Аннотация: ...из переживших войну в семье осталась только моя мама...
Мой отец Шандалов Григорий Иосифович в 1951-1956 гг. учился в Ленинградском горном институте, занимался боксом, был чемпионом Ленинграда в своем весе. Помимо бокса, папа имел разряды по шахматам, шашкам, настольному теннису и волейболу. На геологических практиках побывал в Воркуте, Азербайджане, Одесской области и, возвращаясь с этой, уже дипломной, практики, из вагона дальнего следования пересел в Гомельский вагон, встретив своего одноклассника Гену Овсянникова, чей отец Филипп Афанасьевич возглавлял Стрешинскую заготконтору, где работал отец моего отца.
В этом вагоне возвращалась из Гомеля стайка студенток. Папа приметил девушку, предложившую свою подушку старику, улегшемуся спать на жесткой деревянной лавке. Гена узнал свою двоюродную сестру из Жлобина Свету Овсянникову, дочь Максима, покойного брата своего отца. Парни помогли ей донести до дома весь скарб, с которым она возвращалась после окончания Гомельского фельдшерско-акушерского училища. Это было 5 марта 1956 года, потом 8 марта они сходили на танцы, папа уехал по распределению в степь между Уралом и Казахстаном, они переписывались, и маму с кастрюльками и подушками туда отвезла ее старшая сестра Леля.
Мой дед Максим Афанасьевич Овсянников - четвертый сын своих родителей, которые умерли от черной оспы в 1902 году, когда Максиму было 7 лет. Старшие братья Устин, Филипп и Дмитрий (впоследствии у каждого брата в каждом поколении сына и внука называли Геннадием, кроме как у Устина, у которого были дочери) остались в Жлобине, а Максима группа богомольцев, направлявшаяся на моленье в Киевско-Печерскую Лавру, забрала с собой и там оставила. Максим учился в монастырской школе грамоте и ремеслам, пел в хоре, обладая прекрасным баритоном. Духовный сан не принял, так как влюбился в киевскую еврейку, состоявшую в революционных кружках, и ушел в революцию. В Жлобин вернулся в 1920 году. На улице Гоголевской напротив дома его брата Устина, уже женатого и имевшего дочерей Анастасию и Варвару, стоял большой дом Александра Ивановича Бобикова, только что похоронившего скончавшуюся от туберкулеза 36-летнюю жену Татьяну Логвиновну, урожденную Шарэцкую, имевшего единственную дочь, 16-летнюю Татьяну.
Александр Иванович Бобиков, родившийся в 1860 г., еще при крепостном праве, был внебрачным сыном владельца деревень Рудня, Малевичи и Казимирово Жлобинского района помещика Ивана Жуковского (ни к поэту, ни к авиаконструктору и другим знаменитостям отношения не имеющего) и покоёвки (горничной). Согласно ревизии, он владел в 1869 году 3746 десятинами земли, 2 трактирами, водяной мельницей, круподробилкой и сукновальней. С 1872 года там действовало народное училище, с 1873 года - железнодорожная станция. Жуковский дал сыну фамилию, указывающую на происхождение от дворового Бобика, но выучил Александра на железнодорожного машиниста, что тогда было равносильно космонавту, построил для него большой дом в Жлобине недалеко от Днепра и женил на третьей дочери богатого купца Логвина Шарэцкого, торговавшего тканями из Стамбула и Вены. Сохранилось фото его жены Евфрании (Франтишки, бабки Хрануси, как называла ее моя бабушка Татьяна), сделанное в ателье в Вене. (Тест ДНК ее правнучки показал наличие у нее балканских корней). В доме Шарэцких на высокой стороне улицы Первомайской напротив ответвления улицы Гоголевской и в домах Бобиковых и Овсянниковых на улице Гоголевской я неоднократно бывала в детстве. Моя бабушка Татьяна, дочь Татьяны Логвиновны и Александра Ивановича Бобикова, впоследствии оказалась записанной в документах как Алексеевна, видимо, из-за неправильной расшифровки сокращения в списках, но ее отца точно называли "Ляксандра", и на его могиле в Жлобине указано Александр Иванович Бобиков.
