Аннотация: Новый взгляд на роман, не испоренный прежними наработками, но вбирающий от них все ценное
ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКОЕ ПРОЧТЕНИЕ РОМАНА "ИДИОТ" Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Трухтин С.А.
1) Многие исследователи творчества Ф.М. Достоевского согласны с тем, что роман "Идиот" самый загадочный из всех его вещей. При этом обычно эта загадочность связывается, в конечном счете, с нашим неумением понять замысел художника. Однако ведь писателем были оставлены, хотя и в не очень большом числе, но все же в довольно внятной форме указания насчет своих задумок, сохранились даже различные предварительные планы романа. Так, общим местом уже стала упоминание того, произведение задумывалось как описание "положительно прекрасного человека". Кроме того, многочисленные вставки в тексте романа из Евангелия практически ни у кого не оставили сомнения в том, что главный герой князь Мышкин и вправду - образ светлый, предельно замечательный, что это почти "русский Христос" и проч. И вот, несмотря на всю эту, казалось бы, прозрачность, роман, по общему согласию, все еще остается неясным.
Подобная скрытость конструкции позволяет говорить о загадочности, которая манит нас и вызывает желание пристальнее вглядеться за оболочку формы, натянутую на смысловой каркас. Мы чувствуем, что за оболочкой что-то скрывается, что она - это не главное, а главное представляет собой ее основу, и вот на базе этого ощущения и происходит восприятие романа как такого, за которым есть что-то скрытое. При этом, раз уж Достоевский, несмотря на достаточное количество пояснений, так и не смог до конца раскрыть смысл своего творения, то из этого можно заключить, что он и сам не вполне осознавал его сущность и выдавал, как это часто бывает в творчестве, желаемое за реально получившееся, т.е. за действительное. Но раз так, то нет смысла слишком уж сильно доверяться документальным источникам и надеяться, что они как-то помогут, а следует еще раз повнимательнее всмотреться в конечный продукт, который и представляет собой объект настоящих исследований.
Поэтому, не подвергая сомнению того, что Мышкин и вправду человек, в общем-то, неплохой, тем не менее, хочется возразить этому, уже ставшем обычному, подходу, в котором исследуется неудавшийся проект Христа.
2) "Идиот" - это князь Лев Николаевич Мышкин. То, что в этом имени заключено какое-то противоречие, я бы сказал, ироническое, замечено уже давно (см., например, [1]). Очевидно, соседство имен Льва и Мышкина как-то совсем даже не гармонирует друг с другом, они мешаются и путаются у нас в голове: то ли наш герой подобен льву, то ли мышке. И представляется, что главное здесь находится не в ассоциациях, возникающих с этими животными, а в наличии самого противоречия, на которое указывает их соседство. Аналогично, на противоречивость внутреннюю, имманентную указывает и то обстоятельство, что героем является фигура с высоким титулом князь, которая вдруг получает низкое наполнение "идиота". Таким образом, наш князь даже при первом поверхностном знакомстве представляет собой фигуру в высшей степени противоречивую и далекую до той совершенной формы, которую, казалось бы (ввиду предварительных записок Достоевского) можно связывать или отождествлять с ним. Ведь совершенство по своей природе стоит на каком-то краю, отделяющим земное, ошибочное и нелепое от безошибочного идеала, наделенного одними лишь положительными свойствами - положительными в смысле отсутствия в них любых недостатков, недостроенностей. Нет, наш герой не без недостатков, с какими-то такими изюминками неправильности, которые, собственно, и делают его человеком и не дают нам право отождествлять его с неким умозрительным Абсолютом, который в обыденной жизни иногда именуют Богом. И недаром несколько раз в романе повторяется тема человечности Мышкина: в 14 гл. I ч. Настасья Филипповна (в дальнейшем - Н.Ф.) говорит: "я в него...как человека поверила", и далее в 16 гл. I ч.: "в первый раз человека видела!". Иными словами, прав А. Мановцев, когда утверждал, что "...мы видим в нем (в Мышкине - С.Т.)...самого обыкновенного человека" [2]. Достоевский, возможно, в рассудочном сознании и представлял себе некое подобие Мышкина и Христа, а может даже и "русского Христа", о чем пишет Г.Г. Ермилова [3], но рука вывела нечто иное, отличное, значительно более человечное и близкое. И если понимать роман "Идиот" как попытку его автора выразить невыразимое (идеал), то следует вроде-бы признать невыполненность им своей задумки. С другой стороны, князь Мышкин тоже оказался в ситуации невозможности осуществить свою миссию, что наводит на мысль об истинном результате романа: он оказывается неотторжимым от неисполненности некой задумки нашим героем - человеком по фамилии князь Мышкин. Этот результат вырисовывается объективно, структурно, вне связи с тем, стремился к нему Федор Михайлович, или нет.
Последнее обстоятельство, т.е. то, стремился ли Достоевский к получению краха проекта Мышкина, или такого изначально оформленного стремления не было, а оно прорисовалось как-бы "само", по окончанию работы, вот это все является довольно интригующей темой. В некотором роде, это опять возвращение к вопросу о том, понимал ли в явной форме автор шедевра того, что создает. И опять, я склонен здесь дать отрицательный ответ. Но с другой стороны, я буду утверждать, что у писателя была некая скрытая мысль, скрытая в первую очередь для него самого, которая билась внутри его сознания и не давала ему покоя. Видимо, именно внутреннее требование разъяснить самому себе сущность этой мысли и послужило побудительным мотивом для создания этого поистине великого и цельного произведения. Эта мысль иногда вырывалась из подсознания, в результате чего возникла сеть своеобразных островков, опираясь на которые можно попытаться вытащить наружу тот смысл, ради которого и был написан роман.
3) Начинать исследование лучше всего с начала, а поскольку мы пытаемся постигнуть сущность, то это начало должно быть сущностным, а не формальным. И если по форме вся история начинает излагаться со встречи Мышкина и Рогожина в сообществе с Лебедевым в поезде, то по существу все начинается гораздо раньше, с пребывания Льва Николаевича в далекой и комфортной Швейцарии и его общения с местными жителями. Конечно, в романе представлена краткая история героя и до его швейцарского периода, но она изложена довольно блекло и сжато по сравнению с описанием основных событий, которые связаны с отношениями князя и швейцарской девушки Мари. Отношения эти весьма примечательны и, по-существу, являются ключом для понимания всего романа, следовательно, именно в них и заключено смысловое начало. Правильность этого положения станет очевидным со временем, по мере изложения всей нашей точки зрения, а сейчас читатель может вспомнить, что похожей позиции придерживается, например, Т.А. Касаткина [4], которая обратила внимание на историю с ослом: в Швейцарии Мышкин услышал его крик (ведь, как она тонко заметила, осел кричит так, что это похоже на крик "Я") и осознал свою самость, свое Я. Правда, трудно согласиться с тем, что именно с того момента, как князь услышал "Я", т.е. услышал, следовательно, осознал свое Я, начался разворачиваться весь его проект, поскольку ведь не об осознании идет речь у Достоевского. Но все же представляется совершенно верным, что нахождение за границей, в благолепной Швейцарии с ее чудной природой и "белой ниткой водопада" является именно тем состоянием, от которого начинает разворачиваться смысловая оболочка романа.
Крик осла "Я" - это обнаружение героем в себе своей субъектности, а история с Мари - это создание им того проекта, который впоследствии окажется разрушенным. Поэтому будет правильнее сказать, что история с ослом является, скорее, не смысловым началом, а прелюдией к этому началу, который можно было бы и опустить, не теряя в содержании, но который был вставлен писателем в качестве той щели в формальной повествовательной канве, сквозь которую протискивается наш разум в поисках смысла. Крик осла - это указание на методологию, с помощью которой следует двигаться, или, иначе говоря, это указание (метка) языка повествования. Каков же это язык? Это язык "Я".
Чтобы быть более четко понятым, выскажусь радикальнее, может быть рискуя, но зато экономя время за счет второстепенных объяснений: осел кричит о том, что Мышкин обладает рефлексией, и тот, действительно, вдруг видит в себе эту способность и, следовательно, приобретает ясность внутреннего взора. С этого момента он способен пользоваться рефлексией как инструментом с присущим этому инструменту особенным языком и философией. Мышкин становится философом-феноменологом и всю его деятельность следует оценивать с учетом этого важнейшего обстоятельства.
Таким образом, за границей выясняется нацеленность князя на феноменологическую установку сознания. При этом в конце романа, устами Лизаветы Прокофьевны, Достоевский нам говорит, что "вся эта...Европа, все это одна фантазия". Все правильно! В этих словах Лизаветы Прокофьевны просочилась подсказка к тайне романа, которая сама еще не есть тайна, но важное условие для ее постижения. Конечно, заграница - это фантазия Мышкина, в которой он обнаруживает свою самость Я. Какую фантазию? Да неважно, какую - любую. Заграница - это не физическое местоприбывание князя, нет. Заграница - это погружение его в самое себя, фантазирование обычного человека, каковым он и является на деле, по поводу тех или иных обстоятельств.
Отметим, что данная трактовка отличается от той, согласно которой Швейцария представляется как рай и, соответственно, Мышкин видится как "русский Христос", сошедший с небес (из швейцарского рая) на греховную (т.е. на русскую) землю [3]. В то же время здесь нельзя не отметить и некоторое сходство с предлагаемым подходом. Действительно, рай субстанционально нематериален, как и результат фантазии; исход из рая предполагает материализацию, равно как и выход из состояния фантазирования предполагает обращение сознания из самого себя во внешний мир, т.е. предполагает осуществление трансценденции и переоформление сознанием самого себя.
Таким образом, несходство "евангелического" (назовем его так) подхода и того, что предлагается в данной работе, вряд ли может иметь прочные онтологические основания, но скорее есть следствие нашего желания избавиться от излишнего мистицизма, который навевается всякий раз, когда речь идет о божественном. Между прочим, сам Федор Михайлович, хотя и вставлял в роман цитаты из Евангелия, но призывал не начинать разговор о Боге в явной форме, поскольку "все разговоры о Боге - не о том" (гл. 4 ч. II). Поэтому, следуя этому призыву, будем пользоваться не евангелическим языком, а языком, которым мыслят грамотные философы, и с помощью которого можно вытянуть наружу спрятанное в человеке Мышкине. Этот другой язык, безусловно, не сводим к евангелическому и его использование может дать новые нетривиальные результаты. Если угодно, феноменологический подход к князю Мышкину (а именно это предлагается сделать в данной работе) есть другой ракурс, не меняющий объект, но дающий новый пласт понимания. При этом только при таком подходе можно разобраться со структурой романа, которая, по справедливому мнению С. Янга, теснейшим образом связана с сознанием героя [5].
4) Теперь, с пониманием того, что все начинается с некоторой фантазии Льва Николаевича, следует разобраться на счет предмета фантазии. И вот здесь мы и приходим к истории с Мари и отношения к ней Мышкина.
Кратко ее можно пересказать следующим образом. Жила-была девушка Мари, ее соблазнил некий проходимец, а потом выкинул как выжитый лимон. Общество (пастор и проч.) осудило ее и отлучило от себя, при этом даже невинные дети бросали в нее камни. Мари сама соглашалась, что поступила дурно и принимала издевательства над собой как должное. Мышкин же пожалел девушку, стал за ней ухаживать, и убедил детей, что она ни в чем не виновата, и даже более того, - достойна жалости. Постепенно, не без сопротивления, вся деревенская община перешла на точку зрения князя, и когда Мари умерла, к ней отношение было совсем другое, чем прежде. Князь был счастлив.
С точки зрения феноменологического подхода всю эту историю можно интерпретировать как то, что в своем сознании Мышкин смог соединить с помощью логики (он действовал с помощью убеждения, использовал логические доводы) общественную мораль селения и жалость к тому, кто ее достоин. Иными словами, наш герой просто создал умозрительную схему, в которой общественная мораль не противоречит жалости, и даже ей соответствует, и это соответствие достигается логическим путем: логически жалость состыковывается с моралью. И вот, получив такую умозрительную конструкцию, князь ощутил в себе счастье.
5) Далее, он возвращается в Россию. Очевидно, как это уже часто отмечалось, Россия в романе выступает в качестве некоторой противоположности Западу, и если мы согласились, что Запад (точнее, Швейцария, но это уточнение не принципиально) представляет собой обозначение феноменологической установки сознания, рефлексии, то, в противоположность ей, Россию логично отождествить с внешней установкой, в которой люди находятся основное время и в которой Мир представляется объективной, независящей от них реальностью.
Получается, что после создания умозрительной схемы по обустройству Мира, Мышкин выныривает из мира своих грез и обращает свои взоры на реальный мир. Для чего это он делает, если не с некоторой целью? Ясно, что он имеет цель, о которой сообщает нам (Аделаиде) в начале романа: "...я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать" (гл. 5, ч. I), и далее добавляет, что думает умнее всех прожить.
После этого становится все ясно: князь сконструировал умозрительную схему жизни и решил, в соответствии с этой схемой, построить (изменить) саму жизнь. По нему, жизнь должна подчиняться неким логическим правилам, т.е. быть логически обусловленной. Этот философ возомнил о себе очень много, и все знают, чем это кончилось: жизнь оказалась сложнее надуманных схем.
Здесь можно отметить, что, в принципе, то же самое происходит и с Раскольниковым в "Преступлении и наказании", который свои логические манипуляции (про Наполеона, про вошь и право и т.д.) поставил выше своих же собственных эмоций, противостоящих понятийным аргументам. Он переступил через них, в результате эмоции наказали его через муки страха, а потом - совести.
Получается, что в романе "Идиот" Федор Михайлович остается верен своей генеральной мысли об экзистенциальности человеческой души [6], в рамках которой человек руководствуется в первую очередь потоком ощущений, экзистенцией, а вот его эссенциальная сторона вторична и не так важна для того, чтобы прожить достойную и счастливую жизнь.
6) В чем же заключается особенность романа "Идиот" по сравнению с другими произведениями Достоевского? Собственно, это нам и предстоит выяснить. При этом, получив в свое распоряжение понимание генеральной идеи, выходящей за рамки отдельного романа и охватывающей все жизненное мироощущение писателя в его зрелые творческие годы, а также получив право пользоваться языком феноменологии как самым точным в данной ситуации инструментом, несколько поменяем структуру нашего изложения и начнем следить за канвой повествования произведения, пытаясь уловить мысли его создателя. Ведь структура изложения зависит не только от уровня понимания, но и от того инструментария, которым располагает исследователь. А поскольку наше понимание, равно как и инструментарий, обогатились, то уже с новыми возможностями логично изменить и подход.
7) Роман начинается с того, что Мышкин едет в поезде по России, возвращаясь из Швейцарии, и знакомится с Рогожиным. По сути, это действие представляет собой переход сознания героя из состояния фантазирования (заграница) во внешнее сознание (Россия). А поскольку с самого начала Рогожин демонстрирует свое буйство, стихию жизни, и в дальнейшем в течение всего романа это его свойство нисколько не ослабевает, то выход князя сознанием в реальность происходит параллельно, или одновременно с окунанием его в поток неуправляемых жизненных ощущений, которые олицетворяет Рогожин. Более того, в последующем (гл. 3, ч. II) мы узнаем, что, по словам самого Рогожина, он ничему не учился и ни о чем не думает ("Да разве я думаю!"), так что он далек от какого-либо осмысления действительности и в нем ничего нет, кроме как голых ощущений. Следовательно, этот герой представляет собой простое, неосмысленное существование, сущее, с которой князь Мышкин привходит в реальность с тем, чтобы ее упорядочить.
