- Это блажь, конечно, но ведь жить-то ему осталась неделя, ну от силы две,- искренне сокрушался тюремный врач, крупный, рыхлый, поминутно отирающий платком потную шею - вентилятор почти не освежал, а зарешёченное окно "дышало" жарким уличным воздухом.
- Совсем никакой надежды? - напротив врача, с другой стороны стола, хаотично заваленного всевозможными медкнижками, историями болезни, рентгеновскими снимками... сидел священник в полном облачении. Среднего возраста, среднего роста, средней комплекции... Если бы не ряса, крест на груди, бородка клинышком, внешне совершенно не примечательный. В отличие от врача он, во всяком случае внешне, стойко переносил жару, ни разу даже не отерев лба.
- Абсолютно. Как говорят в таких случаях, медицина бессильна. Процесс зашёл слишком далеко. Лёгкие у него слабые и обратился он поздно, да и, сами понимаете, возможности наши, увы... Жалко, парень вроде не плохой, не рецидив, первая ходка у него, по глупости с какой-то мелкой бандой связался,- продолжал сокрушаться врач.- И режим не нарушал никогда, а тут, как нашло на него. Хочу исповедоваться и всё. Мы сначала не реагировали, думали пошумит, да кончит. А он сильнее, забузил, суп на пол опрокинул, ругается. Усмирить хотели, да передумали, и без того чуть живой. Вот и решили вас побеспокоить.
- Каждый человек имеет право на исповедь, - произнёс священник и встал со стула.- Я готов, куда идти?
Для исповеди лучшего места чем изолятор не было. Больной лежал в нём один. Врач на всякий случай стал убеждать священника, что вероятность заразиться почти равна нулю, ибо процесс разрушения лёгких нетрадиционен, умирающий почти не кашлял и не выделял мокроты...
- Даже если бы он был болен чумой, я бы всё равно его исповедовал, - спокойно, буднично прервал уверения доктора священник, направляясь в изолятор.
- Эээ... батюшка, надо бы халат одеть,- не очень уверенно сказал тюремный эскулап.
- Это обязательно?
- В общем да...- врач явно колебался.
- Я бы хотел без халата. Он должен видеть моё облачение...
В изоляторе, маленькой чистой, белой комнате было сравнительно прохладно. Стерильно-чистым, только бледно-жёлтым казался и человек лежащей на койке. Эта зловещая желтоватость особенно отчётливо проявлялась на ввалившихся щеках, тонкой кадыкастой шее и крупных костистых ладонях, лежащих поверх тёмно-синего "солдатского" одеяла. Неровно остриженная наголо голова казалась непропорционально большой в сравнении с очертаниями его явно "усохшего" тела. Глаза больного горели нездоровым лихорадочным огнём, как бы являя собой последний очаг жизни в этом обессиленном болезнью теле.
- Здравствуйте, сын мой... Вы хотели исповедоваться?
Когда священник входил в палату, больной даже не повернул в его сторону головы, неотрывно глядя в потолок. Когда же повернул... В его глазах читалось искреннее, неподдельное удивление. Видимо он, всё-таки, не верил обещанию администрации, что к нему, простому зеку, "мужику", "доходяге", вызовут священника с "воли".
- Вы... вы настоящий?,- голос был слабым, и, казалось, больному приходилось тратить слишком много сил, чтобы произносить слова.
- Я отец Никодим, священник прихода, к которому территориально относится ваша колония.
- Вы будете меня исповедовать... правда?
Священник грустно улыбнулся.
- Как вас зовут?
- Николай.
- Вы крещённый?
- Да... меня маленького мама с бабушкой окрестили... в тайне от отца. Он у меня партийным был.
- Хорошо сын мой. А за что осуждены?
- Разбой, грабёж... в общем отпетый бандюга,- с сарказмом поведал больной.
- Зачем на себя наговаривать, сын мой,- священник дал понять, что он кое что знает.- Вы, наверное, хотите покаяться в содеянном?
- Да как вам... - больной словно собирался с силами.- Не то чтобы... Я просто не могу больше держать это в себе, оно как жжёт изнутри. Здесь меня вряд ли кто поймёт. Мне просто нужно чтобы меня выслушали, кто-нибудь с воли, но не простой человек. Вот я и решил, что лучше всего если это будет поп... извините, священник. Ведь все имеют право на исповедь, тем более умирающий.
