Дьяченко Наталья : другие произведения.

Беспамятство. Книга первая. Мнемосина

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Стилизация под русскую романтическую прозу XIX века. Унтер-офицер уланского полка Михаил Светлов по приглашению своего армейского друга Габриэля Звездочадского приезжает к нему на родину, в землю Мнемотеррию, отгороженную от мира высокой стеной. Здесь стоят высокие горы и бегут кипучие реки, а люди рассчитываются друг с другом обещанием неведомых услуг. Габриэль предостерегает Михаила от этой формы оплаты, но тот пренебрегает запретом.

   : OBLIVION
   Часть первая. МНЕМОСИНА
  
      -- Иван Федорович и Николай Ильич. Встреча
  

Нас манит даль непройденных дорог,

А друг в дороге - радость и подмога...

И не сочтем высокопарным слог:

Нас всех друг другу посылает Бог!

Борис Пастернак

  
   В усадьбе Ивана Федоровича Бережного, профессора словесности, собирателя рукописей, человека начитанного и эрудированного, свободно изъяснявшегося на шести языках, а еще на четырех даже сочинявшего стихи и эпиграммы, царило радостное оживление. Из комнаты в комнату сновали лакеи и горничные, со стуком растворялись окна, натиралась ароматным воском мебель, ставились в вазы цветы. На кухне разбивали глыбы сахара и перемалывали ароматные кофейные зерна, в плите на жарких березовых дровах запекались жирные каплуны и пулярды под соусом из можжевеловых ягод. Дворецкий Ивана Федоровича, невзирая на свои весьма почтенные годы лично спускался в погреб за настойками: ароматной смородиновой, терпкой кедровой и бодрящей янтарной. Из буфетной взамен повседневной посуды выставили вызолоченный с ландшафтами обеденный сервиз императорского фарфорового завода.
   Подобная встреча составила бы честь графу, однако гость Ивана Федоровича был поскромнее. По окончании службы в чине полковника вышел в отставку любимый племянник хозяина, который по дороге в собственное имение обещался заехать навестить дядюшку. Родственники не виделись несколько лет, но за это время взаимная приязнь между ними не только не ослабла, но даже усилилась благодаря обмену письмами. Письма эти с прилагаемыми картами военных действий Иван Федорович беспрестанно перечитывал, делал пометки на полях, вскакивал с любимого кресла, принимался расхаживать по кабинету, возбужденно споря с незримым собеседником.
   Людям с воображением живым и пылким часто присущи странности, каковые друзья охотно признают за ними как проявление самобытности, а завистники, напротив, порицают в пользу возведения собственной обычности в ранг идеала. По прочтении неизменно аккуратный в обращении с бумагами Иван Федорович убирал письма в шкатулку, замыкал на ключ и прятал подальше от любопытных глаз. Таким образом сопровождая театр военных действий, профессор Бережной был в курсе всех событий на передовой.
   Человек одинокий, он ожидал племянника с тем нетерпением, что проистекало не из желания заполнить досуг, а от искренней благодарности и интереса. Иван Федорович встречал гостя в передней. Обнял, впитывая запах порохового дыма, даже после долгой дороги поношенный мундир Николая Ильича хранил его, как хранят ордена и медали. Впрочем, наградами Николай Ильич тоже не был обделен, но, будучи человеком скромным, не торопился выставлять их напоказ, а держал убранными среди прочих вещей. Однако и без орденов в госте легко угадывался военный, о том свидетельствовала лаконичная опрятность облика, по-армейски коротко стриженые волосы, уже подернутые сединой на висках, движения - энергичные, скорые, но без малейшей суеты, и всего более манера изъясняться - четко, по сути, минуя витийства.
   - Здравия желаю, дорогой дядя! Я скучал по вам, ведь кроме вас да матушки в этом мире не осталось никого, кто беспокоился бы о моей судьбе, - с этими словами Николай Ильич сбросил мундир на руки слуге и следом за хозяином прошел в гостиную. - Известно ли вам, как ее самочувствие?
   - Уважаемая Настасья Федоровна пребывает в отменном здравии. А что до душевного расположения, то тут исключительно ваша заслуга, ибо вы являетесь образцом сыновней почтительности. Кабы я решился на склоне лет обзавестись детьми, желал бы я, чтобы они походили на вас.
   - Но, дядя, вы еще можете стать отцом парочки шалопаев.
   - Ну-ну, избавьте меня от салонной лести, хотя бы из благих побуждений. Hell is full of good meaning and wishings. Я почитаю вас прямолинейным человеком, и позвольте мне далее пребывать при своем убеждении. Моими чадами навсегда останутся книги - их молчаливый покой я предпочитаю детскому смеху и топоту маленьких ножек. В старости трудно менять привычки, и мне решительно невозможно вообразить иное окружение. Но довольно о моей жизни, она скучна, да и только. Мне не терпится выспросить вас обо всем, что вы писали, и том, что не решились доверить бумаге.
   - Можете всецело мною располагать. После выхода в отставку у меня образовалось столько свободного времени, что я право не знаю, куда его девать.
   - О, извечная беда отставных военных: отдав большую часть жизни службе, вне ее вы не можете обрести покой. Армия - это особый мир, где все просто и ясно, знай себе исполняй приказы, а хорошие они либо дурные солдату рассуждать некогда: получив команду, он бежит в атаку, без команды - замирает в ожидании. Fais ce que dois, advienne que pourra, вот образ мыслей военного. Теперь же вы себе хозяин, тем и маетесь. Откройте еще вот что: не забросили ли вы занятия живописью?
   - Для солдата художественные способности не является необходимым качеством, как для того же морского офицера, который может привезти из дальнего плавания зарисовки с натуры. В отличие от них нам не прививают рисовальных навыков, для нас нет ни учителей, ни рисовальных школ. Однако следуя вашему совету, дорогой дядя, я находил время для живописи. И коль скоро о том зашла речь, у меня имеется для вас подарок.
   По знаку Николая Ильича слуга принялся разворачивать свернутый в трубу тяжелый промасленный холст. Открылось изображение горной дороги, по которой скакал одинокий всадник. От конских копыт подымались клубы пыли, цвели травы по обочинам, в высоком небе плыли облака. Иван Федорович сердечно благодарил племянника, видно было, что подарок пришелся ему по душе.
   К обеду родственники преодолели скованность, какая образуется между близкими людьми, долгое время вынужденными обращаться к мысленному образу, а встретившись, обнаружившими несоответствие его прототипу. Они уже не боялись задеть друг друга неловким вопросом, и спрашивали много: дядя о военной кампании, племянник - о мирной жизни. Говорили о друзьях ближних и дальних, перебирали общие воспоминания, обменивались впечатлениями о местах, какие успели повидать. Обладавшие цепкой памятью и склонностью к анализу, они сходным образом оценивали увиденное: Иван Федорович - на основе знаний, почерпнутых из книг, а Николай Ильич - благодаря армейскому опыту, посему беседа текла мирно и доставляла обоим немалое удовольствие.
   После ужина хозяин и гость чувствовали себя так, будто не расставались никогда. Из столовой они перебрались в кабинет, где расположились на кожаном диване под висевшими на стене изогнутыми саблями, военным трофеем Николая Ильича, присланным дяде с заверениями в искреннем почтении. На небольшом столике в хрустальных графинах стояли настойки: ароматная смородиновая, терпкая кедровая и бодрящая янтарная. Иван Федорович курил толстую сигару, его племенник - трубку с узорным чубуком.
   В этой обстановке покоя и умиротворенности Иван Федорович взял на себя смелость начать разговор, ради которого он ждал Николая Ильича.
   - Я убежденный холостяк, и вам это отлично известно. Между тем как хозяин усадьбы и проживающих в ней душ, я обязан позаботиться, чтобы после моей смерти люди не испытывали нужды. Посовещавшись с сестрой, я решил отписать свое владение вам. Конечно, я еще хорохорюсь, но годы берут свое, а смерть - и это вам известно получше многих, - имеет обыкновение являться без приглашения. Я не знаю в своем окружении человека, более вашего приученного к заботе об окружающих. А крепостные, ровно малые дети нуждаются в постоянном руководстве.
   Зная племянника и располагая значительным количеством времени на подготовку к беседе, Иван Федорович сумел подобрать верные доводы. Заговори он о материальных выгодах, его слова пропали бы втуне, однако намек на ответственность за людей не оставил отставного офицера безучастным. Дождавшись кивка, профессор Бережной продолжил.
   - Но положение наследника налагает на вас некоторые обязательства. Разумеется, я имею ввиду продолжение рода. Моя сестра уже приискала вам невесту, девушку из хорошей семьи, благонравную и благочестивую.
   - Вы с матушкой торопите события, - запротестовал Николай Ильич.
   - Из собственного опыта скажу вам: я так долго откладывал женитьбу, что в итоге не смог примирить свой образ жизни к вторжению иного человека, с своими интересами, с своим укладом. Не повторяйте моих ошибок. Пока вы молоды, и привычка к одиночеству не укоренилась в вас.
   - Отнюдь не привычки тому виной. Я был бы рад разделить жизнь с человеком, близким мне по духу, однако я писал вам о кошмарах, которые частенько меня посещают. Я буду чувствовать себя в высшей степени неловко, коли мой недуг доставит неудобства кому-то еще.
   - Да-да, вы рассказывали о случае, послужившим причиной кошмаров - и Иван Федорович принялся пересказывать наизусть, обнаруживая безупречную память.
   - "Я находился в окопе, когда сверху, заслоняя собой свет, на меня прыгнул враг. Он был самый настоящий гренадер: высоченный, крупный, с соломенного цвета волосами и оспинами на лице. Сам не знаю, как я успел выставить штык, на который враг и наткнулся. Штык пробил его насквозь, отчего я испытал немалое облегчение - нет, не от убийства, а оттого, что теперь он не сможет убить меня. Гренадер рухнул, своим немалым весом прибив меня к земле. Вследствие ограниченности пространства окопа, сколь я ни усердствовал, мне никак не удавалось вывернуться, оставалось лишь слушать, как вокруг кипит сражение, в котором я не мог принимать участия. Однако и после битвы мое положение не претерпело изменений. Рядом не осталось никого, кто услыхал бы мои мольбы о помощи, а сам я по-прежнему был недвижим, придавленный к земле телом поверженного врага. Я дергался и кричал, но все мои потуги высвободиться из этого страшного плена не увенчались успехом. Так я пролежал несколько часов. Убитый начал коченеть, тошнотворный запах смерти забивал мои ноздри и пропитывал одежду. Вследствие этого дурмана и вследствие теснейшего соприкосновения наших тел мне начало чудиться, будто границы между мной и покойником стираются. Я сам точно оборотился трупом: руки и ноги мои затекли до бесчувствия, шея онемела, ведь мне постоянно приходилось отвращаться от смрада.
   Не стану утомлять вас описанием мыслей, какие я передумал, и молитв, какие шептал тогда. Верно, я так и остался бы в том окопе навечно, кабы не явилось подкрепление. Криками мне удалось обратить на себя внимание. Меня отпоили крепким чаем пополам с водкой, и я скоро пришел в себя. Но часы, что я провел в невольном единении с мертвецом, сходя с ума от невозможности вырваться, навсегда отпечатались в моем сознании. Мне стали являться кошмары. В своих снах я непременно лишался возможности шелохнуться, был беспомощнее спеленутого младенца, точно похороненный заживо. И этот запах - сладковатый тлен разложения преследовал меня хоть во сне, хоть наяву. Мои крики будили товарищей, поэтому до самых холодов я старался засыпать вне людского жилья. В последнем, кстати, обнаружилась немалая польза - теперь я могу похвастаться отменным здоровьем. После ночлегов под открытым небом никаким хворям я не по зубам".
   Память человеческая - явление удивительного свойства. Художнику без нее обойтись просто немыслимо. Игру света и тени в листве, брызги воды, отблеск молнии скопировать с натуры. Истинная красота мимолетна, и тем рождает волшебство. Не будь у вас таланта тотчас и безусловно запоминать увиденное, вы не смогли бы создавать свои полотна. Недаром древние греки поклонялись Памяти-Мнемосине. Рыжекудрая титанида считалась матерью девяти муз, это значило, что наука и искусство порождены способностью помнить. Благодаря Мнемосине жизненный опыт навсегда остается с нами и руководит нами в дальнейшем. Кем были бы мы, не имея памяти? В какой тьме брели, обреченные вновь и вновь спотыкаться на одних и тех же камнях? Известны истории о людях, потерявших память. Они переставали быть собой, утрачивали свое я, были готовы на любые жертвы, лишь бы память вернулась обратно. Но порой груз воспоминаний становится непомерным, и мы мечтаем об избавлении, тогда на помощь приходит Лета, сестра смерти и сна. Для греков память являлась непременным атрибутом жизни, ведь умершие были беспамятны - memini, ergo sum.
   А знаете, ситуация, в которой вы очутились, напомнила мне кое-что. Один человек, военный, как и вы, написал мемуары. Мне посчастливилось приобрести копию рукописей, - и Иван Федорович протянул племяннику заранее прибереженную для этого случая тетрадь в кожаном переплете. - Возьмите, я сохранил ее для вас. Почитайте на досуге, быть может, найдете для себя полезной.
   Дальше разговор между дядей и племянником перешел на другие темы, тетрадь же осталась лежать на столике возле дивана, откуда Николай Ильич забрал ее, отправляясь ко сну, когда камердинер принялся стелить барину постель под скрещенными саблями, - хозяин давно уже не только работал, но даже ел и спал в кабинете, сделав его местом своего постоянного обитания.
   Гостя проводили в комнату, какую он занимал обычно. Здесь не случилось изменений. Стены по-прежнему были обиты светлым атласом, хотя в моду давно вошли бумажные обои с акварелями, на своих местах осталась мебель из осветленного дуба и бронзовые пухлощекие амуры. Пол укрывал с детства знакомый Николаю Ильичу ковер, порядком потускневший и приобретший новые потертости. Устроенная на антересолях, комната имела низкий потолок, в окно днем открывался вид на парк, а ночью стучали ветви черемухи.
   Раздевшись, отставной полковник лег на широкую кровать, но сон бежал от него. Набитая пухом подушка казалась чрезмерно высокой, одеяло -жарким, мягкие перины затягивали, точно в болото. А на улице пели соловьи и цвела черемуха, но пойди Николай Ильич из комнаты наружу, он оскорбил бы дядю в его желании быть гостеприимным хозяином. Посему отставной военный вертелся с боку на бок, безуспешно пытаясь устроиться удобнее, отмечал изменения дядиной внешности, свидетельствующие о неумолимом течении времени, перебирал в памяти события минувшего дня, обдумывал услышанное, намечал грядущие перемены, каких потребует от него принятие наследства. Все эти мысли вкупе с радостным возбуждением от возвращения в родные места нимало не способствовали сну. Наконец, устав ворочаться Николай Ильич зажег свет, раскрыл врученную дядей тетрадь и погрузился в чтение.
  
   II. В армии. Неожиданное предложение
  

Пусть манит шарманщик счастливым билетом,

Что толку в бессмысленных сладких речах.

Мне вера защитой, пока эполеты,

Как божьи ладони, лежат на плечах.

Заря наколдует малиновый отблеск,

И небо светлее уже впереди.

От страха спасет офицерская доблесть,

От пули - святой образок на груди.

Нателла Болтянская

  
   Нас с тремя сестрами растили няньки и гувернеры. Батюшка наш, мужчина дородный и крепкий, после одной из своих деловых поездок внезапно тяжко занемог, а оправившись рассудком сделался слабее ребенка. Помноженное на немалую физическую силу состояние его доставляло нам порядком хлопот. Будучи абсолютно непричастен к музыке, он часами пиликал на скрипке. Звук беспорядочно трущегося о струны смычка умиротворяюще действовал на его воспаленный мозг и крайне мучительно - на наш. Затем без видимых предвестий он впадал в буйство: топал ногами, сквернословил, швырял в нас все, что попадало под руку. Матушка, сочетавшаяся браком по любви, жалела отца, но даже она видела, что в человеке, изо дня в день тиранившем семейство, не осталось ничего от того, за кого она выходила замуж. Тогда она замкнулась в своем горе, предоставив нас попечению слуг, нанятых учителей, а частенько - самим себе.
   Однако в моей жизни состоялось знакомство, примирившее меня с сумасшествием отца и безразличием матери. Неподалеку от усадьбы, где я родился и рос, на пригорке, среди тоненьких свечек берез стоял посвященный Николе Чудотворцу храм, в настоятеле которой я обрел второго отца. С этим невысоким сухопарым человеком у нас зародилась взаимная приязнь. Стремясь подражать своему кумиру, я перенимал от него куда больше, чем от гувернеров.
   Я приобрел обыкновение начинать и заканчивать день молитвой и читал жития святых, в постные дни я просил готовить рыбу, а по воскресеньям посещал службу. Вместе с отцом Димитрием я навещал одиноких, или больных, или по иным причинам неспособных позаботиться о себе крестьян. Стыдясь собственной нищеты, я оставлял им остатки еды с нашего стола, вещи, прежде носимые отцом и сестрами, неуместные для работы и чересчур вычурные, чтобы надевать их на деревенские праздники, а порой наскребал несколько монет самого низшего достоинства.
   Своими поступками я не надеялся вымостить себе дорогу в рай - в то время рай и ад мало занимали меня, куда более значимым казалось заслужить уважение отца Димитрия, чтобы и дальше иметь возможность внимать его рассуждениям о вечных истинах, которые в устах приходского священника казались понятными и простыми. Отец Димитрий учил не смирению, в этой добродетели я успел порядком разувериться, а любви. Он любил целый мир - с цветами и пчелами, с трудолюбивыми муравьями, с каждой прозрачной росинкой на остром листе осоки. Такую простую любовь к природе своим неокрепшим разумом подростка я мог понять и разделить. Однако отец Димитрий любил и более объемлюще: Творца в его величии и людей в их несовершенстве, родную землю - глинистую, каменистую, окропленную трудовым потом, а вот этой любви мне еще предстояло выучиться.
   Женское окружение сформировало во мне обостренное мировосприятие и сентиментальность. Стесняясь своей чувствительности, я считал себя обязанным постоянно доказывать причастность к сильному полу. Я пристрастился к верховой езде без седла, брал уроки владения шашкой у хозяина соседнего имения, отставного кавалериста, от него же научился стрелять из винтовки с обеих рук и сквернословить. Батюшка мой по понятным причинам был непригоден к военной службе, я же приветствовал войну как средство утверждения мужественности. В немалой степени тому способствовало и положенное военным жалование в восемь сотен имперских идеалов. Едва услыхав о мобилизации, я направился на сборы. Благодаря полученным урокам меня распределили в Третий лейб-гвардии полк улан, где я повстречался с еще одним человеком, нимало не похожим на отца Димитрия и даже являвшимся полной его противоположностью, но тем не менее вызвавшим во меня сходные чувства доверия и приязни.
   Он был офицером, звали его Габриэль Звездочадский. Отличный наездник и лучший разведчик эскадрона, физически развитый, гибкий станом, с гармоничными чертами лица, озаренными чистейшей голубизны глазами, Звездочадский неизменно притягивал взоры. И если я лишь пытался казаться сорвиголовой, то он действительно им был. Вид собственного лица он переносил с плохо скрываемым раздражением, за любые намеки на сходство с девицей немедля вызывал на дуэль - а стрелком он был отменным, курил самокрутки, хлебал крепчайший самогон и без запинки выдавал матерный загиб из пятидесяти слов. Благодаря своему взрывному нраву он заслужил пафосное прозвище - Смертоносная Ночная Тень, обычно сокращаемое до Ночной тени.
   Самой яркой его чертой была лихорадочная жадность до впечатлений. В сочетании с абсолютной неразборчивостью она порождала примеры то непревзойденного мужества, когда Ночная Тень бесстрашно бросался в гущу схватки, то глубочайшего цинизма, когда он же беззастенчиво выпытывал у сослуживцев интимнейшие подробности личных перипетий. Вследствие такого контраста я одно время подозревал в Звездочадском газетчика, ровно до тех пор, пока не явился свидетелем его спора с заезжим репортером.
   Фамилия последнего была Писяк, что не имело ничего общего с писательским ремеслом, как это могло бы показаться на первый взгляд, а означало, согласно медицинскому справочнику, "острое гнойное воспаление волосяной луковицы ресницы и сальной железы века" или, попросту, ячмень. Писяк таскался за нашим полком с месяц, на период схваток отсиживаясь в штабе, зато все остальное время гарцуя впереди колоны. Мне не нравился этот человек, но помня наставления отца Димитрия, я был неизменно вежлив с ним, не позволяя неприязни выплеснуться вовне. Оказалось, репортер невзлюбился не мне одному.
   Как-то раз ради ночлега мы расположились в крестьянской избе. Хозяйка выставила на стол горячий хлеб и парное молоко. Вечер тянулся за неспешными беседами: ругали начальство, вспоминали о доме, делились смелыми мечтаниями, со смехом пересказывали курьезы. Самой молодой из офицеров, задорный светлоглазый Янко, напоминавший Леля-пастушка из сказки, извлек из кармана губную гармошку и, вытряхнув оттуда набившиеся крошки махорки, принялся негромко наигрывать. На сундуке возле окна, ловя последние отблески уходящего дня, примостился Писяк, строча в своем блокноте какие-то каракули.
   Вдруг грохнула входная дверь. На пороге стоял Звездочадский. Лицо его было бледно, рот искривлен, глаза же сверкали ярко и казалось источали сияние. Он стремительно пересек комнату, стал напротив Писяка и швырнул в того свернутую в рулон газету.
   - Это вы написали? Не отпирайтесь, я знаю, что вы! Тут стоит ваша фамилия!
   Окажись на месте Писяка любой из нас, за таким вступлением непременно последовал бы вызов на дуэль, чего и добивался Ночная Тень. Но репортер оказался редкостным трусом. Он молча поднял газету, расправил помятые листки и спрятал в карман. Руки его дрожали.
   Звездочадский продолжал обличать:
   - Вы укрылись в арьегарде и строчите день-деньской. Я-то полагал, из вашей писанины выйдет толк, но до такого не может додуматься даже самое больное воображение. Только послушайте, - и, обратившись к нам, он принялся пересказывать написанное. - "Мы наступаем четвертый день. Мы оглохли от грохота орудийных разрывов, глаза наши красны из-за порохового дыма, и слезы чертят дорожки поверх черных лиц. Вокруг расстилается выжженная земля, на груди которой покоятся непогребенные солдаты. В их глазницах лениво ковыряются вороны, переборчивые от сытости и утратившие способность летать. В разоренных деревнях нас встречают плачущие женщины в лохмотьях, оставшихся от их одежд. Мы предлагаем им хлеб, и они едят его жадно, потому что все их припасы расхищены неприятелем..." Что за чушь вы несете, я спрашиваю?! Мы-то здесь знаем, что это не так, но в тылу примут на веру все описанные вами мерзости! Противник такой же человек, и у него есть своя честь. Они не грабят и, упаси Бог, не насилуют, а что до провианта, так не могут же они воевать голодными. Мы тоже жжем за собой деревни и поля, потому что сытый враг опасен. К чему вы малюете им рога и копыта?
   - Я рисую картину войны, - нашел в себе смелость возразить Писяк.
   Я подумал, что был не справедлив к репортеру и порадовался, что, следуя наставлениям отца Димитрия, не назвал его трусом прилюдно.
   - Ваша картина не имеет ничего общего с действительностью!
   Следует отдать Писяку должное, он попытался отстоять свою позицию. Даже если этот человек заблуждался, то в заблуждениях он был совершенно искренен.
   - А вы и вправду полагаете, читателю интересна правда? Как вы боитесь чихнуть без приказа? Как издалека наблюдаете за боем пехоты, вместо того чтобы присоединиться и вместе разметать неприятеля? Как следите за отступлением врага, вяло отстреливаясь, и даже отмечаете, куда он отошел, но боитесь ускорить его отход конной атакой? Как после сражений вы рассаживаетесь по избам, хвастаете своими успехами да хлещете самогон? Я даю людям то, что они жаждут увидеть. Вы офицер, и я не спорю, когда вы отдаете команды. Но вы ни чёрта не смылите в писательском ремесле!
   Писяк разволновался, лицо его пошло пятнами. Похоже, Звездочадский все-таки задел его за живое. Однако тирада репортера не произвела на Ночную Тень впечатления.
   - Убирайтесь! - приказал тот. - Тотчас же! И не попадайтесь мне глаза, не то я прирежу вас как свинью, коей вы и являетесь!
   Статья Писяка и весь этот напряженный разговор послужили причиной тому, что ночью мне привиделся кошмар. Благодаря отцу Димитрию Божьи заповеди прочно укоренились во мне, и хотя я твердо знал, что защищаю правое дело, я не мог оставаться равнодушным к виду людских страданий, каковые неизбежны на войне. Я убивал, в пылу схватки не думая о ценности человеческой жизни. Такие мысли приходили ко мне позднее, в минуты покоя, и убитые вставали перед глазами, точно въяве. О нет, я не видел их черт, но оттого они делались только страшнее - безликие человеческие остовы, тени, ввергнутые мною в небытие без покаяния, без прощенья.
   Я пробудился в поту, задыхаясь. Сердце колотилось так громко, что удивительно, как его стук не перебудил окружающих. Не вдруг я сообразил, что не один бодрствую этой ночью. Подле моих ног провалом в черноту скрючилась тень. Спросонья мне показалось, будто это хозяйская кошка, вдруг выросшая до размеров взрослого мужчины, присела рядом. Я точно слышал довольное мурчанье и видел светящиеся искры глаз.
   - Тихо, тихо, - прошептала тень голосом Звездочадского, и наваждение сгинуло.
   Я лежал на полу, укрытый шинелью. Колола набросанная на доски солома, из тьмы проступал низкий потолок, потрескивали догоравшие угли в печи да скреблась под половицей мышь.
   - Мне привиделся дурной сон, я разбудил вас! - зашептал я. Мне было неловко, что человек, которому я стремился подражать, стал свидетелем моей слабости.
   - Не берите в голову. Я поболе вашего на войне и уверяю, что в своей беде вы не одиноки. О том не принято судачить в гостиных, но кошмары частые спутники солдат. Коли желаете, могу вас от них избавить.
   - Вы врач? - удивился я. Облик Звездочадского никак не вязался у меня с медициной.
   - Так получилось, что я обладаю некоторыми... способностями. Я не люблю распространяться о них, поскольку в лучшем случае они вызывают недоверие, а в худшем... Пару веков назад считали, будто за убийство колдуна с души снимаются все грехи, прошлые и будущие. Но вас я знаю довольно долго, поэтому смею надеяться, вы не станете преследовать меня с шашкой наголо.
   Мне показалось, Звездочадский не лжет. Окружившая нас темнота скрадывала лица, под ее покровом легко было довериться собеседнику и также легко списать происходящее на чары сна. Я не мог быть уверен, что разговор наш происходит наяву, как не был убежден в обратном. Я точно плыл по реке, чье течение замерло между наваждением и действительностью, не решаясь вынести меня к одному из берегов. Противоречивые чувства владели мною: с одной стороны, церковь строго осуждала колдовство и тех, кто к нему прибегал, с другой соблазн избавиться от терзавших меня кошмаров был велик.
   - Неловко было бы обременять вас, - запротестовал я больше в ответ на собственные мысли, нежели на предложение Звездочадского.
   - Это несложно.
   Передо мной возникло лицо отца Димитрия, который, я точно это знал, не одобрил бы моей минутной слабости.
   - Хотя я и признателен вам за участие, но попробую управиться со своими бедами сам.
   - Воля ваша.
   В темноте я угадал, как Ночная Тень пожимает плечами. Также неслышно как появился, он воротился на свое место. С его уходом река времени возобновила свой бег, и меня сморил сон, на сей раз полный самых радужных грез.
  
   Волею обстоятельств да, пожалуй, собственного безрассудства, наш эскадрон вырвался далеко за линию фронта, и мы вынуждены были поджидать подхода остальных частей. Квартирмейстеры организовали нам приют в усадьбе, столь огромной, что каждый мог выбрать место сообразно предпочтениям. Мне отошли господские комнаты, где на каждом шагу попадались свидетельства поспешного бегства прежних хозяев, разваленные вещи, красивые и уродливые вперемешку: осколки разорвавшихся снарядов лежали поверх тончайших тканей, порванные нити жемчугов тонули в пыли осыпавшейся штукатурки, рядом валялись письма да образчики неоконченной вышивки.
   От вынужденного безделья мы изнывали. Винтовки наши скоро стали начищены до блеска, прорехи на мундирах залатаны, оторванные пуговицы пришиты намертво. Стрельба по пустым бутылкам быстро перестала нас занимать, мы жаждали настоящей битвы. После писем домой самым излюбленным занятьем сделались беседы, но и в них прежде всего мы вспоминали о доме. Ах, какими сладостными представали родные места в этих рассказах! С той же силою, что прежде стремились прочь, теперь мы мечтали о возвращении: как перецелуем родных и близких, как пройдем знакомыми местами, как выйдем после молитвы из храма и под необъятным куполом небес в благоговейном почтении припадем к родной земле.
   Вследствие таких разговоров мне вскоре начало казаться, что эта усадьба за сотни верст от дома схожа с поместьем, где я родился и вырос. Во власти своего deja vu я отправлялся бродить по парку, по долгим аллеями вековых деревьев, чьи мощные корни переплетались, точно змеи, а далеко впереди светилось оконце выхода не больше замочной скважины. В этом сумрачном обрамлении я ощущал себя лилипутом, заплутавшим среди сказок и снов. Витавшим вокруг запахами и атмосферой дремотной тишины легко было обмануться, и я охотно поддавался обману, закрывая глаза и позволяя наитию вести меня по тропинкам. Однажды, пока я так развлекался, чувства направили меня в место, куда до сей поры я не забредал.
   Здесь под сенью деревьев блестело зеркало небольшого пруда, в центре которого высилась бронзовая фигура девушки с кувшином. Возле пруда, увитая кустами бледно-голубых роз, стояла беседка. Парк без беседки, что тело без души - так говорили у нас дома. Ведомый любопытством я двинулся вперед, но замер на полпути, когда понял, что сей укромный уголок привлек не меня одного. В беседке, спиною ко мне стоял Звездочадский. В руке он держал только что сорванный цветок.
   Я развернулся было уйти, но Ночная Тень окликнул не оборачиваясь:
   - Михаил, это вы? Не правда ли, здесь хорошо? Как свеж и прозрачен воздух! Как плавно струится сквозь листву солнечный свет! А розы, вглядитесь, они точно сошли с храмовых фресок!
   - С розой в руке вы и сами точно сошли со стены какого-нибудь храма. Говорят, ваш тезка, архангел Гавриил, сплел для девы Марии три розовых венка: белый в знак ее радости, алый - из почтения к страданиям и желтый, чтобы ее прославить. Но я не припомню значения голубой розы.
   - Тайна. Она символизирует тайну. У розы много значений: греки почитали ее символом бесконечности, для римлян она являла эмблему мужества и храбрости. Она же посвящена богу молчания Гарпократу. Персидские поэты считали розу живым существом, для менестрелей средневековья она была залогом любви и красоты. Что до меня, роза всегда казалась мне олицетворением памяти: столь же хрупка и также прочно хранит свои тайны, может доставить несказанное удовольствие, а может причинить сильнейшую боль. Каждый лепесток как лист в книге прожитой жизни, листать - не перелистать. Но что прячется под их покровом? У младенцев, только пришедших в этот мир, памяти нет, равно и у стариков, готовящихся из мира уйти, память, точно обветшалый гобелен, - сплошь труха да каверны. А знаете ли вы истории о людях, утративших память? Когда из головы безвозвратно исчезает не какой-то краткий миг, но жизнь целиком, что остается от человека тогда? Там, за облетевшими слоями? Быть может, душа?
   Право, я слыхал такие истории. Их рассказчики никогда не встречались со своими героями, и оттого истории эти мало походили на правду. Я же годами рос в страхе перед человеком, давно переставшим существовать как личность. Со временем я оставил попытки найти в отце некогда любимые черты, для меня он был живым символом себя прежнего. Видя его день за днем, я не мог не задаваться вопросом о смысле существования безумцев. Отчего бы Создателю не забрать их, чтобы прервать их мучения и терзания окружающих? Я даже спросил о том отца Димитрия.
   "Нам не ведом замысел Творца, - ответил священник. - Мы можем только предполагать Его цели. Я допускаю мысль, что безумцы - путь к исцелению наших душ. Попечительством о них мы спасемся сами, через них Создатель учит нас терпенью и милосердию".
   На вопрос Звездочадского я беспомощно пожал плечами. Но Ночная Тень не ждал ответа. Вместо этого он принялся декламировать нараспев:
  
   Память, моя ты память,
   Роза моя с шипами,
   Тяжесть, что давит плечи,
   Свет, что палит и лечит.
   Ты за моей спиною
   Осенью и весною,
   Днями, ночами, снами,
   Бликами и тенями,
   Смутными временами,
   Светлыми временами, -
   Точно стальною пряжей
   Кружево жизни вяжешь.
   Радостью и бессильем,
   Песнею легкокрылой,
   Птицею поднебесной,
   Весь я тобой помилован,
   Весь я в тебе воскресну!
  
   Говоря, Звездочадский сдавливал цветок все сильнее, не обращая внимания на впивающиеся в ладонь шипы, лепестки отламывались и падали на пол. В конце концов в руке у Ночной Тени осталась лишь сердцевина, помятая и искореженная, которую он бросил следом. Как воплощение души та смотрелась в высшей степени неприглядно.
   - По молодости я баловался сочинительством, но следует признать, что шашкой мне удалось овладеть куда лучше, чем пером.
   - Нет, нет, продолжайте! - попросил я, зачарованный проникновенным голосом Звездочадского и образами, встающими за его словами.
   Ночная Тень пожал плечами:
   - Да это, собственно, все.
   Мне вдруг примерещилась мирная жизнь, в которой Звездочадский дарил барышням цветы, записывал в альбомы стихи и эпиграммы, танцевал на блестящем паркете бальных зал - такой блистательный офицер просто не мог остаться незамеченным. Эти мысли пробудили мое любопытство:
   - Откуда вы родом, Габриэль?
   Звездочадский развернулся порывом и пытливо вгляделся мне в лицо, точно этот простой вопрос непременно должен был содержать в себе подвох.
   - Я родился далеко отсюда, - осторожно сказал он.
   Я пожал плечами, не видя в его признании ничего необычного:
   - Нас всех занесло далеко от дома.
   - В межгорной долине, укрытой от злых ветров. Зимы там мягкие, согретые солнечным сиянием, а весны приходят рано. В апреле на пиках дальних гор еще белеет снег, а вдоль реки уже занимается яблоневая заря и миндаль роняет свой цвет в быстро бегущие воды. Летом ветер несет со склонов запах меда. Зацветают чабер, и мята, и душица, и еще тысячи других трав, каким все одно я не припомню названья. К осени деревья одеваются золотом и багрянцем, река набирает бег и наливается сталью, впитывая оттенки низкого неба.
   Звездочадский был прирожденным рассказчиком. Пока он говорил, описываемые им места представили передо мною, точно я сам шел через них. Когда он умолк, я не сдержал восклицания:
   - Зачем же вы уехали от такой красоты?
   - Да право, за тем же, зачем едут из родных мест остальные: в поисках славы, признания, ярких впечатлений. С такими сокровищами на моей родине любой сделается богачом!
   - Богачом? - переспросил я, полагая, что он говорит о деньгах.
   Деньги в ту пору были предметом, весьма меня занимавшим. Большую часть жалования я отсылал матери и сестрам, чувствуя себя обязанным иметь о них попечение, и эти средства были им значительным подспорьем. Мне же самому, находившемуся на казенном пайке и исправно получавшему обмундирование, требовалось немногое. Однако покрыть нужды человека, привычного к расточительности, армейское жалованье едва ли могло. Неоднократно я бывал свидетелем тому, как офицеры за ночь просаживали за карточным столом суммы, кратно превосходившие их годичное содержание. Звездочадский не производил впечатления человека, привычного к экономии, поэтому в его устах речи об армейском богатстве звучали по меньшей мере странно.
   - Ах, да не понимайте же все так буквально! Я не созерцатель, отнюдь. Какой прок восхищаться исхоженными вдоль и поперек местами? Знакомые красоты похожи на надоевшую жену: достоинств уже не видать, зато недостатки досаждают все сильней. На войне мы куда лучше чувствуем цену прожитым дням, ведь любой из них может стать последним, и оттого воспринимается ярче стократ. Здесь идет счет на секунды - каждую секунду мы рискуем безвозвратно опоздать, и оттого она запоминается так, как не запомнится неделя мирной жизни. Каждая атака, каждое наступление ложатся звонкой монетой в мою копилку. Помните, как мы вырывались из вражеского оцепления? Как рвались в низком небе шрапнели, как вослед огрызались винтовки и шальная пуля пробила луку моего седла? Да пройди она на два пальца ближе, мы бы с вами сейчас не разговаривали. Такие воспоминания дорого стоят!
   Возможно, того же Писяка и развлекли бы армейские байки, какие мог порассказать любой из нас, я же к тому времени потихоньку начал утрачивать юношеский пыл и воспринимал военную службу уже не как развеселую прогулку, а как несение обязанности, временами кровавой и тяжкой. Война изнуряла, вынимала человеческие чувства, привнося взамен окаменелое равнодушие. Я притерпелся к виду людских страданий, перестал вздрагивать от разрывов снарядов над головой. Все чаще мысленно я оглядывался на озерца и речушки моего детства, на березовый пригорок с церковью, на милые сердцу покосившиеся крестьянские избы. И, как ни странно, именно эти картины, простые в сравнении с мечтами о воинской славе, поддерживали мой боевой дух. Пока речушки, пригорок и церковь стояли за моей спиной, я не имел права свернуть с избранного пути.
   Зато рассказ о родине Звездочадского стал для меня откровением. Будучи равнинным жителем, я не знал ничего выше холма. Я никогда не слышал гула кипучих рек, стремительно катящихся с убеленных снегом вершин, не видел, как цепляются за пики гор облака, как камнем падает орел с высоты. Многое в мире было ново и неясно для меня, и это будоражило воображение! Я дал себе зарок в будущем непременно отправиться в описываемые Ночной Тенью места.
   Такая возможность представилась мне куда раньше, чем я мог рассчитывать, и события, ей предшествовавшие, оказались отнюдь нерадостны. Глубокой ночью на исходе ноября нас разбудил эскадронный командир.
   - Разведка попала в засаду. Нужны добровольцы.
   Вызвались я, Янко и двое солдат. Ведомые командиром, мы долго скакали через лес. Не было видно ни зги, ветви хлестали по лицу, порой слышался хруст льда да плеск воды, если в полной темноте копыта наших коней проламывали замерзшие ручейки. Когда деревья кончились, в свете луны пред нами предстало поле. На его дальнем краю чернели неясные тени, в которых скорее рассудком, нежели зрением угадывались очертания домов. Здесь мы спешились. Мы ползли, когда луна скрывалась за облаками, и замирали, едва свет вновь озарял окрестности. Мне было страшно и весело одновременно, как всегда бывало при столкновении с опасностью. В руке я сжимал винтовку с насаженным штыком, прикрывая его, чтобы блеск стали не выдал нас. Азартной своей частью мне хотелось вскочить, побежать, оглашая окрестности боевым кличем, но это желание проистекало из обычного хвастовства, и я сдерживал его, продолжая пластаться по земле.
   Но вот поле кончилось. Из черноты проступили очертания стен и покосившихся изгородей. Теперь можно было выпрямиться и двигаться быстрее, повинуясь току крови и бешеному ритму сердца. От одной из изб мне навстречу внезапно прянула тень. Я успел запомнить удивленное лицо и приготовленный для крика рот. Инстинкт сработал скорее разума, и тень осела, пронзенная моим штыком.
   Пленных мы нашли на окраине деревни в сарае. Охраняла их пара часовых, от которых пришлось избавиться. Стараясь производить как можно меньше шума, мы сбили засов и вошли в сарай. Каково же было мое удивление, когда среди пленных обнаружился Звездочадский! Я говорю удивление, потому что мне, как многим солдатам и офицерам, Ночная Тень казался заговоренным от неприятностей. Вместе с пленниками мы двинулись в обратный путь.
   Обнаружили нас на полпути к лесу. Вспыхнули прожектора, занялась пальба. Уже не таясь, мы вскочили с земли и побежали к лошадям. Выпущенные в темноте пули редко достигают цели, но та ночь стала для меня роковой. Садясь в седло, я почувствовал, как что-то толкнулось мне в спину, и самым постыдным образом сверзься под ноги коню, откуда и провалился еще дальше - в небытие.
   Очнулся я в плену. Надо мной склонялся какой-то человек с ножом в руке. Я дернулся из опасения быть зарезанным, но обнаружил, что крепко привязан к своему ложу. Тогда я закричал. Человек что-то забормотал. Слов я не понял, но интонации не казались угрожающими. Присмотревшись, я увидел, что то, что показалось мне ножом в действительности было медицинским скальпелем. Человек заговорил вновь, медленно и четко. Я понял отдельные слова, из которых уверился, что убивать меня не станут. Тогда я прекратил сопротивление. Мне дали глотнуть спирту, после чего доктор, а это был он, вычистил и перевязал мою рану.
   Дальнейшие дни слились непрерывной чередой. Окажись на моем месте кто-нибудь из журналистской братии, он не преминул бы в красках описать страдания, коих натерпелся в плену. Однако мне нечем попрекнуть неприятеля. Обращались со мной сносно, никаких унижений и прочих бесчинств я не претерпевал. Врага теснили, он беспрерывно отступал. Спали на скаку, хлеб ели всухомятку, похлебать горячего удавалось лишь изредка. Между тем крепчали морозы. Мне приходилось разделять лишения неприятеля, отчего выздоровление шло медленно. После извлечения пули началась лихорадка. Температура не спадала, меня то бил жесточайший озноб, то напротив, точно окатывало кипятком и бросало в пот. В одной из деревень врага, наконец, окружили и принудили сдаться. Здесь-то меня и нашли.
   - Кто вы? - обратился ко мне молоденький солдатик в тонкой шинелишке, которая явно была ему велика. Он пытался скрыть сию несуразность, туго перепоясавшись ремнем, что лишь добавляло его виду нелепости.
   - Михаил Светлов, унтер-офицер Третьего лейб-гвардии полка улан, - хрипя, отрапортовал я.
   Солдатик направил меня в штаб, где надо мною тотчас захлопотал полковой доктор.
   - Сильнейший жар у вас, голубчик. Вам бы в тылу подлечиться.
   - Нет-нет, я совершенно здоров, - заспорил я, выстукивая зубами дробь по ободку железной кружки с чаем, щедро разбавленным мадерой и медом. - Просто замерз. Вот поспать не мешало б, а после, не доставляя вам излишнего беспокойства, отправлюсь на поиски своего полка ...
   Несмотря на браваду, меня все-таки погрузили в телегу и отправили до ближайшей станции, а дальше поездом на излечение в N-ск. В N-ском лазарете по причине открывшегося воспаления легких я провалялся три месяца. Из желания себя занять я принялся записывать приключившееся со мной на войне. За этим делом и застиг меня Звездочадский. Он вошел в палату точно воротился с бала: пружинящей походкой, в застегнутом на все пуговицы безупречно сидящем мундире, держа на сгибе локтя высокую шапку-уланку.
   - Как ваше здоровье, Михаил? - обратился ко мне Габриэль.
   И хотя совсем недавно я полагал, будто остыл к военной кампании, при взгляде на Ночную Тень в моей душе всколыхнулись мысли, которые я передумывал, покидая отчий кров: о выпавшей мне чести служить Отечеству и отдать за него жизнь, если будет на то воля Всевышнего. Вот ведь натура человеческая - тем сильнее жаждем мы тех вещей, надежды обрести которые у нас всего меньше!
   - Врачи признали меня негодным к военной службе, - ответил я.
   На лице Звездочадского отразилось сожаление.
   - Все не так уж и плохо, - поспешил я добавить с бодростью, каковой в действительности не испытывал. - Я уже подал прошение о переосвидетельствовании.
   - Вы настоящий солдат и патриот, в чем я лично готов поручиться хоть перед коллегией врачей, хоть перед самим дьяволом. Кабы не ваша лихая эскапада, гнить мне в плену. Я чувствую за собой вину, ведь ваши неприятности начались из-за того, что я так глупо позволил себя поймать!
   - Не коритесь понапрасну, в плен могли взять любого из нас, вот и я тоже попался. Лучше расскажите, как дела на передовой? Что наш эскадронный командир? Как вахмистр, как певец Янко, другие солдаты и офицеры? Метко ли бьет наша артиллерия? А пехота, много ли у ней достославных побед?
   - У нас все обычным чередом: рейды, разъезды, наступления и отступления, засады, атаки, перестрелки. Впрочем, сейчас штабные решили сделать перемирие. Командир пытался спорить, но его, ясен день, не послушали. Буквально на днях полк отвели на зимние квартиры. Я выхлопотал увольнительную и еду домой. Если вам нужно передать весточку родным, с удовольствием послужу вашим посыльным.
   - Как же я вам завидую! - невольно вырвалось у меня. - После ваших рассказов я только и мечтаю увидеть места, в которых прошло ваше детство: цветущий миндаль, бурлящую реку, заснеженные пики гор!
   Звездочадский просветлел лицом:
   - Так за чем же дело стало? Чем скучать здесь в ожидании приговора эскулапов, вы могли бы составить мне компанию! Что бы вы ни толковали, а я все-таки ваш должник!
  
   III. Дорога. Разговоры
  

И вот ямщик стегнул по всем по трем...

Звенит, гудит, как будто бьет тревогу,

Чтоб мысль завлечь и сердце соблазнить!..

И скучно стало сиднем жить,

И хочется куда-нибудь в дорогу,

И хочется к кому-нибудь спешить!..

