В конце апреля 19. года мой отпуск совпал с предложением давнего друга поучаствовать в интересной поездке.
Я его принял. Через несколько дней наша малочисленная экспедиция из трех человек прибыла в аэропорт города Артем с намерением вылететь на север Приморского края, в Единку. Оттуда вертолетом нас должны были забросить на главный водораздельный хребет Сихотэ-Алиня, где предстояло осмотреть участки от истоков Анюя (Амурская сторона) до верховьев р. Дагды (Приморский склон). Там мы должны были найти месторождения, нанести их на карту, сделать описание, отобрать пробы и доставить все это в город для лабораторного анализа.
Открывая прозрачную дверь аэропорта, я обратил внимание на человека среднего роста, средних лет, неяркой внешности. Он стоял в нескольких метрах от входа и держал в руках прямоугольную из белого металла, аккуратно сделанную канистру, вместимостью литров 7-8. Ее горловина была тщательно закрыта и опечатана. Мой друг, руководитель нашего путешествия, его, как оказалось, знал и представил нас. Это был известный гельминтолог, кандидат наук, сотрудник одного из академических институтов. Ученый так обрадовался появлению нашей компании, что предложил тут же отметить встречу и многозначительно указал на канистру, в которой, как выяснилось, находился чистый медицинский спирт.
УДК 82
ББК 84
Д 93
УДК 82
ББК 84
ISBN 978-5-93577-124-9
No Дьяков В., 2016
No Издательство 'Русский Остров', оформление, 2016
Дьяков, Владимир
Случайные встречи: рассказы / В. Дьяков. - Владивосток : Изд-во 'Русский Остров', 2016. - 116 с.
'Случайные встречи' - вторая книга В. Дьякова. Как и первая -
'Лайки на охоте и дома' - она состоит из отдельных рассказов, в которых жизненный путь автора переплелся с судьбами его героев. Это не выдуманные истории, хотя порой они кажутся нереальными. Разные стороны жизни приоткрываются после знакомства с персонажами. Не все они положительны, но сама жизнь такова - это конгломерат из закономерностей и случайностей, управляющих движением противоположностей.
Для широкого круга читателей.
Д 93
4 5
Мы категорически отказались, озабоченные проблемой вылета. К тому же, нарушив целостность пломбы на канистре, наш хлебосольный попутчик (он тоже должен был попасть в Единку) просто не будет допущен к полету. Точнее, его допустят, а канистру нет - таковы правила воздушных перевозок. А без нее делать ему там нечего, так как цель научной командировки заключалась в изучении гельминтозного заражения рыб. Не могу точно сказать: гельминтов этим спиртом надо было консервировать или себя обеззараживать. Одним словом, мы его убедили.
Наши худшие опасения оправдались: ЯК-40 в Единку не давали. Тогда это было обычным делом. Мы, знавшие не понаслышке приморские 'севера', надеялись только на удачу. Поэтому, просидев на рюкзаках несколько часов в ожидании отложенного рейса, спокойно выслушали сообщение диспетчера-информатора о том, что сегодня в Единку борт не пойдет, и поняли - надо готовиться к тому, что рейс, скорее всего, состоится в конце недели по расписанию следующего, если погода не подведет. В утешение таким как мы, металлический голос из динамика предлагал сейчас же вылететь на АН-2 в райцентр Терней, расположенный примерно на полпути от Владивостока до Единки. Конечно, замена не равноценная, но выхода не было. Из Тернея, если повезет, на следующий день можно было улететь в Единку либо пассажирским АН-2, либо на такой же 'Аннушке' с геологами, либо санрейсом на вертолете. В общем, варианты были, и мы помчались к указанному выходу.
Однако счастье в этот день было не с нами. Желающих оказалось много, и в первую очередь пропустили тех, кто должен был улететь вчера или позавчера, а, может, еще раньше.
И это было справедливо. Когда осталось одно место, его отдали нашему знакомому гельминтологу. И это тоже было справедливо: он здесь оказался раньше нас и был один, а нас трое.
На следующий день история повторилась. К вечеру ставший до родного знакомым голос диспетчера пригласил желающих на рейс в Терней. От вчерашней ситуация отличалась только тем, что теперь у нас было право стоять среди первых, поэтому, пропустив вперед тех, кто летел по билетам, купленным непосредственно до места назначения и по особым случаям, мы решительно протиснулись к стойке.
Хороший самолет 'Аннушка'! Демократичный. Если установлены пассажирские кресла - двенадцать человек размещаются в них, вещи назад, а если вдоль бортов железные сиденья, как лавки, - то все сидят лицом друг к другу, а вещи ставят под себя, в проход и в хвост. В экипаже трое: два пилота и техник. Двое располагаются у штурвалов в креслах, а третий, борттехник, - между ними в дверном проеме на железную палку садится, после того как дверь закроет. Пока идет эта суета, двигатель тарахтит-греется, не успеешь почувствовать разбег - уже в воздухе.
Так было и в тот раз. Часа через три самолет перепрыгнул последние сопки и оказался в долине Серебрянки, прожужжав над поселком, сел. Подруливаем почти к самому выходу на летное поле. И первое, кого вижу, - гельминтолог встречает: в левой руке распечатанная канистра, а правой с недоеденным пирожком нам в иллюминатор машет. Лицо радостное и в лучах заходящего солнца розово светится.
А нам не радостно. Понимаем, раз он сегодня не смог улететь на север, значит и нам здесь посидеть придется. Так оно и вышло. На другой день гельминтолог с початой канистрой (в тех местах на такие мелочи, вроде печатей на канистре, никто внимания не обращал) благополучно занял свое место в рейсовой 'Аннушке' и отбыл в Единку, а мы суток двое ждали своей очереди. Желающих много скопилось, да и трое - не один. Однако свершилось!
6 7
... В Единку прилетели далеко за полдень. Как всегда шум, суета. Мотоциклы стрекочут. Встречающие прибывших с нами и провожающие улетающих обратным рейсом галдят, таскают мешки, ящики, тюки.
А мы смотрим, глазам не верим: забор дощатый, калитка, а за ней новый - недавно сколоченный, для этих мест роскошь невиданная - настоящий аэровокзал. Весь в антеннах, с башенкой для начальника; с большим залом для пассажиров, служебным помещением и буфетом, что опытному глазу заметно сразу. Старый аэровокзал, из которого мы раньше улетали, - избушка, в ней для пассажиров места не было, стоит метрах в пятидесяти от нового и в зарослях бурьяна даже плохо заметен. Мы обрадовались. Вертолет ведь тоже надо будет ждать, а ночевать под крышей все же лучше, чем под открытым небом! Перенесли вещи к крыльцу, и я пошел осматривать новое помещение. Весь осмотр минуты три занял и завершился в буфете.
Буфет как буфет. На полках - несколько бутылок красного сухого вина, алжирского, в народе прозванного 'собака' - из-за сфинкса на этикетке. Какие-то банки, конфеты 'дунькина радость', печенюшки и хлеб местной выпечки. На этих совсем не перегруженных товарами полках прямо в середине красовалась знакомая серебристая канистра. Я даже опешил, увидев ее. Но тут же смекнул: 'Гельминтолог, видно, пошел в деревню, а до ближайшей - Перетычихи - километр. Чтобы не тащить с собой такую тяжесть, пристроил в надежное место - вещи здесь можно было бросить где угодно, а канистру, да еще со спиртом, - ни в коем случае! Вот, - думаю, -
он и договорился с буфетчицей'.
Сообразив так, спрашиваю у нее: 'Давно ли хозяин канистры ушел и когда обещал вернуться'? Она так странно на меня посмотрела и говорит: 'А он уж не вернется. Теперь в старом аэропорте комиссию дожидается'.
- А зачем ему комиссия? - спрашиваю.
- Дак, у нас по таким случаям завсегда комиссию вызывают!
- Что же он такое сотворил, что комиссию вызывать пришлось? - спрашиваю, а сам мысленно варианты перебираю. - Может, подрался с кем или разбил чего...
- А то будто вы не знаете? Все только об этом и говорят! Дядька вчера на том диване лежал, - она рукой махнула в направлении дерматиновой скамейки, стоявшей под фикусом, метрах в пяти от входа, - видно, сильно перебрал, горело у него внутри от спирта, так он все кричал: 'Воды, воды дайте!'. - А тут где ее взять? Надо в колодец идти. Людей почти не было, еще не подъехали, а я тоже буфет не брошу. Так покричал, захрипел и умолк. Помер, значит. Перед тем, как рейс встречать, его наш начальник с кочегаром на тачке, что зимой уголь возят, укатили в старый порт. Там прохладно, он же срубной, и никому не мешает. Лежит себе, где положили. У нас в деревне другого места нет. Если покойник не наш, его завсегда туда. А канистру, она пустая была, я поставила, кто спросит, - отдам. Такие дела. Все под богом ходим. Бедолага он. Командированный. Говорили, будто в Агзу должен был на вертолете лететь. А вертолета в эти дни нет - ресурс кончился. Он на профилактике. Завтра будет.
С таким печальным рассказом пришел я к своим товарищам. Помолчали. Опять сходил в буфет. Взял 'собаку'. Помянули, как принято.
