"Ты понимаешь, что я не могу её бросить?", - сквозь зубы прошипел Он.

  Да, конечно, я понимаю, любимый.

  "Ты должна была бы встретиться со мной лет шесть назад. Тогда всё было бы по-другому".

  Да, конечно, любимый. Это я виновата во всём. Всегда. Только я.

  Два года назад, в августе тысяча девятьсот неважно какого я закручивала на кухне банки с консервами из помидоров. Муж мой находился там же за столом, с мученическим видом уткнувшись в книгу по компьютерам - как всегда, ему все мешали, а читать в другом месте он почему-то не мог - видимо, незримая аура компьютеров принуждала его причащаться таинствам Нортона именно на кухне.

  Моя мать сидела на табурете и, по своему обыкновению, подливала масла в огонь.

  "Передай, пожалуйста, крышку", - попросила я мужа. Он забаррикадировал книгами весь угол стола и дотянуться до крышек, которые лежали дальше, посередине столешницы, было просто невозможно.

  "Ноль внимания, фунт презрения", - именно так прокомментировала бы его реакцию на просьбу моя покойная бабушка.

  'Ну передай же крышку, что тебе, трудно?',- повторяю я, уже с нажимом.

  Глазки матери перебегают с меня на него, туда и обратно, она явно начинает наслаждаться происходящим, и, хотя руки её сцеплены в замок на коленях, так и кажется, что она потирает ладони с довольной усмешкой.

  Реакция - та же.

  Банки стоят в баке с кипящей водой. Крупные пузыри поднимаются со дна и лопаются на поверхности, обдавая мир обжигающим паром. Я стою над баком, и мне срочно нужна крышка. Особенно большой пузырь лопается с утробным звуком, горячие капли летят вверх и обжигают моё лицо.

  'А-а-а!' - кричу я - 'Чёрт подери! Пока я не сгорю заживо, меня просто никто не заметит! Такое чувство, что мужика в доме вообще нет!'

  У матери блестят глаза. Похоже, она по-настоящему счастлива.

  Муж медленно встаёт и собирает книжки со стола. 'Как всё надоело',- меланхолично сообщает он в пространство.

  Лицо моё болит и жжёт в ошпаренных местах. Из глаз текут слёзы. Какого чёрта он вообще сидит тут, если не хочет помогать? Уж сидел бы на диване и не мешал бы...

  'Надоело?'- верещу я, уже не в силах остановиться. 'Надоело? Так иди туда, где интересней!'

  Муж всё так же медленно поворачивается ко мне, медленно окидывает взглядом мою искривлённую от боли и распаренную физиономию, выходит в коридор, открывает дверь, бросает ещё один потусторонний взгляд и, произнеся негромкое 'Прощай!' исчезает вовне...

  Я бросаю об пол машинку для закатывания консервов - а ведь и занялась я этой хлабудой только из-за него, он же так долго мне втолковывал, что, если мы не будем рачительно вести хозяйство и экономить каждую копейку, то нам просто не удастся свести концы с концами - итак, бросаю машинку и удаляюсь плакать в большую комнату.

  Через полчаса становится ясно, что муж, видимо, поехал ночевать к мамочке, боль от ожогов проходит, жалеть меня, очевидно, никто не собирается, и я выползаю в кухню выключить газ под перекипевшими помидорами.

  Мать отрывается от юмористического журнала и с невинным взглядом спрашивает меня: 'А что это Петя - обиделся на что?'

  Вот, собственно, вся завязка дальнейшей истории.

