"Пасодобль - испанский танец, в котором мужчина исполняет роль тореадора, а женщина - его плаща"
Из словаря
Он сделал в жизни много ошибок, и поэтому ему сейчас было так одиноко и пусто. И поэтому у него не было сил больше ошибаться.
Тогда он надел своё старое пальто, такой, когда-то яркий, а нынче проеденный молью шерстяной шарф и вышел на улицу. Ветер был холодный, не по-мадридски холодный, пронизывающий до костей - никакого другого, кроме этого банального определения, не пришло ему в голову. А ведь раньше он был так красноречив! Пара фраз - и любая женщина заинтересованно его слушала. Ещё две-три - и она флиртовала с ним напропалую. Да, да, любая - от смазливой студенточки до пожилой матроны с большим животом и бюстом, к которой он испытывал искреннее отвращение. Но надо же было проверить свои чары на всех! Сделать "выборку", как говорят социологи. Хотя что там всей социологии, статистике, до его личного списка побед! Куда там Казанове! Хотя... вот с кем было бы интересно поговорить - двое мужчин, века, их разделяющие, а чары - те же. Однако же, было и различие. Казанова искренне любил или хотя бы испытывал симпатию к женщинам, с которыми спал.
А Он их ненавидел.
Лживые, подлые, мстительные существа. Эгоистки. Самовлюблённые. Корыстолюбивые. Достаточно? О, он только мог себе представить, ЧТО бы с ним сделала каждая, узнав, насколько она ему противна. Зачем он спал с ними?
Зачем... Неужели какому-то tonto* это неясно?! Чтобы лишний раз убедиться в своей правоте.
И он убеждался - день за днём, месяц за месяцем, год за годом. И женщины, с которыми он спал, не знали, что каждая из них - только доказательства его теоремы. Не помогала им и пресловутая женская интуиция - ведь он был прекрасным актёром.
Он давно осознал - без актёрского мастерства не станешь хорошим тореадором. Потому что мадридская публика на время корриды превращалась в толпу древних римлян, а он - в гладиатора. Народ Рима требовал Зрелища, народ Мадрида требовал Зрелища - из века в век ничего не менялось. Если он повергнет быка, он обязан сделать это красиво. Если он погибнет на арене, он тоже должен сделать это красиво. Мадрид смотрит на корриду, и Мадрид жаждет крови. И ему по сути не важно, чья кровь прольётся.
Он стоял на пустой арене и невидящим взглядом смотрел на трибуну. Тогда, много лет назад, когда волосы у него были ещё чёрные, как смоль, когда не появилась эта ненавистная проседь, когда Мадрид в очередной раз возжаждал крови - тогда он впервые увидел Её.
Она сидела в первом ряду, возле самой арены. Девушка в ярко-красном платье. "Вопиющая банальность для испанки", - подумал он тогда и отвернулся.
Да, она была типичной испанкой. В ней не было ничего сверхъестественного, и ему даже не хотелось переспать с ней. Тогда зачем он пошёл за ней после корриды? Она уже собралась уходить и, поднимаясь по ступенькам, он заметил, как сильно она хромает. И он окликнул её - хромых у него ещё не было.
Они переспали в ту же ночь, а наутро она ушла сама. Он даже не успел попросить её об этом, как обычно делал с другими женщинами. Он пожал плечами, достал потрёпанный блокнот и под цифрой 127 написал: "Хромая. Имени не знаю".
А вечером она вернулась. Он собрался использовать типичную (мерзкую! мерзкую!) женскую отговорку о головной боли, но она не собиралась с ним спать.
- Я пришла поговорить, - сказала она.
Не собирается с ним спать?! Каждая женщина, которую он хотел, спала с ним!
Но её-то он больше не хотел...
И он сдался.
- О чём... ты хочешь поговорить? - выдавил он из себя. "Почему мне так тяжело даются такие простые слова?"
- Обо мне, - просто ответила она.
"Да что она себе возомнила?! Когда я с женщиной, мы говорим только обо мне...или не говорим вовсе!"
Но они не собирались НЕ говорить.
И он сдался во второй раз.
- Давай.
