Муниципальное кладбище города N - райцентра с десятком мелких заводиков и крупным домостроительным комбинатом, снабжающим стеновыми панелями половину области - разделено на две части широкой асфальтовой дорогой. Северная часть кладбища лежит чуть повыше. Во время проливных дождей и таянья снега вода устремляется вниз, на южную сторону, подтапливая могилки. Родственникам, посещающим в это время на южной стороне упокоенных близких, приходится чавкать сапогами. Верхняя половина - небольшая и потому блатная. На ней лежат те, кто не был стеснён в средствах или же был ближе к властям. Народ попроще да поскромнее занимает мокрую половину последней обители. К счастью, снег сходит лишь раз в году, а затяжных осадков в городе N практически не бывает.
Тихим будним утром, когда кладбище пустынно и особенно печально, по границе двух его частей споро двигались два пожилых человека. Вид этих людей служил замечательной иллюстрацией самых распространённых типажей стариков. Первый был сухощавым, если не сказать - худым, имел прямую осанку и прямые плечи. Лицо его покрывала борозда морщин, серые очи насторожённо поблёскивали из глубоких глазниц под кустистыми колючими бровями. Волосы неопределённо-русого цвета стекали на высокий лоб и заплетались у длинной шеи косицей. Второй человек при том же росте казался мельче, поскольку был полным и румяно-округлым. Сияющая лысина и налитые щёки, пухлые губы и явно обозначенное пузце придавали ему радостный вид жизнелюба и говоруна. В руках он держал ярко-красные цветы из накрахмаленной ткани, что весьма точно дополняло сложившийся образ. Первый мужчина шёл без цветов. Шёл широким размашистым шагом. Второй семенил, но зато быстрее шевелил ногами. В итоге скорость держали примерно равную, хотя и на отдалении друг от друга. Остановились они практически одновременно. Худой свернул на богатую сторону, полный - на бедную. Оба замерли у могил, расположенных у самой обочины.
Лысый человек тут же бросился внутрь ограды пристраивать искусственные украшения, где и без того добрая половина площади была занята аляповатыми грядками пластиковых цветов. Он воткнул проволочные стебельки в землю, пристроив их между неоновой еловой ветвью и кислотными георгинами. Голыми руками заботливо собрал и вынес нападавшие листья, выдернул подросшие сорняки. Потом, положив ладонь на простой памятник из серого гранита, что-то пошептал. Пока он суетился и выполнял стандартный ритуал посещения кладбища, костлявый гражданин мрачно всматривался в выбитое на мраморной стелле изображение. Глядел, покачиваясь на каблуках и засунув руки в карманы просторных брюк. Могила у которой он покачивался, добротно обустроенная, устланная белой крошкой и украшенная туей по четырём сторонам ограды, по всей видимости, давно никем не посещалась. Сквозь мраморную крошку пробивался пырей, хвоя от туи образовывала целые сугробы, а памятник был запылён и испачкан птицами.
Лысый, утерев пот и стряхнув с ладоней песок и травинки, собирался уже пойти прочь, но смачный звук плевка заставил его повременить.
- Что ж вы так-то? - с укором спросил он попутчика. - Не стыдно?
- Не стыдно, - отрезал жилистый. - Пусть ему будет стыдно.
Он мотнул головой в сторону позолоченного портрета, под которым также позолоченными буквами было выбито: "Махорин Владимир Иванович". Художник, изобразивший Махорина, постарался на славу: Владимир Иванович выглядел представительно и очень важно. Взор на портрете призван был предъявить миру если не мыслителя, то, по крайней мере, думающего и ответственного человека, однако даже в нарочито выполненной картине проглядывало что-то свинское. Толстяк обескураженно улыбнулся. Неожиданно для себя он вдруг постиг чувства своего визави.
- Присядем? - предложил худой, закуривая папиросу. - Я вам объясню. Всё объясню.
- Отчего не присесть? - согласился лысый. - Присядем. Помянем, так сказать. Мёртвым, знаете ли, тоже иногда надо, чтобы их помянули.