  Ссоры с мужем не были редкостью в нашей семейной жизни, и частенько заканчивались по тому же сценарию - он картинно поворачивался, закрывал за собой дверь и уезжал ночевать к матери, которая жила одна и абсолютно всегда имела скорбно-похоронное выражение лица (то есть, абсолютно всегда в моём присутствии, может, в те вечера, что сын проводил с ней без меня, она выглядела более весело, поскольку явно каждый раз надеялась, что уж эта-то ссора положит конец нашей семейной жизни). Однако обычно состояние войны держалось день-два, после чего мы неизменно мирились - либо он поджидал меня с широкой улыбкой, либо я приходила к нему на работу, чему он всегда бывал очень рад. На этот раз мне совершенно не хотелось мириться первой, а муж не появился ни через день, ни через два. На третий же день, когда я, не выдержав, заехала к нему в институт, мы столкнулись в коридоре нос к носу, стоило мне только завернуть к ним на кафедру, и - о, Боже, он с нарочито прямой осанкой прошёл мимо меня, глядя строго поверх моей головы. Больше попыток примирения с моей стороны не было. Мать моя ещё через неделю засобиралась восвояси, и в нашей двухкомнатной квартире остались я с дочкой и брат - квартира была плотно заселена в соответствии с советскими нормами жилплощади. И где-то ещё через полмесяца я начала потихоньку привыкать к мысли, что у меня, видимо, нет больше мужа.

  С детства привыкла я анализировать себя и копаться во всех своих переживаниях, пытаясь систематизировать их, выделить в них малейшие оттенки и поставить на основании анализа диагноз - как мне? Что со мной? И что говорит обо мне моя реакция на случившееся? Эта совершенно губительная привычка отнимала у меня часы и не приносила, в конечном итоге, никакой пользы, но, запутавшись в своих комплексах и предубеждениях, как в цепях, я была не в силах избавиться от неё. Вот и теперь завёлся бесконечно крутящийся жёрнов, перемалывающий одну и ту же нескончаемую череду мыслей - как это я без мужа? Я - в роли одинокой женщины? Что это для меня значит? Как я нахожу себя в этой роли? Раньше, в институте, когда мы с подружками обсуждали преподавательниц, и кто-нибудь знающий произносил: 'Она одна живёт', то принято было всем сразу цыкать с сожалением и покачивать сочувственно головами. То есть считалось, что в таком возрасте (неважно, сколько лет было обсуждаемой, она была старше нас и вообще после института, а значит, у неё всё уже было позади) быть одинокой - это большое несчастье. Крах жизни. И я всегда очень боялась остаться одна, чтобы и обо мне - не приведи Господь - начали так же цыкать и покачивать, и гордо носила своё обручальное колечко, демонстрируя по любому поводу безымянный палец с жёлтым тяжёлым ободком. А вот теперь - пожалуйста. Свершилось. Ну-с, и как же мы себя чувствуем?

