общем, с этим ещё надо разобраться.
          — Я не понимаю.
          — И никто не понимает. Ну, может, в центре разберутся. Сейчас мы вас отпустим с твоим Семёном. Спит он без просыпу, добудиться не могут второй час. Как только оклемается, старший лейтенант Шевелёв отвезёт вас к колючке. Возвращайтесь в город, там вас заждались.



          41



          Движение воздуха катило сгустки клочковатого тумана, как манные комки, в лесу и над поросшими дурниной полянами, раньше здесь были земли колхозные, потом совхозные, пока властные люди не плюнули на всё это сельское хозяйство и не занялись собой.
          И магазин остался под сгустками тумана, он не мог никуда подеваться, и даже раз в какое-то время, то в декаду, то в месяц, то в сезон, приезжал «Урал», и трое сгружали и заносили в подсобку картонные коробки каменных пряников, покрытых абстрактными потёками белесой глазури, банки с селёдкой, ещё не ржавой, но уже вытянувшей острые рыбьи морды, проволочные ящики с водочными бутылками, сиявшими чистым сухим блеском стекла, бежевыми брусками рассыпного хозяйственного мыла с вдавленными углами.
          В этот магазин ходили жители нескольких окрестных деревень, запретная зона из-за колючки тоже время от времени присылала гонцов. На торговой площади издавна установилась нейтральная территория. В магазине не дрались, хотя и спорили на повышенных тонах; никто не проверял ничьих документов. В тёмном углу за огромной бочкой из нержавейки однажды месяц прожил залётный чернявый гастарбайтер. Можно было, сидя позади магазинного строения за тёмным, но чистым столом выпить пива, правда, никто этого не делал уже давно, и пиво завозить перестали, а половину бочки просто слили через задний двор по чёрной кишке шланга в большую канаву у самого леса.
          Две продавщицы, баба Маня и баба Нюра, возраста неопределённого, но не старого, ворочали в подсобке ящики, тюки, мешки и коробки, укрощали гомон завсегдатаев, царили при общем согласии и создавали оплот устойчивости на многие вёрсты вокруг, по-своему организовывая клубящийся хаос тумана, безголовых начальственных распоряжений и всегдашней привычной унылой неразберихи.
          Авторитет продавщиц, как и бывает обычно в таких магазинах, оставался непререкаем при любых обстоятельствах. Здесь они заменяли и милицию, и прокурора, и суд.
          Открытый с утра, магазин мог закрыться в любой момент, через час, например, и тогда не оставалось ничего другого, как только безропотно выйти и уйти восвояси, спорить никому не приходило в голову, всё равно не отпустит товар, будь то баба Маня, а хоть и баба Нюра. От чего зависело это вольное закрытие, никто не знал и не интересовался, и именно потому сходился люд под самое открытие, и бывало, что, хотя работал магазин допоздна, ни души не появлялось здесь после девяти утра и до самого вечера.
          — Мне про этот магазин мужики говорили, да я не верил,— сказал Семён, выходя из леса.
          — Ну что, зайдём? — спросил капитан.
          — А как же. После такой рыбалки только в магазин.
          — Семён, я сегодня от Дарьи съеду, и вообще уеду из города с концами.
          — Что, перевоспитали тебя вояки? Вот и за это выпьем.
          Они шли по мокрым кочкам. Семёну старшина Бидарчук выдал драные кроссовки, и он поджимал от сырости пальцы.
          Подошли к магазину. На коричневых, блестящих от влаги листьях валялись бумажки, полиэтиленовые пакеты, использованные презервативы, консервные банки, пластиковые бутылки, старые тряпки.
          В магазине в ту пору никого, кроме бабы Нюры, не было.
          — Дай-ка нам бутылочку,— сказал ей Семён, подходя к прилавку.— Чем закусывать будем? — повернулся он к капитану.
          — Давай кильку в томате возьмём,— ответил капитан.
          — В общем, две, и две банки кильки,— сказал бабе Нюре Семён и достал деньги.
          Баба Нюра молча обслужила покупателей. Приняв бутылки и банки и ссыпав сдачу в карман, Семён вышел из магазина, за ним — капитан.
          Они расположились за магазином, там стоял крепкий почерневший стол и две скамьи.
          — Ёкарный бабай, я стаканчики забыл, сходи, возьми.
          Капитан зашёл в магазин за пластиковыми стаканчиками, и тут же у прилавка съел две таблетки. Вернулся к Семёну. Разлили. Выпили. Капитан привычно хватанул сразу весь стаканчик.
          — А ты знаешь,— сказал Семён,— я ведь тебя тогда замочить хотел, в палатке. Только эти и не дали. Хотя, если честно,— он плюнул на землю,— вообще-то... Короче, не знаю.