Максим Овсянников женился на Татьяне Бобиковой и стал жить в его доме, в 1924 году у них родилась дочь Ленимара (названа в честь Ленина и Маркса). Максим был увлечен идеей коммуны, тесть не соглашался с ней. Александр Иванович выплатил молодым стоимость половины своего дома, как наследство матери, и выставил для самостоятельной жизни. Сам Александр Иванович женился на овдовевшей двоюродной сестре своей жены с дочкой, у них родились общие дети Катя и Володя (Володя - мой крестный; а дочка второй жены Александра Ивановича в 1936 году родила дочь Веру (это моя крестная, вот на нынешнее 8 марта 2018 г. мы тоже поздравили друг друга).
Максим Овсянников и еще двое коммунаров, Жичка и Крышнёв, объединили средства и имущество, поселились в деревне Тертеж (преимущественно польское католическое население) в 2 км от Казимирово; в 1925 году у Максима и Татьяны родился сын Геннадий. Максим оказался пригодным хоть к дойке коров, хоть к шитью - бабушка хвалилась, что он аккуратнейшим образом шил ей весь гардероб - от лифчиков и нижних сорочек до пальто. Сама же она, учившаяся в гимназии, куда ее отвозил экипаж, и жившая в богатом доме, ни к какой работе привычна не была, только на материном приданом буквы ТЛ (Татьяна Логвиновна) заменила на свои инициалы ТА, вышив лишь черточку на каждом рушнике и др. Сельскохозяйственная артель в 1929 году преобразована в колхоз. В Жлобинском райкоме партии высоко оценили результат коллективизации в Тертеже и направили Максима Овсянникова в деревню Эштермай (еврейское население) в 20 км от Жлобина, где в 1931 году также был успешно организован колхоз. В 1936 г. Максим уже возглавлял колхоз в д. Четверня, где родилась моя мама, названная в честь дочери Сталина. Вскоре родилась дочь Майя, в честь Первомая названная, но прожила недолго, мама ее не помнит, мне бабушка о ней рассказывала. И еще у бабушки, что хоть и была женой председателя колхоза, но наравне с остальными колхозниками обрабатывала тяпкой картошку вместе с подростками Лелей и Геной, случились прямо на поле преждевременные роды, была двойня.
Этот колхоз тоже организован был должным образом, и Максима Овсянникова премировали путевкой в санаторий в Сочи. Там ему, синеглазому, с густыми каштановыми волосами и голосом, чудесно подходящим для романсов, оказывала внимание белорусская певица Лариса Помпеевна Александровская. Мне случилось гулять с моей годовалой дочерью Надей в сквере возле Оперного театра в тот час в 1980 году, когда прощались с этой певицей, и вспомнились бабушкины рассказы и то, что дед утонул в 1947 году, а сама бабушка Таня умерла только в феврале 1980 года, дожив до правнучки, и еще песенки ей напевала, пока я стиркой занималась.
Деда Максима после Сочи перевели на работу в Жлобин директором нефтебазы. Кроме того, он был председателем районного общества ОСОАВИАХИМ. Жили на ул. Парижской Коммуны (вот совсем ни при чем, но Оперный театр стоит на площади Парижской Коммуны).
Младший сын Максима и Татьяны Алик родился 22 июня 1941 года. Дед пришел под окно роддома и сказал бабушке, что уходит на фронт, что за ней придет машина, увезет ее с детьми из Жлобина. Дед не подлежал призыву по возрасту, по пороку сердца, а по должности обязан был распоряжаться ресурсами нефтепродуктов на крупном железнодорожном узле. Он ушел добровольцем, младшим политруком, дошел до Берлина (есть треугольник-письмо 1945 года).
