Вспоминалось будто сквозь сон, с горькой и неверящей улыбкой, что до расселения я жил в старинном доме, построенном обрусевшим французом с экзотической фамилией Тибо-Бриньоль, - жил тяжко, бедно, неустроенно, но ежечасно ощущая тихую поступь времени. И вот попал, как муха в сладкий сироп, - не выбраться! - в скопище одинаковых домов, среди которых, пожалуй, сгинул бы не знающий местности человек. Здесь не было живописных садиков, уютных палисадников, вековых деревьев и резных оград. Только стоянки машин, детские площадки на вытоптанной траве да редкие чахлые березки.

И почти невозможным теперь счастьем казалось жить вблизи старых купеческих усадеб, золотого купола Михаила Архангела, усталого Лескова на берегу... Эх, Юрка, куда ж тебя занесло!

Путь мой лежал в уютную квартирку старых интеллигентов - тихое гнездышко с книжными шкафами, полными изданий солидных и редких, хрусталем в буфете, обязательным ковром на стене, лосиными рогами в прихожей, неизменной и даже, можно сказать, по рангу положенной скрипкой, на которой, разумеется, играла дочь хозяев, кипами бумаг, документов, чертежей, повествующих о городской старине. Пожилая хозяйка принадлежала к тем вечным, стойким музейным работницам, которые, как бессмертные дочери Мнемозины, несут свою стражу памяти и будут нести до конца времен. Телефон ее я в своих странствиях потерял и теперь надеялся больше на удачу.

Нажимая на кнопку звонка, я был необъяснимо взволнован.

- Юрий... Дымов... актер. Вы помните меня?

- Лаврецкий! Божественный Лаврецкий! - воздев руку, воскликнул сгорбившийся, слепой на один глаз старик и тут же пошел надевать белую рубашку и галстук.

Все было, как раньше, и в то же время почему-то не так. Обветшала старая квартира, и ее неповторимый дух едва теплился.

- А Клав... - начал я и понял все.

- Клавочки нет больше.

Мертвым грузом лежали по углам старые бумаги. Закончилась вахта вечной памяти, хрупкой, как первый осенний ледок.

В сердце воткнулась подленькая игла, и я потянулся за валидолом.

- Чайку-то, Юра? Как же чайку-то?..

И я пил чай с тортом и конфетами, которые почему-то никогда не переводились в этом доме, слушал ветхого, сильно сдавшего старика, который вряд ли отчетливо видел меня, но не мог предстать перед гостем без галстука и отпустить без угощения.

- А что с домом моим, не знаете?

- Э-эх, Юрий Палыч, вас-то расселили, а на дом рукой махнули. Стоит пустой, стекла повыбивали, печи разорили, обои сорвали... Бомжи там теперь живут. Мыслимое ли дело! Памятник архитектуры, девятнадцатый век, подвалы - вообще восемнадцатый! Что ж такое делается, Юра? Дом на Гостиной под бульдозер пустили, хорошо, Клавочка уже не видит. Ждите, теперь ваш снесут!

- Да не может быть! Да как же так?! - беспомощно, растерянно, почти по-детски восклицал я.

- А вот так. Еще какой-нибудь торговый центр построят. Мало их у нас. Заторгуем на весь мир!

То и дело вытирая слезящийся глаз, он смотрел, как я не попадаю ногами в ботинки, и уговаривал заходить почаще. Я кивал, что-то обещал, потом едва не бежал сквозь кипень майских вишен, махнув рукой на тупую иглу в сердце, потому что не мог представить свой дом - мертвым. Не должны умирать эти старые домики с лепниной и резьбой, крутыми лестницами и филенчатыми дверями, ажурными козырьками и колоннами, потому что они - память.

Я не сразу заметил, что предвечерняя лазурь неба запятнана дымом, не сразу услышал шум пожарных машин и вялый ажиотаж зевак со смартфонами. Горел мой дом - второй этаж, резная деревянная галерея. Как я мог почувствовать? Это было немыслимо, невозможно. Я лишь шептал, задыхаясь: "Помогите!" Так сипло, без голоса, стонут люди, мучимые кошмаром.

Сквозь пелену отчаяния едва пробилось навязчивое треньканье мелодии, которую я поставил для самых неприятных контактов. Красноречивая подпись "Чувырла" извещала, что звонит бывшая.

