Мать-и-мачеха

Однажды Северное море заглянуло ко мне в душу. И осталось нам навсегда.

Наверное, я сошла с ума ещё в раннем детстве, когда все нормальные малыши любили маму, я глубоко ненавидела её. Одно из первых моих воспоминаний - она держала меня на руках, было лето, дача. Папа приехал на выходные с работы и смотрел на меня. А я - на него. И улыбалась. Потом поворачивалась к маме и с усилием опускала уголки губ, потом снова, с улыбкой, поворачивалась к папе. И так до тех пор, пока они не остановили меня. "Так нельзя. Маме тоже надо улыбаться. Хорошие девочки так себя не ведут".

Мне было годика три, или чуть меньше. И это - моё первое воспоминание об этом воплощении.

Я знала, что мамино сердце холодное, как ледышка зимним днём. Но, как это известно всем естествоиспытателям, ледышки отлично прилипают к варежкам - не отцепишь. И морозят, морозят, морозят - до холодной боли в пальцах.

Мама надо было пройти курс терапии после смерти моего брата. Но это было не принято. У нас вообще не принято копаться в себе.

Итак - я росла девочкой-ошибкой, с тенью не выросшего младшего братика за спиной. Он был бы лучше меня, сильнее, умнее. Красивее. Он получил бы отличную профессию и смог бы обеспечивать семью, не то что я. Кусочек дерьма в драном пальтишке. Нет, конечно, мне никто ничего такого не говорил. Но я знала это всю свою жизнь. Как говорится, чувствовала нутром. Я - ошибка. Лучше бы меня не было. Всем было бы лучше.

Если ещё говорить о моём детстве - я всегда была страшненькой. Тощей, с обрубками тонких безжизненных серых волос на маленькой голове. "Ноги, как макаронины". "Крысиный хвостик вместо волос". Маленький уродец. У меня на лице было написано: "я маленькое нищее ничтожество. Ты можешь обзывать меня как хочешь".

У меня вообще много чего на лице написано. Каждый может прочитать и посмеяться.

К школе меня готовила бабушка. Вернее, прабабушка, но это слишком долго. Она была святым человеком. Так все говорили. И это было правдой. Я помню её красивые глубокие глаза, её широкие немецкие скулы, теплоту её рук и любовь. Её любовь я тоже помню. Очень хорошо. Любовь и терпение. Она научила меня читать, писать, считать. Открыла мне мир книг. Показа мне волшебство осеннего леса и таинственный трепет тающей весны.

Однажды я в порыве гнева почему-то толкнула её. Мне было лет пять, а может, четыре. Я помню, как она расстроилась. А вечером, шагая по лестнице вниз, родители отругали меня: "хорошие девочки так себя не ведут! Ещё раз так сделаешь - отдадим тебя в садик!"

Я испугалась. Наверное, я и вправду была несносным ребёнком. Все так говорят. Маленькая ошибка. Отвратительное ничтожество. В следующей жизни будет как-нибудь иначе. Наверное. Когда я отдам все кармические долги в этой.

***

Запах осеннего леса. Жёлуди и каштаны. Хрустящие листья под ногами. Белки с пушистой шёрсткой - с ветки на ветку. Она шла рядом и рассказывала мне сказки. Она, чья жизнь была одним ежедневным "я должна". Красивая, добрая, любящая, тёплая. Мы бродили по берёзовым рощам, собирали шишки в сосновых просторах. Смотрели в небесные облака через просветы зелёных пушистых лап. Слушали ветер и наблюдали весенние ручейки. Как они, пробиваясь сквозь тонны умирающего снега, мчатся навстречу Северному морю. Однажды мы вдвоём смастерили кораблик из длинной бутылочной пробки. Зубочистку покрасили в коричневый цвет и приделали меленький бумажный парус.

Кораблик прыгал по волнам, уносимый вдаль, я бежала рядом вприпрыжку, пока он не скрылся за поворотом и не исчез вдали.

Удачного плавания тебе! Где ты причалишь? На чьих берегах?

Той ночью мне снились бурлящие реки, под их мятежное рокотание я сладко спала, прижавшись к тёплой бабушке, от которой всегда нежно пахло корицей.

Летние месяцы мы проводили вдвоём, в гулком лесу, на опушке которого прятался среди ёлок маленький коричневый домик. Бабушка уходила в лес, за грибами, брала меня с собой и мы проводили там дни напролёт, отгадывая, под каким же листиком спрятался на этот раз игривый белый?