- Да это так. Но почему вы считаете, что непременно умрёте. Всё в руках Божьих. Проникнетесь этой мыслью и не терзайте себя,- священник говорил так, что больной не мог не смотреть в его глаза, смотреть пристально, как бы пытаясь распознать - его просто успокаивают, или исповедник действительно является носителем какой-то высшей истины.
После праузы больной вздохнул и, словно уступая некоей воле извне, признёс:
- Да, пожалуй... всё... в руках... Я, наверное, начну... Можно...?
В Армию Николай ушёл в девяносто первом. Служил в ЗАБВО. Жуткий округ, особенно для таких как он "курортных" мальчиков. И там, в "диких степях Забайкалья", и по пути, пересекая Сибирь на поезде, в разношёрстной компании призывников... Он воочию убедился насколько неприглядна, бедна и неустроена Россия... к востоку от Волги. Призывники украинцы смеялись:
- Россия всегда голодала и будет голодать!
Призывники грузины смеялись:
- У нас сараи лучше чем здесь дома!
Мог бы посмеяться и Николай... Он родился и вырос на российском черноморском побережье, в маленьком курортном городишке. Пальмы, магнолии, виноград, мандарины, грецкие орехи, фундук, инжир... всё растёт, всё плодоносит, всё дёшево. Ну и конечно тёплое море. Всё это окружало его с рождения и казалось обычным, естественным. Он не мог знать, что почти вся остальная Россия живёт совсем в другом климате, и совсем по иному.
В Сибири Николай всё это ощутил в полной мере, осознал что такое дефицит продуктов питания, витаминов, понял почему летом в отпуска народ со всей страны стремится попасть к ним и в другие столь же тёплые места - они ехали греться, к солнцу, намёрзшись в одной седьмой части суши, самой холодной, где обитал человек. Его служба неофициально именовалась "через день на ремень". Отслужив, и он ехал домой отогреться, отлежаться на пляже, наесться вволю фруктов, после двухлетнего концентратного питания. Служба заставила его искренне полюбить родные места. После сибирской "прививки", Николай уже не сомневался, что больше никогда их не покинет.
Однако шёл уже 1993 год. Пока Николай служил развалился, казавшийся великим и могучим, Советский Союз. И когда он приехал... не узнал родного города. За это время на побережье хлынула и осела тьма разноплеменных беженцев и переселенцев. Впрочем, первые появились ещё после бакинских и сумгаитских погромов, спитакского землятресения. Армяне селились семьями у своих родственников, покупали дома, землю... Они были очень богаты, гораздо богаче местных русских. Та первая волна беженцев прошла относительно безболезненно, незаметно растворившись в массе куда более многочисленного местного славянского населения. Но с девяносто второго потоком пошли беженцы из-за пограничной реки Псоу, сначала абхазы, потом грузины... и опять армяне. Потом вообще началось не пойми что. Пользуясь ослаблением центральной власти на благодатные земли российского Причерноморья и Кубани устремились все кого сгоняли с насиженных мест: турки, курды, азербайджанцы... и опять армяне. Бежали и русские, бежали отовсюду из Закавказья, Средней Азии, Казахстана... Но купить дома на побережье им, как правило нищим, было не по карману. Следующие переселенческие волны уже не растворились в местном населении - переселенцев и беженцев стало слишком много, а многодетность их семейств привела к тому, что в школах и местах молодёжного досуга они стали преобладать, ощущать себя хозяевами положения.
Тем временем государственная курортная инфраструктура совсем развалилась. Отец и мать Николая, работавшие в санотории, остались без работы и жили огородом. Никуда не мог устроиться и он сам. Беженцы, в первую очередь армянские, благодаря родовой взаимовыручке и тому, что ещё в советские времена вкладывали деньги в необесценивающиеся золотые вещи, оказались самыми богатыми на побережье. Но в отличие от евреев, они своё материальное превосходство не скрывали, а несдержанная молодёжь, наоборот, всячески выпячивала, нервируя обнищавших, не способных быстро приспособиться к переменам местных. Нагло, вызывающе вели себя и подростки, и дети, быстро сплачиваясь по этническому признаку..