- Вы верите в это...
- Во что?
- В загробное существование?
- Я так рассуждаю, - произнёс в ответ толстяк, - может, оно всё и неправда, и нет там ничего. Но если верить в это, душе как-то легче. Можно, к примеру, поговорить с тем, кто был тебе дорог. Это ничего, что ты один говоришь. Он-то там слышит! От этого сердцу светло и покойно.
- Я тоже верю, - кивнул человек с лохматыми бровями. - А если не верю, то очень надеюсь.
Они уселись лавочке, установленной возле могилы бывшего главврача горбольницы, и полный сказал:
- Меня Алексей Никодимович зовут. Коробов. А вас как?
- Меня?.. - Жилистый глубоко затянулся, неспешно выпустил струю дыма, помолчал. - Предположим, Иван Петрович.
- Предположим, Сидоров? - понимающе улыбнулся Алексей Никодимович.
- Да, хорошая фамилия. Пусть, Сидоров.
- Наши-то - в один год преставились, - продолжил толстяк. - Девяносто седьмой. У меня тут друг лежит. Друг детства, роднее, чем брат. А вы, выходит, специально сюда ходите, чтобы, извиняюсь, харкнуть?
- Да, специально. Раз в год на день смерти хожу.
- Чем же вам не угодил Махорин? Он, вроде, в собесе сидел?
- Пенсионным фондом заведовал.
- Ну, да. Помнится, была там мутная история. Из Москвы, что ли, приезжали расследовать?
- Из Москвы. Махориным занималась генпрокуратура. - Сидоров бросил на землю окурок, затёр штиблетом, затем решительно произнёс. - Это из-за меня прокуратура всех перетрясла. Слушайте, что было...
Лицо его и без того скомканное, вовсе собралось в сжатый пучок. По позвучавшей в тоне голоса одержимости, Коробов понял, что собеседник его давно желает выговориться. Поэтому устроился поудобнее и воззрился на Сидорова.
- В девяносто шестом я служил участковым. Давно служил, лет десять, наверное. У меня участок был, в принципе, тихий - частный сектор за оврагом. Знаете?
- Конечно. У меня там тётка жила. Сонное царство - куры да козы, да огороды с картошкой.
- Так точно. С картошкой, будь она неладна... Ладно, неважно. Серьёзных нарушений там не было. То по пьяни мужики подерутся, то у бабки ведро стырят. В девяностых все бедно жили, но, вроде как, картошечка-морковка своя, огурчики-помидорки на зиму закрутят, с вишен варенья наварят, с пенсии чай с баранками купят, вот и перебились как-то. А в девяносто шестом всё лето лил дождь...
- Помню-помню. Год был ужасно слякотным! Тётку хоронил, - Коробов мотнул головой куда-то в сторону, - в воду гроб опускали. Правда, уже ноябрь стоял. К декабрю только осадки прекратились. И зима бесснежная настала. Кошмарный год!
Алексей Никодимович передёрнулся, а Сидоров продолжил, дождавшись окончания ретроспективы:
- Вызвали меня в сентябре на труп. Вернее, сначала - на запах. Соседи заметили, что две сестры-старухи перестали появляться на людях. День, другой, третий. А чрез неделю забили тревогу. Старухи родственников не имели, одна была вдовая, другая и вовсе старая дева. Ни детей, ни мужей, сами всё управлялись. Одной семьдесят семь, другой семьдесят девять. Почтенный возраст!
- Войну пережили-то, судя по годочкам.
- Старшая на фронте побывала - то ли радисткой, то ли поварихой. На фронте мужа её и убило. Культурные такие бабули, с соседями близко не общались, но не склочничали, здоровались, мальчишек яблоками угощали, когда урожай был. Один мальчишка такой соседский пролез на их участок, когда бабки вдруг исчезли, и с тыльной стороны дома почуял запах. Ну, и доложил родителям, а те вызвали милицию.