Евдокия Ростопчина

  
   Предложение Звездочадского пришлось как нельзя кстати. Мое переосвидетельствование было назначено на конец весны, что означало необходимость провести оставшиеся месяцы в сомнительном статусе не то больного, не то отставника. И хотя я отчаянно скучал по домашним, мне хотелось воротиться в родные пенаты героем военной кампании, а не предметом всеобщей жалости. Точно воочию я представлял опечаленные лица сестер, их состраданье ко мне и одновременно страх перед безденежьем, когда бы они узнали о бесславном завершении моей военной карьеры. Пока оставалась надежда, я не мог рассказывать близким о своих злоключениях, а значит, дома мне появляться было нельзя.
   С Ночной Тенью мы встретились на вокзале. Поезд уже был подан. Из высокой трубы паровоза, пыхтя, вырывались клочья дыма, разноцветные вагоны, глянцевые, точно елочные игрушки, сверкали свежей краской: синей, желтой, зеленой. На перроне царила обычная вокзальная суета: люди спешно прощались, обменивались поцелуями и рукопожатиями, плакали, давали последние напутствия. Грузчики забрасывали в вагоны корзины, чемоданы, дорожные сумки, саквояжи, узлы, зонты и прочие необходимые в поездке вещи. Звезочадский уже успел побывать в багажном отделении и теперь шагал налегке. Моих вещей было немного: личные документы, записи, что я вел последние месяцы, немного табака да подаренный отцом Димитрием молитвенник для православных воинов, - все они легко уместились в небольшом саквояже, который я нес с собой.
   На время поездки нам предстояло разлучиться. Из соображений экономии я взял билет в третий класс, Звездочадский поехал в мягком. Проводник отвел его к синему вагону с табличкой "Для курящих". До отправления поезда еще оставалось время, и я поднялся вместе с ними. Ковер вобрал звук наших шагов. В вагоне пахло смолянистыми сосновыми дровами, кожей, дорогим табаком. Сверкали начищенные медные ручки, красное дерево мягко мерцало полировкой. На обитом бархатом диване, откинувшись на спинку и полузакрыв глаза, расположился седовласый генерал, весь увешанный орденами. Лицо его бороздили глубокие морщины, пышные бакенбарды и лихо закрученные усы, следуя последнему веянию моды, покрывал тонкий слой позолоты. Генерал курил сигару, распространяя крепкий табачный дух. Когда мы вошли, он кивнул, не то отмечая, не то любезно позволяя наше присутствие, и выпустил кольцо голубоватого дыма.
   - Выбирайте любое место, какое глянется, милсдарь, - обратился к Звездочадскому проводник. - На моей памяти мягкие вагоны всегда следуют пустыми.
   Устроив приятеля и попутно удовлетворив любопытство, в сопровождении того же проводника я отправился к себе. Третий класс уже забился битком. От людского дыхания стекла в вагоне запотели, воздух был теплым и волглым. Проводнику удалось пристроить меня между миловидной барышней и господином средних лет, раскрасневшимся от духоты, в расхристанном кафтане. На коленях моего соседа стояла клеть, в которой горделиво восседал еще один пассажир - красный с черной грудкой петух. Петух был странным: без гребня и без бородки, зато с острыми, прямо-таки уланскими шпорами. Из-за этих шпор я сразу почувствовал наше с ним родство.
   - Уважаемый, я же говорил вам, что птицу необходимо определить в багаж, - укорил проводник моего соседа.
   - А я говорил, что сие не можно никак, - визгливо ответствовал тот, плотнее притискивая к себе клеть и привычно уворачиваясь от мелькнувшего между прутьями клюва. - К вашему сведению, Педро Петрович не какой-нибудь сельский увалень, это благороднейшая птица, приспособленная к участию в боях. Я отдал за него полсотни имперских идеалов и еще триста чаяний сверху. В багажном вагоне Педро Петрович может подхватить воспаление легких или ревматизм, и плакали тогда мои идеалы и чаяния!
   - Вы вольны поместить его в прихожую вагона, к ручной клади.
   - Абсолютно исключено. А ну какой тать, соблазнившись статями моего красавца, схитит клетку из непотребного желанья отведать бульону? А Педро Петрович, будучи заключен за прутьями, беспомощен, аки агнец.
   - Но позвольте, здесь птица будет мешать окружающим.
   - Что вы, конечно нет. Ну, вот чем, скажите на милость, такому доблестному офицеру может досадить петух?
   Тут господин посмотрел на меня, и я помимо воли оказался втянут в их перепалку. Я пожал плечами. Спору нет, пернатое соседство было куда предпочтительнее грохота вражеской артиллерии или стрекота аэропланов. Тем паче, с другой стороны ко мне прижималась румяная и свежая, точно цветок пиона, барышня.
   Поезд между тем тронулся. За окном чинно проплыл вокзал, ему вдогонку устремились дома и церквушки, отдаляясь все быстрее и быстрее по мере того, как состав набирал ход. Был вечер. Закат дотлевал на крестах колоколен и высоких шпилях государственных зданий, что рдели над утонувшим в синих тенях городом. Я выкурил цигарку на открытой площадке вагона и вернулся на свое место. Заснул, сидя на жесткой лавке, которая после ночлегов в снегу показалась мне поистине царским ложем.
   Разбудило меня и добрую половину пассажиров звонкое кукареканье. Стояла темень, озаряемая слабым светом, падавшим от окна. Пассажиры завозились, зашептались, силясь понять происходящее. Прибежал заспанный проводник с раскачивающимся фонарем в руке.
   - Что стряслось?
   Кто-то спросонья крикнул:
   - Пожар!
   - Педро Петрович возвещает начало небесной заутрени, - с достоинством ответствовал хозяин петуха.
   - Сударь, сию же минуту отправьте птицу в багаж! - потребовал проводник.
   - Если вы будете настаивать на помещении Педро Петровича в багаж, я поеду с ним вместе, а по возвращении, уж будьте покойны, напишу жалобу на вашу железнодорожную кампанию и на вас лично. Я напишу во все газеты, что вы бесчеловечно обращаетесь с тварями Божьими! Я...
   Тут Педро Петрович, пользуясь тем, что внимание хозяина отвлечено, ловко просунул клюв между прутьями и цапнул его за палец. Тот вскрикнул от боли, но вместо того, чтобы избавиться от петуха, пуще прежнего вцепился в клеть и вновь напустился на проводника:
   - Вот, глядите, что случилось из-за ваших непомерных требований - Педро Петрович гневается. Я непременно буду писать в газеты. Да я напишу самому губернатору! - кричал мой сосед, размахивая окровавленным пальцем как самым весомым своим доводом.
   Бедняка проводник переминался с ноги на ногу, не зная, куда деваться от горластого господина. Он уже был сам не рад, что затеял спор. Пассажиры с интересом следили за развертывающейся драмой. Одни, принявшие сторону проводника, настаивали, чтобы Педро Петрович отправился в багаж, другие, из тех, кто поближе к земле, привычные вставать до света, защищали птицу и ее владельца. Были и те, которые, не мудрствуя лукаво, заснули. Барышня склонила головку мне на плечо и тихонько посапывала. Согреваемый ее дыханием, прижатый к ее теплому боку и почти разделивший ее сонные грезы, я не хотел двигаться и паче того скандалить. Мне было хорошо, тепло и покойно. В конце концов, проводник махнул рукой: "А, черт с вами, поступайте, как знаете!" и ушел, унеся фонарь. Мой сосед извлек из кармана какую-то тряпицу и наощупь принялся перевязывать палец.
   Второй раз я пробудился около восьми утра. Несмотря на ночной курьез, я чувствовал себя отдохнувшим, а посему быстро привел себя в порядок и прочитал утреннюю молитву. Желая движения, я поднялся на крышу вагона полюбоваться пейзажами, что открывались дорогой. Некоторое время спустя ко мне присоединились другие пассажиры, столь же беспокойные, сколь и я. Какое-то время мы стояли на открытой всем ветрам площадке, слушая стук колес да гудение телеграфных проводов и перебрасываясь незначительными фразами о погодах и о войне. Утро было морозным, вскоре мои руки на перилах закоченели.
   Не желая возвращения в духоту третьего класса, я надумал было навестить Звездочадского, но тут поезд начал замедлять свой ход и остановился на станции. Помещение станции представляло собой трехэтажную избу с балконом и высокими окнами в частых переплетах. Все работники навытяжку выстроились на заснеженном перроне, встречая состав. Нас препроводили в огромный зал, целиком занимавший первый этаж станции. Здесь было жарко натоплено, в высокие окна с улицы лилась белизна. Всюду, куда бы не падал взор, стояли в кадках померанцевые, лимонные или жасминные деревья, точно томные дамы на балу покачивали своими веерами пальмы, благоухали камелии и миры. Нас усадили за богато накрытый стол, который обслуживали официанты в черных фраках, белых галстуках и перчатках.
   Я заметил Звездочадского, занятого беседой с давешним генералом и уже собрался пойти к нему, когда он сам, довольно невежливо поворотился к своему собеседнику спиной и двинулся в мою сторону.
   - Не стоило ради меня прерывать беседы, - попенял я приятелю.
   - Бросьте! Я воспользовался вами как поводом к бегству.
   - Ваш сосед уже успел вам прискучить?
   - Паркетный генерал! - пренебрежительно фыркнул Звездочадский. - Все он врет. Дует щеки, рассказывает о боях, в которых в жизни не участвовал.
   - Отчего вы так решили?
   - Вы бы только послушали, какую несусветицу он городит. Тут любому станет ясно! Он рассуждает, как штатский, он курит, ест, ходит и даже сморкается как штатский - степенно, с расстановкой, напоказ. Заставьте его проделать то же в полевых условиях, и он мигом растеряет все свое дутое достоинство.
   Ночная Тень поманил официанта, которому заказал рябиновую настойку, ломтики семги с лимоном, расстегай из налимьих печенок и жаркое из рябчика. Я довольствовался тарелкой пшенной каши. За завтраком Звездочадский много говорил о верованиях и традициях родных мест.
   - Вынужден просить вас об одолжении. Вследствие удаленности Мнемотеррии от наезженных путей, на моей родине сохранились обычаи, которые могут вас удивить. Вот вам один из них. Наряду с деньгами мы принимаем и предлагаем в качестве оплаты различного толка услуги. Когда вы немного разберетесь, то непременно оцените удобство нашей системы, а до сей поры умоляю вас рассчитываться исключительно идеалами и чаяньями, не давая никаких обещаний, какой бы невинной не показалась вам просьба. Зная вашу щепетильность и равно вашу непритязательность, я готов открыть вам безграничный кредит и даже настаиваю, чтобы вы им пользовались. Вы скажете, что ваши траты отнюдь не моя забота, и будете правы. После, вернувшись в полк, мы сочтемся.
   Несколько обескураженный, я попытался спорить. Мне казалось, Звездочадский разгадал мои материальные затруднения и пытался таким образом меня от них избавить. Но мой друг был неумолим.
   - Имеется и еще одно немаловажное обстоятельство. В Мнемотеррии чтят традицию гостеприимства. Так повелось, что ввести нового человека в наше довольно замкнутое общество - это привилегия, каковую может позволить себе лишь состоявшийся, в том числе и финансово, человек. Если гость примется самостоятельно печься о своих нуждах, семья хозяина будет опозорена. Так что я беспокоюсь не о вашем кошельке, а о репутации своей семьи. То, что в порядке вещей в других местах, в Мнемотеррии может послужить поводом для сплетен. Я не разделяю новомодного либерализма ни касаемо государственного устройства, ни относительно бытового уклада, поэтому коли вы не пообещаете мне исполнить то, о чем я вас прошу, мы останемся на этой станции и не станем продолжать путь.
   Я нисколько не сомневался в способности Звездочадского исполнить свою угрозу и, разумеется, дал свое обещание расплачиваться лишь наличными деньгами, и одалживаться только у него и ни у кого другого, хотя был убежден, что этого не потребуется. Тогда Габриэль принялся дальше рассказывать о родных землях: о городе Обливионе, близ которого располагалось его имение Небесный чертог; об отце, которого он лишился в возрасте пятнадцати лет; о полной беспомощности матери и сестры в финансовых вопросах и необходимости принять на себя устроительство быта. Я не мог не провести параллелей со своей судьбой, и эта общность еще больше расположила меня к Ночной Тени.
   То было странное путешествие в поезде, на короткое время ставшем нам домом: с ночным кукареканьем Педро Петровича и перепалками его хозяина с проводником, с совместными трапезами на станциях, мимо которых мы следовали, с перемигиванием с моей юной соседкой, точно между нами зрела некая общая тайна. И когда оно подошло к концу, мне было немного грустно отпускать состав дальше по бескрайним просторам империи.
   Мы вышли на полустанке, а затем отправились на перекладных. Стоял первый месяц весны, по-зимнему холодный в наших краях, но теплый здесь, ближе к югу. Снег уже сошел, напитав влагой землю. Высоко в прозрачной синеве пел жаворонок. Мы поднимались к солнцу, и я с интересом следил за переменами в окружающем мире. Земля уступила место камню, справа и слева смыкались желтоватые мшистые скалы, поросшие редкими упрямыми деревцами, на дне ущелий змеились извилистые горные потоки.
   Мое любование красотами было прервано самым безжалостным образом. На одном из поворотов Звездочадский вытащил из своих вещей кусок плотной ткани и попросил меня завязать глаза.
   - Вы шутите? - удивился я.
   - Нисколько.
   Происходящее походило на сюжет из сказки. Дело было не в моем нежелании завязывать глаза, а в странности самой просьбы.
   - Считается, что чужой человек не должен запомнить дорогу в Мнемотеррию, дабы не привести врагов.
   - Но как же извозчик? Не будете же вы завязывать глаза и ему? Ведь так мы доедем лишь до ближайшей пропасти. Или будете?
   - Извозчик из местных. Считайте временную слепоту платой за въезд в Мнемотеррию. Согласитесь, она невелика. Я мог потребовать бы от вас долгих лет службы, исполнения какого-нибудь страшного зарока или того, чего вы дома не ждете.
   И вот я очутился во тьме. Отсутствие зрения обострило прочие чувства. Теперь я вынужден был полагаться на обоняние и слух, и тем громче звенели для меня птичьи трели, и перестук копыт, и треньканье колокольчиков на сбруе; тем свежее казался воздух, который острыми иголочками колол легкие, тем теплее пригревало робкое весеннее солнце. Я пытался угадать путь. Дорога пошла на подъем, повозка затряслась, заскрипела, будто бы вот-вот готовая расколоться на части, как орех в крепких зубах игрушки-щелкунчика. Первые строки молитвы всплыли в моей памяти. Но извозчик, не сбиваясь ни на миг, насвистывал затейливый мотив, и, слушая его, я успокаивал себя тем, что коли он не переживает, все идет обычным чередом.
   - Хотите, я расскажу вам про свою сестру? - услыхал я голос Звездочадского. - Она родилась на Крещенье, мы назвали ее Январой. Сестренка любопытна, как лисица. Ее занимает решительно все: как растет трава и откуда спускаются дожди, сколько щенков принесла пегая сука и что вы станете делать нынче вечером. Когда она была поменьше, ее бесконечные расспросы сводили меня с ума. Январа обожает цветы, вот с кем вам стоило говорить о розах. Хотя лучше преподнесите ей букет маков, и вы завоюете ее сердце навек. Ко дню Рождества я послал сестре синюю шаль, на которой серебряной нитью вышит маков цвет, а над цветами вместо мотыльков порхают крохотные совы. Мне показалось это весьма занятным. Еще Январа любит гостей. Будьте уверены, она перезнакомит вас со всеми своими приятелями. У нее талант собирать вокруг себя совершенно разных людей.
   - Сестра похожа на вас? - полюбопытствовал я.
   - Она взяла лучшее от отца с матушкой. И признаться, фамильные черты ей куда больше к лицу, нежели мне.
   Вследствие невозможности занять воображение другими картинами, я принялся представлять девушку в шали с серебряными цветами, да так и задремал под это сладостное видение. Проснулся я оттого, что убаюкавшее меня покачивание исчезло. Повозка прочно стояла на земле. До меня донесся голос Звездочадского:
   - Вот мы и приехали. Снимайте повязку, мой друг.
   Мне было только того и надо. Рывком я сдернул с глаз опостылевшую ткань и не сдержал изумленного возгласа, так разительна оказалась перемена окружения и так мало соответствовала она картинам, нарисованным моей фантазией. Мы стояли у окованных железом ворот. Под самые облака уходила стена из желтого с проседью камня с темнеющими проемами бойниц. Стена оканчивалась зубцами, подле которых черными точками парили орлы. Эту преграду нельзя было ни объехать, ни перелететь, если только вы не были орлом - она простиралась насколько хватало взора и упиралась в отвесные скалы. Да имей враг такие укрепления, со всей нашей артиллерией нам не удалось бы продвинуться ни на пядь!
   Между тем в воротах отворилась небольшая дверца, до сей поры незаметная, откуда вышли двое мужей, одетых столь же броско, сколь и непривычно. У обоих вышедших были щегольские золоченные усы и густые брови, оба держались строго и вместе с тем надменно, как держатся люди, не привыкшие встречать препятствий. Разнились они по возрасту и сложением. Первый был молод, легок, с грубоватыми резкими чертами удлиненного лица и очень острым подбородком. Так и казалось, что подбородок этот, подобно лезвию ножа, только и ждет момента, чтобы воткнуться в какую-нибудь подходящую поверхность и закрепится в ней навеки. Второй был постарше, погрузнее, потяжелее на подъем.
   Одеты оба стража стены были одинаково - в бараньи безрукавки, вывернутые мехом внутрь, из-под которых виднелись яркие лососевого цвета кафтаны и синие штаны, заправленные в высокие сапоги. На их головах, несмотря на припекающее на высоте солнце, были меховые шапки с лисьими хвостами. Но это еще не все. Самой примечательной деталью наряда стражей были широкие, расшитые сложным орнаментом пояса. Как успел шепнуть мне Звездочадский, узор у каждого был свой, его элементы рассказывали о семье обладателя, положении в обществе, роде занятий и достойных деяниях, его прославивших. К поясам крепились длинные кинжалы, а за спинами стражей торчали рукояти парных мечей. И это в век аэропланов, винтовок и поездов! Положительно, я был заворожен.
   Едва эти весьма колоритные господа поравнялись с повозкой, Габриэль легко соскочил наземь, рекомендовался сам и назвал меня:
   - Звездочадский Габриэль Петрович, офицер Третьего лейб-гвардии полка улан. В окрестностях Обливиона мне принадлежит имение, где постоянно проживают моя мать с сестрой и двести душ обслуги. Со мной следует Светлов Михаил Евгеньевич, унтер-офицер того же полка, гость на полной моей ответственности.
   - Надолго в Мнемотеррию? - спросил старший из стражей, увеличивая длительность гласных и смягчая согласные. В речи Звездочадского подобный акцент проскальзывал лишь в те редкие минуты, когда он бывал чем-то сильно взволнован.
   - Недели на три-четыре.
   - Чем собираетесь заняться?
   - Последний раз я был дома в прошлом году, у меня накопились дела, которые надо привести в порядок. Ну и, разумеется, повидаюсь с матушкой и сестрой, засвидетельствую почтение старым друзьям.
   Удовлетворенный ответом Габриэля страж уже готов был пропустить нас, как вмешался его молодой напарник.
   - А что станете делать вы? - обратился он ко мне. Акцент неприятно резал слух.
   - Постараюсь хоть на время забыть звуки пальбы и грохот снарядов. Буду отсыпаться, отъедаться, отогреваться, и отдыхать, отдыхать, отдыхать, - отвечал я, немного рисуясь.
   - Почему именно здесь?
   - Простите?
   - Что вас так привлекло в Мнемотеррии, что вы решили отсыпаться и отъедаться именно тут? В других местах плохо кормят или кровати жестче?
   Вопрос походил на шутку, но сказан был совершенно серьезным тоном. Я попробовал отшутиться в ответ:
   - Полагаю, в Мнемотеррии кормят ничем не хуже прочих мест.
   - Так отчего же?
   - Мой друг отсюда родом. Мне интересно познакомиться с его семьей, воочию увидеть места, которые он так много и с такой любовью живописал.
   Мои слова заставили стража стены подобраться:
   - Что ваш друг наговорил вам? - спросил он пытливо.
   Я пожал плечами. Наши с Габриэлем разговоры были обычной болтовней, едва ли достойной вызвать интерес посторонних. Дружеское общение тем и хорошо, что наличие собеседника в нем куда важнее предмета беседы. С Ночной Тенью мы могли обсуждать особенности возделывания яблонь, и это было бы куда занимательнее любого разговора о последних новостях в светской гостиной.
   Ночная Тень ответил вместо меня, и я не сказал бы лучше:
   - Право, ничего особенного. Мы делились воспоминаниями о детстве и отрочестве, рассуждали о вещах, сформировавших наш характер, о привязанностях, взглядах на жизнь.
   - Ваш гость может говорить и сам, - отмахнулся от него страж.
   Разговорчивость хранителя стены начала меня утомлять, да и Габриэль не скрывал нетерпения. Мы проделали долгий путь, и теперь, когда цель была близка, нам хотелось достичь ее поскорее, чтобы поскорее окунуться в блаженный домашний уют, о котором столь часто мы тосковали в тепле чужого очага.
   - Мне нечего добавить. Вот разве что горы. Габриэль не раз рассказывал про них, и ему удалось убедить меня, будто в мире нет ничего прекраснее.
   - Полагаю, я могу вас пропустить. Однако через месяц вам следует покинуть Мнемотеррию, - кивнул страж, не то удовлетворенный нашими ответами, не то избывший свои вопросы и не успевший выдумать им на замену новых.
   - На сей счет можете не беспокоиться, - поспешил заверить его Звездочадский. - Мы не станем задерживаться, к возобновлению военных действий нам надлежит прибыть в расположении части.
   - Тогда платите за въезд согласно традиции и проезжайте.
   - Я рассчитаюсь за моего гостя, - не терпящим возражений тоном ответствовал приятель.
   - Следует уладить с дорогой, как того требует традиция.
   - В этом нет нужды. Михаил проделал путь с завязанными глазами.
   - Вот как? - назойливый страж вновь вперился в меня, подвигал своим острым подбородком, а затем перевел взгляд обратно на Звездочадского.
   - Вы готовы подтвердить сказанное согласно обычаю?
   - Если это необходимо, то да.
   Мне показалось странным, что страж позволил себе усомниться в слове офицера имперской армии, и я решил вмешаться: спрыгнул с повозки, нашарил в кармане повязку, которой снабдил меня Габриэль на время пути, и протянул остробородому:
   - Я могу засвидетельствовать слова моего друга. Вот повязка, что прятала мои глаза. Можете примерить сами, коли не верите, сквозь нее ничего не видать.
   - Михаил, позвольте мне, - мягко, но решительно отстранил меня Ночная Тень и вновь обратился к стражу. - Я принимаю гостя на свое попечение и готов нести ответственность за любые его действия, осмотрительные либо неосмотрительные.
   - Вы отдадите подтверждение доброй волей и без принуждения? - переспросил страж, хотя, на мой взгляд, слова Звездочадского сложно было истолковать превратно.
   Ночная Тень, не выказывая ни малейшего раздражения, повторил. Когда же страж спросил в третий раз, и Звездочадский опять ответил согласием, я догадался, что передо мной разыгрывается некий ритуал. Я с интересом глядел, что будет дальше, и потому приметил, что, принимая плату за въезд, страж удержал руку Звездочадского в своей дольше необходимого. Хотя, возможно, это было плодом моей разыгравшейся под воздействием местного колорита фантазии.
   Отдав дань традициям, стражи наконец растворили перед нами ворота, и мы очутились по другую сторону стены. Здесь была та же самая дорога и те же деревья росли по обочинам, такие же серо-желтые камни торчали из-под земли, словно кости, и также пронзительно синело небо. Даже орлы за стеной ничем не отличались от своих собратьев. Спустя некоторое время нам начали попадаться отдельно стоящие жилища и целые села. Стены домов были побелены известью, двери и наличники расцвечены желтыми, голубыми, алыми красками. Дома окружали высокие каменные заборы, сплошь увитые засохшими виноградными лозами, - не приходилось сомневаться, что когда они зазеленеют, заборы скроются от глаз.
   Любопытство не давало мне покоя, и я принялся осаждать Зездочадского вопросами:
   - Габриэль, ответьте, кем и когда выстроена такая высокая стена? От кого она защищает?
   - Этого я вам сказать не могу, - последовал ответ.
   - Это тайна? - изумился я.
   - Отчего же? Просто я не знаю. Когда я родился, стена уже стояла. Стояла она во времена моего отца, деда и прадеда, не сохранилось ни одной записи, ни единого предания о днях без стены. Она была, есть и будет, без нее не может быть - таков порядок. Мы давно привыкли к стене, втянули ее в наши речевые обороты и сделали частью традиций. Вы должно быть заметили, что дома в селениях обнесены заборами, которые фактически являются уменьшенной копией стены? Я могу поделиться с вами своими догадками. В прошлом мы были воинственным народом. Детьми мы частенько шутили, что не нас стена хранит от мира, а мир - от нас. И в этой шутке есть доля правды. Плата за въезд в Мнемотеррию символична, но попробуйте-ка уехать, и вас обдерут, как липку. Для бедняков путь из Мнемотеррии заказан - вот вам социальное неравенство в действии, где родился, там изволь и умереть. Но что делать, с`est la vie. Гости извне здесь в диковинку. Скажу начистоту, вы единственный, на моей памяти больше никто не осмелился пригласить в Мнемотеррию посторонних. Без моего сопровождения вы не смогли бы проникнуть в Мнемотеррию, вы и дороги бы сюда не нашли.
   - Какого рода подтверждение так настойчиво требовали от вас стражи? Неужели вашего или моего слова им недостаточно?
   - Они на службе, им не положено верить на слово. Вот вы, стоя в карауле, поверили бы человеку, утверждающему, будто он - солдат нашей армии, но не представляющему никаких тому доказательств? Наши стражи совершенно особая каста, их нельзя мерить привычными вам понятиями. Как вы могли заметить, мы оторваны от мира, и в силу это довольно косны. То, что повсюду управляется нормами закона или моралью, у нас подчинено традициям. Обычай для нас превыше всего. У нас нет армии или полиции, за исполнением обычаев и традиций следят стражи, а их волю не принято подвергать сомнению.
   Сказать, что я был удивлен, значит, не сказать ничего.
   - Как же так: ни армии, ни полиции, одни стражи? И как, с позволения сказать, справляются эти господа?
   - О, поверьте мне, превосходно. Ваши солдаты и полицейские больше заняты перекладыванием работы друг на друга. Помните господина Анифьева, которого ограбили в N-ском саду? Он пошел к патрулировавшему сад полицейскому, а тот принялись уверять, что поскольку грабеж совершен в раннюю пору, им должны заниматься армейские чины, а полиция ответственна лишь за то, что происходит после этого времени. Тогда Анифьев двинулся к нашим, но штабисты сказали, что он пришел после восьми, а после восьми за порядком следит полиция, куда ему и надлежит жаловаться. Пока он так бегал между полицией и военными, преступников и след простыл. В Мнемотеррии такого произойти не могло. Однако я вижу большее село. Давайте-ка попробуем убедить нашего любезного извозчика дать лошадям передохнуть, а нам - побродить по местному рынку. Обещаю, он вам понравится.
   Перспектива размять ноги меня весьма занимала. Вслед за Зведочадским я охотно соскочил с телеги, чтобы пройтись мимо прилавков, за которыми голосистые горцы наперебой расхваливал свой товар и поносили товар соседа.
   - Мой сыр бери, его не бери. Его сыр невкусный, горький совсем, как прошлогодняя трава.
   - Хлеба хочешь, да? Жена с ночи тесто замесила, утром в печь поставила. Моя жена красавица, руки у ней - чистое золото, хлеб у ней белый, мягкий. А ему теща хлеб пекла, железный, как сухарь. Мой хлеб бери, его не бери.
   - Молоко козье, коровье, кобылье - на любой кошелек, на любой вкус. У меня бери, у него не бери, у него одно змеиное молоко.
   Дольше всего я пробродил в ряду с кинжалами, присматриваясь, но никак не решаясь купить. Все они были хороши, каждый со своим узором, с клеймом мастера, но для меня кинжал был скорее забавой, чем необходимостью, и я с сожалением пошел дальше.
   Не меньше товаров меня заинтересовали сами торговцы. Женщин среди них не было. Одни мужи: усатые, громогласные. Одеты они были в неизменную безрукавку с поясом, кинжалы носили все от мала до велика. На мой вопрос, почему среди торговцев нет женщин, Звездочадский отшутился, что жители прячут их за высокими заборами.
   На несколько мелких чаяний, что завалялись у меня в кармане, я накупил сластей: медовой халвы, нанизанных на нитку орехов в загущенном сиропе и крохотных слоеных пирожных. Мне хотелось понаблюдать за той формой оплаты, о которой рассказывал Звездочадский, но, как видно, она применялась нечасто. На моих глазах за покупки отдавали монеты да привычные имперские банкноты.
   Ближе к городу селений стало больше, а дома сделались богаче - уже двух и даже трехэтажные, с затейливой резьбой, с украшенными цветными стеклами террасами. По просьбе Звездочадского, подкрепленной щедрыми чаевыми, извозчик довез нас прямо к усадьбе. Небесный чертог, так она называлась, и я удивился бы, окажись у имения Звездочадского иное название. Мы проехали по аллее, усаженной туями, распространявшими маслянистый аромат хвои хвои. По веткам в поисках орешков скакали шустрые белки, сойки косились на нас любопытными бусинками глаз.
   На стук колес из дома вышла девушка. На ступенях крыльца она задержалась, всматриваясь, а затем стремглав кинулась нам навстречу. Ночная Тень, не дожидаясь, пока повозка замедлит ход, спрыгнул, подхватил девушку в объятия и закружил. Та заливисто захохотала, по ветру летели черные кудри да синяя с серебряными маками шаль, по которой я признал сестру Звездочадского, Январу.
   - Ты приехал! Приехал! - восторженно восклицала она. Шаль соскользнула с ее плеч и упала на землю, чего девушка не заметила.
   - Конечно, приехал. Разве я мог подвести любимую сестренку? Настоящий мужчина всегда держит слово.
   Январа едва доставала Габриэлю до плеча - худенькая, с узкими плечами бедрами, с неразвитой детской грудью. Удивительным образом незрелость форм не портила ее, а лишь придавала невесомости облику, превращая из замного существа в крылатую дочь эфира. У Январы была тонкая и ослепительно белая кожа, небольшой ротик с ровными белыми зубками, которые она охотно открывала в улыбке; высокий, как у брата, лоб обрамляли черные кудряшки, задорно подскакивающие при каждом повороте головы. Однако самым привлекательным на лице были глаза - широко распахнутые, насыщенного оттенка небесной синевы, под прямыми черными бровями, они походили на безбрежные озера, отражающие все мироздание разом.
   Я вышел из повозки и приблизился к этому небесному созданию.
   - Януся, это mon frХre d`ames с`est un brave soldat Михаил Светлов, - рекомендовал меня Габриэль. - Моя сестра, Январа.
   Подвижная, с быстро меняющейся мимикой, сестра Зведочадского была красива не той выверенной гармонией античных статуй, что ценилась в свете. Красота ее была неброской, но проявляющейся тем яснее, чем больше вглядываешься в ее беспрестанно меняющиеся черты: то она нахмурилась и вот уже улыбается. Девушка точно искрилась внутренним электричеством: оголенный провод, бушующий поток, гроза, ветер в лицо - вот какие сравнения приходили на ум. Ее легко было представить в танце, во время пешей прогулки или верхом, даже в театральном действе, но решительно невозможно - в кресле с вышивкой в руках. К ней нужно было сперва привыкнуть, и лишь затем пленяться, зато пленяться безвозвратно.
   Январа шутливо погрозила Габриэлю пальцем:
   - Больше ты не сможешь разыгрывать меня своими армейскими байками, и смеяться, когда я принимаю их за чистую монету. Теперь у меня есть свидетель, который все-все поведает из первых уст. Ведь вы не станете на сторону брата, Микаэль?
   Не понимая, о чем она говорит, но завороженный звучанием мелодичного голоса, я кивнул:
   - Я всецело на вашей стороне.
   Наклонившись, я поднял с земли позабытую шаль и подал девушке. Она грациозно накинула шаль на плечи.
   - Зовите меня Янусей, как все домашние. Признаться, я куда больше привычна к этому имени.
   Мы прошли в дом, где были встречены слугами. Я поймал себя на мысли, что успел отвыкнуть от домашней суеты. На войне тоже кипело движение, но там оно было жизненной необходимостью, отмерялось скупо и большей частью отвечало той или иной потребности. Здесь же суета вершилась ради самой себя. Слуги украдкой посматривали на меня как на диковинку, я со своей стороны с не меньшим интересом изучал окружение, в котором очутился.
   Когда мы разместились, Габриэль повел знакомить меня с матушкой. Пульхерия Андреевна приняла нас на обитом сафьяном диване. Это была начавшая полнеть женщина средних лет, тот идеал красоты, что неустанно воспевают поэты и живописцы. Свои кудри она прятала под кружевной косынкой, открывая округлое лицо с такими же огромными, как у дочери глазами, только не ясными, а сонными. Шею Пульхерии Андреевны украшала черная бархатка с перламутровой камеей, покатые плечи прикрывала вязаная шаль с кистями, мягкие белые руки, которые хозяйка протянула нам при встрече, пахли сдобой. Хозяйка потчевала нас чаем с имбирным печеньем и вареньем из грецкого ореха, к которому подавались крохотные серебряные ложечки. Во время чаепития госпожа Звездочадская расспрашивала, скоро ли мы добрались и что видели дорогой, рассказывала про заморозки, побившие плодовые деревья в саду. О войне она не упомянула ни словом.
   - Дорогие мои, как же вы умаялись! А исхудали-то как! Михаил, угощайтесь печеньем, не стесняйтесь. Вам следует больше времени проводить на воздухе. Вам нужно увидеть Гремячий водопад, и подняться на Кабан-гору, оттуда открывается замечательный вид на Небесный чертог. Но назавтра не решайте ничего, завтра Януся собирает гостей. У нашей девочки классическое сопрано, вам непременно следует слышать, как она поет. Арик и Гар обещались быть, Лизандр станет читать последние сочинения. Стихи его бесподобны! Мальчик очень талантлив, как славно, что Янусе удалось заполучить его в свой кружок!
   Такова была мать Габриэля. Мысли ее порхали с одной на другую, как бабочки на летней поляне. Пульхерия Андреевна не скрывала радости от приезда сына, с улыбкой смотрела на Звездочадского, прикасалась то к лицу его, то к обшлагу рукава, подкладывала на тарелку сладости. Часть ее внимания перепадала и мне, заставляя меня смущаться и краснеть. Я не привык к проявлениям родительских чувств.
   Едва мы вышли, как Звездочадский, подмигнув, предложил:
   - Теперь, когда церемонии остались позади, пойдемте-ка совершим набег на кухню? Не знаю, как у вас, но у меня от сладкого только сильнее разыгрался аппетит. Не обижайтесь на матушку, она не имела намерения уморить нас голодом. Она балуется сочинительством пьес для театра, витает в комедиях, драмах и водевилях. Но низменных материй с высоты своей духовности она совершенно не замечает. Ей невдомек, что мужчине надо нечто посущественнее хлебных крошек. Порой мне кажется, что она сама, как эльф, питается исключительно радугами и лунным светом.
   После наспех съеденного ужина - холодного, но сытного, Звездочадский предложил показать мне имение. Мы обошли дом, раскинувший по обе стороны два крыла, точно огромная каменная птица, прошагали по освещенной электрическими фонарями туевой аллее, свернулись в дикую часть парка. Мы говорили обо всем и ни о чем. Содержание беседы особого значения не имело, важным было ощущение рядом дружеского плеча, а звук голоса позволял нам отмежеваться от тишины вокруг, обозначая свое присутствие, самость средь окружающего мира.
   После прогулки, верный своей новообретенной привычке, я тщательно записал события прошедшего дня, хотя глаза мои слипались от действия горного воздуха. Но уж коли я взялся вести дневник, ни одна причина для отказала не казалась мне достаточно уважительной. Мои заметки, воскрешая в памяти минувшие события, позволяли взглянуть на них с неожиданной стороны. Не раз, перечитывая записи, я замечал, что мне удалось уловить важные вещи, которые я сразу не постигал, но с течением времени открывал для себя заново. Однако я переоценил свою силу воли и недооценил коварство горного воздуха. В итоге меня так и сморил сон над страницами дневника с пером в руке.
  
   IV. "Январский" вечер
  

Дворянских гнезд заветные аллеи.

Забытый сад, полузаросший пруд.

Как хорошо, как все знакомо тут!

Константин Бальмонт

  
   "Январские" гости, как смеясь называл Габриэль друзей сестры, начали собираться сразу после обеда. Первыми приехали братья Арик и Гар. По-честному, никакими братьями они не были, звали обоих одинаково - Игорями, но дружили они так давно и так прочно, что никто уже не мыслил их друг без друга. Арик был жгучий брюнет астеничного сложения, с длинными конечностями, с аристократическими чертами лица и падающими на лоб волосами, которую он откидывал выверено-небрежным жестом. Полную противоположность ему являл Гар. Ниже на пол-головы, грубовато-напористый, он обладал мужицки крепкой фигурой и уверенными манерами атлета. Соломенные волосы Гара торчали в разные стороны, тяжелая нижняя челюсть чуть выдвигалась вперед.
   - И вот мы здесь, мы снова здесь гостим в который раз. Ах, что мы вам, что вам, друзья, поведаем сейчас, - пропел звучным тенором Арик. - Ну, спросите, где мы пропадали последние дни!
   - И где же? - включилась в игру Январа.
   По случаю музыкального вечера сестра Звездочадского убрала свои кудри в высокую прическу, открывавшую изящную линию шеи и тонкие ключицы. На девушке было платье из василькового цвета тафты с пышными рукавами до локтя, расшитое бисером и блестками. Декольте, подол и нижняя часть рукавов были отделаны тонким, как паутинка, серебристо-голубым кружевом. Тонкую талию охватывал поясок, а плечи прикрывала уже знакомая мне шаль с маками и совами.
   - Мы стали побратимами, - ответил Гар. - Искали луну в чаше с вином, мешали кровь, преломляли хлеб - все, как велит обычай.
   За Гаром подхватил Арик:
   - Мы поднялись высоко в горы, куда не залетают даже орлы. Там царствуют три святые вершины: Старец, Красавица и Небесный Страж. Мы бодрствовали три дня и три ночи. Водой нам служил растопленный снег, огнем - жар сердец, а пищей - молчание. И когда тишина стала нашей сутью, мы обменялись именами, распахнули настежь сердца и разделили кровь, хлеб и вино. Пред холодными очами Старца, запрокинутым ликом Красавицы и строгим взором Небесный Стража мы поклялись не оставлять друг друга в радости и в беде, явиться на помощь по первому зову и жестоко отомстить любому, кто прольет кровь брата.
   - Ах, дорогие мои, как же я рада за вас! Вы всегда были ближе друг к другу, чем иные родственники!
   Январа сердечно обняла и расцеловала обоих. Габриэль был более сдержан в проявлениях чувств, но и его лицо озарилось улыбкой.
   - Вы уже видели наши святыни? - спросил меня Арик.
   - К сожалению, нет. Мы приехали только вчера.
   - Вы просто не могли их пропустить, они хранят путь в Мнемотеррию, их так и зовут - Хранители. Первой встречает путников Красавица, отвлекая своей прелестью, затем мудрый Старец загадывает три загадки, а тем, кто разгадает их заступает дорогу Небесный Страж со своими клинками. Ужели Габриэль не назвал их вам?
   - Не думаю, чтобы Михаил запомнил хоть что-то из того, что я показывал ему дорогой, - откликнулся Звездочадский.
   Я возразил:
   - Отчего же, я прекрасно помню громаду стены да парящих над ней орлов. И этих суровых господ, ее охранявших. А возможности восхищаться пейзажем я был лишен по вашей вине.
   - По моей? Почему это, осмелюсь спросить?
   - Ведь это вы настояли, чтобы я ехал с завязанными глазами. Вот я и проспал всю дорогу, смотреть-то все равно было не на что. Даже если вы и рассказывали мне про хранителей Мнемотеррии, к своему стыду вынужден признать, что ничего не слышал.
   - Ну конечно, пришлецу нельзя знать дорогу в сокрытую землю, - хлопнул себя по лбу Гар. - Гости у нас столь редки, что мы уже и не помним об этом запрете. Зато теперь вы можете любоваться нашими красотами к собственному удовольствию. В лице Габриэля вам достался отличный проводник. Детьми мы не раз исследовали окрестности. В какие только пещеры не забирались, на какие не карабкались скалы. Удивительно, как только шею не свернули! А ведь я вам даже завидую - я-то уже все облазил, а вам только предстоит открывать для себя здешние места.
   Следующим гостем прибыл Дмитрий Константинович Горностаев - субтильный молодой человек среднего роста, темноволосый, темноглазый, с маленьким личиком и тонкой ниточной усов над острыми передними зубками. Наряжен Горностаев был во фрак из темно-коричневого сукна с черным бархатным воротом, молочного цвета панталоны и, подражая стражам, - лососевый шелковый жилет.
   - Дмитрий Константинович - собиратель курьезных историй. Нет ни единого розыгрыша, ни анекдота, которого бы он не знал, - представила своего гостя Януся.
   Тот охотно закивал:
   - О, да, я коллекционер. Одни собирают фарфоровые статуэтки, другие протыкают булавками жуков, а я коплю моменты радости. Чем не хобби? Если смех и впрямь продлевает жизнь, то бессмертие я себе обеспечил.
   От соседней усадьбы в экипаже приехал пиит Лизандр, невысокий и полный, но выглядящий настоящим франтом: шею его плотно охватывал яркий галстук, плечи - темно-синий фрак с выпуклыми серебряными пуговицами. Небольшой рост пиит маскировал каблуками. Черты его лица были не лишены приятности, хотя и расплылись из-за лишнего веса: нос был широковат, подбородок тяжеловат, а щеки походили на мягкие подушки. Войдя, пиит охотно взял поданное слугой шампанское, заел канапе и больше без еды я его не видел.
   Вместе с Лизандром была его сестра Сибель - строгого вида девушка с простеньким круглым личиком. При взгляде на собеседника она щурилась, отчего я решил, что у нее не очень хорошее зрение. На Сибель было серого цвета платье с высоким воротом и длинными, как на полотнах средневековых живописцев, рукавами, темные волосы были собраны в узел на затылке. Сестра Лизандра картавила, но такая непринужденная искренность, такая доброжелательность исходили от нее, что эта особинка никак не затрудняла общение.
   Следующий гость был одет много проще предыдущих и даже с некоторой небрежностью. Природа наделила его гренадерским ростом и богатырским сложением. Его глаза прятались за толстыми линзами пенсне, что норовило спуститься к кончику крупного мясистого носа, на висках, невзирая на молодость, уже наметились залысины.
   - Илья Евграфович из рода Разумовских, - отрекомендовался этот человек. - Для друзей просто Илья.
   На правах хозяйки вечера Январа провожала гостей в залу на первом этаже дома. Из высоких окон залы открывался вид на туевую аллею, у дальней стены стояло фортепиано, на крышке которого лежали нотные листы, горели свечи в жирандоли и благоухал букет роз. Зала была убрана бронзовыми фигурами античных богов и героев. В нишах светились электрические бра, на столиках вдоль стен в бронзовых канделябрах колебалось пламя свечей, тут же стояли бокалы шампанского и легкие закуски. Для отдыха служили обтянутые сафьяном кресла с красивыми резными подлокотниками и стулья красного дерева.
   Пришедшие шутили, любезничали друг с другом и чувствовали себя непринужденно - судя по всему, такие вечера были им не внове. Сибель тотчас села к роялю, подернула свои средневековые рукава и принялась негромко наигрывать. Она касалась клавиш уверенно, не пользуясь нотами, мелодии, ею выбранные, большей частью были мне незнакомы. Арик и Гар повторяли историю своего побратимства, Лизандр сочинял экспромт в альбом Пульхерии Андреевны, Габриэль, найдя слушателей в лице Горностаева и Разумовского, пересказывал истории, приключавшиеся с нами в армии. Они были порядком приукрашены. В самых неправдоподобных местах Ночная Тень обращался ко мне якобы за подтверждением, однако, полагаю, истиной его целью было втянуть меня в беседу.
   - Удачно, что мы успели застать вас сразу по приезду, пока вы еще не растратили сберегаемые в памяти события, - сказал Горностаев Звездочадскому после одного из его рассказов.
   - О, не беспокойтесь, если вы меня не застигнете. Мне вскоре придется часто отлучаться по делам, зато к вашим услугам останется Михаил. Я знаю за ним привычку вести дневники.
   - Ох уж эти дневники! На них истрачено столько бумаги, что из нее можно возвести вторую стену, если, конечно, какому-то безумцу придет в голову идея складывать стены из бумаги. Да много ли с них проку? Действительно важно то, что хранится вот здесь, - Горностаев постучал пальцами по своему лбу. - Когда забываются события, дневники остаются лишь исчирканной каракулями бумагой. А читать о том, чего не помнишь, будто есть без соли - пресно. Надо было идти на войну вместе с вами. Воротился бы сейчас с полным багажом историй и уже не вы, а я развлекал бы друзей байками. Но что коллекционеру делать в армии, там ведь не случается курьезов!
   Я почувствовал необходимость вмешаться.
   - Поверьте, армия самое курьезное место, какое только можно вообразить. А уж сколько анекдотов сложено про солдат и их командиров! Да и сам я знаю презанятную историю про одного шибко резвого рядового. Там, откуда он прибыл, очень большие расстояния, и он так хорошо насобачился преодолевать их, что никто не мог угнаться за ним. Раз наш эскадронный командир попросил его помочь в натаскивании собаки. Ты, говорит, раздразни ее да убегай подальше, чтобы она кинулась за тобой. Ну, рядовой и дал деру. Мчится во весь опор, ветер в ушах свистит, снегу по пояс - дело-то ранней весной было. Полчаса бежит, час, оглядывается, когда ж собака его настигать начнет? А той нет как нет. Рядовой остановился перевести дух, цигарку скрутил, затем вторую. Стоит, курит. Кругом тишь да благодать, снег падает, сосны поскрипывают на ветру. Так и не дождался собаки. Перевел дух да назад припустил проверить, не случилось ли чего. На полдороги командир ему повстречался: собаку едва живую на закорках тащит, ругается на чем свет стоит. Я, говорит, тебе как велел? Потихоньку бежать надо было! Ты мне животину уморил, бегун хренов!
   От моего рассказа Горностаев вскинулся, точно сеттер, почуявший дичь:
   - Вы были очевидцем этой истории?
   - Нет. Но слыхал ее от очевидца.
   - Отдайте эту историю в мою коллекцию доброй волей и без принуждения. Разумеется, я готов за нее заплатить ...
   - Вы шутите? Это же не саквояж, не шляпа! Как я могу отдать что-то, что существует исключительно в моей памяти?
   - Конечно, Дмитрий пошутил, - вмешался Звездочадский. В его голосе явственно прозвучала угроза, обычно неразличимый акцент сделался хорошо слышим. Я никак не мог взять в толк, чем шутка Горностаева, довольно глупая, на мой взгляд, могла так раздосадовать моего друга. - Михаил - гость на полной моей ответственности. И если вы еще раз обратитесь к нему с подобным предложением...
   Горностаев вскинул руки:
   - Успокойтесь, успокойтесь. Да, я неудачно пошутил. Я готов прилюдно признать себя собирателем несуществующего, то бишь идеалистом, и окончим на том.
   - Вы путаете. Идеалист не есть собиратель несуществующего, - поправил Горностаева Разумовский. - Идеалист это тот, кто равно руководствуется в своих поступках существующими и воображаемыми вещами, не проводя между ними сколь либо значимых различий.
   Вмешательство Ильи Евграфочика позволило разрядить сгустившееся было напряжение. Привлеченная нашим спором, на стул подле меня опустилась Январа. Какое-то время девушка сидела тихо, склонив голову к плечу и прислушиваясь, однако природная живость не позволила ей долго молчать.
   - Откройте, Микаэль, а моего брата и вправду взяли в плен? Или он выдумал это, чтобы прослыть героем? А вы и впрямь его освободили?
   - Моя роль в этой истории несколько преувеличена. Со мною были другие солдаты, мы действовали сообща.
   И я рассказал, как мы скакали через лес, а затем ползли по полю, боясь, что свет луны выдаст нас, как нашли Ночную Тень в сарае с другими пленными, и как попали под обстрел обратной дорогой.
   События той заполошной ночи стоило вспомнить ради восхищения, отразившегося на лице Январы.
   - Вы, должно быть, очень храбрый, - завороженно сказала девушка. - Вы не побоялись пойти за Габриэлем, зная, что вас тоже могут пленить или даже - тут она понизила голос и закончила почти шепотом - убить.
   Хотя мне была приятна ее похвала, принять ее казалось мне незаслуженным:
   - Храбрости во мне немного, признаюсь, мне было очень страшно.
   - Вы боялись умереть? - шепотом спросила Януся, и глаза ее сделались совсем огромны.
   Я постарался ответить честно, но без лишней бравады:
   - Не смерть страшит меня. Как сказал античный мудрец, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Я боюсь жить с осознанием того, что струсил, когда должно было проявить храбрость. Жить, предав идеалы, в которые веришь - вот что действительно страшно. Лучше уж смерть, чем такая жизнь.
   - Каково оно - воевать? Когда над головой свищут пули и любая из них может сразить вас? Не ощущается ли собственное бытие острее именно тогда, когда опасность будоражит кровь?
   Своим вопросом Январе удалось точно выразить чувства, наиболее часто владевшие мною на войне, ту кипучую смесь страха и азарта, приправленную острой жаждой торжества жизни в самых простых ее проявлениях, будто то еда или вопль в полную мощь легких.
   Но ответил вместо меня Разумовский.
   - Это обычное свойство контрастов. Черное ярче видится на белом, глинтвейн пьют зимой, ну а жизнь вдвойне притягательна на пороге врат в царство смерти.
   Я не нашелся, что добавить к его объяснению. По сути он был прав. Только на войне я по-настоящему научился ценить данную нам Господом жизнь - так, как ценил ее отец Димитрий: безоговорочно, в любых, даже самых низменных проявлениях. Мы ничем не заслужили этот дар, и всем своим существованием день за днем обязаны оправдывать его, чтобы потом, в конце сказать: да, мы пришли в этот свет не напрасно.
   Когда за окнами окончательно стемнело, пожаловала последняя гостья. Она медленно вплыла в гостиную, тотчас приковав к себе всеобщее внимание. Немногим выше среднего роста, в платье из ярко-алой парчи, вошедшая напоминала цветок тюльпана, томно покачивающийся на гибком стебле. У нее была персиковая кожа, тонкие брови над янтарными очами, аккуратный носик и высокие, золоченые веснушками скулы. Изящную головку венчала копна рыжих кудрей.
   При появлении гостьи на пороге Ночная Тень подскочил:
   - Кузина Ангелика, вы ли это? Вы сияете как солнце в погожий день.
   - Ах, Габриэль, вы очень любезны, - глубокий проникновенный голос красавицы точно ласкал своими обертонами.
   Позади этой ослепительной особы, не сразу замеченный мною, топтался мужчина. Одежда его была скорее добротной, чем нарядной, лицо больше участливым, нежели интересным. Нос был крупным, рот - безвольным, а скошенный подбородок указывал на слабость характера, если только можно верить физиономистам. Взгляд темных глаз был спокоен, но менялся, едва падал на спутницу. Тогда же менялись и все его черты, в них появлялись теплота и одухотворенность, каковые можно видеть у человека, преклонившего колени перед иконой.
   - Mon cher ami Александр Павлович, - представила Ангелика спутника. - Александр Павлович давно мечтал попасть на один из наших "январских" музыкальных вечеров.
   - Я очень благодарен Январе Петровне за приглашение. И вам, Ангелина Сергеевна, за то, что вы устроили наше знакомство.
   Когда вновь прибывшие привыкли друг к другу, обменялись новостями и последними сплетнями, слуги погасили электричество, оставив освещенными лишь фортепиано да столики с шампанским. К фортепиано, за которым так и сидела Сибель, вышел Лизандр и под музыку принялся декламировать. Маленький и круглый, он будто сделался выше ростом, целиком заполняя залу своим присутствием, голос его взлетел вверх, к расписному плафону потолка, разбежался, разлетелся по сторонам, как отскакивают световые блики от зеркал. Акустика залы явно была рассчитана на вечера, подобные этому. Лизандру даже не пришлось просить тишины - разговоры стихли сами собой.
  