... Прошла весна, потом лето. В сентябре я с несколькими рабочими прилетел на 'Аннушке' из Дальнереченска в тот же аэропорт Единка уже по своим делам. И в тот же день, на свое счастье, в Перетычихе встретил знакомых агзинских удэгейцев, которые на лодках отвезли нас вверх по Самарге. Весенняя история в деревне забылась. Никто о ней больше
8 9
не вспоминал, буфет, пока мы были в аэропорту, не работал, торговать в нем было нечем, и продавщица не появлялась.
Месяца полтора поработали и к холодам вновь вернулись в аэропорт Единка. Начальник порта, добрая душа, спасибо ему, пустил нас на постой. 'Живите, - говорит, - что с вами делать, в зале ожидания, пока борт на Владивосток не придет'. Определил я место на полу. Расстелили спальные мешки. Один же, Степан, у меня спрашивает:
- А нельзя ли мне, начальник, на том диванчике, - и показывает на скамейку под фикусом, - устроиться, если вы не хотите.
- Нет, - отвечаю, - не хочу, на полу с удовольствием посплю, для спины полезно. А ты - как знаешь.
Не стал ему ту историю пересказывать. А он свой спальный мешок взял, расстелил на скамейке - она все-таки помягче: под дерматином там что-то подложено. Поужинали в сумерках. Все освещение - фонарики и свечка, их надо экономить. Дверь на крючок заперли, да и спать легли: мы все вместе, а Степа на диванчике.
Запираться особого смысла не было. Больше для порядка. Ночью по бездорожью и холоду кто сюда пойдет? Дизельный движок только на деревню рассчитан и то - потарахтит до двадцати трех часов и на том спасибо, свет выключен. Звезды и луна - одно освещение, если небо не в тучах. Сюда и собаки деревенские не бегают. Неровен час - лес вокруг.
Утром проснулись, смотрю, а Степа среди нас лежит, видно, ночью перебрался. Как-то получилось, что никто ему вопрос не задал, он первый спросил: 'Вы ночью что-нибудь слышали?'
- Нет, - отвечаю, - спал мертво! Другие, как оказалось, тоже не просыпались и на улицу не выходили.
А Степан и говорит:
- Когда лег, я почти сразу заснул. Только не надолго. Слышу, кто-то в дверь стучит, сильно так, как к себе. Встал, глаза сном запечатаны, иду, их не открываю - в такой темноте от глаз толку нет, на ощупь до двери дошел, но, прежде чем крючок снять, спрашиваю: 'Кто?' - В ответ - тишина. Ну, думаю, - почудилось. Вернулся на скамейку и только стал засыпать - опять раздался стук: громкий, настойчивый. Разлепил глаза, в окно глянул. Тьма полная. Небо в тучах, ни звезд, ни огонька. По стенке до двери дошел. Раза три спросил - никто не отозвался. Набрался духу и медленно так крючок открыл и выглянул. На крыльце - никого. Осмелел - вышел. Глаза уже привыкли. Недалеко, но метров на пятнадцать вижу во все стороны - никого. Успокоился. Дверь запер. Спать завалился и сразу заснул.
А дальше самое интересное случилось. Как наяву: мужчина ко мне подходит. Лица не видел или не запомнил, одежда вроде нашей, а голос слышу и сейчас отчетливо. Он говорит: 'Воды принеси, пить хочу, в горле огнем горит!'
А у меня все слова пропали, хочу спросить, кто он, вас позвать, а ничего не выходит. Вижу, у него будто ноги подгибаются - руками на скамейку оперся и вновь стонет, просит: 'Пить, пить дай, огонь меня жжет!' А сам, того гляди, на скамейку повалится.
Не знаю, как, но от него по лавке двигался, ноги поджимал и на пол упал. Очнулся в поту и страхе, никогда такого со мной не было. Трясет, колотун бьет. Понял, что сон, но уж очень реально так. На ноги встать не могу, поэтому на четвереньках дополз к вам. Сначала хотел разбудить, но не решился. С краю лечь - страшно, протиснулся между Лехой и Сашкой, тесно, но мне это и нужно было. Постепенно мандраж прошел, незаметно для себя заснул и больше никаких снов не видел.
Стал он спрашивать кто что во сне видел. Припоминали долго, оказалось, что всякую ерунду. Вот и стали мужики
10 11
предположения высказывать, отчего такое могло случиться. Но никто и близко не угадал известную мне историю.
Сначала я хотел рассказать им о случайном весеннем попутчике с канистрой, пылающим нутром и такой настойчивой просьбой дать воды, но передумал: чего доброго, все мои парни потом тоже будут плохо спать. Самовнушение - опасная штука! А в наших условиях - тем более. Да и кто знает, отчего и какие сны снятся людям, попавшим в необычные места?!
Неведомо, сколько пассажиров могли подобный сон видеть, а я думаю, что таковых было немало за те двадцать с хвостиком лет, которые простоял единкинский аэровокзал, пока не сгорел однажды ночью вместе со скамеечкой и всем своим содержимым. А вот отчего сгорел, в деревне до сих пор гадают. Некоторые всерьез убеждены, что незалитый в свое время огонь из нутра бедового постояльца, неуспокоенный дух которого так и жил в аэропорту, однажды вырвался наружу и натворил бед.
Однако эту версию, как поведал мне бывший начальник аэропорта П., оказавшийся с тех пор не у дел, госкомиссия не рассматривала. В акте написали: 'По халатности руководителя'.
НАТАША
Тусклое здесь электричество, с крыши сочится вода,
Женщина, Ваше величество, как Вы решились сюда?
Б. Окуджава
В поезд 'Харьков-Владивосток' я сел в Белогорске исключительно случайно, так как стремился на 'Россию', но, увы, задержали дела, а за это время 'Россия' умчалась на восток, и пришлось довольствоваться более демократичным экспрессом. В 90-х по Забайкалью и Дальнему Востоку он еще ходил поперек расписания, как бог на душу положит. Поэтому специально попасть на него было очень трудно: 'Харьковский' мог опоздать от нескольких часов до суток. Но мне повезло: не успел войти в здание вокзала - объявляют посадку. Я бегом в кассу, потом по перрону искать свой 8-к, без места - на свободное, по усмотрению проводника. Куда велели, туда и упал. Перевел дух, поздоровался с попутчиками и уже - пассажир. Кто-то спал на второй полке, внизу сидела старушка, мечтавшая попасть в Облучье и тут же спросившая, сколько ей осталось ехать. Напротив оказалась приятной внешности молодая женщина, читавшая книгу Эфраима Севелы, модного автора предыдущего десятилетия.
Только я собрался отправиться на покой, гарантированный мне полкой над старушкой, как перехватил внимательный, устремленный на меня откровенный взгляд дамы поверх раскрытой книги. Она смотрела так, как это делают женщины, когда им от мужчины надо нечто большее, чем помочь достать сумку или убрать наверх тяжелый чемодан. Ее лицо приобрело внутренний свет, она отложила чтение и глядела на меня, не пряча ярких красивых серых глаз и не тая интереса к моей персоне. Можно было подумать, что намечается дорожный роман, хотя сомневаться в добропорядочности спутницы не было никаких оснований, да и условия к тому не располагали.
Чтобы снять собственную неловкость и определить причину ее внимания, предложил выпить чаю. Она согласилась, не переставая откровенно, как мне казалось, изучать меня. И вдруг произнесла: 'Вас зовут дядя Витя, не так ли?' Признаться, я опешил, ибо ожидал чего угодно, только не соседства с экстрасенсом, умеющим угадывать имена
12 13
незнакомых людей. Я был уверен, что у нее не было возможности как-то узнать мое имя: меня никто не провожал, в вагоне я не встретил знакомых, не доставал в купе документы, не было даже банальной татуировки с инициалами на кисти руки.
Она произнесла мое имя так уверенно, что даже англоязычный 'тэйл квэсчинс' - 'не так ли?' - был не в состоянии завуалировать ее полную уверенность в сказанном. 'Да, вы правы, меня зовут Виктор Андреевич. Или, как вы сказали, дядя Витя. Но как удалось это установить? Я вас, как мне кажется, вижу первый раз'. Сказав так, я был стопроцентно уверен, что у нас с ней не было даже мимолетного знакомства. Если память на имена с годами притухла, то на лица - нет.
Однако попутчица, не сводя лучисто-восторженных глаз, произнесла: 'Нет, знакомы. Вы из моего детства, и я вас очень часто во сне вижу. Только там у вас борода цыганская и волосы черные. А в остальном вы не изменились. Я всегда знала, что встречу вас!'
Ее уверенность заставила меня лихорадочно с калейдоскопической быстротой перебирать десятилетия собственной жизни, и все же ей места там не находилось. Она все поняла и, не изменив сияние глаз, как бы пропела одно слово: 'Неель-маа'.
- Господи, я тут же все вспомнил. Нет, не вспомнил. Догадался! Тот далекий эпизод, как осколок снаряда бывает у некоторых фронтовиков в теле, сидел в моей памяти, не тревожа и не покидая ее.
Не было больше поезда, не было очаровательной спутницы, не было меня. Было иное время - почти два десятилетия тому назад - целая жизнь, и в памяти возникло совсем другое место, о сегодняшнем дне которого я теперь ничего не знаю...