- А я смотрю, Юрик вошел в сеть, - донесся ехидный, с претензией на сарказм, голос. - Приперся в Орел?

- Ты решила растратить свой драгоценный тариф, чтобы сообщить, как я тебе безразличен уже пятнадцать лет? - мне сарказм давался куда лучше. Профессиональнее.

- Просто интересно. Что, приполз зализывать раны на битой молью шкуре?

- Да заткнись ты! У меня тут дом горит!

- Какой дом? Новую квартиру спалил?

- Нет, старый дом... - голос предательски дрогнул. - Мещанина Бунакова... Архитектор Тибо-Бриньоль...

- А, та развалюха с вонючим сортиром на улице? Наконец-то!

Услышав мое сбитое дыхание, "Чувырла" вошла во вкус:

- И Юрочка трогательно поэтизирует по этому поводу? Ну конечно, ты больше ни на что не способен. Помнишь, как притащил меня на кладбище к замшелой могиле и читал стихи про какие-то нездешние цветы? А на деле вышло - обыкновенная мокрица. В этом весь ты. Продавал бы, что ли, свои поэзы - хоть паршивый клок с тебя поиметь.

- Никогда и нигде я не был так счастлив, как в той развалюхе, - тихо сказал я и отключил источник визга...

Когда мимо проезжал трамвай, в доме дрожали стекла, подвески на люстре и даже фарфоровые балерины в книжном шкафу. Под окном росла липа, отчего в комнате всегда был тот дивный полумрак, в котором так сладко мечтается обо всем на свете. Я любил ставить к подоконнику стул и сквозь глоксинии, денежные деревца и алоэ наблюдать за людьми на остановке, памятуя, что в этом первый долг настоящего актера. А я с младших классов считался в школе признанным актером, и мама откладывала деньги на книжку, чтобы везти меня в Москву.

Сколько же пищи для души берег наш старый дом! И стершийся паркет незапамятных времен, и скрипучие деревянные лестницы, и ажурную резьбу на галерее, и узорчатые печные заслонки. А роскошное вольтеровское кресло, а кружевные подзоры на кроватях, а дивной красоты старинное зеркало, которое у нас хотел купить один художник, но мы ему отказали, а выцветшие фотографии людей с нездешними глазами, а... Всего и не упомнишь. Но главное - книги. Многотомные подписные издания, букинистические редкости, которые мама привозила отовсюду и доставала из сумки, таинственно улыбаясь. Я терся рядом и канючил: "Можно, я? Ну ма-ам!" И, пускаясь на хитрости, сражался за право первым взять в руки книжку, источающую неповторимый аромат древнего книжного шкафа. Доныне помню "Собор Парижской Богоматери" с ятями и ерами, в котором на полях кто-то начертал пером: "Да! Это любовь!", "Я сочувствую тебе, Клод Фролло!"

Жизнь меня помотала, но после развода я вновь оказался в родном гнезде. В театре я уже лишился репертуара, и, чтобы не голодать, устроился режиссером в студенческий кружок. Тогда и вошло в мою жизнь то волнительное, чудесное, что я и на смертном одре не забуду. Трижды в неделю стучали у меня под окнами высоченные шпильки: сначала от остановки вдоль дома до двери под кованым ажурным козырьком, потом в обратную сторону - по узкому коридору с поющими деревянными полами. Звонок. "Здравствуйте, Юрий Павлович".

Она была моей ученицей. Я знал ее со школы, высокой, полной, шумливой девочкой, звездой драмкружка, которая своими купчихами, старухами, няньками, отрицательными старшими сестрами сказочной Машеньки вчистую переигрывала и эту самую Машеньку, и добра молодца, и всю королевскую рать. А на прослушивание ко мне пришла стройная, милая, чуть курносенькая девушка с большими, глубокими, вопрошающими глазами - не то серыми, не то зелеными - и роскошными длинными ногами, красоту которых она, видимо, сама отлично сознавала и потому не спешила прятать. Свои волнистые темно-русые волосы, на солнце отливающие медовой рыжиной, она собирала на старинный манер или просто распускала.

- А я смотрю - "Ю.П. Дымов". Думаю: вы, не вы? - спросила она, лукаво блеснув глазами.

- Таня? - даже не поверил я.