Я взял понятых из тех же соседей, вскрыл дверь. Входим мы, а там чистота, как в больнице, скатерть чиненная на столе, цветы в склеенной вазе искусственные, вроде тех, что вы принесли. Вещи прибраны, кровати аккуратно застелены штопанными покрывальцами. И мертвечиной несёт - аж затошнило. Я прошёл во вторую комнату - пусто. На кухоньке тоже пусто. Глянул в чулан и всё понял.
- Убили?! - ахнул толстяк.
- Сами, - мрачно процедил Иван Петрович. - Никогда не забуду эту картину. Висят на перекладине две маленькие старушонки, худые, крошечные, как птички. И за руки держатся. У каждой на шее - петля, а они за руки держатся! Понимаете, они вместе! Вместе решили, а для храбрости за руки взялись! Табуретки две откинутые рядом валяются, тапочки клетчатые. И они - седые, востроносые, точно воробушки. Нарядно одетые. Ну, как нарядно? Нарядно, но по старомодным понятиям. А чулки - сплошная штопка. У меня от вида штопки сердце защемило, я прямо там разрыдался, как сопливый новак.
- Зачем они это? - прошептал Коробов, непроизвольно хватаясь за сердце. - Записка была?
- Была.
Сидоров умолк, достал новую папиросу и незаметно, как он думал, потёр уголок глаза. От Коробова жест его не ускользнул. Он спросил:
- Что в ней было?
- Просили прощения, что не оставили похоронных денег, потому что все похоронные проели. И объясняли: пенсию не платят, картоха не уродилась, продали, всё, что продавалось, жить не на что. И что лучше сразу покончить с миром, чем умереть от голода.
- Дождь...
- Да, чёртов дождь. У них остался огород - совсем разорённый. Картошка едва взошла. Я копнул - клубеньки махонькие, как при посадке. Там не то что на год, и на осень не хватило бы.
- А пенсию тогда задерживали, - шумно, со свистом вздохнул Алексей Никодимович.
- Вот! - взорвался Сидоров и даже вскочил со скамьи. Качнувшись маятником туда-сюда перед собеседником, он сдвинул брови, отчего на лбу прорезалась вертикальная глубокая складка, а глаза утекли глубоко под надбровья. - То-то и оно! Пусть маленькая, да хоть самая нищенская пенсия, но если бы платили! Протянули бы кое-как на перловке с постным маслом, а то ведь совсем ничего! - Он судорожно вздохнул. - И так мне обидно стало за бабулек, так горько! Не война же, не блокада, а нате - голод! И почему? Потому что одинокие и пенсию не приносят.
- У соседей попросили бы что ли.
- Не то поколение, товарищ. Гордые они были, просить натура не позволяла. - И Сидоров, снизив накал в голосе, далее начал докладывать сухо и коротко. - Я тогда подумал: есть статья - доведение до самоубийства, но её редко используют. Потому что обычно не доказать. Но я ещё подумал: ну и пусть не доказать, зато шум подниму на всю округу. И накатал заявление в свою же милицию на начальника пенсионного отделения гражданина Махорина. У человека с улицы никто бы, конечно, такую бумажку не принял. Но я-то свой. Я сам его зарегистрировал и открыл дело. А перед вручением уведомления Махорину позвонил в областную газету. Дождался командированного корреспондента и перед камерой торжественно вручил уведомление. Видели бы вы рожу этого Махорина!
- Представляю! - с жаром кивнул Алексей Никодимович. Он тоже встал, подбежал к оградке с пафосной стеллой и пристально глянул в глаза Махорина на камне. На краткий миг впечатлительному толстяку почудилось, будто портрет сердито мигнул. - Даже на памятнике, и то неприятный типчик!
- Махорин перед видеокамерой, разумеется, держал лицо. Расписался в бумажке, пообещал являться на вызовы. А я вижу - говорит, а сам будто усмехается. Будто пакость замыслил. Так и вышло. Едва журналист за дверь, меня охрана его скрутила и отметелила. А сам пообещал убить, если дело не прекращу.