   Сослепу, ощупью -
   Нравишься очень мне! -
   Словно иду на свет,
   Чувствуя кожей век,
   Пространства меря
   Плотностью времени,
   Сердца звучанием,
   Ритмом молчания.
  
   Явью ли, бредом ли
   Путь неизведанный,
   Фантасмагорией -
   В радость? К агонии ль?
   В мире, где счастья нет,
   Страсть, что превыше бед,
   Солнца и звезд ясней.
   Слепо иду за ней!
  
   - Charmante! - воскликнула Ангелика, первой нарушив образовавшуюся тишину и от избытка чувств захлопала в ладоши. - Я не слышала этих стихов прежде. Они из новых?
   - Наш поэт не устает воспевать чувства, - отвечал Звездочадский, склоняясь к ушку красавицы. - Но позвольте, какой сильный образ: любовь - это свет, который виден даже сквозь сомкнутые веки. Глядя на вас, дорогая кузина, я соглашусь с Лизандром. Ваш ослепительный образ отныне будет преследовать меня во снах.
   Ангелика рассмеялась:
   - Война странно действует на вас, кузен. Когда вы уезжали, только и твердили об атаках да перестрелках, зато вернулись записным сердцеедом. Но продолжайте же!
   - Не война, дорогая кузина, а ваша красота способствовала моему преображению. С момента нашей последней встречи вы неузнаваемо изменились. Я оставил гадкого утенка, а нашел - лебедя.
   Звездочадский взял руку Ангелики с ободками золотых колец и прижался губами поочередно к каждому. Похоже, кузина и впрямь зацепила его за сердце - я впервые видел Звездочадского в облике Дон Жуана. Ангелика не спешила отнять руки, на ее щечках цвел румянец.
   - Слишком просто было бы сводить услышанное только к любви, - возразил Разумовский, поправляя указательным пальцем пенсне. - В стихах Лизандра я вижу куда больше. Я вижу дорогу, жизненный путь. Кстати, вы читали? Недавние научные открытия доказывают, что наше бытие слагается двумя координатами: пространством и временем. Мы привыкли оценивать пространство через расстояние, однако это лишено логики, ведь нельзя мерить что-то самим собой. Время - вот мера пространства. А это означает, что любой путь должен быть пройден, иначе как бы нам узнать его длину?
   Мысль Разумовского показалась мне интересной. Я подумал, что время действительно обладает большим потенциалом, ведь когда идет бой в пространстве не найти укрытия от пуль, однако пули эти существуют лишь в коротком временном отрезке. Но поделиться своими соображениями с другими мне не дали.
   - Помилуйте, Илья, мы не поспеваем за полетом вашей мысли. Вы хоть сами-то поняли, что сказали? Время есть мера длины? Как хорошо, что Лизандр не читает научных журналов, какие тоннами выписываете вы, - вмешался Горностаев.
   - Поэту и не надо знать, его дело - чувствовать, а здесь Лизандр заткнет за пояс любого из нас. Вам известно, что поэты - немного провидцы? Виной тому их обостренное мировосприятие, способность к сверхчувствованию, коли желаете.
   - Ах, оставьте словоблудие, - вздохнула Ангелика. - Мы собрались отдыхать, а вы по своему обыкновению превращаете вечер в скучный мужской клуб.
   Горностаев едко усмехнулся:
   - Мне вспоминаются слова классика: разум бессилен перед криком сердца. Вы в алом, дорогая Ангелица, вы пылки и страстны, и это дает мне право назначить вас сердцем нашей компании. Вам же, Илья, придется довольствоваться ролью разума, молчание - вот ваш удел.
   - Сколько раз я просила не называть меня так! - В ваших устах мое имя звучит как дьяволица!
   - Но в этом-то и соль, верно? - было видно, что Горностаеву доставляет удовольствие дразнить Ангелику.
   - Вы совершенно несносны! А что думаете об очередном творении Дизандра вы, mon cher ami? Оно о любви? - красавица повернулась к своему спутнику, доселе не участвовавшему в беседе.
   - Сравнения любви можно искать бесконечно. На моей памяти один ювелир уподоблял любовь алмазу - камню прекрасному и прочному, однако невероятно хрупкому. Он может резать стекло, но один неудачный удар - и он рассыплется в прах. Не собрать.
   - Как это: любовь - в прах? - надула губки Ангелика
   Мне кажется, ваш ювелир имел ввиду не любовь, а разочарование - пришла на помощь Александру Павловичу Январа. - Но позвольте вклиниться в вашу беседу? Я ненадолго лишу вас общества Габриэля. Мне хотелось бы спеть под его аккомпанемент, как мы часто делали, будучи детьми.
   Януся пошла к фортепиано, Габриэль сменил Сибель за черно-белыми клавишами, поставил на пюпитр протянутые сестрой нотные листы.
   - Я исполню романс, который на днях сочинил всеми нами любимый Лизандр.
   Слова Януси застигли пиита в тот момент, когда он дожевывал печенье. Нимало не смутившись, Лизандр проворно закинул в рот последний сладкий кусочек, запил его шампанским и театрально поклонился. Я почти слышал, как трещат швы его синего фрака. Пиит чувствовал себя в центре внимания совершенно естественно: улыбался, посылал в воздух шутливые поцелуи. При этом он исхитрился опрокинуть на себя бокал шампанского, которое споро принялся вытирать подбежавший лакей.
   - Мой новый романс называется "Не сули мне с неба звезды". Я бы спел его сам - но - увы! - таланта музицировать так и не приобрел.
   - Нельзя обладать всеми талантами, оставьте другим что-нибудь, - засмеялся Горностаев и Разумовский поддержал его:
   - Зато по части стихосложения вам нет равных.
  
   Я не стану тебя ревновать уже,
   Перестану ждать и не буду звать.
   Просто что-то сломалось в душе,
   Что теперь не собрать,
   не собрать.
  
   Просто звезды однажды сошли с орбит,
   Просто воздух вдруг загустел, как ртуть.
   Я тебя не прошу у судьбы,
   Ведь любви не вернуть,
   не вернуть.
  
   Я позволю сердцу навеки остыть,
   Я позволю блеску уйти из глаз.
   Мне тебя ни забыть, ни простить -
   В жизни все только раз,
   только раз.
  
   И когда ты вновь постучишь в мою дверь,
   Словно солнца луч воплощеньем грез,
   Я уже не смогу поверить
   В то, что раз не сбылось,
   не сбылось.
  
   И слова будут сечь, как струи дождей,
   И обиды станут глухой стеной.
   Что мне делать с тобою теперь,
   Коль ты был не со мной,
   не со мной?
  
   Не со мной делил хлеб, не отвел беды,
   Не сцеловывал соль моих слез.
   Не сули мне с неба звезды,
   Просто будь - навсегда и всерьез.
  
   Для камерных вечеров, подобных этому, голос Январы подходил идеально - в меру громкий, чистый, нежный. Девушке прекрасно удавалось передать чувства, о которых она пела, она не боялась ни смеяться, ни плакать перед зрителями, пламя свечей бросало теплые отсветы на ее плечи, таяло в омутах глаз, ее черные кудри были похожи на дорогой блестящий мех.
   Я подумал о сестрах, которым непременно понравился бы этот "январский" вечер. Дома мы были лишены возможности устраивать принимать гостей из-за безденежья и болезни отца и сестры очень от этого страдали. На миг меня захлестнула ностальгия, в памяти всплыли милые лица сестер и их старенькие, не раз перешитые платья.
   Из воспоминаний меня вырвал звонкий голос Ангелики:
   - Сознайтесь, Лизандр, кто она?
   - Она?
   Подле нас стоял пиит к бокалом шампанского.
   - Таинственная муза, которой вы пишете свои стихи.
   - Я не пишу стихов, - Лизандр отглотнул из своего бокала, и судя по блеску глаз, бокал это был далеко не первым. - Их нашептывает мне ветер, приносят на крыльях перелетные птицы, вызванивают по стеклам проливные дожди, - образы являются ко мне и просят выпустить в мир, а я лишь облекаю их в слова.
   - То есть имени своей музы вы нам не откроете?
   - Я бы с радостью открыл для вас все, чем только обладаю, и даже сверх того, но никакой музы у меня нет.
   - И вы не влюблены?
   - Я влюблен в целый мир, - последовал ответ.
   Вслед за Январой пели Арик и Гар - первый красивым поставленным тенором, второй - мощным басом, затем Лизандр, порозовевший от шампанского и всеобщего восхищения, вновь читал стихи. Звездочадский оказался прав - его сестра обладала талантом собирать вокруг себя незаурядных людей, и я получал истинное наслаждение от нахождения в их обществе. Понемногу я растворился в окружающей атмосфере, перестав испытывать какую бы то ни было неловкость. Провокационные высказывания Ангелики уже не смущали, а вызывали у меня улыбку. Я заметил, что и прочие не столько слушали красавицу, сколько любовались ею, а оттого ее попытки привлечь к себе внимание воспринимались вполне благосклонно, - красоте свойственно ждать восхищения. Один Горностаев не прекращал подначки, балансировавшие порой на самой грани приличия, отчего у меня укрепилось представление о нем как о довольно неприятном типе.
   Однако моим вниманием владела не Ангелика, а Январа. Я ловил звуки ее нежного голоса, прислушивался к тихому шелесту платья, упивался каждым движением, исполненным простоты и неосознанной грации. Само присутствие Януси я воспринимал необыкновенно остро, тянулся за ней всем своим существом, как тянется к солнцу цветок подсолнечника. Впервые в жизни я был влюблен.
  
   V. Окрестности Обливиона. Объяснение
  

Я верю: под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны.

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать;

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять...

Михаил Лермонтов

  
   Наутро после музыкального вечера Звездочадский уехал.
   - Я обещал вам экскурсию по нашим местам, но боюсь, в ближайшее время буду лишен возможности ее устроить, а оттого препоручаю вас сестре. Она знает окрестности Обливиона как свои пять пальцев. Не обманывайтесь ее юностью. В седле сестренка сидит не хуже улана, а по части пешей ходьбы легко заткнет за пояс любого пехотинца, час-другой - и вы взмолитесь о пощаде.
   С таким напутствием Звездочадский вышел вон. Признаться, я даже был рад, что у него нашлись дела, благодаря которым я мог проводить в время в компании очаровательной Януси.
   Я направился в библиотеку скоротать время, снял с полки томик кого-то из философов и расположился в кресле близ дверей, чтобы не пропустить появление Януси. Рядом дзынькали напольные часы с блестящими вращающими дисками и фигурками резвящихся амуров, из высоких окон падал утренний свет. На бюро красного дерева, доска которого была откинута, создавая пространство для письма, стояли в ожидании чернильницы и пресс-папье. Я настроился на долгое ожидание, но спустя буквально несколько минут меня разыскал лакей.
   - К вам посетитель, - сказал он.
   - Ко мне? - удивленно переспросил я. - Это, должно быть, какая-то ошибка. Я не жду гостей. Я просто не могу их ждать, меня здесь никто не знает.
   Лакей протянул мне визитную карточку. Она была напечатана на плотной веленевой бумаге крупным буквами с вензелями. Граф Виктор Андреевич Костоломов" значилось там. И все - ни портрета, ни рода занятий. Визитка ничего не сказала мне. Я совершенно точно не знал никакого графа Костоломова и догадок на его счет у меня не было.
   В замешательстве я направился в гостиную. Там, на обитом сафьяном диване с подлокотниками в виде крылатых фигурок богини Ники, расположился один из стражей, которых мы видели у ворот Мнемотеррии. Ошибки быть не могло: при нем был острый подбородок, вызолоченные усы, кинжал, прицепленный к узорчатому поясу, и вышитая безрукавка. В руке у стража тлела сигара, пепел с которой он стряхивал прямо на ковер.
   - Вы, должно быть, ищете Габриэля? К сожалению, вы разминулись, он отъехал по делам, но, вероятно, его сестра или матушка смогут вам помочь.
   Страж нахмурился, зыркнул на слугу, заставляя того съежиться:
   - Лакей что-то спутал? Мне казалось, я предельно ясно дал ему понять, что желаю видеть именно вас.
   - Меня? Тогда я к вашим услугам, - отвечал я, удивляясь чем моя скромная персона могла заинтересовать хранителя стены.
   - Присаживайтесь, - страж махнул рукой и с его сигары на ковер ссыпалась кучка пепла. - У меня к вам разговор.
   Я опустился в кресло возле окна. Продолжение не заставило себя ждать.
   - Вы гость в Мнемотеррии, и я желаю удостовериться, что у вас не сложится превратного впечатления о наших землях.
   - Право, если вы желали меня видеть только за этим, не стоило беспокоиться. В доме моего друга мне оказывают самый радушный прием.
   - Чем вы занимаете дни?
   - Как и обещал: ем, сплю, гуляю.
   - Привыкли бездельничать?
   - Вы совершенно напрасно подозреваете меня в лени. Сильных эмоций мне достало на войне, в мирное время я хочу предаваться созерцанию. Ночлеги под проливным дождем приучают ценить сон в мягкой постели и крышу над головой, а после перехваченной на скаку горбушки хлеба сытный обед кажется благословением свыше.
   - А ваш друг, что делает он?
   - Право, вам лучше узнать этого у самого Габриэля.
   - Но я спрашиваю у вас. О чем вы разговариваете? С кем он вас знакомит? Куда водит? И, кстати, где он?
   - Боюсь, об этом я не осведомлен. Мы с Габриэлем давние друзья, съели не один пуд соли. Я не раз доверял ему жизнь и без размышлений вверю вновь. Я убежден, что все, чем бы он ни занимался, порядочно и благородно.
   Страж нахмурился, точно мой ответы были вовсе не тем, что он желал услышать, однако знать его ожиданий я не мог.
   - Ну что ж, не стану доле отвлекать вас от ваших дел...
   Костоломов многозначительно фыркнул себе в усы, отчего его колкий подбородок заострился сильнее. Я притворился, будто не заметил иронии.
   - У вас больше не осталось вопросов?
   - Пока нет. Но будьте готовы дать исчерпывающие ответы, коль скоро они появятся, - с этими словами он вышел вон.
   Какое-то время я гадал, чем вызван был этот визит. Ужели положение хранителя традиций Мнемотеррии давало право вести себя столь бесцеремонно? Надо будет повыспрашивать Габриэля, когда он вернется. Все-таки я многого не знал о заведенных в Мнемотеррии порядках, не хотелось подвести хозяев да и самому попасть впросак.
   Но затем появилась Январа, все мысли вылетели из моей головы. Девушка была полностью одета для прогулки. Ее изящную голову венчала крохотная кокетливая шляпка, тонкий стан охватывало элегантное серое платье с пуговицами на груди и воротником-стойкой, украшенным рюшью, на ногах были легкие ботфорты с низким широким каблуком, какие обычно используют для верховой езды.
   - Доброго утра, Микаэль, - напевно произнесла она. - Как вам спалось?
   - Благодарю, спал как убитый.
   - Вы готовы к прогулке? Я рада компании, ведь маменька не большая любительница выходить из дому, а бродить в одиночестве быстро прискучивает.
   Под щебетание Януси мы прошли в большую переднюю, где слуга подал девушке накидку-пелерину, украшенную шкуркой чернобурки, а мне - шинель. Лисица на плечах Януси выглядела совсем живой: с острой мордочкой, блестящими глазами, лапами с коготочками и роскошным пушистым хвостом.
   - Это тоже подарок брата? - не сдержал я любопытства.
   - Как вы угадали? - удивилась Январа.
   - Он сравнивал вас с лисой.
   - Разве между нами есть сходство?
   - Полагаю, Габриэлю виднее. Я слишком мало знаком с вами, чтобы судить.
   - Но какое-то мнение у вас сложилось? Мне очень хотелось бы знать, как выгляжу я в ваших глазах.
   Януся была серьезна, смотрела на меня пытливо, чуть склонив головку на бок, постукивая ножкой об пол, хотя последнее едва ли осознано. Я поддался ее нетерпению.
   - Вы очаровательны своей непосредственностью. Вы кажетесь воплощением стихийных сил - лукавый эльфёнок, дитя природы. Вы естественны, как ветер, как слепящий блик на воде, как дождь в лицо. Вас нужно либо принимать сразу, безоговорочно, либо не принимать вовсе.
   - И что же решили вы?
   - Кто я такой, чтобы противиться стихии?
   День стоял погожий, напоенный свежестью и солнечным сиянием. Пригревало. Мы миновали туевую аллею с вечно голодными и вышли за ворота усадьбы. Какое-то время сквозь сплетение ветвей еще проглядывали дома и хозяйственные постройки, но они быстро скрылись из виду, и мы ступили в лес. Он был редким и светлым. То тут, то там из земли выходили камни, дорога то подымалась вверх, то шла под гору. Вскоре мне сделалось жарко в шинели, я снял ее и перебросил через локоть.
   Январа вела меня вдоль реки. По обеим ее берегам высились могучие стволы деревьев. Ложе реки складывалось округлыми глыбами желтоватых и голубоватых цветов, в которых течение пробило себя путь. Я смотрел, как вода преодолевает каменные преграды, пенясь бурунчиками.
   - Обычно Смородиновая куда уже, - охотно пояснила Януся, перехватывая мой взгляд. - Но теперь весна, в горах тают снега и спускаются к нам, сюда. Ниже по течению есть мост, там мы переберемся на другую сторону.
   От быстрой ходьбы девушка разрумянилась, но ее голос оставался размеренным, а дыхание ровным - подъемы и спуски не утомили Январу ничуть. Плавной была походка: девушка точно скользила сквозь воздух. Если бы не стук мелких камешков, отбрасываемых ее ботфортами, я бы подумал, что делю тропу с существом, сотканным из эфира и солнечного света.
   - Как вам понравился вчерашний вечер? - спросила Януся.
   - Никогда прежде не видел ничего подобного, - нимало не покривив душой, отвечал я.
   - Вы смеетесь надо мной! Не такие уж мы здесь, в нашей оторванности от мира, дремучие провинциалы. Ни за что не поверю, будто в вашем доме не музицируют! Габриэль рассказывал, у вас три сестры.
   Я боялся, что, узнав о болезни моего отца, Январа примется жалеть меня, мне же хотелось видеть в ее глазах восхищение, поэтому я сказал, не вдаваясь в объяснения:
   - У сестер другие увлечения.
   - И вы расскажете, какие? Хотя, позвольте, я угадаю сама! Сад? Верховая езда? Благотворительность? Танцы?
   Желая избежать дальнейших расспросов и последующей за ними неминуемой лжи, я кивнул, надеясь, что она доскажет за мной. Януся не обманула моих ожиданий.
   - А я мечтала бы поездить по свету. Наши мужчины путешествуют много, и по возвращении рассказывают о дальних землях, где все непривычно и странно. Женщинам положен иной удел. Традиции предписывают нам ждать возвращения братьев и мужей и хранить очаг. Но как же это несправедливо: мир меняется, а мы по-прежнему следуем заветам, выдуманным столетия тому назад! - от избытка чувств Январа тряхнула своими черными кудряшками.
   Я вдруг понял, чем могу удивить эту необыкновенную девушку. Ведь если для меня была в новинку родина Габриэля, то Январе могли показаться увлекательными мои родные места. И я принялся рассказывать про отчий дом и старый парк, про речку Бобровку, перегороженную запрудой и разлившуюся в целое озеро, хорошо видимое из окон нашего имения. Я говорил про закаты, отражавшиеся в зеркале водной глади, про старенький, местами прогнивший причал, где летом мы садились в лодку, чтобы покататься по отраженным небесам; про церковь на пригорке, где нашли упокоение мои предки, и где когда-нибудь буду лежать и я, внимая колокольному звону и шелесту берез.
   Януся завороженно слушала, и неподдельное восхищение на ее очаровательном личике заставляло мое сердце биться сильнее. Тем временем мы дошли до моста. Я ожидал увидеть грандиозное сооружение, подобное стене, однако оказался разочарован. Это оказались всего лишь шаткие деревянные мостки, наведенные через поток и требующие немалой ловкости от желающих их преодолеть.
   Пользуясь возможностью оказаться ближе к Янусе, я подал ей руку, на которую она оперлась больше из вежливости, нежели по необходимости. По мосткам девушка прошла, ни разу не покачнувшись. Я ступил с досок первым и, шалея от собственной смелости, подхватил Январу за талию и поднял.
   - Ах, Микаэль, как же с вами легко, как отрадно! Будто я знаю вас целую жизнь! И отчего мой брат не приглашал вас прежде? Непременно попеняю ему!
   Януся опустила руки мне на плечи, пелерина ее распахнулась, и я почувствовал жар крепкого молодого тела. Ее лицо в ореоле черных кудряшек заслонило собой солнце, и это было хорошо и правильно, потому что отныне моим солнцем была она. Ощущение длилось всего миг, пока я не поставил девушку на землю, но дальнейший путь я шел точно пьяный, точно именно этого мига мне недоставало, чтобы окончательно и безнадежно захмелеть вином, имя которому Январа.
   У едва заметной тропинки между двумя большими валунами девушка остановилась.
   - Мы можем продолжить путь вдоль течения Смородиновой, это дорога к городу. Если же свернем теперь, то звериными тропами попадем на вершину Кабан-горы. На горе сохранились развалины цитадели, где в незапамятные времена жили наши предки, близ руин выходят из земли родники. Там обязательно нужно смотреть в оба, чтобы не провалиться в какое-нибудь подземелье и не достаться на ужин лепреконам.
   Мне показалось, что самой девушке не хочется мерить шагами ровные аллеи, поэтому раздумывал я недолго:
   - Отложим город на потом? Такой чудесный день хорошо провести в единении с природой.
   Мы углубились в лес. Мягкий покров прошлогодней листвы пружинил под ногами, сквозь него пробивались острые молодые травинки. На ветвях деревьев набухли готовые вот-вот прорваться почки. Я узнал рябину и березу, по оставшимся с осени семенам нашел ясень и по мощным, выпирающим из земли корням, дуб. То тут, то там между стволов мелькали покрытые мхом скалы. Трещали, возмущенные нашим вторжением, сойки. Они сопровождали нас, перепархивая с ветки на ветку и неодобрительно косясь черными бусинками глаз. Внизу, по шуршащим прошлогодним листьями прыгали какие-то пестрые птахи из местных - прежде я никогда их не видел.
   Дорога потихоньку забирала вверх. Порой мы выходили на каменные площадки, свободные от всякой растительности, откуда можно было обозревать окрестности и ориентироваться, как далеко мы продвинулись.
   На одной из таких площадок Январа указала вершину в значительном отделении от нас. Гора была невысока, склоны и гребень ее густо поросли лесом.
   - Вот она, наша цель. Взгляните, гора похожа на прилегшего отдохнуть кабана. Здесь пятачок, выше - уши, а вдоль горизонта пролег изгиб хребта.
   Девушка принялась очерчивать контуры воображаемого зверя, но сколько я ни приглядывался, мне не удалось его разглядеть. Для меня любая гора представлялась массой земли, зачем-то вообразившей себя волной и поднявшейся на дыбы, а все волны на одно лицо.
   - Мы ищем сходство гор со знакомыми вещами, так проще их запомнить, - пояснила Януся. - Когда вы привыкните, сможете угадывать их названия либо именовать по-своему. Вот это высокий и узкий пик слева от Кабана напоминает Кинжал, а тот, что справа похож на Клык, дальше высится Улей, чья толща которого изрезана пещерами и гротами, есть еще Кокон, и Замок, и Свеча, на чьей вершине в день летнего солнцестояния догорает закат.
   - Помилосердствуйте, столько названий мне не запомнить вовек!
   - Не переживайте, с вершины Кабана горы видны куда лучше, я покажу вам еще раз. Если утомитесь дорогой, не молчите, мы всегда можем повернуть.
   - На дневном марше мы проходили значительные расстояния при полной амуниции, с шашкой у пояса и винтовкой за плечами. Смею надеяться, необходимая закалка у меня имеется.
   Я прихвастнул, поскольку обычно ехал верхом, но то была невинная ложь, вызванная желанием понравиться Янусе.
   - Никак не привыкну к тому, что вы военный, как и брат. Габриэль верно говорил вам, что у нас военных? И армии тоже нет. Кинжалы носят все от мала до велика. Если один сосед зарежет другого, разбирается сельский староста, либо помещик, либо градоначальник, а несогласные идут за решением к стражам, чья воля окончательна. Мальчишкой Габриэль мечтал сделаться стражем. Однако единственная тому возможность - это иметь среди стражей родича, который дал бы свое ручательство. У нас в роду таковых нет, поэтому брат выбрал карьеру военного. Ему показалось, они схожи.
   - Я рад, что так случилось. Армия много приобрела в нем, Габриэль наш лучший разведчик. Мы зовем его Смертоносная Ночная Тень.
   - Deadly Nightshade? А знаете, ему подходит. Так еще называют белладонну, цветок колдовской силы и магии. Будь у брата герб, ему следовало бы изобразить на нем этот цветок. Для своего герба я выберу мак - символ воспоминаний и снов. А вы, Микаэль? Какое прозвище у вас?
   - Я не отличился настолько, чтобы заработать прозвище. Я обычный унтер-офицер, каковых довольно много в армии.
   - Вы производите впечатление человека мужественного и смелого. Брат говорит, вы всегда на передовой и в разведку вызываетесь первым. Вы, верно, многое повидали на войне? Я слушала вчера рассказы Габриэля и ваши рассказы тоже. Вам ведь доводилось убивать? Так ответьте, каково это знать, что в вашей воле отнять у человека самое ценное: деньги, семью, дом, даже жизнь саму и никто - никто! - не сможет вам противиться? Всемогущество величайший искус, ему нельзя противиться.
   К такому повороту беседы я не был готов и оттого медлил, подбирая слова.
   - Право казнить или миловать - страшная власть, которая приближает нас к самому Господу Богу. Опасно сосредотачивать ее в несовершенных человеческих руках, но, увы, убийства на войне неизбежны.
   - Оно меняет? Совершенное убийство? Как женщины делят свою жизнь на до и после замужества, различают ли мужчины жизнь до и после того, как выучатся убивать?
   - На войне нет времени об этом думать. Ты просто делаешь, и все. А дальше можешь изводить себя запоздалым раскаянием, а можешь принять это в себе и жить дальше.
   - А вы, вы приняли? Расскажите, как случилось у вас? В самый первый раз?
   - Но право, Януся, зачем вам это нужно? - искренне изумился я.
   - Хочу знать о жизни всё, темные и светлые стороны. Брат любит меня, однако относится точно к оранжерейному цветку - бережет от малейших невзгод. Но я не цветок. Я гораздо сильнее, чем он может себе представить.
   Она была так молода и говорила со свойственной юности с горячностью. В ней я узнавал себя до войны. Я тоже был категоричен. Подобно средневековым схоластам, ставящим землю в центр вселенной, я полагал, будто события в мире происходят исключительно для того, чтобы вознаградить меня либо испытать на прочность. Война показала всю наивность этих воззрений. Трудно считать себя центром мироздания, когда в любую минуту можешь получить пулю в лоб. Война же отучила меня делить людей и события на черное и белое. Я принял существование меньшего зла, оставив незамутненное добро страницам книг. Но это был не тот опыт, которым я хотел бы делиться с Январой. Хотя по возрасту я был немногим старше ее, но чувствовал себя куда как более опытным.
   - Мои воспоминания не для ваших нежных ушек. Вам ни к чему знать такие вещи.
   - Ну вот, вы говорите точь-в-точь как Габриэль. Будто я неразумное дитя. А я много понимаю, много читала.
   - Я ничуть не умаляю вашего ума, Януся. Просто убийства вовсе не то, что я хотел бы обсуждать с красивой девушкой. Да и Габриэль не поблагодарит меня за мои откровения, а я не хотел бы отплатить за его дружбу неблагодарностью
   Януся отступилась.
   - Расскажите тогда про сестер. Они серьезны или беспечны? Какие наряды им к лицу? Носят ли они перья и кружева или одеваются строго? Хороши ли они собой? Уверенно ли сидят в седле? Чем занимают свои дни?
   Она затронула мое уязвимое место. О сестрах я мог говорить бесконечно!
   - Они самые лучшие на свете! Имя старшей Аннет. Ее ботинки скорее прочны, чем красивы, ее любимый цвет - темно синий, ее платья очень просты. Тем, кто ее не знает, Аннет может показаться строгой, но я частенько слышал, как она поет. На Аннет всегда можно положиться. Она безыскусна как хлеб, как соль. Ради близких она ляжет костьми. Но горе вами, если чем-то вы заслужили ее вражду - врага страшнее и непримиримее вам не найти. Натали младше Аннет на год. Она пытается подражать Аннет, но она совсем другая. У Натали волшебные руки: она может прикоснуться к любой вещи, и та превратиться в нечто чудесное. Натали вышивает бисером, плетет тончайшие кружева, пишет акварели. Самая младшая из сестер Александра, ей недавно сровнялось двенадцать. Я помню ее мечтательницей. В теплые дни Сандрин не покидает качелей, раскачивается так высоко, что сердце замирает, и воображает себя птицей. Она вплетает в косы цветы, обожает яркие ленты и перья.
   Пока я говорил, лица сестер представали передо мной, точно въяве. Я понял, что тоскую по ним, по их голосам, по милым улыбкам. Я вспомнил, как они собирали меня в армию и наказывали писать письма. Вспомнил, как старались удержаться от слез, но плакали все равно, отговариваясь ветреной погодой.
   - Вы так замечательно рассказываете! Я бы хотела еще послушать про вашу семью, а лучше - увидеть ее вашими глазами, - Януся приблизилась ко мне вплотную, поднялась на цыпочки и обхватила мое лицо ладонями. - Вы согласны?
   - Что?
   Я не мог думать ни о чем, кроме тепла ее рук на своих щеках, не видел ничего, кроме бездонной синевы ее глаз.
   - Доброй волею и без принуждения...
   Ее глаза заслонили собой мир, и мир, отраженный в них, сделался единственным настоящим. Губы цвета выдержанного вина были так близко от моих, что я мог попробовать ее шепот на вкус.
   - Согласен, - отвечал я, толком не понимая, о чем и главное - зачем она спрашивает.
   - Повторите еще раз!
   - Согласен.
   - И еще.
   Я повторил. Мои мысли принадлежали не мне, а этой темноволосой сильфиде. И тогда она поцеловала меня. И это было обжигающе. После мы шли той же звериной тропой, но мир вокруг переменился до неузнаваемости: он искрил и переливался всеми цветами радуги, оглушительно звенели птичьи трели, тропа стала рекой, что несла нас легко и беспечно.
   Мы остановились у старой цитадели, где долго бродили среди поросших вековыми деревьями развалин. В замшелых камнях при очень большом воображении можно было разгадать остатки стен. Пока ветви не оделись листвой, а земля - травяным покровом, камни виднелась отчетливо, и можно было ступать без опасения угодить в разлом или яму. Однако Януся все-таки споткнулась, я попытался подхватить ее, но оступился тоже, и мы упали на теплую землю, в шуршание листвы и хруст веток, в змеиные сплетения древесных корней. Перепачкались и долго отряхивались, смеясь над собственной неуклюжестью. И наше совместное падение, смешное, нелепое, сблизило нас куда больше слов.
   Мы оставались на Кабан-горе до вечера, до того особого часа, когда ветви и абрисы стволов, и контуры облаков, и птичьи крылья на просвет загораются мягкой позолотой. Тогда мы вернулись к реке и по ее течению направились в Небесный чертог.
   На полпути Януся взяла меня за руку, вынуждая остановиться.
   - Микаэль! Я знаю о вашей дружбе с братом. Верно, у вас нет тайн друг от друга. Но я хочу просить вас пока не рассказывать Габриэлю ничего о нас, - она смущенно потупила глаза.
   Я не понимал, отчего она просит о молчании. Я был счастлив и хотел кричать о своем счастье взахлеб. Я подумал, что она, возможно, сомневается в моих чувствах, и принялся уверять:
   - Вы боитесь, что это несерьезно? Уверяю вас, никогда еще я не был столь серьезен. Я мечтаю заботиться о вас, быть с вами рядом. Я никого не любил прежде, но в своих чувствах абсолютно уверен, как в том, что солнце заходит на западе. И если вы согласитесь составить мое счастье, я готов просить Габриэля...
   - Тссс! Ни слова больше! - Януся приложила ладонь к моим губам в жесте молчания. - Не торопитесь, мы слишком мало знаем друг друга.
   - Вы запали мне в душу с первого взгляда, с той самой минуты, когда я увидел вас бегущей нам навстречу с летящими по ветру волосами, с полуночной шалью, струящейся с ваших плеч. Нет, еще раньше, когда Габриэль впервые поведал мне о вас, и ваш светлый образ проник в мои сны. Вы - само воплощение движения, вечной переменчивости бытия.
   Январа покачала головой:
   - Для вас здесь все внове, все пленяет взор. Но вы уедете из Мнемотеррии и забудете обо мне.
   - Да что вы такое говорите, Януся! Прежде я забуду себя, чем вас!
   Она точно испугалась моей горячности.
   - Никогда не смейте так говорить, слышите? Вы военный, вы себе не принадлежите. Завтра вас пошлют в атаку, я же останусь в Мнемотеррии. Здесь моя жизнь, семья, друзья. Я не хочу пересудов.
   - Если только позволите, я увезу вас куда пожелаете, хотя на самый край света, где никто не будет знать нас, прочь от пересудов.
   - Нет, не позволю. У вас есть больной отец, мать, сестры, для которых вы - единственная опора.
   Я не помнил, чтобы рассказывал Янусе про отца, и подумал, что, верно, она выспрашивала обо мне Габриэля. Понимать это было одновременно радостно и неловко. Я не просил друга утаивать особенности моей биографии, иначе вышло бы, будто я стыжусь семьи, но в глубине души надеялся, что некоторые вещи он обойдет молчанием. Похоже, Габриэль рассудил иначе.
   - Тогда, быть может, вы опасаетесь нужды? - заговорил я о том, что беспокоило меня самого. - Не стану скрывать, пока капитал, которым я располагаю, и вправду невелик, но я молод, здоров, не отлыниваю от службы и, надеюсь, со временем мое материальное положение переменится.
   - Вы даже представить не можете, насколько богаты - с вашим опытом, с вашим мужеством и героизмом. По меркам Мнемотерриии вы очень состоятельный человек!
   - Отчего же вы требуете от меня молчания?
   - Все произошло так быстро! До вашего визита я не видела пришлецов из иных земель, да и само их существование представлялось мне чем-то туманным. Сложно так быстро перемениться. Пожалуйста, дайте мне время!
   Я не мог противиться просьбам Януси, и, хоть и скрепя сердце, обещал хранить наши чувства в тайне. Мне-то хотелось кричать о них на весь свет.
  
   VI. Лавка поделок из камня. Начало беспамятства
  
  

Так любить, чтоб замирало сердце,

Чтобы каждый вздох - как в первый раз,

Чтоб душою только отогреться

У огня любимых, милых глаз.