          Капитан хотел что-нибудь ответить, но с ужасом ощутил тошнотворную волну, поднятую в его организме усваивающимся алкоголем.
          — Я сейчас! — крикнул он и побежал на дрожащих ногах в магазин. Баба Нюра бесстрастно взглянула на него, а он суетливо достал пузырёк с таблетками и проглотил сразу четыре штуки.
          — Вы тут сидите не больно-то долго,— сказала баба Нюра.— Скоро бригада нагрянет, у них сегодня день получки, весь стол займут.
          Капитан ничего не ответил, потрясённый отвратительными спазмами, и едва успел добежать до двери и свеситься с крыльца.
          Звуки были такими несдержанными, что из-за угла показалась любопытная физиономия Семёна.
          — Эк тебя,— сказал он, глядя на трясущегося и утирающего рот капитана.— Ослаб ты, парнишка, в плену, по всему видать.
          — Это из-за кефира,— сказал капитан.
          — Ну хочешь, я тебе кефира возьму,— сказал Семён, пренебрежительно скривив лицо.
          — Кефир убил таблетки.
          — Ну вот, забормотал, быстро тебя развезло, парнишка, слабак ты, я так и знал,— и Семён, не обращая больше внимания на капитана, вернулся за стол.
          Капитан возвратился в магазин, купил у бабы Нюры литровую бутыль кислого сока, узнал у неё, как добраться до трассы, и ушёл. В его наплечной сумке болталась бутылка из-под йогурта, в которой плескался искомый продукт, цель его миссии.
          От ходьбы и тумана ему стало полегче, в голове прояснилось. Некоторое время он раздумывал, не зайти ли к Дарье попрощаться. По-хорошему так и следовало поступить. Но когда он представил лицо Дарьи со всегдашним выражением тяжёлой заботы, стало ясно, что сказать ему ей нечего.
          На трассе поймал он попутку и добрался до железнодорожной ветки, упирающейся одним концом, как все железнодорожные пути европейской части страны, в изнасилованную деньгами столицу.
          В Москве он отправился на запасную квартиру в одной из пока не снесённых хрущёвок. По его расчётам, требовалось дня два, чтобы прийти в себя.
          На кухне стоял тяжёлый дух: воняло въевшимся в стены табачным дымом, прогорклым загустевшим тёмным маслом, какие-то осклизлые тёмные корнеплоды кучкой топырили привешенную к форточке блёкло-малиновую авоську, и даже, кажется, пахло тараканами, в удручающем множестве сновавшими в окрестностях притулившегося за ржавой боковиной старого «ЗИЛа» мусорного ведра, бесстыдно раскрывшего свои смрадные недра.
          Капитан Егоров в бледной джинсовой рубашке сидел за кухонным столом, безучастно слушал телевизионного человека,— тот водил медленно руками и мерным голосом повествовал об иконе, на которой, как он полагал, древний мастер изобразил самого Иисуса Христа,— и размышлял о том, кто такие эти люди-колокол.
          Наконец он пришёл к выводу, что это все те люди, которых ему случилось убить в ходе различных секретных операций.
          Пару часов назад он по ошибке вместо чая порядочно хлебнул закрепителя из большой молочной бутылки по 20 коп, которая, и правда, стояла не на виду, а в тёмном углу у тахты, закрытая скрученной бумажкой, каким-то чертежом на синьке, вместо закрепления случилось наоборот, и ему пришлось долгое время провести в тесном и неуютном туалете, стараясь не выпрямлять шею, чтобы не стукнуться головой о притороченный к стене над бачком красный велосипед «Орлёнок» с ржавой цепью и без колёс, с разболтанной ступицей и жуткими «прокрутами», из-за которых хозяйский пацан Федька много лет назад ездил на нём всё реже и в освободившееся время увлёкся фотографией, раскопал «Фоторецептурный справочник» и самостоятельно готовил растворы, развешивая белые и палевые порошки на чёрных текстолитовых чашечках весов, отгоняя любопытного кота, мокрым носом грозившего равновесие нарушить.



          42



          Генерал любил работать с утра, особенно если случалось пасмурно, сидеть за серым деревянным неровным столом на сером пеньке на краю широкой поляны. Деревья молча толпились вокруг поляны, от этого становилось уютно, появлялся настрой приподняться над ежедневной рутиной, преодолеть туман, застилающий внутренний горизонт, и увидеть всё так же ясно, как обступившие поляну независимые сосны. Наглядевшись на них, склонялся над бумагами, и его фигура пропитывалась значительностью.
          Он ощущал: с годами жизнь становится всё теснее. К этому привыкаешь. Беда в том, что привычка самую малость отстаёт от сужения. Сегодня привык ко вчерашнему сужению, а к сегодняшнему привыкнешь завтра, когда станет ещё теснее.