Машина за бабушкой пришла. Она не верила в опасность, боялась ехать неведомо куда с четырьмя детьми, в том числе с новорожденным, и отказалась. Немцы трижды в 1941 году брали Жлобин (в первый раз, после канонады, вошли "парадом" с музыкой), два раза советские войска его отбивали, а в третий раз войдя в город, фашисты уже лютовали. У бабушки угнали корову, увезли двух свиней, всех кур, картошку и муку, а двух собак пристрелили. Немцы забрали на работу в Германии 18-летнюю Лелю. Леля в районе деревни Кабановка выпрыгнула из вагона-теплушки, ногами попала под поезд. Одну ногу отрезало ниже колена, вторую раздавило. Женщина из этой деревни, Матруна, глядевшая шестерых малых детей своей умершей сестры Горовцовой, дотащила туда Лелю, наложила жгуты. В деревне квартировал молодой врач из немецкого госпиталя. Она побежала к нему, привела. Он отрезал вторую ногу ниже колена, бинтовал, колол антибиотики. Бабушка ничего про Лелю не знала.
Ее 17-летнего сына Гену немцы забрали на работу в кочегарку кидать уголь в топку. Гена пристал к матери, что отец-коммунист на фронте, он не одобрит прислуживания немцам, и попросил отвести его в партизаны, а бабушка многих знала, и где они, тоже. Она заперла в хате шестилетнюю маму и годовалого Алика и отвела Гену к партизанам за 18 км. Мама рассказывала, как плакал Алик и она сама и от голода, и от страха, и оттого, что мамы нет.
Так как Гена не вышел на работу, пришли из комендатуры и забрали бабушку в гестапо допрашивать, где сын- три дня мама с Аликом снова были одни. А в гестапо ее увидели двое парней, которых она раньше подкармливала (коржиками из картофельных очисток) и смогли переложить карточку с ее фамилией из ящичка "на расстрел" в ящичек "в концлагерь".
Бабушку с мамой и Аликом забрали, не дав даже одеться, хату подожгли - как пособников партизан, отправили в Жлобискую тюрьму, в концлагерь в Оршу, затем в польский Майданек.
Леля передавала записку в Жлобин, ей сообщили, что этот дом сожжен, хозяев немцы забрали.
Гена в партизанах погиб через два месяца, его место гибели в районе Рогачева примерно называли, но где его могила и его сотоварищей, никто не знает, никто не вернулся.
Александр Иванович Бобиков в свои 82 года добровольно вызвался дежурить на пожарной вышке, потому что деревянный Жлобин то и дело пылал пожарами, огонь перекидывался на другие дома. На этой вышке он и погиб.
Леля передала записку двоюродной сестре Варваре Устиновне, по мужу Осипович, в Жлобин, та пришла в Кабановку с тачкой и забрала безногую Лёлю. У самой Вари мужа-портного расстреляли как врага народа в 1937 году, у нее сын Витя 1934 и дочь Дина 1936 г.р. С этими детьми она жила в 15-метровой хатке и зарабатывала шитьем. За годы войны снаряды попали во все соседние с ней дома. Она рассказывала, что выходила ночами за дом, к яблоне и молилась, чтоб ее дом остался цел, и обещала приютить всех бездомных. К концу войны в ее хате размещалось 14 человек, спали и на столе, и под столом. Леля помогала с шитьем. До войны Леля с моей мамой иногда ходили к соседской старухе-знахарке, сидели тихо, пока она гадала посетительницам, а после их ухода Леля расспрашивала значение каждой карты в комбинации с другими. И мама тоже запоминала. Это знание Леля употребила, живя у Вари и подрабатывая гаданием.