- А вы?
- Я снял побои в травме и завёл новое дело по факту избиения. Тогда от меня отстали где-то на неделю. За это время журналисты переполох подняли. Шутка ли! Забавный прецедент - за невыплату пенсии статью отыскали, да ещё какую - доведение до самоубийства. Редкая статья, запоминающаяся. Ну, журналюгам всё одно нужно - шумиха да рост тиража. Им забава, а у меня квартиру подожгли.
- Вы ещё одно дело открыли?
- Нет. Пока я бегал тушить пожар, в кабинет подкинули наркоту и в присутствии понятых извлекли из служебного шкафа герыча на пять тысяч доз.
- Что извлекли? Простите, не понял.
- Героин. Особо крупная партия. И понеслась душа в рай. Следствие, фальшивые свидетели, быстрый суд. Убить меня эта сука побоялась - всё-таки в области уже раструбили на всю ивановскую про героического участкового Сидорова. Но в тюрягу упекли. Городское начальство у нас всё повязано. Коза Ностра в чистом виде. Только ещё хуже. У мафиози есть хотя бы свой кодекс чести, а эти при удобном случае и друг дружку утопят.
- Вас осудили или обошлось?
- Осудили. Дали три года. Вроде, не слишком много, но сунули меня не в ментовскую зону, а в обычную.
- Какая разница?
- Такая, что менту это верная смерть. Не любят уголовники тех, кто их на нары отправил. К тому же не на красную зону, где боле или менее порядок, а туда, где полный беспредел. Где воры в законе правят. Но я выжил. Воры и те поняли, когда я им про бабок рассказал. Дал им слово не стучать и не сотрудничать с начальством, они меня не трогали. Напротив - помогли письмишко на волю передать. Не бесплатно, но я с ними расквитался, как вышел. Я слово держу.
В кустах отцветшей побуревшей сирени, густо застилающей пространство южной части, рассыпалась трель трясогузки. Ей принялись вторить голосистые синицы, взбалмошные воробьи перебили хор треском и чириканьем. Порыв ветра, всколыхнувший зелёное море, разом обрубил птичий гомон. Потом шелест листвы затих и повисло благостное молчание тёплого сентябрьского денька - последнего перед чередой ненастных сумрачных дней.
- Жене письмишко? - подал голос Коробов.
- Нет. В Генеральную Прокуратуру заявление. Мне авторитеты на зоне человека нужного нашли. Он напрямую к заместителю генпрокурора вышел. А москвичи уж потом вцепились за местных князьков. Махорина при высоком начальстве дружно слили все, с кем он делился за их молчание. А молчать было за что. Невыплаты пенсий по стране кончились почти за год до того, как случилась моя история. Весь этот год пенсионный фонд города присланные стариковские деньги тихо крутил в прикормленном банке. Пенсионерам объясняли - столица, дескать, денег не шлёт, но деньги были. На проценты с оборота пенсий весь фонд обзавёлся квартирами на Кипре и пятиэтажными дачами. Махорин - тот был впереди всех. Он это придумал. Хотя... Хотя, скорее всего, съобезьянничал с областного начальства или ещё откуда.
- Неужели прямо по одному письму нагрянула проверка? - удивился Алексей Никодимович, снова присаживаясь на лавку.
- Я заплатил, - равнодушно бросил Сидоров, разминая в костлявых пальцах новую папиросу.
- Дорого? Ради бога, не отвечайте, если это на ваш взгляд бестактно.
- Дорого, - хмыкнул Иван Петрович. - Квартиру продал, которая от родителей осталась.
Коробов охнул:
- А жили где?
- Где придётся, - отрезал рассказчик, давая понять, что тема закрыта. - Это неважно. Важно, что Махорина и его шушеру сняли, и что пенсии потекли.
- Сняли-то сняли, - прищурившись, сказал толстяк, глядя вдаль на дымку, за которой угадывались улочки города N. - Но ничего ему не было.