Борис Пастернак

  
   Так начался наш роман.
   Мы проводили вместе дни, когда даже повседневные события от присутствия Януси приобретали важность и накрепко оседали в моей памяти, запаянные накалом чувств, точно янтарной смолой. Рука об руку мы бродили по улицам Обливиона, наполненным сотнями жителей, но спроси меня кто-нибудь, как выглядят горожане, я смог бы только пожать плечами. Целый город воплотился для меня в Янусе - в ее огромных, широко распахнутых глазах, в ее чуть лукавой улыбке, в касании ее нежных ладоней, в ее хрупкой полудетской-полудевичьей фигурке.
   Она часто выспрашивала меня о семье, слушая пытливо и жадно. В эти минуты она становилась похожей на птицу, склевывающую ягоды с куста. О, как льстил мне ее интерес, возводящий к значительности все, что было для меня обычным. После таких рассказов она обычно брала мое лицо в ладони, спрашивала разрешения: "Вы согласны? Согласны?" Я знал, что за этим последует, потому кивал: "Согласен на все, Януся. Я всецело в вашей власти" - "На все, на все? Повторите еще раз!" - "Не сомневайтесь. Из ваших рук я приму кубок с цикутой". Затем она касалась моих губ своими, и я начисто забывал о мире вокруг.
   Наши поцелуи не были целомудренными, но были лишены той страстности, за которой следуют неминуемое возгорание и развязка. Я любил в Январе девочку-грезу, мою легкокрылую сильфиду. Любил горячо, до беспамятства. Мы ходили по ресторанчикам, где пили кофе с мороженым или мороженое с кофе - в этом ритуале важен был не вкус, а процесс единения противоположностей: горячего и холодного, черного и белого, горького и сладкого. К кофе прилагались пирожные, украшенные взбитыми сливками, ягодами и желейными цветами. Первый кусок давался с трудом из страха разрушить столь совершенное творение кулинарного искусства, зато остальные оседали на языке запретной сластью, точно долго томившее душу и наконец сорвавшееся признание.
   В магазинчиках, ютившихся на первых этажах жилых домов, мы вдыхали атмосферу старины и разглядывали самые разнообразные вещицы, какие только могло породить воображение: вычеканенные на меди картины, вышитые волосами мушечницы, потемневшие от времени зеркала, пояса из рыбьей чешуи, жадные монетницы, выдающие обладателю лишь одну монетку зараз, домики для сверчков, порой многоквартирные, шкатулки, украшенные вымоченными в ядах семенами.
   В одной из таких лавок со мной приключилась занятная история. Мы забрели туда случайно, спасаясь от грозы. Грозы в горах не чета равнинным, и разница здесь не в небе, а на земле. Небо-то темнеет точно также, и точно также прорывается потоками воды, однако с водой творится самая настоящая беда. Она не желает уходить в придорожные канавы или сбираться в благопристойные лужи, нет; вся какая ни есть она низвергается с высоты бурлящим потоком, превращая дороги в реки. Вскоре вы понимаете, что никакие зонты не спасут вас, потому что укрывают от небесной воды, а не от земной. Вы отбрасываете их и ищите убежище, куда воде путь заказан.
   Нашим убежищем стала лавка поделок из камня. Мы вошли, потревожив дверной колокольчик. Внутри оказалось тепло и сухо, на полках стояли товары от безделушек ценой в пару чаяний до подлинных произведений искусства. Пережидая дождь, мы погрузились в мир плотности и красок, мир древних костей земли. Камни были холодны наощупь, руки Январы, когда она передавала мне тот или иной предмет, обжигали.
   Были здесь срезы агата с нарисованными самой природой пейзажами: то сосны над заснеженной равниной, то пики гор, то меркнущая в бесконечности водная гладь. Были серебряные свечи с янтарными язычками и серебряные же фонари со стеклами из янтаря, нефритовые шахматные доски с занявшими позиции войсками, столики с набранными самоцветной мозаикой столешницами. На полках стояли фигурки зверей, настоящих и вымышленных: присевший в прыжке барс соседствовал со сфинксом, двуглавый орел сжимал в лапах свивающуюся кольцами змею, стайка снегирей склевывала гроздья рябины с мраморного сугроба. Россыпью, будто что-то незначительное, лежали бусы, браслеты, серьги. Мы точно попали в сумеречную пещеру гнома.
   Януся залюбовалась каменной шкатулкой. Серого цвета, та легко затерялась бы среди прочих вещей, кабы не крышка, куда точно само лето щедрой горстью выложило свои дары. На ложе из тончайших прозрачных листьев покоились гладкие, словно леденцы, вишни, смородина с засохшими хвостиками соцветий, сложенная мелкими зернышками малина и коралловый блестящий барбарис. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что перед нами незаурядная работа. Я видел, что Янусе понравилась шкатулка - сколько бы мы ни бродили по магазинчику, она неизменно возвращалась к ней.
   - Взгляните, Микаэль, ягоды будто горят изнутри! А стебли, а листья! Это камень, но он живой - здесь изогнулся веточкой, тут собрался в каплю росы. Благословен мастер, который смог воплотить в вечности мимолетную красоту природы!
   Восхищение озаряло лицо девушки, голос дрожал от восторга. Она нежно касалась рукой гладких, точно выточенных из цветного льда ягод, трепетно обводила пальцами резную кайму листьев. Мне вдруг нестерпимо захотелось, чтобы у Януси сохранилось что-то на память обо мне, и не просто вещь, а подарок, рождающий отзвук в душе. Я запомнил местоположение лавки, намереваясь вернуться сюда один, ближе к вечеру, когда согласно заведенному в доме распорядку, Январа помогала матери в саду, а Габриэль уезжал по делам.
   Тут следует упомянуть еще об одной традиции здешних мест. Стоило мне заикнуться о желании отправиться на прогулку, как брат и сестра Звездочадские неизменно вызывались сопровождать меня. Я пытался отговориться, объяснить, что мне неловко занимать время любезных хозяев, что я отлично ориентируюсь на местности, а коли и заблужусь, то всегда смогу узнать дорогу у прохожих.
   - Хороший хозяин не бросает гостя одного. У нас такое не принято, - неизменно отклонял мои возражения Ночная Тень.
   Я уже успел понять, что традиции были для мнемотеррионцев не меньшим авторитетом, чем слово священника. Не желая смущать любезных хозяев, я старался поменьше бродить по городу в одиночестве, а будучи предоставлен самому себе, проводил время в библиотеке либо прогуливаясь по имению. Но, разумеется, подарок Янусе замышлялся как сюрприз.
   Благодаря нашим прогулкам я уже неплохо ориентировался в Обливионе. Дома здесь строили выше реки, чтобы избежать ее разрушительной силы, благодаря чему город рос не вширь, а ввысь: этаж за этажом, цепляясь за выступающие из земли деревья и скалы, вбирая в качестве опоры стены соседних жилищ. Не стала исключением и лавка поделок из камня. Вход в нее находился на лестнице, ведущей в гору. Нижний этаж был втиснут между соседним домом и скалой, верхний граничил еще с одним домом.
   Я ступил с яркого солнечного света в полумрак, колокольчик у двери оповестил о моем вторжении, под ногами скрипнули половицы. Навстречу тотчас оскалились каменные маски и морды зверей.
   - Я пришел с миром, - сказал я ониксовому льву размером с кулак. Грива зверя была встопорщена, передние лапы согнуты, как перед прыжком, в разинутой пасти белели острые иглы зубов.
   Приглянувшуюся Янусе шкатулку я нашел быстро. Снял ее с полки, твердо намереваясь приобрести. Ониксовый лев следил за мной, не имея возможности покинуть свое место.
   Продавец отыскался в глубине помещения, на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж. Он спал, опершись спиной на балясины. То был смуглый старик, морщинистый, как шарпей, с блестящей, покрытой темными пятнами, лысиной. Одеждой ему служила безрукавка, надетая поверх порядком заношенной рубахи, и короткие бриджи. Тоненькие палочки-ножки старика были вдеты в непомерно большие башмаки. Ну ни дать, ни взять пещерный гном!
   На мое приближение старик не отреагировал. Я покашлял, привлекая внимание, а когда это не помогло, потряс его за плечо. Он сонно заморгал и вперил в меня взгляд блекло-голубых глаз. Верно, начинать беседу полагалось мне.
   - Доброго дня! Я желал бы приобрести вот эту шкатулку.
   - Ась?
   - Хочу купить шкатулку, - я поднес каменные ягоды к глазам старика, давая ему возможность как следует их рассмотреть.
   - У вас отменный вкус, вьюноша. Это работа Азнура-резчика, сейчас такое не делают. Старый хрыч помер, не оставив после себя учеников, и забрал свои тайны в могилу. Теперь в аду чертей россказнями тешит, чтобы не сильно пекли ему пятки, - гном хохотнул, приглашая разделить его шутку.
   Я сдержанно улыбнулся - предмет беседы был мне решительно незнаком. Поняв, что большего от меня не добиться, старик продолжал.
   - Для изготовления этой шкатулки Азнур собрал семь камней: шесть для ягод и седьмой, зеленый змеевик, для листвы. Из коралла он выточил барбарис, из сердолика вишню, смородину - из черного гагата, из родонита и селенита малину, а на ягоды боярышника пошла яшма. Вы непременно желаете приобрести эту вещь? У меня имеются работы мастеров новой школы - попроще. Коли хотите восхитить подругу, я уступлю по сходной цене браслет либо серьги, все настоящее, без подделок. А даже если мастера где схалтурят, так у них рука набита, их халтура всяко себе выйдет лучше работы дилетантов. Берите, не прогадаете!
   - Благодарю, но меня интересует только шкатулка.
   Старик назвал цену, равную моему годичному жалованию или стоимости хорошей лошади. Я догадывался, что искусная работа не может стоить дешево, но отдать требуемое было для меня все равно, что достать с неба звезду.
   Я стоял напротив хозяина этого каменного царства, мою руку оттягивала шкатулка, и вернуть ее обратно на полку казалось немыслимым. Я уже навоображал себе, как залучатся глаза Январы, когда я преподнесу ей подарок, как ее милое личико озарится улыбкой, точно небеса восходом. И вот тогда-то я вспомнил о той форме оплаты, о которой рассказывал Звездочадский. До сих пор мне не удалось наблюдать, как рассчитываются услугами, но едва ли это было сложным. А что до предостережения Габриэля, наверняка он не имел ввиду невозможность таких расчетов, он же сказал "когда немного разберетесь". Успокоив свою совесть подобной казуистикой, я отвечал торговцу, что готов приобрести шкатулку.
   Гном не спешил ударять по рукам:
   - Вы согласны отдать восемь сот имперских идеалов? - недоверчиво переспросил он.
   Возможно, он ждал, когда я начну торговаться. Без торга в Обливионе ни одна покупка не обходилась. Это было почти театральное действо, столь же важное и насыщенное, с заранее расписанными репликами. Торговцу полагалось поведать о происхождении вещи - подробно и красочно, а того лучше сочинить подходящую историю на сей счет, как сделал вот только старик-торговец. Покупатель в ответ рассказывал о себе, о своей семье, родственниках до седьмого колена, которые умрут с голоду, коли он отдаст назначенную цену. Тогда продавец принимался расписывать качества товара, не забывая скинуть несколько идеалов или чаяний. Покупатель выдвигал встречное предложение, сопровождая его повествованием о том, как он в холод и зной зарабатывал свои кровные.
   Вступи я в торг, мне удалось бы заполучить шкатулку дешевле, но выгадывать деньги на подарке для любимой казалось мне недостойным офицера и дворянина.
   - Я бы предпочел рассчитаться иначе, - наугад попробовал я.
   Только один раз, мысленно обещал я себе. Ради Януси. Я честно отработаю любую плату, какую назначит этот человек.
   - Что вы можете предложить? Не берите в расчет, что перед вами старая рухлядь. Это теперь меня скрючило от артрита, руки потеряли былую силу, аи горло раздирает кашель. Прежде-то я был хорош собой, строен и высок, да-да, не извольте сомневаться, - кивнул старик в ответ на отразившееся на моем лице недоверие и продолжал сочинять пуще прежнего. - Я поездил по странам, повидал диковинные города. Чем вы надеетесь меня удивить? Вы не похожи на тех несчастных, которые тратят годы на освоенье какого-нибудь уменья вроде как малевать пейзажи или бренчать на пиано, а после - фух! - расстаются с ним по сходной цене. У аристократов ныне в чести собираться и хвастать друг перед другом драгоценностями и купленными талантами.
   Я покачал головой.
   - Не имею чести понимать, о чем вы толкуете. Я не из этих мест.
   Со старика разом сбежала сонливость, взгляд сделался ясен и цепок.
   - Ну, так немедленно позабудьте, что я вам тут наболтал, не то в мою лавку тотчас набегут господа хранители. Из-за нужды читать узоры на камне я сделался слеп, как крот, не различил в вас пришлеца. Это многое объясняет, однако не меняет ничего.
   - Я военный.
   Похоже, мне все-таки удалось его заинтересовать. Он пробежал глазами мой мундир из темно-синего сукна в пятнах порохового дыма, шашку в потертых ножнах и даже сапоги, разменявшие не один десяток дорог.
   - Никогда не бывал на войне, хотя мне всегда казалось любопытным, как оно там. А ну, подойдите-ка ближе, вьюноша. Станьте сюда, под свет. Да, глаза мои давно не те, и руки дрожат, но память по-прежнему со мной, целохонькая, до самого первого денечка. А это, знаете ли, дорого стоит. Позвольте-ка взглянуть на ваш капитал. Не бойтесь, я буду острожен.
   Я не боялся. Старик казался чудаковатым, но не опасным. Что этот карла мог сделать мне, имперскому офицеру? Гном выволок меня под криво висящую лампу, где долго рассматривал, щурясь, бормоча себе под нос. От него пахло старостью и не шибко здоровыми зубами. Мне захотелось отвернуться. Наконец он проскрипел:
   - Считайте, мы договорились. От греха подальше не болтайте о нашей с вами сделке. Только стражей мне тут не хватало! Ну, повторяйте за мной: согласен рассчитаться за выбранный товар назначенной ценой доброй волею и без принуждения.
   В мерцающем свете мне примерещился красноватый отблеск на дне блеклых стариковских глаз. Гном подобрался, точно хищник перед прыжком. Скрюченные пальцы с желтыми ногтями сделались похожи на когти, готовые терзать мою плоть, вытянулись черты лица, заострились зубы. Отгоняя наваждение, я моргнул. Передо мною стоял все тот же старик в коротких штанишках.
   - Согласен рассчитаться назначенной ценой доброй волею и без принуждения, - эхом откликнулся я.
   В словах проскользнуло нечто знакомое. Я попытался уцепиться за обрывок своей догадки, чтобы подтянуть ее к себе поближе и рассмотреть, но не успел. Старик заговорил вновь, догадка вырвалась и ускользнула.
   - А теперь еще раз.
   - Я рассчитываюсь за выбранный товар назначенной ценой доброй волею и без принуждения.
   В тот же миг я сообразил, наконец, где слышал подобную формулу. Ну, конечно же, возле стены, когда Звездочадский разговаривал со стражами! Я еще подумал тогда, будто являюсь свидетелем некоего ритуала. Похоже, так оно и было.
   Между тем старику было мало:
   - Подтвердите, что готовы отдать за выбранный товар назначенную цену доброй волею и без принуждения.
   - Отдаю назначенную цену доброй волею и без принуждения, - уверенно отвечал я, разобравшись, как мне казалось, что к чему.
   Лампа под потолком внезапно замерцала, затем вспыхнула нестерпимо ярко, искрами выкрошилась на дощатый пол и погасла. Запахло паленой проводкой.
   - От ты ж стерва! Сгорела! - донеслось из полумрака.
   - Вам помочь?
   - Ну, коли это не составит труда. Где-то у меня были запасные светильники. Погодите, схожу поищу.
   И старик ушаркал на второй этаж. Какое-то время оттуда доносился шум стукающихся об пол предметов и приглушенная брань. Затем гном явился вновь. В его руке, нещадно чадя, горела керосинка. Он вытащил из кармана жилета лампочку, протянул мне.
   - Кабы я был также высок, как в былые годы, то легко управился бы сам, но старость нуждается в силе юности, равно как юность не может обойтись без мудрого совета стариков.
   Под его бормотание я потянулся к лампе, висящей под потолком. Та оказалась под стать хозяину - такая же скособоченная и дряхлая, готовая развалиться прямо под руками. Чай в штабе с нашими связистами позволил мне обзавестись некоторыми полезными навыками. Я спросил у старика инструменты, снял лампу с потолка и в свете керосинки принялся ее разбирать. Не скажу, что это было легко, да и электриком я был аховым, но спустя довольно продолжительное время мне удалось понять, где поломка, и устранить ее. Теперь источаемый лампой свет струился ровнее и ярче.
   Старик несказанно обрадовался:
   - Сам Бог привел вас в мой магазин, вьюноша. Я-то полагал, будто старость сыграла скверную шутку с моими глазами, но теперь-то вижу отлично вплоть до самых дальних полок, - тут он повернулся и погрозил пальцем шахматному офицеру, объявившему шах королю. - Эй, ты, а ну, опусти копье!
   Затем, как ни в чем не бывало, старик вновь поворотился ко мне:
   - Уж и не знаю, чем благодарить вас.
   - Вы так и не назвали плату за шкатулку, - напомнил я.
   Гном отмахнулся:
   - Вы рассчитались сполна. Вот что. Мне все одно пора закрываться, пойдемте-ка я покажу вам нечто по-настоящему прекрасное. Я забрал кое-что ваше, будет честно, если я предложу кое-что взамен.
   Я уже примирился с тем, что понимаю лишь половину сказанного этим чудаковатым карлой. Старик повел меня вверх по широким, похожим на террасы ступеням. Лестница петляла то влево, то вправо, по обеим ее сторонам, точно стены обрыва, высились дома, из земли выглядывали замшелые камни, тоже бывшие частями домов. По сути, мы шли той же улицей, только не вперед, а вверх.
   Мало-помалу подъем перешел в плоскость. Дома не исчезли никуда, стояли по-прежнему тесно, стена к стене. Иные хранили остатки прежних строений, торчащие то сбоку, то сверху, то внезапно без предупреждения обрывавшиеся. К другим были пристроены ворота без створок, обнажавшие нутро человеческого жилья с сохнущим на веревках бельем, телегами на проржавевших колесах, грудами отслужившей свое ломаной мебели. Старик тянул меня дальше, сквозь нескончаемые кривые переулки и подслеповатые проходные дворы, сквозь чьи-то крохотные садики, мимо недодомов и недозаборов. Я с любопытством озирался - эта часть Обливиона была мне незнакома. Мы втискивались в узкие проломы, миновали арки, согнувшись в три погибели, поднимались и спускались по шатким крошащимся ступеням. Вскоре я принялся опасаться, что не найду дорогу назад. Тогда-то мы вышли на площадь. Она оказалась совсем невелика - в полторы сотни шагов, и вся заполнена людьми.
   Ухватив меня за руку, неуемный старик принялся ввинчиваться в толпу, и столь удачно у него это получилось, что вскоре без малейших усилий с моей стороны мы очутились в первых рядах.
   - Успели, - прошептал гном. - Помедлили бы еще, народу набилось - мышь не прошмыгнет! Теперь можно дух перевести.
   Центром притяжения толпы оказалась невысокая женщина. На вид ей можно было дать лет тридцать, но из-за своей хрупкости она казалась значительно моложе. У нее были темные миндалевидные глаза, плавный овал лица и маленький подбородок. Низкий узел ее волос растрепался, выпуская каштановые с рыжинкой пряди. Одета женщина была в простенькое мышиного цвета платье и неброскую накидку-пелерину. У ее ног стоял грубо сколоченный деревянный ящик.
   Когда мы подошли, женщина как раз распустила ленты своей накидки набросила ее поверх ящика, скрывая грубые контуры, и ступила на свой импровизированный помост. Люди ждали. Не было слышно нетерпеливых выкриков, покашливаний, свиста - лишь одно напряженное молчание. Ждал и я, сам не зная, чего. Женщина оглядела собравшихся, точно выискивая одной ей ведомый знак. Нашла его. Кивнула. Улыбнулась - улыбка вычертила линию скул и ямочки на щеках. Вдохнула полной грудью, словно перед прыжком на глубину. И заговорила.
   До этого самого момента я не верил рассказам о том, что человеческий голос может обладать силой, превосходящей явления природы либо творения рук людских. Не верил мифам о сиренах, завораживающих своим пением, и о крылатых батальонах, повергающих противника в бегство свистом крыл. Заговорив, женщина разом повергла в прах все мои сомнения. Ее голос легко перекрыл слаженное гудение толпы. Он был оглушительнее разрыва снаряда, пронзительнее пули навылет. Он бил в самое сердце, и сердце замирало, а затем меняло ритм сообразно его повелению.
   Лицо женщины было серьезно и отстранено. От этого создавалось впечатление, будто голос вырвался из заточения тела и существует сам по себе, она же, как все вокруг, всего лишь вслушивается в рождающиеся звуки. Завороженный, я не сразу обратил внимания на слова - по большому счету, мне было безразлично сказанное, лишь бы голос женщины не умолкал ни на миг.
  
   В топке дня догорело. Прогоркло.
   Ухнуло, выпустив стаю минут.
   И расселись по стылым стеклам,
   И сидят, кровь рассвета сосут.
  
   И морозною свежею стужей
   Набело высребрив крыши домов,
   Отразившись в оконных лужах,
   Над закатом всходила любовь.
  
   По велению голоса незнакомки мир вокруг точно заливало незримым светом, вычерчивая самые четкие его линии и уводя в тень разруху и неприглядность. Выравнивались контуры домов, менялись лица собравшихся, сквозь маску усталости выталкивая наружу задумчивость, понимание, сопричастность, благодарность и, наконец, - восторг. У иных по щекам струились слезы, некоторые, напротив, замерли в блаженной полуулыбке. Молчание плотным облаком сгустилось над толпой и среди этого облака, точно электрические разряды, били и били слова.
  
   Налитыми боками сияя,
   Слаще, чем яблоко райских садов,
   Незапретная, огневая,
   Заполняла весь мир до основ.
  
   Стихотворные строки как нельзя более точно отражали состояние, что владело мною. Я примерял дыхание к их ритму, я полностью отдавался на их волю, растворяясь в них. Руки женщины, точно две белые чайки, то порывисто взмывали вверх, то бессильно опадали в такт мелодике слов. Она смотрела прямо на зрителей, на каждого из них и одновременно ни на кого. Голос ее тем временем заполнял лабиринты улиц, раздвигал плотно сомкнутые стены домов и устремлялся дальше по сторонам света, и вверх, и вглубь земли.
  
   И по шпилям веков мирозданья
   Звонкую пряжу лучей пропустив,
   Из времен и пространств сплетала
   Неземной непреложный мотив.
  
   В последний раз женщина всплеснула руками и умолкла. Словно занавес упала оглушительная тишина. Истаяло в отдалении дрожащее эхо лунного света. И все вокруг вновь стало до боли обыденным: облетевшая штукатурка стен, грязь под сапогами, хмурые лица и грубые черты собравшихся. Из подворотни выбежал тощий пес, плюхнулся наземь и принялся искать блох у себя под брюхом.
   Только тогда я заметил, что женщина была не одна. Подле нее тенью стояла девочка лет десяти, худенькая и угловатая. С наступлением тишины девочка-тень обрела самость, стронулась с места и пошла по кругу мимо зрителей, держа на вытянутых руках бесформенную фетровую шляпу. Люди, опомнившись от наваждения, опускали глаза, когда она проходила мимо. Некоторые доставали монеты и кидали их в шляпу.
   - Оглушительнее разрыва снаряда, пронзительней пули навылет - отражением моих мыслей пробормотал старик, никогда не бывавший на войне.
   Он достал из кармана пару чаяний, которые опустил в шляпу торжественно, будто совершая священнодействие, следом извлек леденец в яркой обертке и, подмигнув, протянул девочке. Тогда я понял, что старик приходит сюда давно, и смотрит тоже давно, и уж, наверное, знает куда больше моего.
   - Кто это женщина? - спросил я у него. - Актриса?
   Я и сам понимал, что мое предположение не выдерживает критики - зачем бы служительнице муз растрачивать талант на потеху толпе в неприглядности бедных кварталов, однако лучшего объяснения изобрести не смог.
   - Это вдова Лигея, у них с дочерью дом неподалеку, но они редко там живут. Муж Лигеи помер от грудной болезни, не оставив бедняжкам средств к существованию. Вот она и зарабатывает, как умеет. Хотя, не понятно, чем оно лучше торговать-то - не то телом, не то талантом. Но вы бы лучше Лигею слушали. Вот, она передохнула, сейчас опять читать примется.
   Я поспешно умолк. Болтать, когда голос Лигеи меняет мир, казалось таким же кощунством, как посягнуть на акт сотворения бытия. Импровизированное представление заняло не более получаса, аккурат до наступления сумерек, но под воздействием голоса Лигеи мои мысли бежали вчетверо обычного. Я успел передумать и прочувствовать многое, мое восприятие обострилось, поэтому мне показалось, что в несколько стихов уложился целый день от заката и до рассвета. Обратно я шел окрыленный, не замечая сгустившейся темноты - для нее в моем сознании просто не осталось места, настолько оно было озарено стихами Лигеи. Вновь и вновь я переживал охватившие меня ощущения, рассматривал их отображение в зеркале своей памяти, затем вспоминал о воспоминании этих ощущений и о воспоминании их воспоминаний. Увлеченный мыслями, обратный путь я доверил инстинкту, и следует отдать ему должное, он управился куда вернее, чем это удалось бы рассудку.
   От входа в усадьбу как раз отъезжал экипаж, запряженный четверкой лошадей.
   - Приехал кто? - полюбопытствовал я у лакея, отворившего мне дверь.
   - Дык юная барышня Ангелика пожаловали тетушку проведать. Чаевничают в гостиной.
   Я поднялся в выделенную мне комнату, где наскоро привел себя в порядок, а затем направился к домочадцам. В гостиной пахло духами и пудрой, чуть-чуть травами, немного сдобой. Дзынькали напольные часы. За столиком из северной березы неспешно раскладывала пасьянс Пульхерия Андреевна.
   По правую руку от матушки Звездочадского расположилась Ангелика в фиолетовом платье с цветочным орнаментом. Когда они сидели рядом, явно прослеживалось их сходство. Оно проистекало не от внешности, а от сходства внутреннего содержания, одинакового восприятия мира, привычек, пристрастий. И тетушка и племянница двигались неспешно, также неспешно и проникновенно говорили, схоже прятали взгляд за ширму ресниц, ровно клонили лебяжьи шеи и подносили руки ко лбу, поправляя безупречные прически.
   - Тетушка, вот вам десятка червей на удачу в сердечных делах.
   Ангелика подвинула карту, мазнув по столу кружевным манжетом, точно райская птица - крылом.
   - Душечка, поздновато мне черви вытаскивать. От сердечных дел одна аритмия осталась, - покачала головой хозяйка, тем не менее карту приняла, покрутила и, уверившись в полной ее непригодности для исхода пасьянса, отложила на прежнее место. - Мне теперь куда интереснее трефы, да чтоб покрупнее.
   Возле стены на обитом сафьяном диване расположился Ночная Тень. Взгляд его неотрывно следил за кузиной. Перед Звездочадским стояла уже порядком оплывшая свеча, колеблющийся свет которой рождал отображение его профиля на стене. Точно такой же профиль, но уже на альбомном листе, старательно заштриховывала Януся.
   - С прогулки, Михаил? - приветливо улыбнулась мне Пульхерия Андреевна.
   - Немного размял ноги, - согласился я, подсаживаясь к домочадцам с тем расчетом, чтобы оказаться ближе к Янусе.
   Платье ее было проще сестриного, черты и краски милого лица не столь броски, но точно озарены внутренним сиянием наподобие того, каким озаряются в рассветные часы небеса. Рядом с ней мое сердце замирало от бесконечной щемящей нежности.
   - Вы просто умница! Вечерний моцион способствует аппетиту. А я как знала, напекла печенья.
   Прожив какое-то время гостем в семье Звездочадских, я успел выучить их привычки. Пульхерия Андреевна была мастерицей по части сдобы, которую, пренебрегая приличиями, пекла сама. По знаку хозяйки лакей подал мне серебряный поднос, на котором грудой лежали фигурки из рассыпчатого теста.
   Звездочадский заговорщицки прошептал:
   - Не беспокойтесь, Михаил, ближе к ночи мы непременно совершим атаку на кухню. Враг в лице запеченного осетра, пары-тройки расстегаев и батареи домашних наливок будет повержен.
   - Племянница привезла замечательную весть. Князь Магнатский приехал.
   Ради этой новости Пульхерия Андреевная подняла лицо от пасьянса и взглянула на меня, чтобы понять, как она будет мною воспринята.
   - Князь Магнатский? Кто же это? - полюбопытствовал я, не желая разочаровывать хозяйку своим равнодушием.
   - Разве Януся не рассказывала вам? И до сих пор не показала его дворец?
   Ни на минуту не прекращая зарисовывать портрет, Януся молвила:
   - Какой интерес смотреть запертый дом? Там все заросло от самой ограды. Князь приезжает не в первый раз, и мы отлично знаем, как оно обычно случается: погостит с недельку, да укатит обратно за стену. Зато разговоров - на полгода вперед.
   - Не наша забота судить князя. Укатит, значит, так должно, - голос Пульхерии Андреевны был строг. - А что до разговоров, так не мешало бы тебе начать к ним прислушиваться, люди зазря болтать не станут.
   - Вот уж нет! Людям безразлично, о чем судачить, - заспорила было Январа, но кузина перебила ее.
   - На сей раз обернется иначе. Князь уверяет, что путешествиям конец. Он хочет остепениться и будто бы даже подыскивает себе невесту среди местных прелестниц.
   - Ангелика, да откуда только ты все знаешь?
   - Вовсе не все, а только самое интересное. Но что до бала и до намерений Магнатского, знаю наверно: о том маменькиной горничной поведала ее сноха, брат которой у князя в форейторах. Во дворце полным ходом идет подготовка к балу. Ах, что это будет за бал! Одних только цветов заказано на две тысячи идеалов серебром! А музыканты, а кушанья, вина! Наверно князь позовет Лизандра, а коли его, так и его мышку-сестру.
   - Не сомневаюсь, что и для вас заготовлено приглашение. Какой же бал без королевы! - польстил Габриэль Ангелике.
   - Вы преувеличиваете, кузен, однако мне приятно это слышать. На всякий случай я приобрела себе пару новых туфелек с бантами и серебряными пуговками и заказала у платье Жоры и Жоржа.
   - Всего лишь отдаю должное вашему очарованию. Глядя на вас, я начинаю понимать, почему наши отцы и деды прятали жен за высокими заборами.
   - Вы бы осмелились держать меня за забором? Помилуйте, это же каменный век какой-то!
   - О, ради вас я воздвиг бы забор до престола Господня.
   - Вы настоящий домостроевец! - восхищенно молвила Ангелика. - Мне всегда нравились решительные мужчины.
   Не будь я влюблен, я не разглядел бы за их шутливой перепалкой интереса иного рода, однако собственные чувства придали мне зоркости к чувствам других. Я видел, что Ночная тень не на шутку увлечен красавицей-кузиной. Он вел себя как перед атакой: стремительный, безрассудный и полностью сосредоточенный на объекте своего интереса. О чувствах Ангелики, я не мог судить столь хорошо, но не сомневался, что и она восхищена Габриэлем - Ночная Тень мало кого оставлял равнодушным.
   - Вот, Габриэль, взгляни. Я закончила твой портрет.
   Январа протянула брату лист, над которым корпела. На нем был изображен четкий профиль с высоким лбом, прямым носом и даже упрямой прядью волос. Было в этом профиле что-то от античных героев.
   - Пожалуйста, кузина, душечка, сделай и мне портрет тоже. Как я должна сесть, чтобы получилось хорошо?
   Не дожидаясь ответа, Ангелика перепорхнула от стола на диван, где умостилась подле Габриэля, которым весьма обрадовался такому соседству. Януся нарисовала и ее.
   После чая мы собрались на прогулку по парку. Пульхерия Андреевна нашу затею не поддержала, сказав, что ее разморило и ей хочется отдыхать. Мы разбились на пары: я шел с Янусей, а Звездочадский, само собой предложил руку Ангелике. Несмотря на позднее время, вечер был полон пробудившейся жизни. Вокруг пересвистывались, пели и стрекотали птицы, которым настала пора вить гнезда. Крылатые тени летали через небо по двое или по трое и щебетали без умолку. Мы бродили по туевой аллее, озаренной ровными рядами электрических фонарей, а затем сошли с нее на дорожки дикого парка, ведущие в самое сердце ночи. В обрамленной кружевом ветвей черноте сочно блестели звезды. Я отыскал руку Январы и переплел ее пальцы со своими. Смелый от темноты, спросил:
   - Мне далеко до Лизандра, но все же позвольте, я прочту вам стихи?
   - Вдобавок к воинской доблести вы еще и поэт? Отчего вы таились столь долго?
   - К сожалению, я лишен дара сочинительства. Эти стихи вышли не из-под моего пера, однако услыхав их, я подумал о вас, благодаря чему они засели в моей памяти крепко, точно пуля - в кости.
   Не дожидаясь разрешения - и боясь, что она заставит меня молчать, я принялся декламировать:
  
   В топке дня догорело, прогоркло,
   Ухнуло, выпустив стаю минут...
  
   Впервые в жизни я читал девушке стихи. Мне было неловко, лицо мое горело от смущения, чего, к счастью, не было видно. Ни на одной даже самой безумной из наших армейских вылазок, я не волновался так, как теперь, пересказывая на память строки о любви. Разумеется, в моем исполнении это были всего-навсего красивые слова, до Лигеи с ее талантом менять мир мне было далеко, но Януся прошептала восхищенно:
   - Какие прекрасные строки! Я скажу вам сейчас одну вещь... - она запнулась, в наступившей за тем тишине было слышно, как хрустит гравий под ее туфельками, и как особенно громко звенят в ночи птичьи трели. - Я безмерно рада, что мы повстречались. Я нашла в вас родственную душу: тонко чувствующую, понимающую. С вами можно объясняться без слов или вовсе молчать, не боясь остаться непонятой. Древние верили, будто друг - это одна душа, живущая в двух телах. Теперь ночь, время сказок и тайн, я поведаю вам одну. В давние времена существовали люди Луны, что звались андрогинами. Они соединяли в себе черты мужчины-солнца и женщины-земли. У них было по две пары рук и ног, по два лица, чтобы глядеть в противные стороны; слушали они двумя парами ушей и смотрели на мир в четыре глаза. Благодаря таким особенностям андрогины были очень сильны и захотели занять Олимп вместо богов. Боги принялись советоваться, как избавится от них, и придумали разрубить каждого андрогина надвое. Так из одного человека Луны получилось по два обычных. Но на этом боги не успокоились. Они перемешали половинки, и с тех пор разделенные части обречены вечно искать друг друга, если же им удается встретиться, они не разлучаются уже никогда. Но найти свою половинку большая удача. Многие потратили жизнь на бесплодные поиски. Мне же посчастливилось повстречаться с вами!
   Беседуя, мы удалились от Звездочадского и Ангелики или это они свернули на одну из неприметных троп, желая уединенья. Мы оказались вдвоем среди высоких деревьев, прозрачного воздуха и птичьих перезвонов. Сердце мое переполняла любовь. Воодушевленный словами Януси, я подхватил ее на руки и закружил, выкрикивая небу слова благодарности за этот вечер и за эту удивительную девушку. Надо мной крутилась звездная карусель, и казалось, будто сам Господь благословляет нас с высоты.
  
   Утром следующего дня я отдал Янусе шкатулку, не желая оставлять подарок на спешку прощания. Сестра Габриэля только вернулась из оранжереи и собирала принесенные цветы в букет. С влажных листьев сыпались искристые капли, в воздухе витал горьковатый аромат стеблей и сладкий - соцветий. Я остановился в дверном проеме, любуясь, как Януся прикладывает цветок к цветку, руководствуясь ведомой лишь ей одной гармонией, как склоняет на бок свою изящную головку, шепчет что-то бутонам, целует лепестки, как струится с ее плеч шаль, открывая тонкие косточки ключиц. Это было самое настоящее таинство, за которым я следил, затаив дыханье.
   Но вот Януся выпрямилась, поправила шаль и заменила меня:
   - Не стойте в дверях, Микаэль! Идите сюда. Как нравится вам букет?
   - Он достоин служить украшением императорского дворца! - заверил я с горячностью. - А я искал вас.
   - Уже с утра?
   Януся приподняла брови и улыбнулась.
   - Похоже, я искал вас всю жизнь, - прошептал я, завороженный ее прелестью, дурманом первой весны. Вся озаренная падающим от окон золотистым светом она казалась мне идеалом высшей чистоты. Я не мог налюбоваться ею.
   - Зачем же?
   - Что?
   - Зачем вы меня искали?
   - Я взял на себя смелость приобрести сувенир, чтобы напоминал вам обо мне, когда придет время уехать. Вот, возьмите!
   С этими словами я протянул девушке сверток, в который гном-продавец упаковал шкатулку.
   - Разве вы уже собрались нас покинуть? - удивилась Януся.
   - Нет, нет, если только мое общество не начало тяготить вас.
   - Тогда вы поторопились с подарком... ах, что за прелесть!
   Девушка развернула бумагу и каменные ягоды, вырвавшись из своей темницы, подхватили солнечные лучи, рассыпали их сотней бликов по стенам, по полу, по мебели и по нам.
   - О, Микаэль! Вы просто чудо! Как вы догадались? Эта шкатулка понравилась мне еще в лавке, даже уходить не хотелось. Вы, верно, будете смеяться, если я признаюсь, что видела ее нынче во сне?
   - Никогда я не посмею смеяться над вами.
   - Вы сделали меня настоящей счастливицей - хоть минутку подержать в руке столь совершенное творенье, хоть на миг вообразить себя его хозяйкой. Но нет, я не могу принять от вас столь дорогой подарок.
   Она решительно протянула шкатулку мне. Так же решительно я обхватил ладони Януси своими, крепче прижимая их к камню.
   - Для меня на свете нет ничего дороже вас. Ничего, что я не мог бы сделать или чем пожертвовать ради вашего счастья. Не отвергайте мой дар, как не отвергли мои чувства. Мне будет приятно думать, что вы вспоминаете обо мне хоть иногда.
   Тогда Январа опустила шкатулку на фортепиано, к вазе и к цветам, а сама, приподнявшись на цыпочки, обняла меня, расцеловала в обе щеки:
   - Спасибо, спасибо! За вашу внимательность, за чуткость вашу спасибо! Я ничем не заслужила вашей дружбы, но как же рада повстречать вас на своем жизненном пути!
   От столь бурного проявления чувств мне сделалось одновременно и сладко, и неловко. Я бормотал: "Не стоит благодарности", но внутренне таял от касания рук и губ Январы, от выражения счастья на ее милом личике. Я мог бы стоять так вечно под дождем ее ласк, впитывая их всей кожей, но нас прервало покашливание:
   - К вам гости пожаловали, барышня. Прикажете звать?
   Мы поспешно отпрянули друг от друга. Януся кивнула, пряча под ладонями жаркий румянец щек. Ранними визитерами оказались Арик и Гар. Они были очень веселы, шли пружинисто, пританцовывая, отчаянно жестикулировали.
   - Мы заехали позвать вас в игру: Арик затеял фанты. Собираемся нынче вечером у Апполоновых, - сказал Гар.
   А Арик откинул крышку фортепиано, наиграл несколько нот и пропел звучным тенором в такт:
   - Мы вас приехали позвать, друзья, на торжество: Лизандр гостей решил созвать, не зная сам того.
   - Не ведая того, да-да, вот так, - эхом откликнулся Гар и прямо как был, во фраке прошелся колесом через всю гостиную, ничуть при этом не запыхавшись.
   - Лизандр друзей решил созвать, собрал друзей почти что рать, почти что целый сонм, не ведая о том, - не отставая от брата, Арик принялся отбивать на паркете чечетку каблуками своих щегольских ботинок.
   - И как ему их не собрать, коль в фанты любят все играть, и любят все его стихи, ведь нет средь нас глухих! Да-да, вот так.
   Не сговариваясь, браться взялись за руки и склонились в поклоне. Януся зааплодировала их импровизированному выступлению:
   - Ну, после такого вступления Лизандр вам не откажет.
   Я изумился:
   - Вы шутите?
   - Без шуток. Мы как раз едем предупредить его об игре, а к вам заскочили на минутку, потому что по дороге.
   - Но отчего вы так уверены в его согласии?
   Гар махнул рукой:
   - Арик его уболтает. А вернее всего даже уговаривать не придется, Лизандр сам большой охотник до хорошей компании. Мы непременно станем петь. Кто-нибудь танцевать. Я уже выдумал задание своему фанту, заставлю его предсказывать судьбу: "Кукушка, кукушка, дай свой ответ: сколько прожить осталось мне лет?" Будет очень весело.
   - А вдруг ты вытащишь фант Ангелики? - спросил Арик с сомнением. - Положим, достанется тебе ее кружевной платочек и что ты станешь с ним делать? Уж Ангелика-то куковать не станет, больше всего на свете она не любит выглядеть глупо!
   - Как это не станет, когда другие станут? Другим, стало быть, можно выглядеть глупо? Нет, все должно быть по-честному.
   - Ну тогда она накукует тебе по шее, а не по-честному! Спору нет, будет весело.
   - Приходите непременно и Габриэлю тоже передайте, что мы его ждем. Кстати, где он?
   - Уехал спозаранку, - отвечала Януся
   - И куда же?
   - Ни я, ни маменька не пытаем брата о причинах отлучек, у нас так не принято.
   Я позволил себе вмешаться, чтобы оградить Янусю от дальнейших расспросов:
   - Наш с Габриэлем отпуск нечаян. Совсем скоро нам предстоит возвращение в часть, а сколько продлится военная кампания, ведомо одному Господу. Как я понимаю, мой друг устраивает дела семьи.
   Габриэль обычно исчезал рано утром и возвращался по темноте, в иные дни я не успевал перекинуться с ним и парой слов. Хотя порой он все же давал Янусе отдохнуть от моего общества и сам выполнял роль провожатого. Если сестра показывала мне тихие уголки да живописные местечки Мнемотеррии, то брата, азартного по натуре, влекла опасность. Благодаря Ночной Тени я едва не захлебнулся в горной реке, пытаясь форсировать ее вброд, по его научению вскарабкался на скалу Отчаянных, чтобы выцарапать на камнях свое имя, влекомый им же спустился в разверзнутый зев пещеры, где целый день пробродил при свете тусклого фонаря. "Уж коли я привел вас сюда, то не выпущу, прежде чем не перезнакомлю со всеми летучими мышами" - пригрозил мне Звездочадский.
   Тогда-то, улучив момент, я рассказал ему о визите стража. Свой рассказ я сопроводил вопросом: "Что делать, коли этот любознательный господин пожалует еще?"
   "О, будьте покойны, пожалует непременно. Но поймать ему нас не на чем, все традиции соблюдены, - Ночная Тень усмехнулся совсем как нашкодивший мальчишка. - Помните, я говорил о закрытости нашего общества? Мы живем на отшибе, и стражам удобно, чтоб мы так и оставались оторваны от мира. Ведь при появлении гостей извне трудно противиться новым веяниям, которые они с собой несут, трудно объяснить молодежи, отчего они должны следовать давно изжившим себя заветам праотцов. Чем меньше у нас гостей, тем меньше работы стражам, посему они делают все, чтобы посторонних в Мнемотеррии не было. И надо признать, это им удается.
   Пригласив вас, я возродил опасный прецедент. Чего я не ждал, так это того, что они примутся исполнять свои обязанности с таким рвением. Но видно им тоже бывает скучно, когда чересчур спокойно. Стражи не дадут вам покоя, покуда вы здесь. Простите, что не предупредил сразу, не думал, что они спохватятся так быстро. Настолько привык к разгильдяйству, царящему в армии, что позабыл о том, что на моей родине все иначе. К сожалению, я не могу отказать Костоломову от дома. Стражи вольны входить в любые места, им не должно чинить препон. Придется потерпеть его назойливость. Примите это как неизбежную плату платой за въезд в Мнемотеррию. Согласитесь, она невелика. Я мог потребовать бы от вас долгих лет службы, исполнения какого-нибудь страшного зарока или того, чего вы дома не ждете".
   "Вы повторяетесь. Вы говорили то же самое, когда убеждали меня завязать глаза по дороге в Мнемотеррию" - отвечал я ему.
   "Правда? Простите, запамятовал".
   Относительно стража Ночная Тень оказался прав. Костоломов еще несколько раз заходил в Небесный чертог. Садился, закинув в ногу на ногу, курил крепкие сигары. Он выспрашивал меня обо всем - как я провожу дни, с кем и о чем беседую, куда хожу. "По долгу службы я вправе встречаться с вами, коли посчитаю нужным и задавать вопросы, рассчитывая, что вы будете со мною правдивы. Мне нужно удостовериться, что традиции соблюдены" - так оправдывал господин Костоломов свое любопытство.
   "Все прекрасно" - повторял я, ничуть не кривя против истины. Уходил Костоломов недовольный, точно я врал ему, а он никак не мог вывести меня на чистую воду.
   - О чем вы задумались, Микаэль? - вторгся в мои мысли голос Январы.
   Уж конечно, я не стал беспокоить сестру Звездочадского рассказами о своих встречах с хранителем порядков Мнемотеррии.
   - Как вы думаете, Арик с Гаром и впрямь уговорят Лизандра поддержать свою затею? - спросил я вместо этого.
   В окно я видел, как отъезжает коляска побратимов.
   - Нимало не сомневаюсь. Не обманывайтесь их балагурством, они любят работать на публику. Поведаю вам по секрету, Арик - ведущий солист Обливионской оперы. А теперь догадайтесь, из-под чьего пера вышли все его арии? Кто самый пылкий его почитатель? Не оставляет без внимания ни одно выступление, садится в первом ряду, громче других кричит "Бис!" и дарит огромные корзины цветов? Да-да, именно Лизандр. Мы шутим порой, что Лизандр ходит в театр не то послушать пение Арика, не то насладиться собственными стихами. Надеюсь, Габриэль воротится к вечеру. Будет обидно, если он пропустит веселье.
  
   VII. Фанты. Шутки смешные и не очень. Шутки памяти
  

Память, ты слабее год от году,

Тот ли это или кто другой

Променял веселую свободу

На священный долгожданный бой.

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулею нетронутую грудь.

Николай Гумилев

  
   На правах соседей мы с Янусей и Габриэлем, который все-таки успел воротиться к назначенному часу, отправились в усадьбу Аполлоновых. Януся была очень хороша в бледно-розовом платье и шали с маками, без которой я уже не представлял себе сестры Звездочадского. К прическе крепилась крохотная шляпка, не прикрывавшая ни лица, ни волос и не спасшая бы от дождя или зноя, - ее единственным назначением было умножать красоту обладательницы. Мы с Ночной Тенью остались верны кавалерийской форме, которую слуги вычистили и отутюжили.
   Идти было легко. Душу согревало предвкушение праздника. Этим чувством были пропитаны все мои дни в Мнемотеррии и по мере приближения нашего отъезда я все больше осознавал, что к тоске по родным местам отныне прочно примешается ностальгия по этим землям: по гостеприимной усадьбе Звездочадских, по городу Обливиону, чьи островерхие крыши вторят горным вершинам; по людям, с которыми я познакомился здесь, и больше всего по милой Янусе.
   Во власти сентиментального порыва я обернулся к сестре Зведочадского:
   - Януся, обещайте писать мне на фронт! Ничто так не скрашивает солдатские будни, как весточки из тыла.
   Ночная Тень уловил мое настроение:
   - Что за хандра на вас напала, мой друг? Разве вы не хотите накрутить хвост врагу? Что до меня, то я жажду возобновления военных действий с нетерпением, покой не моя стихия. Не поймите неверно, я люблю поэзию и музицирование, но пуще любых гармоний мой слух услаждают скрип седла, крики врагов и грохот орудийных залпов. Риск, опасность - вот то, ради чего стоит жить!
   - Я всецело разделяю ваши ожидания, - заверил я Звездочадского и в который раз подумал о своей незавидной участи отставника. - Однако мне настолько пришлась по душе Мнемотеррия, что жаль будет расставаться с ней и с вашей чудесной семьей.
   - Выше нос, мой друг, какие наши годы! Вы живы, да и я покамест не собираюсь в могилу. Бог даст, мы еще не раз вернемся сюда. Вернемся победителями.
   Так, за разговорами мы дошли до имения Аполлоновых. Оно расположилось на возвышенности над рекой. Подъемы перемежались небольшими ровными площадками, на которых были разбиты цветочные клумбы, то тут, то там мелькали за деревьями хозяйственные постройки. Окна господского дома лучились янтарным светом, точно рыбы в аквариуме скользили в них тени, звучала музыка и смех. Архитектор придал дому сходство со сказочным замком. Венчавшие крышу башенки были легки, арки воздушны, а гулять по ним изящным балкончикам без риска обрушить их могли разве что птицы. Окна крытой веранды своими цветными стеклами напоминали витражи, но в отличие от витражей были огромны. Какой же красивый вид, должно быть, открывался оттуда!
   Нас встречал лакей в завитом парике и неожиданной безрукавке вместо ливреи. На поясе лакея висел длинный кинжал.
   - Он ведь бутафорский? - прошептал я Звездочадскому.
   - Вы о чем?
   - Кинжал этого слуги. Своими размерами он не уступит иному мечу.
   - Будь покойны, кинжал настоящий! На моей родине крайне серьезно относятся к оружию, никто не станет носить его потехи ради.
   Миновав этого весьма впечатляющего привратника, мы очутились в доме. Арик и Гар уже были здесь. Само собой был Лизандр - расфранченный, на каблуках, с непременным бокалом шампанского. Приехал пересмешник Горностаев и тотчас затеял спор с Разумовским. Из новых лиц была девушка Нина, приходившаяся родственницей Лизандру и Сибель и ее жених Антон, кудрявый и рыжеволосый, точно на голове горело маленькое солнышко.
   Гар молотил по спине Габриэля в бурном приветствии:
   - Никак тебя не застать! Где ты прячешься?
   - Да не прячусь. Сто лет не был на родине, столько всего нужно обустроить до отъезда. Вот, рассчитываюсь с долгами и попутно влезаю в новые.
   - Михаил нам примерно так и сказал. Хорошо ты выкроил время на наш вечер, прежде чем пропадешь на следующие сто лет.
   - Скажи лучше, Ангелика уже здесь?
   - Когда она являлась вовремя? Наша красавица, точно осеннее солнышко, день ото дня все больше запаздывает.
   Прислушивавшийся к разговору Горностаев покачал головой, как доктор при виде неоспоримых признаков болезни:
   - Ба, Габриэль, ужели и вы попали под действие ее чар? Как я собираю курьезы, так Ангелица коллекционирует поклонников. Будьте покойны, она появится непременно - без внимания она чахнет, и очередного шаромыжника приведет, какая же прекрасная дама без пажа!
   - Вы до сих пор злитесь, что она разорвала вашу помолвку, оттого и насмешничаете.
   - Увольте, я этому рад. В амурных делах я вам не противник. Но даже за вычетом моей персоны вам предстоит сразиться с целой армией воздыхателей.
   Библиотеку Аполлоновых, где затевались фанты, я нашел просторной и строгой. Вдоль отделанных деревянными панелями стен высились шкафы, на полках которых в тисненых переплетах стояли сочинения поэтов и философов. За стеклами витрин хранилась коллекция минералов. Балконы, тоже уставленные шкафами с книгами, восходили к высокому своду потолка, в котором были сделаны круглые окна.
   Потихоньку в библиотеке собрались все присутствующие. Гар подхватил с пола огромную амфороподобную вазу.
   - Сейчас я объясню правила. Вы опускаете в эту вазу любой принадлежащий вам предмет. Сделать это нужно скрытно, чтобы другие не смогли его запомнить. Когда ваза наполнится, каждый по очереди примется вытаскивать фанты и придумывать им задание.
   Гар потряс вазу. Раздался стук.
   - Слышите? Это стучит некий тайный предмет, который я уже опустил на дно. Арик, следующий фант от тебя. Только не показывай его ни мне, ни гостям, а то будет неинтересно.
   - Свой фант отдам я сей же час, чтобы азарт игры не гас!
   Арик извлек из кармана нечто и, прикрывая его ладонью, быстро протиснул сквозь горлышко. Гар вновь потряс вазу, которая теперь зазвучала громче, и двинулся в обход собравшихся.
   Едва он поравнялся с дверьми, как в проеме появилась Ангелика в сопровождении восторженного вида молодого человека: на устах его цвела глуповатая улыбка, а брови точно застыли посреди лба.
   - Вот те на! - не преминул съязвить Горностаев. - Я вижу, вы с новым сердечным другом.
   - Вениамин Ардалионович любезно согласился сопроводить меня, - с достоинством отвечала красавица.
   - Вашей общительности впору позавидовать.
   - Я поддерживаю с людьми хорошие отношения. И вы могли бы, кабы не были таким язвой.
   - Предпочитаю называть это трезвым взглядом на вещи. Право же, розовые очки к лицу далеко не всем.
   - Дмитрий, уймитесь, не то я попрошу Лизандра сочинить на вас эпиграмму! - осадил Горностаева Разумовский. - Пусть Ангелика ходит, с кем пожелает.
   Разумовского поддержал Гар:
   - Пока вы обмениваетесь приветствиями, ваза становится вся тяжелее. Неровен час я разобью ее. Быть может, у кого-то готов следующий фант?
   Сестра Лизандра, находившаяся ближе других к Гару, негромко спросила:
   - Могу я отдам вам кольцо?
   - Вы можете отдать мне хоть собственную душу, будучи уверенной, что я, как хороший банкир, верну вам ее в полной сохранности, но только, - тут Гар все-таки поставил вазу на пол и, склонившись к Сибель, заговорщицки прошептал - об этом - молчок. Фант должен оставаться тайной.
   Сибель торопливо протиснула что-то сквозь горлышко. Гар продолжил обход. Каждый из собравшихся отдавал какую-нибудь вещь, и я тоже отдал один из немногих предметов, какие имел при себе. Вытаскивать первым выпало мне. Однако прежде, чем я успел потянуться к вазе, Гар жестом фокусника достал из кармана темный лоскут.
   - Погодите, Михаил! Позвольте-ка я завяжу вам глаза, чтобы вы не видели, что тащите. Чем меньше вы будете знать о фанте, тем сложнее будет определить вам его владельца. Только не тащите свой собственный!
   Вслепую я ухватил со дна небольшой предмет, очертаниями похожий на мундштук. Изо всех сил надеясь, что определил верно (мне не хотелось смущать никого из гостей дурашливыми требованиями), я наказал его обладателю выпить, как принято среди офицеров, без помощи рук в три глотка: с запястья, с предплечья и с локтя. Угадал я верно. Владельцем мундштука оказался Гар. Ему поднесли крохотную серебряную чарку с водкой, и я показал, как установить ее, чтобы не расплескать. Мне казалось, это будет легко, но Гар то ронял чарку на пол, то, почти донеся до рта, опрокидывал на себя под всеобщие взрывы хохота. После нескольких упражнений певец исполнил-таки мое задание.
   Фантом Габриэля оказалась лента в цвет платья Ангелики. Лишенный подсказки зрения, Ночная Тень повертел ленту в руках, понюхал, зачем-то коснулся губами.
   - Это определенно шелк. Я слышу запах пудры и туберозы, что наводит меня на догадки относительно владелицы фанта. Я приглашаю ее - или, если ошибся, то его - на вальс.
   Для танца всей компанией решено было перебраться в гостиную, к роялю. Много восторгов наделала потайная дверь за одним из шкафов, благодаря которой гостиная оказалась буквально на расстоянии вытянутой руки. Гости расселись по стульям, Сибель любезно согласилась аккомпанировать и на несколько минут, пока звучала музыка, гостиная превратилась в бальную залу. Габриэль с Ангеликой - оба юные, беспечные, красивые, кружились, то расходясь, то соединяясь вновь. Взгляды их были прикованы к другу, точно на целом свете они были вдвоем. Если у меня еще оставались сомнения относительно чувств Звездочадского к кузине, то после танца они развеялись без следа.
   Сибель достала из вазы часы на цепочке и загадала "исполнить то, что у их владельца получается лучше всего". В ответ на ее требования Горностаев похвалился историей из своей богатой коллекции:
   - У одной дамы был жутко суеверный супруг. Если заяц перебегал ему дорогу, он не успокаивался, не натравив на него своих борзых, наказывал кучеру разворачивать экипаж, если навстречу попадался священник, не выносил пролитого масла и просыпанной соли, не оставался в комнате с тремя свечами. Супруга его напротив чихать хотела на любые суеверия и частенько, чтобы успокоить мужа, принимала значение дурных примет на себя: шла вперед по улице, когда все приметы в один голос указывали повернуть, сметала со стола просыпанную соль, принимала поданные во время обеда ножи. "Я перетягиваю все причитающиеся тебе несчастья на свой счет", так она говаривала. "С тобой непременно случится что-то скверное" - пророчил ей супруг. И что бы вы думали, несчастье с ней все-таки случилось: ее суеверный благоверный почил в бозе, оставив ее вдовой с преотменным состоянием.
   Затем начались курьезы, неизбежные для игры вслепую. Январа извлекла из вазы батистовый платок с монограммой "А" и решив, что "А" значит Арик, попросила владельца исполнить романс. Хозяином фанта оказался Антон, который знал только куплеты фривольного содержания и весьма рад был поделиться ими с собравшимися. Но едва он раскрывал рот, как Нина шикала на него:
   - Молчи, молчи!
   Пришлось притащить ширму, за которой укрылся Гар, вызвавшийся стать голосом Антона. Скрытый ширмой, Гар пел, пока Антон притворялся исполнителем.
   Сибель вытащила из вазы кисет и предложила ее хозяину изобразить одного из богов-олимпийцев, чтобы собравшиеся разгадывали, какого именно. Преображение происходило за той же ширмой. Разумовский, а хозяином кисета был она, завернулся в сдернутую с окна гардину, выставив наружу белое плечо. Он ступал босиком, зажав подмышкой чучело совы. Позади длинным шлейфом волоклась гардина.
   - Афина Паллада!
   - Минерва!
   - Самая настоящая Афродита! - сопровождали появление Разумовского восторженные возгласы.
   Следующий фант тянула Ангелика. Что-то крохотное блеснуло на ее ладони.
   - Мне досталось кольцо. Вот, попробую его примерить. Нет, великовато. Чтобы вернуть свой фант его владелица должна уговорить Арика на поцелуй. Только, чур, поцелуй должен быть настоящим, не то фант останется у меня. Ну, мне не терпится увидеть лицо этой счастливицы.
   Ангелика сдернула с глаз повязку, и, сияя улыбкой, повернулась к гостям.
   - Кольцо принадлежит мне, - раздался голос Лизандра.
   Счастливым он не выглядел. Впервые на моей памяти пиит смущался устремленных на него взглядов. Бокал шампанского, из которого он собирался, да так и не успел отпить, замер в его руке.
   Горностаев громогласно расхохотался:
   - Да вы настоящая Ангелица! Даже я не смог бы изобрести более злой шутки!
   Красавица выглядела растерянной.
   - Но я была убеждена, что фант принадлежит Сибель. Я слышала, как она спрашивала Гара про кольцо.
   - Ангелика, не нужно! Пожалуйста, поменяйте желание. Я могу читать стихи, петь, танцевать до упаду, да хоть кукарекать, - попробовал переубедить Лизандр.
   Ангелика задумалась на мгновенье, затем решительно тряхнула головой:
   - Играть - так играть. Я загадала: цена кольцу - поцелуй любви.
   С Лизандра разом слетел весь хмель, глаза сделались больными.
   - Оставьте мой фант себе, - махнул он рукой.
   - Смешно же я буду выглядеть с мужским перстнем на пальце. Вот, взгляните, он мне не впору. К тому же на камне ваша печать. Ну, не капризничайте. Будто вы никогда не целовались! Поцелуем больше, поцелуем меньше, - передернула плечиками Ангелика.
   К моему удивлению Арик поддержал ее:
   - Лизандр, да не переживайте, я готов вам подыграть. И половина тех дам, которых я перецеловал на сцене, изображая то Орфея, то Зигфрида, не были мне так близки, как вы. Мы оба артисты, нам не привыкать притворяться на публику. Все это шутка, не более!
   - По-вашему, любовь - это шутка? Предмет для притворства, для игры?
   - Да не воспринимайте вы все так серьезно! Кто говорит о любви? Ужели вы полагаете, будто я любил всех своих Эвридик и Одетт?
   - Я сплю или вы и впрямь убеждаете меня исполнить безумное требование Ангелики?
   Теперь к увещеваниям присоединилась и Нина:
   - Лизандр, вы написали о любви столько стихов! Над вашими строками хочется рыдать, так они хороши: Люблю так светло, так ярко, до одури, до хрипоты. Ужели все это притворство? Обман? Ужели вы убеждали нас в том, чего сами никогда не чувствовали? Разве вам никогда не хотелось испытать безумство любви самому? Не на страницах книг, а по-настоящему?
   - О каком безумстве вы толкуете?
   - Ну как же? Разве вам не хочется поцеловать ведущего солиста нашей оперы? Да будь у меня ваш талант, какие я написала б стихи об этом поцелуе! - Нина мечтательно возвела глаза к потолку.
   - Мне? Не хочется? - переспросил Лизандр.
   Сидящий рядом со мной Горностаев пробормотал себе под нос, но недостаточно тихо:
   - Похоже, она сама не прочь очутиться на месте хоть Лизандра, хоть Арика. Ну и кто тут безумен?
   Лизандр одним глотком выпил шампанское, со звоном отшвырнул бокал себе за спину и решительно двинулся к Арику, каждый шаг припечатывая словами.
  