В Майданеке бабушка числилась одна, пайку и даже ложку на детей не давали, быстро забирали миску с очень горячей баландой, не давая поесть и покормить детей, а разместили ее с малыми детьми нарочно на третьем ярусе, под щелястой крышей, откуда и дождь, и снег сыпался. Однажды взрослые вернулись с работы, а бабушки среди них не было - мама пошла мимо других бараков к входным воротам и увидела, что бабушка ползет с разбитой головой, в окровавленной робе. Оказалось, что работали на уборке капусты, и бабушка спрятала под одеждой два листа капусты, которые при обыске на входе в концлагерь у нее нашли. Она кричала, что у нее двое голодных детей, пайки на них нет, и ее сильно избили. Алик простыл, стал кашлять. Его забрали "лечить", а назавтра полька позвала бабушку и показала, что на тачке с трупами взрослых перед бараком-печью сверху лежит тело ее сына.
Очень донимали вши, селились в швах одежды и нещадно кусались, каждый вечер надо было их выбирать и давить - раньше нельзя было, построение, взрослых на работу. Когда детей повели "в баню", одежду велели снять далеко от входа, а были уже ноябрьские заморозки. Колонну охраняли эсэсовки с овчарками. Мама собак не боялась - в Жлобине у них были две немецкие овчарки, Джульбарс и Рекс, мама даже каталась на них и знала, что овчарки детей не трогают. Мама подошла к эсэсовке и стала говорить, что холодно, надо было раздеться перед самым входом, они быстро бы скинули одежду. Эсэсовка подала ей стеком из горы тряпок бордовое платье и зеленую шапочку, это мама хорошо запомнила. Пока мама разговаривала, та колонна прошла внутрь, всех потравили газом, трупы погрузили на тачки и повезли топить крематорий, а когда прошла мама, свободные тачки кончились, все помылись в грязной чуть теплой воде и остались живы.
Затем в декабре 1942 объявили, что детей старше 7 лет заберут "учиться" и заставили пройти под планкой. Маме еще не было 7 лет, она даже на цыпочки встала, чтоб казаться выше - так хотела учиться. Когда детей уводили, бабушка залезла под стол, перегораживающий два помещения барака, и крикнула: "ты Овсянникова Светлана Максимовна 36-го года рождения, повтори!"; ее эсэсовка оттаскивала, сломала о ее спину стек, схватила стул и стала бить, бабушка не отползла, пока мама не повторила. Вместе с мамой забрали еще одну жлобинскую девочку постарше, Ядю Рутковскую, которая с ними была и в эшелоне, и в Оршанском лагере. Детей погрузили в кузова машин, матери слышали непонятный вой с уезжавших грузовиков. Мама пояснила впоследствии, что это они пели русские песни. Через много лет после войны на встрече узников бывшая узница Майданека рассказала маме, что она помнит этот момент - она была среди оставшихся. Всех детей, что не забрали "учиться", сожгли в крематории.
Маму привезли в детский лагерь в Лодзи - трехэтажное здание бывших казарм. Один урок немецкого языка детям дали, выучили три буквы, и показали концерт на Рождество, на этом учеба и позитив закончились. Детям объяснили, что родителей у них нет, что теперь их родина - Германия и они должны быть благодарны за кров и пищу. Строжайшая дисциплина, жестокие наказания за непослушание, провинности, запрет бегать, шуметь и играть. Спать можно только на спине; на бок поворачиваться запрещалось. Моя мама до сих пор спит "по стойке "смирно". Летом работали на полях; за один съеденный помидор мальчика поставили на край крыши с двумя кирпичами на вытянутых руках и демонстративно избили, когда он не смог их больше держать. В те дни, когда не было полевых работ, мальчики совками рассыпали равномерно по всему плацу шлак из кузова, девочки пальчиками собирали этот шлак в кузов так, чтоб плац остался чистым, и назавтра снова, и так каждый день. Из них растили послушных рабов, беспрекословно выполняющих даже бессмысленную работу. На опросе при записи данных мама сказала не только имя-возраст, но и то, что отец в Красной Армии, а брат в партизанах, и числилась в неблагонадежных.
