Аннотация: На конкурс "Между жизнью и смертью" Романтическая зарисовка на тему.
Она не знала, что умерла.
Она никогда не видела смерти, а потому не могла и предположить, что это произойдет с ней.
Она помнила, как перестало тяготить ее это уставшее тело с уродливо вздувшимися венами и дряблой пятнистой кожей. Она почувствовала, как болезненно напряглись мышцы, и как жуткая боль пронзила что-то в хрупкой клетке ребер. Она поднялась, с превеликим трудом разгибая проржавевшие и словно сжатые раскаленными тисками суставы. А потом что-то тяжелое и жесткое соскользнуло с нее. Она услышала глухой, тупой звук позади, но не обратила внимания.
Два года она танцевала в воздушных потоках, питаясь запахом свежеиспеченного хлеба и диковинных пряностей, наряжаясь в золото опадающих осенних листьев - никогда раньше она не носила таких роскошных одежд. А однажды она замерзла. Невыносимый рев ливня оглушал ее, и с чудовищной силой пробивали насквозь огромные капли. Ее пронзали сломанные ветром ветки. Она цеплялась за резные ставни, за карниз, за какие-то безобидные и бессмысленные побрякушки, обвивалась вокруг обезумевшего флюгера и все равно соскальзывала, не могла удержаться.
Она билась в темное оконное стекло, за которым тускло мерцал огонь и, неумолимо дразня живым жаром, приближались друг к другу пылающие юностью лица, и в застывающих глазах плескалась темнота, и мир качался и вращался с сумасшедшей скоростью, все быстрее и быстрее - там, внутри, а она была снаружи, уже обессиленная, уже скатившаяся еле трепещущим дымком к самой земле. Будь у нее хоть несколько тоненьких птичьих косточек да легкая змеиная кожица, она бы соорудила себе крохотный домик вроде того, что был у нее когда-то. Правда, тот дом она носила на себе, как улитка, удивительно долго, и он успел врасти в нее, но однажды ее поманил болотный туман и еле уловимый шорох в далеких пустошах, и она сорвала с себя безобразную ракушку. Теперь ей бы дождаться солнца...
- Ты что?
На чахлую, мокрую, прибитую к серой тверди траву упал четкий красноватый луч.
- Стучали, - ответил другой голос, такой молодой и звонкий, что она с любопытством высунулась из душного марева забытья.
Девушка с разметавшимися по плечам светлыми волосами с деловитой тревожностью, как выглянувшая из норки мышь, оглядывалась по сторонам. У нее было теплое и сильное тело, под плотной гладкой кожей уверенно и ровно, без всплесков и заторов, текла горячая кровь. "Погреться бы здесь", - подумала она, седым лисом подбираясь к самому порогу.
- Показалось, - девушка притворила было дверь, и та, что жила в тумане, забилась в конвульсиях, не в силах перемахнуть через порог.
Но стоявший у нее за спиной молодой человек с беззаботной злостью крикнул в тон рычащему дождю:
- Будь ты хоть призрак - заходи! Здесь на всех места хватит!
Повторять приглашение не требовалось - она вытянулась струной и скользнула в дом, дохнув морозцем и чуть притушив пунцовость их губ.
Лигра отошла лишь на секунду. Всю ночь она качала колыбель, нанизывая на незамысловатую старинную мелодию, слышанную еще от прабабушки, приходившие на ум слова. Лигра искала в памяти самые теплые и нежные словосочетания, все эти уменьшительно-ласкательные суффиксы, все согревающие прилагательные и умиротворяющие глаголы. Она давно говорила мужу, что в доме сыро и холодно, но он не замечал. А Лигра подбирала строки, напоминающие о солнечном летнем дне (она давно не видела солнца), чтобы не зачахнуть, чтобы чахоточная возня в груди успокоилась и исчезла. Первый солнечный луч скользнул по лицу ребенка, потек золотом по блуждающей, бессознательной улыбке, которая никогда не гостит на суровых лицах взрослых. Резкий стук в окно сбил Лигру с ритма. Все заготовленные рифмы она враз растеряла.
"Наверное, камень..." - подумала она.
Порыв ветра распахнул окно.
Лигра вскочила и кинулась закрывать, запуталась в кружевах нижней юбки и даже не поняла, что холодом потянуло не из умытого дождем сада, а от камина. Справившись с обезумевшими ставнями, Лигра вернулась к колыбели и замерла в ужасе.