В 1978 году тогдашние обязанности и природная склонность к авантюрным поступкам привели меня после долгих пеших странствий к реке Нельма, что впадает в Татарский пролив около того места, где его воды уже окрашены цветом волн северной оконечности Японского моря.
В устье Нельмы размещался одноименный поселок. Я подошел к нему после полудня - вырвался из сплошной круговерти лесных зарослей, ледяных горных речек, скалистых морских берегов. И вдруг, словно путник, увидевший мираж, ощутил прилив сил и счастливое предвкушение отдыха. Здешняя 'Фата-моргана' состояла из множества различных построек, в том числе каменных, которые при моем приближении не исчезали, как следовало бы, а превращались в безмолвные призраки кипевшей когда-то жизни.
Я шел по центральной улице, вихря ногами песчаную пыль. Ни вблизи, ни вдали не было видно не только людей, но даже обычной домашней живности, будто я оказался на огромном погосте.
О причинах я знал, но не ожидал увидеть такую явь. Десятилетия назад здесь кипела жизнь тысяч людей, пока северные ответвления теплого течения Куросио ежегодно приводили в эти воды несметное количество сельди иваси. А потом что-то произошло с водными массами, враз исчезла сельдь, а затем и обезлюдели поселки. Остались брошенные дома, засолочные чаны, остовы судов, бесчисленное количество поплавков и обрывков сетей. Все это я уже видел в разных местах побережья, но здешний масштаб поражал воображение: Нельма предстала передо мной как мертвая столица заколдованного рыбацкого царства.
Впечатление только усилилось, когда в центральной части поселка я увидел несколько стариков, расположившихся на лавках вблизи своих домов. Мое появление для них было сродни визиту на землю марсианина. Так просто в эти
14 15
места посторонние не приходили. Дороги нет, корабли, словно призраки, иногда возникали у горизонта. Кругом тайга, скалистые сопки, холодное, почти всегда затянутое туманом море. Раз в неделю или две, смотря по погоде, маленький самолетик АН-2 прилетит, выгрузит накопившуюся почту и заберет с собой в райцентр больного или немудреную посылочку с банкой варенья для внуков. В дни летних отпусков и школьных каникул мертвый поселок слегка оживал: в гости к старикам прилетали дети и внуки.
Мне местные старики обрадовались. Через полчаса все активное население, особенно старушки, принимало живое участие в моей судьбе: водили здесь же, в центре поселка, из одного брошенного дома в другой, предлагая выбрать любой и поселиться навсегда. Я присмотрел еще довольно крепкую избушку с двумя застекленными окнами, выходившими из горницы на центральную улицу, мышастыми сенями и безнадежно заросшим огородом. В горнице был крепкий деревянный стол и скамья, в углу - железная кровать, каких теперь найти невозможно. У нее была не пружинная сетка, а металлические ленты, натянутые вдоль и поперек.
- Живи сколь хочешь, - напутствовали сердобольные старики, - если чего надо, мы поможем. Картошку на зиму дадим, ягоду наберешь сам, рыбу в реке поймаешь, зверя в тайге много, не ленись только. Девок, правда, нет. Но если обживешься, то откуда-нибудь сосватаем!
Зимовать в Нельме не входило в мои планы. Был август. За неделю я планировал выполнить свою работу и улететь самолетом в Совгавань при ближайшей оказии. Так и рассказал, как есть. Старики посокрушались по этому поводу, но рассудили здраво: молодым мужикам здесь делать особо нечего, а потому с моим временным статусом смирились.
Работа подвигалась быстро, ибо носила рекогносцировочный характер: на карту надо было нанести первые в тех местах точки распространения объектов, важных для археологии. Я ограничил свои планы приустьевой частью реки и ближайшими окрестностями. Здесь моими спутниками стали ребятишки, человек шесть. Увозить детей в город еще не пришло время, но все остальное за два месяца им уже надоело. Поэтому, увидев человека с лопатой, который пообещал обязательно найти и показать место, где жили древние люди, они уже не отставали ни на шаг. И такое случилось - я под контролем нескольких пар внимательных детских глаз расчистил песчаный слой, и все увидели слегка поврежденный, но сохранивший форму и дивный орнамент керамический сосуд, какие бывают только в музеях.
В этой ватажке детей была красивая сероглазая девочка лет двенадцати-тринадцати. Звали ее Наташа. Она вплотную подошла к той черте, когда детские заботы стали отходить в мир воспоминаний, а юность только прикоснулась к ней, но еще не успела кардинально изменить внешность. Что-то неуловимо прекрасное, женственное проявлялось в ее поведении, когда она вызывалась чем-то помочь мне. А в остальное время она мало отличалась от других ребят. Загорелая, в коротком выцветшем за лето полудетском платье, готовая куда-то мчаться сломя голову, толкаться с мальчишками, брызгать на всех водой и весело хохотать, если ей удавалась задуманная шалость.
Работал я ежедневно с рассвета и до заката. Дни недели и числа для меня ничего не значили. В отличие от Робинзона, я даже зарубки не делал. Поэтому и не знал, что наступила суббота.
Закончив работу, умылся в реке и пришел, как делал это несколько дней, в свое деревенское жилище. Сварил пшеничную кашу в алюминиевом котелке на костре, организованном еще в первый день появления, в огороде, вблизи от порога избушки, в окружении зарослей двухметровой полыни.
16 17
Вскипятил воду и заварил чай. Достал горсть сухарей. Всю эту снедь занес в избу, поставил на стол и сел на лавку, лицом к окну, чтобы поужинать, используя остатки вечернего света.
Не успел съесть и три ложки каши, как за спиной послышалось легкое шуршание, заставившее обернуться. В полумраке хижины на пороге я увидел нечто, поразившее меня. Конечно, я сразу узнал Наташу, но тут же и усомнился: она ли?! Я никогда ее не видел вечером, но дело было в другом -
я не видел ее такой! Недостаток освещения не позволял понять сразу, что с ней произошло. И тут она произнесла, почти пропела: 'У нас в клубе сегодня будут танцы, мы там подмели пол, а бабушка дала патефон и пластинки. Я приглашаю вас!'
Сказано было все так просто и так торжественно, что я, тридцатилетний, женатый человек, совсем не обиженный вниманием женщин, растерялся как мальчишка, неожиданно оказавшийся на свидании с одноклассницей.
Я зажег данную мне во временное пользование пятилинейную лампу - в ней было мало керосина, поэтому обычно обходился огарком свечи. Но тут было не как всегда, по такому случаю я даже фитиль прибавил. За окном сразу обрушилась ночная тьма, а убогий интерьер горницы наполнился светом и тенями, словно дворец.
Девочка, стоявшая на пороге, казалась сказочной принцессой. Она была в каком-то немыслимо прекрасном для этих мест платье, с взрослой прической и в туфлях на каблуках! Все это великолепие делало ее выше и старше и требовало совсем иного обращения.
Затянувшуюся паузу она истолковала по-своему: 'Платье я нашла у бабушки в шкафу, а туфли взяла мамины - она их сюда привезла и забыла!'
'Спасибо, девочка, - подумал я. - Эта пауза позволила мне найти правильный ответ'.
- Наташа, - сказал я как можно спокойнее, - я очень благодарен за приглашение, и мы обязательно пойдем в клуб, но прежде я приглашаю тебя поужинать со мной. Я ведь целый день был занят и сейчас голоден, как собака!
Я не лукавил, и она знала об этом, к тому же логика голодного человека, как всем известно, абсолютно понятна женщинам, даже еще совсем юным. Интуитивно я нашел очень правильное решение. Наташа сделала несколько легких шагов и, аккуратно подобрав платье, присела на скамейку, проговорив:
- Вы ужинайте, а я рядом посижу. Меня бабушка уже покормила!
Мы сидели у самодельного стола с потемневшей от времени столешницей. Я молча ел кашу и лишь изредка задавал мало значащие общие вопросы. Вдруг заметил, какой-то эпизод ее заинтересовал больше. Она оживилась. Слово за слово, разговор становился все интереснее - я рассказывал ей разные истории, случавшиеся со мной или моими спутниками во время путешествий, о необычном поведении птиц и зверей, об истории края и о чем-то еще. Она больше молчала, проронила всего несколько слов, но слушала с таким неподдельным интересом, что три часа пролетели незаметно. Я доел кашу, потом мы вместе пили чай. Как ни странно, но обоим было вполне комфортно.
И только внезапно обильно зачадившая и тут же потухшая лампа, в которой закончился керосин, напомнила нам, что за окном уже настоящая ночь, а мы так и не собрались пойти на танцы.
Я включил электрический фонарь и, придерживая мою юную фею под руку, как мог, осторожно вывел ее на улицу. В небе был молодой месяц, напоминавший индейскую пирогу, ярко светили звезды; часто падали, прочертив короткую дугу, обломки небесных тел. Мы стояли, задрав голову, и смотрели этот космический фейерверк...