- Так точно, - согласился Сидоров. - Штраф не считается. Он потом его отбил на службе в налоговой.
- Такие не пропадают. С одного места попросили, в другое пригласили. Не то что нашего брата. - Лысый потёр гладкую макушку, похлопал себя по затылку. Жесты его выдали волнение и раздражение. - Нашего брата рабочего попросили и до свидания, крутись как хочешь...
- Меня после московского рейда освободили. Я сперва должок отдал ворам, а как отдал, стал думать, куда податься. В звании меня восстановили, формально извинились, но никуда не взяли. В органах сразу отказали, им правдолюбы на хрен не сдались. На комбинате работа была, да не платили.
- Не платили! - подтвердил Алексей Никодимович. - Я как раз тогда на комбинате числился. Год не было зарплаты! И куда вы, простите, подались?
- На севера. Устроился газопровод тянуть. Там и проторчал до пенсии.
- Вы не переживайте, - мягко молвил добрейший Коробов. - Бог не ерошка, видит немножко. Махорина, ведь, подстрелили на охоте. Несчастный случай. Целились в лося, попали в охотника.
- Ну да, несчастный случай, - произнёс Иван Петрович с лёгкой усмешкой. - Так ему и надо. Бог шельму отметил. Я как раз после этого из города подался. Плюнул на могилу и подался. Каждый отпуск приезжал потом - плюнуть... Что вы так на меня смотрите?
- Бедный вы человек, - с жалостью проговорил Алексей Никодимович. - Столько лет прошло, а вы всё точите себя. Едите поедом. Отпустили бы уж с богом. Где вы и где Махорин? Я б уж давно вычеркнул его из памяти.
- Не могу, - помедлив, с трудом признался Сидоров. - Не могу простить. Легко вам так говорить - вы не видели тех двух старух. Висят, и чулки с заплатами на всю пятку... А Махорин ходит, ряшку отъедает. Я, если хотите знать, не к Махорину лично хожу. Для меня эта гадина - символ всей нашей продажной твари чиновничьей. Я, если желаете, не на Махорина плюю, я на власть нашу антинародную плюю. Они ж хуже фашистов. Понимаете? И что мне остаётся делать? Голосовать? Не смешите. Митинги устраивать? Ещё смешнее. Отстреливать по очереди?...
Он в сердцах махнул рукой, умолк, бухнулся на скамью и, закинув папиросу в уголок рта, нахохлился, со злостью рассматривая собственные ботинки. Руки его, сунутые в карманы куртки, ходили ходуном.
- Я не видел ваших старушек, - медленно начал Коробов, прерывая неловкое молчание. Но я видел другое. Его видел. - Он показал пальцем на могилу друга, который как брат. - И вот что скажу: из вашей истории берёт начало моя история. Является, так сказать, первопричиной. Я бы назвал это интересным совпадением, если бы всё это не было... не было трагичным.
- Вы непросто выражаетесь для "нашего рабочего брата", - заметил Сидоров как бы мимоходом.
- Я много читаю, - не без гордости сообщил толстяк. - И в поэтический кружок записан.
- Стихи, значит, любите?
- А что ещё любить? Детей, собак да стихи. Остальное - либо фальшивое, либо глупое.
Сидоров хмыкнул. Алексей Никодимович, не желая более углубляться в философствование, перешёл к делу:
- Моего друга звали тоже Алексеем, как и меня. Мой-то отец на фронте погиб, а его батя тоже воевал, но вернулся живым, пусть и не вполне здоровым. Детей, кроме Лёшки, у них больше не получилось, хотя его отец всегда мечтал о большой семье. Я бегал к ним, когда был маленьким, и считался вроде как неофициальным братцем. Мы жили очень бедно, мать надрывалась на двух работах, мы с сестрой её почти не видели. Но сестра - та к тётке ходила, а я к другу. Там и столовались. Тётка - всё-таки своя кровь, а Лёшины родители видели, как я голоден или как мои ботинки просят каши, и потихоньку помогали мне. То подкормят, то отдадут якобы неподошедшую Лёше обувку. Святые люди были...