- Она самая.

- И что же нам с тобой делать? Где стать-то растеряла екатерининскую? Формы-то где?

- Нынче формы не в моде, Юрий Павлович, - фыркнула она.

- Придется тебе прекрасных дам играть. Справишься?

Она наморщила носик.

- Где наша не пропадала!

- На каком ты факультете?

- Филология, Юрий Павлович. "Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына!" Могу Афину играть. В шлеме.

Когда она насмешничала, глаза у нее всегда были зеленые.

- Подождем с Афиной. У нас Серебряный век. Бунин.

- Ну, Бунин так Бунин... Только я Бунина не умею!

- Не умеешь - научим. Не сможешь - заставим.

- Все режиссеры - тираны, - весело сказала она и села на шаткий стул, положив одну красивую ногу на другую.

Поначалу я мало работал с ней, но, как всегда в таких коллективах, кого-то отчислили, кто-то отказался, и едва ли не перед самым спектаклем мы остались без Автора и девушки, воплощавшей его мечту. Хоть плачь, хоть отменяй представление. Автором на безрыбье еще худо-бедно мог быть я, но где взять бунинскую красавицу?

"Дураком ты родился, дураком и помрешь!" - отрезала мама, всегда принимавшая самое живое участие в моих предприятиях. - "Бери платье, пошли в институт".

Я покорно сложил в сумку костюм девушки и поплелся на кружок.

"А теперь - все брысь отсюда! Я Таню одевать буду".

Таню? Но как?.. Совсем же другой типаж!

Я предавался отчаянию, когда в аудиторию вошла Прекрасная Дама. Часть ее роскошных волос была собрана надо лбом, остальные локоны свободно падали на плечи. Изящное белое платье облегало стройную фигуру, а из глаз струился тот невозможный, нездешний свет, какой я видел на старых, истершихся фотографиях. Чем-то неуловимо похожая на Великую Княжну Марию Николаевну - как знать, не этим ли невечерним светом - Таня, казалось, прорвала время и спустилась к нам из той, потерянной России. Она не была, не могла быть обычной девушкой начинающегося двадцать первого века. Наваждение...

Наверное, я выглядел очень смешно: остолбеневший, с разинутым ртом слепой крот, вообразивший себя режиссером.

"Понял, дурень?" - шепнула мне матушка и с достоинством удалилась.

Мы начали репетиции. Засиживались допоздна. Из института нас гоняли вениками уборщицы. Тогда она стала приходить ко мне домой. И я навсегда запомню, как девчонка в мини-юбке и футболке с надписью "Lacrimosa" приблизилась к моему книжному шкафу и издала тихий, восхищенный вздох.

- Это старина, Юрий Павлович? Настоящая старина?

Она трепетно листала мои книги, а я тонул в ее иконописных глазах...

На премьере она блистала. Ко мне подходили люди и спрашивали: "С тобой играет настоящая актриса?" Это ей необычайно льстило. А я обмирал от ужаса при мысли, что больше она не придет. Поэтому взял быка за рога и, провожая ее домой, сказал:

- А вообще, Таня, ведь это же смешно - называть меня по имени и отчеству. Ну насколько я тебя старше? Лет на десять с хвостиком?

- С хвостиком, - улыбнулась она.

- Хвостик совсем коротенький!

- Вы же все-таки мой учитель... - нерешительно сказала она.

- А сколько мы сыграли вместе? Я обычный разгильдяй, подрабатывающий в кружке. Твой партнер и друг. Ведь друг?

Я изрядно струхнул, ожидая ответа.

- Друг, - тихо подтвердила она.

- И ты придешь, чтобы прочитать мне свой рассказ?

Увлеченная стариной, она начала писать какую-то повесть про царского офицера, который заблудился во времени и оказался в нашей реальности, да все никак не могла закончить.

- Приду.

- В воскресенье?

- В воскресенье, - кивнула она и улыбнулась своей светлой улыбкой.

Я протянул ей руку, она нерешительно ее пожала. У нее были нежные, мягкие пальчики с крохотными ноготками... Идти домой нормально я не мог - мешали крылья.