18 19
Все это вспомнилось так объемно, как будто произошло только вчера. Я смотрел на сидевшую напротив взрослую Наташу и понимал: она тоже мысленно переживает тот единственный вечер фантастической духовной близости, возникшей между девочкой-подростком и взрослым мужчиной, благодаря стечению тысячи случайных, на первый взгляд, обстоятельств. Мы оба сохранили его в своей памяти, но только здесь, в поезде, я услышал ее признание в том, какое сильное чувство, растущее помимо сознания и реальности, развивалось в ней многие годы после той встречи и до сих пор не угасло.
Она вышла замуж на последнем курсе института.
У нее - двое детей. Повезло с мужем: очень добрый и заботливый человек. В Нельме он никогда не был и вряд ли точно знает, где искать это место по карте. Она никогда не рассказывала ему о своем чувстве к почти незнакомому человеку, возникшему среди руин рыбацкого поселка, всколыхнувшему ее детское сознание и, по необъяснимой логике провидения, сохранившемуся там в виде тайного образа.
Мы говорили с ней всю ночь и днем. Кто-то входил в купе и выходил из него. Говорила она. Я слушал.
... В Хабаровске ее встречал муж. Я хотел помочь вынести вещи, но она не позволила это сделать и попросила несколько минут не выходить на перрон. Ее лучистые прекрасные глаза в тот миг стали очень грустными, и она спрятала их под длинными ресницами.
Мне показалось, что это желание было вызвано одним: она хотела сохранить только в себе реальный и виртуальный смыслы своей жизни, которые не должны соприкоснуться, как не могут соприкасаться две параллельные прямые, небесное и земное.
ХУДОЖНИК
В окрестностях приморского села Н. были и, надо полагать, сохранились до настоящего времени две исторические достопримечательности: пещера с признаками обитания в древние времена и остатки большого средневекового города, датированного археологами 12-13 веками. Располагались они рядом: вход в пещеру был у вершины горы; а у подножия, на равнинной поверхности, - тот самый город - огромный участок земли, обнесенный земляной стеной - валом, как говорят специалисты по фортификации, высотой метров пять. Местные жители называли это место 'китайской крепостью' и, не видя другой в нем ценности, десятилетиями пахали внутри и сеяли разные зерновые культуры. Ограждающий вал, как утверждали, способствовал созданию микроклимата и благоприятствовал ускоренному созреванию растений. Как бы то ни было, но даже признаков строений первоначального города на поверхности не осталось, если не считать ежегодно выпахиваемых предметов быта, орудий труда и прочих раритетов далекой эпохи, когда внутри не пшеница колосилась, а жили те самые создатели этой крепости.
Василий Арканов в 197... году только приехал в Приморский край, стал сотрудником одного института Дальневосточного научного центра Академии наук СССР и планировал заниматься археологией. Поэтому достопримечательности села Н. для него имели не туристический, а профессиональный характер. Из-за этого, собственно, он и оказался вблизи села Н. в Сучанском, как тогда писалось в официальных документах, районе. Вместе с ним и водителем в поисковом отряде было пять человек: два археолога, спелеолог-археолог и палеонтолог, трое мужчин и две женщины.
20 21
Ранним утром все поднялись в пещеру и несколько часов провели там, занимаясь раскопками при свете обычных стеариновых свечей и карманных фонариков почти в абсолютно темной каменной полости. Около полудня, выбравшись на свет божий по причине неотложной надобности, Василий некоторое время не мог открыть глаза из-за слепящего солнца и сверкающего осенней лазурью неба. Он несколько минут сидел на камнях, уткнувшись головой в колени, наслаждаясь острыми запахами приморской осени, замешанными на подсушенном дубовом листе, разных травах и нагретых солнцем камнях. Ослепление вскоре прошло, он насладился панорамой незнакомого приморского уголка с высоты птичьего полета: сначала красками дальнего леса и реки, потом - деревенских садов и быта, наконец, перевел взгляд на очерченную валом, тщательно выкошенную и от того пустынную поверхность древнего города.
Однако первое впечатление оказалось ошибочно: в центральной части монотонное золото стерни нарушал черный бугор и трудноразличимое глазом движение возле него. Приглядевшись, понял - два человека копают яму и уже преуспели в этом деле. Василий достал из рюкзака бинокль, отфокусировал, и сразу все стало как на ладони: один мужчина выбрасывал из довольно большой ямы землю, другой разгребал ее каким-то блестящим предметом, что-то доставал и откладывал в сторону. Сомнения не было -
этим 'что-то' в таком месте могли быть исключительно археологические предметы, извлекать которые имели право только специалисты и то при наличии установленного законом документа.
Встреча с археологическим браконьерством для всей группы оказалась первой. Слышать слышали, но видеть не видели. Понимание своей профессиональной ответственности и молодой задор погнал и Арканова и его коллег с горы вниз, через поросший кустарником склон, поляну, дорогу, опять поляну, вал и поверхность внутренней части города.
Работающие заметили Василия, когда он был от них метрах в сорока. За несколько мгновений их удивление перешло в смятение, затем сменилось скрытой агрессией. Стоявший наверху был красивый, стройный черноволосый мужчина кавказского или гуцульского типа, ростом выше среднего. Нос с горбинкой и черные, аккуратно подстриженные усы придавали ему особый восточный колорит. Охотничий нож, которым он перебирал землю в поисках находок, сейчас приобрел другой смысл и был очень к лицу. На вид ему было лет тридцать пять или сорок. Второй - находился в яме, но, увидев бегущего постороннего, легко выпрыгнул наверх, не выпуская из рук штыковую лопату армейского образца. Он был моложе своего товарища, плотного телосложения, славянского типа.
Арканов подошел вплотную к яме и увидел у ее края аккуратные стопки кровельной черепицы от крыши средневекового дворца или храма, фрагменты декоративного оформления фасада здания, обломки средневековой посуды из керамики серого цвета. Отдельно лежали предметы из металла... Второй археолог, несколько отстав при спуске с горы, поднялся на вал, достал фотоаппарат и стал профессионально документировать ситуацию. Затем приблизился к стоящим у ямы и сделал снимки крупным планом.
Василий назвал себя, сообщил, какую государственную организацию они все представляют, напомнил о требованиях действующего в стране уже несколько лет закона. Сообщил, какая ответственность ожидает нарушителей по статье Уголовного кодекса...
Постепенно страсти улеглись, начался диалог. Старший назвал себя Степаном Никитовичем Дорбенко, скульптором. Тот, что был моложе, - Алексеем, мастером технического училища.
22 23
- Вы, конечно, обо мне наслышаны, - уверенно сказал скульптор, обращаясь к Арканову, - известный специалист по восточным древностям Щ. очень меня не любит и ругает везде почем зря! Я специально ездил во Владивосток, пытался установить с ним и другими археологами творческие контакты, но не получилось. Послали подальше, вот и весь разговор.
- Нет, - возразил Василий, - вашу фамилию слышу впервые и вообще в Приморье я всего несколько месяцев.
- Тогда непременно услышите. Но прежде я бы хотел сам вам рассказать не столько о себе, сколько о своей работе. Поэтому приглашаю вас и всех ваших спутников сегодня вечером к себе в мастерскую. Городок наш маленький, меня многие знают, вы без труда ее найдете.
- Сначала приведите в порядок разрушенный участок, а мы обсудим предложение, - сказал Арканов, отходя со своими товарищами в сторону. Общее мнение было в пользу посещения городка и мастерской. Высказав это решение скульптору и его товарищу, добросовестно складывавшим в яму обломки черепицы, археологи отправились по своим делам.
К вечеру они приехали в небольшой городок с пирамидальными тополями, большим количеством молодежи и хорошим для того времени ассортиментом в магазинах - это был город шахтеров, о снабжении которых власти тогда заботились неплохо. Пополнив запас продуктов, рассчитывать на приобретение которых в сельмагах было затруднительно, Арканов и его товарищи без труда отыскали мастерскую скульптора Дорбенко.
Хозяин был на месте. Его мастерская состояла из двух рабочих комнат, а также небольшого закутка, служившего спальней и кухней. Было видно, что творчество составляет главное в его жизни. На полу, стенах, верстаках, расставленных вдоль стен, размещались, наверное, сотни работ: наброски карандашом и углем, этюды акварелью и маслом, гипсовые отливки, глиняные модели. Чего только не увидели гости, переходя от одного произведения к другому. Больше всего работ оказалось на темы древней культуры края. Здесь были фрагментированные и целые скульптуры людей, живших в иные тысячелетия и силой воображения воссозданные сейчас, уменьшенные копии давно вымерших животных: мамонта, шерстистого носорога, пещерного льва...
Творец и владелец всего этого художественного многообразия вел от одного произведения к другому, он сам увлекся воспоминаниями и рассказывал, как родился замысел той или другой работы, какие муки он преодолел в поисках оптимального воплощения. В одном месте Дорбенко приоткрыл пространство под верстаком, приподняв линялое полотнище то ли бывшей простыни, то ли занавески, и - вот он 'Апофеоз войны' - гора из отбитых частей скульптур. Головы - страдающие, взывающие, некоторые без носов и ушей, руки с поврежденными пальцами, что-то еще... Он не дал вникнуть в детали этого апокалипсического сюрреализма, напоминающего сцену из 'Откровения' Иоанна Богослова, повел дальше.
Так постепенно дошли до отдельного большого верстака, на котором находились копии многих знакомых вещей, обычно публикуемых в научных изданиях в виде фрагментов. Чувствовалось, что художник особенно гордится именно этой работой.