Важно, что в этом привходе в реальность происходит еще одна примечательная встреча Мышкина - с Настасьей Филипповной (далее - Н.Ф.). Он пока ее не видит, но уже о ней знает. Кто она, волшебная красавица? Скоро все раскроется. Во всяком случае, она оказывается тем, к чему устремлено рогожинское буйство, к чему идет сущее.
У Епанчиных, к которым Мышкин приходит сразу же по приезду в Петербург, он встречается уже с самим ликом (фотографией) Н.Ф., который его поражает и что-то напоминает. Из рассказа о судьбе Н.Ф. совершенно отчетливо явствует некая схожесть этой героини с Мари: обе страдали, обе достойны жалости, и обеих отвергает общество в лице деревенской паствы - в случае с Мари, и в лице приобщенных к знати людей, в частности, Епанчиных - в случае с Н.Ф. В то же время Н.Ф. - какая-то не такая Мари, не вполне схожа с ней. Действительно, своего обидчика Тоцкого она смогла "построить" так, что позавидует любая женщина. Она живет в полном достатке, красива (в отличие от Мари) и у нее полно женихов. Да и зовут ее по имени-отчеству, солидно и гордо - Настасья Филипповна, хотя ей всего-то 25 лет, при этом самого главного героя - князя Мышкина - порой зовут менее уважительно, по фамилии, а дочерей Епанчиных, несмотря на вхожесть в светские круги, и вовсе частенько величают простыми именами, хотя те приблизительные ровесницы "униженной и оскорбленной" героини. В общем, Н.Ф. оказывается не тождественной Мари, хотя и напоминает ее. Напоминает в первую очередь самому Мышкину, поскольку с самого первого взгляда на нее он ощутил, что будто бы где-то видел ее, ощутил неясную связь ее с собой: "...такою вас именно и воображал...будто видел где-то...я ваши глаза точно где-то видел...может быть, во сне..." (гл. 9, ч. I). Аналогично, и Н.Ф. в первый же день знакомства, после заступничества князя за Варю Иволгину, признается о том же: "где-то видела его лицо" (гл. 10, ч. I). Судя по всему, здесь мы имеем встречу героев, которые были знакомы в другом мире. Отвергая гностицизм и всякую мистику, и придерживаясь принятого феноменологического подхода, лучше всего принять, что Н.Ф. - это то, что в сознании Мышкина припоминалось как Мари, т.е. - объект сострадания. Только в реальной жизни этот объект выглядит совершенно иначе, чем в фантазиях и поэтому полного узнавания не происходит ни со стороны князя, ни со стороны объекта жаления (Мари-Н.Ф.): субьект и объект вновь встретились, хотя и в другой ипостаси.
Таким образом, Н.Ф. - это объект, требующий сострадания. Согласно проекту князя, Мир следует гармонизировать приведением в логическое соответствие морали и жалости, и если это сделать удастся, то тогда и наступит счастье, судя по всему, счастье всеобщее, вселенское. И поскольку объектом жалости выступает Н.Ф., а общество, порицающее ее неизвестно за что и отвергающее ее от себя, представлено в первую очередь семьей Епанчиных, то идея князя конкретизируется требованием к себе убедить Епанчиных, да и других, отредактировать свое отношение к Н.Ф. в сторону жалости. Но вот именно это и натыкается в первые же минуты на сопротивление (вполне ожидаемое и напоминающее ситуацию в Швейцарии) со стороны общества: оно не готово к такому состраданию.
Мышкин, в соответствии со своим проектом, должен преодолеть это сопротивление, но получиться ли у него задуманное? Ведь он оказывается в сложной ситуации. С одной стороны, к объекту жалости стремится сущее (Рогожин). С другой - общество, дающее моральную оценку, следовательно, оценивающее вообще, к нему не стремится, т.е. не оценивает его адекватным образом.
Дело здесь предстоит следующим образом: если сущее к чему-то стремится, то это что-то должно быть чем-то противоположным ему. Что же противоположно сущему? Сущему противоположно его бытие, бытие сущего. Тогда Н.Ф. оказывается олицетворением бытия всего сущего, причем бытием, которое достойно жалости, в том смысле достойно, что к нему следует устремить все нюансы своей души, чтобы обрести адекватное состояние сознания. Говоря проще, именно жаление как процесс (или акт) является тем, через что объект жалости способен восприниматься адекватно, т.е. через что способно познаваться бытие. И вот общество, т.е. та субъектность, которая дает оценку, не готова оценить, фактически - познать бытие; субъект отказывается познавать. Это логическое противоречие (ведь субъект - тот, кто познает) и должен преодолеть Мышкин.
8) Рогожин-сущее постоянно стремится к Н.Ф.-бытию, которое от него постоянно ускользает, но не отпускает, а, напротив, манит. Общество-субъект не желает оценить то, что призвано быть оцениваемо - бытие.
Здесь можно вспомнить Хайдеггера, который говорил, что бытие кажет себя лишь в ситуации нашей озабоченности им. У Достоевского аналогом экзистенциала заботы Хайдеггера выступает жаление, жалость, так что Мышкин, обернувшись в реальность, обнаруживает нежелание некоторой субъектности (общества) двигаться к раскрытию своей сущности, своего смысла, своего онтологического центра. Общество без основы - вот как воспринимает князь надвинувшуюся на него действительность. Это совершенно не вяжется с его умозрительными представлениями о мироустройстве, в рамках которых общество гносеологически обусловлено через жалость, сострадание. И тогда он решается на рывок: в доме у Н.Ф. (гл. 16, ч. I) он предлагает ей свое уважение: "Я вас всю жизнь буду уважать". Князь решил повторить исполненное в Швейцарии (сконструированное в сознании) и встать на место той субъектности, которая осуществит акт милосердия - познавания. Тем самым Мир, судя по всему, должен обрести свой бытийный центр, заполниться своим основанием и гармонизироваться. Причем, по его замыслу, гармонизироваться должна вся Ойкумена мироздания, поскольку именно в этом была его исходная идея.
Таким образом, идея Мышкина воплотилась в его решении заменить собой, своим Я, нечто объективное (общество), от него независящее. Природное и объективное, происходящее в Мире так, как оно складывается естественным путем, он решил заменить (или, может быть, поставить в зависимость, что не принципиально меняет дело) на свое субъективное Я.
Мышкин в реальности повторил свою схему: он лично, своим примером, стал показывать всем людям необходимость жалости - во-первых, а во-вторых, он решил воспользоваться логической аргументацией для убеждения общества проявлять сострадание. Только в сознании (в Швейцарии) объектом его внимания была Мари, а в реальности (в Петербурге) - Н.Ф. С Мари у него все получилось, но вот получится ли с Н.Ф.? И вообще, следует ли поступать в реальности так, как это возникает в воображении?
9) Для ответа на этот вопрос в первой части весьма активно звучит тема с казнью (гл. 2, 5).
Вначале (гл. 2) проникновенно рассказывается о переживании осужденного на казнь, причем рассказывается от лица Мышкина так, как будто сам Достоевский излагает все это (и мы знаем, что тому есть исторические причины, его личный опыт), будто перед нами - не Мышкин, а Федор Михайлович собственной персоной непосредственно делится своими переживаниями и мыслями. Возникает ощущение, что автор пытается донести свою идею до читателей в чистом, неискаженном виде и хочет, чтобы читатель без сомнений принял ее. Какую же идею он здесь проповедует? Совершенно ясно какую - человек перед заведомой смертью совершенно отчетливо осознает весь ужас возникшей ситуации, который заключается в видении своего конца, своей конечности. Сознание человека в секунду перед неотвратимой смертью сталкивается с очевидностью факта своей ограниченности. В пятой главе эта тема развивается: говорится, что за несколько минут перед казнью можно то-то и то-то передумать и переделать, что вот этот ограниченный отрезок времени позволяет сознанию осуществить нечто, но не все. Сознание оказывается ограниченным, в отличие от самой жизни, которая рядом со смертью оказывается бесконечностью.
Видимо, Достоевский в сюжетах со смертными казнями хочет сказать: сознание человека существует внутри этого огромного, бесконечного Мира и оно вторично относительно него [6]. Ведь ограниченное сознание - оно потому и ограниченное, что не способно на все, в частности, оно не способно на то, чтобы вобрать в себя реальность и бесконечность этого Мира. Иными словами, возможность в сознании не подобно тому, что возможно в живой реальности. Вот именно это не подобие сознания и внешнего мира подчеркивается наиболее остро и выпукло "в четверть секунды" перед смертью.
А раз так, то рассказы о переживании людей перед казнью нужны Достоевскому для того, чтобы показать невозможность переносить результаты мышления в действительность напрямую, без их согласования с самой жизнью. Автор подготавливает читателя к неприятию, казалось бы, великодушного акта Мышкина по отношению к Н.Ф., когда он предлагает ей быть с ним, когда он предлагает ее "всю жизнь уважать". Это действие князя, с обыденной точки зрения нормальное, естественное, оказывается ложным, ошибочным с точки зрения философского анализа романа.
Ощущение этой ошибочности усиливается на фоне того, что он предлагает Аделаиде нарисовать сцену перед моментом казни: Аделаида как часть общества не способна видеть смысл (это выражается и в том, что и она тоже, вместе со всеми, не ценит и не жалеет Н.Ф.) и не знает для себя настоящей, полновесной живописной темы (цели). Князь, способный разбираться в людях, легко характеризующий их и видящий смысл происходящих событий, так что читателю даже странно слушать его самохарактеристику как "больного" или даже "идиота", этот князь советует Аделаиде написать, видимо, главный и наиболее актуальный для него на тот момент смысл - картину с изображением, по сути, обозначающим осознание человеком своей ограниченности, несовершенства. Фактически, Мышкин предложил Аделаиде утвердить факт тотальности, первичности этого Мира по отношению к сознанию индивидуума. И вот он, так считающий, вдруг принимает решение подмять своим идеалистическим представлением жизненную реальность и тем самым утвердить противоположное тому, на чем он сам чуть ранее настаивал. Это явная ошибка, которая потом ему дорого стоила.
10) Но почему же тогда Мышкин совершил эту ошибку, что привело его к ней? Поначалу он имел схему мироустройства, но не претворял ее в жизнь, что-то удерживало его от этого. Но в определенный момент это ограничение оказалось снятым. Вот с этим и следует сейчас разобраться подробнее.
В первую очередь напомним то важное обстоятельство, что Мышкин появляется на страницах романа как весьма проницательный аналитик, знаток человеческих душ, способный видеть и смысл происходящего, и сущность человеческого естества. Например, когда Ганя впервые предстал перед ним с фальшивой улыбкой, князь сразу разглядел в нем другого, и ему почувствовалось про него, что "Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется" (гл. 2, ч. I). Далее, в доме Епанчиных, в первую встречу, он подсказывает Аделаиде сюжет для картины, смысл которой заключается в изображении акта осознания заключенным своей смерти, своей ограниченности, т.е. он учит видеть смысл происходящего (гл. 5, ч. I). Наконец, он дает классическую по простоте и правильности, т.е. весьма гармоничную характеристику дам Епанчиных: Аделаида (художница) счастлива, у Александры (старшей дочери) имеется тайная грусть, а Лизавета Прокофьевна (maman) - совершенный ребенок во всем хорошем и во всем дурном. Единственно, кому он не смог дать характеристику, это Аглае, младшей дочери семейства.
Аглая - это особый персонаж. Ей князь говорит: "Вы так хороши, что на вас боишься смотреть", "Красоту трудно судить...красота - загадка", а в дальнейшем сообщается, что он воспринимает ее как "свет" (гл. 10, ч. III). По философской традиции, идущей от Платона, свет (солнце) обычно рассматривается как условие видения, познания бытия. Неясно, был ли знаком Достоевский с этой традицией и поэтому обращать внимание лучше (с точки зрения получения надежных результатов) не на эту характеристику Аглаи, а на другую, совершенно очевидную и не вызывающую никаких возражений, т.е. на ее красоту, на которую "боишься смотреть", и которая - загадка. Вот эту загадку князь Мышкин отказывается разгадывать, и даже не просто отказывается, а боится это делать.
Иными словами, Аглая является интригующим исключением пока неясного свойства. Все остальное поддается видению Мышкину, и это является главным: наш герой в целом способен от реальности переходить к мыслям о ней, причем, практически по всеобщему признанию, делает он это весьма мастерски и правдоподобно. Здесь Мышкин от реальности переходит к мыслям, наполненных реальным содержанием, проистекающих от реальности, имеющих корни в реальности, так что их можно назвать реальными мыслями. Таким образом, для него и для всех нас оказывается очевидным существование связи между действительностью и мыслями вообще и, следовательно, ставится вопрос о возможности обратного преобразования: мысли - реальность. Возможно ли это, возможно ли свои представления осуществить в реальности? Существуют ли здесь какие-либо запреты? Опять мы пришли к тому вопросу, который уже звучал, но теперь мы уже понимаем его неотвратимый характер.
11) В связи с этим, продолжим наш поиск причины снятия Мышкиным запрета использования в жизни чисто логических конструкций. Мы выяснили, что он начал осуществлять деятельность своего внешнего сознания (т.е. находясь в установке естественного восприятия мира) через осуществление в доме Епанчиных вполне законного преобразования: реальность - реальная мысль. А вот дальше он идет селиться к Гане на квартиру, в комнату. Там он встречается со всем семейством Гани, в том числе и с весьма примечательной личностью - главой семьи, генералом в отставке Иволгиным. Исключительность этого генерала целиком и полностью заключается в его постоянном фантазировании. Он придумывает истории и небылицы, высасывая их из пальца, из ничего. Вот и здесь, при знакомстве с Мышкиным, он придумывает историю про то, что отец Льва Николаевича, реально осужденный (возможно, и несправедливо) по делу о смерти одного из его подчиненных солдат, не виновен вследствие того, что этого самого солдата, которого, между прочим, похоронили в гробу, обнаружили в другой военной части через некоторое время после похорон. Действительно, раз человек жив, то он не мертв, а раз так, то чисто логически следует невиновность отца Мышкина по отсутствию состава преступления, хотя реально вся эта история не более чем вымысел: не может же умерший человек воскреснуть. Но у генерала Иволгина он воскресает, так что его идеи оказываются оторванными от жизни. В то же время, генерал настаивает на их подлинности. Получается, что этот фантазер пытается свои мысли, не имеющие в реальности прочных оснований, выдать за мысли именно с такими основаниями. При этом фокус заключается в том, что князь, судя по всему, ему верит. Он вверяется в схему, согласно которой нереальные мысли отождествляются с реальными. Он, видящий смысл, т.е. как-бы видящий мысли, не видит различия между мыслями реальными и нереальными. Красота логической конструкции, в рамках которой его отец оказывается невиновным, подавляет законы жизни, а Мышкин теряет над собой контроль, завораживается и попадает под влияние силлогизма. Для него правильным (правдивым) оказывается не то, что проистекает из жизни, а то, что гармонично, красиво. В последующем, через Ипполита, нам будет переданы слова Мышкина о том, что "красота спасет мир". Эта знаменитая фраза обычно всеми исследователями смакуется, но на мой скромный взгляд ничего, кроме эффектности здесь нет, и в рамках нашей интерпретации эту сентенцию правильнее бы изображать как подчеркивание Достоевским как раз противного от того, что обычно воспринимают, т.е. не положительного характера этой фразы, а отрицательного. Ведь утверждение Мышкина, что "красота спасет мир", скорее всего, обозначает "все красивое спасет мир", а поскольку стройный силлогизм безусловно красив, то сюда подпадает и он, и тогда оказывается: "силлогизм (логика) спасет мир". Это противоположно тому, что, собственно, пытается показать писатель во всем своем творчестве.