Однажды мать Николая вместе с давнишней подружкой шла по улице, которую перегородила играющая компания армянских мальчишек среднего школьного возраста. Они шумели так, будто кроме них никого на свете не существует. Подруга сделала им замечание... Словно искра попала в сухую солому, мальчишки "вспыхнули" мгновенно. Под присказку: "Руская б...дь, не ходи гулять", они забросали женщин камнями, а потом разбежались. Домой мать пришла держась за разбитую голову. Взбешённый Николай хотел бежать искать тех мальчишек, ведь они наверняка жили неподалёку. Но деморализованные мать с отцом, буквально повиснув на нём, не пустили:
- Не ходи сынок... хуже будет... у них же братьев, родственников куча и денег мешки... Лучше уж потерпеть, а может и уехать куда-нибудь...
- Куда уехать...? Ведь мы здесь всю жизнь... ведь лучше наших в России мест нет, потому они и тут селятся!- кричал в ответ Николай.
Всё, что он наблюдал вокруг, вызывало бессильную злобу бывшего солдата. Агрессивные, деятельные пришельцы "делали погоду" едва ли не во всех сферах жизнедеятельности. На рынках доминировали азербайджанцы, за исключением мясного ряда, но и там не было ни одного славянина, мясом торговали только армяне. То, что предлагали родители, продать дом и уехать, делали многие, покупателей-пришельцев было более чем достаточно. Детско-подростковое хулиганство, острием направленное в первую очередь против женщин и молодёжи, было уже давно опробовано на Кавказе и давало наилучшие результаты - русские продавали дома и бежали.
От всего этого голова Николая шла кругом, нервы были на пределе. Его бесила трусливая пассивность соседей, по старой советской привычке надеящихся на власть. А власть... местные начальники сохраняли "олимпийское" спокойствие - пришельцы, как правило, строго настрого запрещали своей молодой поросли трогать родню и детей крупных гражданских и милицейских чиновников. Губернатор края, правда, с высокой трибуны заявил, что происходит тихое вытеснение русского населения с черноморского побережья. Но дальше слов дело не шло. Выходцы из Закавказья продолжали без лишней суеты скупать дома, землю, заселяться со своими многочисленными чадами и домочадцами. Там, откуда они бежали, где сараи были лучше чем дома в России, жить после развала Союза стало очень тяжело, голодно, холодно, темно. Из России больше не шли потоком дешёвые газ, электричество, хлеб... взамен поставляемых втридорога цитрусовых. Железная дорога на Сухуми и дальше, по которой шёл основной поток этого "товарообмена", позволяющий "захребетным" республикам сытно и безбедно существовать в советское время... Эта дорога заросла травой и по ней уже не ходили поезда.
В такой "критический" момент Николай встретил своего бывшего одноклассника. Фёдор в школьные годы слыл первым хулиганом. Из школы его "вытурили" в восьмом. Потом он "загудел" на "малолетку" за какую-то кражу. Через два года вышел и снова сел уже во взрослую колонию. Пока Николай служил в Армии, Фёдор, что называется, служил в "других войсках". Бывшие одноклассники зашли в кафе заказали вина, разговорились. Вернее говорил в основном Николай. Он возмущался, стучал кулаком по столу, чуть не плача от негодования и бессилия... Федор не поддался его эмоциональному настрою. Он лишь посмеивался, а когда пришла пора расплачиваться остановил руку Николая, полезшим за последними рублями:
- Не надо... я угощаю.
Когда вышли из кафе Фёдор уверенным голосом пожившего человека заявил:
- Вот что Коля, не хочешь бедным и больным жить, как все лохи, надо либо начальником, либо вором становиться, иначе бабки не сделать. Начальниками нам никак не стать, остаётся...
Фёдор предложил организовать кодлу и "трясти" богатых. Тогда в хмельной голове Николая сама собой возникла ассоциация - богатые, это в основном нерусские. И он рвался их бить, грабить, этих пришельцев, что обустраивались на его Родине "всеръёз и надолго". Николай с радостью принял предложение...
В кодлу входили пять человек. Они на старенькой "Ниве" мотались по побережью, выискивая объекты для нападения. Изо всей пятёрки только сам Фёдор имел опыт пребывания в "зоне", остальные были "любителями". Естественно, авторитет "атамана" был непререкаем. Тем не менее Николай на заре их "деятельности" сделал попытку стать чем-то вроде мозгового центра. Сначала он предложил "наехать" на азербайджанцев, скупающих на границе у абхазов дешовые мандарины и потом отправляющих их из Адлера вагонами в Москву, заставить платить дань. Фёдор в ответ рассмеялся, и без объяснения причин отклонил этот план. Тогда Николай предложил "тряхнуть" известных ему богатых армян, купивших дома. И снова план был отвергнут... В конце-концов Фёдор указал прожектёру его место:
- Ты в этом деле лох, потому делай, что тебе говорят и не рыпайся...