   Люблю. Так светло, так и ярко,
   До одури, до хрипоты.
   Пусть ты не даришь подарки
   И к сердцу не ладишь мосты.
  
   Люблю, будто ты мой первый,
   И будто последний тоже.
   Средь битого щебня перлом
   Ты мне всех чудес дороже.
  
   Ты мне всех небес превыше,
   Как радуга из облаков.
   Бессонным дождём по крышам
   Стучит в моём сердце любовь,
  
   Смиренным огнём лампады,
   Неистовым молний огнём
   Горит. Иного не надо,
   Лишь быть с тобой ночью и днем,
  
   Склониться тебе на плечи,
   В объятьях укрыться от бед,
   Что душу рвут и калечат...
   Да только тебя рядом нет.
  
   И втуне умолкнут крики,
   И я захлебнусь пустотой.
   Мой ласковый, мой двуликий,
   За что это сделал со мной?
  
   - Значит, притворство? - переспросил поэт, поравнявшись с Ариком. - Шутка?! Ну что ж, смейтесь! - и припал к губам певца в каком-то шальном, отчаянном порыве.
   Я наблюдал за сценой с некоторым смущением. Остальным, похоже, тоже было неловко. Спокойны остались лишь Ангелика да сам Арик.
   - Вот видите, нам с вами удалось сыграть расписанные роли, - произнес он, когда по истечении времени мужчины разъяли губы.
   Арик был абсолютно бесстрастен, будто ничего значительного не произошло, Лизандр же сделался совершенно пунцовый и тяжело дышал. Я подумал, что шампанское ударило ему в голову.
   Чтобы сгладить возникшую неловкость, Гар поспешил завязать глаза Нине и предложил ей вытянуть очередной фант. В руках у девушки серебряный крест на оранжево-черной ленте "цвета дыма и пламени". Нина медленно ощупала лопасти креста, огладила круглый медальон в центре, на котором были выгравированы буквы "С" и "Г" и изображен святой Георгий, разящий дракона. Я не мог видеть, но знал это наверно.
   - Никак не могу понять, что же мне выпало. Уверена, прежде я видела ничего подобного. Даже не представляю, чем это может быть. Итак, вот мое пожелание: хочу, чтобы владелец поведал нам историю своего фанта: как он попал к нему, что означает.
   Девушка сняла повязку и с любопытством огляделась.
   - Крест принадлежит мне, - сказал я. - Это Святой Георгий. Орден, которым награждают тех, кто отличился в сражении.
   - За какие же подвиги вы его получили?
   Я собрался было ответить и вдруг застыл, точно пораженный громом. Я не помнил, как очутился у меня святой Георгий! Время замерло и сделалось совершенно прозрачным, как стекло. Сквозь него четко просматривались лица собравшихся: заинтересованное Нины, подбадривающее Габриэля, насмешливое Горностаева - всех, всех, всех, кто ждал моего рассказа. А я, еще мгновение назад уверенный, что знаю ответ, вдруг обнаружил в том месте своей памяти, где должна была храниться эта история, зияющую брешь, как от удара снаряда.
   Прежде, чем опустить орден в вазу, я снял его со своей груди. И я должен был знать за какие заслуги меня отметили этой высокой наградой. Но я не знал. Мысли стремительно проносились в моей голове, шло время, и нужно было, наконец, сказать что-то, но мои губы пересохли и точно склеились.
   Точно во сне я услыхал голос Нины:
   - Не скромничайте, Михаил, поведайте нам свою историю!
   - Я запамятовал ее, - сказал я и сам поразился тому, как неубедительно это прозвучало.
   Разумеется, никто не поверил мне. Все решили, будто я набавляю цену своему рассказу и взялись наперебой уговаривать.
   - Будьте смелее! Вспомните, сколько я мучился, пока выучился вашим гусарским штучкам! А Лизандр? А наша несравненная Афина Палллада? Да и Антону тоже пришлось попотеть.
   Все взгляды были устремлены на меня. Но чем сильнее я напрягал память, тем сильнее расходились края зияющей пустоты. Окажись при мне дневники, я верно смог бы припомнить. Но дневников, разумеется, не было. Как не было в моей памяти нужной истории. Меня прошиб холодный пот.
   - Согласно правилам, я оставляют свой фант без выкупа. Носите его с честью, - сказал я Нине.
   - Не выдумывайте, Михаил. Вот еще, взялись разбрасываться боевыми наградами. Если вы волнуетесь, так и скажите, никто вас не осудит, - услыхал я голос Звездочадского. - Вашу историю я знаю отлично, и готов рассказать ее вместо вас, как только вот Гар пел вместо Антона. Прошлой весной объявили наступление по всем фронтам. Мы выбивали врага из деревень, он усиленно сопротивлялся. Михаила с несколькими солдатами направили занять местечко S*, где наш передовой разъезд обнаружил позицию неприятеля. Сперва все шло очень неплохо, отряд окружил дом, принялся его обстреливать и даже подстрелил часовых, однако к врагу пришло неожиданное подкрепление.
   Никто не осудил бы Михаила, прими он решение уйти, но он продолжил сражаться, хотя соотношение сил было явно не в нашу пользу. Но если наш солдат готов сражаться не щадя живота своего, а умирая непременно прихватит с собой одного-двух противников, то неприятель печется прежде всего о собственной шкуре. Он дерется, лишь когда уверен в победе, и потому никак не возьмет в толк, что мы можем идти в атаку лишь с горсткой солдат. Он все боится подвоха там, где его и в помине нет. Это-то его и губит.
   Воодушевленные приказом солдаты провели передислокацию и принялись обороняться. Очень мешал нашим пулемет, что был запрятан на чердаке одного из домов. Михаил вызвался уничтожить расчет. Под непрерывным обстрелом он взобрался на крышу сарая, примыкавшего к дому, и оттуда бросил в окно ручную бомбу, которая опрокинула пулемет и крепко зацепила его самого. Не обращая внимания на рану, Михаил продолжал бой до полной капитуляции врага.
   Слушая Звездочадского, я с ужасом понимал, что не помню ни минуты описываемого им сражения. То ли он сочинял на ходу, то ли меня поразила внезапная амнезия. Я никогда не страдал провалами в памяти. Вернее всего, причина крылась в ранении, ведь несмотря на браваду, мое тогдашнее состояние было скверным. Да и падая с коня, я мог ушибиться головой. Разумеется, на предмет синяков и шишек я себя не обследовал. А если так, наши медики были правы, отправляя меня в отставку. Или моя амнезия была не следствием ранения, а предвестником отцовского безумия?
   Какие-то время я не мог ни о чем думать, кроме собственной забывчивости. Но понемногу ко мне вернулась способность рассуждать здраво не поддаваясь панике. Я подумал, что наверняка переволновался. Из-за болезни отца мы держались особняком, не принимали гостей, не наносили визитов. Мне были непривычны многолюдные собрания, и еще менее привычно выступать средоточием общего внимания.
   Я непременно найду рассказанную Звездочадским историю в своих дневниках, а найдя на бумаге, отыщу и в своей памяти. Это решение окончательно успокоило меня, и я принялся дальше наблюдать за игрой.
   Ваза потихоньку пустела. Когда фант Арика попросили исполнить романс, Арик спел очередное творенье Лизандра, отчего порядком притихший поэт воспрянул духом и, в свою очередь, принялся помогать Звездочадскому, когда Разумовский поручил ему сочинять эпиграмму на Горностаева. И вот остался последний фант.
   Гар поднял вазу повыше, тряхнул ее:
   - Каждый из вас уже вытянул что-то. И почти к каждому вернулась его вещь, хотя некоторым пришлось для этого основательно потрудиться. Я знаю, кто владелица последнего фанта. Задание я придумал заранее. Пусть Сибель - а что бы ни осталось в вазе, это принадлежит ей, предскажет будущее каждому из нас.
   - Неожиданно, - улыбнулась сестра Лизандра и эта милая, искренняя улыбка преобразила ее простенькое личико, сделав его почти красивым. - Я не отказываюсь, нет, но позвольте немного подумать. Мы могли бы вернуться в библиотеку? Книги - мои давние друзья, хочу заручиться их поддержкой.
   По просьбе Сибель в библиотеку перенесли ширму, за которой скрылась девушка. К ширме подходил гадающий, и Сибель называла ему или ей полку в шкафу, том и страницу, на которой следовало искать предсказание. Порой прочитанные строки попадали в точку, порой звучали туманно, как и должны звучать пророчества.
   Ангелика открыла картинку из журнала мод. Это привело красавицу в восторг:
   - О, как чудесно! Значит, я попаду на бал к князю Магнатскому. Нарисованное здесь платье один в один как то, что я заказала Жоре и Жоржу.
   Мне выпало старое, пожелтевшее страницами собрание философских диалогов, где на названной Сибель странице я прочел: "Истинная любовь редко бывает взаимной. Счастливой - еще реже". Пожав плечами, я вернул книгу обратно на полку. Отец Димитрий строго осуждал гадания и суеверия, называя их бесовщиной. Однако на войне случалось всякое. Я знал солдата, который, едва его определили к нам в полк, заявил, что скоро найдет свой конец. Мы взялись ободрять его, но не миновало и месяца, как над ним разорвалась граната, и одним из осколков ему перерезало шейную артерию. Хотя чему уж тут было дивиться: предсказать свою смерть солдату куда как просто, для этого не нужно быть прорицателем.
   Звездочадский тоже отнесся к предсказанию равнодушно. В отличие от меня он прочел выпавшие ему строки вслух, все-таки Габриэль был позером.
  
   Держи себя в руках, не злись по пустякам,
   Исполнится в веках начертанное нам.
   Не скрыться от судьбы, бессильны и слабы
   Пред волею Творца послушные рабы.
  
   - Вот уж и не знаю, где искать здесь свое будущее. Рядом со стихами намалеван некий господин в черном. Быть может, он символизирует Смерть - тут я не смею спорить, ибо смерть ходит по пятам за всяким, кто вовлечен в военные действия, а может быть это Тень, Ночная Тень, что тоже верно.
   Звездочадскому ответила Нина:
   - В предсказании обязательно присутствует неоднозначность, не то оно перестанет быть предсказанием. Узнать, правильно ли мы угадали, можно лишь когда будущее свершится.
   - Что проку мне знать, когда я умру? За годы, проведенные солдатом, я вполне приспособился к неопределенности. Какая, должно быть, тоска ведать наперед с кем повстречаешься, с кем разругаешься, куда пойдешь, какой фрак наденешь. Вот уж увольте! Коли мне на роду написало пасть от шальной пули, я не желаю ведать о том ничего до самого щелчка затвора.
   Самой Нине на названной Сибелью странице открылось изображение цветущего дерева.
   - Я знаю наверное, что яблоня в цвету означает невесту. Антон, а что выпало тебе?
   - Финансовые траты, - предположил за Антона Горностаев.
   Один Разумовский отказался участвовать в предсказаниях, заявив, что они плод чрезмерно пылкого воображения и не имеют под собой научной основы, а посему абсолютно бессмысленны.
   В обратный путь Габриэль отправил сестру в экипаже, а мы решили пройтись пешком. Темнота давно перестала быть для нас препятствием - привычные к ночным вылазкам, мы научились чутьем выбирать верное направление.
   Сквозь тьму до меня донесся голос Звездочадского:
   - Засиделся я в Мнемотеррии, вот что. По армии скучаю: по эскадронному командиру, по офицерам нашим, по солдатам, даже по неприятелю. Еще о коне своем беспокоюсь, столько верст вместе прошли, что он мне ближе родного дядьки стал. Как он там без меня? Хорошо ли за ним ходят? Не захворал ли?
   Речь Звездочадского не предполагала ответа, поэтому я сказал то, что волновало меня сильнее прочего:
   - А я только о медкомиссии думаю, ни о чем другом не получается.
   - Решится в вашу пользу, вот увидите. Хороший солдат слишком ценный материал, чтобы им разбрасываться, и наши медикусы это отлично сознают.
   - Хорошо, коли так, - согласился я, однако сомнения не отступили.
   Некоторое время были слышны лишь шорох наших шагов, гул реки да редкое совиное уханье. Затем разговор ожидаемо перекинулся на армию. Война прочно вошла в нашу жизнь, и я, подобно Звездочадскому, мечтал занять свое место в строю. Мы вспоминали армейские будни, добрым словом помянули пехоту, что принимала на себя основной удар, ругали штабистов - не потому, что те были плохи, а оттого, что боевому офицеру положено ругать штабных, заодно честили фельдшеров. Я рассказал о днях, проведенных в госпитале. Оглядываясь назад, я сумел найти немало занятных моментов в своем госпитальном заточении.
   Габриэль показался мне несколько рассеянным. Несколько раз он отвечал невпопад, путал имена, а порой говорил: "не припоминаю" в ответ на события, которым был очевидцем. Казалось, мысли его чем-то заняты. На мой вопрос, чем он обеспокоен, Ночная Тень отмахнулся:
   - Не берите в голову. Парочка хороший сражений живо излечит меня от хандры.
   Я знал по опыту, что расспрашивать бесполезно - коли приятель желает, так расскажет без уговоров, а нет - никакими увещеваниями не добиться причины его задумчивости. Воротившись, я раздумал читать дневники, рассудив, что позабытая история восстановится в памяти тем вернее, чем меньше я стану пытаться ее извлечь насильно. Кое-какие фрагменты событий обнаружились ночью: в моих снах грохотала орудийная канонада, сверкали штыки и блестели оскаленные зубы на лицах врагов. Однако по пробуждении воспоминания, как оно обычно случается, остались за границей страны грез.
  
   VIII. Приглашение на бал. Неприятные расспросы. Арик и Гар
  

Только один из тысячи, говорит Соломон,

Станет тебе ближе брата и дома,

Стоит искать его до скончания времен,

Чтобы он не достался другому.

Редьярд Киплинг

  
   Утром приехал посыльный от князя Магнатского. Поклонившись, вручил Габриэлю конверт, запечатанный красным сургучом с оттиском виноградной грозди. Януся нетерпеливо толкала Ночную Тень под руку:
   - Ну, распечатывай же скорей!
   Пульхерия Андреевна поддерживала дочь:
   - Да, Габриэль, прочти, что его сиятельство пишет.
   Звездочадский, старательно притворявшийся, будто содержание письма ему безразлично, неспешно надрезал конверт - в лезвии ножа отразились витиеватые письмена, развернул плотный с водяными знаками лист бумаги и принялся читать: "Князь Сергей Михайлович Магнатский имеет честь звать Звездочадского Габриэля Петровича с его матушкою и сестрою, а также с гостящим в их доме офицером имперской армии Светловым Михаилом Евгеньевичем на бал и вечерний ужин, устраиваемые в шесть часов сего апреля, тридцатого дня в его замке".
   Пульхерия Андреевна рассыпалась в восторгах:
   - Ну что за умница наш князь! Какой он внимательный! Он даже пригласил Михаила!
   - Что вы, маменька, никакая это не внимательность, а обычное следование моде, - возразила Январа. - Гости у нас родня, князь ни словом бы о них не обмолвился, а Михаил - лакомая приманка для его гостей. Скажите, как давно в Мнемотеррию приезжали люди из-за стены? На моей памяти этого не случалось ни разу.
   - Опять споришь со мной, несносное дитя! Брат избаловал тебя. Будь жив твой отец, он привил бы тебе уважение к суждениям старших. А у Габриэля слишком мягкий характер, ты вертишь им, как вздумается.
   - Ужели так скверно иметь собственное мнение? Или я во всем должна повторять вас? Тогда я буду такой же интересной компаньонкой, как зеркальное отражение!
   - Его сиятельству нет нужды приманивать гостей, как ты изволила выразиться. Желающих попасть на бал больше, чем места во дворце.
   - И все же это следование моде: на одежду, на слуг, на салонные игры, и, разумеется, на людей.
   - Ах, думай, как знаешь, - махнула рукой Пульхерия Андреевна. Куда больше пререканий с дочерью ее занимало приглашение и предстоящие хлопоты. - Нам нужно успеть подготовить платья. Бланжевый креп-муар с бахромой и аппликациями или мокрый шелк с перьями и жемчугами? В шелковом ты была в прошлом сезоне, а бланжевое слишком простое для бала у его сиятельства! Ах, ну зачем ты так быстро растешь! Как бы я хотела, чтобы ты еще немного побыла ребенком! Тогда ты со мной не спорила. Бывало, подойдешь, обнимешь, заглянешь в глаза, и так светло на душе делается... Надеюсь, Жора и Жорж отложат ради нас другие заказы. Следовало бы озаботиться заблаговременно, но заказывать обновки вперед приглашения - дурная примета. Срочно едем. Габриэль, ты с нами? Зеленый фрак тебе узок в плечах. Заедем за Ангеликой, она всегда следит за модой!
   - Не выдумывайте, матушка, фрак для светских хлыщей. А я солдат имперской армии, и пойду в форме. Право носить ее я заслужил потом и кровью. Но вам с сестрой следует принарядиться, и я с удовольствием составлю вам компанию. Михаил, поедете с нами?
   Мне было неловко вторгаться в такое исконно женское таинство, как выбор наряда. Наш отпуск приходил к концу, и я решил купить гостинцы домашним. Вместе с семьей Габриэля я добрался до города, а там отправился к давешнему гному-продавцу. Я быстро нашел дом на лестнице, зажатый между скалой и другими домами. Переступив порог, я точно проник в другой мир, населенный не людьми, а камнями: матовыми и блестящими, большими, маленькими, гладкими, как леденцы, и топорщащиеся острыми гранями, звенящими, переливающимися, шелестящими неслышимыми словами на непонятном языке.
   - Знакомитесь с моими друзьями? - сперва услыхал, а потом и увидел я маленького старичка в безрукавке и мешковатых штанах. Его лысину на сей раз прикрывала расшитая бисером шапочка. Щурясь, старик взглянул на меня и вдруг разулыбался в узнавании. - Ааа, вас я помню, в прошлую встречу вы здорово мне пособили.
   Он протянул руку с распухшими суставами, которую я осторожно пожал ее. Она была холодна и тверда, точно камень.
   - Вы пришли просить меня отвести вас к Лигее? - спросил гном, и едва он это сказал, я понял, что и впрямь надеялся, что старик вновь предложит мне сходить на выступление поэтессы из бедных кварталов.
   - А такое возможно?
   - Раз услыхав ее голос, вы не забудете его никогда: он проникает под кожу, сжигает сердце дотла, внимая ему, смолкают грешники в аду. Но я не могу вас к ней отвести.
   - Чего вы хотите? Денег? Обещания услуги?
   Старик сокрушенно зацокал языком:
   - Ай-яй-яй, как вы могли подумать, будто Аким-резчик может торговать дорогой к Лигее?! Я уже одной ногой в могиле, мне не потребно ничего, а вот вам стоило прийти пораньше, коли вы хотели услышать Лигею. На ее талант сыскался покупатель. Теперь она переберется в богатые кварталы, будет рядиться в шелка, укладывать кудри высокой прической и добела пудрить лицо. Но стихов - стихов сочинять не станет.
   - Как жаль, - искренне отозвался я.
   - Не сокрушайтесь попусту, она сама того хотела. Будь в нашем мире хоть толика справедливости, я не стоял бы теперь перед вами, мучимый хворями, а Лигея - умница Лигея, читала бы стихи на княжеском балу, и от ее голоса звенели бы стекла в зеркалах. Но так уж устроен мир: всем нужно есть. Я не сужу ее, и вам неповадно.
   Я покачал головой.
   - Что вы! Я едва знаю эту женщину, и не смею думать о ней иначе, как с благодарностью.
   - Хорошо. Тогда говорите, зачем пожаловали?
   На мгновение я замешкался - весь это разговор сбил меня с толку, но быстро вспомнил о первоначальной цели визита:
   - Я ищу подарки матушке и сестрам - то, что обычно дарят женщинам: бусы, или веера, или зеркальце в оправе.
   - Так не пойдет. Коли вы пришли ко мне, что-нибудь обычное совершенно не годится. Умение выбрать подарок тот же талант, и я его не продаю.
   Я беспомощно пожал плечами. Если с подарком для Януси у меня не возникало сомнений, то относительно того, что могло понравиться сестрам и матушке, я соображений не имел.
   - Так уж и быть, вы пособили мне, я пособлю вам. Вот, присядьте-ка сюда, и поведайте про своих родных.
   Гном придвинул ко мне колченогий табурет. Я опасливо сел на самый краешек.
   - У меня три сестры, - начал я. - Старшую зовут Аннет. Она... она... средняя, Натали...
   Мною вдруг овладело то же чувство, что я испытал на вечере у Аполлоновых: чем сильнее я напрягал память, тем прочнее увязал в пустоте. Я не знал о своих сестрах ничего, кроме того, что у меня их три. Имя старшей было Аннет - произнеся его, я убедился в своей правоте. Однако вопреки всем мыслимым усилиям, имя оставалось единственным моим достоянием.
   Я с детства отличался хорошей памятью - раз увидев человека, я безошибочно узнавал его при последующих встречах, на сколько бы лет вперед они не отстояли. Но теперь точно невидимая рука стерла из моей памяти лица сестер, как мел с грифельной доски.
   - Средняя, Натали, - повторил я, надеясь, что мелодика знакомого имени воскресит в моей памяти образ. Этого не произошло.
   Гном участливо следил за моими потугами. Мне было очень неловко. В детстве мне не случалось, подобно другим детям, выдумывать себе друзей. Мне не мерещились чудища в платяном шкафу и феи в цветочных бутонах, со мной не заговаривали души умерших, - я был в полном ладу с окружающей действительностью, хотя она не вызывала во мне восторгов. Помню, как я завидовал героям из книг, обладавшим способностью уноситься в вымышленные миры - таланту, каким я был обделен начисто. Мир незыблемо стоял под моими ногами тем прочнее, чем сильнее мечтал я из него удрать, и это было доказательством от противного: вплоть до нынешнего момента я был твердо убежден в своей способности верно воспринимать действительность.
   Теперь же я не мог себе доверять. Память моя сделалась, точно траченное молью сукно. Сперва я забыл про свою награду, теперь - про сестер, и Бог знает, что я мог позабыть еще. Тьма беспамятства потихоньку сгущалась вокруг меня, и я не мог этому ничего противопоставить. Я опрометью готов был нестись к армейским медикам, лишь бы они отыскали способ вернуть мне пропажу.
   - Пожалуй, будет лучше, если я зайду в другой раз, - скороговоркой пробормотал я и поспешно вышел на улицу под жалобный всхлип колокольчика.
   Оглушенный, бродил я по Обливиону: по его прихотливо изогнутым улица, по крутым лестничным маршам, вдоль русла бегущей через город реки. Лица прохожих чудились мне размытыми пятнами, голоса сливались в единый гул. Быть может, я все еще сплю, внезапно подумалось мне. Быть может, то, что происходит сейчас продолжение сна, в котором после вечера у Аполлоновых я тщетно пытался отыскать историю Георгиевского креста? Или я заснул гораздо раньше, и вечер у Аполлоновых тоже был сном, как и вся эта поездка, Обливион и Януся, и вскоре я пробужусь в лесу на ложе из волглой листвы от надсадного крика: "Подъем!".
   Чувства мои были смятенны, мысли - спутаны. Я боялся, что ранение что-то повредило в моем мозгу, а того пуще боялся, что во мне начали произрастать зерна безумия, поразившего моего отца. Когда мы с отцом Димитрием ходили по деревням, он, сопричастный множеству судеб, делился своими наблюдениями о человеческой природе: "Людям свойственно переносить внутренний настрой на окружающий мир: так влюбленному юноше чудится, будто все кругом влюблены, а разочаровавшейся в жизни старик предрекает провал любым начинаниям". Так и я из канвы событийности воспринимал лишь те слова и явления, которые были созвучны моему нынешнему состоянию и позволил им задавать направление моим мыслям. Любые встречи для меня теперь, любые слова были накрепко связаны с беспамятством. Я воображал, будто оно разлито в воздухе Обливиона, и настигнет равно или поздно всех дышащих им.
   Погруженные в свои мысли, я не услышал шагов и опомнился лишь когда кто-то заступил мне дорогу:
   - Отчего вы бродите по городу в одиночестве?
   Граф Костоломов, а это был он, требовательно смотрел на меня и лицо его было убийственно серьезным. Я бы сказал, что страж появился удивительно не вовремя, но не смог припомнить, когда его появление было кстати.
   - Я взрослый человек и не нуждаюсь в сопровождении. Я в состоянии не заблудиться.
   - Ваше состояние меня заботит меньше всего. По нашим обычаям присутствие гостей без сопровождающих крайне нежелательно. Где ваш друг, тот, который взял на себя ответственность за ваши действия?
   Хамство Костоломова раздражало, но я изо всех сил старался отнестись к расспросам с пониманием. В конце концов страж такой же служивый, как и я, он всего-навсего исполняет возложенные на него обязанности.
   - Смею надеяться, я не сделал ничего предосудительного, за что бы Габриэлю пришлось нести ответ.
   - Пока нет, но это дело времени. Не подводила ли вас в последние дни память?
   У меня мелькнула мысль, что Костоломов следил за мной, но как бы там ни было, страж был бы последним человеком, которому я решился бы доверить свои беды.
   - Благодарю, с моей памятью полный порядок.
   - Не предлагали ли хозяева Небесного чертога забрать у вас кое-что? Хотя бы и всецело с вашего согласия?
   - Что вы. Напротив, эти чудесные люди принимают меня в собственном доме, предлагая все, чем сами владеют. Мой друг даже открыл мне кредит и настоятельно просил прибегать к его финансовой помощи в случае нужды.
   - А вы нуждаетесь? Судя по моим данным, вы - богатый человек.
   И вновь его бесцеремонность поразила меня.
   - К чему тогда ваши расспросы, коли вы знаете обо мне больше, чем я сам?
   - Я хочу быть уверен, что по окончании визита вы вернетесь к себе на родину, а не захотите остаться в Мнемотеррии, что решительно невозможно.
   - Я военный и связан присягой. Покуда служу, я последую туда, куда меня направят. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство и могу быть свободен?
   - Идите. Я бы советовал вам отправиться обратно к вашим гостеприимным хозяевам. Пребывание в городе в одиночестве для вас ничем хорошим не кончится, - с этими словами страж отступил.
   Если прежде у меня и впрямь была мысль прекратить свою прогулку, то теперь, назло стражу я свернул на первую попавшуюся улочку, углубляясь в недра Обливиона. Что-то яркое мелькнуло впереди: между домами, над усаженными цветами клумбами, над низким кустарником, то стелясь по земле, то взмывая под облака летел воздушный шарик. Следом за ним бежала девочка лет десяти, в платьишке с чужого плеча и латаном-перелатанном пальто; если первое шлейфом волочилось по земле, то второе, напротив, едва прикрывало спину.
   Гонимый ветром шарик направлялся к реке. Близ самой воды он зацепился за ветви раскидистого платана, и остался висеть, бессильный вырваться из плена. Остановилась и девочка. Запрокинула голову, раздумчиво глядя на шарик. Через пару минут к этой девочке присоединилась другая, постарше, одетая точно также несуразно.
   - Я же кричала: хватай быстрей, - не успев отдышаться, наставительно сказала старшая.
   - Я старалась изо всех сил.
   - Кабы изо всех сил, он бы не улетел.
   Теперь уже обе смотрели, как среди ветвей бьется воздушный шарик.
   - Я достану сейчас, - младшая решительно сбросила пальтецо и, наклонившись, принялась расшнуровывать башмаки.
   Судя по всему, дети гуляли без присмотра. Я не знал, каких успехов они достигли в лазанье по деревьям, но твердо знал, что падение сулит им мало хорошего - платан вырастал из узкой расщелины, под ним не было ни земли, ни травы, одни камни.
   Девочка уже избавилась от башмаков и в одних тонких чулках, из прорех в которых торчали босые пальцы, устремилась к стволу.
   Я вмешался:
   - Юные барышни, позвольте помочь? У меня большой опыт забираться на разные высоты.
   Я ничуть не кривил душой, - не единожды мы наблюдали за позициями неприятеля с деревьев или крыш близлежащих домов, попыхивая цигаркой и разделив краюху бережно сберегаемого в кармане серого хлеба.
   Младшая обернулась, старшая воззрилась на меня, оглядела с головы до пят и ободрительно пронесла:
   - Вы высокого роста, у вас может получиться. Жанна, постой!
   Не дожидаясь, когда Жанна согласится или того хуже передумает принимать мою помощь, я ухватился за нижнюю ветвь платана, подтянувшись, взобрался на нее и дальше запрыгал не хуже белки. Высвободить шарик не составило особого труда. Я обмотал ленту вокруг запястья и двинулся в обратный путь. Девочки восхищенно следили за моими прыжками. Спустившись с дерева, я подошел к Жанне и, став на одно колено, так что мое лицо оказались вровень с ее чумазым загорелым личиком, вложил ленту в ее грязную ладошку:
   - В целости и сохранности.
   Лицо девочки расплылось в улыбке:
   - Хотите узнать его историю? Вы не думайте, я его не крала. Его мне дала красивая дама в парке. Она купила шарик сыну, но мальчишке он не понравился: "Вот еще, розовый. Это девчачий цвет!". А я подумала, как бы мне хотелось иметь такой шарик. Вот дама и подарила его мне.
   - Выдумщица! - фыркнула старшая. - И вовсе та дама тебе ничего не дарила. Мальчишка отпустил шарик полетать, а ты понеслась за ним, как угорелая.
   - Не дарила, но могла бы подарить, кабы знала, как я о нем мечтаю, а это почти то же самое.
   - Вовсе не то же.
   - Нет, то же. И разве не ты кричала, чтобы я бежала быстрее? Он и тебе понравился.
   - Вот еще глупости какие, не понравился нисколько, он капризный.
   - Как еще шарик может быть капризным? Ничего он не капризный, он, - девочка мечтательно погладила шарик - красивый.
   - Какой шарик? Мальчишка капризный! И не красивый ничуть.
   Судя по всему, такие перепалки были девочкам привычны. Младшую ничуть не обижала напускная строгость старшей, а старшая, не прекращая спора, стянула с младшей капор и проворно принялась переплетать ей косу. В моем присутствии больше не было нужды.
   Попрощавшись с девочками, я отправился на поиски какого-нибудь ресторанчика - физические упражнения пробудили во мне зверский аппетит. Затейничать я не стал, зашел в первый попавшийся. Он был двухэтажным, как большинство строений Обливиона. На первом этаже, прямо по центру, дымилась жаровня, где, нанизанное на шампура, готовилось мясо. За мясом приглядывал грузный мужчина с щеткой усов под крупным носом, со сросшимися на переносице бровями, из-под которых не хуже углей в жаровне полыхали черные глаза. На втором этаже было потише, стояли столики и низенькие диванчики с набросанными поверх бараньими шкурами. Столы отделялись друг от друга занавесками из узорчатой ткани. Габриэль рассказывал, что после нанесения рисунка такая ткань пропитывалась соком айвы, а затем долго-долго отбивалось скалкой, что позволяло добиться мягких переливов и блеска.
   Я направился к дальнему столику, откуда по моим предположениям должен был открываться хороший вид на улицу внизу, и - надо же было такому случиться! - на приглянувшимся мне месте обнаружил Арика. Сюртук Арика лежал на спинке дивана, ворот белоснежной рубашки была расстегнут, открывая золотое распятие, волосы падали певцу на глаза. Этот небрежный облик вкупе со стоявшей на столе бутылью из темно-зеленого стекла и наполненным бокалом, натолкнул меня на мысль о том, что у Арика неприятности.
   "Если тебе плохо, - наставлял отец Димитрий, когда мальчишкой я прибегал к нему со своими огорчениями и обидами, - не расходуй силы на жалость к себе. Добра не нажалеешь, а только горше сделается. Лучше посочувствуй кому-то, кому хуже тебя - и человеку поможешь, и на душе прояснеет". Имевший возможность не единожды убеждаться в мудрости своего духовного наставника, я все же медлил, сомневаясь, будет ли уместно мое участие. Судьба решила мои сомнения. Арик отвернулся от окна и заметил меня:
   - Михаил? Какая встреча! Вот кого-кого, а вас я здесь увидеть никак не ожидал. Но садитесь же к столу, составите мне компанию. Эй, официант, налей-ка вина моему другу! - он отсалютовал мне бокалом и пропел:
  
   Пью за дружбу нашу!
   За огонь во взорах!
   За сердечный порох!
   Эту чашу
   Пью за дружбу нашу,
   За веселье до утра.
  
   Я опустился на низкий диванчик напротив Арика. Отхлебнул вино, споро поднесенное доселе незаметным слугой. Оно было кислым. Мне казалось неловким выпытывать причины, по которым Арик пьет скверное вино в одиночестве. Глядя на его натужное веселье, я все прочнее укреплялся во мнении, что эти причины - и довольно веские, существуют отнюдь не в моем воображения. Рано или поздно они должны были проявиться вовне.
   - А где же Гар? - спросил я, прерывая затянувшееся молчание.
   Арик мотнул головой, сказал, точно не заметив моего вопроса:
   - У вас есть братья?.
   - Только сестры, - отвечал я и, не удержавшись, проверил на прочность воздвигшийся в моей памяти барьер - так трогают языком воспаленный зуб, мучаясь от боли и любопытства одновременно. - У меня их три: старшая - Аннет, средняя - Натали...
   Барьер стоял намертво.
   Арик не заметил моей заминки.
   - А вот я был единственным ребенком у своих родителей. Двое их старших сыновей умерли во младенчестве, и меня опекали за троих. К моим услугам были любые забавы: мохноногие пони в серебряной сбруе, сладкие и липкие марципаны, костюмчики от Жоржа и Жоры, оловянные солдатики, искрящиеся калейдоскопы, нарисованные с величайшим мастерством карты для лото. Вы полагаете, я жаждал этих развлечений? Ничуть. Стократ охотнее я играл бы с веточками и щепками, только бы не в одиночестве.
   По мере взросления времени на игры у меня становилось все меньше, а обязанности росли. Мой день был расписан по часам: физические упражнения, фехтование, танцы, гребля летом и катание на коньках зимой, верховая езда, богословские и философские диспуты, церковные службы, охота, визиты к портному. Знания я получал от лучших педагогов, за соблюдением распорядка неотступно бдили гувернеры.
   А потом судьба свела меня с Гаром. Между нами было много общего - ну, прежде всего, нас звали одинаково. Отец Гара был учителем пения, но учил он меня, а не своего сына. Гару же приходилось постигать науку без помощи. Он бредил музыкой. Имея возможность сколько угодно времени проводить со сверстниками, он добровольно обрекал себя на заточение среди флейт и клавесинов, пюпитров и скрипичных ключей. Оттого, что Гар всюду таскался с отцовскими нотными тетрадями, вечно что-то насвистывал, отстукивал ритмы на всем, что попадало под руку, он казался мне блаженным.
   Но такая настойчивость не могла не вызывать уважения. Я охотно растолковывал Гару то, что вложил в мою голову его отец, ведь мне это ничего не стоило. Вот уж воистину, нomines, dum docent, discunt. Пока я выискивал подходящие слова, музыка незаметно прокралась в мое сознание и зазвучала там сперва тихо, а затем в полную мощь. Я сам не заметил, как тоже принялся отстукивать ритмы на столах и буфетах. О, Гар понимал меня лучше прочих. Ему-то дано было слышать переливы созвучий с самого детства. Он родился с абсолютным музыкальным слухом. Напару мы бродили по окрестностям Обливиона, находили пещеры, где пели дуэтом на радость летучим мышам. В пещерах великолепная акустика, звук отражается от каменных сводов и возвращается со всех сторон, заключая вас в точно кокон.
   Я достиг немалых успехов в пении. Заметив это, батюшка взялся покровительствовать оперному театру, немало расточительствовал на костюмы и декорации. Вскоре мое имя стояло на всех афишах. А никому не известный Гар с абсолютным слухом давал концерты на улицах, подмостками ему был деревянный ящик, слушателями - обитатели развалившихся лачуг. Мне это казалось несправедливым. С моей подачи директор театра предложил Гару контракт. Не думайте, я сделал это не ради благодарности, а ввиду нашей давней дружбы, которой очень дорожил. Но выходит, дорожил ею я один...
   Арик умолк, поманил официанта наполнить бокал. Глотал жадно, от долгой речи у него пересохло в горле.
   - Я тут много вам всего наговорил. Откройте взамен одну вещь? Вообразите на минуту, будто вам позволено выбирать, что помнить, а что - нет. Какими воспоминаниями вы предпочли бы пожертвовать?
   Я вздрогнул, как от удара током. Беспамятство преследовало меня по пятам.
   - Знаете, Арик, со мной приключилась странная вещь - я запамятовал историю награды, которую ношу на груди. Представляете, не мог вспомнить ее, сколько ни бился, она буквально выветрилась из моей головы!
   Сказать Арику, что забыл сестер, я не осмелился. Это было слишком личным, слишком стыдным. Имей я возможность выбирать, никогда не вычеркнул бы из памяти ни их, ни Георгиевский крест. Куда охотнее я расстался бы с воспоминаниями о безумии, поразившем моего отца. Но это тоже было стыдным, чтобы произносить вслух.
   - Вы забили за что получили награду, а Гар забыл, как мы стали побратимами.
   Я оторопело взглянул на Арика.
   - Разве такое возможно? Ведь это случилось совсем недавно! У меня до сих пор стоит перед глазами, как я впервые увидел вас с братом в Небесном чертоге: вы рассказывали о ритуале взахлеб - про молчание, про растопленный снег, про луну в чаше. Или забыл в переносном смысле? Простите, я не совсем понимаю.
   - Ну, конечно, не понимаете, ведь вы родились за пределами Мнемотеррии, - Арик тряхнул головой. - Простите, напрасно я затеял этот разговор. Ваш обед принесли. Допивайте вино, если распробовать, оно не такое уж скверное. Благодарю за терпение.
   Певец не глядя швырнул на стол несколько банкнот. Слуга расторопно подал ему сюртук. Сразу попасть в рукава у Арика не получилось, тогда он махнул рукой и залихватски перекинул сюртук через плечо.
   Я подскочил с места:
   - Я провожу вас!
   - Не утруждайтесь, внизу меня ждет экипаж. Передавайте наилучшие пожелания Габриэлю, Янусе и дражайшей Пульхерии Андреевне.
   Пошатываясь, певец направился к лестнице. Погруженный в свои невеселые мысли, я медленно поглощал обед. От раздумий меня отвлекли голоса за спиной:
   - Смотри, сколько тут всего. Точно говорю, не хватит.
   - Глупости, этот самый счастливый день в моей жизни, его должно хватить.
   - Счастья никогда не бывает довольно.
   - Сейчас проверим.
   Я осторожно отодвинул узорчатый занавес и заглянул в образовавшуюся щель. Позади меня устроились знакомые девочки. Рядом, привязанный к ножке стола, точно верный пес на сворке, лежал шарик - не то подаренный красивой дамой, не удравший от капризного пацана. На столе перед девочками россыпью лежали белые от сахарной пудры фрукты, конфеты в ярких обертках, плитки шоколада, в креманках оседало мороженое, шипел и пенился лимонад. Девочки странно смотрелись в ресторане - растрепанные, в одежде с чужого плеча, однако официант споро подбегал по каждому их зову.
   Незамеченный, я наблюдал за ними - это было все же лучше, чем сокрушаться над собственными невзгодами. Любопытство позволило мне сделаться свидетелем странного ритуала. Когда сладости были съедены, а лимонад выпит, Жанна поманила официанта измазанным в шоколаде пальчиком.
   - Сегодня был самый счастливый день в моей жизни. Я согласна рассчитаться, - немного невпопад сказала она.
   Тот кивнул, однако тотчас переспросил:
   - Юная барышня уверена в своем согласии?
   Жанна кивнула:
   - Да.
   - Вы согласны отдать назначенную цену доброй волей и без принуждения?
   - Доброй волею и без принуждения, - откликнулась эхом девочка.
   Я вспомнил, как гном в лавке поделок из камня также спрашивал моего согласия, когда я предложил рассчитаться за шкатулку без денег. И вспомнил, как Звездочадский трижды толковал о согласии стражам у стены. Похоже, между Жанной и официантом происходил тот самый расчет услугами, на который я так долго хотел взглянуть. Интересно, какие услуги могли потребоваться хозяину ресторана от столь юной особы? Я знал, что уличных детей часто использовали в роли посыльных, а на войне еще и в качестве шпионов - редко кто мог заподозрить лазутчика в ребенке, крутящемся поблизости.
   Официант подал Жанне руку. Она оперлась на протянутую ладонь своими липкими пальчиками, попыталась подняться с дивана, но вдруг неловко пошатнулась, ойкнула и осела обратно.
   - Все в порядке, юная барышня? - участливо поинтересовался слуга.
   Жанна закусила губу и кивнула. Ее личико побледнело под загаром. Второй раз она поднялась с низенького диванчика без сторонней помощи.
   - Позволите проводить вас? - спросил официант, помогая Жанне облачиться в ее куцее пальтишко.
   Девочка кивнула с королевской важностью:
   - Позволяю. И мою сестру следует проводить тоже.
   В сопровождении официанта девочки удалились. У ножки стола, привязанный, остался лежать воздушный шарик. Я поспешно рассчитался, отвязал шарик и бросил догонять недавних знакомых. Девочки шли не торопясь, я настиг их скоро. Второй раз за день я протянул шарик Жанне:
   - Держите крепко и не забывайте больше, в следующий раз меня может не оказаться рядом.
   Жанна не торопилась брать шарик из моих рук.
   - Вы, верно, перепутали меня с кем-то, любезный сударь. Я ни за что не забыла бы такую красоту, кабы только она была моей, - тут она лукаво взглянула на меня и добавила, - или вы хотите мне его подарить?
   Она разыгрывала меня?
   - Это твой шарик, - вмешалась старшая девочка и сказала, уже обращаясь ко мне, - спасибо, что возвратили. Жанне он так нравился!
   - Нет, не нравился, - тут же возразила Жанна.
   - Зачем же ты неслась за ним как угорелая целых пол-квартала?
   - Никуда я не неслась, я не курица, чтоб нестись!
   За привычным спором я их оставил.
  
   IX. Лизандр читает стихи на колоннаде. Тень Лигеи
  

Смягчается времен суровость,

Теряют новизну слова,

Талант - единственная новость,

Которая всегда нова.