Таким образом, можно сказать, что именно красота оказалась причиной осуществления Мышкиным своей важнейшей ошибки: мысль, основанную на реальности, он отождествил (перестал различать) с мыслью, от нее оторванную.
12) Нашу позицию можно подвергнуть критике на том основании, что у нас красота выступает в качестве своеобразного указателя на негатив, хотя она может нести в себе и положительные черты. Например, сестры Епанчины и Н.Ф. красивы или даже красавицы, но они вовсе не являются чем-то отрицательным, плохим и т.п. На это следует ответить, что красота многолика и, как выразился Федор Михайлович, "загадочна", т.е. содержит в себе скрытые стороны. И если открытая сторона красоты поражает, гипнотизирует, восхищает и проч., то скрытая сторона должна отличаться от всего этого и быть тем, что отделено от всех этих положительных эмоций. В самом деле, Александра, несмотря на высокое положение своего отца, красоту и кроткий нрав, все еще не замужем, и это ее печалит. Аделаида не умеет видеть смысл. Аглая холодна, а впоследствии мы узнаем, что она весьма противоречива. Н.Ф. в течение всего романа называется "больной", "сумасшедшей" и т.п. Иными словами, во всех этих красавицах имеется тот или иной недостаток, червоточина, который тем сильнее, чем более явственна красота каждой из них. Следовательно, красота у Достоевского вовсе не синоним сплошной положительности, добродетельности или еще чего-то в этом духе. Собственно, ведь не зря он через Мышкина восклицает по поводу фотографии Н.Ф.: "...вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!". Достоевский здесь как-бы говорит, что "вот, если бы в красоте не было изъянов и идея красоты соответствовала жизни! Тогда все было бы приведено в гармонию, и логическая схема была бы спасена, была бы принята жизнью!". Ведь если бы и в самом деле красота была бы некой идеальностью, то тогда оказалось бы, что идеальная логическая схема как предельно красивая не отличается от того ощущения, которое мы получаем от красивой реальности, следовательно, любой гармоничный силлогизм (а других силлогизмов не бывает) оказывается в тождестве с некоторой (красивой) реальностью, и запрет в виде ограниченности сознания на выполнение Мышкиным своей умозрительной задумки был бы принципиально снят. Мышкин стремится через красоту, в частности, через красоту логики, получить оправдание своего проекта.
13) Примером, который подтверждает нашу мысль о негативной нагрузки красоты у Достоевского в его романе, служит сцена в доме Н.Ф., в которой гости рассказывают о своих плохих делах (гл. 14, ч. I). Действительно, здесь Фердыщенко рассказывает правдивую историю о своей очередной гнусности, которая вызывает всеобщее негодование. А вот явно выдуманные изложения "почтенных" ген. Епанчина и Тоцкого оказываются вполне благообразными, от которых они только выиграли. Получается, что правда Фердыщенко предстает в негативном свете, а вымысел Епанчина и Тоцкого - в свете положительном. Красивая сказка приятнее грубой правды. Эта приятность и расслабляет людей и позволяет им красивую ложь воспринимать за истину. Им просто хочется, чтобы так было, так что, по сути, именно свои стремления к хорошему они частенько путают с самим хорошим. Аналогичную ошибку допустил и Мышкин: красота для него оказалась критерием истины, в своем стремлении к ней как к предельной ценности все красивое стало приобретать черты притягательного.
14) А почему, позвольте спросить, для Мышкина красота стала критерием истины?
Истина - это мысль, соответствующая реальности, и если красота, или, в иной транскрипции, гармония, оказывается здесь определяющей, то это возможно лишь в ситуации, когда изначально предполагается гармоничность Мира, его устроенность согласно некой сверхидеи божественного или какого иного всевышнего происхождения. По сути, это есть не что иное, как учение Св. Августина, а в конечном счете - платонизм, когда платоновская матрица бытия предопределяет схватывание сознанием сущего.
Будучи глубоко убежденным в ложности предопределенности человеческого бытия, Достоевский весь роман строит на этом. Он ввергает Мышкина в веру в существование некой единой предустановленной гармонии мироздания, в рамках которой все красивое и гармоничное объявляется истинным, имеющим безусловные корни в реальности, соединенные с ним так, что их нельзя разделить без повреждения и, следовательно, невозможно разъединить. Поэтому красота у него превращается в своеобразный принцип (механизм) отождествления любой идеи, в том числе и явно ложной (но красивой), с истиной. Ложь, будучи красиво преподнесенной, становится похожей на истину и даже перестает от нее отличаться.
Таким образом, коренной, самой исходной ошибкой Мышкина, как это представлено Достоевским, является его настроенность на учение Платона. Отметим, что к видению приверженности главного героя романа к платонизму близко подошел А.Б. Криницын, когда справедливо утверждал "...в ауре князь видит нечто, являющееся для него более истинной реальностью, чем видимое наяву" [7], но, к сожалению, он не сформулировал это дело в явном виде.
15) Последователь Платона Мышкин в качестве критерия истины принял красоту (предустановленную гармонию) и вследствие этого спутал красиво состряпанную ген. Иволгиным ложную идею с реальной мыслью. Но это еще не явилось окончательной причиной того, чтобы он начал воплощать свой умозрительный проект в жизнь, т.е. чтобы он встал на место общества и предложил Н.Ф. свою высокую оценку. Чтобы это оказалось возможным, т.е. чтобы окончательно снять ограничение на право пользоваться своей схемой, ему требовалось еще что-то дополнительное, именно - ему надо было получить доказательство того, что мысленный прогноз, основанный на реальности, оправдывается и воплощается в то, что ожидалось. В этом случае строится следующая цепочка схем:
1) реальная мысль = нереальная мысль (фантазия);
2) реальная мысль переходит в реальность,
откуда и получается безусловный вывод:
3) фантазия переходит в реальность.
Для получения этой цепочки, т.е. для получения права осуществить п. 3, Мышкину требовался п. 2, и он его получил.
Действительно, князь приехал из Швейцарии с письмом о наследстве. И хотя шансов у него поначалу было явно маловато, дело было неочевидным, но все же он, на основе полученного письма, предположил реальность возникшей возможности и попробовал осуществить реальную идею на практике. Поначалу, как мы знаем, у него это как-то не получалось: и ген. Епанчин и все остальные, которые могли бы помочь ему, просто отмахивались от него, стоило ему только заговорить о своем деле. Ситуация казалась совершенно плачевной, ведь именно по получению этого письма князь и выбрался в Россию, а тут так складывается, что его никто и слушать о нем не желает. Создается впечатление, что Мир сопротивляется стремлению Мышкина выяснить волнующий его вопрос, как-бы говорит: "Да что ты, дорогой князь, брось, забудь и живи нормальной жизнью, как все". Но Мышкин все не забывает, и быть как все не хочет.
И вот, когда читатель уже практически забыл о существовании письма, в самый пик событий первой части романа, на квартире у Н.Ф., Мышкин вдруг вспоминает о нем, вспоминает как о весьма важном деле, которое никогда не упускал из виду и держал в уме, поскольку вспомнил о нем тогда, когда, казалось бы, обо всем можно позабыть. Он вынимает письмо и объявляет о возможности получения наследства. И, о чудо, предположение сбывается, наследство практически у него в кармане, нищий превращается в богача. Это похоже на сказку, на чудо, воплотившееся в жизни. Однако важно, что у этой сказки была реальная подоплека, так что здесь имеет место факт осуществления Мышкиным задуманного и получения им доказательства правомерности преобразования: реальные мысли переходят в реальность.
Все! Логическая цепочка построена, и из нее можно получать безусловный (с точки зрения этой выстроенной смысловой конструкции) вывод о справедливости и даже необходимости преобразования: фантазия - реальность. Поэтому Мышкин, нисколько не раздумывая, бросается осуществлять свой проект - встает на место оценивающего общества и предлагает высокую оценку Н.Ф. ("Я вас буду всю жизнь уважать"). Так ошибочный платонизм князя (ошибочный - с точки зрения Достоевского) оборачивается грубой жизненной ошибкой - реализацией им своей абстрактной фантазии.
16) Достоевский ввергает князя в осуществление его проекта, в жаление Н.Ф., т.е. в познавание бытия. Но оно оказывается совсем не таким, каким тот ожидал его увидеть, помня историю с Мари. Ведь Мари как объект жалости (бытие) совершенно неподвижно и лишь воспринимает те движения к ней, которые осуществляются Мышкиным. В отличие от нее, Н.Ф. вдруг, совершенно для Мышкина неожиданно, проявляет активность, и сама жалеет его, поскольку отвергает все его предложения, мотивируя это тем, что считает себя падшей женщиной, и не желает тащить его вместе с собой на дно.
Надо сказать, что активность Н.Ф. бросается в глаза с самого начала: смогла бы она выдрессировать и Тоцкого и все остальное общество без этой активности? Конечно, нет. Тогда, может быть, она не имеет отношения к бытию; может, она обозначает не бытие, а что-то другое?
Да нет, все эти сомнения напрасны и Н.Ф., безусловно, обозначает то, что стремятся познать (в контексте поэтики Достоевского - жалеть), т.е. бытие. В самом деле, в романе она появляется перед нами (и Мышкиным) постепенно: вначале мы о ней слышим, затем видим ее лик, и лишь потом появляется она сама, гипнотизируя князя и делая его своим слугой. Так появляется только таинственность. А разве бытие не таинственно? Далее, в гл. 4, ч. I мы читаем: ее "взгляд глядел - точно задавал загадку" и т.д. Здесь Н.Ф. совершенно очевидно является объектом, требующим разгадки, т.е. познавания. Н.Ф. - это бытие, манящее к себе, но ускользающее, стоит его только заметить. При этом оно кажится не так, как оно есть на самом деле. Например, у Иволгиных (гл. 10, ч. I) Мышкин, умеющий распознавать сущность, говорит Н.Ф.: "Разве вы такая, как теперь представлялись. Да может ли это быть!", и она с этим соглашается: "Я ведь и в самом деле не такая...". Иными словами, Н.Ф. в философской конструкции романа обозначает бытие не только по формальным признакам, о которых говорилось выше (к бытию-Н.Ф. стремится его противоположное сущее-Рогожин), но и по причине многочисленных совпадений характеристик, которые имманентны бытию, с характеристиками ее особы.
Таким образом, в отличие от того бытия, которое Мышкину представлялось в его швейцарских фантазиях, в реальности бытие оказалось иным, не неподвижным и пассивным, а с известной долей активности, которое само устремилось к нему и превратило его в свой объект жаления. Что мы здесь имеем? Первое - бытие оказывается активным, второе - обнаружение субъектом того, что он сам оказывается еще и объектом. Мышкин оказался на пороге погружения в самого себя, в рефлексию.
17) Вхождение в рефлексию - дело непростое, и до того, как это произойдет, совершатся события, описанные во второй части романа. Однако прежде, чем приступать к их осмыслению, полезно подумать, а для чего Достоевскому понадобилось ввергать Мышкина в тайники собственного Я?
Видимо, он просто пытается проследить за ходом функционирования сознания: стремление гармонизировать Мир у Мышкина выливается в попытку познать бытие и он становится субъектом, обнаруживая активность того объекта, к которому он устремился. Бытийный (сущностный) смысл этого объекта совершенно естественно (к этому естеству Достоевский подготовил нас заранее) оказывается не тем, что наш герой ожидал увидеть. В этом случае требуется более пристальный взгляд на предмет познавания, выражающийся в том, что раз бытие кажится нам не так, как оно есть на самом деле, и оно дается лишь в искаженном виде в форме явлений, то необходимо изучать эти явления, или отображения первопричинного предмета в сознании. Так возникает необходимость рефлексивного взгляда на вещи.
18) Вторая часть романа начинается с того, что Мышкин осуществляет настройку своего сознания на феноменологическое видение Мира. Для этого он располагает хорошей базой в виде полученного наследства, которое, кроме того, что дало князю право стать субъектом познания и толкнуло на осуществление своей миссии, показало ему самому и всем остальным существование его ego. Ведь собственность по своему существу является вещью глубоко эгоистичной и, как бы к нему не относиться, есть следствие эгоизма собственника. Поэтому в тот момент, когда Мышкин стал богатым, он в себе приобрел ego-центр. Если бы не это, то, быть может, ему не надо было бы становиться феноменологом; но Достоевский наделил его собственностью, направив (очевидно, умышленно) конвейер событий в известное русло.
19) В начале второй части Мышкин уезжает в Москву оформлять наследство, иными словами - конституировать свое ego. Туда же, за ним, следуют и Рогожин с Н.Ф., и это понятно: сущее (Рогожин) и бытие сущего (Н.Ф.) сосуществуют лишь при наличии субъекта (Мышкина), при этом их сосуществование подобно некоторой пульсации, когда они то соединяются (отождествляются) на миг, то разъединяются ( утверждают свое различие). Аналогично, князь на какое-то мгновение сходится с Н.Ф. и тут же расходится; то же самое - и с Рогожиным. Эта троица Рогожин - Мышкин - Н.Ф. (Мышкин - посередине как посредник между ними) не могут друг без друга, но и не сходятся друг с другом навечно.
Важно, что пребывание этой троицы в Москве Достоевский описывает как-бы со стороны, с чужих слов, будто пересказывает услышанное. Это обстоятельство исследователями толкуется по-разному, я же предполагаю, что здесь обозначается отказ подробно описывать процесс (акт) оформления, т.е. конституирования ego - центра. Почему так, сказать определенно трудно, но, скорее всего, Федор Михайлович просто не видит механики этого процесса и заключает в черный ящик то, что во время него происходит. Он как-бы говорит: вот в некотором состоянии сознания (в Москве) каким-то образом происходит оформление своего чистого Я (ego - центра); как это происходит - неизвестно; известно лишь, что это самоконституирование осуществляется на фоне присутствия внешнего полюса бытия и сущего, - присутствия в такой форме, в какой иначе и невозможно. Другим возможным объяснением мимолетности взгляда писателя на события в Москве может быть его нежелание излишне затягивать повествование второстепенными сценами, напрямую не связанными с основной идеей произведения.
20) Тем не менее возникает вопрос, зачем Достоевскому нужно, чтобы Мышкин приобрел ego - центр, если он им уже, вроде бы, обладал с того момента, как услышал крик осла в Швейцарии.
Дело в том, что ego - центр в Швейцарии не обладал свойством субстанциональности, он был чисто вымышленный, нафантазированный: князь в то время принял существование некотого ego - центра, но у него не было никаких оснований для этого. Теперь же, после обращения взора в реальную жизнь, он получил такое основание (наследство) и уже на этой основе направился схватывать новый, субстанциональный ego - центр.
Надо сказать, что этот акт глубоко рефлексивен, и его выполнение должно означать постепенное вхождение князя в феноменологическую установку сознания. Со своей стороны, это движение, строго говоря, невозможно без наличия ego - центра, который его и обеспечивает. Достоевский, судя по всему, решил разбить этот замкнутый круг, предположив, что вначале ego - центр выдвигается в качестве гипотезы (как фантазия). Далее, происходит обращение к реальности этого Мира, где эта гипотеза обосновывается и берется уже в качестве постулата, пока без протыкания оболочки рефлексии. И только имея постулированный ego - центр субъект решается к приближению к самому себе, к рефлексии.
21) Теперь рассмотрим, в какой форме описано приближение Мышкина к внутреннему состоянию сознания.