  К собственному безмерному удивлению, чувствовала я себя неплохо. Да, я привыкла за четыре года супружества к сопению мужа над моим ухом во сне, но отвыкнуть от него же оказалось гораздо проще. И вся огромная кровать оказалась в моём распоряжении, и я могла спать по диагонали, собрав на себя всё одеяло без боязни, что в середине холодной ночи вдруг начнётся передел захваченного с обвинением меня в эгоизме. Домашнее хозяйство... Мой муж был аспирантом с вольным графиком работы. Поэтому он предпочитал ложиться часа в три ночи, по окончании всех телевизионных программ (телевизор пришлось вынести на кухню), вставать часов в двенадцать, когда я давно уже была на работе, не спеша, после завтрака и новостей, отправляться в свой институт и заявляться поздно вечером, в десять-одиннадцать, жалуясь на неимоверную усталость. После чего он немедленно вытягивался вдоль кухни (рост метр восемьдесят шесть позволяет вытянуться по диагонали и занять всё жизненное пространство), тарелка с ужином доставлялась туда же, на пол, и начинался очередной вечерний просмотр. Таким образом, я получила с его отъездом значительную свободу передвижений по кухне, экономию на ужине, да ещё минус ворчание по поводу недостаточно тщательно выглаженной рубашки. Кроме того, у меня стали появляться лишние деньги. К тому времени, как мой муж поступил в аспирантуру, я начала работать и зарабатывала неплохо. У него была стипендия и ежемесячные пятьдесят рублей, засовываемые свекровью в его карман. При этом нам никогда не хватало нескольких рублей до получки. Дело в том, что муж был страстным фото-теле-радиолюбителем, и его хобби, кроме того, что занимало все его помыслы и все свободные углы в нашем доме (в самом прямом смысле), стоило уйму денег. В первый месяц нашей совместной жизни мы сделали первую же совместную покупку - и это был кофр для фотопринадлежностей. Из настоящей кожи, с блестящими застёжками, он стоил больше летних туфелек, и я тешила себя тщетными надеждами, что такие покупки редки и потому не стоит расстраиваться из-за каких-то денег. О, лишь потом я узнала о разноцветных стёклышках-фотофильтрах, филигранных рамочках для фотографий, объективах, реактивах, да мало ли о чём ещё... Следующим приобретением была какая-то прекрасная звуковая головка для проигрывателя - да, мой муж был ещё и меломаном! Головка стоила половину его стипендии и была размером с ноготок ребёнка. Конечно, он её потерял по пути домой. Я прибежала на страшный крик, и увидела красного, взъерошенного мужа, сидящего на диване и в ярости бьющего кулаком по этому дивану, вздымая столбики пыли ('О,чёрт',- подумала я ещё,- 'действительно давно не пылесосила') и выкрикивающего в воздух яростные проклятия в свой адрес. Тут же, впрочем, попало и мне - за непонимание момента. Мы поругались, я обиделась, а на следующий день он потратил вторую половину стипендии на такую же головку... А чего стоит история с гарнитуром для прихожей! Мы копили деньги больше года, и собрали-таки нужную сумму. Целый месяц после я провела в разъездах по мебельным магазинам в поисках желаемого - и нашла! Деньги были сняты с книжки, и муж сказал, что займётся дальнейшим сам-переговоры с грузчиком, сборка - не женское это дело... Я ждала его до десяти вечера и перепугалась не на шутку - ограбили, убили, под машину попал... Когда же он появился безо всяких следов гарнитура и сказал, что не успел в тот магазин, потому что зашёл совершенно случайно по пути в другой и увидел там такую чудненькую кинокамеру... Ах, что тут сказать, кроме того, что выяснилось, что купленная кинокамера неисправна, и муж тут же полез в ней ковыряться, лишив себя надежд на гарантийный ремонт... В общем, ничего удивительного, что с его уходом у меня стали появляться свободные деньги - на сласти дочке, на одежду, на столь необходимые каждой женщине лишние мелочи...

  Через пять недель после его ухода я сказала 'баста' самоанализу и мыслям об одиночестве и купила себе новые красивые сапожки с кисточками на отворотах. Одинокая женщина должна выглядеть хорошо, тем более, если у неё есть на это деньги и её всего двадцать четыре года. Стояли чудные золотые дни бабьего лета, с ворохами разноцветных листьев, паутинками, блестящими на солнце и прочими атрибутами, воспетыми во всех подробностях нашей литературой. В душе у меня, как и всегда в эту пору года, воцарились покой и хрупкое равновесие, освещённые отблеском золота, разбросанного по площадям и скверам. Люди России празднуют свой Новый год зимой. Природа - весной. Моя же душа к концу лета обычно заматывалась коконом, подобно гусенице, замирала в созерцании самой себя и окружающего мира, медленно, медленно начинались в ней процессы обновления, и к началу октября она прорывала оболочку отчуждения и начинала свой Новый год, в чистоте, доверии к окружающему миру и в ожидании чудес...

  По мужу я не скучала. Но с необыкновенной силой мне захотелось любви - сильной, самозабвенной, такой, о какой я читала в книгах и которой мне так и не довелось испытать. А по несформулированному до сих пор закону природы, если человек хочет какого-то события и готов к нему внутренне, то заржавелые колёса судьбы, повинуясь приказу мысли, медленно приходят в движение и начинают раскручиваться, всё быстрее и быстрее, мелькая спицами и подталивая события, и вот их уже не остановить, и то, что желалось, начинает зримо появляться на горизонте, при этом приобретая свой характер и не всегда укладываясь в русло прежних мечтаний. Итак, в соответствии с законом природы, в моей жизни замаячил на горизонте Он.

  Если бы ещё несколько месяцев назад мне сказали, что вот этот человек (с которым я была очень поверхностно знакома) войдёт в мою жизнь как осуществлёная мечта о романтической любви, я бы расхохоталась. Романтические герои имели, по моим представлениям, совсем иную внешность и иные манеры.

   Работал он в том же месте, что и я, и к моменту моей ссоры с мужем судьба (наверняка, совершенно намеренно) услала Его в командировку на два месяца, скрыв от моих глаз, чтобы потом неожиданно предъявить старого знакомца в новом обличье.