Ребенок не дышал. На шее проступали синие пятна, напоминавшие синяки от безжалостных рук душителей. Неестественно скрючившиеся крохотные пальцы, как показалось Лигре, судорожно и отчаянно сжимали что-то невидимое...
Лигра закричала и опрометью бросилась прочь.
Диармад принес ее в комнату на руках - у Лигры подкашивались ноги, она и шагу не могла ступить.
- Посмотри, - сказал он, опуская жену на пол и крепко обхватывая за плечи. - Он жив, Лигра. Тебе померещилось. Он же жив.
- Он умер, - прошептала она, не веря тому, что видела.
Ребенок смотрел на нее широко распахнутыми глазами. ДРУГОГО цвета. Она прекрасно помнила, что у ее сына были голубые глаза, она даже восхищалась их цветом - "небо в погожий денек". Две мутно-зеленые, словно болотная вода, влажно блестевшие капли с неуловимо пульсирующими зрачками парализовали ее - так пристальный взгляд змеи зачаровывает кролика.
- Это не мой ребенок, - твердо произнесла Лигра.
Муж отстранился от нее, как от прокаженной:
- Ты что? Да погляди ты... - он взял на руки сына и легонько коснулся губами его маленького носа; это прикосновение успокоило Диармада, в конце концов, все женщины впечатлительны и суеверны. - Ну не твой, ладно... Это МОЙ сын! У него подбородок точно такой же, и, дорогая, благородный высокий лоб!
- Он не мой, - повторила Лигра.
Ей хотелось найти какую-нибудь опору. Диармад возился с этим ведьминым отродьем, и потихоньку запутывался в липкой колдовской паутине. Лигра шагнула назад, думая, что, прислонившись спиной к стене, хотя бы на несколько минут оберет равновесие. Но стены родного дома, такие тяжеловесные и надежные, выдержавшие давние осады и недавние бури, были насквозь пропитаны гнилью и могильным холодом. Трещины на потолке сами собой разрослись еще сильнее и превратились в уродливо усмехающееся лицо...
Лигра потеряла сознание.
- Это вещи твоей матери, - Диармад открыл сундук и, покопавшись, выудил великолепное платье из белого шелка. - Во всем Холмовье и по сей день не найдешь такой красавицы, какой она была...
Ятами шел пятнадцатый год - после смерти Лигры прошло восемь лет. Она тихонько тлела, угасала день за днем, и Диармад не успел заметить, как поблек ее румянец, как волосы потеряли жаркое сияние золота. Она растаяла, как снег по весне. Чахотка была к ней не так уж и жестока, обгладывала легкие не жадно и не торопясь, но смерть устала ждать. Она пришла, закутанная в одежды из крыльев летучих мышей и вуаль, сотканную пауками-крестовиками в сырых подвалах, положила на плечо Лигре невесомую, тонкокостную и бесплотную руку... и столкнула вниз, позволив ступеням крутой лестницы изломать и истерзать еще прекрасное, хоть и увядающее тело.
Кто-то там, где царит безнадежный покой, возжелал ее красоты и нежности...
Сегодня они затеяли кладоискательскую авантюру и перевернули весь дом с ног на голову, от погреба до чердака. Ятами украдкой хлебнул трехсотлетнего вина, хранившегося здесь с тех дней, когда еще не прервался благородный род владельцев этого дома, и откупоренного позавчера новым садовником, и долго отплевывался. Диармад усмехнулся - девчонка растет, а не парень... Но уж больно Ятами напоминал ему Лигру...
Сундук с платьями Диармад утащил на чердак на следующий день после похорон жены. Перебирая пыльные наряды, он думал, что, наверное, спал бы, укутавшись в ее плащ, и разговаривал бы с ее бусами, если б не поспешил избавиться от дорогих Лигре вещей.
- Жаль, сейчас в таком редко кого встретишь, - заметил Ятами, прикладывая к себе одно из платьев, серебристо-искрящееся, расшитое бисером.
Диармад зябко поежился. Зрелище его неприятно поразило.
Юноши, не достигшие зрелости, носили длинные волосы, чтобы подчеркнуть свою "не мужественность". Но тонкие черты Ятами, огромные глаза под длинными девичьими ресницами, волосы, волнами спадающие на хрупкие плечи...