Сначала они не рисковали, лазили в пустовавшие дома, чьи хозяева приезжали только в "бархатный" сезон. Добыча была невелика и её трудно было бы сбыть, но Фёдор имел контакты со скупщиками краденого. Наконец решились на настоящее дело. На побережье ещё с советских времён осело немало людей, купивших дома на деньги, заработанные на Крайнем Севере. Таких северян и решил тряхнуть Фёдор. Николая коробило от этого дела, но он подчинился, надеясь, что потренировавшись, они, наконец, начнут "бомбить" и столь ненавистных ему пришельцев.
Налётчики пришли ночью, под нехитрым предлогом проникли в дом, их лица скрывали маски. Северяне, муж и жена, оказались болезненными и бездетными, раньше времени состарившимися. Перепуганные, они отдали всё что у них было, а было у них всего-ничего. Их северные деньги сгорели ещё в первую гайдаровскую инфляцию, копить золотые вещи, как это делали из поколения в поколение армяне, они не были приучены. Николаю стало жаль этих несчастных, у которых государство сначало забрало здоровье, а потом и заработанные его ценой деньги. Фёдор, напротив, жалости не испытывал. "Раскалывая" хозяина дома, он так ударил его, что тот зашёлся в приступе кашля, походя оскорбил жену, сказав что такую старую дохлятину... никто не захочет. В конце-концов, забрав лишь обручальные кольца, и кое-что из мелких вещей, напоследок окончательно запугав хозяев, на случай если они вздумают заявить в милицию, парни покинули дом.
После этой "акции" Николай взбунтовался, кричал что больше не пойдёт грабить нищих. "Атаман" попытался поставить его на место, но не встретив поддержки у прочих рядовых, недовольных мизерной добычей, он пообещал, что в следующий раз они обязательно "бомбанут" богатый дом. А таковых на побережье всегда было немало, и при Советской власти и после. Только если раньше роскошные "виллы" принадлежали либо известным людям, либо крупным начальникам, то сейчас неизвестно кому, ведь в девяностых разбогатело много и преступников, и случайных людей. Тем не менее, следующий "заход" тоже получился тренировочным. Они залезли в пустующий дом какого-то эмигрировавшего на Кипр грека. И опять добыча оказалась такова, что после реализации рядовым бойцам досталось, образно говоря, "губы помазать".
Наконец, Фёдор на очередном сходе объявил, что надыбал настоящих, жирных клиентов, какого-то московского скороспелого богача-лоха, купившего новый коттедж с бассейном и щедро сорящего деньгами. Николай согласился без особого восторга. Конечно, богатых надо трясти, заставлять делится, но "клиенты" опять были русские...
Стоял Август, душная, тёмная, хоть коли глаза, ночь. Налётчики были осторожны, но когда лезли через забор возник шум, ещё больший, когда выдавливали стекло на первом этаже коттеджа... Хозяева муж и жена были дома, налётчики это знали точно, но они ничего не услышали. Всё стало ясно когда их обоих обнаружили в спальне на втором этаже - они спали почти в беспамятстве, будучи изрядно пьяными. Муж, лысеватый коротышка лет сорока с небольшим... жена, по всей видимости не первая, лет на пятнадцать моложе. В хмельном дурмане, разморённые жарой они лежали на огромной кровати ничем не прикрытые и совершенно обнажённые. Жирный мужик и женщина, тоже, по всей видимости, любящая поесть, но молодая и весьма аппетитная. Николай шёпотом советовал не трогать "бухих" хозяев, обшмонать дом и тихо уйти. Но у Фёдора при виде раскинувшегося во сне сытого тела женщины проснулся "аппетит"...
Мужик трезвел медленно, зато жена, едва почувствовав жадные руки "атамана" быстро очухалась, стала кричать, кусать, царапаться. "Атаман" резко ткнул её кулаком в мягкий живот. Женщина согнулась и заскулила как побитая собака. Зато сразу отрезвел хозяин дома:
- Ребята, берите всё, только её не трогайте!
- Не тронем, показывай, - взял инициативу на себя Николай.
Фёдору это не понравилось, но он сообразил, что в создавшейся обстановке лучше подавить "инстинкт" и как можно скорее и тише завершить "дело", тем более хозяйка сопротивляясь сорвала с него маску.