Борис Пастернак

  
   Когда я воротился в Небесный чертог, домочадцы уже были в сборе.
   - Куда вы запропали, Микаэль? - упрекнула меня Януся. - Мы потеряли вас! Лизандр нынче вечером читает стихи на колоннаде, я бы очень хотела слушать, но маменька устала, а брат куда-то укатил с Ангеликой. Могу я рассчитывать хотя бы на вас?
   - Разумеется, Януся, вы можете всецело мною располагать.
   Заручившись моим согласием, Январа упорхнула, оставив меня дожидаться в обществе Пульхерии Андреевны. Та после визита к портным пребывала в радостном воодушевлении. Она подхватила меня под руку и увлекла в гостиную, где слуги уже подавали чай и раскладывали варенье в розетки. За чаем Пульхерия Андреевна принялась делиться впечатлениями. Я едва вникал в смысл сказанного, - относительно моды я был полным профаном.
   - Платье Януси цвета утренней зари, на белом чехле, шитое бисером и жемчугами, больше ни слова о нем не скажу. Мое из зеленого креп-жоржета с кружевом на рукавах и по подолу, к нему Габриэль подарил мне кружевные перчатки и ажурную шелковую пелерину с воротником из страусовых перьев. Мой милый мальчик так похож на своего покойного батюшку! Петр Пантелеевич тоже частенько баловал меня подарками. Как мы были счастливы вместе! Каждый раз, как вспомню, хочется смеяться и плакать одновременно, - тут хозяйка и впрямь всхлипнула, промокнув уголок глаза кружевным платочком. - О нашей свадьбе столковались родители, мы с Петром Пантелеевичем не ропща приняли их решение. Нынешняя молодежь не такая. Сколько я ни предлагала Габриэлю невест, он слышать ничего не хочет о женитьбе. А ведь он солдат, не ровен час... нет, даже думать об этом не стану! Но мне было бы куда спокойнее, кабы сын наконец остепенился. Может быть, вам удастся повлиять на него? Пообещайте поговорить с ним, успокойте материнское сердце!
   Пульхерия Андреевна вдруг вскочила с кресла, в котором сидела, приблизилась ко мне, и, заключив мои руки в свои, взглянула на меня огромными молящими глазами, так похожими на глаза ее дочери.
   От неловкости я не знал куда деваться. Я конечно же тотчас пообещал ей поговорить со Звездочадским, хотя подозревал, что мои увещевания пропадут втуне - переубедить Ночную Тень в чем-либо было равносильно подвигу. Вытянув из меня обещание, Пульхерия Андреевна позволила усадить себя обратно в кресло и милостиво приняла от слуги чашку с чаем.
   Я поспешил сменить тему беседы, пока она не вымолила у меня еще какое-нибудь обещание.
   - Гуляя по городу, волею случая я повстречал Арика. Он шлет вам наилучшие пожелания.
   - Достойнейший молодой человек. Вежлив, учтив, блестяще образован, из хорошей семьи. А голос, какой голос! Поистине бесподобен, настоящая находка для оперного театра. Я была бы рада, кабы Януся пригляделась к нему повнимательнее.
   - К кому мне должно приглядеться? - спросила Январа, появляясь на пороге.
   Она успела переодеться в серебристо-серое платье с расходящимися книзу рукавами. Кудряшки ее прикрывала шляпка, завязанная затейливым бантом под подбородком, изящную шейку обхватывала жемчужная нить, синие глаза лучились, а щечки разрумянились в предвкушении приятных впечатлений.
   - Я говорила об Арике, отличная партия для тебя, тем паче меж вами царят покой и согласие, - охотно повторила Пульхерия Андреевна.
   - Маменька, ну к чему вы забиваете нашему гостю голову семейными делами? Микаэлю это вовсе неважно. А с Ариком, коли желаете знать, мы просто хорошие друзья.
   Госпожа Звездочадская всплеснула руками:
   - Подумать только, неважно! Да что может быть важнее удачного брака? Я прожила достойную жизнь, у меня есть вы с Габриэлем, есть место, где преклонить голову в старости и это все оттого, что я не считала семейные дела неважными!
   - Мне бы очень хотелось вступить в брак, питая нежные чувства к своему нареченному.
   Януся украдкой кинула взгляд на меня, и все мое существо наполнилось теплом от столь безыскусного признания.
   - Ты читаешь чересчур много сентиментальных романов. Чувства хороши в книгах, для семейного союза они шаткий фундамент. Взаимное уважение, общность интересов, схожесть воспитания и желание зажить собственным домом - вот идеальная основа для брака, уж поверь моему жизненному опыту.
   Январа приблизилась к матушке, поправила шаль на ее плечах, обняла и принялась ластиться совсем по-лисьи, все же недаром Габриэль сравнивал сестру с этим зверьком.
   - Мы спорили об этом не раз, но так и не пришли к согласию. Ответьте лучше, вы отпустите Микаэля? Мы уговорились теперь идти на колоннаду, Лизандр станет читать стихи.
   - Коли Лизандр читает на колоннаде, Михаилу стоит это увидеть, - сдала свои позиции Пульхерия Андреевна, разомлев от дочерней нежности. - Но не надейся, будто я не разгадала твоей хитрости, к разговору о браке мы непременно вернемся позже.
  
   Колоннада Обливиона, когда я впервые ее увидел, весьма меня впечатлила. Высокие столбы отлично просматривались издалека. Они были сделаны из ракушечника, который добывался неподалеку от города и свидетельствовал в пользу того, что некогда над этими землями простирались толща воды. Камень хранил в себе останки морских существ, умерших миллионы лет тому назад: то круглые или овальные, то перекрученные восьмерками, то похожие на выпученные глаза в обрамлении лапок-ресниц. Мы с Янусей развлекались, пытаясь вообразить как выглядели эти существа при жизни. Колоннада стояла на возвышении, откуда открывался вид на городской парк, оркестр играл вальсы и мы танцевали среди колонн: я прижимал Январу к груди, ее волосы развевались, ротик приоткрывался, и мне казалось в тот миг, что в целом мире нет никого счастливее нас.
   Под колоннами открывался темный провал, из него даже в самые теплые дни веяло холодом. Каменная лестница вела в сквозную пещеру, пройдя которую можно было выйти в парке много дальше колонн. В центре пещеры сочился каплями фонтан, в круглом бассейне стыла неподвижная черная вода. Фонтан окружали каменные скамьи, выраставшие прямо из пола, а низкий свод пещеры поддерживался множеством резных колонн, среди них не было ни одной одинаковой. Эта подземная колоннада освещалась масляными светильниками, а на бортике бассейна всегда горели свечи.
   На сей раз под землей было людно. Между колонн прохаживались нарядно одетые дамы и кавалеры, многие держали зажженные свечи. Несмотря на царящую в пещере прохладу, дамы обмахивались веерами, их плечи были обнажены в угоду моде. Мужчины раскланивались встреченным знакомым, хлопали друг друга по плечу и целовали надушенные перчатки своих или чужих спутниц. Дальше от бассейна, где света было меньше, я разглядел горожан победнее, тоже со свечами.
   Мы переходили от одних знакомых к другим, здороваясь и растоячая улыбки, когда заметили Сибель Аполлонову. Девушка приветливо замахала нам с каменной скамьи и предложила устроиться рядом. Поскольку места для сидения по большей части уже были заняты, ее приглашение пришлось кстати. Я бросил на поверхность скамьи свой мундир, чтобы девушкам было удобнее. Сам я предпочел стоять, так удавалось охватить взглядом гораздо больше.
   Лизандра я приметил сразу. С моего места было отлично видно, как пиит идет по ступенькам, протискивается сквозь толпу к фонтану. Облик его был проникнут щегольством на грани с театральностью: невысокий, полный, с завитыми белокурыми локонами, в светлом фраке с золотыми вензелями, в белоснежном шейном платке, заколотом искрящимся топазом, в белых перчатках пиит точно светился в сумраке пещеры. Отодвинув свечи, Лизандр присел на бортик каменной чаши фонтана, устремил взор на темную гладь воды и принялся декламировать.
   Своей отстраненностью Лизандр напомнил мне Лигею, и я принялся развивать эту ассоциацию дальше, обнаруживая между ними все больше и больше сходства. Однако имелись и различия: Лигея не стремилась привлечь внимание к себе, она как бы выступала проводником, сквозь который стремился живой ток поэзии; Лизандр же сознательно отграничивался от толпы до мелочей продуманным обликом, нарочитой манерностью, возведенным в степень аристократизмом, подчеркнутым душевным надрывом. Уже то место, что он избрал - особняком, в круге света, выделяло его среди окружения.
   Точно отыскивая в темной воде одному ему ведомые письмена, Лизандр читал стихи. Его голос звучал напористо и громко, заполняя самые отдаленные уголки пещеры, усиливаясь акустикой каменных сводов и возвращаясь стократ.
  
   Где-то в горном краю
   Кругом сходятся скалы,
   Словно в вечном бою
   Короли-великаны.
   Скалы громом гремят,
   Скалы сказки хранят
   Про войну и про раны,
   Про деянья дней славных.
  
   Там, в надзвезной тиши,
   В колыбели дорог,
   Где с землею смыкается небо,
   Обменяв жизнь на жизнь,
   А клинок на клинок,
   Преломив пополам кусок хлеба,
  
   Старый-старый обряд:
   Нет вернее, чем брат,
   Ныне узы родства нерушимы.
   Стук сердец в унисон,
   На двоих один сон,
   Мы отныне навек побратимы.
  
   Позови - я приду
   От последней черты,
   По снегам добреду,
   Через реки-мосты.
   Я приду на твой зов,
   Где бы ни был отныне,
   Через сотню миров -
   Мы теперь побратимы.
  
   Пока Лизандр читал, кто-то принялся проталкиваться к выходу. Толпа откликнулась неодобрительными шепотками, заволновалась, зашелестела, головы поворачивались беглецу вослед. Лизандр тоже отъял взор от водной глади. Точно почувствовав устремленное на него внимание, уходивший обернулся, и я узнал его. Это был Арик, руки его были сжаты в кулаки, рот искривлен в пренебрежительной гримасе, словно он застиг Лизандра за чем-то очень-очень скверным. Мне показалось, Лизандр сейчас кинется за певцом вослед, и действительно пиит вскочил, сделал шаг, другой. Он двигался медленно, точно во сне или в толще воды, точно сомневаясь в своих действиях. За это время Арик успел взбежать по лестнице и скрыться из виду.
   - Что стряслось? - привстала Январа, пытаясь разглядеть, чем вызвана суматоха.
   - Арик ушел, - пояснил я.
   - Арик был здесь, но ушел? Отчего же? Лизандр читает очень вдохновенно. И стихи хорошие.
   - Я встретил Арика сегодня, он рассорился с Гаром, был очень расстроен. Осмелюсь предположить, что стихи напомнили ему об их ссоре.
   - Сколько их помню, братья были тенью друг друга! Даже не представляю, что могло их рассорить, - Януся покачала головой.
   - Вам лучше спросить у Арика.
   Я не любил обсуждать чужие драмы. Хотя певец и не просил сохранять нашу беседу втайне, я считал себя не вправе поверять его переживания другим.
   - Брат теперь расстроится, - прошептала Сибель.
   Она оказалась права. После недолгой паузы Лизандр продолжил читать, но уже без прежнего запала. Его стихи без преувеличения были хороши. Хотя я слыхал их не единожды - от него самого или из других уст, здесь, на колоннаде, они звучали совершенно иначе. Мистическая атмосфера подземной залы, напряжение ловящей каждой слово толпы, всхлипы, перешептывания, слезы на лицах барышень - все это придало поэзии Лизандра осязаемое воплощение.
   По мере исполнения и сам пиит понемногу восстанавливал душевное равновесие. На последнем стихотворении он даже обратил взор на слушателей и изобразил на лице улыбку.
   - Жаль, что мы не взяли цветы, - огорчился я.
   - Цветы? - переспросила Сибель. - Но на колоннаде не принято дарить цветы. Смотрите, сейчас начнется самое интересное.
   Отзвуки голоса Лизандра потихоньку рассеивались в пространстве. Собравшиеся люди пришли в движение, потянулись к выходу. Однако прежде чем уйти, они подходили к Лизандру и, наклоняясь, опускали что-то. Я присмотрелся. Люди оставляли те самые свечи, что держали в руках! А я-то гадал, откуда они здесь берутся!
   - Какой интересный обычай! - вырвалось у меня.
   Сибель улыбнулась:
   - Талантливый человек, точно светоч в ночи, согревает своим даром людские души. А за свет можно отдарить только светом. Все это очень символично, вы не находите?
   Постепенно вокруг Лизандра собралось переливающееся и колышущееся море огней - теплое, живое, что складывалось разновеликим множеством свечей. Они громоздились на полу, на бортике фонтана, нагревались, впитывая жар друг дружки, кренились набок, прогорали, с шипением падали в воду. Среди образовавшегося ореола, точно принимающее подношения античное божество, сидел Лизандр.
   Когда человеческий поток потихоньку стал иссякать, пиит поднялся, двинулся в нашу сторону. Нас разделало, верно, пятьдесят шагов, но чтобы их преодолеть, Лизандру потребовалось порядка двадцати минут. Его останавливали, обнимали, поздравляли.
   - На сей раз ты превзошел сам себя! - пробасил высокий, заросший бородой по самые глаза мужчина, сгребая Лизандра в объятия и дружески хлопая кулаком по спине, отчего тот закашлялся.
   Этого медведя в человеческом обличии сопровождала барышня - огненно-рыжая, ростом достававшая мне до груди, и такая хрупкая, что казалось, неминуемо оторвется от земли, едва дунет ветер. Барышня подняла тонкие брови, вытянула вперед губы, за которыми потянулись прочие черты ее лица, и с придыханием сказала:
   - Вы настоящий мастер. У кого вы приобрели ваш талант, если не секрет?
   - Я учился у Лигеи.
   - У самой сладкоголосой из сирен? Вы разыгрываете нас!
   - Ни в малейшей степени. Я даже осмелился взять имя ей под стать, только вслушайтесь: Ли-гея, Ли-зандр.
   Тут и я не сдержал любопытства:
   - Это правда, насчет Лигеи? Дело в том, что я видел ее недавно в бедных кварталах...
   Лизандр обернулся в мою сторону, прижал палец к губам в красноречивом жесте молчания:
   - Тсссс, ни слова больше! Не разоблачайте меня столь безжалостно! Если вы развенчаете мои тайны, что останется от бедняги Лизандра? Толстый человечек с претензиями на стихоплетство, право слово, какой пустяк.
   - Не гневи Бога, ты был великолепен, - поддержала брата Сибель, передавая ему огонек в сложенных чашечкой ладонях. - Вот, я тоже припасла для тебя свечу.
   - Поставлю ее к другим.
   Пиит воротился к фонтану, где установил подаренную сестрой свечу на бортик. Затем он склонился к воде, по самое плечо окунул руку в темную гладь и принялся там сосредоточенно шарить. Я подумал было, будто он что-то выронил, однако к моему изумлению, Лизандр достал из фонтана плотно закупоренную бутыль.
   - Идемте в парк, друзья, будем гулять и пить шампанское. Я угощаю!
   Вечер выдался сумбурным и светлым. Низко светила луна. Мы бродили по утонувшему в тенях парку, где ветви деревьев походили на скрюченные пальцы чудовищ, а раскачивающиеся на ветру пустые качели напоминали летящих призраков. Постепенно к нам присоединились друзья и почитатели Лизандра, собралась шумная и разношерстая компания. Бородатого мужчину звали Самсоном Геннадиевичем, а рыжеволосая барышня оказалась ему супругой - они были настолько разными, что, следуя закону противоположностей, просто обречены были сойтись. Этот Самсон Геннадиевич оказался запасливым малым, едва выуженное из фонтана шампанское было выпито, он, словно факир, извлек из своего фрака еще пару бутылок, громко провозгласив:
   - Все же одним только светом сыт не будешь.
   От воздействия шампанского и всеобщего восхищения пиит захмелел, стряхнул хандру, принялся балагурить и рифмовать прямо на ходу. Сибель уговаривала брата ехать домой.
   - Марья Теодоровна станет волноваться...
   При этих словах я взглянул на Янусю, но, предвосхитив мой вопрос, девушка склонилась к моему уху и зашептала:
   - Маменька знает, что с вами я в безопасности.
   Выпитое шампанское делало мои шаги легкими, а мысли - радужными. Мнемотеррия казался особенной, вдохновенной землей потому, что здесь мне открылась любовь. Я надеялся, что медики признают меня годным к несению службы, теперь мне думалось, что иначе и быть не может, поскольку передо мной забрезжила цель: по окончании военной компании или даже прежде я намеревался упросить Звездочадского еще об одной встрече с его сестрой. Я вовсе не желал забывать Янусю, как она того опасалась, напротив, собрался писать ей ежедневно и чаял ответных посланий. Меня согревала надежда, что если я проявлю отвагу на поле брани, то со временем смогу предложить Янусе что-нибудь повесомее слов в подкрепление своих чувств.
  
   X. Бал у князя Магнатского. Чужие тайны. Вызов
  

Ярчей наследственных алмазов там блестят

Глаза бессчетные, весельем разгоревшись;

Опередив весну, до время разогревшись

Там свежие цветы свой сыплют аромат.

Красавицы летят, красавицы порхают,

Их вальсы Лайнера и Штрауса увлекают

Неодолимою игривостью своей...

И все шумнее бал, и танцы все живей!

Евдокия Ростопчина

  
   В обратный путь мы с Габриэлем уговорились отправиться сразу после бала: зная, как ждут матушка и Януся приема у князя, Ночная Тень не хотел омрачать их радость своим отъездом. С раннего утра женская половина семейства принялась готовиться к балу: по лестницам метались горничные, в каретном сарае стучали молотками колесники, конюхи наводили последний лоск на холеных, откормленных лошадей, садовники охапками несли из оранжереи цветы, оставляя на полу поломанные стебли и листья.
   Мы со Зведочадским поспешили ретироваться, пока и нас не затянуло в бешеный водоворот забот. Верно, в последний раз мы направились к реке. Утренний воздух был прозрачен и чист. Он лился внутрь без малейшего усилия, будто я дышал не через горло, а всей кожей. Смородиновая пенилась, свивала в косы белые струи, шумела, ворочалась в своем каменном ложе, то вдруг подхватывала гальку со дна и влекла ее по течению вперед, а затем, натешившись, бросала. Густой завесою ниспадали в поток ветви ив, ажурно и нежно цвел миндаль, раскрыли свои бутоны яблони - не белые, как у нас дома, а заревно-розовые. Низко над водой, задевая ее крылами, порхали маленькие звонкоголосые птахи.
   Я остановился, достал кисет, скрутил две цигарки, протянул одну Звездочадскому. Ночная Тень поблагодарил меня, затянулся не спеша:
   - Странная штука время. Схоже вот с этой рекой: то застывает, разливаясь маленькими ленивыми озерцами, то несется вскачь через пороги. А ты стоишь на берегу, смотришь вперед, строишь планы, и противоположный берег кажется тебе таким далеким. Но стоит на минуту забыться, и - рраз! - ты оказываешься по другую сторону потока и уже оттуда глядишь на себя-прежнего. Совсем недавно, быть может месяца три назад, а по ощущениям кажется, будто и трех ударов сердца не миновало, я точно также стоял рядом с вами и вспоминал Мнемотеррию: яблоневую зарю и цветущий миндаль. Родина казалась мне столь же недостижимой, сколь и желанной. И вот я здесь, гляжу на яблони, слушаю гул течения, вдыхаю пропитанный влагой воздух, и что бы вы думали, я счастлив? Нет, я считаю дни до возращения в армию. Самое позднее через пару недель, но я-то знаю, что всего пара ударов сердца минет, мы прибудем в расположение войск, и тогда меня вновь крепко ухватит за горло тоска по родным местам.
   - Что-то вас потянуло на философию, - заметил я. Цигарка моя прогорела и обжигала пальцы, но я не накурился. Тягучий, сладкий воздух Мнемотеррии был так сладок, что ради веры в его истинность требовался контраст с горечью табака.
   - Старею, видать, - флегматично пожал плечами Ночная Тень. - Как знать, может, права матушка, и мне впрямь пришла пора остепениться? Осяду в усадьбе, женюсь на Ангелике и годы или несколько ударов сердца спустя примусь тешить сыновей армейскими байками. И тогда, а я знаю это наверное, стану сожалеть о том, что остался здесь, а не там.
   - Вы серьезно? Вы и впрямь хотите остаться? А как же ваши рассуждения о том, что каждая секунда на войне запоминается так как не запомнится неделя мирной жизни? Как тогда, когда шальная пуля пробила луку вашего седла?
   - Это и вправду было со мной?
   - Вы сами мне не раз о том рассказывали.
   - Простите, запамятовал. Я уже сам не пойму, к чему стремлюсь. Время бежит, сердце отмеряет удары все быстрее. Как-то неспокойно, чего-то не достает. Когда я за тридевять земель от Мнемотеррии, мне кажется нет места прекраснее. Но едва возвращусь, и вот уже тянет прочь, прочь, прочь. Странное чувство - ностальгия: тоска не по тому, что было лучшим, а по тому, что было.
   Возможно, отец Димитрий нашелся бы, что ответить моему товарищу, я же был плохим советчиком. Мне импонировал беспокойный, мятущийся дух Звездочадского, мой друг был таков, какими рисуют романтических героев книг, но я едва ли мог разделить его страсти. Жажда романтизма, приведшая меня в армию, со временем сменилась чувством долга, и это чувство, не менее осязаемое и значимое, все же имело совершенно иную природу. Я повзрослел на войне, а Звездочадский так и остался сумасбродом.
   Я топтался с ноги на ногу, докуривая вторую цигарку. Ночная Тень избавил меня от необходимости выдумывать ответ.
  
   На имена, на времена,
   На обреченные ночи без сна
   Память одна. Светом озарена,
   Словно в тумане мечтаний страна,
   Тянет, и манит, и тайны полна,
   Но с каждым шагом все дальше она.
   Так день за днем к прошлому льнем,
   Силясь угнаться за лунным лучом
   Чтоб навсегда скрыть в горсти зыбкий свет.
   Было - прости, было - и нет.
  
   - Вновь Лизандр?
   - Да уж куда без него! Лизандр - главное достояние Обливиона, все хозяйки мечтают заполучить его к себе в салон. Его арии звучат со сцены Обливионского театра, уличные мальчишки поют его куплеты, его цитируют, его превозносят, на него хотят походить, да что уж там, даже ваш покойный слуга пытался ему подражать.
   - Вы верно хотели сказать покорный слуга?
   - Бывает, оговорился. Лизандр безошибочно точно умеет давать имена явлениям и чувствам, о которых ты сам имеешь лишь смутное представление. А ведь он даже не был за пределами Мнемотеррии. Захоти Лизандр уехать, ему придется делать это тайком, иначе его просто не отпустят. Ему устроят здесь любой уголок империи, только бы удержать.
   Едва Звездочадский сказал это, мне вспомнилась одна вещь, о которой я давно хотел спросить, да не приходилось к слову.
   - В Обливионе я повстречал женщину, ее зовут Лигея. Быть может, вы ее знаете?
   - Увы, нет. Чем эта Лигея так вас покорила?
   - Она читала стихи.
   - И все?
   - Мне сложно объяснить природу ее воздействия, здесь все вместе: и манера говорить, и облик, и голос, и сами строки. Она будто меняет мир вокруг, перелаживая его под себя.
   - Я бываю дома наездами. Разве и успеваю обежать друзей да раздать долги. Простите, что не могу удовлетворить ваше любопытство.
   Звездочадский наклонился, поднял с земли небольшой округлый камень, который выбросила река; подкинул его наблюдая, как он поворачивается в воздухе, затем ловко поймал и спрятал в карман.
   - Что-то мы застоялись. Бежим наперегонки во-он до той вершины?
   И он увлек меня в соревнование, неминуемо проигрышное для любого человека, если только тот не обладает парой острых копыт или не родился горцем. Подхлестываемые духом соперничества, мы карабкались по крутому склону, цепляясь за выпирающие из земли корни, валуны, кривые стволы деревьев, колючие кустарники и даже за саму почву. Разумеется, Звездочадский достиг цели первым, и когда я, запыхавшись, поднялся, мой приятель уже стоял на вершине горы и подбрасывал на руке найденный у реки камень.
   - Сестра рассказывала вам про эту гору?
   - Я знаю, что в Мнемотеррии у каждой горы имеется свое имя. Януся и эту как-то именовала, погодите, сейчас попробую припомнить, - пытаясь отдышаться отвечал я.
   - Не утруждайтесь. Она зовется Гора грешников. Если подняться сюда с камнем в руке, и оставить его здесь, считается, будто вы оставляете не камень, а свои грехи.
   Я огляделся и приметил, что на вершине и впрямь много камней: огромных, точно великаньи головы, и крохотных, не больше мизинца младенца, округлых, обкатанных течением реки, и острых, будто сколотых со скалы, замшелых, вросших в почву и сложенных пирамидами друг на друга. Кто знает, какие лежали здесь изначально, а какие принесены жаждущими искупления грешниками.
   - Отчего вы меня не предупредили? Я шел с пустыми руками. Второй раз этот подъем мне не одолеть.
   - Хотите, отдам вам свой?
   - Камень? Или грехи? - не удержался я от шутки.
   - Камень. Или грехи, - невозмутимо повторил Звездочадский, метко забрасывая свою гальку в кучу камней.
   Благодаря уроку скалолазания приготовления к балу удачно нас миновали. Когда мы воротились в усадьбу, возле порога уже стояла карета. Бока ее были расписаны узорами, лакировка блестела как зеркало. В карету попарно были впряжены четыре лошади серой в яблоках масти. На украшенных богатым покрывалом козлах восседал кучер Тифон, облаченный в расшитый бисером жилет и четырехгранную шапочку. За поясом Тифона был заткнут короткий кнут.
   Мы с Габриэлем привели себя в порядок, облачились в парадные мундиры, кожаные сапоги с короткими голенищами и непременные для бала белые перчатки. Пульхерия Андреевна точно сбросила с плеч десяток лет: была очень оживлена, смеялась невпопад. Однако моим вниманием целиком завладела Януся. Я смотрел на нее словно впервые в жизни, и не будь я уже влюблен, непременно влюбился бы сей же час, так пленительна, свежа и невинна она была, точно сама Аврора, сошедшая с небес на землю. Я не различал ни платья ее, ни жемчугов, но воспринимал весь образ целиком. Кожа Януси казалась нежнее цветочных лепестков, щеки окрашивал румянец, а синие глаза потемнели и точно подсвечивались изнутри, как подсвечивается всполохами молний предгрозовое небо.
   Я помог Янусе забраться в карету и устроиться на обитом шелком сидении, заслужив незаметное пожатие руки. Девушка волновалась, и через это пожатие мне передалось ее волнение, я тоже забеспокоился, замаялся в неясном томлении. Едва мы расселись, кучер воскликнул: "Но, родимые!", лихо свистнуло кнутовище, и карета понеслась, враз набрав скорость, будто мы ехали не на бал, а прямиком на бега. Сквозь лихорадочный стук колес я разобрал голос Звездочадского, которому маленькая победа в нашем шуточном состязании вернула хорошее расположение духа:
   - Князь Сергей Михайлович крупный промышленник, его виноградники славятся далеко за пределами Мнемотеррии. У него, единственного в наших краях, есть винный завод. Так что, Михаил, если вам сделается скучно, смело можете напиваться, вина у князя отменные, похмелья не будет.
   - Ах, молодость! - покачала головой Пульхерия Андреевна, отчего в ее ушах заискрились два черных бриллианта. - Все бы напиваться да балагурить! Михаил, не слушайте моего сына, вам никак не может быть скучно, ведь у его сиятельства соберется цвет общества: чудеснейшие, образованнейшие, галантнейшие люди. И вы, несомненно, станете центром вниманья.
   - Поверьте, любезная Пульхерия Андреевна, быть центром внимания как раз то, чего я по возможности стремлюсь избегать.
   - Да что вы такое говорите! Это так волнительно! По-доброму я вам даже завидую.
   - Расскажите пару армейских историй, и успех вам обеспечен, - посоветовал мне Габриэль. - Наши мужчины больше путешественники, нежели воины. Армия им в диковинку, хотя диковин в их памяти хранится предостаточно.
   Тем временем дорога пошла на подъем. Мы въехали в лес. В окно я видел высокие деревья, что живым коридором смыкались по обе стороны. Местами из земли выходили огромные валуны - то коричневатые, то голубоватые, то серые. Вот в гуще стволов и ветвей показались ворота. Столбами им служили валуны, кованые решетки складывались из черных полукружий, внутри которых блестели золоченые виноградные листья. По случаю приема створки ворот были распахнуты настежь.
   - Земли князя столь велики, что обносить оградой их все - пустое расточительство. Острословы шутят, будто они размером с небольшое королевство. Поместье - лишь малая часть владений князя, - пояснила для меня Януся.
   - Внушительный размах, - подивился я.
   - Приберегите свои восторги до замка. Вот где размах, так размах, - отозвался Ночная Тень. - Среди местных жителей бытует легенда, будто княжеский замок был выстроен одновременно со стеной из того же материала. Как по мне, так это досужие домыслы, однако они весьма популярны. Однажды мы с Ариком предприняли целое путешествие сперва к стене, а затем к замку, чтобы сравнить камень, даже откололи по кусочку.
   - И что же?
   Звездочадский пожал плечами:
   - Камень как камень, видом схож, но в этом весь итог наших изысканий.
   Тут я заметил в окно, что нас нагоняет алого цвета карета с изображением дерущихся орлов на гербе. Ее влекла шестерка рысаков, таких горячих, что кучер управлялся с ними с большим трудом. Я собрался было спросить, кому принадлежит карета, но тут Тифон лихо свистнул и щелкнул кнутом, благодаря чему мы вкатили в ворота первыми и, не сбавляя скорости, устремились дальше. За воротами дорога расходилась надвое. Вопреки моим ожиданиями, мы поехали не по наезженной колее, а с треском вломились в узкий проход, едва заметный среди сплетения ветвей. Некоторое время мы следовали в полумраке, но вскоре выскочили из леса на открытое пространство. Подъем сделался еще круче, а проезжая часть постепенно сошла на нет. По левую сторону сплошной стеной встали скалы, справа круто обрывался поросший деревьями склон. Мы неслись по краю обрыва так, будто у коней вдруг выросли крылья. Протестующе скрипели рессоры, колеса высекали искры из камней.
   Пульхерия Андреевна ахнула:
   - Что творит этот старый безобразник! Не могу смотреть! Он же знает, я боюсь высоты. Габриэль, спроси, в чем дело.
   Исполняя матушкину просьбу, Звездочадский прокричал в открытое против кучера окно:
   - Тифон, зачем ты свернул на старую дорогу? Что-то случилось? Нужна помощь?
   В ответ ему донеслось:
   - Не извольте беспокоиться, барин!
   Удовлетворенный ответом, Габриэль успокоился, вверяя жизнь Тифону да самому Создателю. Коль скоро он не волновался, то и я старался не выказывать признаков беспокойства, хотя, глядя с какой скоростью мелькают скальные уступы и почти физически ощущая бездну за тонкой стенкой кареты, мне с трудом удавалось не поддаваться панике. Пульхерия Андреевна извлекла из расшитого бисером ридикюля кружевной платочек и прижала к лицу. Сам ридикюль упал на дно кареты, чего хозяйка не заметила. Януся молчала, лишь ее глаза сделались в пол-лица да рука крепко обхватила мое запястье.
   Бешеная гонка прервалась столь же внезапно, сколь и началась. Дорога закончилась площадкой, где уже стояли другие экипажи. Мы влетели туда откуда-то сбоку, под неимоверным углом, на миг колеса нашей кареты зависли над пропастью, впереди выросла скала, в которую мы неминуемо должны были врезаться, однако в последний момент кучеру удалось остановить лошадей.
   Пульхерия Андреевна поспешила покинуть карету. Я вышел следом и подал руку Янусе.
   - Тифон, что произошло? - дрожащим голосом спросила госпожа Звездочадская. - Ужели лошади понесли?
   Я тоже хотел бы знать причину гонки.
   Кучер невозмутимо пожал плечами:
   - Так карета его сиятельства графа Солоцкого, хозяйка... Не мог же ваш верный слуга допустить, чтобы они приехали вперед вашего. Вот и поторопился чутка. Накажете другой раз уступать?
   - Нет-нет, Тифон, ты правильно сделал. Я сейчас успокоюсь. Где-то были мои нюхательные соли...
   Пульхерия Андреевна принялась беспомощно оглядываться, позабыв, что уронила свой ридикюль. Я воротился в карету, отыскал пропажу и отдал госпоже Звездочадской.
   Тут на площадку с противной нам стороны, производя неимоверный грохот, вылетела та самая алая с орлами карета графа Солоцкого. Разгоряченные скачкой кони бешено вращали глазами, от их взмокших тел веяло жаром и потом, копыта лихорадочно молотили воздух. Она неслась прямо на нас. Не тратя драгоценные секунды, я схватил Янусю и оттолкнул в сторону, надеясь, что Гаюриэль успеет позаботится о матери.
   Буквально в пяди от нас карета резко остановилась. Кучер проворно соскочил с козел и распахнул дверцу. Карета не казалась маленькой, однако я весьма подивился, когда оттуда одна за одной вышли три барышни отнюдь не хрупкого сложения, следом щекастый пацан лет десяти-двенадцати, затем граф - маленький, плотный и лысый, и последней его супруга. Графиня, явно на сносях, была меловая от испуга.
   Януся зашептала:
   - Граф Нестор Андреевич Солоцкий маменькин брат и наш дядя. Когда папенька умер, мы остались на грани разорения. Из папенькиной родни в живых остались лишь сестры, а дядя в ответ на мольбы о помощи предложил выкупить у нас Небесный чертог за бесценок. Мол, он отец большой семьи и давно мечтал стать владельцем большого имения. Это были очень трудные времена для нас. Счастье, что Габриэль пошел в армию и позволил нам сохранить положение в обществе. Маменька так и не простила брата, они с ним вовсе не разговаривают.
   Я не стал развеивать заблуждения Януси касательно армейского жалования Звездочадского. В конце концов, юная девушка не должна забивать себе голову такой низкой материей, как деньги.
   Только теперь я заметил, что мы стоим у подножия широкой лестницы, вырубленной прямо в скале. Ступени этой лестницы украшали выбитые по камню узоры, вход обрамляла пара резных колонн, вершины которых венчали грифоны, мастерски выточенные вплоть до мельчайших подробностей. Они сидели на задних лапах, молотя передними воздух, шерсть их дыбилась, уши были прижаты к затылку, из оскаленных пастей свешивались длинные закрученные языки. Казалась, звери вот-вот спрыгнут со своих каменных постаментов и растерзают в клочья пришлецов.
   По всей вышине лестнице стояли слуги в ливреях зеленого сукна с аксельбантами и голубыми жилетами с княжеским гербом. Их наряд дополняли зеленые же штаны. Все слуги были в пудреных париках, рослые, приятной наружности. Запрокинув голову еще выше, я увидел дворец. Несомненно, то было выдающееся творение. Он являлся продолжением скалы, на которой и был построен, с четкими линиями стен, оканчивающихся треугольными зубцами, с круглыми украшенными куполами башнями. Дворец опоясывали галереи и балконы, сообщая ему ощущение легкости и воздушности, высокие окна в три ряда декорировала мозаика с изображением гор и облаков, сложные мозаичные панно были и на фасаде, парадный вход имел вид портика с узкими высокими арками.
   Повсюду, начиная от самой лестницы, были рассыпаны цветочные лепестки, расставлены в горшках лимонные, миртовые, лавровые, померанцевые деревья. В комнатах и вдоль галерей прохаживались гости: покачивались перья в прическах, искрились самоцветы, сияли золотые цепочки часов. Размещенные в разных уголках дома оркестры производили музыку, хотя и непривычную, но весьма приятную слуху. До меня долетал смех, обрывки разговоров.
   - ... на колоннаде. Такой талант дорогого стоит. Отчего же не сыщут подходящего учителя для его сестры? Говорят, у девушки склонность к музицированию.
   - Одной склонности мало. У нее слабое зрение, слепой сложно подыскать педагога, он ведь сам должен быть незрячим.
   - Вовсе не обязательно. Помню, учитель тетушки Долли, а она с рождения видела плохо, обладал отменным зрением.
   - Как бы там ни было, матушка искать не собирается, а батюшка шагу не ступит поперек жены. Что бы ни говорили, у родителей всегда имеются любимчики.
   - ... графиня плодовита до неприличия. Забеременеть в ее почтенном возрасте! Не удивлюсь, коли она разродится прямо на приеме.
   - Это было бы верхом неуважения к его сиятельству. Разумеется, ей следовало остаться дома. Вот что творит с людьми жадность до развлечений.
   - ... хочет учиться астрономии.
   - Но это совсем немодно! Таких педагогов в наших краях вовсе нет.
   - Изучает стыдно сказать, ровно гувернер какой: сам, по книгам. Эту свою Альмагесту до дыр зачитал. Разобрал и заново собрал старую зрительную трубу, теперь ночи напролет, смотрит через нее в небо. До того дошло, что собрался за стену ехать, набираться премудрости.
   - На застенную премудрость пол-века положишь! А когда же развлекаться и вкушать удовольствия, даруемые нам жизнью?
   - И я том толкую, да он смеется в ответ: мол, звезды - единственное удовольствие, ради которого стоит жизнь.
   Дамы прохаживались в нарядных платьях, мелькали тюли, ленты, шелка, из-под пышных юбок кокетливо выглядывали туфельки, в руках порхали веера. Мужчины были непременно с бутоньерками на лацкане фраков, в шелковых жилетах, в ослепительно белых накрахмаленных рубашках и белоснежных перчатках, волосы уложены брильянтином, бакенбарды аккуратно расчесаны, у многих вызолочены кончики усов.
   Мой мундир выделял меня среди собравшихся. Как и предрекала Пульхерия Андреевна, я был узнаваем, каждый непременно желал выспросить меня, перемолвиться словечком, узнать впечатление от города и окрестных красот. Я охотно отвечал на вопросы. Жители этой горной страны заворожили меня своим широким кругозором, начитанностью, дарованиями.
   Приглашенные рассредоточились по интересам: в кабинете хозяина представители старшего поколения объединилась покурить, пропустить стаканчик наливки и обсудить последние новости; в библиотеке азартные члены собранного князем общества играли в карты; дамы обменивались секретами рукоделия в гостиной. Музыканты не умолкали ни на миг. Гости упросили Арика, который оказался среди приглашенных, спеть, и один из оркестров ему аккомпанировал.
   Помимо Арика, на вечере присутствовали многие из тех, с кем я познакомился благодаря гостеприимству Януси и ее друзей. Я встретил Лизандра - беспечно-веселого, хмельного, сочиняющего экспромты в альбомы, перемолвился с его сестрой. За карточным столом я заметил cher ami Александра Павловича, а в одной из дальних комнат замка, куда забрел по случайности, застиг за нежными объятиями Антона и Нину. Извинившись, я поспешил ретироваться, смущенный едва ли не больше их самих.
   Когда стемнело, слуги позвали гостей смотреть фейерверк. Замок был удобно расположен для этой забавы - своей западной стеной он выходил на долину, откуда выстреливали потешные огни. Голубые, огненно-алые, рыжие, золотые, зеленые, они складывались в огромные, в пол-неба величиною, картины: завивались виноградными лозами, на которых распускались листья и наливались сочные грозди; соединялись бутылями, откуда принималось хлестать шампанское; порой в сиянии небесных огней различались образы горных вершин, над которыми парили орлы; иногда это была стена, окружавшая Мнемотеррию, либо сам замок. Шутихи выстреливали вверх, касались небосвода в наивысшей точке своего полета и распадались на части, отчего казалось, будто это небесный купол покрывается сетью сверкающих трещин, разлетается на куски и сыплется, сыплется, сыплется на землю. Кругом сверкало, рвалось, громыхало, трещало и шипело, будто мы попали в храм огнепоклонников.
   Я наблюдал фейерверк с балкона вместе с другими гостями. Рядом со мной стояла Януся, до меня долетал горьковатый аромат маков, вплетенных в ее прическу. Когда вспыхивали огни, лицо девушки озарялось чистейшим восторгом, когда гасли, весь только вот пронизанный светом облик Януси уходил во тьму. Оставалось лишь тепло от соприкосновения наших рук и этого тепла мне было довольно, чтобы в свой последний вечер в Мнемотеррии чувствовать себя абсолютно счастливым.
   - Что за забава! Вот ведь затейник князь, - беспрестанно восхищалась какая-то дама.
   Огни больше не вспыхивали. Потянуло пороховым дымом. Гости стали потихоньку покидать балкон. Остался мы с Янусей да пожилой господин, признавший во мне военного и втянувший меня в беседу о свойствах пороха.
   - А знаете ли вы, что порох был известен еще византийцам? Они использовали горючую смесь из серы и селитры, которая впоследствии получила название греческого огня. Залить его водой было невозможно, она только усиливала горение. Изрыгающие огонь трубы устанавливали в носовые фигуры кораблей - такие корабли могли подчистую уничтожить флот неприятеля.
   Януся быстро заскучала и, извинившись, ускользнула в бальную залу, где вот-вот должны были начаться танцы. Я предложил своему собеседнику тоже вернуться в дом, но он отмахнулся, сославшись на духоту, и продолжил рассказ.
   - Производство греческого огня держалось в строжайшем секрете. На любые расспросы греки отвечали, будто эта тайна передана ангелом первому христианскому императору, и всякому, кто раскроет ее чужеземцам, грозит страшная кара...
   Пользуясь тем, что мы остались одни, и я никому не причиню неудобства, я закурил цигарку. К моему изумлению, у моего собеседника вдруг открылся сильный кашель.
   В перерыве между приступами он выдавил:
   - У меня полнейшее неприятие табака. Много ымил по молодости, теперь расплачиваюсь за невоздержанность.
   Я поспешно отбросил цигарку и принялся извиняться.
   - Ничего, скоро отпустит... Вы не могли знать... Я вас оставлю, не то не остановлюсь вовсе. А вы курите, ни в чем себя не стесняйте. Кабы мог, составил вам компанию.
   И он удалился со всей поспешностью. Я немного подождал, чтобы запах не настиг его, а затем все-таки закурил. После вспышек огней темнота вокруг казалась особенно непроглядной. Я различал лишь тлеющий огонек своей цигарки, а когда он начал затухать, швырнул окурок вниз, наблюдая его полет. Это было мальчишеством, но я чувствовал удовлетворение от своей шалости. Я уже собрался было идти к гостям, когда меня остановили голоса. Они доносились из комнаты, куда был выход с балкона. Я не мог ступить, не обнаружив свое присутствие. Не желая ставить кого-то из гостей да и себя самого в неловкое положение, я остановился, вследствие чего сделался невольным свидетелем разговора. Самым неприятным оказалось то, что я знал обоих собеседников.
   - Откройте, зачем вы так поступили? Я полагал вас другом, - упрекал Арик. Его звучный тенор без остатка заполнял темноту.
   - Я и есть ваш друг, - последовал ответ, и точно воочию я увидел Лизандра, каким он был сегодня и всегда: невысокой, франтоватый, с блестящими очами и светлыми кудрями до плеч.
   - Друзья не берут чужое. Зачем вам понадобилась наша история? Стоило спросить, и мы - я или Гар рассказали бы ее без утайки.
   - Слова бессильны передать леденящее дыхание снегов, или мерцание холодных колких звезд, или сладость вина для изнуренного жаждой, или тепло руки близкого человека. Можете мне верить, слова я выучился подбирать мастерски.
   - О, в вашем мастерстве я не сомневаюсь ничуть, коль скоро ради стихов вы пошли на подлость. Слава вскружила вам голову. Вы настолько погрузились в поэзию, что позабыли о существовании реального мира. В отличие от вымышленных настоящие люди, знаете ли, чувствуют боль.
   Ориентируясь на слух, я мог вообразить, как Арик откидывает волосы со лба, как, скрипя ботинками, ходит от стены к стене, натыкаясь на предметы меблировки, в то время как Лизандр сидит на невидимом стуле или в кресле, низко склонив голову, отчего его голос звучит глухо:
   - Вы полагаете, будто я пошел на это ради стихов?! О, как сильно вы ошибаетесь. Не трогайте стихи, они здесь ни при чем. Ужели вы до сих пор не поняли? Не разглядели того, что видят все вокруг, что давно сделало меня мишенью для насмешек...
   - Что за вздор! Откуда вы взяли, будто над вами смеются?
   - Я знаю, вы осуждаете меня: я вижу осуждение в ваших глазах, в манере говорить, в изгибе ваших губ. Но дайте мне высказаться прежде, чем осудите меня. С каждым днем мне все труднее смиряться, молчать, обуздывать рвущийся наружу крик. Все мои стихи, все песни я пишу лишь вам, вам одному, - Лизандр говорил часто, порою бессвязно, будто в горячке. Со своего места я различал его прерывистое дыхание.
   - И я очень вам за них признателен.
   - Признательны? Вы мне признательный? Не вашей признательности я добивался, когда вкладывал свои слова в ваши уста! Сотни раз я представлял, как откроюсь вам - полностью, настежь, но никогда не думал, что это будет так трудно. Однако молчать труднее стократ, я больше не в силах молчать, молчание сжигает меня изнутри. Я сделал то, в чем вы вините меня, не ради стихов, а ради любви, Арик. Я люблю вас!
   - Я тоже люблю вас как друга, как брата, однако не отнимаю у вас счастливые дни хотя бы и доброй волей.
   - Счастливые дни? Для меня любой день подле вас - счастье. Вовсе не о братской любви я толкую. Когда вы стали побратимами - с ним, не со мной, о, как я ревновал! как мучился! сколь многое передумал, силясь понять, отчего кто-то другой, не я, готовый разделить с вами и хлеб, и жизнь, и посмертие - стоит вам лишь намекнуть. Что есть в нем такого, чего нет у меня? Я на все пойду ради вас. Если причина в музыке, я сделаюсь музыкантом, самым лучшим музыкантом, какого только видел мир. Когда мы играли в фанты, вы целовали меня отнюдь не братским поцелуем, и я позволил себе надеяться, будто питаемые мною чувства могут найти отклик в вашей душе.
   - Дался вам этот поцелуй. На сцене всегда целуют по-настоящему, зрители тонко чувствуют фальшь в игре.
   - Но ведь это не игра! Моя любовь к вам не игра, она настоящая, живая, - в голосе Лизандра слышалось неподдельная душевная мука.
   Тут я не выдержал и закрыл уши руками, не желая слышать продолжение этого разговора. Сгорая со стыда, я стоял во тьме, лишенный привычных ориентиров. Холодный ветерок овевал мои пылающие щеки. У горизонта чиркнул по небу метеор, в черноте перемигивались холодные искорки звезд. Когда я, наконец, решился опустить ладони, в комнате царила тишина. Мои глаза за это время окончательно приноровились к темноте, я легко нашел выход и побрел туда, откуда доносилась веселая музыка и горели огни. Княжеский бал начался.
   Танцевали в огромном зале, ярко освещенном хрустальными люстрами и газовыми рожками, с сверкающими зеркалами, с блестящим паркетом, неясно отображавшим движения танцующих. Все вокруг порхало, искрилось, летело, шел мешался с кружевами, бриллианты затмевали рубины, сверкали глаза, обнаженные плечи дам, улыбки. Среди беспрестанного кружения мелькающих пар я нашел взглядом Янусю. Она отдавалась танцу без остатка. Ее черные кудряшки выбились из прически, глазах отражали свет люстр, она хохотала, запрокинув голову и открыв белую шею, украшенную тонкой полоской бархатки. Кавалером Януси был сам князь. Тонкие губы Магнатского под блестящими от брильянтина усами приподнимались в снисходительной улыбке, которая, однако, не затрагивала глаз. Всем своим видом князь давал понять, что оценил и нашел для себя приятным увиденное примерно так же, как находят приятной аргамака или борзую.
   Когда вальс окончился, Магнатский проводил Янусю к колонне, где толпилась кучка молодых людей. Я поспешил пригласить девушку на следующий танец, однако пока прокладывал себе путь через толпу, оркестр заиграл вновь, и меня опередили. Чтобы не стоять, я пригласил незнакомую барышню, стоявшую ближе прочих. Во время танца я отвечал на вопросы, не задумываясь, и столь же мало думая рассказывал что-то сам. Когда музыка смолкла, моя нечаянная знакомая посетовала на духоту, и я вызывался принести ей лимонаду. Пока я ходил, опять заиграли, на сей раз польский, и опять я пригласил вовсе не ту, кого хотел. Танцуя, я все время высматривал Янусю, но, едва успев найти, тотчас упускал ее из виду. Это было точно во сне, когда стремишься к чем-то, а желанная цель, невзирая на все усилия, остается такой же недостижимой.
   Огромность бальной залы, вопросы гостей и необходимость утолять чужое любопытство привели к тому, что к Янусе я подошел лишь когда музыканты отыграли несколько вальсов, кадриль и польку. Девушка разрумянилась, сияла глазами, ее маленькая грудь в кружевном вырезе платья часто вздымалась. Волосы растрепались еще сильнее, и еще горше пахли маки, опустившие головки от царившей в зале духоты.
   Я бы встречен упреком:
   - Куда же вы запропали, Микаэль? Я надеялась мы будем танцевать полонез, как уговорились дома, ждала вас и в итоге осталась без кавалера. Кабы я знала вас хуже, непременно обиделась бы.
   - Вы вправе винить меня, и я покорно принимаю ваши упреки. Поверьте, больше всего на свете я хотел танцевать с вами, но обстоятельства вынудили меня задержаться, - вследствие того, что я не мог сказать о подслушанном разговоре, мои оправдания звучали по-казенному сухо. - Но я готов исправить это тотчас же. Не откажите мне в удовольствии позвать вас на мазурку?
   - К сожалению, вынуждена отказать. Вас не было так долго, я подумала, будто вы позабыли обо мне. Я обещала мазурку его сиятельству. Вы же понимаете, князю нельзя отказывать.
   В это время к нам как раз подошел Магнатский. Князь был немолод, но и до старости ему было далеко. На вид немногим старше пятидесяти лет, Сергей Михайлович отличался крепостью сложения, как человек много времени проводящий на охоте либо в седле. Лишенные привлекательности его черты тем не менее замечательно отображали характер: крепко сомкнутые тонкие губы наводили на мысль о жесткости и даже жестокости, острый загнутый нос походил на орлиный клюв, вызолоченные кончики пышных усов свидетельствовали об интересе к модным веяниям, цепкий взгляд говорил в пользу внимательности, а прищур, отпечатавшийся морщинками у глаз, заставлял подумать о расчетливости. Впрочем и сам княжеский дом, полный роскоши и редкостей, свидетельствовал в пользу того, что его хозяин - человек рачительный, состоятельный и воспринимающий собственное превосходство как должное.
   Судя по всему, Магнатский слышал последние слова Январы, потому как сказал, улыбаясь из-под раззолоченных усов своей холодной тонкой улыбкой:
   - Январа Петровна верно ухватывает суть. Князьям отказывать не должно никак, они привыкли иметь все, что пожелают.
   С этими словами он обнял Янусю, как обнимают удобную вещь - дорожный саквояж или старый плед, и увлек танцевать.
   Мне неприятно было внимание князя к Янусе, как неприятен был и сам этот человек. И одновременно я понимал, что моя неприязнь вызвана ревностью, на которую я не имел права. Князь мог дать Янусе все то, чего не было у меня и на что могла рассчитывать такая блестящая девушка: богатство, имя, положение в обществе. Но, понимая все это разумом, я не мог принять этого сердцем, а оттого пристрастно высматривал в князе недостатки и, разумеется, раз за разом их находил. Затем я принимался корить себя за мелочность, за обвинения едва знакомого человека, и мое сознание металось от крайности и в крайность, подобно бешеному маятнику.
   После мазурки объявили ужин. Лакеи в богато расшитых ливреях, белых поясах и перчатках проводили гостей на места. Янусю провожал сам князь. Он усадил ее рядом с родными, расточая похвалы.
   Столы были застланы роскошными белоснежными скатертями, расшитыми виноградными листьями и монограммой "С.М". Та же монограмма присутствовала на сервизах и на всей посуде. Хотя замок освещался электричеством, в серебряных канделябрах горели свечи. Стол украшали цветочные гирлянды. Хрустальные вазы были завалены горами тепличных плодов: виноград, персики, абрикосы, апельсины, клубника и земляника, черешня, ананасы. Подаваемые на стол кушанья отличались большим разнообразием. Слуги поднимали их с кухни благодаря хитроумному механизму и споро разносили гостям - все изысканное, барское, редкое. В смежной комнате играли музыканты, услаждая слух гостей. Я будто попал на прием к самому императору.
   Я не привык к обильной пище, а оттого, скоро насытившись, принялся украдкой изучать гостей. Каково же было мое изумление, когда среди присутствующих я обнаружил еще одно знакомое лицо. Увы то самое, что преследовало меня последние несколько недель: узкое, с колким подбородком и резкими чертами. Одетый по светской моде, в перчатках и во фраке за княжеским столом сидел Виктор Михайлович Костоломов собственной персоной! Точно нарочно, его место оказалось подле Ангелики, красота которой не оставила стража равнодушным. Он изо всех сил старался понравится: то предлагал самые спелые плоды, то рассказывал что-то, над чем Ангелика задорно смеялась.
   Звездочадский сидел через несколько человек он меня, но бросив на него взгляд, я увидел, что и он тоже глядит на стража. На его скулах вздулись желваки.
   Дождавшись окончания ужина, я сказал к Габриэлю:
   - Это тот самый страж, что стоял у ворот Мнемотеррии, когда мы с вами приехали. И тот самый, что измучил меня своей назойливостью.
   Звездочадский скрипнул зубами:
   - Обширные знакомства у Сергея Михайловича. Хотел бы я знать, что тут позабыл страж. Пойду приглашу кузину на танец, пока он не опередил меня.
   Мне было легче, ведь девушка, с которой я хотел танцевать, находилась рядом. Я поторопился подать Янусе руку. Я настолько желал танцевать именно с нею, что даже не мог помыслить, будто мой жест может быть истолкован превратно. Однако Пульхерия Андреевна, бывшая рядом с дочерью, приняла приглашение на свой счет. Она улыбнулась, кокетливо тряхнула рыжими кудрями и положила обтянутую перчаткой ладонь поверх моей. Не желая показаться невежливым женщине, что так гостеприимно принимала меня у себя в доме, я повел ее в круг танцующих.
   Когда мы отходили, я увидел, как к Янусе направляется Магнатский с букетом алых маков. Госпожа Звездочадская со свойственным всем матерям вниманием к сердечным делам детей, заметила:
   - Кажется, наша девочка приглянулась его сиятельству. Не могу не порадоваться за нее - из зрелых, повидавших жизнь мужчин получаются примерные семьянины. Магнатский отличная партия: приятен в обхождении, имеет изысканные матеры и вкус, а род его ведет начало от самых первых князей наших земель.
   Невзирая на все расположение к матери Звездочадского, я с трудом дождался, когда умолкнет музыка, чтобы проводить Пульхерию Андреевну и никогда больше не танцевать с нею.
   Когда мне удалось наконец позвать Янусю, в движениях девушки мне почудилась некая рассеянность, точно, доверив телу делать выученные движения, она разъединилась с ним и душою унеслась далеко-далеко.
   - Позвольте спросить, о чем вы мечтаете? - спросил я.
   Януся тряхнула своей темной головкой:
   - Право же ни о чем, стоящем вашего внимания. Vanitas vanitatum, девичьи глупости.
   - Быть может, вы желаете передохнуть?
   - Нет-нет, я не устала. Даже на моем первом балу я не чувствовала такой легкости. Я тогда очень смущалась, все думала, ладно ли сидит платье, к лицу ли прическа. Ныне я свободна от переживаний, и могу полностью отдаться веселью. Я желала бы кружиться всю ночь напролет, и танцевать, и смеяться, и флиртовать. Я ведь женщина, а мы должны наряжаться и вдохновлять, слушать комплименты, плыть среди шумного людского потока, отдавшить его течению. Кто знает, куда он меня увлечет? К каким людям, к каким событиям?
   Она говорила, и на устах ее цвела мечтательная улыбка. Я любовался ею, но к восхищению примешивалась горечь неминуемой разлуки. Повинуясь порыву, я спросил о том, о чем не хотел, не имел права спрашивать. Слова сорвались с моих уст помимо воли и прозвучали прежде, чем я приказал себе молчать:
   - Вы будете ждать меня, Януся?
   Девушка помедлила с ответом:
   - Больше всего на свете я желала бы ответить вам "да", чтобы отпустить вас на войну с легким сердцем. Но я страшусь загадывать наперед. Я воспитана в почтении к Божьей воле, коли Он судил нам быть вместе, значит, так оно и случится.
   Еще дважды я улучил возможность танцевать с Янусей: опять вальс и игривый котильон-ручеек, когда мы, взявшись за руки, проскальзывали под аркой, образованной руками других пар. Дальше я уже не мог приглашать ее, не нарушая приличий. Из вежливости я звал других барышень и дам, желая доставить им приятное и оправдывая таким образом свое присутствие в бальной зале, однако больше стоял возле колонн, любуясь танцующей Янусей. Моя легкокрылая сильфида точно скользила по воздуху, не касаясь паркета. Ее исполненные неизъяснимой грации движения, гибкий стан, маленькие ступни, тонкие ключицы, изящная, увенчанная короной темных кудрей головка - все в ней пленяло юностью и свежестью, зыбким очарованием первой весны.
   Пока я за ней наблюдал, ко мне приблизился Горностаев. Движения его были развинчены, от него исходил сильный запах выпивки. Похоже, он без устали пробовал те самые княжеские вина, которые так нахваливал Габриэль.
   - Январь праздничный месяц, но ведь там, откуда вы родом, самые сильные морозы январские, а бог Янус всегда двулик, - пробормотал Дмитрий Константинович будто бы самому себе, но явно надеясь и принимая все меры к тому, чтобы быть услышанным мною сквозь неумолкающую музыку.
   - Что вы хотите этим сказать? - больше из вежливости переспросил я. В действительности меня мало интересовал ход мыслей Горностаева. Я не сомневался, что он пьян.
   Дмитрий Константинович, однако, обрадовался вопросу. Губы его вскрыла неприятная усмешка, наружу выставились острые, мелкие, как у хорька, зубы.
   - Одна сестра не лучше другой. Януся пользуется несомненным успехом: то всюду ходила с вами, теперь улыбается и напропалую кокетничает с князем. Оно и верно, против Магнатского у вас кишка тонка.
   Януся и все, с нею связанное, было для меня святыней. Даже мысленно я не позволял себе думать о сестре Габриэля иначе, как с благоговением, а уж тем паче судить ее на словах.
   - Я не хозяин Январе Петровне. Она вольна танцевать с кем пожелает, и это не касается ни меня, ни вас - холодно отвечал я, надеясь отбить у Горностаева интерес к пьяной болтовне. Однако мои старания пропали втуне.
   Дмитрий Константинович оторвался от колоны, подошел вплотную, дыша на меня винными парами:
   - Да опомнитесь вы наконец! Неужели не видите, что вас дурят? Это же всеобщий заговор. Я единственный здесь не вру, потому как не верю в традиции и прочие анахронизмы. Я иду в ногу с наукой поболее, чем этот доморощенный философ Разумовский. Вы же умный человек, я подкину вам занятный ребус. Пять лет назад Звездочадские стояли на грани разорения. Петр Пантелеевич был завзятый картежник, после своей смерти он оставил семье лишь долги и ничего больше. Спросите вашего друга, как он расплачивается с кредиторами? На какие средства его матушка ставит свои низкопробные пьески, а сестра устаивает музыкальные вечера? Как они рассчитываются за наряды от Жоры и Жоржа, как содержат слуг? Попросите Габриэля припомнить самые яркие из армейских историй, какими он бахвалился по приезду. Перечитайте, наконец, свои дневники! И тогда, быть может, вы начнете что-нибудь понимать.
   Я не намерен был доле выслушивать гнусные измышления Горностаева, а потому резко оборвал его:
   - Замолчите, вы пьяны!
   - Разумеется, пьян, иначе для чего еще мне являться сюда? Чтобы взирать на голые плечи дам, выставленные напоказ, точно туши в лавке мясника? Или расточать комплименты Арику с Лизандром, ровно таким же манером выпячивающими напоказ таланты? Увольте! Положим, своих талантов у меня нет, зато я и не хвастаю чужими. Знаете, что я заметил? Люди, говоря о себе, начинают со слова "порядочный", но дальше, там, где по логике вещей должно следовать определение "подлец", они упорно твердят "человек". Я на титул порядочности не претендую ничуть, однако звание человека предпочел бы за собой сохранить. И по-человечески даю вам совет: бегите отсюда, бегите как можно дальше, бегите, пока не стало поздно, пока никому не пришло в голову воспользоваться вашим поистине блаженным неведением. Здесь живут только богачи, прочим в Мнемотеррии уготован один исход - Оblivion. Разница лишь в том, раньше это случится или позже.
   - Я решительно не понимаю вас. Как вы смеете оскорблять людей, которые называли вас другом и принимали у себя в доме? Ни слова больше, не то я буду вынужден требовать от вас удовлетворения на дуэли.
   Моя угроза произвела на Горностаева отрезвляющее воздействие. Он беспокойно заозирался, голова его втянулась в плечи, словно улитка в раковину:
   - Вот ведь нелепица какая. Я всего-навсего хотел открыть вам глаза, но вы, как и всякий слепец, отчаянно упорствуете в своей слепоте. Я умолкаю, дабы не быть застреленным либо самому не пристрелить человека, которого пытался предостеречь от беды. Вы не находите в том иронии судьбы? О, она куда большая насмешница, чем я. Приношу свои извинения.
   Горностаев преувеличенно почтительно поклонился и подхватив под руку проходящую мимо даму, уверенно влился в круг танцующих. Однако наш разговор имел весьма неприятные последствия. Подле меня вдруг обнаружился граф Костоломов. От него веяло пороховым дымом и угрозой.
   - О чем вы разговаривали? - спросил он.
   Мне был неприятен этот вопрос и требовательный, не терпящий возражений тон, каким он был задан, тем не менее я отвечал:
   - Дмитрий Константинович пьян, вот и несет ахинею.
   - Я желал бы знать, в чем она заключалась. Ваши соображения мне безынтересны, я сам решу, ахинея то или нет.
   - Как офицер и дворянин, я отказываюсь осквернять себя повторением его речей. Они оскорбительны для близких мне людей.
   К этому моменту музыка, что сопровождала нашу беседу, умолкла, отчего мои слова и отказ прозвучали вполне отчетливо, исключая превратное толкование, и все же страж переспросил:
   - Отказываетесь?
   - Да, решительно и бесповоротно.
   - Повторите-ка еще раз.
   Порядком раззадоренный Горностаевым, я с трудом удержался в рамках вежливости:
   - Да что тут может быть неясного? Я же сказал вам, что ...
   - По какому праву вы пытаете моего друга? - прогремело рядом.
   Точно ангел возмездия, за мною стоял Звездочадский. На его лице просматривалось то самое выражение, какое я уже имел возможность наблюдать, когда он принес в штаб газету со статьей Писяка: та же меловая бледность, тот же перекошенный рот, те же горящие праведным гневом глаза.
   - Я имел возможность уловить обрывок беседы между вашим гостем и господином Горностаевым. Долг службы велит мне выспросить вашего гостя об обстоятельствах услышанного.
   - Вы путаете служебное рвение с собственными амбициями. Не думаю, чтобы служба стояла превыше хорошего воспитания. Или полагаете, традиции не для стражей? Михаил, как вы справедливо отметили, мой гость, так что спрашивайте с меня. А я, со своей стороны, полностью доверяю его порядочности и готов подтвердить вам любые его слова.
   - Вашего свидетельства недостаточно.
   - Вы ставите под сомнение мою честность? Здесь, в присутствии всех этих людей вы заявляете, будто я недостоин доверия? Вы переходите грани дозволенного, я требую немедленных извинений!
   Оба - и страж, и Звездочадский, были предельно взвинчены. Я легко мог вообразить проскакивающие между ними искры, от которых, будь они материальны, бальную залу в мановение ока охватило бы пламя. Разговор на повышенных тонах вызвал неизбежный интерес окружающих. В нашу сторону принялись оборачиваться.
   - Не собираюсь извиняться за надуманные обвинения, какие вам было угодно вложить в мои уста, - отчеканил страж.
   Ноздри его раздувались, как у породистого скакуна, близ губ обозначились тонкие резкие морщины.
   - В таком случае потрудитесь дать мне удовлетворение. Жду вас завтра в семь часов утра на выезде из Обливиона, там, где сожженный молнией дуб.
   - Коли вам угодно стреляться, извольте. Завтра в семь я к вашим услугам, - коротко кивнул страж, принимая вызов.
   Точно дожидаясь окончания этой ссоры, доселе молчавшие музыканты грянули вальс. Замелькали бархат и шелка, заскользили туфли по паркету, заискрились в сиянии люстр и газовых рожков драгоценности - остановившийся было мир закружился вновь.
   Едва страж отошел, я приступился к Звездочадскому:
   - Ну, скажите на милость, Габриэль, к чему вам понадобилось вызывать этого господина?
   Ночная Тень подхватил меня под руку и повлек прочь из бальной залы. Мы миновали анфиладу гостиных, где по стенам было развешано оружие и картины, где стояли накрытые столы, а гости спорили, делились сплетнями, играли в карты или в бильярд.
   Оставив шум и свет позади, Звездочадский остановился.
   - Я успел вовремя. Если бы не мое вмешательство, вы отказались бы в третий раз, и это развязало стражу руки. Согласно традиции, при троекратном отказе он имеет право принимать любые меры для установления истины. Я избавил вас от весьма унизительной процедуры допроса. Лучше ответьте, зачем вам вообще вздумалось выгораживать этого шута горохового Горностаева?
   - Не просите у меня того, в чем я только что отказал стражу. Коли приметесь настаивать, я откроюсь вам, но умоляю этого не делать. Причина будет неприятна нам обоим.
   Такое объяснение удовлетворило моего приятеля, он отступился.
   - Алчность до чужих тайн не к лицу офицеру имперской армии. Пусть ваши секреты остаются при вас. Скажите лучше вот что: вы будете моим секундантом?
   - Почту за честь. Вы вызвали стража, чтобы оградить меня от его назойливости, посему я даже обязан им быть.
   - Не принимайте на свой счет. Стражи для мнемотеррионцев давно уже стали чем-то вроде священной коровы, вот они и шалеют от собственной вседозволенности. Как по мне, им давно пора устроить хорошую взбучку.
   Задыхаясь от быстрой ходьбы, к нам подошел Лизандр. Лицо его было взволновано, локоны липли к вспотевшему лбу, щегольский галстук-бабочка сбился на сторону.
   - Габриэль, скажите, что это неправда! То, о чем толкуют в бальной зале, будто вы вызвали на дуэль стража стены. Я всегда знал вас за человека отчаянного, но вы никогда не казались мне безумцем.
   Звездочадский небрежно передернул плечами:
   - Мы стреляемся завтра в семь утра, потому как в десять нас с Михаилом ожидает извозчик, чтобы увезти обратно за стену.
   Лизандр ухватил Габриэля за руку:
   - Еще не поздно отказаться! Я знаю, вы не станете извиняться, но я готов извиниться от вашего имени. Хотите, буду вашим секундантом? Я все улажу.
   - Благодарен вам за участие, однако секундант у меня уже есть.
   Ночная Тень взглядом указал на меня.
   Лизандр покачал головой.
   - Вы не понимаете. Вам нельзя стреляться. Я же видел, видел его!
   - Мы все его видели. Обычный фанфарон, с которого завтра я собью спесь, что пойдет ему только на пользу.
   - Да не о страже я говорю! Вспомните, господин в черном, намалеванный на полях книги. Он стоял передо мною ближе, чем вы сейчас. При желании я мог бы коснуться его, но избавь меня Бог от таких желаний! Его плащ развевался на ветру, хотя вся загвоздка в том, что день был безветренным. Глаза, локоны, пепельно-серая кожа - все в нем дышало нездешним холодом, будто где-то отворили дверь в никуда.
  