Сразу же по прибытию из Москвы в Питер, при выходе из вагона поезда он будто бы увидел "горячий взгляд чьих-то двух глаз", однако "поглядев повнимательнее, он уже ничего более не различил" (гл. 2, ч. II). Здесь мы видим, что у Мышкина возникает своего рода галлюцинация, когда ему начинают мерещиться некие явления, которые то ли существуют, то ли нет. Это похоже на то рефлексивное состояние, в котором сомневаешься в увиденном: то ли видел саму реальность, то ли ее блик. Далее, через некоторое время князь приходит в дом Рогожина, который он нашел чуть ли не по наитию; этот дом он почти что угадал. В этом месте сразу же возникает ассоциация с действиями во сне, когда вдруг приобретаются почти сверхестественные возможности и начинаешь совершать вещи, казалось бы, невозможные в состоянии бодрствования, нисколько не подозревая в их неестественности. Подобно этому представляется и угадывание дома Рогожина среди многочисленных строений Петербурга как нечто неестественное, точно Мышкин стал немного волшебником или, точнее, будто он оказался в некоем сне, в котором наблюдаемая реальность теряет свою материальность и превращается в феноменальный поток сознания. Этот поток начал довлеть уже на вокзале, когда князю привиделась пара глаз, смотрящих на него, но в полной мере он стал выражаться по мере того, как наш герой приближался к дому Рогожина. Присутствие в реальном сознании с флуктуационными прыжками внутрь рефлексии постепенно сменяется ситуацией, когда эти флуктуации усиливаются, увеличиваются по времени и, наконец, когда князь очутился внутри дома, прыжок вдруг разросся до такой степени, что стал устойчивым, и, наряду с реальностью, обозначился как самостоятельный факт мышкинского существа. Это еще не значит, что князь полностью погрузился в рефлексию; он еще отдает себе отчет в том, что реальность не зависит от него, самостоятельна как субстанциональная сила, но он уже знает о существовании Мира с точки зрения "феноменологических скобок" и вынужден принимать это вместе с самой реальностью.
22) В чем же выразилось устойчивость возникновения рефлексивного видения Мира у Мышкина? Это выразилось в первую очередь в том, что прежние неясные, мимолетные галлюцинации теперь, в доме Рогожина, приобрели достаточно ясные очертания, и он увидел те же глаза, которые причудились ему на вокзале, - глаза Рогожина. Конечно, сам Рогожин не стал признаваться, что он и вправду подсматривал за князем, и поэтому у читателя остается некоторое ощущение, что тот на вокзале действительно галлюцинировал, но сейчас фантомные глаза материализовались и перестали быть мистически-потусторонними. То, что раньше было полубредом, теперь приобрело свойство "странного", но совсем уже не мистического. "Странный" взгляд Рогожина указывает или на то, что сам он изменился, или на изменения, произошедшие в Мышкине, которому в новом состоянии все начинает казаться иным. Но в течение всего романа (если не считать самый конец) Рогожин практически не меняется, а Мышкин, напротив, претерпевает существенные метаморфозы, поэтому и в данном случае принятие того, что Рогожин вдруг приобрел "странный", необычный взгляд наталкивается на сопротивление всей конструкции произведения. Проще и последовательнее рассматривать этот эпизод как результат того, что именно князь изменился в своем сознании и повествователь, излагающий события от третьего лица, просто без комментариев выдает поток событий в новом ракурсе видения.
Далее, князь перестает контролировать то, что сам осуществляет. Это показано на примере темы с ножом (гл. 3, ч. II): нож как-бы сам "прыгнул" в его руки. Здесь объект (нож) появляется в поле зрения субъекта (князя) неожиданно, без его усилий и намерений. Создается впечатление, что субъект перестает контролировать ситуацию и теряет свою активность, теряет себя. Такое полусонное состояние некоторым образом может напоминать состояние в феноменологической установке сознания, в котором весь Мир ощущается какой-то вязкостью, и даже свои собственные действия начинают восприниматься как чужие, так что взятие ножа в руки легко может показаться чьим-то чужим актом (действием), но не твоим собственным, и, следовательно, появление этого ножа в руках, равно как и обращение на нож сознания, оказывается вроде бы независящим от тебя "прыжком". Разум здесь отказывается связывать появление ножа в руках с деятельностью сознания, в итоге возникает ощущение, что предмет или "сам" попал в твои руки, или кто-то другой приложил к этому старание.
23) Таким образом, князь в доме Рогожина приобретает устойчивое рефлексивное видение Мира. И тут же получает предупреждение не увлекаться этим делом, предупреждение в форме картины с убиенным Христом.
Эту картину Гольбейна Мышкин видел еще заграницей, а здесь, у Рогожина, он встретился с ее копией.
В этом месте, наверное, можно было бы поспекулировать насчет того, что в Базеле находился подлинник картины, а в России - ее копия. Но думается, что Достоевский этому обстоятельству не уделял большого значения, ему важнее было еще раз показать герою что-то существенное, имеющее непосредственное отношение к ходу действия.
Многие исследователи романа "Идиот" (см. например [5]) считают, что через эту картину писатель стремился показать невозможность преодоления законов природы, ведь в ней Христос, умерший в значительных страданиях, по факту изображенного не воскресает. Более того, все его истерзанное тело вселяет великое сомнение, а сможет ли он воскреснуть через три дня, как того требует Писание. Я позволю себе воспользоваться этой идеей, поскольку именно она, видимо, и является здесь главной для Достоевского, поскольку, по сути, является напоминанием о существовании природы, реального Мира, законы которого настолько сильны, что удерживают в своих рамках даже того, кто призван из них вырваться. И тем более все это относится к простому смертному Мышкину. Для него эта картина появляется после приобретения рефлексивной установки сознания и призывает не углубляться в свое бездонство, не отрываться от реальности, не входить в солипсизм. Она как-бы говорит: "князь, бди!". Эта линия еще более усиливается на фоне того, что тема смерти в романе, как это было выяснено выше, должна показать ограниченность человеческого существа и должна удерживать его от представления себя как всеобъятной и всемогущей бесконечности.
24) Предупреждение Мышкину не сработало. Действительно, выйдя из дома Рогожина с рефлексивным видением Мира и предостережением об опасности, таящейся в этом, князь побрел по городу почти что не как плотский человек, а как тень и уподобился нематериальному фантому, который есть чистый феномен чьего-то сознания. Чьего? Очевидно, он превратился в феномен собственного сознания, в свое собственное отображение. Он уже не он, а иной, перестающий давать отчет о своих действиях, будто кто невидимый водит его за руку. При этом дается его представление о последних секундах перед эпилепсией, наступление которой он вдруг стал ожидать: в эти секунды "ощущение жизни, самосознания почти удесятерялось". Фактически здесь речь идет о дотрагивании до своего чистого Я, так что в момент эпилепсии (по мнению князя) происходит отождествление со своим чистым бытием, когда "времени больше не будет", поскольку оно, чистое бытие, или, другими словами, чистое Я, трансцендентальное ego, ego - центр (все это одно), временит самое себя и уже только поэтому не может находиться во временном потоке (как не может нечто находиться в самом себе, т.е. обозначать место своего присутствия относительно самого себя). Позднее Гуссерль и Хайдеггер придут к тому же, рассматривая бытие человека как самоовременение [8].
Перед эпилепсией, т.е. в пограничном состоянии, с позиции которого чистое Я уже виднеется, хотя и не кажится в явном виде, Мышкин приходит к выводу: "Что же в том, что это болезнь?...Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здравом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?". Иными словами, здесь герой приходит к утверждению высшего момента жизни в самоотождествлении со своим чистым бытием; смыслом жизни оказывается обращение на самого себя, своеобразная медитация; такая рефлексия, в которой происходит бесконечнократное отображение себя в себе, когда теряется дифференция между самоидентифицирующим центром и тем, что этот центр призван сравнивать с собой; трансцендентальные субъект и объект у него сливаются в одну точку и превращаются в Абсолют.
Получается, что Мышкин перед эпилепсией склонен стать центром конституирования всего этого Мира, он забыл (или не понял, или не воспринял) предупреждение картины Гольбейна.
25) Мышкин принял наличие внутреннего бытия, в котором, как в одной точке, сливаются все его мысли и ощущения. Но как же тогда быть с Н.Ф., которая тоже представляет собой бытие, причем такое бытие, которое находится за гранью сознания князя? Этот внешний полюс как некая значимость, достойная познавания, грозит ускользнуть от него, и весь его проект оказывается под угрозой срыва. Иными словами, перед ним встает задача выхода из сложившейся ситуации, т.е. задача обоснования бытийной значимости Н.Ф. в новых условиях, и вот здесь он выдвигает свою знаменитую формулу: "Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества".
Всматриваясь в эту фразу повнимательнее, легко заметить удивительную вещь: у бытия (заметьте, не существования!), оказывается, имеется некий закон. Как это может быть такое, что бытие (не сущее), предельная смысловая обобщенность, обладает законом, т.е. правилом, которому оно подчиняется. Ведь такое правило есть не что иное, как некая осмысленность, и тогда получается, что предельный смысл подчиняется осмысленности. Если даже допустить, что эта осмысленность предельная, то все равно выходит абсурд: предельность подчиняется самой себе, т.е. обозначает себя как низшее относительно самой себя.
Все эти противоречия снимаются, если "закон бытия" рассматривать как "закон привхождения бытия в сознание", иными словами, "закон познавания бытия", которое сразу отсылает к "способу познания бытия". Последнее уже лишено всяких противоречий и нелепостей. В этом случае все становится ясным и понятным: сострадание, или жаление представляет собой ввергание в чужую душу, принятие ее переживаний как своих собственных. Сострадание предполагает сливание человеческих эмоций в одно целое, в единый живой организм и именно через него, по замыслу Мышкина-феноменолога, происходит снятие различия между каждым индивидуальным ego-центром для всех людей, так что внутреннее и внешнее бытие для каждого субъекта (и для князя тоже) сливаются в одно целое. Нахождение в состоянии рефлексии перестает угрожать общему проекту. Необходимо лишь откорректировать ближайшие цели: теперь следует познавать не внешний мир, а внутренний, и только затем, через операцию жаления, перейти к обобщению на людское сообщество, т.е. на все мироздание. По большому счету, все это есть выражение фихтеанства князя, с той лишь только разницей, что у Фихте задача трансценденции разрешалась с помощью свободы воли, а у Мышкина (как это представлено Достоевским) - с помощью экзистенциала жаления, который у Хайдеггера в XX в. Перейдет в экзистенциал заботы.
26) Что же мы имеем? В целом, мы имеем следующее: князь Мышкин придумал (решил), что надо улучшить Мир. Это улучшение он стал осуществлять путем его познавания. Закономерно этот процесс сменился на стремление в первую очередь увидеть (познать) свое чистое Я, с позиции которого (по замыслу князя) только и можно корректно и последовательно осуществить свою миссию. И вот в этом состоянии он двигается за знакомой парой глаз (гл. 5, ч. II), пока они не материализуются в Рогожина, который занес над ним нож, видимо - тот самый, который "прыгал" и в его, мышкинские, руки и который ассоциируется у нас, читателей, с неподчинением воли субъекта. Эта независимость как что-то неотвратимое нависло над князем и готово было доказать свое всевластие над ним, но он воскликнул "Парфен, не верю!" и все вдруг внезапно кончилось.
Князь находился в глубокой рефлексии (это мы выяснили выше) и в этом состоянии он отказался воспринять как реальность нависшую над ним опасность. Для него весь Мир стал представляться как феноменологический поток чистого сознания, лишенный материальной субстанциональности. Поэтому он и не поверил в реальность попытки Рогожина его убить: он не тому не поверил, что Парфен настроен серьезно и не шутит, а тому не поверил, что Парфен с ножом реальный, не вымышленный. Его предварительные ощущения, что Рогожин хочет его убить, усилились до представления о том, что Рогожин - результат только лишь его собственных ощущений и восприятия этих ощущений его собственным сознанием. "Парфен, не верю!" - это роспись в солипсизме, в котором Мышкин безнадежно увяз, несмотря на недавнее предупреждение картиной Гольбейна.
Как только это произошло, как только он обозначил свою безнадежную погруженность в себя, так сразу же Достоевский ввергает его в эпилептический припадок. Непосредственно перед этим сознанию Мышкина предстает "необычайный внутренний свет", а затем "сознание его угасло мгновенно, и наступил полный мрак". Получается, что хотя князь перед припадком стремился к центру конституирования, к чистому Я, и во время эпилепсии в первый ее момент он, судя по всему, его достигает (когда он видит "необычайный внутренний свет"), но сразу же после этого уходят все мысли и образы, так что достигнутый центр перестает быть центром. Следовательно, в движении к самому себе существует момент потери всего, в том числе и потери самого себя; при этом этот момент приходит сам, без желания субъекта, обозначая тем самым потерю любой активности субъектом, отрицание субъектом самого себя, так что движение к ego-центру заканчивается полным обвалом, потерей цели и потому оно, это движение, является ложным, ошибочным.
Иными словами, Достоевский показывает, что выбранный Мышкиным способ гармонизации (улучшения) Мира оказывается негодным, приводящим в никуда, в ничто. Познавание своего ego-центра ничего не дает и для достижения поставленной цели требуется новая попытка в новом направлении.
27) Такую попытку князь стал осуществлять в Павловске, куда он отправился вслед за Епанчиными.
Павловск - это какое-то новое состояние сознания, отличающееся от питерского, но стоящее недалеко от него. А поскольку в петербургский период мы видели Мышкина и в естественной установке сознания (первая часть романа) и в состоянии солипсизма (гл. 5, ч. II), то павловское состояние должно несколько отличаться и от того, и от другого, т.е. должно находиться между ними. Иными словами, в Павловске наш герой в равной мере принимает существование внешнего и внутреннего, не становясь в какую-то одностороннюю позицию. Мышкин начинает новую попытку реализации своего проекта уже в качестве дуалиста.
28) Прежде чем рассматривать все последующие новости, полезно разобрать вопрос о том, что означает у Достоевского в романе болезненное состояние.
Для начала заметим, что сумасшедшим, идиотом называют не только Мышкина, страдающего периодическим расстройством рассудка, но и вроде бы психически здоровых Н.Ф. и Аглаю. В их сторону иногда то один, то другой персонаж кидает что-то вроде "она сумасшедшая" и т.п. В частности, в отношении Н.Ф. не раз в таком духе выражался и сам Лев Николаевич. Что бы это сумасшествие могло означать?
Лаут в [9] склоняется к тому, что у Достоевского во всем его творчестве прослеживается "жестокая формула": всякое мышление - болезнь, т.е. сумасшедший - тот, кто мыслит. Не знаю, как насчет всех вещей Федора Михайловича, но в "Идиоте" ситуация видится несколько иная.
Действительно, представляется не случайным, что эпитет "сумасшедший" и т.п. высказывает всегда тот, кто никогда не рефлектирует или, по крайней мере, в момент высказывания находится в позиции реальности: Мышкин в отношении себя (гл. 3, 4, ч. I), Ганя в отношении Мышкина многократно, Елизавета Прокофьевна - в адрес Аглаи, ген. Епанчин и Мышкин - в сторону Н.Ф. в течение всего романа и т.д. И поскольку "сумасшедший", "ненормальный" в нашем сознании автоматически позиционируется как отличный от других, то это отличие должно заключаться в противопоставлении обычной реальности. Сумасшествие в произведении обозначает не столько мышление, как это полагал Лаут, сколько то, что персонаж с таким свойством имеет непосредственное отношение к идеальной стороне Мира, что его плотская форма - это лишь видимость, не отражающая его содержание, а само содержание - не плотское, не вещественное, - в том смысле, что не имеет к этому никакого сущностного отношения. "Сумасшедший" - это какая-то идеальная субстанция.
29) Под дуализмом обычно понимают ту точку зрения, когда равным образом принимается существование и реального и идеального миров (в отличие от монизма, в рамках которого Мир един, а реальное и идеальное являются его разными сторонами). Вот и дуализм Мышкина вылился в его расслоение на два противоположных по духу двойника - Евгения Павловича Радомского и Ипполита.