- Баксы, золото, барахло что подороже... быстро показывай,- утирая расцарапанную физиономию, закомандовал "атаман".
Но женщина, в отличие от мужа не собиралась безропотно расставаться с имуществом. Видимо "сладко есть и мягко спать" она стала сравнительно недавно, и, как всякий насыщающийся вчерашний голодный, не могла мыслить адекватно в подобной ситуаци. Едва отойдя от боли она вновь стала кричать:
- Гады... сволочи... Вы же русские...! Черные никогда со своими так не поступают, даже последние подонки...! Вы же трусы... трусы! В дом к чёрным залезть у вас кишка тонка... вы же их боитесь, только своих грабите!- винные пары, по всему, добавили ей смелости и совершенно избавили от естественной стыдливости, которую голая женщина испытывает в компании одетых мужчин.
- Заткнись, падла!- атаман вновь замахнулся, но Николай удержал, перехватив руку.
- Не надо, свяжем, заткнём рот, а он нам и так всё сам отдаст...
На этот раз добыча впервые оказалась значительной, но при дележе Николай напрямую обвинил "атамана":
- А ведь права та баба, боимся мы их, вернее ты.
Фёдор считал добытую "зелень", раскидывал на всех и в "общак" и... ничего не отвечал.
- Я ж тебе сколько раз предлагал. Их же "бомбить" - это святое дело. Они же нашу землю поганят, живут на ней, деньги делают, а делиться не хотят. Они же почти все богатые, сам знаешь.
Фёдор продолжал угрюмо молчать. Но не только Николай, и другие "рядовые" ждали от него объяснений. "Атаман" явно не хотел этой дискуссии, но деваться было некуда.
- Ничего я не боюсь, просто я знаю что по чём! Я не зазаря зону топтал, в жизни кое-что кумекаю, да и вам бы пора уже понять кого можно "бомбит", а кого лучше обойти, чтобы не сгореть. Дурень ты, совсем обстановку не секёшь. Куда ты нас толкаешь? На азеров, что мандарины на границе покупают? Да ты знаешь под какой они крышей...? Там же их человек сорок и все со стволами. А армяне...? Да, золота у них полно, и в кубышках, и во ртах. Но у них же человек по пять взрослых мужиков в каждом доме и у всех оружие и мелюзги без счёта, которая тоже за ножи сразу схватится. Даже если и выгорит, гробанём. Потом... потом что!? Они же сразу всю родню, всех земляков подымут, урок своих подключат. Нас в два счёта вычислят и хорошо если ментам сдадут, хуже если сами отомстят и не только нам, но и всем родным. Твоей матери, говоришь, ихние пацаны голову разбили... и похуже сделают. У Лёхи вон сестрёнка в школу ходит,- Фёдор кивнул на одного из "рядовых",- ей отомстят, поймают где-нибудь... Ты что нас всех подставить хочешь?!- с надрывом закончил свой монолог Фёдор.
Все, в том числе и Николай, молчали - никто не ожидал, что "атаман" так доходчиво всё объяснит.
- Значит "бомбить" можно только беззащитных... то есть русских?- наконец, после длительной паузы подал голос Николай.
- Почему только русских... греков вон... этих... хохлов, чувашей, мордву... да мало ли лошиных наций. А армян не надо, себе дороже будет, адыгов, ни в коем случае, с чеченами никогда не связывайтесь, не трогайте, месхетов тоже. Да что я вам... сами здесь выросли, знаете за кого будут мстить... Никого из них не задевайте, ни пацанов, ни баб...
После такого "откровения" Николай покинул кодлу Фёдора. Но на свободе гулял не долго. Кодлу вскоре повязали и бывшие кореша на допросах его "сдали"...
Зачатки туберкулёза появились у Николая ещё в Армии. Но своевременное возвращение в благодатные субтропики излечило его... почти. В зоне притаившаяся болезнь вновь заявила о себе. Губительные условия, губительный для него климат, ограниченные возможности тюремной медицины... Николай воспринял это как заслуженную кару. Постепенно его покидали силы, он тихо угасал. Но мысли, думы... Он не сразу пришёл к решению исповедоваться, ведь он не был верующим, вернее как-то не думал... о Боге. И вот теперь во всём случившемся он ощутил какой-то высший суд, высшую волю...