   В плаще цвета пепла, с кудрями, как прах,
   С насмешкой извечной на бледных устах,
   С перстнями, где жемчуг, рубина, сапфиры
   Напитаны ядом, как небо - эфиром,
  
   В стихах и преданьях, и в росписи стен,
   И в страхах людских он запечатлен,
   Не знает покоя, но дарит покой,
   Знаком всем живым, но едва ли живой.
  
   Легка его поступь, шаги неслышны,
   Ему не преграда ни время, ни сны,
   Ни стены дворцов, ни решетки темниц
   Не сдержат его - он не знает границ.
  
   Как вечность незыблем и неутомим,
   Ни страсть, ни сомненья не властны над ним.
   Не застит глаза его блеск серебра,
   Мольбы не смутят ледяного чела.
  
   От дня сотворенья к скончанью веков
   По дну Атлантиды, сквозь зыбь облаков,
   Сквозь солнечный свет и кромешную тьму
   Вершит он свой путь. Не спастись никому.
  
   Лизандр трясся мелкой дрожью. Габриэль взялся его успокаивать:
   - Вы, поэты, чересчур впечатлительны. Михаил подтвердит, я отличный стрелок, не мне надлежит бояться, а стражу. В отличие от меня, граф Костоломов обычный светский хлыщ. Он не имеет опыта боевых действий. пистолет для него - красивая игрушка. Но я не стану его убивать, ведь это все равно, что избивать младенцев. Ну, ну, не переживайте вы так! Идемте-ка лучше танцевать!
  
   XI. Дуэль. Видение смерти

Я верно болен: на сердце туман,
Мне скучно все, и люди, и рассказы,
Мне снятся королевские алмазы
И весь в крови широкий ятаган.

Мне чудится (и это не обман),
Мой предок был татарин косоглазый,
Свирепый гунн... я веяньем заразы,
Через века дошедшей, обуян.

Молчу, томлюсь, и отступают стены --
Вот океан весь в клочьях белой пены,
Закатным солнцем залитый гранит,

И город с голубыми куполами,
С цветущими жасминными садами,
Мы дрались там... Ах, да! я был убит.

Николай Гумилев

  
   Я не разделял беспечности Звездочадского относительно предстоящей дуэли, однако, зная своего приятеля не первый год, не пытался отговорить его. Ночная Тень уже закусил удила, чтобы остановить его теперь требовались аргументы поувесистее пушечного ядра. Увещевания Лизандра пропали втуне, от беспокойства матушки и сестры Габриэль нетерпеливо отмахнулся:
   - Отказаться? Чтобы меня, боевого офицера, считали трусом? Увольте!
   Утром Ночная Тень был абсолютно спокоен. Строгий и значительный в своем темно-синем мундире, застегнутом на все пуговицы и туго перепоясанном, в идеально отутюженных брюках с лампасами, из-под которых видны были шпоры сапог. Домашние провожали нас тревожным молчанием. Лицо Пульхерии Андреевны было влажно, глаза покраснели.
   Звездочадский крепко обнял мать и поцеловал в лоб:
   - Не беспокойтесь, матушка, это не первая дуэль в моей жизни и даст Бог - не последняя. Она не стоит ваших слез. Честь - вот, о чем следует печься. Как говорят у нас в армии, душа - Богу, сердце - женщине, долг - Отечеству, честь - никому!
   - Береги себя, - напутствовала брата Януся, - И вы, Микаэль, уж присмотрите за братом.
   Я обещал, хотя от моей воли в предстоящем деле зависело немногое.
   За воротами усадьбы нас дожидался Лизандр.
   - Габриэль, хотя у вас уже есть секундант, позвольте мне ехать с вами.
   Ночная Тень усмехнулся:
   - Вы, верно, проситесь в нашу компанию, чтобы и дальше продолжить меня отговаривать. Но вы напрасно полагаете, будто я не сознаю грозящей мне опасности. Однако именно страх смерти обостряет в нас ощущение жизни. Только вообразите: когда-нибудь в далеком будущем войны прекратятся, враги будут повержены, а всеобщее благополучие достигнуто. Что за золотой век наступит тогда! Один счастливый день будет сменять другой, люди перестанут опасаться не успеть, примутся откладывать первостепенное на потом, прекратят стремиться и желать, поскольку желать станет попросту нечего. И в этом золотом коконе всеобщего благоденствия они увязнут прочнее, чем мухи в меду. Право, что за тоска смертная - жить в вечном покое! Верно, эта тоска и заставила нашу праматерь Еву принять от змея его коварный дар. Сегодня меня могут пристрелить, так что будьте любезны, исполните мою просьбу: поезжайте к матушке и сестре, они вас любят. Побудьте с ними до моего возвращения aut cum scuto, aut in scuto.
   Своей речью Габриэль не оставил Лизандру путей к отступлению. Отказать его просьбе мог разве что самый черствый человек. Пиит, скрепя сердце, направился к усадьбе, а мы продолжили путь. Солнце только показалась над вершинами гор, когда мы въехали в Обливион. Улицы города были безлюдны. Копыта наших коней гулко стучали по мостовой, звук разносился далеко в утренней тишине. Ночью шел дождь, отчего строения и ограды, деревья, камни подернулись золотистой дымкой испарений.
   Габриэль спешился близ двухэтажного дома с яркой росписью по фасаду. У входа росли кусты сирени, чьи ветви, стоило лишь задеть их, осыпались недавним дождем. В гуще листвы отчаянно чирикали мокрые взъерошенные воробьи. На стук вышел человек, так скоро, как если бы он ждал сигнала. Он был худ, долговяз, большеголов, с длинными руками и широкими квадратными ладонями.
   - Вы получили мою записку? - спросил Звездочадский и, дождавшись утвердительного ответа, представил хозяина дома. - Михаил, это доктор Горчаков. Он любезно согласился поехать с нами и засвидетельствовать соблюдение традиций, а также оказать первую помощь, буде то потребуется.
   По тому, как прозвучала эта фамилия - Горшяков вместо Горчаков, я понял, что Габриэль волнуется, хотя его показная бравада обманула даже меня. Дальше мы поехали втроем. Молчание, неизбежное между едва знакомыми людьми, усугублялось причиной нашего объединения. После выезда из города булыжная мостовая сошла на нет, и порядка четверти часа мы скакали по утрамбованной сотнями колес и копыт земле, пока Звездочадский наконец не дал знак остановиться.
   - Это здесь? - спросил я, озираясь по сторонам и не находя пригодного для дуэли места, не находя вообще ничего, кроме густо растущего кустарника, россыпей валунов да деревьев.
   - Рядом, - утвердительно кивнул Ночная Тень.
   Мы привязали коней в подлеске и углубились в заросли, сквозь которые вела едва заметная тропа. Зеленый полог леса сомкнулся над нами, под ногами зачмокала влажная земля, зазвенела капающая с деревьев вода. Наша одежда вскоре намокла от веток, которые приходилось отодвигать с пути, точно они во что бы то ни стало вознамерились остановить нас. Влага оседала на лицах и волосах, лезла щекочущими струйками за воротник. Тропа вывела нас к россыпи поросших мхом и лишайником камней, откуда пробивалось не меньше десятка родников. Они то задорно выпрыгивали из-под мха, то вдруг ныряли обратно, точно играя в прятки. За родниками отвесно вверх вздымались две скалы, между которыми виднелся просвет.
   Пройдя этим каменными воротами, мы очутились на скальной площадке порядка тридцати шагов в поперечнике, покрытой яркими пятнами лишайников. В трещинах породы росли цветы и трава. Близ края площадки высился дуб. Ориентира приметнее сложно было себе представить. Дуб пострадал от удара молнии, от некогда мощного ствола остался полый внутри круг древесины с уходящими в землю обугленными корнями да тонкая стенка в три человеческих роста высотой, и, верно, полтора аршина шириной, смотрящаяся также печально, как смотрятся остовы печей в уничтоженных огнем деревнях. Изнутри дерево было выжжено до черноты, однако снаружи его покрывала вполне живая кора, а на единственной сохранившейся ветке колыхались молодые листочки.
   - Весьма символично, не правда ли, - услыхал я голос Звездочадского, - стреляться подле этого дерева, подающего удивительный пример жизнелюбия. Другой на его месте давно бы покорился своей незавидной участи, этот же инвалид от ботаники упорно цепляется за жизнь: летом его листья кропотливо сбирают солнечный свет, а по осени между корней можно отыскать упавшие желуди. Мальчишкой я и впрямь подбирал их, надеясь вырастить свой собственный дуб, однако злой рок довлел надо мной: росток то забивали сорняки, то затаптывал нерадивый садовник.
   Звездочадский отер мокрое лицо обшлагом рукава, достал портсигар, закурил. Я последовал его примеру. Мир вокруг дышал умиротворением и покоем. Солнце золотило макушки деревьев, шелестела листва, щебетали лесные птахи, на границе слышимости различалось журчание ручейка. Светлое утреннее небо постепенно наливалось синью, по нему неспешно ползли белые крутобокие облака.
   - Вы твердо решили стреляться или допускаете возможность уладить дело миром? - спросил Ночную Тень Горчаков.
   - Кабы страж обязался принести публичные извинения, полагаю, возникшее недоразумение разрешилось бы. Но вы знаете этих господ не хуже меня, они ни за что не пойдут на мировую. А вот, кстати, и они.
   В просвете между камней появился граф Костоломов, следом - его секунданты. Как и Звездочадский, страж облачился в одежду, которая вне всякого сомнения была форменной: лососевого цвета кафтан, синие штаны и широкий узорчатый пояс. Спасибо, что парные мечи не прихватил! Спутники стража выглядели обычными горожанами: одеты добротно, но без изысков, примерно одинакового роста за тем лишь исключением, что первый был покоренастей да поплотней, а второй посуше. Все, какие ни есть волосы коренастого сосредоточились в его густой бороде, зато голова была идеально лысой. Сухощавый мог гордиться длинными усами; он тоже начал лысеть, а оттого остатки волос старательно начесывал на образовавшуюся плешь.
   Мы обменялись приветствиями. Бородатый секундант извлек из кармана видавший виды носовой платок и принялся отирать влагу с лысины. Горчаков вновь спросил о возможности примирения, которую страж решительно отверг. И Костоломов, и Звездочадский были подчеркнуто вежливы, отчего еще острее ощущалось повисшее между ними напряжение.
   Усач и Горчаков поочередно проверили и зарядили пистолеты. Я уже имел возможность любоваться ими в усадьбе. Как и все оружие в Мнемотеррии, эти пистолеты, хранящиеся на единственный случай - ради дуэли, и могущие быть использованы только однажды за целую жизнь либо не использованы вовсе, выглядели самым настоящим произведением искусства. Однозарядные, с зеркально-гладкими стволами, с костяными рукоятями, покрытыми причудливым узором, в котором переплетались звери и растения. От времени кость приобрела благородную желтизну.
   Мы с бородачом взялись размечать площадку. С каждым шагом во мне разрасталось ощущение неправильности происходящего. Время вокруг замедлилось, я двигался словно во сне, наблюдая себя со стороны: вот я становлюсь в центр, вот отсчитываю шаги - первый, второй, и пятый, вот опускаю наземь найденную здесь же корягу, отмечая границу, где станет мой приятель. Я не мог видеть, но знал наверно, что позади меня секундант стража точно также отмеряет шаги и обозначает черту, от которой уже не будет возврата. Мною точно овладела некая злая сила, не позволяющая свернуть с назначенного пути, сколь бы я сам ни желал обратного. И я чувствовал, будто непременно должен освободиться из ее плена, что-то предпринять, однако никак не мог найти весомой причины к действию.
   Между тем Габриэль и его противник заняли отведенные им места по краям площадки и по сигналу Горчакова принялись сближаться. За спиной Габриэля мрачной тенью вздымался остов сожженного дерева. Чем ближе к центру подходил Звездочадский, тем выше делалась тень за ним. Мне вспомнилась игра в фанты у Аполлоновых, предсказание Сибель, стихи Лизандра, и под воздействием моих мыслей тень обрела плоть, приняв обличье высокого человека в плаще, сколотом под горлом фибулой с кроваво-красным рубином. Лицо человека было бледно, из-под капюшона выбились и трепетали на ветру пепельно-серые пряди волос. Человек неотрывно следил за Звездочадским. Я тряхнул головой, унимая разгоряченное воображение.
   Габриэль поднял пистолет, вытянул руку перед лицом и, затаив дыхание, прицелился. Я тоже затаил дыхание и сделал отчаянный рывок из охватившего меня оцепенения.
   Я мучительно искал причину что-то сказать или сделать, но действительная причина заключилась в том, что мне вовсе не нужно было никаких причин, слово или действие имели вес сами по себе, однако я понял это слишком поздно. Слишком поздно я смог сломать рамки обыденности, принимаемой мною за сон, слишком поздно сумел вырваться из плена правил и убеждений, сформированных обществом, где я родился и вырос. Правил, которым доселе следовал не рассуждая, точно слепец за поводырем.
   - Остановитесь! - вскричал я, но мой голос утонул в грохоте выстрела - выстрела на целых две секунды прежде необходимого времени!
   От пистолета стража еще поднимался голубоватый дымок, когда Габриэль принялся падать, заслоняя живот ладонью. Удивление явственно читалось на его лице. Мы с Горчаковым кинулись вперед, не давая ему коснуться камней.
   - Надо же, как нелепая вышла штука, - прошептал Звездочадский. - Все детство я мечтал сделаться стражем, а моя мечта взяла, да и подстрелила меня.
   Костоломов уже уходил, когда я нагнал его.
   - Вы стреляли прежде времени. Ваш секундант еще не закончил считать.
   Страж презрительно посмотрел на меня, дернул острым подбородком, скривив губы выплюнул:
   - О чем вы думаете? Ваш друг вот-вот отдаст Богу душу, а вы попрекаете меня секундами?! Мои секунданты подтвердят, я стрелял точно, традиции были соблюдены.
   Я повернулся усатому и бородачу, остановившимся вместе со стражем, адресовал им свой вопрос. К моему вящему изумлению оба пожали плечами:
   - Две секунду? Не клевещите понапрасну, мы бы запомнили. Виктор Андреевич стрелял строго по времени.
   Такая непоколебимая убежденность исходит от обоих, что я начинаю всерьез сомневаться в собственной способности считать. Либо я неожиданно сбился со счета, либо и страж, и его секунданты, не сговариваясь дурили мне голову.
   - Но я четка слышал, что выстрел прозвучал прежде времени! - с отчаяньем говорю я.
   - Вы ничего не докажете, - напоследок бросил мне Костоломов. - Вы здесь гость. Пришелец. Никто. Ваше слово не имеет веса.
   И он ушел, насвистывая веселый мотив, в сопровождении своих секундантов, а я остался с умирающим другом и с ощущением, что страж украл эти две секунды и целую человеческую жизнь впридачу.
   - Вам не показалось, что страж стрелял прежде времени? - уже не так уверенно, но все же не желая расставаться со своими подозрениями, спросил я у Горчакова.
   Доктор ответил мне печальным взглядом:
   - Нет. Да это теперь и неважно.
   Полученное Ночной Тенью ранение было скверным. Таких я навидался в армии, с ними живут недолго и отходят в мучениях. Пуля вошла в незащищенный во время прицеливания правый бок, да там и засела. Кровь лилась рекой: камни, мох, и одежда - все быстро сделалось алым. Не желая добавлять страданий Звездочадскому, мы разрезали на нем одежду, чтобы Горчаков на скорую руку смог соорудить повязку.
   - Надеюсь, это поможет замедлить кровопотерю. Верхами его не довезти. Я отправляюсь за извозчиком, побудьте с ним до моего возвращения.
   Просьба была излишней. Разумеется, я не оставил бы Габриэля. Пуля еще не начала своего разрушительного действия, организм пока не понял случившегося, и невольно все мы: я, Горчаков, да и сам Звездочадский поддались обману и принялись старательно поддерживать его друг в друге, словно некую порочную, но пленительную ересь.
   - Держитесь, Габриэль. Горчаков вернется с повозкой, мы перевезем вас домой, а там он займется вашим лечением.
   Обернулся доктор скоро. Он захватил носилки для переноски тяжелобольных, на которые со всеми мыслимыми предосторожностями мы уложили Ночную Тень. Наше продвижение было крайне медленным из-за боязни растревожить рану. Я слышал, как при резких движениях Звездочадский судорожно втягивал воздух.
   - Потерпите, голубчик, - увещевал его Горчаков, как, должно быть, увещевал всех своих пациентов. - Совсем немного нужно потерпеть. Вот так, вот и славно.
   Звездочадский держался, хотя даже губы его побелели от боли. Дорогой он то терял сознание, то вновь приходил в себя. Вместе с доктором мы занесли Ночную Тень в усадьбу. В передней Габриэль успел шепнуть: "Матушке и сестре о моих перспективах ни слова", и только потом впал в беспамятство.
   - Где расположим его? - спросил Горчаков, предоставляя мне право руководить нашими совместными действиями.
   - Я покажу вам его спальню. Сюда, по лестнице.
   Мы уложили Звездочадского на кровать, белье быстро пропиталось кровью. Горчаков отправился обратно в экипаж за своим медицинским саквояжем. Я хотел было остаться с Ночной Тенью, но тот отослал меня со словами:
   - Подите к сестре и матушке. И вы, и я знаем, что время у меня еще есть. Успокойте их, просите Лизандра читать стихи или сами займите рассказом. Пусть приходят, когда Горчаков приведет меня в надлежащий вид.
   Я видел, как он борется с болью, и не хотел оставлять его одного в этом поединке, но, заметив мое замешательство, Габриэль добавил нетерпеливо, - да ступайте уже, обещаю без вас не умирать.
   Едва я спустился, Пульхерия Андреевна приникла ко мне и безудержно разрыдалась. Слезы матери, чьего сына я не уберег, жгли мою грудь раскаленным железом.
   - Как он? Как? Что у него за рана? Опасная ли? - выспрашивала Януся. Я боялся взглянуть ей в глаза, и потому не отрываясь смотрел на макушку Пульхерии Андреевны, видневшуюся размытым золотым пятном. Отчего-то мое зрение вдруг утратило резкость. - Расскажите, что произошло? Что считает доктор?
   Не поднимая глаз, я отвечал:
   - Габриэль стрелялся со стражем и был ранен. Сейчас Горчаков осматривает его.
   - Он останется жив?
   - На все воля Божья.
   Я изо всех сил надеялся, что Горчаков не станет лишать родных Габриэля надежды.
   Едва дверь наверху растворилась, Януся взметнулась по лестнице, схватила Горчакова за руку, устремила на него туманившиеся от слез глаза:
   - Ну, что же?
   - Он ждет вас и Пульхерию Андреевну.
   Дальнейшие расспросы были забыты. Дочь и мать, связанные общим горем, поспешили к раненому.
   Дождавшись, когда их шаги утихнут, я спросил:
   - Есть ли у нас надежда?
   Горчаков печально посмотрел на меня:
   - Вы военный, поэтому возьмусь предположить, что ответ вам известен наперед. Пуля застряла где-то в мягких тканях или в кости, точнее я сказать не могу. Если я примусь извлекать ее при таком положении дел, она угробит его тотчас, а так... верно, пара дней у него все же имеется. Я буду рядом и помогу облегчить его страдания.
  
   XII. Последние часы Звездочадского. Клятва


Последняя дружба,
Последнее рядом,
Грудь с грудью...