  Итак, в один из осенних дней я скучала в своём кабинете, ожидая конца приёма. Случаются и в жизни молодых врачей такие дни, когда по каким-то причинам больные не приходят, коридор пуст, и есть время попить чай на кухне или поглазеть в окно. И тут дверь медленно отворилась, и в проёме, осторожно покашливая, показался огромный человек с роскошной чёрной бородой и блестящими зелёными глазами.

  'Простите... У Вас почитать ничего не найдётся?'-спросил он очень мягко. Известно, что люди, даже вырастая (причём вовсе не одни только женщины), остаются всю свою жизнь падки на вещи яркие и необычные. В обществе безбородых мужчин такая шикарная борода является ёршиком, щекочущим воображение, признаком демонизма, эдакой испорченности (ярлык романтизма, приписываемый бородоносителям в шестидесятые, давно позабыт), прекрасные же дамы по неизвестным причинам, слетаются на лёгкую испорченность, как тучи мух на зловонные отбросы. Так вот, борода была необыкновенно красивой, а кроме того, она настолько изменила облик моего бывшего однокурсника и нынешнего сотрудника, что я и узнала его не сразу. Мы разговорились. Он поведал мне - неожиданно интересно - о тяготах командировки в глухую деревню, которые, собственно, и вынудили его изменить свою внешность; а я пообещала ему принести почитать интересную библиотечную книгу, которую уже сама прочитала и всё равно собиралась сдавать.

  Таким образом, мы познакомились. Обсуждали книги, разговаривали, сплетничали понемногу. У меня была дочь, и у него была дочь. О семье своей он рассказывать не хотел, и лишь однажды обмолвился, что берёт так много дежурств по единственной причине - в последнее время ему всё меньше хочется переступать порог собственного дома. То есть, наметилась ещё одна общая тема - тема одиночества.

  И он, и я брали дежурства в одном и том же стационаре. Молодых врачей избегали ставить вместе - в смене должен быть кто-то более опытный - но, наверняка по прихоти той же судьбы, дежурить в начале ноября был некому, и первую же пятницу мы оказались напарниками на сутки. Дежурство было тяжёлым, бессонным, с трудными родами, беготнёй и напряжением. Но мы справились со всем и в семь утра, переделав всё, уселись в ординаторской по разные стороны большого тёмного стола в ожидании завтрака, который должна былы принести из кухни повариха Надька. После бессоной ночи тихое утро проникало сквозь зеленоватые шторы, наступившая суббота означала, что можно после смены ехать прямиком домой спать, а с неба сыпала первая в эту осень скудная снежная крупка. Он начал рассказывать какие-то совершенно удивительные вещи - о ружье, что стоит начищенное в гараже, о друге, который заедет за ним с собакой, подобранной ими на помойке больным щенком, а теперь выросшей в незаменимого помощника при охоте на коз... Я с детства любила разговоры об охоте, и всё, связанное с ней, с тех самых пор, как отец, купив двуствольное ружьишко, начал ходить на вечернюю зорьку на куликов, и я увязывалась за ним, вдыхая украдкой запахи пороха, махорки и кожаных ремешков. А с мужем моим у нас велись совсем другие разговоры - о деньгах, плохом начальнике, который не ценит его мощный гений, о прополке картошки и необходимости купить немецкую фотоплёнку. Если мы и выбирались на природу, то исключительно в поисках интересных фотоэтюдов, нагрузившись таким количеством аппаратуры, с каким не сравнится по весу ни одна маломестная палатка. ' Фотоэтюд' звучит очень красиво, но когда тебе хочется купаться или смотреть, как сухие прутики вспыхивают яркими искорками в костре, а ты вместо этого полчаса стоишь, держа на весу три мешка с необычайно хрупкими предметами и ждёшь, пока закончится съёмка в десяти ракурсах какого-нибудь чахлого кустика, то, поверьте, прелесть любой прогулки вырождается в скуку. Скука, бессменная скука непрерывно царила в доме все четыре года моего так бесславно закончившегося замужества... Итак, он говорил, я слушала и думала одновременно, и в этот самый момент солнце, поднимаясь и пробиваясь сквозь серую облачную муть, бросило короткий луч, прошедший как раз меж двух зелёных штор и осветило ярко, всего на один миг, моего собеседника, сидящего напротив. И в этом зеленоватом луче -какая магия заключалась в нём? - я вдруг увидела, что тот красив, необычайной и могущественной красотой, и ощутила, помимо своей воли, как волна неведомой, огромной и неизъяснимой нежности заливает меня, и какое-то странное знание вырастает изнутри - знание о том, что я пришла в мир, чтобы любить этого человека, и что мне ничего от него не надо, только испытывать к нему эту всепоглощающую великую нежность.