&nb
- Получается, что вы испытываете угрызения и раскаиваитесь не в том, что грабили, а в том, что грабили не тех? - священник за всё время, казалось, ни разу не мигнул неотрывно глядя прямо в глаза больного.
- Не знаю, батюшка... не могу сказать точно... Правым себя не считаю, но и этих... тоже. Грабить...? Не знаю... но как-то бороться с ними надо было всё равно. Они же так нас всех в тундру загонят. Вроде и думать мне о другом надо, как говорят, о душе. А я не могу, об этом все мысли. Я не могу понять почему мы все, весь народ, оказались такими слабыми? Ведь таких врагов побеждали... французов, немцев. А эти... почему так боимся, уступаем во всём? Ведь и в Армии, и здесь в "зоне" тоже самое. Неужто нам с детства туфту гнали, что русские народ храбрый, великий. А на деле... У нас в полку десять дагестанцев сумели роту на колени поставить, всех и старослужащих, и салаг, все их боялись, работали вместо них, наряды тащили. Здесь, в зоне "опущенные" могут быть кем угодно, только не кавказцами, они все за своего вступятся, но "опустить" не позволят. Глядя на всё это, я уже не верю, что наши предки могли побеждать и турок и татар, и весь Кавказ завоевать. Сейчас всё наоборот, бьют и унижают нас, везде, безнаказанно оскорбляют наших женщин, матерей и мы ничего не можем сделать в ответ. Как до войны доходит, как в Чечне, так что то можем, а вот так, в мирное время, совершенно беззащитны...- больной помолчал.- Вы наверное думаете, что за дурь ему в голову взбрела перед смертью? - Николай с трудом изобразил некое подобие улыбки.
- Нет, но то, что вы совсем не похожи на тех, кого мне приходилось исповедывать, это факт. Я не могу сразу ответить на мучающие вас вопросы. Но то, что они ставят вас в тупик вполне понятно. В вас нет истинной веры, и оттого вы не можете без колебаний отличить истину от лжи.
- Вера? Что вы имеете в виду? То что я не ходил в церковь?
- Нет... всё сложнее. В своей исповеди вы упомянули слова вашего подельника про то, кого можно грабить не опасаясь ни мести, ни отпора. Он перечислил греков, украинцев, чувашей, мордву... Ведь он, сам того не ведая, назвал только православные народы.
- Не знаю... я в этом не разбираюсь.
- То-то и оно. Все эти беззащитные почему-то оказались православными. Вам это не кажется странным?
- Я не знаю...- интерес к словам священника словно подпитал больного, его голос окреп.
- В прошедшем веке мы слишком часто совершали вселенские грехи, нарушали господние заповеди. Народы совершившие такие грехи и не покаявшиеся исчезали с лика земного. И над нами, всеми православными, висит такая опасность. Но чтобы покаяться, надо сначала осознать те грехи... свои, отцов, дедов. Но не только в покаянии спасение. Вы воочию убедились в нашей всенародной моральной слабости. А причину слабости вы пытались уяснить?
- Нет... то есть я пытался, но не нашёл для себя ответа.
- Если бы большинство наших людей мучились этим так же как вы, вопросом, почему мы такими стали? Мы бы нашли путь к спасению души народа нашего.
- Батюшка, я всё-таки так и не пойму в чём наш... этот вселенский грех... В том, что многие перестали верить в Бога, порушили церкви?
- Это уже следствие того большого греха. Он в том, что народ наш сотворив себе кумиров, подменил ими Господа в своём сознании. Человек не может без веры, если он не верит Господу, значит верит Сатане, его ставленникам.
- Ставленникам... это вы Ленина имеете в виду?
- Как именовать лжебога не имеет значения, ему нельзя поклоняться как Богу. Это самый тяжкий грех. За это кара постигла египтян, римлян, византийцев-ромеев и другие, некогда великие народы, чей след истёрся в Истории.
- Но почему тогда Бог допускает такие грехи?
- Бог не вмешивается в дела людские, он наблюдает куда идут, чем живут люди, народы и воздаёт по делам. За правду прибавляет, за неправду ... Нам надо много молиться, работать и делать добро, чтобы добро пересилило то зло, что мы творили, поддавшись чарам сатаны... Только не надо думать, что мы, ныне живущие, к тому злу не имеем отношения. Потомкам не уйти от ответственности, отцы, дети и внуки это одно целое.