- Реставрацией древних предметов, особенно всяких изображений, обломки которых публикуют археологи, иногда неумело дорисовывая отсутствующие части, я увлекся, будучи студентом художественного училища. Поступив в Академию, в Москве, в Питере ходил в музеи и делал зарисовки египетских, античных, древнерусских украшений, фигурок древних богов, священных животных, модели повозок,
24 25
лодок, саней... Особенно интересно было придумывать, как выглядели утраченные части. Я часами, днями просиживал, пытаясь в точности воссоздать рисунок на разбитой этрусской вазе или скифскую пектораль. Даже специально ездил в археологическую экспедицию в Крым и в устье Дона, чтобы своими руками достать обломки и возродить их первоначальный облик.
Никто из присутствующих не решился вопросом или репликой перебить этот интересный монолог. По всему было видно, он счастлив, что у него, может быть, впервые за много лет, есть слушатели, способные профессионально воспринимать его творчество как реставратора, думающие в унисон с ним и понимающие, какой колоссальный труд стоит за каждой восстановленной деталью.
- Судьба забросила меня на Дальний Восток. Когда ехал, думал - это край света, где ничего не было до прихода русских. А когда вник - здесь и на мамонтов охотились, и царство чжурчжэней такими крепостями отмечено, каких больше нигде нет: сейчас земляные валы по десять метров, а раньше они много выше были, да еще и частокол сверху ставили. Тысячу лет назад в Приморье - города, дороги, рудники... Храмы и дворцы были... Один из них я нашел... - он замялся, но закончил эту некомфортную для него фразу, - там, где мы с вами сегодня познакомились!
Скульптор на миг замолчал, решая, говорить или нет. Но это уже было не в его власти. И продолжил:
- Так случилось, мне под Находкой в деревне пришлось преподавать черчение и рисование. Мои ребятишки на уроки регулярно приносили разные древние вещички, которые они вокруг на полях подбирали. Чего там только не было! Железные наконечники стрел и каменные ножи, обломки горшков с разными орнаментами, бронзовые украшения. Ну, и я с ними стал по воскресеньям ходить, особенно когда пахота шла. Целый чемодан насобирали. Из газеты про владивостокских археологов узнал, повез им показывать свои сокровища. Высмеяли меня и сказали, чтобы выкинул, мол, ценности научной они не представляют. А я за какую вещь не возьмусь, чувствую, будто электрический ток в меня идет, такая сила в этих вещах в прошлом накоплена. Потом еще раза два ездил к вашим коллегам: обломки феникса - птицы сказочной, которую восемьсот лет назад почитали чжурчжэни, нашел на поле и сделал свою реконструкцию. Археолог Щ. посмотрел и сказал: 'Реконструкция негодная, а вас, как браконьера, разрушающего археологические памятники, мы под суд отдадим!' И потребовал, чтобы я ему передал все обломки феникса, по которым реконструкцию скульптуры сделал. Хоть я и собирал по фрагментику не один год, но отдал ему все. Он даже спасибо не сказал.
Василий с любопытством смотрел в центр верстака, где красовалась скульптура таинственной птицы феникс. Кто-то из его спутников, давно живущий в Приморье, подтвердил, что видел публикацию подобной фигурки, но сделанной самим Щ. по находкам из собственных раскопок.
- Я тоже ее видел, - сказал Дорбенко, - свою реконструкцию он позже моей сделал и не очень правильно, хотя и красиво. Про мою ведь тоже в газете писали и фотографию опубликовали. Я думаю, это его особенно разозлило. Слышал, что он в редакцию газеты звонил и говорил, что о таких, как я, не статьи надо писать, а тюрьма плачет.
Прощаясь уже в темноте, Арканов не удержался от вопроса:
- Скажите, Степан Никитович, а много ли за свою жизнь вы таких ям на археологических объектах выкопали, как сегодня?
- Ваша воля, верить мне или не верить, но я не копал ямы. Это, можно сказать, первая. И вот почему я за раскопки
26 27
взялся. Я больше десяти лет на этом городище, где мы так досадно встретились, собираю археологические предметы. За одну пахоту я один или с помощниками на поверхности находил по триста, а то и по пятьсот предметов. Из них штук тридцать бывали наиболее ценными: железные наконечники, бронзовые монеты того времени с квадратным отверстием в центре, украшения. Я их обрабатывал, консервировал. Много передал в музеи. Часть у меня хранится. Заметил, что в середине того древнего города, где мы с Алексеем яму копали, очень много обломков черепицы, а ценные находки не здесь, в других местах преобладают. И я подумал, наверное, тут дворец стоял, и плуг только его обвалившуюся крышу цепляет. Все остальное глубже находится. Года два об этом думал и решил проверить.
- Ну, и как, теперь-то что дальше будете делать? - спросил кто-то из гостей. - Ведь вы и в самом деле попали на общественное здание: дворец или храм, хотя, может быть, это что-то другое, но очень интересное...
- Да ничего, ответ на мучивший меня вопрос я получил, а раскопать дворец, как положено, мне не под силу, для этого специальные знания нужны. Я художник, а не археолог. Мне позор ни к чему. Сегодняшнего на-долго хватит. Раньше говорили ваши: 'Браконьер, разрушитель', но я-то знал, что ко мне те слова не относятся. Теперь же, вроде, все правдой обернулось.
Василий слушал, но, как и его товарищи не знал, можно ли верить тому, что говорил Дорбенко. Интуиция подсказывала, что можно, а рассудок выдвигал свои контрдоводы. Было видно, что и другие товарищи не могут определить своего отношения к услышанному. Археологи молча ходили по мастерской. Дорбенко это истолковал как незаданный вопрос и завершил эмоциональный монолог так: 'А за плугом да культиватором буду и дальше ходить по городищу. Если выпаханные предметы не собирать, через несколько лет они от солнца, влаги и удобрений полностью разрушатся'.
Археологи вернулись в город и, как положено, отчитались обо всей проделанной работе. Случай с Дорбенко, к сожалению, получил огласку: коллеги увидели фотографии. Щ. ходил счастливый и все повторял: 'Ну, теперь мы ему срок вкатим!' Угроза была не пустой - его жена работала в прокуратуре, поэтому, а, может, и не поэтому, делу был дан ход. До суда оно не дошло по одной причине - оказалось, что свидетелей нет и таинственным образом исчезли негативы снимков. Фотографии же, как выяснилось, достаточной доказательной силой сами по себе не обладают.
Прошло около года. Все забылось или отошло в сторону. Как-то днем один из коллег, заглянув в комнату к Арканову, сказал: 'Тебя разыскивает мужчина, не из наших'. Арканов вышел на лестничную клетку и увидел Дорбенко. Поздоровались, поговорили. Прощаясь, он достал из портфеля что-то плотно завернутое в бумагу.
- Это вам, спасибо за доверие!
Протянул руку для прощания. Повернувшись, быстро спустился по лестнице и вышел из здания.
Василий развернул бумагу, скрывавшую увесистый предмет. Сняв последний лист, увидел отлитую из гипса скульптуру феникса.
После той встречи несколько раз в главной приморской газете упоминалась фамилия скульптора Дорбенко в связи с его творческими достижениями. Последнее сообщение носило трагический оттенок. В нем говорилось, что в доме известного художника случился пожар, но выставленную там коллекцию археологических предметов удалось спасти. Уже много позже, проезжая через город угольщиков,
28 29
Василий Арканов поинтересовался у старожилов, не знают ли они Степана Никитича Дорбенко. Оказалось, что помнят, но он давно уехал из города, и никто не мог сказать, куда.
Лет пять или шесть тому назад гостем Арканова был известный московский профессор, изъявивший желание совершить автомобильную прогулку по Приморью. Решили съездить в восточную часть Приморского края, подняться на живописный Лазовский перевал и затем посетить поселок Ольга, бухту Владимира. Путь дальний. На обед заехали в большое село, расположенное вблизи Лазовского перевала. Подкрепившись, поинтересовались у сельчан, нет ли у них учреждений, интересных для путешественников.
- Как нет! Есть! Музей есть. Езжайте по главной улице, увидите двухэтажный дом с красивыми ставнями и карнизами. Там и есть музей.
Нашли музей без труда. Оказалось, что это частное владение. На стук в дверь первого этажа отворил седой старик. Василий узнал его сразу - Дорбенко. Визитеры для хозяина были привычны. Он, ни о чем не спрашивая, сразу повел на второй этаж. Снял замок, отворил дверь, пригласил войти. Выставленные экспонаты занимали всю площадь второго этажа, располагались в самодельных витринах, на стендах, сделанных просто, но очень старательно. Для профессионалов выставленные артефакты большой ценности не представляли. Это были археологические ординары, но кое-что, особенно авторские реконструкции, гостей заинтересовали.
Дорбенко подробно рассказывал об экспонатах, истории их находки, перемежал повествование с историческими хрониками, говорил об успешных войнах Золотой империи чжурчжэней с киданями и Северным Китаем..., поражении от монгольских воинов Чингисхана и о том, что еще 7 лет после смерти этого великого воина сопротивлялись монгольским конникам гарнизоны в крепостях Приморья и Амура...