          А ходят ли у меня в самоволку, подумал генерал. Ходят. А только всё равно в пределах колючки, внутри. Места много. Можно уйти на озеро, вот уже и самоволка. Хаос необорим. Ни я, и никто не в силах создать такую структуру, в которой его не осталось бы. А что он такое? Мельтешение элементарных частиц, дисциплинарные взыскания по части, приближающийся к Земле астероид, блядовитость моей Варвары? Ладно, не моей. Или в моих мыслях больше хаоса, чем во всё этом?
          А мои приказы? Нужны ли они так же, как семя подорожника, полёт одуванчиковых парашютиков, распутство Варвары, неподчинение нижних чинов?
          Я заковываю разболтанность жизни уложениями уставов. Крысы стащили зубы сержанта, а ведь он у нас — сама упорядоченность. Да что зубы сержанта. Всё делается с поправкой, и чем упорнее проводишь план, тем поправка неожиданнее, и не то чтобы всё портит, хотя, бывает, и портит тоже.
          Всё построено на лжи, которая дорастает до правды, и на правде, вырождающейся в ложь. Странная способность человека ощущать то, чего в мире, может, и нету.
          Только вылез из дерьма, а туда же, Бога придумывать! Ты дорасти сначала. А пока я дорасту, мне что же, вообще без Бога жить? Хоть и придуманного. Я, может, понимаю, что мой выдуманный Бог не настоящий. Ну, пусть это будет доступный мне символ настоящего, мне не доступного.
          И, пока он так думал, возникало перед ним огромное пустое пространство, скучное, не заполненное ничем, не нужное никому, кроме него самого, и оно отчего-то требовало обратить и на него внимание. Обширное, неприютное пустое место, никогда не издававшее ни звука. Ладно, разрешил генерал, пусть оно есть, и пусть даже вбирает всё существующее, в том числе и меня. Но мне-то что с того? Я — это я, а оно — не пойми что.
          При этом генерал понимал, что все эти мысли, пусть и правильные, абсолютно не идут к делу. Да и любые его мысли не имеют ничего общего с пустым и чужим пространством, частью которого, похоже, является он сам. Бессмысленно негодовать, смешно потрясать кулаками, кричать самодельные слова, ничего этого не нужно.
          Редко, когда становилось особенно грустно, стремился вспомнить он что-нибудь из того времени, когда не знал ещё Варвару. Да, были тогда ещё и такие сдобные штучки с внутренним содержимым, как послушницы с внутренней верой в настоятеля — о Боге говорить в этом случае неуместно — да, чертовски вкусные сдобные штучки, и уснуть, помнится, удалось сразу, угрызения совести не мучили, а сны снились исключительно сельскохозяйственные: трава, сенокос, сено в стогах, сеновал, а на сеновале... нет, увы, невозможно представить Варвару на сеновале, сколько ни взбивай клочья сена, в одиночку это делать глупо, и, привлечённая шумом, в сарай вбежала тётушка в наброшенной бежевой дядькиной фуфайке, похожая на молодую ещё черепаху под ржавым панцирем, некрасивым, но доставшимся от предков, спросила:
          — Ты чего тут тарахтишь? Спи уже! Мы в хате слышим, как ты тут ёрзаешь!
          Как же уснуть после такого — именно что никак.
          На стол перед генералом упали первые крупные капли, и тут же за ними щедро забарабанили по дереву стола несчётные другие,— он едва успел захлопнуть папку с документами, сунуть её подмышку и забежать, пригибаясь, в избу.
          Что же нужно? — Он прошёлся по горнице.— Зачем ощущать неясное это, чужое пространство? Зачем, если ничего с ним поделать нельзя, и даже подумать о нём, и то нельзя правильно, любая мысль будет не о том и не туда, просто оттого, что она всего-навсего мысль человека.
          Хороший вывод на эту тему был у старлея Гаврилова: пить надо меньше, думать больше, и не стоит чересчур волноваться и горячиться.
          Дождь прекратился так же внезапно, как начался: хоть снова иди на поляну. Хотя нет, стол и скамья мокрые.
          Забулькала перепёлка.
          Надо бы нарубить ещё дров, пришло ему в голову. Ту кривую сосну позади избы давно пора завалить, да и разделать не спеша. Пусть вот только подсохнет.
          Над крышей избы поднимался пар, вода испарялась под первыми лучами заглянувшего в прогал между соснами солнца. Вокруг не было ничего, только косматые головы сосен на многие километры вокруг.
          Человек в избе выпил кружку воды, услышал шум, всмотрелся в окно, и увидел, как уходит от него, тает, растворяется в рассветной дымке великий и непостижимый град Китеж.