После восьмилетки мы оба двинули сначала на кирпичный завод, а потом в армию. Лёшка неважно учился, физику любил, а с языками всякими совсем беда. А я бы, конечно, будь у нас в семье средства, пошёл бы в институт или техникум, но вынужден был начать трудиться. Мать было жалко. Куда уж ей двух здоровых оболтусов содержать?
Когда открыли домостроительный комбинат, мы первыми с Лёшей устроились туда. Крановщиками. Вы на меня сейчас не смотрите. Это нынче я толстый и ни в какой кран не влезу. А тридцать лет назад как мартышка лазил. Алексей мой женился, хорошую девушку отыскал. Они завели четырёх ребятишек. "Двое за меня, - шутил друг, - а двое за батю. Он же кучу хотел! Я за него план выполняю". Они, может статься, и пятого завели бы, да грянула перестройка, а потом девяностые. Накопления сгорели, впрочем, я подозреваю, и не было у Лёши накоплений. Откуда накопления с такой оравой? Зарплаты обесценились, а потом даже копейки перестали платить. Да вы и без меня это знаете...
- Нам кое-как платили, - сказал Иван Петрович. - Но я знаю. Я с народом работал. Только с огородов и кормились.
- Да, у Лёши тоже была земля, и овощи, и даже кур с козой держали. И когда комбинат встал, эта коза их здорово выручала. Мы с Лёшей пробовали левачить - колодцы рыли, срубы складывали, за ремонт брались, но все вокруг были такие же бедные, совсем скоро и того приработка лишились. Вы молодец, Иван Петрович, на севера подались, а почему нам не пришло это в голову, не знаю. Как-то не догадались.
- У вас дети, - обронил Сидоров. - Куда вам с ними на севера?
- Да, дети, - рассеянно проговорил Коробов. - У Лёши дети. Я так и не обзавёлся наследниками.
- Наверное, понимали, что когда у тебя дети, себе уже не принадлежишь.
- Да нет, - поморщился Алексей Никодимович. - Не потому. Вот не сложилось и всё. А я бы рад был детям... В общем, дело дошло до того дождливого девяносто шестого года. У друга моего хозяйство по уму велось. Картошка не уродилась, но они много разного сеяли, к тому же Лёша быстро сообразил, что добром непогода не кончится и в начале августа на последние деньги запасся сухой провизией, которая потом к сентябрю вздорожала. Голодать-то они не голодали бы, но четверых в школу собрать уже не могли. За лето ребята выросли, друг жаловался, стоптали-сносили старое. И по наследству не могли передать - там девочки с мальчиками строго по порядочку шли. Брат малой девице и мог бы отдать курточку, да разве она мальчишеское наденет? А уж пацан девчачье - тем более.
- В войну и не в таком ходили.
- Оно верно, конечно, дети Лёшины не бунтовали особо, понимали всё, да и жёнка у него была рукодельница - там перешьёт, тут перелицует, но... Короче, украли у них козу, а жёнку сократили. В итоге - шесть человек и два гроша доходов. Елена, жена Лёшина, сразу решила старшенького сына в ПТУ определить, там и обеды и спецформа. А Лёша воспротивился, потому что сынок их способным парнишкой был, математику хорошо понимал, в олимпиадах участвовал. Ну, какое ему ПТУ? Не по его уровню. А Лёша прямо благоговел перед сыночком, которому в отличие от бати, учёба удавалась. "Не надо, - сказал Алексей, - пусть сын учится математике, я придумаю что-нибудь".
- Ввязался во что-то? - предположил Сидоров. - На скользкую дорожку ступил?
- Нет. Ничего криминального. Хуже.
- Куда уж хуже?