- Знаешь, - тихо начала она. - Я не хочу, чтобы ты думал, что я комплексую по поводу своей хромоты. Хотя в детстве это было для меня трагедий. Я ведь так хотела танцевать! Стать профессиональной танцовщицей и дарить людям радость. Но когда я поняла, что это - невыполнимо, я не отчаивалась. Отчаяние - грех.
"Она ещё и проповеди мне читать будет!"
- Да, грех, - повторила она. - И я решила не отчаиваться. Я пошла... а впрочем, куда ещё может пойти такая, как я, чтобы дарить радость людям - в цирк, конечно! Я стала метательницей ножей. Обычно это делают мужчины, но я ведь необычная! Ведь для этого искусства мне не нужны ноги.
- И что мне нужно на всё это ответить? - раздражённо поинтересовался он.
- Ничего, - коротко бросила она. - Ты так ничего и не понял: я хотела сказать тебе, что нельзя отчаиваться. Ты не веришь в то, что способен любить. Ты не веришь в то, что тебя могут полюбить. Так нельзя... ты поймёшь... я помогу тебе.
И уже у двери она вдруг остановилась и резко повернулась к нему.
- А знаешь, больше всего я мечтала станцевать пасодобль.
- Неужели? Но потом ты поняла, что это невозможно...
- Ошибаешься. Я всё-таки станцую его для тебя...
И она ушла из его квартиры, но не из его жизни. Если плащ матадора - его защита, если он - залог его выживания, то она стала этим плащом.
С тех пор она присутствовала в его жизни - зримо и незримо.
Он приходил домой и находил на пороге тёплый плед с запиской: "В Мадриде ветер с Севера, любимый".
Он напивался в ресторане, а у входа его ждало уже оплаченное такси.
Он проигрывал в карты огромные суммы, но долги погашались до того, как он начинал опасаться кредиторов.
А цифра 128 в блокноте всё не появлялась...
...В тот день в Мадриде было особенно жарко, и в воздухе витало предчувствие грозы. Наверняка она уже бушевала где-то на подступах к столице и стремилась добраться до неё как можно скорее. Но корриду никто не отменял: разве гроза - повод для лишения мадридцев Зрелища?
День у него не заладился с самого утра. Весь набор его личных примет тореро буквально кричал о том, что на арену ему лучше не выходить. Но он всё-таки вышел: публика может простить многое, но не трусость матадора. Она опустит большой палец вниз, и навсегда забудет о нём.
Но этот день публика не забудет никогда.
... Когда он уже видел несущегося на него быка, и понял, что больше никогда не взмахнёт пурпурным плащом, и публика неистово закричала - и непонятно было: от страха ли? от возбуждения? - с верхних рядов, неуклюже перепрыгивая через несколько ступеней, бежала хромая девушка. Что-то блеснуло в воздухе, и через мгновение бык упал замертво. Из его правого глаза торчала рукоять кинжала...
Он пришёл в себя довольно скоро (да, он потерял сознание от страха, и этого мадридская публика ему не простила. Действительно - бык-то был убит, но не матадором. Значит, тореро плохо выполняет свою работу. Значит, ему пора давать дорогу молодым, которые не будут хлопаться в обморок при каждой опасной ситуации в корриде. В конце-концов он знал, на что шёл!). Но её рядом не было.
А вернувшись домой, он заметил в двери записку. И развернув её, прочёл:
"127. Меня зовут Мария..."
***
Не по-мадридски холодный и банально пронизывающий ветер продолжал дуть, когда он через 20 лет после того случая вернулся на арену. Нет, там никого не было - но старый сторож ещё помнил его и разрешил немного побродить по кровавому песку.
Потом он сел на трибуну.
А ветер продолжал дуть.
И ничто не спасало от этого пронизывания - потому что нет спасения от холода души.
"Отчаяние - это грех", - вдруг вспомнил он.
И сказал: скореедля неё, а не для себя.
Впервые в жизни он сделал что-то не для себя.
- Я слишком много грешил в своей жизни. Так не буду брать на душу ещё и этот грех. Она бы порадовалась. Если бы слышала.
- Я слышу, - раздался голос у него за спиной. А потом на плечи опустилось что-то тёплое и пушистое.
Шарф.
- По-моему, твой старый шарф уже никуда не годится, любимый, - прошептала ему Мария.
... А откуда-то из тумана, одевшего плащом Мадрид, доносились звуки страстного пасодобля...