При этом он несколько раз, сильно щуря глаза, всматривался в лицо Василия. Но так и не вспомнил, где он мог видеть этого немолодого человека. И Арканов не стал напоминать художнику о прошлом знакомстве.
Прощаясь, визитеры поблагодарили самодеятельного экскурсовода и владельца музея в одном лице. Московский гость написал что-то лестное в Книгу посетителей. Арканов протянул деньги. Вполне приличную сумму. Неожиданно для гостей старик отказался, сказав глуховатым голосом, что денег он не берет, главной платой за музей является интерес людей к прошлому его родного края.
На том и расстались.
ПЕТРОВИЧ1
Скажу как есть: Петрович у нас не нравился многим, и мне тоже. Была в нем какая-то жилка, раздражающая каждого в отдельности и всех вместе. Людей он сторонился. Из-за этого прослыл необщительным, про которых говорят 'себе на уме'. Дело свое знал хорошо и зарабатывал прилично, но никогда не участвовал ни в общей работе, ни в общем веселье. Мужики сбросятся, когда возможность бывает, водки возьмут, сядут выпить: 'Ты чо, Петрович, денег нет на общее дело, дак, садись, бесплатно, нальём! Не чужие, поди, все тайгой повязаны...'. А он уйдет куда или в угол сядет -
оружие чистит и молчит. Буркнет: 'Душа не принимает' или: 'Пейте, мужики, коли охота, а меня не задевайте, бога ради'... Вот это, пожалуй, главный грех! Не любят у нас
1 Сокращенный вариант рассказа опубликован в совгаванской районной газете 'Советская Звезда' в феврале 1982 г.
30 31
таких. Даже в бараке угол себе накомарником отгораживал. А то палатку или шалаш поставит и до морозов там живет. Мужики все не очень словоохотливы, но какое-то общение между собой было. Он же всегда один. Имени его и то не знали, у кого ни спроси! Новые люди приходили и от старых узнавали, что это Петрович. А, может, и не Петрович вовсе. Опять же: отчество это или фамилия? Начальство, конечно, знало - у них документы, но мы с начальством на такие темы не общались...
Возраст у Петровича неопределенный: на вид лет пятьдесят-шестьдесят. Одни говорили, что в молодости он состоял в какой-то банде и за то потом отбывал срок на строительстве чего-то где-то на севере. Другие уверяли, что точно знают, будто он в молодости партизанил и даже был ранен. Никто, однако, со своими предположениями к нему не совался.
За глаза Петровича звали 'браконьером'. У него хранилось запрещенное законом оружие. Оружием всяким таежных людей, да еще в те годы, особенно не удивишь. Гладкоствольное оружие было у многих. У Петровича же, помимо дробовика, была трехлинейка, которую он содержал в исключительном порядке. Об этом знали все. Он ее, можно сказать, ни от кого и не прятал. Такая откровенность казалась особенно подозрительной...
Мы отдыхали по воскресеньям. Петрович и в этом не как люди. Работал все дни подряд, а в последней декаде брал у начальника отгулы на три-четыре дня, собирал котомку, прихватывал двуствольную тозовку и отправлялся в лес. Если бы уходил в деревню или уезжал в город - было бы понятно, ведь и так вся наша работа связана с лесом. Чем занимался, достоверно никто не знал. С чем уходил - с тем и возвращался. Это также давало пищу для всяких раздумий и толкований. Кто-то предположил даже, что он сектант и в лес ходит молиться.
Петрович всегда работал в одиночку. А мы - по двое и даже по трое. Этого требовала техника безопасности. Зная общий настрой, начальство смотрело на такое 'сквозь пальцы', делало вид, что никакого нарушения нет и все идет так, как и должно быть.
Устраивающий всех порядок оказался сломан в один день. Начальник экспедиции получил приказ из управления, требующий неукоснительного принятия строгих мер для выполнения Инструкции по технике безопасности. Распространился слух о скором приезде специальной комиссии для проверки исполнения ТБ. Приказ разослали в полевые партии. Эдуард Васильевич, наш начальник, собрал всех и зачитал приказ, а затем мы расписались в специальном журнале. И Петрович тоже. При этом только плечами пожал: 'Дело, мол, ваше' и ушел к себе в палатку. А через час уже плечами пожимал я, выходя от начальника. По молодости лет я оказался самым подходящим кандидатом ему в напарники. Сочувствие мне выразили в шутливой форме, притом все были рады, что вопрос решен не за их счет и можно больше об этом не думать.
...Вопреки ожиданиям, прошел месяц, и ничего со мной Петрович не сотворил. Больше того, мы как-то притерпелись друг к другу. Работал он быстро и умело, у него было чему поучиться. Я приглядывался и перенимал. Он все замечал, но ни разу вслух об этом не сказал. В лесу напарник был совсем не таким молчаливым, как мы привыкли. Говорил сам с собой или по случаю - с деревом, птицей, зверьком. На привалах бормотал рифмы, что было совсем удивительно. Постепенно даже на мои некоторые вопросы стал отвечать.
Начало октября застало нас в тайге. Участок находился сравнительно далеко от базы, продукты носили на себе, поэтому разносолами не баловались. Выручала щедрая осень. В тайге был корм, а значит, и всякая живность. Охотились
32 33
попутно на разную мелочь. Если же за день ничего не попадалось, то вечером Петрович сворачивал в 'верное' место и обычно приносил рябчика или зайца для шурпы, которую варили на костре на месте ночлега.
Так произошло и в этот день, 'Верное' место на сей раз оказалось в долинке небольшого ручья, вдоль борта которого пролегала наша тропа. Петрович спустился вниз, я же шел параллельно ему верхом. Прошли мы не более километра, как послышался свист, которым Петрович обычно звал меня к себе. Свернув с тропы, я стал продираться вниз, в это время там раздались крики напарника. Раньше такое за ним не замечалось. Ускорив, насколько возможно, движение, вскоре сквозь частое сито голых веток кустарника увидел мечущуюся фигуру. Движения были резкие и довольно странные. Он еще раз мелькнул и скрылся за деревьями. Не на шутку обеспокоенный, очертя голову, помчался прямо через валежины и кусты леспедицы к нему на помощь. То, что помощь потребуется, сомневаться не приходилось. Только событие особое могло заставить старого молчуна что-то кричать и так странно вести себя.
Увиденное вполне соответствовало этим предположениям. Трава на маленькой полянке, ставшей местом действия, была местами утоптана. У дерева стояло ружье, под кустом - котомка, дальше на сучке висела зацепившаяся шляпа с подрезанными полями - говорили, что носил он её не снимая лет десять. Самого же Петровича нигде не было видно. Мне стало не по себе. Схватив ружье и проверив заряды, я озирался, стараясь не очень высовываться из-за ствола старого вяза. В это время на противоположной стороне поляны показался Петрович. Лицо казалось оживлённым против обычного, и даже какое-то подобие улыбки виднелось в прищуре его глаз. Волосы и борода растрепаны. Руки были прижаты к груди как-то неестественно. Казалось, он чтото прижимал к груди. Подойдя ко мне, приоткрыл одну руку, и я увидел мордочку зверька, темно-бурого, с короткими ушами, похожего на зайчонка. Не желая попасть впросак, спросил осторожно:
- Заяц, вроде, но странный. Почему ты его в руках носишь?
- Он еще в себя не пришел, натерпелся страху. Иду, вижу: росомаха бежит, кого-то преследует. Уже броски делает, схватить пытается. Тут и увидел: прямо перед ней маньчжурский заяц. Видимо, давно гоняет - он едва бежит. Понимаю, ей тоже жрать охота, но жалко стало. Теперь нечасто маньчжурского зайца встретить удается. Бегает он плохо - ноги короткие - и только прямо, петлять не умеет. Свистнул я тебе, чтобы сюда шёл и погнался за ними. Кое-как отпугнул росомаху, метров сто гнался, а этот из последних сил под камень забился. Там я его и взял. Ушки, смотри, какие короткие.
- Чего же не стрелял?
- В кого, в росомаху? А для чего? Это ее дом, она здесь живет. Для еды не годится. Убить ради потехи? Так это грех большой. Из города на выходные выедут с ружьями, вроде на охоту, а сами водки ящик привезут и сидят около него. А когда скучно станет, то палят во все стороны: по пустым бутылкам, по птицам. Белку от летяги отличить не могут. Дикушу убьют - ее беззащитную они за рябчика принимают... Это ведь редкость - маньчжурский чёрный заяц... Его из наших работяг, поди, никто не видел, а ведь тоже по лесу шастают!
Петрович заметно устал от непривычного монолога. На роговице набухли красные жилки. Видно, скопившиеся мысли жгли его изнутри, рвались наружу вместе с горловым хрипом. Казалось, он зубами держал непрошеные слова, а они вырывались против воли хозяина.
- Ты же пойми, - продолжал он, - лес умно задуман, и человеку в него ходить не заказано. И брать, если надо,
34 35
в нем многое можно, но с умом и не алчно. А если добыл птицу ли, зверя, используй по назначению полно. Не чини вред самкам, у которых потомство, редкого зверя ради похвальбы или из трусости не убивай. Сегодня уже видно, как лес пустеет... А завтра ты в него придёшь душу лечить. Бывает так...