Однажды я проснулась, а бабушка уже вернулась с утренней прогулки, вернулась не одна, а с сюрпризом. Она принесла с собой небольшой свёрток, в котором тихо билось зелёное сердце. Я видела его голубоватое сияние и жажду жить.

"Его кто-то выкопал и бросил. Сейчас мы посадим его в саду".

Я вскочила с кровати и босая выбежала в сад, на влажную от росы траву. Бабушка вернула меня в дом и заставила одеться. Холодное летнее утро.

Мы вырыли ямку, поколдовали над ней и поселили можжевельник в его новый дом. Говорят, они не приживаются вне лес m... а. Говорят, они умирают без любви. У нас у него было и то, и другое. Даже когда бабушка умерла, я приходила к нему, каждый летний день, касаясь ладошкой его колючек, и говорила ему о своей любви. А он радостно трепетал в ответ, раздвигая ветками синее небо.

Если Вы когда-нибудь будете проезжать мимо Северных дач, вы увидите его. Его зелёное сердечко до сих пор неустанно бьется. Теперь уже без нас обеих.

***

В первом классе у меня появилась Барби. С ногами из тонкого пластика. Негнущимися руками и тупым, как у меня, выражением глаз. Девочки в классе не хотели брать её в игру. А если брали - то она была рабыней у других кукол, красивых, в прекрасных аккуратных платьях. А не в обрезках от носка, ставших платьем лишь в моём больном воображении. Моя Барби была некрасивая, хотя для меня - она была самой прекрасной куклой на свете. Я мечтала отправиться с ней в страну розовых плюшевых фантазий и исчезнуть в ней навсегда.

Однажды я забыла её в школьном шкафчике. И это было самым большим горем для шестилетней девочки. Мы собирались в этот вечер в гости к моей лучшей подруге. К её настоящим Барби, с гнущимися в коленках ногами из качественного пластика. Я не могла прийти туда без моей Изабеллы. Не помню, как папе это удалось, но мы попали в школу и забрали её и с тех пор я не отпускала её ни на минуту. Моя Изабелла. Красивая, прекрасная. Самая-самая.

Учительница вообще-то не разрешала приносить игрушки в школу и я прятала свою куклу поглубже в портфель. А у учительницы помада на губах гадко пахла какашками.

А потом однажды за мной не пришла бабушка. Это было в мае. Стоял яркий солнечный день, школьный день кончился, детей забирали. А меня - нет. Но я не замечала этого, я играла с девочками в домике из кустов. Играла до тех пор, пока их всех не разобрали - ну сколько уже можно! И я осталась одна. Такое странное липкое чувство - одиночество... оно подкрадывается к тебе незаметно, хватает сзади за плечи и душит.

Но вот пришла какая-то дама с волосами цвета баклажана. "Идём, я отведу тебя домой". И я пошла. Интересно, я бы с любым человеком пошла? Куда угодно? Видимо, да. Однажды такое уже было. Хотя я и не помню этого. Мама рассказывает, что меня украли в магазине. И она нашла меня на улице, испуганную.

Но тут было иначе. "Бабушка заболела и не смогла прийти за тобой". Я качалась на качелях и думала, как же бабушка могла заболеть? Она же всегда была здоровой.

Но скоро дома все стали грустить. "Мамочка. Мамочка..." слышался плач из соседней комнаты. Бабушки не стало.

И сразу стало пусто в комнате. Холодно в кровати. Теперь мне стало некому расчёсывать волосы по вечерам, а я так любила расплетать бабушкины косы и медленно проводить по ним резным гребешком. Никто больше не пел мне песенки на ночь на непонятном мне языке. Никто меня больше так не любил. Наступила тишина.

Наверное, тогда Северное море впервые постучалось ко мне в дверь и я открыла её, пуская на порог колючую тучу, разбухшую от соленого дождя.

На следующий год я пошла в другую школу. Я была младше всех на год. Я была маленькой, серенькой, с кривым личиком и смешным хвостиком - фонтанчиком на макушке. "Пальма пришла", смеялись все. Во втором классе у меня снова не было друзей. Один мальчик, в полосатом свитере, держал меня за руку на переменках, но учительница наругала нас, сказала, что так нельзя. В этот день я разлила компот в столовой и на меня так накричали, что мне было страшно потом переступать порог. И никто больше не держал меня за руку - мальчику в полосатом свитере надо играть с мальчиками. А мне - с девочками. Я же хочу стать хорошей?