Мама на обрывках газет, оберточной бумаги, подобранных папиросных пачках нарисовала кусочком кирпича и угольком "карты" и раскладывала на полу между нарами. Она не заметила, что дети стихли, подошли взрослые. Начальник лагеря спросил, что эта девочка делает, и полька-надзирательница перевела. Мама ответила, что гадает, начальник попросил погадать ему. Она разложила карты и сказала, что у него есть жена, белая фрау, что детей у него нет, а его скоро ждет смерть. Начальник велел не наказывать маму, позже принес ей что-то вкусное, а когда она заболела, то ее положили в лазарет на мягкой кровати, белой простыне, и хорошо кормили. Потом, как мама выздоровела, начальник взял ее к себе домой. Белой фрау ребенок сразу не понравился, она неряха - вон, грязь на обуви.
В 1944 году все надзирательницы разбежались, слышалась канонада, дети спустились на нижний этаж, а во второй, где были нары, попал снаряд. Мама и та самая Ядя Рутковская выглянули во двор - охраны нет, в раскрытой уборной был погибший начальник лагеря, выбежали за распахнутые ворота и убежали, вскоре услышали русскую речь - наши! Девочек отправили в детдом под Курском. В детдоме учили, мама была отличницей, только плохо было с обувью и очень плохо кормили - за два года сняли за воровство пятерых заведующих.
Леле из военкомата пришла бумага, что Максим Овсянников в 1943 году под Витебском пропал без вести.
Бабушку из Майданека перевели в Равенсбрюк, с нашивкой на робе "Р" - партизанен, на подземный военный завод. Всем женщинам что-то кололи, чтоб прекратили менструировать, были чистыми, и прекратили - а ей не было и 40, она два года назад родила. Моя бабушка в Равенсбрюке выжила благодаря образованию, она единственная из заключенных владела французским и польским - и ей доверили мыть туалет надзирательниц-полек и немок в бараке французских евреек... Бабушка не только поэтому осталась жива, но и потому, что страдавшим без курева женщинам приносила окурки из того туалета... А потом оказалось, что фамилия одной женщины Ротшильд, ей небедные родственники выхлопотали право каждый месяц слать посылки, и женщина наделяла бабушку маргарином... Бабушку освободили в 1945, но репатриировали не сразу, она еще почти год работала в советской комендатуре кастеляншей, и как говорила, сильно поправилась (а надаренные ей советскими военнослужащими вычурные трофейные платья впоследствии были впору мне, 15-летней, 44-го размера - как же худа она была в 45-м...). Что она знала? Что муж ушел на войну, что дочь угнали в Германию, что сын ушел в партизаны, что хату сожгли, малыша замучили, младшую дочку отобрали...
Политрук Максим Овсянников в 1943 году не пропал без вести, он со своим подразделением не был в плену и не был в окружении, из "котла" под Витебском бойцы прибились к другой части, их переформировали, его разжаловали в рядовые, он довоевал до Берлина, после освобождения Беларуси делал запросы в Жлобин, узнал, что жива дочь Ленимара, хоть и без ног, и слал ей письма на адрес племянницы Вари.