  Прошла неделя. Ничего не произошло. Да и что могло произойти, когда я ходила на цыпочках и боялась расплескать через край переполнявшую меня любовь. Губы шептали слова, и слова складывались в немудрёную молитву: 'Только бы у Него всё было хорошо'. Господи! Почему Ты так немилостив к детям своим? Почему позволяешь им убить всё лучшее в душе своей? Почему я не могла застыть и остаться навеки в той - безгрешной, святой и единственно настоящей нежной любви?

  Через неделю он подошёл ко мне сам. Видит Бог, я не звала его. Не строила планов обольщения. Ничего. Он просто подошёл - и предложил довезти меня до дома на своём стареньком, доставшемся от деда 'Жигулёнке'. Я ведь очень далеко жила от работы - почти час езды с двумя пересадками... Самым трудным на свете является, наверное, способность добровольно отказаться от того, чего очень хочется. Я, во всяком случае, не смогла.

  С декабря роман наш закрутился на полную мощь. Я могла думать только о нем, мечтать только о нём, и минуты, часы и дни, проведенные без него, казались мне пропастью времени, смерти подобной. Со всем тем отношения наши были совершенно целомудрены, и, проводя вдвоём часы после работы в заснеженных полях за посёлком, где я жила (в тёплой машине, с разноцветным миганием огоньков на приборной панели, с сигаретами, которые он искуривал одну за одной с торопливой поспешностью), мы с нашими разговорами и робкими прикосновениями могли бы насмешить до колик любых современных старшеклассников. Нас отчаянно тянуло друг к другу, и, вместе с тем, мы долго не могли перейти последнюю грань близости, только распаляя разгоравшиеся всё более чувства. Тема эта была в обсуждении лишь однажды, и он сказал мне с гримасой боли: 'Ты знаешь, я ведь очень любил свою жену... для такого шага я должен быть полностью уверен и в себе, и в тебе...' Мне нечего было ответить на это. Обиды тонули в сердце так же бесследно, как камни, брошенные в воду. И сказанные им слова, и обречённость отношений в целом причиняли мне боль, но я знала, что если перестану видеть его, то - задохнусь.

  Недели складывались в месяцы и текли беспрестанно сладкой мукой, вереницей встреч и разлук. Я растворилась в нём. Мне не было нужно более ничего на свете.

  К весне ко мне совершенно неожиданно решил вернуться муж. Жалкий, стоял он в прихожей с небольшой сумкой, ручки которой непрестанно теребил, и повторял какие-пустые слова: 'Прости... Я всё понял... Мы должны быть вместе...' Я не нашлась, что сказать, и он, приняв моё растерянное молчание за согласие, шмыгнул в коридор, и дальше в комнату, где на полках всё ещё стояли его прежние книги... Так мы и стали жить. Я возвращалась поздно, вся не своя после вечерних свиданий. Муж с видом побитой собаки сидел на кухне. Ребёнок спал. Брат создавал видимость отсутствия, что у него всегда хорошо получалось. Душа разрывалась от необходимости обмана и от понимания, что нормальная жизнь требует отречения от любви. Я мучилась раздвоенностью существования, плакала по ночам и готовилась порвать с моей великой, светлой и долгожданной любовью...