Однажды мама не пришла. Я стояла на лестнице в школе и смотрела, как забирали детей из моего класса. Всех, кроме меня. Моя мама умерла? Меня отдадут в детский дом? Море внутри меня плескалось, билось солеными волнами и вот уже выплеснулось и полилось, заливая лестницу в холодном школьном фойе.

Мне казалось, прошёл час, день, вечность - пока меня не забрали. И потом, так было часто-часто. Меня не забирали много раз подряд - так мне во всяком случае помнилось. И море бушевало, а колючая туча просилась наружу. Мне было отчаянно одиноко: я видела, как умерла мама. Или бабушка, которая теперь забирала меня, или - что ещё хуже- папа. И мир рушился после каждой этой смерти. Я видела разбитые в аварии машины. Видела, как мама шла по улице, "споткнулась, упала и умерла".

И эта вереница бесконечных ежедневных похорон не давала мне покоя. Усопшие стали приходить ко мне по ночам. Скрестись, царапаться и звать на помощь, трогая меня своими липкими холодными руками. У одного был сиплый незнакомый мужской голос и, когда он приходил, кошмар был самым страшным из всех страшных.

Но в какой-то момент это все закончилось. Хотя момент ожидания родителей после учебного дня был всё равно очень волнительным.

Школа вообще не была моим любимым местом. А после истории с мать-и-мачехой я вообще полностью разочаровалась в этом мероприятии. Стояла весна, первые тёплые деньки после того, как сошёл снег. Ещё кое-где виднелись его умирающие клочки, как комки съёжившейся несгоревшей бумажки. Тут и там на чёрной влажной земле росли жёлтые цветки. Я присела на корточки и долго любовалась ими, забыв про учительницу и про урок природоведения. Тема казалась мне сложной и неинтересной. А желтые солнышки на ещё холодной земле - волшебно-прекрасными. Я разглядывала их лучики-лепестки, переходила от одного живого букетика к другому, пока не увидела брошенные охапки цветов. Кто-то сорвал их и оставил вот так, умирать. Это было так невыносимо грустно, что колючая туча у меня в груди снова всколыхнулась. Это было физически больно - видеть как они умирали. Я взяла их в ладошки и прижала к сердцу, нашёптывая что-то невнятное. Я чувствовала, как им грустно и больно. Тогда я твёрдо решила взять их с собой в класс и поставить в воду. Когда закончился урок и мы вернулись в школу, я первым делом пошла к раковине и набрала воды в ведерко. Цветы радовались, хотя ещё выглядели вялыми и безжизненными. И тут случилось что-то невероятное: учительница выхватила это ведёрко и строго спросила меня, зачем я сорвала цветы.

Сперва я не нашла слов от удивления. Как она могла подумать, что это я убила эти цветы?

"Я нашла их!" - ответила я.

"Ты совершила два ужасных поступка! Мало того, что ты сорвала цветы, так ты ещё и врёшь!"

Когда начался следующий урок, учительница начала его с того, что вывела меня к доске, поставила перед всем классом и объявила меня врушкой, показала всем несчастную мать-и-мачеху и долго, и строго объясняла всем, что цветы рвать нельзя.

Каждое слово врезалось в меня ножом. Я плакала и даже не пыталась защищаться. Я сказала один раз, что нашла их, но мне никто не верил. Зачем же тогда вообще нужна правда, если тебе не верят? Неужели мне стоило бросить их там одних, умирать?

"Хорошие девочки не врут! И не делают плохих поступков!" - добавила она.

А я хотела быть хорошей девочкой, но теперь мне стало не понятно, как? Как стать хорошей, если то, что тебе кажется правильным - оказывается плохим? Я хотела играть с мальчиком в полосатом свитере - он был моим единственным другом, он единственный не обижал меня, не ломал мои карандаши, не обзывал меня плохими словами. Он водил меня в столовую за ручку, мы просто хотели играть вдвоём. Но это было плохо. Хорошие девочки так себя не ведут. Они играют с девочками. И я делала вид, что играю. Меня брали в игры только на условиях, которые мне казалось... нечестными. Но я хотела быть хорошей. Поэтому играла служанок или брала другие роли, которые никто не хотел брать. И молчала, когда меня называли мандой. Мама сказала, это плохое слово. И я старалась его не слышать.