- А вот куда. Елена его как-то посетовала, мол, жаль, нет у них бабушек, не то пенсия бы помогла. Тогда как раз стали пенсию снова выплачивать. Теперь уж ясно, что это после вашей затеи с Махориным. Все, у кого в семьях были пенсионеры, враз стали богатыми по тогдашним меркам. Старики, фактически, и вытягивали родных. А у Лёши и Лены старики давно уж отошли. Но Лена успокоилась - не было случая, чтобы муж обещание не выполнил. Сказал, придумает, значит, придумает.
Коробов, будто готовясь к самой тяжёлой части повествования, медленно достал из кармана платок, протёр им лоб, щёки, шею. Затем произнёс:
- Его как-то вызвали в выходной на срочную работу. Пообещали сразу расплатиться. Я так понимаю, это начальник участка левую шабашку себе организовал, но не суть. Лёша должен был погрузить балки на платформу, и меня он позвал стропальщиком. Я согласился - деньги лишними не бывают. Мы к шести утра пришли в цех, на улице темнота, дождь, спать тянет. А Лёша явился с заклеенным правым глазом. Объяснил - столярничал вечером, стружка в глаз попала. И попросил вместо него в кран сесть, а он стропы крепить будет. Я отказывать не стал - куда ему с таким зрением? На кране точность нужна и мастерство. Да и опасно. В общем, влез я в кабину, а он у травесы встал...
- Что есть траверса?
- Это приспособление для захвата. Ели, к примеру, у балки нет крюков, за что её тягать? Траверса такую балку захватывает и держит.
- Ясно.
- Я сижу в кабине, зеваю, двигаю помалу стрелу с траверсой, Лёша её прнимает, цепляет балки и кричит: "Вира!" Я начинаю поднимать, а зевота одолевает - ужас! Раз пять зевнул, пока не заметил, что друг мой прямо под балками находится. Ну, думаю, мать твою, что ж ты творишь? Совсем зрения лишился? Любого стропальщика в первую очередь учат не стоять под грузом, а Лёша - как нарочно точно под траверсой разгуливает. Я затормозил подъём, высунулся, хотел отругать его, чтобы не совался под кран, и не успел - держала траверсы обломились, балки полетели вниз. Прямо на Алексея...
- Задело?!
- Сразу, насмерть... - Алексей Никодимович нервно сглотнул, качнул круглой головой. - Я в скорую позвонил, но к её приезду он скончался.
Иван Петрович пристально глянул на Коробова, потом молвил:
- Это он специально сделал? Я правильно понял?
Коробов кивнул:
- Да, это он сам... Мне потом письмо от него через пару дней пришло. Снимал грех с моей души, каялся, просил понять. Ещё просил присмотреть за его ребятами, особенно за старшим - умный-то он, умный, да больно шебутной. И жёнке помочь, когда ей трудно станет.
- Слабак, - сплюнул Сидоров, помрачнев лицом. - Сбежал от трудностей, детей бросил. Уйти - это самое простое. Здорово придумал, ничего не скажешь!
- Пенсия, - мягко перебил его толстяк, и от одного лишь этого слова бывший участковый осёкся.
- Пенсия! - воскликнул он. - Как же я сразу не догадался! По потере кормильца!
- У Алексея стаж был приличный, поэтому и пенсия полагалась приличная. Причём на каждого ребёнка, а их четверо. По отдельности, вроде бы, сумма невелика, но когда вместе живёшь, тратится меньше. И главное - выплаты стабильные, всегда рассчитать и спланировать можно. С детьми стабильность, знаете ли, важней размеров. Ведь так?
- Так точно, - согласился жилистый и по профессиональной привычке уточнил, - Он, что - держала накануне подпилил?
- Нет, просто траверсу заменил. Поставил рассчитанную на маленький вес, а я спросонья и не заметил.
- Слишком хитро. А вдруг не вышло бы?
- Вышло же. А хитрость тут в том была, чтобы формально не самоубийство, а травма на производстве. За травму положено дополнительное пособие от комбината. Комбинат, конечно, поерепенился, расследование затеял, меня во всём обвинили и турнули со статьёй с работы, но пособие положил. До двухтысячного года на заводе интересная ситуация была - исправно платили только начальству и Лёшиным детям, а прочим шиш с маслом. Я от увольнения ничего не потерял, всё равно получки не видать было. Да и ерундой увольнение казалось на фоне других переживаний, настоящих... Ну, вы понимаете?