Он был невыносимо похож на мать. Но Диармад об этом не думал. Не знай он, что видит сейчас собственного сына, решил бы - перед ним девушка, и, признаться, не из самых дурнушек.
- Давай-ка не будем ворошить ничего, - Диармад отнял у сына платье, но тот запротестовал.
- Надо бы перебрать, просушить... сгниет ведь все!
- Пусть гниет...
Он чуть не отдавил сыну пальцы, захлопнув крышку сундука.
Эвелейн знал, что умирает, и это его не радовало. Тринадцать дней он лежал без движения в своей убогой хижине и думал, что даже великий маг рано или поздно вынужден будет попрощаться с этим жестоким, но прекрасным миром. Скольких он убил за свою жизнь, путешествуя между мирами? Сколько раз он сам мог погибнуть, закрывая грудью возлюбленную (сколько ж их было, отражений, отголосков одной-единственной?) или лишая жизни врага? Сколько раз он был приговорен к смерти в зонах заражения, на электрическом стуле, на плахе, на кресте? Так нет ведь.
Его суставы потеряли гибкость, не изменявшую ему с юных лет, неделю назад. Сердце перестало биться еще через два дня. Эвелейн еще раньше, почувствовав, что эта костлявая дрянь примостилась на подоконнике и пялится на него пустыми глазницами, нашел десятка два склянок с препаратами, останавливающими разложение. Инъекции, довольно болезненные, между прочим, могли лишь ненадолго отсрочить смерть тела. Эликсиры бессмертия, сто двадцать девять рецептов, включая кровь девственниц и толченые крылья бабочек, тоже не помогли - он умирал на сто девяностом году жизни, полный никому не нужных знаний и мыслей.
Тело умерло.
Душа отказывалась уходить - некуда было. Его влекло видение, ускользающее, недоступное, принимающее разные формы - и под любой маской узнаваемое. Самоубийственная погоня на оживленной магистрали, рев взмывающей в небо ракеты, разбитая карета и быстроногий жеребец, сверкающая колесница и ладья под черными парусами... Эвелейн слишком долго гонялся за призраками и забыл дорогу домой.
Там, где он родился и вырос, мертвые сбегали от живых в рай. Благообразные старцы и златокудрые ангелы указывали им путь к изящно выкованным вратам прекрасного сада. Таким, как он, правда, был уготован другой путь - шустрые болтливые черти докрасна разогревали сковородки и ухмылялись. Эвелейн не прочь был побеседовать с чертями и поиграть в карты, поставив на кон столетия пыток. Там тепло, хоть и темно, а здесь уже все кости промерзли...
Он так и не удосужился узнать, коротая время за разведением гомункулов, куда устремляются души усопших здесь.
Эвелейн услышал скрип двери.
- Ну что ж, входи, старуха... - позвал он, зная, что челюсти его окоченели и безволен язык.
В дверном проеме появилась высокая стройная фигура. Эвелейн, если б мог, непременно бы игриво присвистнул. Роскошные одежды, несколько, правда, отведанные молью, струились и искрились, покачивались на ветру и шелестели, и так далее, и тому подобное. Легко колыхались длинные пепельные волосы, свободные, лишенные нелепых и ненужных скромных узлов и переплетений.
- Что-то ты принарядилась, для меня, что ли?
- Вы - Эвелейн Хавьер? - спросила гостья неожиданно глубоким, низким голосом.
- А ты что, заплутала?
- Выходит, что нет, - девушка подошла ближе и опустилась на колени возле его ложа. - Давно ищу вас.
- Да я уж понял, за мной ведь не угонишься, а то там, то здесь...
- Эвелейн... - ее голос вдруг изменился, стал выше, звонче, и Эвелейн узнал...
- Рахиль! Рахиль, дыхание суховея, дурман вересковых пустошей! Рахиль, горное эхо, влекущее за собой камнепад! Рахиль, бесплодная пустыня, где чудеснейший мираж рожден воспаленным разумом! В котором своем воплощении ты пришла ко мне, отгорающая вмиг звезда, фантом, рассеянный страстным дыханием?