О двойниках в "Идиоте" написано довольно много, и все сходятся на том, что Ипполит - двойник князя. То, что это и в самом деле так, нет никаких сомнений. Ведь он, как и князь, периодически галлюцинирует, пребывает в самом себе и эту свою рефлексию выдает как нечто значительное, так что этот туберкулезник представляется тем двойником, который характеризует рефлексивную сторону Мышкина.
В то же время практически никто не отмечал, что двойником является также и Евгений Павлович. Только он уже представляет собой не олицетворение рефлексии, а, напротив, демонстрирует свою устремленность на жизнь как она есть в своей прагматичной правдивости. Евгений Павлович - это тот двойник, который родился от реальной части сознания Мышкина.
От сказанного можно поморщиться: уж как-то быстренько и простенько все это выдано. А где доказательства - спросит уважаемый читатель, - и почему это князь стал именно дуалистом, и почему от него "вышли" два двойника (а не три, четыре...десять)?
Вопросы законные, но адресованы они должны быть не к тому, кто расшифровывает, а к тому, кто зашифровывал. Я же просто констатирую факты, которые сводятся к тому, что после впадения героя в эпилепсию и отъезда его в Павловск, на сцене повествования рядом с Мышкиным появляются два героя с противоположными устремлениями и характерами, напоминающими самого Мышкина в разные периоды времени: Евгений Павлович напоминает его в первой части романа, когда он хорошо и здраво говорит о совершенно разных, но безусловно реальных вещах, касающихся и характеров людей, и взаимоотношений между ними, и российских порядков; Ипполит же напоминает князя в первых пяти главах второй части романа с его тенями и стремлением воспринимать весь мир в феноменологических скобках.
Можно предположить, что Достоевский ввергает героя вначале в глубокую рефлексию, а затем в дуализм для того, чтобы показать общую его позицию с разных сторон, причем показать с тем, чтобы ни у кого не осталось сомнений в ее ложности. Иными словами, Федор Михайлович, судя по всему, стремился к формированию наибольшей убедительности ошибки Мышкина, которая заключается в его стремлении логическим путем гармонизировать Мир, т.е. в стремлении улучшить Мир, в конечном счете, не деланием чего-то путного в этой жизни, а простым и никчемным познаванием. А жизнь, как ее не познавай, все равно останется тайной и ничего другого, как достойно прожить ее, делая свое дело, не остается. Но Мышкин это не принял, пошел другим путем и пришел в никуда.
30) Но почему же, все-таки, дуализм? К этому легко прийти следующим путем. Мы видели двух явных двойников Мышкина. Физически они исполнены в качестве независимых друг от друга героев, и вот эта их независимость и позволяет заключить, что князь теперь нам представляется как тот, кто видит два разных мира, каждый из которых наполнен своим сущностным содержанием и, в пределе, имеет в своей основе свою собственную субстанцию: один - субстанцию не-Я, другой - Я.
Отметим, что иногда (см. например [10]) "изнаночными двойниками" главного героя называются такие персонажи, как ген. Иволгин, Лебедев, Фердыщенко, Келлер. Но все это не более, чем недоразумение. Неужели гнусности Лебедева и Фердыщенко имеют какие-то основания в одухотворенности Мышкина? Конечно, нет. А ведь двойник по своему статусу должен быть продолжением своего первоисточника по какому-нибудь, пусть даже по одному, свойству. В противном случае двойниковость (если мне позволят так выразиться) обнуляется, перестает быть онтологически обусловленной, а становится простой игрой воображения исследователя. Герой должен как-бы продолжаться в своих двойниках, а сам ход с двойниками имеет смысл лишь как способ более выпукло отразить интересующую его сторону. Какие же сущностные, имеющие отношения к делу, качества переходят от Мышкина к ген. Иволгину, Лебедеву, Фердыщенко, Келлеру? Да никаких. Нет ничего такого существенного в этих, в общем-то, второстепенных героях, что связывало бы их с главным героем. Они служат лишь для того, чтобы или наполнить повествование нужными красками, или для того, чтобы обеспечивать связь князя со всем Миром (как это есть в случае с Лебедевым). Пожалуй, исключением в степени важности здесь является ген. Иволгин, однако и он не может считаться двойником Мышкина, поскольку не он перенял на себя чего-то мышкинского, а, наоборот, Мышкин перенял от него отождествление реальных и чисто фантазийных мыслей.
31) Дуализм бывает разный. В одном случае, принимая равноценность внутреннего мира феноменов, все же сам процесс познавания производится с точки зрения безусловной реальности внешнего мира. В другом случае, принимая на веру реальность в спокойном безмятежье, актуализируется позиция Я.
По приезду в Павловск, Мышкин мог выбрать любой из этих вариантов. Более того, помня о недавнем провале, он мог пойти и по первому пути. Это, конечно, все равно не означало бы непосредственного отказа от попытки обустроить Мир через его познавание, но это приблизило бы его к реальности пусть не онтологически, а аксиологически, положив возможность создания базиса для выхода из ситуации глобальной ошибки. Однако все пошло не так, несмотря на очередное предупреждение, которое он получил от загадочной Аглаи.
Действительно, Аглая не видела князя шесть месяцев, и вот, встретившись, она тут же читает ему (в первую очередь ему) стихотворение Пушкина "О рыцаре бедном" (гл. 7, ч. II). О чем оно и, главное, для чего оно дано?
Чтобы хотя бы немного развеять завесу тумана, попробуем дать краткую интерпретацию стихотворения.
;) Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой.
Интерпр.: Жил некто.
;) Он имел одно виденье,
Непостижимое уму, -
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.
Интерпр.: Он придумал одну идею, которая ему понравилась.
;) С той поры, сгорев душою
Он на женщин не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.
Интерпр.: Он оставил без внимания все остальные идеи.
;) Он себе на шею четки
Вместо шарфа повязал,
И с лица стальной решетки
Ни пред кем не подымал.
Интерпр.: Он замкнулся на своей идее.
;) Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
A.M.D. своею кровью
Начертал он на щите.
Интерпр.: Он был искренним в своих стремлениях.
;) И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам,
Lumen coeli, sancta Rosa!
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром его угроза
Поражала мусульман.
Интерпр.: Со своей идеей он был силен.
;) Возвратясь в свой замок дальний,
Жил он, строго заключен,
Все безмолвный, все печальный,
Как безумец умер он.
Интерпр.: В конце концов, он полностью ушел в свою идею, ушел в себя, в результате чего для него все кончилось.
Иными словами, "рыцарь бедный" - это символ того, кто с честными намерениями "зациклился" на своей идее, не обращает внимание на буйство жизни и, несмотря на всю свою первоначальную силу, умирает ни с чем. Аглая этим стихотворением как-бы кричит: "Князь, не сходи с ума, оторвись от своих мыслей и схем, обрати внимание на все остальное многообразие Мира". При этом она говорит, причем совершенно серьезно и искренне, что уважает "рыцаря" за его нацеленность на идеал, идею, т.е. она поддерживает познавание как таковое и не стремится отвлечь Мышкина от его проекта. Такая противоречивость может означать лишь то, что Аглая не против познавания (тем более, что в стихотворении она поменяла инициалы A.M.D. на Н.Ф.Б. и тем самым обозначила Н.Ф. в качестве объекта устремленности Мышкина), но она против глубокого (субъективного) идеализма. Фактически она пытается столкнуть героя на тот дуализм, в котором реальность принимается не в режиме спокойной веры, а как среда действования.
32) Но еще более радикально, чем Аглая, агитирует Мышкина отказаться от своей идеи Лизавета Прокофьевна. Действительно, стоило ей только узнать о прибытии князя в Павловск и о его припадке, как она практически сразу же пришла навестить его, т.е. пришла его жалеть. Этим самым Достоевский через нее как части общества пытается сказать нам, что общество и весь Мир достаточно гармоничны, что общественная мораль вполне вбирает в себя жалость и не противоречит ей, что Мир познается в обычном, естественном ритме. Этот ритм, конечно, не таков, какой он в воображении князя и жалостью обволакивается не Н.Ф., а он сам; т.е. князь, считающий себя субъектом, сам оказался в сфере познавания (как и в случае со сценой в конце первой части, где он предлагает Настастье Филипповне свою жалость, а та в ответ сама начинает его жалеть), и для него это оказывается не логичным. Но ведь главное - не в логической завершенности совершающегося, а в его непротиворечивости человеческим чувствам: вот князь приболел, его пришли пожалеть, узнать - что случилось, как его дела. Мир оказывается вполне гармоничным, если просто воспринимать его как он есть и не пытаться втиснуть его существование в придуманные рамки. Таким образом, автор романа через Лизавету Прокофьевну пытается не просто показать ненужность идеализма (солипсизма), как это делается через Аглаю (чтение стихотворение Пушкина), но стремится вообще показать бессмысленность самого проекта по улучшению Мира, поскольку этот Мир и без того гармоничен вследствие выполнения существующих норм поведения.
33) Несмотря на все усилия Аглаи и Лизаветы Прокофьевны, князь упрям как тот осел, который вдохнул в него осознание (еще не видение) своей яйности (от немецкого Ichheit).
Действительно, после того, как Аглая прочитала "Рыцаря бедного", т.е. сразу же после ее агитации, к Мышкину заявились пятеро гостей (гл. 7, 8, ч. II), среди которых был и Ипполит, который, между прочим, именно таким образом входит в круговорот событий: он вместе с друзьями стал требовать каких-то прав. Право исходит от правды, а последняя - от правильности (такую, во всяком случае, можно построить цепочку). Выходит, новые гости вместе с Ипполитом стали требовать от князя, чтобы он признал правильность их позиции. В чем же она заключается? Если отбросить всю шелуху, то получается, что они пришли выторговывать деньги по заведомо ложному, ими же обстряпанному делу. Иными словами, их позиция - это наглый, неприкрытый эгоизм. И вот оказывается, что Мышкин принимает эту точку зрения и соглашается с их претензиями. Он принимает не только существование ego - это было бы еще полбеды - но он полагает, что точка зрения этих наглецов (точка зрения ego) более правильная и последовательная, чем противоположная, исходящая от Лизаветы Прокофьевны, которая стала стыдить пришельцев за их наглость, и Евгения Павловича, который ее поддержал. Более того, мнение Мышкина практически не изменилось даже после того, как Ганя, этот стандартный представитель общества, вполне последовательно и членораздельно доказал всю несостоятельность претензий к князю. Ничего не сработало! Князь повернулся в сторону Ипполита, т.е. в сторону идеалистического дуализма, проповедующую активность Я и пассивность не-Я, что немедленно сказалось на последующих событиях.
34) Главное, что произошло после принятия князем точки зрения Ипполита, это потеря своей активности: если до этого именно князь служил центром, вокруг которого развивались все события, и из которого исходили все флюиды завораживания окружающих, то теперь таким центром стал Ипполит - внутренняя часть Мышкина, ставший новым дирижером событийного потока, а сам Мышкин оказался в стороне. Андерсеновская тень захватила власть над своим прежним хозяином.
Переход князя к идеалистическому дуализму приводит к тому, что его идеалистическая сторона в лице Ипполита заявляет о своих претензиях относительно своей абсолютной правильности: "стоит только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас...во всем согласится" (гл. 10, ч. II). Так-вот, вышел на секундочку к окошечку, сунул голову, брякнул что-то, - и готово! Однако чтобы убедить народ, надо с ним вместе жить, надо его знать; убеждать народ, если это и возможно, - дело не наскока, а дело всей жизни. Но Ипполит, не нюхавший реальных трудностей, всего этого не понимает и мнит из себя какого-то гения. В общем, Достоевский выставляет его здесь как эдакого оторвавшегося от земли честолюбца, возомнившего о себе невообразимое. Закономерно поэтому, что Ипполит считает себя чуть ли не Абсолютом, в котором объект и субъект сливаются вместе, отождествляются, так что и этот самовлюбленный тип постоянно плачется и жалеет себя, т.е. свое познавание обращает на самое себя; он сам - и объект, и субъект в одном лице.
35) Князь, хотя и склоняется в сторону Ипполита, но все же не отказывается от дуализма, стоит на границе между реальным и идеальным мирами и воспринимает происходящее в них вполне критично.
Действительно, Ипполит как-то (гл. 10, ч. II) заявляет обществу: "Вы искренности нашей боитесь больше всего". Под искренностью можно понимать снятие границ между людьми. Ипполит исповедует феноменологическую точку зрения и полагает весь мир порождением своего сознания. Для него люди - фантомы, феномены сознания, конституируемые его трансцендентальным центром, который только и может снимать границы между фантомными людьми за счет того, что видит изначально положенный им же самим сущностный смысл каждого такого феномена. Ратуя за искренность, Ипполит утверждает эту свою позицию.
И вот князь ловит его на противоречии, замечая его стыдливость, и всем сообщает это.
Стыдливость означает неправильное, излишнее выставление на показ публике чего-то своего, личного, интимного. Выходит, застыдившись, Ипполит опровергает свое же требование раскрыть душу перед всеми. Князь увидел это противоречие и указал всем, в том числе и самому Ипполиту. Иными словами, Ипполит оказался в ситуации лжи, ошибки, которая вышла на всеобщее обозрение. Последнее обстоятельство вывело его из себя: этот эгоист не может терпеть указывания на свою неправильность, поскольку, находясь в солипсизме, мнит о своей исключительности.
36) Мышкин стал дуалистом-идеалистом, пока еще видящим ложность вхождения в солипсизм (все же сказался прежний опыт бесперспективности устремленности к своему чистому Я). Тем самым Достоевский подготовил его к новому рывку в познавании бытия.
И тут мы видим появление феерической Н.Ф. в конном экипаже (гл. 10, ч. II), которая сообщает Евгению Павловичу о его денежных делах, причем обращается к нему на "ты". Конечно, это она обращается не к самому Евгению Павловичу как таковому, а к нему как двойнику Мышкина, и поскольку она с последним на короткой ноге, то Евгений Павлович - некая его тень - тоже оказался в ситуации "ты". Все это неожиданное сообщение имеет одну цель: Н.Ф. как внешний бытийный полюс Мира призывает Мышкина - именно его, а не кого иного - не забывать о внешней стихии; она напоминает о себе, о своей значимости, о значимости реальности.
Н.Ф. сбила князя с толку: он только было собрался склониться в сторону идеализма, как ему указывают (сама жизнь указывает) на стихийную реальность вещей. Почва уходит у него из под ног, и он уже не знает, какая точка зрения правильная - внешнего сознания или внутреннего. В результате он начинает сомневаться во всем. Даже появление Н.Ф. в конном экипаже ему кажется каким-то нереальным событием; реальность становится нереальностью; все путается, причем намного сильнее, чем раньше: если раньше фантазия ему чудилась в виде реальности ("пара глаз" Рогожина), то теперь реальность представляется фантазией. В общем, князь окончательно запутался в системе координат.
Что же ему делать? Отказаться от своего проекта? Ведь нельзя же улучшать Мир, не имея твердого основания! Но нет, "бежать невозможно", поскольку "перед ним стоят такие задачи, что не разрешить или, по крайней мере, не употребить всех сил к разрешению их он не имеет теперь никакого даже и права".
37) Перед Мышкиным встала задача определиться со своей позицией: если он дуалист, то какой дуализм ему выбрать - идеалистический (внутренний) или реалистический (внешний)? Решенная вроде бы задача вновь становится актуальной, причем еще более значимой, чем прежде, поскольку ее решение уже не есть обычная рутинная работа, а представляет собой снятие принципиального ограничения на реализуемость всей его идеи.