После демобилизации Максим в январе 1946 г. явился в Жлобинский военкомат, Жлобинский райком партии. Кричали, что он был у немцев, что должен был в окружении застрелиться, отобрали партбилет, не дали работы, отказывали в стройматериалах на дом. Вернулась бабушка из Германии в феврале 1946 года. Бабушка на рынке встретила Ядю Рутковскую! Та рассказала, где в детдоме Света, что сама она сбежала из детдома, а раньше они со Светой сбежали из разбомбленного концлагеря! Максим поехал в детдом под Курском и забрал маму 10 апреля 1946 года. Мама решила, что ее удочерили - как же, отличница и очень поет хорошо. Ехали с пересадкой в Харькове, маму поразил красивейший зал в вокзале, а еще там продавали мороженое - она никогда ничего подобного не пробовала, а как оно пахло!-она просила, но он не купил, сказал - заболеешь - и правда, ее лихорадило; приехали в Жлобин - она уже идти не могла, он нес ее, девяти с половиной лет, на руках от вокзала до Вариной хаты в конце Гоголевской, а на ней было тяжеленное зимнее пальто и крепкие ботинки, выданные в детдоме на вырост (то пальто она еще три зимы носила). Варя охала - какое дитя - зеленый мох на лице! Света не узнала мать, не помнила про Лелю. А когда ночью к ней с Лелей на кровать прыгнула крыса - подняла крик, да не от крысы, а от того, что одеяло распахнулось и у Лели не оказалось ног, а страшные обрубки! И еще было совершенно голодно. Несколько корок мама припрятала и решила идти на поезд, ехать обратно в детдом. Она была уверена, что стоит только сесть на поезд - и он привезет ее точно в детдом! Бабушка нашла схоронку и расстроилась, а Света сказала, что не надо было меня удочерять, Вам самим есть нечего! Бабушка с Лелей стали ей напоминать подробности из ее детства - как ее боднула корова, как брат Гена на плечах носил ее на стадион, как отец кормил ее по ночам кусочками булки, размоченными в молоке, что возле ее постели стоял шкаф, стенка которого поточена жучком, и она водила пальчиком по узорам... Вот этот шкаф мама и вспомнила. Летом маму отправили в Кабановку к Горовцовым, где маму поили молоком и досыта кормили картошкой. На другие каникулы ее отправляли также в Четверни, где у бабушки осталось много добрых друзей, и в Малевичи, где жила бабушка Дарья, родня матери Александра Ивановича Бобикова, происходящая, кстати, из деревни Шведы Вилейского района - это не те шведы там когда-то осели, что под Полтаву шли, а еще те, что из варяг в греки плыли и ладьи потеряли..
Максим в деревне Четверня, где жили до войны, разобрал сарай и перевез бревна, вывел до крыши хатку 3х5 м, кирпич на печку из пожарищ набрал. Работы не было, он ловил в Днепре рыбу, чтоб как-то кормить семью, уже перебравшуюся от Вари в свою хаточку.
А один из Горовцовых, Эдик, несколько лет впоследствии жил у Лели в той хаточке с молодой женой Людой, а потом получил квартиру и даже стал директором Жлобинского районного Дома культуры.
За Лелей в 1946 году стал ухаживать молодой человек, москвич Николай Воробьев, с руками-ногами, расписались, в мае 1947 года она родила сына Геннадия. В июне 1947 года Максим ушел на рыбалку и не вернулся, бабушка и ее сестра Катя Бобикова пошли его искать, нашли в камышах тело в нескольких километрах вниз по реке, почти у той деревни Октябрь (ранее Попки), где Максим родился и жило много Овсянниковых. Возможно, Максим знал в тех краях рыбные места. Тело было - не поднять, очень пострадало от воды. Они неглубоко прикопали его прямо на берегу и назавтра вернулись с мужчинами и лопатами, но тела уже не было, так его и не нашли. У Максима был порок сердца, но судачили, что он утопился.
Работы в Жлобине не было, Николай Воробьев привозил из Одессы лук и продавал в Жлобине на рынке. Его осудили за спекуляцию, приговорили к работам на поселении под Москвой. Там он сошелся со здоровой женщиной и к Леле не вернулся, сперва писал, что потому, что в Жлобине работы нет. В 1948 году Леле пришел из военкомата документ, что политрук Максим Афанасьевич Овсянников был верен воинскому долгу в боях в Витебской области и не нарушил Присягу.
Бабушка так и не оправилась после концлагеря, ее состояние вследствие тех гормональных инъекций становилось всё хуже, она не могла ни работать, ни управляться по дому, и не каждый год у нее бывали месяцы прояснений, а так была скрюченной, с трясущимися руками, принимала сильные лекарства. На моей памяти она работала санитаркой в тубдиспансере в 1961-62 гг., и больше никогда. Но она была добрейшим человеком, так любила меня маленькую и мою сестру Лену, дожила до 76 лет, пусть была лежачая, но моей шести-восьмимесячной Наде напевала песенки! Она точно была святой, это даже мой невыдержанный отец, всегда со всеми конфликтовавший, ее зять, мог это подтвердить, теперь они в одной могиле лежат - и в жизни в согласии были... К слову, отец прожил в уверенности, что люди должны в полном объеме выполнять свои должностные обязанности, и никаких компромиссов...