- В худшем из всех, Эвелейн, - отвечала Рахиль. - Я всегда была той проклятой смоковницей, которую погубил наш забыты бог... Я ушла ведьмой, дряхлой старухой, столь безобразной, что ты не узнал бы меня. Я вернулась... и думаю, что, быть может, лучше было бы придти к тебе сгорбленным уродом! Я отдала свою красоту в обмен на встречу с тобой, Эвелейн!
- Но ты прекрасна! - беззвучно крикнул он, боясь, что она не услышит.
- Нет, Эвелейн, - Рахиль отвела упавшие на лицо серебристые пряди. - Тебя слепят иссохшие веки... Открой глаза, любимый, разве ты не видишь?
Эвелейн покинул свой разрушенный храм, сооруженный давным-давно из крепких костей, упругих мышц и гладкой кожи. Мир вокруг засиял, прозрачный, словно выстроенный из крохотных кристаллов. Скособочившаяся деревянная дверь шептала ему о том, что помнит себя деревом, что слышит песни ветра в своих изумрудных листьях, помнит поцелуи солнца. Оконное стекло поведало о шуме волн и нежной силе ступавшей по песку ступни. Ветхие занавеси плели что-то невообразимое, и Эвелейн обещал поговорить с ними попозже, потому что перед его гниющим трупом, одетый в несуразное, как у площадной танцовщицы, тряпье и размалеванный, как та же танцовщица, сидел мальчик с душой Рахили, цветка покинутых земель, мотылька, едва успевшего родиться и испепеленного пламенем любви.
- Что же мы будем делать, Эвелейн? - спросила Рахиль.
- Куда мне идти? - спросил мальчик.
- Похороните меня и поплачьте над моей могилой, - выдохнул Эвелейн, потихоньку растворяясь в северном ветре, что звал его в новое, далеко не последнее странствие. - А после - храните память обо мне. Ты, Рахиль, отправишься в путь. Очарованные тобой в моих песнях, в миллионах миров страдают поэты и музыканты - так подари им себя. Стань звездой столь яркой, что тебя узрят неисчислимые орды мечтателей, пусть последний из них увидит твой свет через вечность после твоей смерти. А ты, Безымянный, слишком юн...
- Но я же без Рахили не проживу!
- Так решай! Какое имя дали тебе родители?
- Ятами.
- Ятами, южный ветерок, принесенный в перьях перелетных птиц!
- Так и есть.
- Где твоя душа, Ятами?
- Я изгнала ее, Эвелейн, по глупости или из ревности, но куда она отправилась - не знаю.
- Отдай Рахили ее тряпки, Ятами, смени оперение, стань незаметен - и ищи свою душу.
- Но без души ведь я - мертвец!
- Все ли мертво, что неподвижно? Камень не трогается с места, но раз в тысячелетие источает одну слезу. Но кто знает об этом? А все, что мечется без цели, просто так, попусту - живо ли, Ветерок? Люди глупы, их легко обмануть, и пока ты идешь, они не увидят, что ты труп.
- Так мы идем?
- Да, Рахиль, Ятами или кто вы есть... Мы...
Он не успел договорить и, не сдерживаемый ничем, помчался прочь.
Только спустя пару дней встревожившиеся наконец соседи нашли останки Эвелейна Чернокнижника. Он был похоронен, как подобает человеку благородному, а не чародею без роду и племени. Рассказывали, что возле тела нашли лохмотья, напоминавшие женское платье, и безжалостно отрезанные пряди волос цвета паутины, но слухи эти были столь фантастичны, что никого не заинтересовали.
- Небось, с ведьмой какой перед смертью кувыркался, - говорил в трактире бедно одетый паренек, худенький и невзрачный, с пустыми, голодными глазами нищего. - А она, как его измотала, в крысу превратилась - и шасть!
- Может быть, - равнодушно повел плечами трактирщик - этих бедняцких бредней он наслушался вдоволь.
- Да точно говорю - не обошлось без колдовства! А вино твое я пить не буду, помои у тебя, а не вино! Вот, помню, держал мой папаша в подвале трехсотлетнее...
Разумеется, ему не поверили, как не поверили тому сбрендившему трюкачу, вынимавшему монеты из носа. Трюкач болтал, что той яркой звездочки, что примостилась возле ущербной луны, он раньше не видел, а значит, ее там и не было. Но на небо глядят только бездельники и лентяи, а честному человеку надо трудиться и на хлеб зарабатывать - где там уследишь за звездами...