  Он почувствовал мои метания, и стал ближе и ласковей. Это не помогало - общая обстановка напоминала по своей накалённости предгрозовые облака. Мы перешли к этому времени все грани, разделявшие нас прежде, и бывшая любовь к жене не была более преградой нашей любви. Я потеряла себя совершенно и не могла понять, почему мне казалось раньше, что я вообще была способна жить - до встречи с ним? Но при всём при том ощущение обречённости не покидало меня. Я принадлежала ему - и только ему, а он не принадлежал мне до конца - никогда. Муж по ночам спал с видом обиженного ребёнка, и мне было очень жаль его, и чувство вины перед ним горячей тяжестью наливало моё сердце. И каждый вечер перед сном, отвернувшись в угол, я бормотала себе: ' Надо расстаться... непременно расстаться...', зная, что после этого просто наверняка умру.

  В один из этих мучительных по своей неопределённости дней муж встретил меня на пороге со сжатыми губами ; скорбностью взгляда в этот момент он необычайно походил на свою мать. 'Я всё знаю',- проговорил сухо. 'Не отпирайся. Его жена была у меня на работе и всё рассказала. Жаль, что ты меня обманывала. Я надеялся, что мы сможем ещё что-то построить. На развод подадим как можно скорее'. Что же, неопределённость кончилась, хотя последовавшая за ней определённость сложилась для меня в ещё более мучительный и непереносимый ад. Муж ходил по квартире тенью и собирал по сумкам вещи - теперь уже все, в том числе и те, что я привыкла считать своими, и, понимая всю абсурдность мысли, я всё же не могла понять, как буду обходиться теперь без яркого эстампа в углу и изящной, принесенной им откуда-то статуэтки.

  Потом приехал Он. 'Да, я рассказал жене абсолютно всё. Мне нечего скрывать. Я люблю тебя и ухожу от неё. Я взял сутки - всё собрать, устроить. Завтра после работы жди меня. Всё кончилось. Мы начинаем новую жизнь'.

  А всё и действительно кончилось. Только немножко не так, как можно было бы подумать. Весь следующий день я провела как в тумане, в висках тикали часы, отсчитывая бесконечно долгие минуты. Он не пришёл после работы, и не пришёл через два часа, и через четыре... Я медленно умирала от ожидания и страха, не в силах что-нибудь препринять. В два часа ночи залился трелью дверной звонок. О, мой любимый! Под руку с женой... Полненькая молодка с гладко зачёсанными наверх волосами нежным, словно звон колокольчика, голосом, пропела: 'Вы извините за позднее вторжение, но мы ненадолго. Мы только сказать - Вы забыли, что мы всё ещё женаты. Вообще-то, вы с моим любимым можете делать, что хотите, но как только его нога ступит за порог этого дома, в ту же минуту меня не будет в живых. Вы, кстати, не в курсе, что мой папа в своё время повесился? У меня плохая наследственность'. Он стоял во время этого монолога, потупив глаза и не проронив ни слова. Потом послушно дал увести себя за ручку и не обернулся ни разу.

  Мы, конечно, встретились ещё после. Я плакала и уговаривала не поддаваться шантажу. Вот тогда-то он и прошипел: 'Ты что, не понимаешь, что её смерть навеки встанет между нами, и я возненавижу тебя? Ты понимаешь, что я не могу её бросить?'. Вопрос о том, что совершенно походя он дал ей вмешаться в мою жизнь и разрушить навсегда то, что, возможно, я смогла бы наладить с моим любившим меня всё-таки мужем, не приходил ему в голову никогда.

  Развод был грязен и болезнен, родственники мужа лили ушатами помои на мою голову, а жена моего любимого через день появлялась у меня на работе с требованиями 'уволить эту сволочь'. Когда я нечаянно взглядывала на себя в зеркало, то пугалась - оттуда смотрели на меня глаза больной и несчастной собаки, которую, в отличие от одного знакомого мне щеночка, выросшего в охотника на коз, некому было пожалеть - мир слишком населён, и в нём просто не может хватить любви и жалости на всех.

  Конечно, любимый, я виновата во всём сама, и зря ты так напирал на это перед окончательным расставанием. Своими собственными руками я перенесла божественную любовь, дарованную зелёным лучом, в обыденный мир, где она оказалась тебе не по плечу. Любовь была дарована только мне, а я не устояла перед искусом разделить её на двоих. Зря я это сделала. Не суди. Прощай.

  

  

  

  

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"