Безногая Леля осталась с маленьким сыном, больной мамой и сестрой-школьницей без какой-то помощи и практически без средств, шила на заказ, вручную, в основном стеганые ватные одеяла, гадала, получала как инвалид маленькую пенсию. На любом прошении в исполком о материалах на кровлю или материальной помощи стояла резолюция "Были в Германии. Отказать" (документов о том, почему они там очутились, ни в одной организации не имелось, архивы сгорели во время войны, и только в 1991 году маме пришел ответ из Москвы, в архиве из концлагеря в Лодзи и были сведения, что маму привезли из Майданека, где она находилась с матерью, а при опросе ребенок сообщил, что отец в Красной Армии, брат в партизанах...).
Леля выхлопотала через военкомат за счет документа 1948 года пенсию за отца для Светы, стало легче. После 7-го класса мама поступила в Гомельское медучилище, там отлично училась, получала стипендию, а еще была профоргом училища. И закончив училище, познакомилась с папой... Он сообщил своим родителям, что встретил девушку, на которой хочет жениться, а маме написал, чтоб поехала в Стрешин познакомиться с его родителями. Света родителям понравилась, а они к тому же знали, что это дочь очень порядочного и уважаемого Максима Овсянникова, не только потому, что он брат их односельчанина Филиппа, но и друг их приятеля Крышнева и очень ценим множеством знакомых из недалекой от Стрешина деревни Эштермай, где он в молодости председательствовал...
Мои родители кочевали по степям южного Урала и Казахстана. Папа пропадал на буровых. Жили в драной палатке на три молодые семьи, в сарае, мазанках из глины с соломой и только потом - в бараке, да с отдельным входом в свою комнату! Буранами заметало барак вместе с печными трубами. Мама была единственным медработником в степных и геологических поселках (в 70 км от населенных пунктов с медучреждениями), только роды 64 раза она приняла в одиночку, в неприспособленных условиях - в бараках и юртах, добираясь до них пешком и на лошади, в паводок, распутицу и буран, а сколько колола больным на дому антибиотики каждые 4 часа, и это после ежедневного приема пациентов от мала до велика... Постоянно переезжали, и туда, где маме по профессии уже негде было работать (это потом уже в Теренсай, Гай, Орск, Оренбург, Белоруссию - Калинковичи, Барановичи, Минск, Монголию /Бурэнхан, Эрденет, Хубсугул, Бороундур, Улан-Батор/, снова в Минск), так она переучилась на картографа и профессионально выросла так, что ее вручную выполненные огромные карты залежей полезных ископаемых висели не только в республиканском управлении геологии, но и в кабинетах Совета Министров БССР и ЦК КПБ.
Семья переезжала жить в более цивилизованные условия, а работал отец по-прежнему на буровых, являясь начальником геологической партии новой техники как там, при разведке Орско-Халиловского месторождения, так и после 1966 года, работая в "Белнефтегазразведке" при открытии Речицкого месторождения, и в 1986-1989 гг. в "Зарубежгеологии" в Монголии. Он постоянно пытался улучшать процесс бурения скважин, имел более 400 внедренных рацпредложений, получил 8 авторских свидетельств на изобретения в области бурения, являлся Заслуженным рационализатором и изобретателем СССР, учился в аспирантуре Ленинградского горного и писал диссертацию, что при такой кочевой работе и наличии троих детей нереально, а для души писал пейзажи в стиле Куинджи, играл на баяне, а уж сколько спортивных призов они с мамой взяли, и победили в скольких непрофессиональных конкурсах бальных танцев...