- Так точно.
- Дети Алексея меня поначалу ненавидели, потому что, вроде как, я погубил их отца. А жёнка его сразу догадалась. Пришла ко мне как-то вечером, когда ребятишек спать уложила, и на колени бухнулась. Я её поднимать - ты что, мол, Елена? В своём ли уме? А она плачет и прощения просит. Говорит, что я ценой своей чести их детей обеспечил. Я же после того случая в глазах знакомых убийцей стал, хотя бы и случайным. А всякие кумушки с длинными языками и вовсе напридумывали, что я отнюдь не случайно...Эх, да что говорить теперь!
- Он дурно поступил, - отчеканил Сидоров. - Лучше быть голодным с живым отцом, чем сытым с мёртвым. Коли молод и здоров, всегда можно придумать что-нибудь. Зря он. Зря. И вас подставил.
- Может, и зря, - рассеянно кивнул Коробов. - Да только легко судить, когда в его шкуре не побывал да после стольких лет... А с детьми Лёшиными мы потом сблизились. Я помогал им, чем мог. Старшенького самолично в Питер возил, в университет он сам поступил, без денег, там теперь и живёт, докторскую в двадцать пять лет защитил. У дочек на свадьбе посажёным отцом сидел, внуков крестил. Я у них - любимый дедуля. В общем, как-то наладилось всё. Грех жаловаться. И вам, выходит, надобно сказать спасибо. Если бы не ваша борьба с Махориным, у детей не было бы пенсии.
- Моё мнение отрицательное, - упрямо проговорил Иван Петрович, шевеля косматыми бровями. - Вы его простили, а я бы не смог. Это трусость - так поступать. А на Махорина можно под другим углом смотреть: если бы не я, пенсий не было, но и друг ваш был бы жив.
Коробов неопределённо махнул рукой и встал, отряхивая брюки от травинок и облупившейся краски со скамьи. Порыв ветра распахнул полы его пиджака, превратив на мгновенье в упитанную птицу, пытающуюся взлететь, но не осиливающую земное притяжение.
- Не буду вас задерживать, - сказал он. - Разболтались тут, совсем как старики. Желаю вам спокойствия на душе. А я к тётке загляну, она неподалёку тут лежит.
Сидоров, оставшись сидеть, усмехнулся - горько и отчаянно. Алексей Никодимович, поражённый в самое сердце этой усмешкой, замер и, зачарованно глядя, как он крутит в костлявых пальцах, наверное, сотую за день папиросу, вдруг тихо молвил:
- Вы сказали, что не простили бы... Не простили... А Махорин на охоте погиб... Говорят, напарник его и стрелять-то не умел. Как так вышло, а? Не знаете?
- Значит, нашёлся тот, кто хорошо стреляет, - с той же зловещей усмешкой ответил Иван Петрович.
Он отвернулся, склонился над спичкой, укрывая огонёк от ветра. Толстяк, буравя его худую спину, хотел что-то сказать, но не решился, предугадывая страшный ответ. Сидоров, не прощаясь, зашагал прочь. Над головой его, словно нимб, колыхалось сизое облачко дыма. Коробов судорожно вздохнул, со всей силы удерживая себя от слёз. Ни сёстры-старушки, ни друг Лёша не были причиной тех слёз. Алексею Никодимовичу ужасно жаль стало Сидорова - колючего пожилого человека, искавшего, но не нашедшего справедливости в этом мире, человека, снедаемого бесконечной ненавистью. Впрочем, вслед за жалостью, в сердце его хлынула благодарность неизвестно кому - Богу ли, Природе или иным высшим силам - за то, что в его собственной душе, несмотря на потери, тихо и безмятежно. Как воробушку в кустах пожухлой сирени на муниципальном кладбище города N.