- Ваши работы представлены в лучших галереях мира. Почему Вы больше не фотографируете?
Пожимаю плечами: поздно, говорю, я проснулся и понял, что снимать то, что я снимаю, категорически нельзя.
Интервьюер удивляется. Он не понимает, как и я когда-то не понимал.
Фотографировал я с самого детства. Сначала на пленочный "Зенит", затем баловался "Полароидом". Была "мыльница", которую я всюду носил с собой. На пленку тратил все свои сбережения. Когда пришло время поступать в университет, я выбрал специальность журналиста. Мечтал стать фотокорреспондентом. Мечта моя оказалась достаточно легко осуществима, и вожделенную работу я получил уже на третьем курсе: после производственной практики меня пригласили подрабатывать фотокорреспондентом в газету. К окончанию вуза я купил себе первую цифровую "зеркалку". Счастью не было предела: у меня была любимая работа и любимая камера.
Через несколько лет мне предложили стать военным фотокорреспондентом. Я не хотел, но зарплата подкупила. Работа оказалась не такой страшной, как я думал: меня отправляли в относительно спокойные точки и всегда в сопровождении солдат. К тому времени в моем фото-арсенале уже были мощные телеобъективы, что существенно облегчало работу. Я мог снимать войну, оставаясь в своем укрытии.
Война не поразила меня и не покалечила психику, как я боялся вначале. Я оказался хладнокровным человеком, который думал только о композиции в кадре. Я не размышлял о том, что я снимаю, я размышлял о том, как. Как занять выгодное для ракурса и безопасное для себя самого положение, как настроить диафрагму и выдержку, какой объектив взять. Я участвовал в выставках, получил несколько престижных наград, мои фотографии пользовались успехом даже у зарубежных издательств.
Как-то отбирал я снимки для участия в очередной выставке и решил заодно разобрать старые архивы фотографий. Начал я со студенческих кадров, ярких и солнечных, а закончил последней войной. Даже забыл, с какой целью фотографии разбираю: чувство у меня такое было, будто впервые свои фото увидел. Между первыми фотокарточками города для районной газеты и последними снимками военных действий пролегала пропасть. Холодная, темная. Тот человек, который фотографировал шарики на первое сентября, не мог снимать трупы. Настоящие трупы. Я не знаю, что тогда на меня нашло, но я будто проснулся. Сидя дома перед монитором, я смотрел на людей, которые умирали на мою камеру. Умирали сейчас, на моих глазах. Они не были актерами и их не поливали красной краской. Они не были бездушными муляжами для композиции в моем безупречном кадре, они были живыми. Были. Секунда - и они уже мертвы. По-настоящему. А я пью чай. Кто-то, читая газету или смотря выпуск новостей, пьет кофе. А люди там, в репортажах, умирают. По-настоящему, понимаете? Я ставлю чашку на стол, и вижу, как маленький мальчик, весь в крови, делает последний вдох. Его полный боли взор устремлен в мой объектив, я бесстрастно нажимаю на курок, и получаю премию за лучшую фотографию. Его смерть теперь в музее висит, ею любуются. Идеальная композиция, жесткая, рисующая светотень. Но это не картина, придуманная художником или режиссёром, это то, что произошло на самом деле. А вы ходите на это посмотреть, как на произведение искусства. Чувствуете разницу? Вот почему я больше не снимаю.