С этим он вступает в диалог с Келлером на тему о двойных мыслях и фактически признается не только в том, что с этими двойными мыслями трудно бороться, но что он пока не имеет выхода из создавшегося положения (которое возникло, напомним, после появления Н.Ф. в конном экипаже): мышление об одном сопровождается обнаружением того, что прежнее мышление, оказывается, касалось чего-то другого, что скрывалось в дебрях сознания. Аналогично: вот думаешь, что нашел обоснование одной точки зрения, а на деле в этом обосновании кроется совершенно противоположная позиция. В формальном плане это означает, что в любой тезе видна антитеза. Мышкин пришел к видению этого, т.е. он обрел необходимое условие для понимания имманентности Миру диалектического функционирования сознания. Первоначальный монизм у него сменился дуализмом, от которого он эволюционировал к смотрению в сторону диалектики, в рамках которой противоположности взаимообусловлены. Но онтологически последнее (в случае его последовательного выполнения) является опять-таки монизмом, так что князь, пройдя цикл диалектической спирали, подошел к подступам своей исходной точки зрения, но только уже не в стихийном варианте, свойственном обывательскому настрою, а в глубоко выверенном убеждении, которому предшествовала серьезная работа всего его существа.
38) Достоевский поставил Мышкина на путь взращивания в себе диалектика. И если видение существования различий, т.е. сосуществования тезы и антитезы, представляет собой вставание на этот путь, то первый шаг по нему - это отрицание какой-либо однозначности в чем-либо, в том числе и в различиях, проще говоря - скептицизм (который, к слову сказать, был очень моден в Германии во время написания там Достоевским романа). И князь его делает: в разговоре с Колей Иволгиным он признает себя скептиком, т.е. сомневающимся, демонстрируя это недоверием сообщению Коли о том, что Ганя вроде бы имеет некие виды на Аглаю (гл. 11, ч. II). Его сомнение - это есть начало явного понимания того, что что-то он делает не так или не то.
39) Князь повернулся к диалектике лицом и явно (осознанно), в рамках своих стратегических поисков, двинулся к ней. И вот здесь в полную силу начинает заявлять о себе фигура Аглаи.
Аглая, наверное, является самой загадочной героиней романа. Наконец, пришло время поговорить и о ней. Что она из себя представляет?
Вот лишь некоторые из ее свойств: красивая, холодная, противоречивая. Причем противоречие у нее не носит характера тотального отрицания, а является лишь продолжением утверждения; теза у нее выдается через антитезу. Например, в конце второй части Лизавета Прокофьевна поняла о "влюбленности" Аглаи к князю (правильнее говорить о притяжении ее к нему) после того, как выяснялось, что она его не желает видеть: мать знает свою дочь и выдает ее скрытые стороны. Далее, следует вспомнить, что Аглая воспринимается князем как "свет". Наконец, она не против того, чтобы Мышкин соотносился с идеалом (помните, эпизод с "рыцарем бедным"), но против его ввергания в пустое ничто солипсизма. Так кто же она?
Диалектическая логика! Именно в такой интерпретации Аглаи становится совершенно ясным неспособность аналитика Мышкина, видящего сущность всего, с самого начала своего знакомства распознать ее. Он не смог тогда, в первое же свое появление в доме Епанчиных, дать ей характеристику потому, что этот акт есть не просто элемент мышления, а есть мышление о мышлении, которое для него в то время было еще закрытым. Он не принимал необходимость диалектики, следовательно, он ее вообще не видел.
Но когда он, в конце концов, увидел потребность в диалектических построениях, вот тогда и пошла разворачиваться в полную силу тема с его женитьбой на Аглае: теперь она стала ему нужна и он (точнее, конечно - Достоевский) посчитал совершенно естественным движение по их соединению, в результате которого субъект (Мышкин) должен получить на законных основаниях (читай - на уровне природной закономерности) диалектическую логику (Аглаю). Аналогично, становится понятным и стремление красавицы Аглаи к сексуально никакому Мышкину (если смотреть на ситуацию с житейской точки зрения): диалектике для реализации самой себя нужен тот, кто будет осуществлять акт диалектического мышления, т.е. нужен субъект. Без субъекта - носителя активности - любая логика превращается в отсутствие движения, так что и диалектическая логика как само воплощение движения мысли без носителя этого движения превращается в совершенную свою противоположность, в покой, в безмыслие. Без субъекта диалектика обнуляется, ведь ее нет "самой-по-себе", как, скажем, камня на берегу реки, который существует и без нашей озабоченности им. Если угодно, диалектика - это и есть сама "озабоченность" субъекта в ее осознанном виде.
40) Что ж, Лев Николаевич-диалектик - это уже прогресс; и хотя он им еще не стал, а только лишь желает им стать, все равно положительные подвижки относительно исходных посылок налицо. Теперь, когда он стал сомневающимся, его естественным шагом становится осуществление синтеза: сомнение - это не просто видение существования отдельных тезы и антитезы, но это еще и допущение их связности (ведь сомнение касается
какого-либо различия, в том числе, и различия в паре теза-антитеза), так что естественное развитие сомнения - в его преодолении через создание единой базы, в которой противоположности снимаются и становятся частью целого.
Такой синтез Мышкин пытается осуществить через знакомую ему операцию, которую можно условно назвать "раскрытие своей души", когда он начинает быть совершенно откровенным перед своим двойником - Евгением Павловичем (гл. 2, ч. III). Вкратце сюжет здесь таков: Мышкин признается (публично) Евгению Павловичу, что считает его самым благородным и лучшим человеком; тот смущен и отвечает, что князь не то хотел сказать; Мышкин соглашается, но продолжает в том духе, что у него есть такие идеи, о которых он не должен говорить; все в недоумении.
Что здесь мы имеем? Князь, с одной стороны, считает, что быть откровенным неприлично (у него есть такие идеи, о которых он не должен говорить), но высказывание этого - это уже некое поднимание завесы над своими секретами, которое всех смущает, и потому это утверждение кроет в себе противоречие. Тем самым он понимает наличие границ между людьми и им самим - подобно существованию границы между тезой и антитезой. При этом сам он эти границы не принимает и полагает возможным для себя их снимать. В начале романа, в доме Епанчиных, князь тоже снимал эти границы, демонстрируя свою способность видеть сущность других людей так, как будто он залез к ним в душу и увидел ее изнутри. Но тогда он тактично останавливался на самой границе чужой души и не очень-то углублялся в нее внутрь. Это выражалось в том, что он давал людям характеристики объективного свойства. Сейчас же князь не видит возможность или необходимым быть тактичным и задевает внутренние интимные стороны людей, с которыми он общается, так, словно души этих людей слитны с его собственной, или почти что слитны. При этом способ, которым он пользуется для внедрения в других людей мы назвали "раскрытие своей души", или, иначе, "выворачивание себя на изнанку" (все это можно рассматривать как в некотором роде предвосхищение будущего интерсубъективного мира Гуссерля). Тем, что он выдает свою подноготную, интимную, только его касающуюся сторону самого себя, он пытается разрушить границы между собой и другими, причем разрушить весьма основательно, капитально и добраться до их сущностного ядра - совести, раздражение которой вызывает жалость к другому, т.е. в данном случае - к самому ему, Мышкину. Через это он и пытается инициировать общество к синтетическому познаванию.
Такая попытка синтеза, обобщения, в которой одновременно видится и попытка изучения возможности влиять на общество и направлять его жалость-познавание в нужное русло (в данном случае - на себя) не срабатывает, поскольку люди сопротивляются глубокому вмешательству в свою сущность. Ведь, по сути, Мышкин, через полагание возможности снятия границ между душами людей, пытается представить их не в качестве реально существующих с присущими им границами, а в качестве феноменов своего сознания, которые и конституируемы им самим, и, следовательно, для него прозрачны в смысле возможности (точнее - правомочности) дотрагиваться до их сущностных черт. У людей же такая попытка встречает недоумение и, в конечном счете, отпор.
По большому счету, князь здесь демонстрирует свою тотальную приверженность тем же самым ходам, которые недавно осуществлял Ипполит - внутренний его двойник, и которые он сам же недавно не то чтобы порицал, но указывал на их противоречивость. Выходит, несмотря ни на что, Мышкин является закоренелым идеалистом в том смысле, что первичной субстанцией считает свое Я. Он не может от этого оторваться, поскольку, видимо, в этом и заключается его коренная сущность. Ему, может, и нравится Евгений Павлович, и он им даже восхищается, но эта сторона его личности для него самого не главная. Собственно, в этом-то и заключается весь трагизм Мышкина - он погружен в себя и никакими способами ему из этого не вырваться. Его рефлексия не имеет выхода. Именно в таком духе следует понимать замечание князя Щ. Мышкину: "...рай на земле нелегко достается, а вы все-таки несколько на рай рассчитываете". Рай здесь служит аналогом некоторой идеи, идеальной субстанции, которую, по замыслу Мышкина, следует реализовывать в действительность.
41) Попытка синтеза Мышкину не удалась. Это заметили все, в том числе и Аглая. Но если общество не приняло саму идею осуществления над ним некоего действия, пусть даже и синтетического, то Аглая самую попытку поддержала: "Для чего вы это (слово "это" следует понимать как "откровенность" - С.Т.) здесь говорите? - вдруг вскричала Аглая, для чего вы это им говорите? Им! Им!" Иными словами, Аглая-диалектика не приняла откровение Мышкина в качестве корректного диалектического хода, но одобрила намерение его осуществить. Наряду с самыми лучшими эпитетами, которыми она награждает князя, она не считает возможным выйти замуж за него: он еще не готов стать ее носителем-выразителем. Тем не менее, ей нужен субъект и она назначает нашему герою свидание. Но, прежде чем оно произойдет, мы станем свидетелями двух важных сцен.
42) После неудачной попытки синтетического объединения противоположностей (познания Мира) под кодовым названием "распахивание своей души", Мышкин ввергается Достоевским в ситуацию, когда он защищает Н.Ф. (гл. 2, ч. III). По сути, это сама Н.Ф. инициирует этот благородный акт князя, поскольку опять демонстрирует свою активность. По большому счету, она борется за то, чтобы наш герой не углублялся в себя, точнее - она продолжает бороться за это, поскольку вся ее активность - и прежняя и нынешняя - только на эту цель и направлена: сделать Мышкина реалистом. На этот раз ее старания оправдываются, князь заступается за нее. Это уже второй раз, когда он за кого-то заступается: впервые это произошло в начале романа, в семье Иволгиных, и вот сейчас, в Павловске, он снова показывает свою способность действовать. Да, он - закоренелый идеалист - вновь не рассуждает, а что-то делает. При этом если у Иволгиных его действия были совершенно стихийны и направлены на защиту той, кто, будучи невиновной, все же не отвергается обществом, то теперь он защитил саму квинтэссенцию того, кого следует жалеть (познавать).
То, что у него не получилось на логическом уровне (а не получилось у него ввергание всего общества в ситуацию приятия откровенного разговора, т.е. снятие всех границ через откровение мышления), получилось на уровне осуществления своей природной человечности. Как Лизавета Прокофьевна, пришедшая проведать его после болезни, так и сам он в своей стихийной непосредственности оказывается гораздо ближе к познаванию бытия, чем какие-либо спекуляции на этот счет. Законы природы, воспринимающиеся через чувственный поток, оказываются не только простым ограничивающим условием, отделяющим человека и его сознание от всемогущества и бесконечности, но те же самые законы позволяют ему преодолевать самих же себя и переходить к другим законам (в рамках, конечно, все той же природности) через акт действования, который и перечеркивает любые манипуляции идеями, но в то же время и невозможен без нацеленности на бытийный полюс, являющийся, по сути, идеей об идеи. Действие оказывается истинным синтетическим обобщением, которое стремился получить Мышкин, но обобщением не логическим, а скорее, вне-логическим или даже алогическим.
Возникшая ситуация грозила вылиться в то, что Мышкин полностью выйдет из области идеального, и, таким образом, выйдет из под контроля Аглаи, которая по своему статусу логической диалектики предполагает умозрение и, следовательно, погруженность в область мысли, т.е. - в идеалальное. Ей нужна приобщенность к идеальному (впрочем, не погружающаяся в солипсизм - это мы видели ранее), а все сугубо реалистичное, без элементов идеального, она совершенно явно отвергает. Примером тому служит ее неприятие вполне достойного жениха (и по деньгам, и по общественному положению, и по своей внешности и проч.) Евгения Павловича, поскольку он является реалистичным прагматиком, без дара фантазирования, т.е. не имеющего в себе ничего от идеального. Здесь термин "идеальное" у нас несет в себе исключительно онтологическую нагрузку и не является синонимом "самого лучшего" и проч.
Все это объясняет, почему Аглая не приняла заступничество князя, назвала все это "комедией". Ей нужен князь - субъект (т.е. тот, у кого есть "главный ум" - способность постигать бытие сущего) и она не намерена так-вот просто его отпускать. Следующий ход за ней, она его сделает на назначенном свидании, а пока от нее можно отдохнуть.
43) После того, как князь проявляет проблески реализма, выясняется, что его к себе приглашает Н.Ф. Выходит, что практически одновременно ему назначает встречу и Аглая и Н.Ф.: борьба за способ познавания Мышкина - через мышление (со стороны Аглаи) и через активность, включающую в себя реальные действия, (со стороны Н.Ф.) - разворачивается в полную силу. Это не значит, что каждая из этих красавиц хочет его получить в качестве своего жениха. В частности, Н.Ф. для себя этого не желает со всей определенностью, более того, как это следует со слов Рогожина, она даже считала бы наилучшим вариантом, чтобы Аглая и Мышкин поженились. Ведь тогда, по ее замыслу, Мышкин, вооружившись правильным способом мышления - диалектикой, смог бы корректно осуществить познавания бытия. Борьба за Мышкина - это не просто часть повествовательной канвы, но это сущностный элемент всей философии романа.
44) Наш герой своим поступком на какой-то миг смог привести в соответствие общественную мораль и жалость, и ему показалось, что он вступает в новую полосу жизни, в которой все гармонично и правильно устроено (формально это обусловлено наступавшим его днем рождения). Однако эту гармонизацию он осуществил не логическим путем, а действием. И это при том, что стремление к гармонии есть стремление к некой соответствующей идеи. В таком контексте устроение гармонии представляет собой построение умозрительной конструкции, совершенной с идеалистической точки зрения и допускающей доказательство ее истинности на понятийном, т.е. на логическом уровне. В этой ситуации возникает вопрос: а является ли достижение цели через действие окончательным с точки зрения требования осмысленного сознания?
Ответ на этот вопрос Достоевский строит от противного, через выяснение противоположного вопроса: можно ли обосновать мыслью реальность, или, является ли идеальное более высокой формой по сравнению с реальностью? В случае положительного ответа на него искомый вопрос утрачивает свою силу.
С этой целью автор инициирует двойника князя - Ипполита - на пространную речь, в которой и произойдет попытка верификации недавнего мышкинского опыта действием опыту сознания.
45) Ипполит в своем знаменитом чтиве задается вопросом: "Правда ли, что моя природа побеждена теперь совершенно?" (гл. 5, ч. III). Это вопрошание можно понимать двояко.
С одной стороны, безнадежно больной Ипполит думает о своей неотвратимой смерти, думает о том, что его способность жить и сопротивляться уже почти окончательно сломлена, преодолена, побеждена "совершенно". Однако ведь тогда его природную способность жить преодолевает другая природная способность - умирать, поскольку смерть присуща лишь живому. Смерть, как и жизнь, есть формы одних и тех же законов природы. Поэтому, если в своем вопросе Ипполит делает акцент на болезни, то он впадает или в противоречие (его биологическая природа не может быть побеждена биологическими законами в принципе), или в непонимание того, что же он спрашивает (он спрашивает, побеждена ли его природа с помощью природы, т.е. отрицает ли природа саму себя с помощью самой себя в том смысле, что переводит себя в свою полную противоположность - субстанциональный нуль, что, опять-таки, логически абсурдно в своем основании).