- Ну хорошо, мы грешили, а эти, которые сейчас нас унижают, вытесняют, они что праведники?
- Сын мой, гордыня и озлобление тоже тяжкий грех. И те малые народы, что избрали это оружие во взаимоотношенях с нами, впадают именно в этот грех. И дело тут не в том, что они какие-то особые, или плохие. Они борятся за своё место под солнцем, за будущее своих детей и считают себя совершенно правыми... также как и наши предки после семнадцатого года. А то, что это они делают за счёт кого-то, это они грехом не считают... Мы должны осознать, что дело не в них. Вообще наша судьба не зависит от армян, азербаджанцев, чеченцев, также как она не зависит от американцев, или немцев. Она зависит от нас, всё дело только в нас. Это мы, потеряв веру, предав Бога, стали бессильными, разобщёнными, не чтим родителей, не защищаем братьев, сестёр, соседей. Мы настолько слабы, что даже не можем противостоять одурманенным гордыней и злобой маленьким народам, противостоять их бытовой агрессии. И если мы не обретём веру, не вернёмся в лоно Бога... мы тоже исчезнем.
- А эти... злые, гордые... они на наших землях поселятся?
- Не думаю, они ведь не верой сильны, а ненавистью, да крепостью семейно-клановых уз - это временный источник силы. И у них без истинной веры нет будущего.
- Так что же тогда будет... если мы...?- Николай рывком приподнял голову с подушки и вопросительно смотрел.
В изолятор, бесшумно приоткрыв дверь, заглянул врач, но увидев, что больной и священник увлечённо беседуют, тут же вновь осторожно прикрыл.
- Надо думать не о гибели, даже в отдалённой перспективе, а верить, что мы прозреем, покаемся, и с именем Господа вновь обретём силу. И вам, сын мой, тоже не о смерти думать надо.
Отец Никодим достал из складок рясы белоснежный платок отёр лоб и быстро перекрестился. Прочитав немой вопрос в глазах Николая, он улыбнулся:
- Признаюсь, я не был готов к такого рода разговору, но с Божьей помощью...
Больной вдруг часто заморгал, будто собираясь заплакать. Впрочем, слёзы у него так и не появились, но он заметно разволновался.
- Батюшка... вы... я... спасибо... жаль,- Николай словно лишившись последних сил уже не мог прямо держать голову на подушке и уронил её вбок.
- Вам плохо!?- забеспокоился священник.
- Нет, нет... напротив,- упадок сил сил длился лишь мгновение,- мне давно не было так хорошо... покойно... Только обидно... что всё это... слишком поздно. Не знаю, если бы я не умирал... наверное и исповедоваться бы не захотел... Верно говорите... гордыня, а если проще, по нашему, дурость. Все мы такие, задним умом... или как я, перед смертью, умнеем.
- Всё в руках Господа... за неправду он убавляет, а за правду прибавляет,- не забывайте от этом, - священник поднялся со стула.- Я бы мог призвать вас молиться во спасение, оставить у вас тексты молитв, но думаю, это вам сейчас не нужно. Главное, что у вас в душе...
Отец Никодим вновь оказался в колонии, через несколько месяцев, когда ветры гоняли по улицам степного города снежные вихри. Несколько заключённых выразили желание креститься.
После исполнения обряда, священник долго искал глазами среди тюремной администрации врача. Наконец узрел его. Поздоровавшись спросил:
- Вы помните летом я был у вас в больнице... я исповедовал умирающего заключённого?
Врач отреагировал мгновенно:
- Как же, как же, помню... Вы знаете, невероятно, но он выжил... да-да...
Сердце отца Никодима учащённо забилось.
- ... Попраны все медицинские постулаты. Я показывал коллегам снимки его лёгких до и после. Не верят, говорят это снимки разных людей. За такое короткое время невозможно такое преображение. Чудеса! Он уже почти два месяца как выписался. Часто вижу его, он же под постоянным наблюдением. Сейчас такое впечатление, что он и не болел совсем. На работу уже ходит, надеется на досрочное. В последний раз когда был, послушал я его и говорю, кажется дорогой, в моей помощи ты больше не нуждаешься. Если хотите могу посодействовать, что бы вы могли с ним встретиться?
Отец Никодим покачав головой отошёл от, казалось, не собиравшегося умолкать врача. На лице священника было запечатлена немирская удовлетворённость. Он не сомневался, что Николай и в его помощи больше не нуждается.