у каждого бывает! А в тайге мёртво всё, как в старом ельнике. Нет живой души, только вороны каркают.
С этими словами он отошел к дереву и осторожно опустил зайца на траву. Тот на мгновение сжался в черный комочек, но тут же вскочил и умчался с глаз долой.
Петрович перевёл дух и как камнем бросил: 'А потому и в тайге стало погани много, что красоту по плану и сверх плана изводят. Кого рублём тянут, кого приказом...
И каждый что-то с собой прихватить норовит. Из самых заповедных мест тянут... Женьшень-корень найдут, так вокруг все перекопают, до последнего корешка вынут...'
Зло выругавшись, Петрович подхватил котомку, взял ружьё и стал выбираться на тропу.
ЗМЕИНЫЙ ДОМИК2
Мы с Петровичем решили заночевать на берегу звонкой и прозрачной речки Сицы. Нам приходилось бывать здесь неоднократно и раньше, и даже наше старое кострище сохранилось в целости. Вода и дрова рядом. Каждое дерево имеет свое назначение: к этому удобно прислонить спину, а по соседству отлично растягивается домик накомарника и брезентовый полог - какая бы звездная ночь ни была, а приморское утро, если не дождем, так обильной росой обязательно умоет. У Петровича свои сучки, на которые он причиндалы развешивает, у меня - свои. За день мы порядком
2 Впервые опубликовано в журнале 'Дальний Восток', 2007, ?1.
походили по лесу, намахались топорами, рубя визирные ходы-просеки, и сейчас все эти мелочи, позволяющие экономить силы, очень кстати.
Перекусили. Попили чайку. Петрович принялся точить топор - завтра опять работать, а я вздремнул минут десять. Вроде пустяк, а посвежел, будто и не вечер вовсе. Очнувшись от дремоты, по таежному обычаю закатил в костер колоду: часа на три-четыре хватит, а угли от нее под пеплом до утра будут горячими.
Звик-звик, звик-звик. Это уже Петрович за мой топор взялся, свой воткнул в валежину. Точить топоры - его давнее увлечение. Вторая страсть - слова рифмовать. Вот и здесь он бормочет: 'Течет река Сица - между камнями таится. А если б была здесь девица, да зачерпнула водицы корытцем, да постирала косынку из ситца...'
- Слушай, Петрович, - не выдерживаю, - я стихи твои уже наизусть выучил, ты бы лучше рассказал чего. Это у тебя здорово получается. Да и пользы больше. Вот, например, что тебя в жизни удивило больше всего? Или вспомни о чем-нибудь забавном из таежной бывальщины...
Мой вопрос сбил Петровича с поэтической волны. К этому я и стремился. Его стихотворный дар не отличался особой изысканностью, и, если рифма не подбиралась, он все мог начать заново, меняя местами слова и выделяя интонацией фразы, получившиеся, как ему казалось, наиболее удачными. Невольные слушатели были обречены. Я привык к нему и знал, что он обладает редким качеством - на саркастические замечания, затрагивающие его поэтические способности, не обижаться. Поэтому еще настойчивее попросил припомнить что-нибудь интересное. Знал он, действительно, много, но рассказывал не всем и не всегда. Вот и сейчас я видел, что он думает не о том, что рассказать, а решает, стоит ли вообще это делать. Может, звезды так сошлись или что-то
36 37
другое, но мне повезло. Он, лениво жмурясь и потягиваясь, на минуту задумался, потом достал свой таежный портсигар, сделанный из банки от тушенки, вытянул оттуда и размял пальцами сигарету, ткнул ее в ближайший уголек и, затянувшись, неспешно заговорил:
- Змеи нас, людей, привлекают мало. Можно сказать, мы к ним совсем не расположены. Увидел - и в сторону.
А другой палку схватит и прибить норовит. Таких даже больше. Змеи для нас безмозглые твари. И пользы от них - только яд для лекарства. Как мы их называем: 'змея подколодная', 'гадина ползучая'. И я к ним так же относился. Пока один случай не вышел...
Это было на Светлой, река есть такая на севере Приморья, в Японское море впадает. Сейчас лес там обрубили так, что посмотришь - с души воротит. Спилили не только кедр да ясень, но и березу, липу, осину. А я был там в то время, когда тайга от поселка начиналась. Дойдешь до последнего дома, а их и было-то десятка два с половиной, дальше - тропа. Вдоль тропы - лопухи, почти в мой рост, а листья в обхват. Лес вокруг в три яруса. Вода в реке прозрачная, посмотришь - рыбы не мерено! Но это так, к слову, чтобы ты знал, о каком месте речь пойдет.
Работали мы втроем, что делали - для данной истории неважно, а маршрут такой был: достичь верховьев Светлой, а затем через перевал Сихотэ-Алиня выйти к Царской сопке, от которой река Зева начинается. Она в Бикин впадает, а тот, как ты знаешь, в сторону Амура течет. Весь день шли горами - обрезали петлю, которую делает Светлая, а последние часа три шлепали вниз по руслу ручья. Промокли насквозь, но иначе бы до нужного места на реке никак не дошли, такие заросли вокруг. На ночлег остановились уже в сумерках, метрах в двухстах от устья ручья, где он в Светлую уперся. Шум воды на перекате услыхали - поняли, что дошли, куда надо, и тут силы сразу кончились. Выбрались на берег, поклажу скинули, давай на ощупь бивак готовить. Люди все опытные: один палатку ставит, другой костер разжигает, а мне дрова надо было заготовить в таком количестве, чтобы ужин приготовить и одежду высушить.
Шарю с фонарем вдоль ручья под крутояром - вытягиваю сушины и к костру стаскиваю. Тут и наткнулся на небольшое сооружение, врытое в берег и входом обращенное к ручью. Дверца примерно метровой высоты подперта валежиной. Отодвинув ее, потянул за ручку, сделанную из сучка. Чую, запах прелой соломы, плесени. Переступаю высокий порог - пол землянки ниже, чем поверхность снаружи, протиснулся внутрь. Выпрямился. Фонарем посветил, все, как везде. Метра два с половиной в длину и в ширину около двух. Вдоль бревенчатых щелястых стен узкие нары, между ними, у торцовой стены, - столик, справа от входа - железная печурка с прямой трубой, выведенной через крышу.
Почти машинально сгреб с пола какие-то щепки, обрывки бересты, сунул их в печку и запалил. Через несколько минут в землянке стало тепло и уютно. Горьковатый дымок жилой дух дал - вытеснил запах плесени, идущий от бревенчатого сруба.
Пока на костре готовился ужин, я собрал всю мокрую одежду и порасцеплял ее в землянке на колышках, вбитых между бревнами. Каких не хватило, сам навтыкал, веревку подвязал - обувь развесил. Пар от вещей сразу заструился, но сыро не стало, он как-то растворялся под потолочным накатом, в щелях. По углам что-то мерцало, светились гнилушки. Усталость, навалившаяся истома гнали прочь всякие мысли. Ты и сам это знаешь - хряпнулся бы да заснул, где попало, а тут крыша над головой и печка. Кайф, одним словом!
38 39
После ужина мужики устроились в палатке, а я перешел от костра в землянку. Дрова в печке почти прогорели, и лишь угольки перемигивались. Удэгейцы говорят: то Агдё ими играет, дух ихний, вроде нашего черта. Скинул я с нар прелую солому, расстелил дерюжку и с удовольствием вытянулся. Почти сразу наступило странное состояние, как мне показалось, уже когда-то бывшее со мной. Тело раздваивалось, ноги стали проваливаться вниз, и враз наступило забытье, но ненадолго. Странный звук разбудил меня. Закралось внезапное беспокойство, холодом обдавшее изнутри. Такое бывает после кошмарного сна. Прислушался. Вокруг тьма непроглядная.
В печке прогорело. Ощущение времени исчезло... Уверовав, что мне это приснилось, я вновь задремал, но вдруг слева от головы раздался отчетливый негромкий свист. Веришь, я никогда такого не слыхал, хотя в лесу, можно сказать, жизнь прожил.
Сон как рукой сняло. Сел на нарах, включил фонарь и давай им светить по углам. Сразу ничего не увидел: кое-как пригнанные бревна сруба, да серая накипь плесени, разбросанная по ним пятнами. И тут вижу: из щели торчит часть тела щитомордника. Особенно запомнился свет в его глазах - они, словно стекла в калейдоскопе, то зелеными становились, то красноватыми, как искры от костра. Еще помню, как быстро-быстро мелькало жало с вилочкой на конце. Свечу в упор, а она, змеюка, прямо на глазах втягивается в щель, не выпуская меня из виду. Пока не исчезла за бревном. Снаружи осталась только головка с переливающимися глазами. Скажу тебе, жуть взяла. Отчего - не ясно. Ведь не первую змею вижу. А тут такой мандраж - будто гонец с того света за мной пожаловал.
Захватил я кое-какие вещи да выскочил из землянки. На тот момент и сон прошел.
Утром рассказал об этом происшествии, а мужики смеются: 'Сон тебе приснился. Это, наверное, змея с голубыми глазами, вроде царевны-лягушки. Потерпел бы немного со своим страхом, глядишь, она бы в девку превратилась!'