Все это говорит о том, что Достоевский, видимо, вкладывает в вопрос Ипполита иной смысл и под его природой понимает не биологическую ипостась, не болезнь, а что-то иное. Скорее всего, имеется в виду, что Ипполит является внутренним двойником князя Мышкина.
Конечно, так оно и есть: автор инициирует внутреннюю сущность Мышкина для формирования ответа на ставший перед ним вопрос о законности логического доказательства в виде реальных действий. Результат этого инициирования мы и наблюдаем в качестве активности и откровенности Ипполита, являющегося внутренней (идеальной) стороной князя. При этом его вопрос можно преобразить в другую, более понятную и адекватную форму: "Правда ли, что моя идеальная природа побеждена теперь совершенно?". Здесь спрашивается не о том, что преодолены законы природы, а, глубоко напротив, - о том, побеждена ли его идеальная сущность законами природы. Иными словами, он хочет выяснить, следует ли окончательно, после реализма Мышкина во время заступничества за Н.Ф., согласиться с первичностью реального (с так называемым материализмом) и вторичностью идеального, или все-таки существует некий ход, который сможет спасти (с его точки зрения) ситуацию, т.е. спасти идеализм как мировоззрение. Во время этого своего поиска он, как истинный двойник Мышкина, также как и свой прототип, строит логическую схему обоснования, которую мы сейчас разберем.
46) а) Ипполит излагает о том, как он помог семье врача, рассказывает о старике-генерале, который помогал каторжникам, и заключает, что благие дела возвращаются. По существу, здесь он на основе реальных дел (своих или чужих) выводит мысль относительно таких дел (благих), которые как-бы существуют без нашего контроля и даже могут возвращаться. Независимые от человека вещи реальны, так что Ипполит рассказывает о правомерности преобразования реальность в мысль о реальности.
Б) Далее, через картину Гольбейна у Рогожина, Ипполит приходит к вопросу: "как преодолеть законы природы?", т.е. фактически на основе реальной картины он приходит к мысли о возможности преодолеть реальность. Это представляется схемой: реальность переходит в мысль об отрицании реальности.
В) Пересказывается сон, в котором Рогожин вначале показался реальным, потом вдруг обнаружился фантомом (нереальным), но даже после раскрытия этой фантомности продолжал восприниматься как реальный. Здесь, как и у Мышкина после фантазий ген. Иволгина, реальное и нереальное совершенно спутываются и отождествляются: реальность = нереальность.
Г) После сна (в), с учетом (б) получается, что из нереальности можно получить мысль об отрицании реальности: нереальность переходит в мысль об отрицании реальности.
Д) Это сподвигло Ипполита решиться на самоубийство. Ему это стало необходимым для того, чтобы проверить гипотезу: мысль об отрицании реальности = нереальность, поскольку в самоубийстве такое тождество реализуется в непосредственном виде. Действительно, к самоубийству приходишь сам, порождая мысль об уходе из жизни, об отрицании реальности. Одновременно, само самоубийство есть акт прыжка из жизни, из реальности - в нереальность, так что в самоубийстве встречаются в тождественном равенстве и мысль об отрицании реальности и сама нереальность.
Е) Если правильна гипотеза (д), то с учетом (в) получается: мысль об отрицании реальности = реальность.
Ж) Учитывая (а, б), выходит, что мысли об отрицании реальности и о самой реальности взаимопереходят друг в друга и становятся частью одного целого, которое есть то, в рамках чего этот вывод получен, т.е. реальная область умозрений. Следовательно, реальность становится частью идеального мира.
В этой не лучшей и не такой красивой, как у Мышкина (см. п. 16 нашего исследования), логической конструкции самым уязвимым звеном является гипотеза (д), предполагающая самоубийство. Надо сказать, что червоточина в этом пункте заключается не только в том, что здесь заложено некое пока непроверенное предположение, но и в том, что Ипполит в логическую схему в качестве неотъемлемого элемента ввел действие. Таким образом, вся суета Ипполита, порожденная, в конечном счете, стремлением Мышкина (Ипполит - внутренний его двойник) проверить правомочность доказательства умозрительной схемы с помощью реальных дел, выходит из разряда логически замкнутых операций, поскольку здесь в качестве посылки берется то, что должно быть доказано. Такое доказательство неправомочно, пусто. И в самом деле, его попытка самоубийства бездарно проваливается и он, опозоренный, удаляется ни с чем.
Ни с чем остается и Мышкин: он хоть и не получил доказательства необходимости возврата в идеализм, но и не получил доказательства правомерности замены элементов логической многозвенной конструкции практическими делами. И это понятно: настроенный именно на познавание, а не на делание, т.е. находящийся в своей принципиальной ошибке, он не может через познавание (логически) выйти к деланию. Для этого требуется особый настрой, которого у него нет.
47) Мышкин остался в подвешенном состоянии. Формально, конечно, это обусловлено его нахождением в Павловске, что означает равноудаленность и от солипсизма и от безусловного реализма. Но главное, вследствие чего он продолжает свои колебания относительно границы реальное-идеальное - его убежденность в правильности той логической схемы, которую он построил в первой части романа (см. п. 16 нашего исследования), и которую до сих пор никому не удалось разбить. Поэтому, даже получив импульс реализма, князь все равно не может окончательно покинуть область идеального, поскольку его связывает пуповина красоты логики. Выходит, его свидание с Аглаей не могло не состояться.
Аглая предложила князю не любовь - нет, боже упаси! - она предложила ему роль помощника, с которым она смогла бы уйти из дома и уехать заграницу. Вот так-вот, представив князя в начале романа как смысловой центр, вокруг которого развиваются все события (даже выполняя роль мальчика на посылках, он оставался этим центром), Достоевский постепенно переводит его на уровень второстепенного героя, когда инициатива почти полностью перешла к кому-то другому. Поначалу этим другим, к кому переходит инициатива, был сам князь в облике своей внутренней сущности под названием "Ипполит", а теперь активность вообще ушла от него, и он оказался лишь материалом в чужих руках. Тем самым писатель вшивает в саму структуру произведения ошибочность общей позиции Мышкина.
Аглая-диалектика решила встать над князем-субъектом и превратиться в панлогизм, видимо, гегелевского толка, получив власть над всем, что объемлется мыслью. Логика грозит стать тотальностью.
48) И вот тут-то Достоевский наносит удар по неуязвимости логической конструкции Мышкина: ген. Иволгин, этот фантазер и враль, давший в свое время князю важное основание для своего вывода о возможности обустраивать Мир в соответствии с выдуманными идеями, демонстрирует свое несоответствие этой жизни. Воровство денег у Лебедева, которое произошло еще до свидания с Аглаей, теперь раскрывается так, что вором выходит ген. Иволгин. Его выдумки о возвышенном разбиваются о грешную землю реальности, дым грез развеивается, и Мышкин уже не верит в россказни этого вруна. И когда генерал раздувался относительно своей бывшей близости к Наполеону (гл. 4, ч. IV), наш герой лишь слабо поддакивал, поскольку для него этот словесный поток превратился в ничто, в пустое ничто. Воровство превратило генерала из высокопарного и нацеленного на красоту (т.е. на истину) персонажа в низкого и примитивного старика, оголило его настоящую сущность, которой оказалось не стремление к истине, а стремление к никчемному обману, и всего его сделало сплошным символом лжи. Иными словами, из схемы, представленной в п. 16 данной работы, оказалось выпавшим первое равенство, так что вывод (3) перестал быть безусловно правильным и стремление Мышкина к его реализации, т.е. стремление обустроить Мир согласно своим фантазийным представлениям, теряет всякий смысл.
49) Лев Николаевич вдруг увидел, что его логическая схема не работает, и что его проект по гармонизации жизни строго в том виде, как он был задуман (в Швейцарии), реализован быть не может.
Так что же, ему следует отказаться от всего или все-таки попытаться еще раз, на новый манер убедить общество в его способности быть жалостливым, причем убедить так, чтобы вынудить его (общество) признать в себе жалостливость и, следовательно, обеспечить-таки почти утерянное тождество формально логического и реального? Ведь если общество это признает, то оно должно будет это дело или высказать, или сформировать отношение к жалости, достойное проговаривания, логического оформления. Тогда получится, что общество-реальность признает существование в себе такой идеальной формулы, в соответствии с которой фактически функционирует.
Иными словами, Мышкину вместо разрушенной схемы-обоснования своего проекта, которую он некогда создал для себя, понадобилось создать подобную схему для общества, чтобы оно приняло эту схему и само начало бы ее реализовывать, даже без его, мышкинского участия. Здесь опять вспоминается его приверженность учению Парменида и Платона о первичности бытия (сейчас можно добавить - о первичности бытийной значимости) и вторичности простого существования. Князь полагает, что общество, как и весь Мир, существует не просто так, само-по-себе, без внутренне выраженной цели. Напротив, по его представлениям, обществом движет какая-то изначальная цель, к которой можно прийти лишь в преодолении себя и в прихождении к себе-другому, когда происходит постоянное, систематическое переоформление своей сущности, выливающееся, в конечном счете, в расширении своих границ, что отношения между субъектом и объектом выражаются в познавательном процессе, а отношения между обществом и отдельным человеком выражаются в приятии такой морали, которая бы предполагала в качестве обязательного элемента жалость.
Эту установку к переменам Достоевский в полной мере реализовывает на Мышкине, заставляя его постоянно искать правильные ходы. Их разнообразие в романе делает честь настойчивости главного героя, но имеет целью подчеркнуть не столько его положительные качества, сколько другую очевидную вещь: неудавшиеся попытки, осуществленные внутри некоторой парадигмы, указывают на ложность этой самой парадигмы тем сильнее, чем более разнообразными они были.
Очередная попытка князя родилась и после духовного разоблачения ген. Иволгина.
50) Роман "Идиот", несмотря на свою величину (не маленький роман!), весьма лаконичен: в нем нет ничего лишнего. Вот и в данном случае, как только перед князем возникли новые цели, писатель сразу, без промедления создает для него нужную ситуацию.
Аглае-диалектике нужно вместилище для своей сущности, нужен субъект, но ее семья сомневается, является ли князь подходящей кандидатурой для нее. Поэтому было принято решение выставить его на показ разным титулованным особам и получить их вердикт, т.е. получить мнение "света" общества, олицетворяющего само общество, относительно способности князя выполнять требуемую роль (гл. 7, ч. IV). В итоге, князь Лев Николаевич оказался среди важных старичков и старушек, которые ждали от него трезвого ума и реалистичных суждений (именно это нужно Аглае и как олицетворению диалектики, и как простому человеку). Они ждали от него отказа от той идеи, согласно которой миром правит некая предустановленная гармония, а роль людей и общества сводится лишь к послушному исполнению неких всевышних предписаний. Наконец, они ждали признание своей значимости, т.е. самоценности общества и той реальности, которая жестко напоминает о себе всякий раз, стоит только подумать о ее вторичности. При этом Аглая заранее попросила Мышкина не говорить "школьные слова", т.е. не лить попусту никчемную, оторванную от реальности, словесную воду, и вообще, быть нормальным человеком. Кроме того, она предположила, что если он разойдется и выйдет из состояния реального сознания, то может разбить большую китайскую вазу. Это предположение здесь служит роль звонка, который должен предупредить Мышкина в случае возникновения угрозы, что он теряет контроль за ситуацией и входит слишком глубоко в идеальное.
Мышкину же эта встреча со "светом" нужна была для реализации своей цели. Как уже говорилось, ему важно было убедить общество как раз в обратном от того, что оно хотело услышать от него: он хотел убедить всех признать платонизм, в то время как все ждали от него отказа от этих воззрений.
В результате, конечно, ничего хорошего от встречи Мышкина и "света" не произошло. Князь стал пользоваться привычным уже "распахиванием своей души" и произносить прочувственную речь, в которой обнажает чуть ли не самые глубинные кусочки своей души; общество его одергивает и постоянно призывает успокоиться, но все тщетно: князь входит в раж, разбивает вазу, но это предупреждение не срабатывает (на него вообще никакие предупреждения не действуют! - упрям как швейцарский осел). Более того, он делает новый ход и напоминает одному господину о его хорошем поступке. Это ему надо для того, чтобы показать способность их всех к жалению и вынудить их согласиться с этим, принять это как озвученный и поэтому логически обусловленный (предикативный) факт. Князь как-бы от распахивания своей души, как не оправдавшей надежды, перешел к попытке распахнуть души у других, но и этот фокус не удается, и общество еще более настойчиво, чем прежде (когда это касалось только Мышкина), отказывается принимать такие эксперименты. В результате, наш герой оказывается в ситуации глубокой неправильности, ошибки, что подчеркивается приступом эпилепсии.
Таким образом, князь хотел, чтобы общество признало, что оно существует не само по себе и ценность имеет не в себе, а в чем-то другом, к чему оно должно стремиться. Однако у него ничего не вышло: по Достоевскому - общество, да и вся реальность, существует не для чего-то, а для себя.
51) Князь Лев Николаевич хотел втиснуть жизнь в логические схемы, у него это не получилось; далее, он хотел доказать, что общество должно идти к какой-то предначертанной цели (идеи), которая составляет его собственную сущность, и тем самым осуществлять самопознание (самораскрытие) - тоже не получилось. Наконец, он встал перед вопросом: а существуют ли вообще способы познавания бытия через логические формулы?
Точнее, конечно, эти вопросом задается Достоевский и направляет Аглаю к Н.Ф. Диалектика сама ничего не может, для своего действования ей нужен субъект, поэтому она зашла за князем и вместе они отправились познавать бытие (гл. 8, ч. IV).
Аглая была настроена очень решительно: полученные письма от Н.Ф., в которых та восторгалась ею, создали впечатление слабости бытия и силы диалектики. Из этих писем следовало какое-то невероятное величие Аглаи (не в социальном смысле, а в смысле того, что та уподобляется некоему бриллианту, которому все преклоняются и перед которым все ходят на цыпочках: "вы для меня совершенство!"). При этом про себя Н.Ф. писала "Я уже почти не существую" (гл. 10, IV). Действительно, поскольку у главного героя так и не получилось надежного познавания бытия (были лишь некие проблески этого, не более), то возникла угроза его полного отказа от какого-либо познавания, а бытие без познавания, без обращения на него внимания перестает быть собой и становится тем, чего нет.
Так вот, Аглая решила наскоком, так сказать, чисто логически осуществить акт познавания и пришла к своему объекту (Н.Ф.) как этакая королевна, стала командовать и пытаться всячески принизить ту, ради которой существует сама. Но не тут-то было: Н.Ф. как истинный внешний бытийный центр вовсю проявила себя, не дала себя подмять и обнаружила в себе необъятную силу, возраставшую по мере увеличения давления на нее Аглаи. Бытие показало себя: оно беззащитно без нашего внимания на него, но чем упорнее мы пытаемся его "раскусить" и как-бы подчинить себе, подмять под структуру нашего сознания, под наши желания и проч., тем более прочным и недоступным для "раскусывания" оно оказывается.
В итоге, конец известен: Аглая, требовавшая познавания через логику, проиграла (упала в обморок) Настасье Филипповне, которая предполагала, что познавание - это непосредственный акт выражения чувств, выдающий себя в действовании. Мышкин совершенно инстинктивно бросился к Н.Ф. и вскрикнул: "ведь...она такая несчастная!". Тем самым он выразил то, что нужно было ей, но что было невозможно для Аглаи. Мышкин проголосовал за непосредственное познавание, он вышел из идеального мира и погрузился в реальность. Надолго ли?
