Было лето. Я перешел в третий класс. Отец, придя с косовицы, не начал, как обычно, прежде всего мыться над вальней - круглым оцинкованным корытом. К слову, каждый день с мая по октябрь отца ждала налитая с утра в жестяное корыто и нагретая за день вода. Жанту - кирзовую хозяйственную сумку, в которой он на работу носил еду, бережно поставил на крыльцо. Сумка была застегнутой.
- Интересно, что же я тебе принес из леса?
- Хлеба от зайца!? - тогда это было расхожим в селе выражением, ответ на каждодневный вопрос детей:
- Что ты мне принес с поля?
Родители приносили домой оставшийся после обеда остаток ломтя зачерствевшего подсохшего хлеба, кусочек, обсыпанного серой солью пожелтевшего сала. Головка чеснока в жанте была дежурной. Если дома мы воротили нос от сала, то, почерневший от пыли и пропитанный запахом лука и чеснока, кусочек сала и подсохший, шершавый, как наждак, хлеб становились необычайно вкусными и мигом исчезали в наших желудках. Я кинулся расстегивать жанту.
- Не спеши, сейчас, - отец осторожно расстегнул молнию до середины.
Я заглянул в узкую щель. Из глубины сумки на меня смотрели чьи-то, широко раскрытые, испуганные глаза.
Отец занес сумку в камору и расстегнул молнию до конца. На дне жанты, сжавшись, сидел крохотный серо-рыжий зайчонок. Я протянул руку, прикоснулся к зверьку. Он еще больше сжался и мелко задрожал.
- Труська, Труська, не бойся! - неосознанно вырвалось у меня имя зайчонка.
Я взял Труську одной рукой и тотчас мои пальцы почувствовали его острые коготки. Отец взял у меня зайчонка и опустил на глиняный пол. Зверек даже не пытался удирать.
- Его надо покормить?
- Он сегодня не будет есть. Завтра.
Ужин прошел в живом обсуждении, чем кормить зайца. Решение было единодушным: молоком.
- Не имела баба хлопот, купила порося... - сказала мама в конце ужина.
Я не понимал, к чему это, но почему-то стало обидно.
Утром, едва дождавшись ухода родителей в поле, я бросился в камору с мисочкой молока. Зайчонок легко дал себя поймать. Я подтолкнул его к мисочке. Он не ел. Взяв Труську в руку, я ткнул его мордочкой в молоко. Он даже не облизался. Через пять минут его голова, грудь и передние лапки были мокрыми.
Труська сразу потерял свою привлекательность. Вытерев его своим полотенцем, как будто на что-либо другое заяц бы не согласился, я отпустил его в угол. Он сразу юркнул в щель между двумя полными мешками. Я вышел на улицу.
Вскоре я увидел, как наш огромный жирный черно-пегий кот Мурик юркнул в небольшое квадратное отверстие двери. В каждом сарае и каморе отец выпилил отверстия, чтобы при закрытых на замок дверях, кот мог беспрепятственно ловить мышей. Во мне все застыло. Я бросился в камору. Сжавшись перед прыжком, кот сидел перед мешками. Уши Мурика были наклонены вперед, а кончик хвоста возбужденно подрагивал. Он недовольно повернул ко мне голову. Его широко открытые глаза, казалось, горели.
Взяв Мурика на руки, я вынес его на улицу. Перекатывая большой камень, я привалил его к двери, перекрыв ход коту. Пришедший с работы отец закрыл отверстие куском фанеры короткими гвоздиками с ромашкой на широкой шляпке.
- Расплодятся мыши с вашим зайцем - ворчала мама.
- Не успеют.
Я был вполне удовлетворен ответом отца, восприняв их как защиту моего зайца.
А Труська продолжал голодовку. Пришедший к нам, мой двоюродный брат Тавик, который знал все, сказал, что зайчиха кормит зайчат один раз после рождения и убегает. Второй раз их может кормить даже чужая зайчиха. А молоко зайчихи в несколько раз жирнее коровьего. Жир в молоке в селе мерил только один человек, принимающий молоко от колхозников. Поскольку туда у меня доступа не было, я решил не мелочиться. Я стал наливать зайцу, снятые мной в погребе, еще жидкие сладкие сливки.
Вскоре, подав зайчонку блюдечко со сливками, я восторженно наблюдал, как он начал неловко слизывать сливки по краю блюдечка. Ел он довольно долго. Я был вне себя от счастья. Потрусив зайца у уха, с удовлетворением больше почувствовал, чем услышал бульканье в его животе. Будем жить!
По совету Тавика я стал давать Труське свежесорванный клевер и люцерну. Даже на глаз было видно, что заяц немного подрос. Меня он не боялся. Я стал выносить его во двор, тщательно охраняя его от кота и наседки, цыплята которой уже свободно гуляли повсюду. После прогулки я водворял моего питомца на его место между мешками.
На закате я буквально заваливал проход между мешками клевером, добавляя рядом яблоки и ранние груши. Фрукты заяц не трогал. Положив однажды вырванную морковку с ботвой, на второй день с радостью увидел, что она Труське понравилась.
Близилась школа. По утрам, когда я выводил зайца гулять, уже чувствовалась нарастающая прохлада. В это время я заметил необычное поведение моего Труськи. К концу прогулки мелкими скачками он начинал убегать в огород, за которым уже начинала светлеть лесополоса. За ней тянулось скошенное колхозное поле.
Побегав за зайчонком, я ловил его и закрывал в каморе. В душу закралось беспокойство. Я осознавал, что заяц хочет на волю. Мне совсем не хотелось с ним расставаться.
Я рассчитывал огородить участок возле дверей каморы сеткой, но ее не было. Огородил дверь углом их двух досок и заяц гулял уже в маленьком загончике. Хотел попросить деда связать невысокую изгородь из ивовой лозы, но не успел. В один день я пошел попить воды, а когда вернулся, Труськи в загородке уже не было.
Пробежав через сад, я увидел Труську прыгающим через луковые грядки. Догнать его я не успел. Заяц скрылся в густой кукурузе. Поиски ни к чему не привели. Остаток дня я провел в глухом отчаянии. Взрослые меня безуспешно успокаивали. Покой в мою душу частично водворил Тавик. Он объяснил, что побег зайца был зовом природы, а в неволе он бы погиб.