Лето пронеслось, как во сне. Занятия в институте кончились, и она стала приходить каждый день. Мы гуляли по тихим деревянным улочкам, ездили на речном трамвайчике, ходили по музеям, играли на компьютере. Потом я познакомил ее с ролевиками, и она сразу загорелась идеей отыграть что-нибудь особенное, не такое, как у всех. В ход пошли костюмы со спектакля, которые я шил за свой счет. Я был готов на любые безумства.

Мы садились в электричку и ехали ко мне в деревню. Там переодевались и бродили по лесу персонажами эдвардианской эпохи. Деревенские на мои чудачества давно не обращали внимания, приговаривая: "Юрькя у нас артист, ему положено".

А мне все казалось, что именно такая Таня - настоящая. Она лихо управлялась с компьютером и слушала готический рок, но свет в ней вспыхивал лишь тогда, когда она шла по лугу, как белое видение. И я вздрагивал, боясь, что ее недописанный рассказ сбудется, закроется потайная дверь, и Таня окажется грезой, призраком старых времен, уйдет в неведомый мир девушек с лучистыми глазами.

Однажды мы забрели на то брошенное кладбище, каким-то чудом пережившее и войны, и революции, и коллективизацию, куда однажды я привел свою жену - и обманулся. Всего лишь несколько холмиков осталось от былой памяти, и среди них - замшелое надгробье со славянской надписью: "Девица Мария... скончалась 186... года мая 7 дня. Блаж... чистии сердц...".

Все вокруг поросло цветами, сияющими в траве, как белые звезды. Я загадал: если Таня рассмеется, я в самом деле дурак. Если нет - она будет мой женой. И тихо прочитал:

Высокие нездешние цветы

В густой траве росли на тех могилах,

И небеса в бесчисленных светилах

На них смотрели с высоты.

Лариса, помнится, передернулась и раздраженно бросила: "Сколько можно? Я замерзла. И, кажется, промочила ноги". А Таня проронила:

- Правда, совершенно нездешние цветы. Как они называются?

Я пожал плечами.

- Говорят, мокрица.

- Да какая же это мокрица?! - не на шутку возмутилась она. - Я что, не знаю мокрицу? Я ее на даче сколько раз полола! Мелкая и противная. А это - божьи звездочки. Как у Жизель. Потому что здесь лежит девица Мария.

Вмиг растерявший все слова, задохнувшийся от счастья, я шагнул к ней и поцеловал, уверенный, что все будет именно так, как я себе намечтал, и никак иначе.

Но ее губы были холодны и безжизненны, да и вся она сразу стала какой-то чужой, напряженной и далекой. Глаза потухли.

- Пожалуйста, мне надо домой. Нездоровится... Правда, очень болит живот.

Опустошенный, недоумевающий, я вез ее в город. Что, что я сделал не так? Я все гадал, как же исправить положение, когда она вдруг поднялась с сиденья:

- Я сойду здесь, мне так ближе до дома.

Я рванулся вслед за ней, но она непреклонно покачала головой:

- Не надо меня провожать, Юрий Павлович.

Только дома, доставая из сумки белое платье, я понял, что она больше не придет.

Хорош красавчик! Совсем опаскудился в своих стандартно-типовых отношениях, не рассмотрел! И старый дом подсказывал мне, и могила неизвестной девицы Марии, и выцветшие фотографии. Блаженны чистые сердцем!.. Втерся в доверие к девушке, прикинулся романтичным кавалером - и вышел хам, ловелас, идиот. Что она могла подумать о человеке, которого считала другом, а он облапал, как извозчик?

Просто позвонить я не мог. Дома ее подслушивала какая-то сумасшедшая бабка, и я боялся испортить все еще больше. А мобильных телефонов тогда не было. Пытался ждать на улице - но мне так и не повезло. Осенью я узнал, что она выиграла конкурс в институте и уехала в Москву. Мать со мной не разговаривала целый год...

- Мужчина, мужчина! Вам плохо?

Я потер левую сторону груди и взглянул на пожарище.

- Понимаете, я жил здесь... Жил... Любил...

Прохожий посмотрел на меня, как на безумца, покачал головой и ушел.

Снова зазвонил телефон.

"Таня".

- Только приехал, и уже с собаками не найти! Куда пропали, милостивый государь Юрий Палыч? - проговорил мягкий голос.

- Да так... Загулялся. Уже бегу!

Я не смог ей сказать, что наш дом сгорел.