52) Князь, пройдя трудный путь сомнений и метаний, вновь вышел к непосредственному восприятию жизни как она есть. Хорошо, но что дальше? Ведь мало выйти на этот уровень, мало понять такую необходимость, важно еще и действовать соответствующим образом, т.е. попросту практически ежесекундно доказывать свою вовлеченность в жизнь своими делами и поступками. Что же демонстрирует наш герой? Он показывает свою полную немощность.
Действительно, после того, как он неожиданно выбрал Н.Ф., пошли приготовления к свадьбе. Он, по логике событий, должен был бы превратиться в самый настоящий сгусток активности, бегать, суетиться, со всеми договариваться и все улаживать. Но нет, он странно наивен и перепоручает вести дела одним, другим, третьим...При этом "если он и распорядился поскорее, передав другим хлопоты, то единственно для того, чтоб уж самому и не думать об этом и даже, может быть, поскорее забыть об этом" (гл. 9, ч. IV).
Ну и, скажите пожалуйста, кому нужен этакий жених? В результате, уже в подвенечном платье перед церковью, Н.Ф. взмолилась перед Рогожиным чтобы он ее увез и не дал совершиться невозможному. Ведь не бездеятельная созерцательность Мышкина ей была нужна, а живая активность. И когда она увидела отсутствие таковой у своего жениха, она поняла, что обманывалась. Вся его активность, которая вроде бы проявляла себя периодически, начиная с того момента, как он показал всему обществу, а заодно и его бытийному центру - Н.Ф. - что способен действовать, когда защитил Варю Иволгину от ее брата Гани, вся та его активность, и в последующем иногда вырывавшаяся наружу, оказалась какой-то ненастоящей, неустойчивой, подобно тому миражу, который появляется по какому-то обманному стечению обстоятельств, и который совершенно далек от настоящего предмета.
В общем, Н.Ф. убежала к Рогожину, а Мышкин остался один. Вначале он отказался от Аглаи, когда выбрал Н.Ф., а потом и сама Н.Ф. ушла от него. Этот "философ" прохлопал свое счастье, пока витал в сфере грез.
53) Что же стало с Аглаей и Н.Ф. после того, как они остались без своего князя-субъекта?
Аглая, пока имела связь с князем, была через него связана с бытийным полюсом реальности - с Н.Ф. После всех разрывов она лишилась бытийного, живого наполнения, но не сгинула, а с поляком сбежала из дома заграницу: читай, живая диалектика после потери связи с реальной жизнью перешла в формалистику, формальную логику.
Н.Ф. пришла в дом Рогожина, причем пришла не для того, чтобы уйти, как это она делала раньше, а чтобы остаться. Бытие лишилось субъекта и рядом с одним лишь неуправляемым потоком ощущений (Рогожиным) перестала быть тем, кого осмысливают (ведь Рогожин, напомним, ни мыслить, ни познавать не способен). В итоге, бытие перестало отличаться от сущего, неосмысленные ощущения аннигилировались с осмысленностью. Причем в метафизическом плане это произошло совершенно закономерно: Парфен зарезал Н.Ф. почти без крови (что дополнительно доказывает нематериальный характер Н.Ф. - ведь бытие представляет собой реальность нематериальности), после чего и сам утих, перестал существовать. Сущее и бытие сущего обозначают себя лишь в противоположении друг друга. При отсутствии одной из этих сторон другая, лишившись своей антитезы, исчезает из поля нашего зрения. А когда Мышкин попал в дом Рогожина и обнаружил мертвую Н.Ф., перешедшую в разряд предметности ("кончик обнаженной ноги...казался как-бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен"), то окончательно осознал полный крах своего проекта, который некогда, совсем недавно, казался таким замечательным и красивым. Теперь эта мертвецкая красота его формулы перешла в красоту "мрамора", лишенного жизни.
Мышкин без всего: без бытийного целевого центра, без способности ясно и диалектично мыслить - кто он? Кто он, "умудрившийся" после бездарного игнорирования массы подсказок (и картиной Гольбейна, и стихотворением Пушкина и др.) зайти-таки в свой жизненный тупик? Идиот! Идиот не в смысле психической ущербности, а в смысле стремления заменить саму жизнь как она есть сама-по-себе на представления о ней. Такие ошибки не проходят даром.
54) Ну вот, мы и добрались до финала и теперь, видя всю схему построения повествования, зная и понимая философские аспекты тех или иных действий, попробуем проанализировать все произведение Федора Михайловича целиком. Проведенная предыдущая работа позволяет гарантировать, что глобальный анализ не будет пустым фантазированием и выхватыванием разрозненных цитат, а будет представлять собой такую реконструкцию исходной идеи, которая обусловлена всей структурой романа. Отчасти, такую реконструкцию мы уже осуществили выше, теперь же требуется свести все в единое целое.
В общем, вырисовывается следующая картина. Лев Николаевич Мышкин решил улучшить Мир. Благородная мысль! Но все дело в том, как он это стал осуществлять. А осуществлять свою идею он стал через абсурдную вещь: через такое движение души, которая, будучи выражена в жалении, по сути, означает познавание этого Мира. Убежденный последователь платонизма (или, возможно, каких-то неоплатонических производных) он уперся в то убеждение, что будто бы познавание эквивалентно созданию необходимых (а может еще и достаточных) условий для того, чтобы исполнить реальные улучшения. В любом случае осуществление реальных изменений, согласно Мышкину, следует производить согласно плану. Причем этот план создается исключительно в одном мышлении и никакой связи с реальностью не требуется. Необходимо лишь схватить некую идеальную матрицу бытия, в которой заложены абсолютно все штрихи развития. Человеку здесь отводится роль лишь правильного, аккуратного следования этим всевышним предписаниям. Мы знаем, проект Мышкина провалился. Как ни пытался он подойти к его осуществлению и с одного бока, и с другого, и с третьего, меняя каждый раз способ дискурсивного познавания, ничего у него не получалось. И даже вооружившись диалектикой, этим могучим орудием в умелых руках, в отрыве от грубой реальности он так и не смог познать то, что требует познавания - бытие.
Но мог ли проект осуществиться? Да конечно, не мог, и это составляет важную мысль Достоевского: реальность преобразуется не через пустое познавание (ради познавания), и не через внедрение красиво-мертвых схем, а посредством живого делания.
Впрочем, и познавание-то герою не удавалось, причем не вследствие отсутствия каких-то способностей (на этот счет у него все было в порядке), а вследствие того, что познавание, по Достоевскому, это не столько вычисление мыслительных схем как частей платоновской матрицы, сколько вживление себя в жизненный поток событий с последующим осознанием степени этой вживленности. Действительно, как только у Мышкина возникали проблески делания - то ли в виде заступничества, то ли в виде служения кому-то (Аглаи и Гане в качестве посыльного) - всякий раз он возвышался в глазах общественности. Но точно также всякий раз его умствования оборачивались против него, низвергали его в пустоту ничто (приступы эпилепсии). Федор Михайлович как-бы говорит: жизнь заключается в том, чтобы ее реально проживать, впитывая все соки Мира, отдавая себя ему по настоящему, без фантазийного украшательства (как, к примеру, это делают Коля Иволгин и Вера Лебедева). Жизнь отрицает пустое, никчемное умничанье, но, наоборот, предполагает активное участие во всех происходящих процессах. При этом делание совершенно не противопоставляется мышлению, которое опирается на реальные факты. Напротив, такая деятельность сознания совершенно необходима, ведь потеря способности мышления лишает человека возможности осознанно относиться и к себе и к окружающим. Без полновесного, диалектического мышления (в рамках романа - без Аглаи), строго говоря, человек уподобляется обычной природной стихии (Рогожину) и перестает быть тем, кто может осуществлять преобразования. Но мыслить следует осторожно, не слепо доверяя своему уму, систематически сверяя свои идеи с практикой.
55) Ну а как же насчет социального аспекта романа "Идиот"? Ведь эта тема постоянно звучит в нем то под одним углом зрения, то под другим. Постараемся сфокусировать свое внимание на том, к чему, на наш взгляд, все сводится и в чем заключается социальный пафос произведения.
Мы выяснили, что Достоевский выступал против абсолютизации абстрактных мыслей. Это означает, он выступал против того, чтобы либеральные идеи, пришедшие с запада (нафантазированные, непроверенные на нашей российской земле) применялись в России в непосредственном виде. Вспомним, например, речь Евгения Павловича Радомского о том, что либерализм не порядки российские отвергает, а отвергает саму Россию (гл. 1, ч. III). Проверенная и успешно работающая на Западе идея (с точки зрения структуры романа - успешно работающая в сознании) требует особой верификации в России (в реальности). Между прочим, Мышкин поддержал эту мысль. Видимо, этим Достоевский хотел усилить звучащую тему и раскрасить ее в разнообразные цвета. В данном случае важно, что опять-таки отвергается не сам либерализм (идея либерализма, идея вообще), а то, как он внедряется в Россию: без уважения и учета ее обычаев, без связи с самой жизнью, как она есть. В этом и выражается нелюбовь либералов к России. Ведь объект любви уважается, ценится. Любящий стремится привнести пользу тому, кого любит, а любой намек на вред тут же является сигналом к тому, чтобы предотвратить возможность поступления этого вреда. Если же любви нет, то нет и переживания о возможных неудачах, в конечном счете, нет ответственности в принятии решений. Общество в глазах таких деятелей превращаются в подопытную массу, над которой можно и даже нужно производить эксперименты, причем любые, поскольку степень истинности всех этих опытов находятся в плоскости мнения самих экспериментаторов. Выходит - что они подумают, то и должны исполнять "массы" (именно так вел себя Ипполит - этот законченный либерал, страдающий манией величия и своей правоты).
Если высказаться грубо, но зримо, то Федор Михайлович выступал против абсолютизации знаний как таковых и убеждал необходимость вслушивания в природу естества, в биение жизни.
Видимо, ему это важно было по следующей причине. После крестьянской реформы 1861 г. активно стал возникать слой людей, именующих себя интеллигентами, заметные зачатки которых мы видимо уже у тургеневского Базарова. Эти интеллигенты превозносили конкретные знания, были западно-ориентированы (в том смысле, что активно черпали оттуда свои идеи для социального переустройства России) и готовы были внедрять даже самые человеконенавистнические опыты над обществом (помните, Ипполит в гл. 7, ч. III "доказывал", что будто имеет право на убийство), поскольку считали себя "умниками". И вот именно против таких интеллигентов-"умников", судя по всему, и была направлена вся квинтэссенция устремлений Достоевского. Это была та мысль, которая билась в его подсознании и которую он пытался вынуть наружу через роман "Идиот". Эта эксплицированная идея вылилась в его следующее программное произведение "Бесы", где он уже в совершенно явном виде выступает категорически против "социалистов"-нигилистов.
Достоевский был пророком, но пророков в своем отечестве не слушают. Он сумел почти за полвека до большевистского переворота разглядеть назревавшую трагедию, поскольку он увидел: в российском обществе вызревает клан экспериментаторов-Ипполитов (и иже с ними), которые рвутся к власти и которые ради этого ни перед чем не остановятся. Свои идеи они превозносят до небес, ставят себя на место Абсолюта, свои эксперименты ставят выше человеческих судеб и берут на себя право всех несогласных уничтожать по первому своему пожеланию. Большевики практически доказали, что гениальный писатель не ошибался, они даже превзошли все возможные ожидания и учинили в стране такую резню, по сравнению с которой всякие "великие" французские революции кажутся безобидными развлечениями.
Конечно, коммунисты видели, что Достоевский является их серьезным врагом, серьезность которого связана с тем, что он поднимал всю их подноготную на всеобщее обозрение, выдавал истинные тайники их души и реальные побудительные мотивы их действий. Но Федор Михайлович - гений, с этим коммунисты так и не смогли ничего поделать.
Между прочим, после того, как коммунисты полностью остыли и разложились, им на смену пришли т.н. "демократы", которые также называли себя интеллигентами и поэтому в глубинном своем основании не отличались от прежних коммунистов. Их общее сходство заключалось в разрешении себе экспериментировать над обществом. Только эксперименты одних жизнеотрицателей проходили в одном русле, а других - в другом, но все они одинаково были далеки от своего народа и всеми своими действиями руководствовались лишь страстью к власти, к реалиизации своих амбиций любой ценой. В итоге деятельность этих новых демократов-интеллигентов принесла неисчислимые страдания россиянам.
Достоевский был прав. России нужно не реализация уже где-то существующих идей по социальному устройству жизни. Соответственно, клан людей, который направляет свои усилия именно в этом русле, проще говоря, клан русофобов (к которым, безусловно, относятся и коммунисты, планомерно уничтожавшие русское самосознание) является крайне опасным для России. И лишь тогда, когда она освободится от идеологической власти таких людей, когда в ней уйдут в безвозвратное прошлое желание "поэкспериментировать" над людьми, только тогда она сможет по настоящему оформиться как глобальная мировая реальность.
56) Наконец, в качестве коды, хочется сказать, что по моим ощущениям роман "Идиот" Ф.М. Достоевского является самым значительным достижением в романистике за всю историю человеческой цивилизации. Достоевский в романистике - это И.С. Бах в музыке: чем дальше идет время, тем значительнее и весомее становятся их фигуры, хотя при жизни их не очень-то и почитали. Этим настоящие гении и отличаются от псевдогениев, которых возвеличивают при жизни, но о которых забывают по мере того, как Хронос пожирает все лишнее и наносное.
2004 г.
БИБЛИОГРАФИЯ
1. Океанский В.П. Локус Идиота: введение в культурофонию равнины // Роман Достоевского "Идиот": Раздумья, проблемы. Межвузовский сб. науч. трудов. Иваново, Ивановский гос. ун-т. 1999 г. С. 179 - 200.
2. А. Мановцев. Свет и соблазн // Там же. С. 250 - 290.
3. Ермилова Г.Г. Роман Ф.М. Достоевского "Идиот". Поэтика, контекст // Автореф. дис. докт. филилог. Наук. Иваново, 1999, 49 с.
4. Касаткина Т.А. Крик осла // Роман Достоевского "Идиот": Раздумья, проблемы. Межвузовский сб. науч. трудов. Иваново, Ивановский гос. ун-т. 1999 г. С. 146 - 157.
5. Янг С. Картина Гольбейна "Христос в могиле" в структуре романа "Идиот" // Роман Ф.М. Достоевского "Идиот": современное состояние изучения. Сб. работ отеч. и заруб. ученых под ред. Т.А. Касаткиной - М.: Наследие, 2001. С. 28 - 41.
6. Kaufmann W. Existentialism from Dostojevsky to Sartre. Cleveland - N.Y. 1968.
7. Криницын А.Б. О специфике визуального мира у Достоевского и семантике "видений" в романе "Идиот" // Роман Ф.М. Достоевского "Идиот": современное состояние изучения. Сб. работ отеч. и заруб. ученых под ред. Т.А. Касаткиной - М.: Наследие, 2001. С. 170 - 205.
8. Черняков А.Г. Онтология времени. Бытие и время в философии Аристотеля, Гуссерля и Хайдеггера. - СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 2001. - 460 с.
9. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении / Под. ред. А.В. Гулыги; пер. с нем. И.С. Андреевой. - М.: Республика, 1996. - 447 с.
10. Волкова Е.И. "Добрая" жестокость Идиота: Достоевский и Стейнбек в духовной традиции // Роман Достоевского "Идиот": Раздумья, проблемы. Межвузовский сб. науч. трудов. Иваново, Ивановский гос. ун-т. 1999 г. С. 136 - 145.