Умытые росой деревья, первые лучи солнца, звуки проснувшегося леса - вымели ночные видения. Честно сказать, я и сам в тот момент почти уверен был, что приснилось мне это наваждение от усталости.
После чая, готовясь в путь, один из наших полез в землянку за оставшейся там одеждой. Ты бы видел, как он щучкой вылетел оттуда! Прижал к груди сапог и будто хрюкает.
Я кинулся к двери землянки. Со света в полумраке сразу ничего не увидел, а потом показалось, что бревна шевелятся. Но тут же понял, что это не бревна пришли в движение, а змеи без числа беззвучно расползаются в разные стороны. Казалось, что в землянке нет свободного места: они были везде.
Пока я разглядывал невиданную картину, не заметил, как вернулся мой перепуганный спутник с карабином в руках. Грохнул прямо под ухом - чуть было не отправил меня на тот свет: сердце от неожиданности остановилось. Представь, я на змей смотрю и думаю, как бы среди них ночью вертелся, а тут как с небес грохот...
Оклемался. Пуля даже рикошет не дала, так в трухляке и растворилась на веки вечные. А змеи почти тут же исчезли. Смотрим, а землянка как будто пустая - ни одной змеиной души, даже признака нет. А ведь мы видели, сколько их было...
Через порог переступать больше никто не захотел. Одежду палкой вытаскивали и простукивали: вдруг где-то притаилась змея. Однако не нашли. Написал я перед уходом на двери обугленной головешкой: 'Змеи!'. А у самого эта история из головы не выходит. Ведь они меня из своего дворца могли и не выпустить. Жиганули бы ночью несколько раз, и прощай, Вася: у нас ни рации, ни сыворотки. Остался бы в том лесу навеки.
40 41
В общем, обошлись они со мной не так, как мы с ихним братом. Тот щиток мне специально свистел: уходи, мол, не буди лиха! Кольке, который из карабина стрелял, сказал свои мысли о змеином разуме, а он свое гнет: 'Вернуться бы и спалить их к дьяволу с той землянкой вместе!'
Посидели мы с Петровичем несколько минут молча. Бревно почти перегорело в середине. Я приподнял его - оно переломилось пополам. Сложил в костер обе части параллельно поплотнее друг к другу, сверху придавил сырой лесиной и отправился спать. Не думал я тогда, что этот рассказ и во мне что-то изменит. Однако так оно и случилось.
'КРАСНАЯ ШАПОЧКА'
День мы с товарищем бултыхались в сентябрьской воде, пробираясь по заломам верхнего течения этой быстрой горной реки, прозрачной на перекатах и отливающей вспененной чернотой между стволами таежных исполинов, сгрудившихся в узких местах. Мы промокли и замерзли, пока пилили проходы для ульмагды, скользили на прибрежных камнях, обнося груз там, где распилить залом было нельзя. Днем куда ни шло, все же солнце есть, температура градусов десять, а к сумеркам уже зуб на зуб не попадал. В таком состоянии мы готовились ночевать, который уже раз, на речной косе, напротив устья небольшой речки.
Только начали стаскивать к костру плавник, недостатка в котором не было, как услышали далекое тарахтенье мотора идущей снизу лодки. Продолжая готовить свой быт, добавили в костер дров, подтаскивая выбеленные ветви, а то и целые стволы, кора с которых давно облетела, а солнце и ветер превратили их древесину в прекрасное топливо. Огонь и 'сухая' работа сделали свое дело - мы согрелись.
В этот момент к нашей косе причалила лодка с подвесным мотором, за которым сидел уже не молодой худощавый человек среднего роста. Мы ухватились за лопатообразный нос его ульмагды и вытянули до середины на галечник. Хозяин, Николай, как он назвал себя, был начальником метеостанции, которая находилась буквально в паре километров от места нашего становища, вверх по той самой речке, против устья которой мы стояли. Он предложил нам оставить вещи здесь, а в его лодке подняться к нему в гости. Так мы и поступили. Взяли шесты, отчалили лодку, и только тут я заметил, что наш доброжелательный спутник, запуская мотор, все делал одной рукой. Сначала показалось, что ошибся. Приглядевшись, увидел: рукав левой заправлен под брючный ремень.
Прежде чем показалась рубленая пятистенка поста ГМС, нас оглушил лай своры собак, с визгом и хрипом мчавшихся сквозь береговую поросль, влетавших в воду и явно выказывавших восторг при виде любимого хозяина и его гостей. В просторном доме встретила жена Николая, Оксана, слегка растерявшаяся из-за того, что ужин не был рассчитан на нас. Предложенную тушенку она принимать наотрез отказалась, быстро достала отмоченную солонину - мясо изюбря, порубила, бросила на раскаленную сковороду, достала соленых огурцов, нарезала крупными кусками двух копченых ленков. Николай принес склянку с самогоном. Наши возражения хозяевами в расчет не принимались...
Вскоре сели за стол. Мое удивление вызвало мясо изюбря.
- Кто у вас здесь охотится? - поинтересовался я.
В ответ Николай усмехнулся, пожал плечами и поднял глаза в потолок, мол, всевышний. Супруга, видимо, не в первый раз ответила за него:
42 43
- Он же и охотится, и рыбачит, и огород копает. Он все делает. То, что руки нет, ты не смотри. Он с одной такое может, что другие вдвоем с двумя не справят.
Мы прожили в гостеприимном доме не одну ночь, как планировали, а три. Много узнали для себя нового. Помогли переложить баню. Сдружились. Понемногу, эпизодами промеж дел рассказывал Николай свою жизнь. Оказалась она не простой, но гармоничной. Сам по рождению не дальневосточник. Но большую часть жизни прожил здесь и считает себя коренным. Двое детей уже взрослые, живут в городе, есть внучка. Видятся редко. Дети уже отвыкли от тайги, родители один раз в год выезжают в город. Погостят недельку и к себе. На сменщиков особой надежды нет. Сердце болит о том деле, с которым связаны не один десяток лет. Собаки, опять же, скучают. А город живет по своим правилам, которые у таежников понимания не находят... Дети уговаривают остаться. Но пока не уговорили.
А начиналось все так...
У подножия обрывистой сопки всегда, даже зимой в морозы, бурлил пенящийся поток воды. Сопка была не высока и вершину имела не круглую, а плоскую, слегка покатую к реке. Это, наверное, и привлекло когда-то охотника, поставившего здесь рубленое зимовье - пятистенку. Охотника того давно уже нет: то ли медведь погубил, то ли сам умер, теперь по-разному говорят. Потом здесь стояли геологи. Может излишней роскошью показался им такой дворец в центре верхнебикинской тайги, а скорее всего - дрова нужны были.
В общем, они пол-избы разобрали.
Прошло сколько-то времени, новый охотник здесь участок получил. Обжился, осмотрелся - места богатые: соболь, норка, колонок, а изюбри осенью так под самым зимовьем ревут. Года два или три охотился в одиночку. Плохо это, участок, что твоя Франция, а живого слова ни от кого не услышишь все пять, а то и шесть месяцев. Ближайший посёлок за десятки таёжных километров - чайку попить не сбегаешь.
А случится что, так ведь и хватятся не скоро. Тем более человек он был бессемейный, родственников не имел и не совсем простыми путями попал на Бикин, в таежную глухомань.
... Каким образом парнишка в тайге оказался, никто особенно и не выяснял. Видели, что груз с вертолёта на метеостанции выгружал, вместе с работниками вертелся. Потом вертолёт улетел, а паренек здесь остался. Коры нарезал - шалаш низенький поставил. И живёт вроде незаметно. Иногда в конуре своей спит, а чаще вокруг по тайге бродит. Роста не высокого, в кости тонкий, подвижный. Глаза серые, но какие-то беспокойные. Самое приметное у него, так это красный берет на голове. Носил его не снимая. Так местные и звали его: 'Красная Шапочка'. Ел, что придётся. Иногда к кому-то зайдёт - накормят, а чаще в тайге находил. Ружья не имел, на подножном корме жил. Хорошо хоть осень щедрая на грибы да ягоды выдалась.
Вскоре стали охотники продукты на участки забрасывать. Он помогал в лодки мешки таскать. Душа у таёжника широкая - помощи на копейку, зато благодарят сполна. За несколько дней откормили парня. А он, видимо, скучал по работе. Что не подвернётся - всё делал.
Заметил Красная Шапочка: пока охотник на Бикин выйдет, километра три по речке шестом толкается, без мотора. Воды мало, кругом мели да перекаты. Иногда лодку и волоком тащили. Стал он носовым. Охотник сзади толкает, а его задача - нос ульмагды от камней отбивать. Работа не очень трудная, но внимания требует. Сначала покрикивали ему: 'Право держи!' или 'В стрежень иди!' А потом видят, он и без команды, куда надо правит.
44 45
Почти месяц пролетел в таких хлопотах. А вскоре и так-то пустой посёлок совсем обезлюдел. Последним выбирался хозяин рубленого зимовья. Он и взял Красную Шапочку с собой. Решение это не вынашивал и с парнем не советовался. Просто крикнул, повернув лодку вверх по Бикину: 'Со мной поедешь. Чего без дела болтаться!'