Марина Цветаева

  
   Потянулись долгие мучительные часы. Доктор то отъезжал, то посылал слуг за инструментами, лекарствами или бинтами. Январа почти все время проводила подле брата, но не могла избавить того от мучительной боли. Когда Ночной Тени становилось совсем худо, он просил сестру спуститься к матушке, или принести цветов из сада, или выдумывал другой предлог отослать, чтобы она не слышала его стонов. Пульхерия Андреевна металась по дому, хваталась за предметы, роняла их, отдавала распоряжения слугам и тотчас их отменяла. Лизандр то сидел, понурившись, в кресле и твердил: "Я знал, знал, что так будет!", то вдруг вскакивал, начинал мерять гостиную кругами, шептал: "Нет, не будет! Я все исправлю! Я напишу другие стихи, славящие жизнь, а не смерть".
   - Умоляю вас, не произносите этого слова! - останавливала пиита Пульхерия Андреевна.
   Не слыша ее, Лизандр хватался за перо, принимался быстро писать и столь быстро перечеркивать написанное, комкал и отшвыривал бумагу, точно она была злейшим его врагом, утыкал лицо в ладони:
   - Все, все напрасно! Зачем только он не послушал! Ведь я предупреждал!
   Прознав о случившемся, приезжали друзья Габриэля - не то поддержать, не то попрощаться, кто во что верил. Горчаков не разрешал посетителям утомлять раненого и скоро выпроваживал и спальни. Приехавшие толпились в гостиной либо слонялись по дому, потерянные и печальные.
   С разницей в несколько минут приехали Арик и Гар. Столкнувшись в передней, они замерли, глядя друг на друга, желая говорить, но говорить гораздо больше, чем ни к чему не обязывающие слова, а оттого молчали. Гар нерешительно подал Арику руку. На краткий миг рука повисла в воздухе. Бежали секунды, молчание затягивалось. Наконец Арик нервным движением откинул волосы со лба и прошел в гостиную, так и не сделав ответного жеста. Рука Гара опустилась, за ней вослед опустились и плечи, певец ссутулился, поник, побитой собакой поплелся следом.
   - Как Габриэль? - спросил Арик.
   Пульхерия Андреевна вскинула на него заплаканные глаза, попыталась сказать что-то, но только разрыдалась еще пуще.
   Вместо хозяйки отвечал Лизандр:
   - Он очень, очень плох. Остается уповать на чудо.
   - С ним Горчаков и Януся, - добавил я.
   - Можно его видеть?
   Судя по тому, что Ночная Тень не выпроводил сестру, состояние его было без изменений. Я предложил:
   - Хотите, спрошу?
   - Не утруждайтесь, я спрошу сам, - и Арик пошел наверх, а Гар остался в гостиной.
   К вечеру Габриэлю сделалось хуже. Горчаков через Янусю просил меня подняться - зная, что видом крови меня не испугать, доктор определил меня себе в помощники. Несмотря на отворенные окна, воздух в спальне был тяжелым. На невысоком столике близ кровати громоздились пузырьки, коробки и склянки с лекарствами, лежали медицинские инструменты, назначения которых я не ведал; ютился медный таз со льдом, что доктор прикладывал к ране для остановки кровотечения. Все в комнате: и мрачное сосредоточенное лицо Горчакова, и заострившиеся черты Звездочадского, и темная от крови постель безжалостно обличали истину. На полу валялся порезанный мундир Габриэля. И отчего-то именно этот растерзанный, в алых пятнах мундир, предмет неизбывной офицерской гордости, окончательно уверил меня в свершившемся. Лгать ни себе, ни другим больше не было смысла.
   Я помог Горчакову сделать примочку к ране. Хотя кровотечение действительно замедлилось, один ее вид - неряшливой, вздутой, побагровевшей отрицал любую возможность исцеления.
   - Все пустое, - бормотал Звездочадский. - Горчаков, бросайте свои медицинские штучки, дайте лучше мне опий.
   - Я послал за ним.
   - Вот и ладно, не то неровен час, мои стоны достигнут нежных ушек матушки или сестры. Никак не ждал, что будет так больно.
   - У вас началось воспаление, следует сделать внутреннее промывание.
   Доктор взял один из своих пузырьков, высыпал в ложку белый порошок и протянул Габриэлю:
   - Примите вот это.
   - Что вы мне даете?
   - Каломель. Слабительное.
   - К черту слабительное. Лучше дайте пить, меня мучит жажда. И вы, и я знаем, что я не жилец, так позвольте мне помереть безо всяких унизительных процедур, как подобает мужчине и солдату.
   Звездочадский попытался отвернуться, но даже это простое движение тяжело далось ему. Ночная Тень застонал от боли и от злости на собственную беспомощность. Его страдания отзывалась в моем сердце, словно мои собственные. Если бы такое было возможно, я радостью разделил бы их, но увы это было невозможно.
   - Михаил, ответьте, не справлялась ли обо мне кузина Ангелика? - хрипло спросил Габриэль в момент облегчения.
   Я покачал головой.
   - Правильно, ни к чему ей меня видеть в столь плачевном состоянии. Она сама радость, ангел во плоти... Но все-таки, мой друг, коли Ангелика приедет, скажите мне о том без промедления в любое время дня и ночи.
   - Хорошо, хорошо... - спешно согласился я, полагая, что он бредит.
   От опиума Звездочадскому полегчало. Согрелись руки, сделался реже пульс. Габриэль заметно оживился, просил матушку и сестру быть с ним, велел звать друзей.
   Все, кто был в доме, собрались у его ложа. Январа села на стул у кровати, на котором провела последние часы. Поправила сбившееся белье, отерла пот со лба. На другой стул тяжело опустилась Пульхерия Андреевна, не замечая, что топчет порезанный мундир. Прочие, не найдя куда присесть, остались стоять.
   - Да не чинитесь! Вот, присядьте подле меня, на кровать, места всем хватит. Я выписал ее из-за стены, такой роскоши нет даже у князя Магнатского. Арик, Гар, отчего вы сторонитесь друг друга? Гряньте дуэтом да погромче, чтобы встряхнуть эту гробовую тишину!
   - Пир во время чумы, - пробормотал Горчаков, отойдя в сторону.
   Он не понимал, как Звездочадский умудряется шутить. Я же, напротив, восхищался мужеством друга. Я не знал, как бы смог, ощущая за плечами дыхание смерти и предвидя разлуку с дорогими мне людьми, не захлебнуться беспросветным отчаяньем.
   Ангелика приехала утром. Она застала нас всех в состоянии полу-сна, полу-бодрствования. Арик и Гар, ради Габриэля изображавшие перемирие, расположились в библиотеке, туда же отправился Разумовский, который появился далеко за полночь и не успел навестить раненого, но надеялся непременно сделать это. Пульхерия Андреевна прикорнула в гостиной, на диване с подлокотниками в виде фигурок богини Ники. Рядом с матушкой, за низеньким столиком из северной березы, дремала Януся, положив головку на руки; покровом ей служила подаренная братом шаль, с которой она не расставалась ни на миг, точно боясь, что с утратой подарка утратит и дарителя. Возле напольных часов, в кресле, спал Лизандр, вплетая свой храп в их мерное тиканье. У ног пиита валялось с дюжину скомканных листков бумаги.
   Я несколько раз поднимался к Габриэлю, а остальное время мерил гостиную шагами. Взад и вперед, от двери к окну, безжалостно топча райских птиц на ковре, мимо дивана с подлокотниками в виде Ники, мимо столика, поправив шаль на плечах Януси, мимо часов и спящего в кресле Лизандра, по хрустящим листкам со стихами и обратно от окна до двери. Спать, зная, что там, наверху, Габриэль ведет свою последнюю схватку со смертью, казалось мне предательством, оттого я ходил и ходил, как заведенный. Будучи единственным, кого не сморил сон, я встретил Ангелику первым. На ней было простое синее платье с глухим воротом, темная накидка-пелерина, яркие, словно осенняя листва волосы собраны строгим узлом. В таком простом против обыкновения наряде я даже не сразу признал ее.
   - Михаил, как чувствует себя кузен? Я приехала, едва узнала о несчастье. Это все из-за меня, из-за меня одной, оттого, что Габриэль ревновал. Мне не стоило говорить с Костоломовым, и танцевать с ним тоже не стоило, он вовсе не нравится мне. Но он был так предупредителен, что оттолкнуть его было бы дурным тоном. Отчего только Габриэль не спросил? Я смогла бы ему объяснить. А теперь он ранен, и страдает из-за пустяка. Знаете, порой моя красота кажется мне проклятьем. Как легко было бы, родись я простушкой с заурядной внешностью, - выпалила Ангелика на одном дыхании.
   Ее тонкие пальцы комкали кружевной платок, волнение добавляло одухотворенности прелестным чертам. Также винился Лизандр, также и я полагал себя причиной несчастья. Отец Димитрий учил, что на все воля Божья, никакие события не случаются без Его попустительства, а считать себя проводником Божьей воли есть проявление гордыни. Но вряд ли слова моего духовного наставника могли бы уменьшить горе Ангелики, как не могли они умалить и моего собственного чувства вины. Да и так ли важна была причина, если она не имела влияния на последствия?
   - Не терзайтесь понапрасну. Габриэль мужчина, военный и, разумеется, он отдавал себе отчет в принятом решении, - все же попытался я.
   Красавица вздохнула:
   - Мужчины едва ли отдают себе отчет, когда влюблены. Кузен открылся мне и даже имел разговор с папенькой. Это было нашей тайной. Габриэль ведь не умрет, правда? Скажите, что рана легкая! Пожалуйста, не молчите, это пугает меня!
   Я ушел от ответа:
   - Вы можете сами взглянуть на него, если только он не спит.
   Звездочадский не спал. Когда я понялся, чтобы сказать ему об Ангелике, улучшение, вызванное опием, уже сошло на нет. Лоб Габриэля покрывал холодный пот, дыхание было отрывистым, точно ему не хватало воздуха, зрачки заполняли почти всю радужку, делая взгляд блестящим и безумным.
   - Как вы? - спросил я и тотчас, поняв всю нелепость своего вопроса, пояснил, - Здесь ваша кузина. Хотите говорить с ней?
   Ночная Тень взглянул на меня с усилием, пытаясь понять, о чем я спрашиваю, затем попросил дать ему несколько минут.
   Я отвернулся к окну. Занимавшийся за окном день обещал быть ясным. Легкий ветерок ерошил мне волосы, я слышал веселый щебет благополучно переночевавших птах, вдыхал запах влаги, испаряющейся от земли, и понимал, что этот день станет последним в жизни моего друга. Он пройдет, и время не обернется вспять, земля будет двигаться дальше вокруг солнца и вместе с солнцем - сквозь вселенную, также будут шуметь ветра и петь птицы, и люди будут верить, любить, мечтать. Не изменится ровным счетом ничего за одним исключением, незначительным для мира и с целый мир величиной для родных и близких Габриэля.
   "Как же так, - думалось мне, - блестящий офицер с незапятнанной репутацией, перед которым раскрыты все двери, которого уважают солдаты и ценит начальство, любящий сын и нежный брат, завидный жених. Казалось бы, впереди жизнь, полная счастливых свершений, и вот все закончено влет, нелепо и трагично".
   Я опять вспомнил о двух секундах, на которые отстоял выстрел стража от счета. Ночная Тень был единственным, кого еще я спросил о своей догадке, но я не решился тревожить умирающего своими подозрениями - в конце концов Горчаков был прав, и если эти две секунды и впрямь имели место, Габриэлю моя правота не добавила бы ничего, кроме расстройства.
   - Передайте кузине, что я ее жду, - прервал мои невеселые раздумья голос Звездочадского.
   Я обернулся - и обомлел. Точно мой друг не умирал несколько минут назад. Улыбающийся, с пылающими щеками, с ожиданием встречи во взгляде, с тонкими, аристократическими кистями рук поверх одеяла - самый настоящий солдат, красующийся легким ранением после победы в сражении.
   Я поманил за собой Горчакова, и мы оба вышли из спальни.
   - Он ждет вас, - кивнул я Ангелике.
   Не дожидаясь лакея, красавица дернула бархатные ленты своей пелерины, сбрасывая ее прямо на пол, подняла точеную головку, подхватила подол и легко взбежала по лестнице. Скрипнула и затворилась дверь, отрезая Габриэля и Ангелику от мира.
   Пользуясь отсутствием свидетелей, я спросил Горчакова о состоянии моего друга.
   Ответ был удручающ:
   - Скверно. Начался воспалительный процесс, Габриэля Петровича лихорадит, да, впрочем, вы и сами видели. Я даю ему средства от жара и капли с опиумом.
   - Сколько? - спросил я, чувствуя на языке горечь от слов.
   - Достаточно, чтобы ослабить боль, но недостаточно, чтобы унять воспаление. От слабительного и внутренних промываний, показанных при лечении его ранения, Габриэль Петрович наотрез отказался, так что я ограничен в выборе средств.
   - Я не о том. Сколько ему осталось?
   - Судя по внешним признакам, все завершится сегодня.
   Часто заходя в спальню Габриэля, я видел, что ему становится хуже, и имел некоторые предположения на его счет. Но одно дело строить догадки и совсем другое - слышать их подтверждение от врача. Точно ледяная ладонь сдавила мне сердце, оно сделалось неповоротливым и тяжелым, вмиг разучившись стучать. Я опустился на стул, упер локти в колени, обхватил руками голову, желая проникнуть сквозь черепную коробку и вынуть все мысли до единой. Вследствие усталости из состояния тяжелого бодрствования я провалился в не менее тяжкий сон, где, словно в кривом зеркале, отобразились мои переживания: растянутые, искаженные, гротескные - умирающий Габриэль, отчаянье Януси, слезы Пульхерии Адреевны, скорбные лица друзей, занавешенные зеркала, в которых под ткань хохотал Костоломов, стена Мнемотеррии, каменной удавкой захлестнувшая горло ... Я встряхнул головой, с трудом выплывая из кошмарных видений, кривое зеркало разлетелось вместе с обрывками сна, оставляя ощущение непоправимого.
   Моя внутренняя борьба заняла куда больше времени, чем я думал. Когда я проснулся, Ангелика уже собиралась домой, убежденная в том, что Габриэль непременно поправится, и что ему полегчало от ее присутствия.
   - Я изо всех сил надеюсь на скорое исцеление, я верю в живительную силу любви. Нам с Габриэлем столько нужно сказать друг другу, у нас впереди много счастливых событий. Он не может оставить меня теперь.
   Лизандр, кутавший Ангелику в пелерину, старательно разглядывал что-то за ее плечом.
   - Пусть хотя бы кто-то верит в его исцеление, - негромко пробормотал Горчаков. - Вера порой творит чудеса...
   Но чуда не свершилось. На разговор с Ангеликой ушли последние силы Звездочадского. После ухода кузины он стал быстро таять. То и дело впадал в забытье, постоянно просил пить, хотя уже не мог удержать чашку, вода лилась ему грудь, чего он не замечал. Его мучили страшные боли, он с трудом сдерживал крики. Частое рваное дыхание перемежалось долгими паузами. Нельзя было глядеть без жалости на его страдания.
   - Нужно послать за священником, - сказал я Горчакову. Больше никто в доме не подумал об очищении души, поэтому я взял это вопрос на себя. - Не знаю, какому духовнику отцу обычно исповедовался Габриэль, но, наверное, это теперь не важно. Напишите какой-нибудь адрес, по которому можно послать.
   Горчаков написал. Я передал листок слуге с припиской, поясняющей наши обстоятельства. На зов явился маленький сухонький священник. Он исповедовал Звездочадского и дал ему причаститься. Конец был близок. В агонии Габриэль прометался остаток дня, вечер и половину ночи. Рядом с ним остались мы с Горчаковым. Январу, невзирая на ее сопротивление, доктор отослал. Приехала Сибель, но Звездочадский был уже так плох, что никого не узнавал. С минуты на минуту мы ожидали печальной развязки.
   Я сидел в ногах Ночной Тени и, верно, опять задремал. Очнулся от тишины. Рядом на стуле клевал носом порядком осунувшийся Горчаков. Габриэль, последние часы бредивший не переставая, смотрел на меня абсолютно ясным взором.
   - Вам лучше? - спросил я, не веря своим глазам.
   Ужели чудо и впрямь свершилось?
   Он печально улыбнулся. Возвеличенный страданием, в этот момент он был красив, точно архангел Гавриил. Мне почудилось сияние, исходящее от его лица.
   Мой друг грустно улыбнулся.
   - Обещайте мне одну вещь, Михаил. Когда меня не станет, позаботьтесь о матушке и сестре. Поддержите их, будьте рядом столько, сколько сможете. Нежные, трепетные создания, они не приспособлены к тяготам окружающего мира. Без меня им предстоит столкнуться с той стороной жизни, которую мы, мужчины, обычно скрываем от женщин, оберегая их тонкую душевную организацию.
   Разве мог я отказать другу в последней просьбе?
   - Клянусь сделать все, что в моих силах.
   - Благослови вас Бог, вы не представляете, какой груз снимаете с моих плеч.
   Он попросил воды, пил жадно. Затем глаза его закрылись и им вновь овладело лихорадочное состояние. Смерть не спешила даровать Габриэлю свое милосердие. Среди отрывистых и бессвязных речей неясно было, какие Габриэль говорит в сознании, а какие - находясь под воздействием лихорадки. Я отвечал, уверенный, что Ночная Тень меня не понимает, но надеясь, что звуки знакомого голоса достигнут его через пелену боли. Он упоминал давно прошедшие события, даты, имена. Несколько раз называл меня отцом, затем одним мигом перемещался в армию, звал в наступление, грозил всеми карами небесными, если сейчас - прямо сейчас мы не выдвинемся на врага.
   - Разведка заметила конный отряд в двух верстах от нас. Пистолет, Михаил, ваш пистолет при вас? Дайте мне его, умоляю! - расслышал я, но, полагая, что друг бредит, не предпринимал никаких действий. Однако на сей раз Габриэль был в рассудке, голос его звучал настойчиво, нетерпеливо. - Будьте же милосердны, черт возьми! Я больше не в силах терпеть эту боль. Она раздирает меня на куски, ей нет конца. Я не раз видел, как умирают, но, черт возьми, не знал, что будет так больно.
   - Пожалуйста, не просите меня взять грех на душу. Я не могу позволить вам прервать свою жизнь, самоубийцам закрыто Царство Божие. Я готов исполнить любую просьбу, только не эту.
   Крупные капли пота блестели на лице Габриэля, волосы слиплись, гармоничные черты искривились в маске страдания. Он долго, напряженно молчал, потом решился:
   - Не могу терпеть. Мне нужно отдать... одну вещь. Пока она со мной, смерть боится ко мне подступиться.
   - Можете смело довериться мне, я передам ее, кому следует.
   - Вы и впрямь согласны забрать ее у меня?
   - Плохим бы я был другом, кабы отказал вам теперь.
   - Нет, отвечайте прямо, что согласны.
   Я был уверен, что Габриэль снова бредит, как был уверен и в том, что ради его спокойствия следует непременно с ним соглашаться.
   - Да, согласен.
   - Скажите еще раз. Трижды. Так надо.
   Судя по настойчивости моего друга, этот ритуал с троекратным согласием мнемотеррионцы впитывали с молоком матери, раз уж он преследовал Ночную Тень даже в горячке.
   - Подтверждаю, что готов принять от вас все, что вы пожелаете мне отдать и передать любому, на кого укажете.
   - Дайте вашу руку, Михаил.
   Я исполнил его просьбу. Пальцы Звездочадского были мертвенно холодны, точно другой рукой он уже отворил дверь в загробный мир, и, стоя на пороге, служил проводником текущей оттуда стыни. Он с силой обхватил мое запястье. Вернее, хотел бы с силой, но из-за мучавшей его боли вышло едва-едва. Однако этого достало, чтобы холод загробного мира беспрепятственно проник сквозь мою кожу и по пальцам устремился вверх, вверх, вверх, заливая сердце и легкие, усмиряя биение жизни. Грудная клетка закаменела, противясь любым попыткам протолкнуть в нее хотя бы глоток воздуха - я не ни мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Мне сделалось страшно, но я сказал себе, что это лишь игры утомленного ночным бдением разума. Между тем пронизывающий холод добрался до горла и сковал его, закупорил поры, забился в ноздри, глаза, уши, отрешив от окружающего мира. Если переход в загробный мир означает погружение в вечную стынь, я понимал теперь, отчего призраки умерших не спешат покидать нашу бренную землю. Казалось, мы с Габриэлем прикованы друг к другу ледяной спайкой до скончания времен, и даже смерть не станет достаточной причиной нашему разъединению. Но это только казалось.
   Холод отступил. Звездочадский легко разжал пальцы, шепот его был едва слышим:
   - Надеюсь, отданное доброй волей и без согласия поможет вам исполнить данное мне обещание.
   - Вы позабыли сказать, кому и что я должен передать.
   Ответом мне послужило молчание. Мой друг, офицер без страха и упрека, один из лучших разведчиков, отменный стрелок и в высшей степени порядочный человек был мертв. И это было навсегда.
  
   XIII. Остановившееся время. Между сном и явью
  

Из царства видений слетая, 
Лазурным огнем залитая, 
Нисходит на землю она, 
Вся сказочной тайны полна, 
                И слезы, 
                И грезы 
Так дивно дарит мне она. 

Эдмон Ростан 
(пер. Татьяны Щепкиной - Куперник)

   Матушка и сестра Габриэля пребывали в полнейшем расстройстве. Но если у Пульхерии Андреевны оно проявлялось в безудержной болтовне, то Януся, напротив, замкнулась, сделалась безучастна и тиха. Лицо ее было точно иконописный лик, отрешено и печально, слезы струились по щекам, и тем горше было видеть их, что они не сопровождались спазмами или всхлипами, а просто бежали и бежали сами собой. Я не решился беспокоить мать и дочь в их скорби и взял на себя печальную обязанность похорон. Однако взявшись, я понял, что средств, которыми я располагаю, достанет разве что на цветы да услуги гробовщика, а ведь нужно еще было заплатить Горчакову за его бессменное бдение у постели Звездочадского и заказать панихиду. Выручила традиция мнемотеррионцев рассчитываться обещанием услуги, от которой предостерегал меня приятель. Едва ли теперь его предостережение имело значение, да и выбора у меня не было, поэтому я соглашался, соглашался и соглашался (непременно трижды) неведомо на что. Неизвестно, в какую кабалу я бы угодил в итоге, кабы не неожиданный визит Магнатского.
   Князь Сергей Михайлович пожаловал по-старомодному: при кучере и выездном лакее, в лакированной коляске с гербами, куда была впряжена широкогрудая лошадка мышастой масти, подвижная и быстрая. Оставив в передней трость и цилиндр, князь уверенным шагом вошел в гостиную, целиком заполнив ее своим присутствием: холеный, во фраке темно-коричневого бархата и цветном шелковом жилете, с густыми позлащенными усами. Принеся семье соболезнования, князь признался, что чувствует вину в случившемся, поскольку вызов случился в его доме, и готов в качестве искупления принять на себя расходы по похоронам, на чем даже настаивает. С этими словами Магнатский извлек из кармана чековую книжку, вырвал страницу, подписал размашисто и уверено.
   - Необходимую сумму впишете сами. Возражений не приемлю, - сказал он, прижав чек к столу толстыми пальцами, покрытыми жестким темным волосом и унизанными тяжелыми перстнями.
   Пульхерия Андреевна бросилась целовать эти пальцы и перстни на них, через слово именуя князя благодетелем.
   - Мне не выпало чести знать Габриэля Петровича при жизни, однако не сомневаюсь, что он был достойным человеком. Мне бы хотелось проводить его в последний путь.
   - Это большая честь для нас и для бедного моего сына. Ах, если бы он только мог видеть...
   Что именно следовало увидеть Габриэлю, госпожа Звездочадская не договорила, захлебнувшись рыданиями.
   - А что скажет Январа Петровна?
   Услыхав, что к ней обращаются, Януся подняла на князя глаза.
   - Сергей Михайлович хочет проводить Габриэля в последний путь, - поторопилась пояснить Пульхерия Андреевна.
   - Вы ведь не станете возражать против моего присутствия на похоронах? - спросил князь Янусю.
   - Конечно, как пожелаете, - безучастно сказала девушка.
   Когда князь собрался было уходить, его внимание привлекли напольные часы в темном корпусе, чьи стрелки замерли на цифре четыре - времени смерти Габриэля. Сергей Михайлович извлек из кармана жилета собственные часы, щелчком откинул крышку и сверил время.
   - Нерадивость слуг выдает отсутствие в доме твердой руки, - вынес он свой вердикт. - Не успел почить хозяин, как лакеи тотчас забыли о своих обязанностях. Вам повезло, что в поездках за стену я не тратил времени даром. Я уделял много внимания самым разным вещам и, среди прочего, механическим устройствам. Крайне занимательная штука эта механика.
   Януся по-прежнему оставалась равнодушной к происходящему, Пульхерия Андреевна, напротив, зачарованно смотрела на Магнатского, ловя каждое его слово. Кабы Сергей Михайлович спросил, я бы непременно рассказал ему, слуга жаловался на поломку: "Только выставляю верное время - и вот те раз: снова стоят. Ровно на том же месте. Колдовство какое-то!". Я бы добавил даже, что часы в библиотеке, те, которые с блестящими дисками и амурами, также застыли на четырех часах и вовсю противятся попыткам их воскресить.
   Но князь не спрашивал. Воспользовавшись торчавшим в дверце ключом, он распахнул деревянный корпус часов, нырнул в него головой и всем туловищем, оставив снаружи лишь обтянутую темным бархатом спину - точь-в-точь жук-древоточец за работой. Некоторое время слышалось лишь сосредоточенное кряхтение князя, позвякивания да пощелкивания. Затем стрелки вдруг стронулись с места, торопливо побежали по циферблату, нагоняя ушедшее далеко вперед время. Дрогнул и закачался маятник, отбивая удары. Князь выпрямился, захлопнул корпус, тщательно вытер руки извлеченным из кармана носовым платком.
   - Вот теперь настроены точнейшим образом. А у слуг за проявленную нерадивость следует вычесть из жалования, а коли такое повториться, то рассчитать. Мера самая надежная, я сам ее регулярно употребляю.
   Казалось бы, извинения князя за состоявшуюся дуэль были уместны, а помощь пришлась как нельзя кстати, однако его визит оставил у меня тягостное впечатление. Со своей деловитой настырностью князь был абсолютно чужд царящим в семье Звездочадских нравам и всей атмосфере их гостеприимного дружелюбного дома, которой я успел проникнуться. При этом магнетизм князя был настолько силен, что домочадцы точно подпадали под гипноз и стремились соответствовать высочайшим требованиям, обращаясь в полные свои противоположности: Януся окончательно застывала, а Пульхрия Андреевна терялась и путалась в словах. Я вздохнул с облегчением, едва за Магнатским затворилась дверь. Предстояло еще многое сделать и обо многом сговориться.
   Лишь поздно вечером я смог зайти в комнату, где под образами в гробу лежал Габриэль с ликом Спасителя на груди и где приглашенные плакальщицы читали псалмы. С ними вместе я долго молился о душе Звездочадского. Ко сну я отошел далеко за полночь, вымотанный душевно и физически. Пользуясь отсутствием сторонних глаз, я позволил выплеснуться наружу своей скорби. Пока Габриэль был жив, я не задумывался о том, что и насколько прочны связывающие нас узы, теперь же, когда они рвались на живую, отдача била в уязвимые места, о существовании которых я не подозревал. Наша дружба складывалась многими моментами, среди которых не было важных либо второстепенных: разделенные хлеб и табак, пройденные вместе бессчетные версты, проливные дожди и солнечное пекло напополам, общие друзья, с корнем вырванные из сердца, офицерские попойки с неизбывными сплетнями - от всего этого нельзя было отрешиться в одночасье. В нашем знакомстве было много светлых моментов, и доведись мне прожить жизнь повторно, я ни за что не отказался бы от этой дружбы, несмотря на печальный ее конец.
   Мало-помалу воспоминания принялись перемежаться сонными видениями, тогда-то мне и примерещился негромкий стук в дверь. Отнеся его к миру снов, я не придал ему значения, как не придал значения скрипу петель и тихим шагам. Сквозь сомкнутые веки я видел, как к моей кровати скользит призрачная тень. Сперва неясная, она медленно проявлялась из темноты: девичья фигурка, уже лишенная подростковой угловатости, но не обретшая еще плавных изгибов, а точно замершая в междувременьи возрастов. Тонкий пеньюар дымкой заволакивал ее контуры, размывая их и делая частью полуночной зыби. Темные волосы сливались с клубящейся вокруг чернотой.
   Это была моя любимая греза, самое сокровенное мечтание, которого я не смел позволить себе наяву, но которое раз за разом беспрепятственно вторгалось в свободное от запретов разума ночное сознание. Как-то раз я спросил отца Димитрия, как быть с грехом, содеянным во сне: молить о его прощении также, как если бы он был совершен наяву, или забыть? Отец Димитрий ответил тогда: "В ночных видениях нет нашей вины, однако они суть отголоски дневных дум. Согрешив во сне, наяву нам следует просить Господа об избавлении от дурных мыслей, делающих грех желанным". Я просил, но, верно, недостаточно истово, поскольку моя греза упорно не желала меня покидать.
   Видение заструилось сквозь мрак, рассеченный падающим от окна лунным светом. От движения тонкая ткань льнула к телу, делая видимым то плечо, то абрис бедра, то колено. Крыльями взметнулись руки, расплетая ленты пеньюара. Такого прежде не бывало в моих снах, но, верно, горе и усталость сорвали последние барьеры, являя предо мной ту, о ком я не смел мечтать наяву. Ткань взметнулась и осела на пол. Я не мог отвести взгляда от хрупкого девичьего тела: узких плеч, маленьких грудей с темными тенями сосков, тонкой - в обхват ладоней - талии, ровных и гладких бедер, переходящих в стройные голени с изящными лодыжками и крохотными ступнями, на которых я готов был перецеловать каждый пальчик. Сам дух воздуха сошел ко мне, соткавшись из грез и лунного света.
   Моя легкокрылая сильфида сделала шаг, другой. Заскрипели половицы. И вдруг меня пробило, точно электрическим разрядом: это не сон! Передо мной во всем совершенстве своей наготы стояла настоящая, невымышленная Январа. И она была прекраснее любой из грез.
   Я вскочил, от состояния полудремы разом переходя к пробуждению, подхватил с пола упавший пеньюар, принялся кутать девушку:
   - Януся, что же вы, Януся. Не нужно, опомнитесь!
   Мои движения были неловки и торопливы. Сквозь невесомую ткань я ощущал тепло ее кожи цвета расплавленного лунного серебра, и она жгла мне ладони, словно я пытался удержать жидкий металл в горсти. И чем быстрее я стремился избавиться от искушения, тем вернее жар проникал вовнутрь. Постепенно огонь охватил меня целиком, он бился в моем сердце, застил глаза, гудел в ушах, заглушая голос рассудка.
   - Мне не удается уснуть. Я сама не своя, точно потерялась между навью и явью. Так пусто в груди, так одиноко и стыло. Словно это не брат, а я лежу в гробу, погруженная в беспробудный сон. Разбудите меня, Микаэль! Дайте поверить в то, что я еще жива!
   Не обращая внимание на мои попытки прикрыть ее слепящую наготу, Януся приблизилась вплотную, прислонила ладони к моему лицу, прижалась грудью к груди и, поднявшись на цыпочки, принялась покрывать мои веки, лицо, шею частыми легкими поцелуями.
   Я попробовал отстраниться, пока еще мог удержать себя в руках.
   - Януся, я не могу так поступить с вами. Ваш брат был моим другом. Здесь, в его доме, рядом с его мертвым телом, над которым рыдают плакальщицы...
   Январа закрыла мне рот поцелуем, зашептала прямо в губы:
   - Тссс, молчите! Не говорите, что он мертв! Слышите, не смейте! Я не готова принять его смерть. Не так сразу, не столь неотвратимо. Дайте мне привыкнуть к мысли о ней!
   Ее тело, точно воск, таяло под моими руками. Я мог делать с ней, все что захочу, и она не останавливала меня, а напротив вверяла себя без остатка, чутко откликаясь на каждое касание и воздавая стократ. В темноте между нами проскальзывали крохотные голубоватые искорки, какие появляются вокруг наэлектризованных грозою предметов.
   - Позвольте, я провожу вас в вашу комнату, - я попробовал подтолкнуть Янусю к двери, но она раненой птицей забилась в моих руках, обвила за шею, накрепко сомкнув пальцы на затылке. - Памятью вашего брата заклинаю, не испытывайте меня!
   - Память! Какая удивительная вещь! Человек мертв, а память о нем жива, - отрешенно прошептала Януся. - И пока она жива, он разъедает душу Уж лучше б она тоже умерла вместе с ним!
   - Не говорите так! Едва ли ваш брат, чтобы мы забыли о нем.
   Мне вдруг пришли на ум стихотворные строки, которые Габриэль читал однажды в беседке заброшенной усадьбы. Образ друга с цветком в руке ясно встал перед глазами, следом вспомнились и стихи. Я принялся читать их Янусе, потому что пока читал, я мог держать ее в своих объятиях вместо того, чтобы проводить в ее комнату и забыть о случившемся, как подобает всякому порядочному человеку.
  
   Память, моя ты память,
   Роза моя с шипами,
   Тяжесть, что давит плечи,
   Свет, что палит и лечит.
   Ты за моей спиною
   Осенью и весною,
   Днями, ночами, снами,
   Бликами и тенями,
   Смутными временами,
   Светлыми временами, -
   Точно стальною пряжей
   Кружево жизни вяжешь.
   Радостью и бессильем,
   Песнею легкокрылой,
   Птицею поднебесной,
   Весь я тобой помилован,
   Весь я в тебе воскресну!
  
   - Это ваш брат написал. Он был человеком многих талантов.
   - Вы ведь долго дружили, да? Многое пережили вместе, многое разделили. Столько дней из жизни Габриэля прошло мимо меня, и я никогда, никогда не узнаю о них. Не спрошу, о чем он думал тогда, что чувствовал. Я постоянно откладывала расспросы на потом, все время находилось что-то более важное, а вот теперь... Не гоните меня прочь! Помогите восполнить утраченное, поделитесь со мной мгновеньями его жизни!
   Ее требовательный шепот, ее неумелые, но настойчивые ласки, сладость и аромат ее первой весны пьянили сильнее крепкой уланской жженки. Я едва мог соображать. Я путал реальность со сном, я терялся в ощущениях: чувство вины, влечение, благоговение, невозможность происходящего, - все это, перемешавшись, разило наповал.
   - Вы согласны, Микаэль? Скажите да, так надо.
   Шепот Януси был также осязаем, как и касание мягких полураскрытых губ, как и скользящие по моим плечам ладони. Вся моя жизнь сосредоточилась в ее нежных руках. Казалось, если она остановит их сейчас, мое сердце остановится следом.
   - Януся, я...
   Она опустила ладони мне грудь, разом выбивая весь воздух вместе с не родившимися словами, затем на живот и очень робко - ниже. Никогда прежде я не терпел столь сокрушительного поражения, и никогда прежде оно не было таким желанным.
   - ... согласен.
   Януся подтолкнула меня назад, еще и еще, пока я не оказался около кровати. Увлекая девушку за собой, я откинулся на спину, обнял Янусю крепко-крепко, боясь, что она вырвется из объятий и растает во тьме. Я не ощущал ее веса, но упругость молодой плоти, гладкость кожи с привкусом морской пены делали Январу куда более реальной, чем все, что меня окружало. Ее кудряшки щекотали мне лоб, когда она пила воздух из моих губ.
   - Еще, Микаэль, еще! Вы согласны?
   - Согласен, - точно в горячке повторял я в ее растворенные губы и тотчас сцеловывал свой шепот прочь.
   Ее тело дрожало и трепетало, как натянутая тетива. Она была моим немыслимыми, небывалым чудом. Я старался объять ее целиком, не оставляя ни частички на потом, не доверяя завтрашнему дню. Затаив дыхание, я целовал мягкие кудряшки, губами считывал пульсацию жилки на виске. Я искал изломы крыл на ее острых выступающих лопатках, следовал изгибу ее позвоночника, заставляя Янусю выгибаться и прижиматься ко мне. Обжигаясь, спешно и жадно я слизывал лунные блики с ее алебастровой кожи, напитываясь сладостью и негой, стремился и никак не мог постичь тайну ее женственности, тайну, приковавшую меня к ней с первого взгляда и до скончания веков.
   - Пожалуйста, Микаэль... сейчас... ответьте: вы согласны?
   - Согласен, - шептал я, едва ли понимая, о чем она спрашивает, но отчаянно желая отдать Янусе все, в чем она нуждалась: свое согласие, свою любовь, свою жизнь.
   Это был обжигающий миг полного единения - с ней ли, с целым безбрежным миром. Ее невероятно отзывчивое тело содрогалось в моих объятиях, ее стоны звучали гармониями бытия, ее глаза - изумленные, распахнутые настежь - превратились в космос, с немыслимой скоростью летящий мне навстречу. И я потонул в ней. И больше не было ничего.
  
   XIV. Похороны. Горе семьи. Беда не приходит одна
  

Что ж это,
что ж это,
что ж это за песнь?
Голову на руки
белые свесь.
Тихие гитары,
стыньте, дрожа:
синие гусары
под снегом лежат!

Николай Асеев

  
   Тихо и ясно сияли свечи. Нагретый сотнями горячих язычков воздух дрожал, искажая святые лики, или это непролитые слезы были тому виной? Черный мраморный пол сливался с сумраком внутреннего пространства храма, отчего свечи и их отражения выстроились единым коридором, заключавшим внутри себя колеблющееся марево темноты, точно это воды Стикса влекли душу на изнанку мирозданья. В обтянутом красным сукном гробу в окружении цветов лежал Ночная Тень. Напряжение последних дней стерлось с его лица, черты были отрешены и спокойны, словно там, за последней чертой, мятущаяся душа моего друга наконец обрела то, что тщетно пыталась найти в бренном земном мире. Прядь черных волос перечеркивала высокий лоб Звездочадского, уста закаменели в вечном безмолвии. Согласно последней воле Габриэля облачили в порванный и вновь заштопанный мундир с блестящими пуговицами, с золотыми петлицами и эполетами, на ногах были узкие армейские брюки и сапоги со шпорами, тут же лежала кавалерийская шашка. Благоухание цветов мешалось с теплым, густым запахом ладана и с едва заметной пока сладостью тлена.
   У гроба собрались друзья и близкие и все те, кто пожелал проводить Габриэля в последний путь. Непоколебимый, словно столп мироздания, высился князь Магнатский: руки сложены на серебряном набалдашнике трости, тяжелые веки прикрывают глаза, усы топорщатся жесткой щеткой, скрывая сжатые в линию тонкие губы. Вплотную друг к другу стояли Арик и Гар, в общей скорби позабывшие о разделившей их обиде. Мрачной тенью застыл Разумовский, в толстых линзах его пенсне дробились огоньки свечей. Ангелика безутешно рыдала на плече статного седовласого господина, приходившегося ей отцом. Субтильный, взъерошенный жался злой насмешник Горностаев, с которым мы так некстати рассорились на балу. Пришел Лизандр с родными и граф Солоцкий с дочерьми, хотя последний - без приглашения. Я знал это наверно, поскольку сам надписывал квадратные листки. Присутствовали и другие люди, которых я не знал либо знал поверхностно. Все они стояли у гроба, крестились и повторяли за священником молитвы.
   Воск с горящей свечи обжигал мои пальцы, и это было даже хорошо, поскольку помогало не погрузиться в беспросветное отчаяние. Я держался ради Януси. Девушка стояла возле изголовья почившего брата, и я с радостью предложил бы ей руку, чтобы опереться, или плечо, чтобы выплакаться, но не мог сделать ни того, ни другого.
   Священник читал нараспев: "избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя". Затем он вложил в руку Габриэлю разрешительную формулу и под пение стихир "Приидите, последнее целование дадим" началось прощание. Живые поочередно подходили к почившему, целовали в лоб, прикладывались к образу Спасителя на его груди. Пульхерия Андреевна оросила слезами руки сына, сильные и беспокойные прежде, а ныне застывшие навек. Подошла Ангелика - бледная, в черной кружевной косынке, с блестящими от слез глазами, вынула что-то из своего ридикюля и опустила Габриэлю на грудь. Это оказалась отстриженная коса, червонным золотом расплескавшаяся по синеве мундира. Не сдерживаясь, Ангелика плакала в голос, и крестилась, и кусала губы, и опять плакала, пока отец пытался отвести ее от гроба, давая место другим.
   Настал и мой черед прислониться губами к холодному челу Звездочадского. Никогда больше, с горечью подумал я, не скакать нам в разведку сквозь ночь, не прикрывать друг друга от вражеских пуль, не пить горькую на брудершафт. Мой друг почил навеки, и смерть - единственное, что я не могу разделить с ним, ему придется нести ее одному, и это навсегда. Смерть Габриэля была такой же неотвратимой действительностью, как и предшествующая ей дуэль, как ссора со стражем и ночной визит Януси. Я погубил своего друга и обесчестил его сестру! Слезы потекли по моим щекам, жаркие, как воск со свечи, горевшей в моих ладонях. Я плакал и не видел в том ничего постыдного, напротив, стыдным было бы, останься мои глаза сухими, а сердце - ровным.
   Священник запел Трисвятое, и под его тягостное, заунывное пение все медленно двинулись на кладбище, что располагалось сразу за храмом. Глухо легла деревянная крышка, навсегда отрешая почившего от мира живых. Гроб заколотили и на веревках опустили в разверстую могилу. "Спи спокойно, мой боевой товарищ. Да станет земля тебе пухом, - мысленно попрощался я. - Прости беды, которые я причинил тебе своей нерешительностью. Еще не знаю как, но я употреблю все силы к тому, чтобы их исправить. И тогда, быть может, я сам смогу себя простить".
   На обратном пути собравшиеся принялись потихоньку оттаивать. Молчание стронулось, сперва робко, а затем все смелее и смелее потянулись шепотки. Я не участвовал в разговорах, однако отмечал их краем сознания, чтобы после осмыслить либо того вернее - забыть навсегда. За мною шли Арик и Гар, и так получилось, что, будучи одним из первых свидетелей их ссоры, ныне я свидетельствовал примирение.
   - Не суди его слишком строго. Он давно жаждал заполучить этот день и вернее расстанется с жизнью, нежели передаст кому-то еще. Куда тяжелее было бы отдавать его в чужие руки, - говорил Гар.
   - Ответь, пожалуйста, зачем? - спрашивал Арик.
   - Отец серьезно болен. Ему следовало бросить учеников много раньше, да только он все храбрился, все откладывал на другой раз. Не было никаких предвестий, и вдруг - началось. Как бывает у всех, кто живет в Oblivion.
   - Ты знаешь не хуже меня, что эта болезнь неизлечима, - в голосе Арика слышалось сожаление.
   - Я думал также, пока это не случилось с отцом. О, я был убежден в неизлечимости болезни, пока ею болели другие. Дивился, мол, как же так, они знали, на что шли, знали, чем все кончится. Других судить легко, пока не очутишься на их месте. А теперь... теперь я понимаю, отчего идут на поклон к шарлатанам и отдают им последнее за надежду - призрачную, как ускользающее дуновение ветерка. И я тоже пытаюсь ухватить этот ветерок. Жизнь не стоит на месте. Появляются новые способы лечения, ведутся изыскания, наши врачи ездят по миру, набираясь опыта.
   - Если ты продолжишь добывать средства на лечение отца тем же способом, что и он, то и закончишь также.
   - Все, что он делал, было ради меня. Плохим же я буду сыном, если не сделаю ничего ради его спасения, если уверю себя, что все напрасно и откажусь от борьбы.
   - Я готов помочь, ведь твой отец мне не чужой.
   - И без того я слишком многим тебе обязан. Я хочу знать, чего стою без твоего покровительства.
   - Ты противоречишь себе: говоришь о спасении отца, но отвергаешь мою помощь.
   - Но ты же не веришь в результат лечения!
   - Неужели твоя вера столь слаба, что ее не достанет на двоих? Я не готов потерять еще одного друга.
   Содержание их беседы показалось мне неясным, но вникать не хотелось. Довольно было уже того, что Арик и Гар вновь разговаривали. Правда, радоваться за них я не мог. Мысли текли вяло, отмечая события, но не откликаясь эмоциями. Из-за этого мир вокруг, невзирая на ясную погоду, сделался тусклым, как бывает во время солнечного затмения. Мне думалось, будто война закалила мою душу к потерям, но оказалось, я ошибался.
   Когда я уже собрался было садиться в экипаж вослед за Янусей и Пульхерией Андреевной, меня окликнул Лизандр.
   Кладбище потихоньку пустело. Мы с Лизандром стояли возле ограды. Ветви ракит над нами плакали о вере и вечности; солнце взбиралось к зениту, обливая горячим золотом камни надгробий, кресты, обвившие ограду плети девичьего винограда и неизменную в любой части света кладбищенскую крапиву. Ветерок ерошил белокурые волосы пиита, трепал полы его одежды. Лизандр выглядел потерянным. В черном сюртуке строго кроя, без каблуков, без кудрей он казался совсем земным - невысокий полный молодой человек с мягкими чертами лица и мечтательным взором.
   - Вы вскоре уедете? - спросил он напрямик.
   - Право, теперь не знаю. Я обещал Габриэлю поддержать его родных.
   Но дело было не в клятве, и даже не в любви к Янусе, а в иных, более глубинных мотивах, что выделяют человека из мира бессловесных тварей. В нынешних обстоятельствах поспешный отъезд был неуместен - оставить Январу Петровну и ее матушку наедине с бедой еще большая трусость, чем побег с поля боя.
   - Могу ли я попросить вас дать мне знать, когда вы определитесь со временем отъезда? Мне хотелось бы ехать с вами. Я ничего не видел в жизни, кроме Мнемотеррии, и больше не хочу откладывать отъезд на потом, ведь потом так легко обращается в никогда. Вы не сочтете за труд помочь мне освоиться за стеной или, быть может, сведете меня с людьми, которые смогут побыть моими проводниками?
   Мне подумалось, что действительная причина его поспешного отъезда была не той, какую он назвал теперь, а той, невольным свидетелем которой я стал на балу у Магнатского. Я обещал, равно как обещал сохранить в тайне содержание разговора между нами.
   - Не то меня начнут наперебой отговаривать, а я не смогу отказать, и придется оставаться, чего мне совершенно не хочется, - виновато улыбнулся Лизандр.
   Вечером слуга доложил мне о визитере:
   - Его сиятельство граф Костоломов желают говорить с вами.
   В недоумении я последовал за слугой в кабинет Габриэля, который на сей раз страж избрал своим пристанищем. Он расположился на стуле с тлеющей сигаретой в руках, ноги его в блестящих черных сапогах лежали на зеленом сукне стола.
   - Ваш месяц истек. Вы загостились в Мнемотеррии, - сказал Виктор Андреевич вместо приветствия.
   - Как всякий порядочный человек, я не могу бросить в несчастье семью моего друга, - ответил я, недоумевая, как у стража хватило наглости бесцеремонно заявиться в дом убитого им человека со своими требованиями. Единственное зачем, по моему мнению, страж мог пожаловать в дом Звездочадских - это предоставить свои извинения, однако извиняться ему следовало не передо мной. Однако как оказалось, на этом бесцеремонность стража не исчерпывалась.
   - Согласно традициям вы не можете дольше находиться в Мнемотеррии, поскольку ваш попечитель мертв и не может больше нести за вас ответственность.
   С сигареты стража на ковер ссыпалась горстка пепла. Потянуло паленой шерстью.
   - Ведь это вы его убили! - воскликнул я, уже не сдерживаясь. - Я не ребенок, не сумасшедший и вполне могу отвечать за себя сам.
   - Это противоречит нашим традициям. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
   Я прекрасно понимал, почему Габриэль вызвал этого человека на дуэль. У меня у самого руки чесались его пристрелить. Однако отец Деметрий осуждал гордыню, называя ее одним из тяжких грехов, поскольку она вела к очень серьезным неприятностям. Вряд ли Январе и Пульхерии Андреевне станет лучше, если я позволю себя застрелить на дуэли. И, внимая совету своего духовного наставника, я смирил гордыню. Стиснув зубы, я сказал:
   - Прошу вас с пониманием отнестись к моим обстоятельствам и семье убитого вами человека. Ужели в вас не найдется ни капли сострадания?
   - Хорошо. Я даю вам неделю, после чего вы обязаны навсегда покинуть Мнемотеррию либо я выдворю вас насильно.
   Неделя! Он дает мне неделю. Нелепица какая-то: человек, застреливший Габриэля, беспрепятственно заходит в его дом, не считая нужным здороваться с хозяевами, ставит условия, угрожает. Я не сомневался, что страж в состоянии выполнить свою угрозу и это удержало меня от ссоры.
   После ухода Костоломова я сел привести в порядок записи в своем дневнике, который забросил из-за последних событий. Я давно заметил, что записи оказывают на меня успокаивающее воздействие, а после выставленного стражем ультиматума меня буквально трясло от ярости. Однако перелистывая дневник, я обнаружил крайне неприятную для себя вещь: многие события, которые мы пережили вместе со Звездочадским, сохранились лишь на бумаге, словно смерть друга вымарала их из моей головы. Сколь ни тщился, я не смог вспомнить то, чему сам давал подробное описание. Похоже, что мое беспамятство быстро прогрессировало, и я решительно не знал, что с этим делать.
  
   На следующий день приехал душеприказчик. Был он по-беличьи шустрый, с темными живыми глазами, с пышной, поровну седой и огненно-рыжей шевелюрой, которую он счесывал к затылку, открывая круглое, точно луна, лицо, рассеченное узким клинышком бороды. Сюртук его выглядел добротным, хотя и не новым, в вырезе жилета белела накрахмаленная манишка. Слуга проводил гостя в кабинет, позвал хозяек имения. Я не участвовал в разговоре, но был убежден в благополучном его исходе. Габриэль обращался с матушкой и сестрой с неизменной заботой, добродушно подтрунивал над их беспомощностью в делах управления поместьем. Я не сомневался, что Ночная Тень позаботился, чтобы после его смерти родные ни в чем не испытывали нужны. Однако визит затягивался, и меня начало одолевать беспокойство. Когда же, наконец, двери кабинета отворились, и душеприказчик вышел оттуда один, я понял, что мое беспокойство было небезосновательным.
   Пульхерия Андреевна лежала на низкой кушетке, стискивая в руке флакончик с нюхательными солями. Подле нее на коленях стояла Януся, прижимая матушкину ладонь к своей щеке и взволнованно глядя ей в лицо.
   - Что произошло? - спросил я.
   Сестра Звездочадского вскинула на меня глаза. Медленно, словно сквозь сон, словно сама не веря, что ей приходится это говорить, она отвечала:
   - Габриэль не успел рассчитаться с кредиторами. Небесный чертог придется продать в уплату долгов. Мы полностью лишены средств к существованию.
   - Вы уверены, что поняли правильно?
   - Там, на столе, бумаги, - указала взглядом Януся. - Прочтите сами.
   Я схватил бювар из тисненой кожи, вывалил оттуда все документы разом и принялся спешно листать. Расписки, расписки, обязательства, визитки, просто листы бумаги, заполненные четким почерком Звездочадского: "Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга - Н.Т". Я просматривал их опять и опять, надеясь отыскать хоть что-то, опровергающее страшную новость. Но с каждой последующей записью сомнения таяли.
   Точно в оцепенении, сестра Звездочадского поднялась с колен, приблизилась ко мне.
   - Мне страшно, Микаэль, - прошептала она. - Как же мы теперь станем жить?.. Кто приютит нас? Это конец...
   Януся обхватила себя руками, тонкие пальцы судорожно, до белизны впились в черную ткань. Губы девушки дрожали.
   - Я не оставлю вас в беде. Вместе мы что-нибудь, да придумаем, - попытался я ее утешить, но Януся будто не слышала меня.
   Она прикрыла рот тыльной стороной ладони, закусила костяшки и вдруг сорвалась в слезы, давясь собственным дыханием, содрогаясь всем телом. При виде ее отчаянья мое сердце едва не разорвалось. Я привлек Янусю к груди, гладил ее вздрагивающие лопатки, мягкие волосы, точно мех чуткого, испуганного зверька, а она всхлипывала мне в плечо. Затем армейская привычка действовать при любых обстоятельствах одержала верх.
   - Назовите адрес вашего душеприказчика. Я попробую что-нибудь предпринять.
   Не дожидаясь ответа, одной рукой я принялся перебирать разбросанные по столу бумаги, пока не отыскал carte-de-visite с надписью "Комаровъ Игнатий Пантелеевич, исполнение посмертных наказов, примирение спорящих, устроительство дел семейных. Обливион, Зеленый тупик, дом 3". Я мягко отстранил Янусю, велел седлать коня и верхом отправился по указанному в визитке адресу. Я так торопился, что приехал к дому прежде хозяина - верно, мы разминулись дорогой. Лакей проводил меня в кабинет, спросил, желаю ли я чаю или кофею. Я отказался от того, и от другого и в нетерпении принялся мерить шагами крохотное помещение, в своем взвинченном состоянии я просто не мог оставаться неподвижным.
   К возвращению Игнатия Пантелеевича я точно знал, что от одной увешанной дагерротипами стены до другой, со шкафами-витринами, ровно восемь шагов, а от двери до обтянутого зеленым сукном стола - их девять, что за пять шагов от стола половицы скрипят и покачиваются. От моего взгляда не укрылась вытертая кожа деревянного кресла для посетителей, и расставленные на полках шкафов книги - сплошь труды по юриспруденции. Я подробно рассмотрел людей, запечатленных на дагерротипах - это были исключительно мужчины в деловых костюмах, с пышными усами и бакенбардами. В моем распоряжении оказалось довольно времени, чтобы изучить расположение папок, бумаг, письменного прибора.
   Не тратя времени на обмен любезностями, я отрекомендовался другом семьи Звездочадских и попросил разъяснить положение, в котором после смерти Габриэля оказались его родные, а также подсказать возможные пути к его улучшению.
   Игнатий Пантелеевич с видимым сожалением развел руками:
   - Будь моя воля, я непременно открыл бы такому замечательному молодому человеку все, что он желает знать, однако традиции требуют молчания. Тайна завещания, сами поймите. Вот вам разве приятно было бы, кабы после вашей смерти я оглашал вашу волю направо и налево? Однако вы присаживайтесь, присаживайтесь. Знаете, мои знакомые юристы непременно употребляют это словечко "присаживайтесь", считая дурной приметой предложить гостю садится. Похоже, и я подхватил их забавное суеверие. Сейчас Юсуф сообразит нам кофею, и мы с вами обо всем потолкуем.
   Господин Комаров ворковал, точно огромный заботливый голубь. Я решительно не понимал, к чему вся его забота, кофей и кресло, если он не желает помочь.
   - Я уже задал вопросы, в ответах на которые вы мне отказали, - резко ответил я.
   - Не горячитесь, молодой человек. Возможно, вы желаете знать, какие традиции действуют в Мнемотеррии касаемо наследования? Тогда вы пришли по адресу. Давайте-ка вообразим на минуту, будто вы отправляетесь на войну. Представим дальше, что вы являетесь владельцем богатого поместья, у вас есть мать и сестра, о которых, коли с вами внезапно приключится несчастье, некому позаботиться. Почему? Да потому что ваш батюшка, человек почтенный и уважаемый, недавно покинул этот мир, оставив после себя море долгов, и кредиторы уже выстроились в очередь под вашими дверями. Простите, позабыл род вашей деятельности?
   - Унтер-офицер имперской армии, - кажется, я начал понимать, о чем толкует луноликий душеприказчик и теперь внимательно слушал. Я даже опустился в кресло, чтобы скрипучие половицы не дали мне пропустить ничего из сказанного.
   Вошел слуга, поставил перед нами по чашке с кофе и сахарницу. Господин Комаров один за одним опустил в свою чашку шесть кусков, размешал, позвякивая ложкой о края, и сделал большой смачный глоток.
   - Отлично, - удовлетворенно выдохнул он не то на мои слова, не то выражая удовольствие от горячего напитка. - И служба приносит вам доход?
   - Размер моего жалования...
   - Оставьте, подробности неважны. Главное, что доход у вас есть, а стало быть, вы платежеспособны. Так вот каким будет мой совет: сговоритесь с кредиторами о возврате долга частями в счет будущего жалования. Также я бы настоятельно рекомендовал вам написать завещание, распределив в нем имущество между вашими матерью и сестрой, поскольку в противном случае после вашей смерти все отойдет ближайшему родственнику по мужской линии, как велят традиции. Хорошо, коли этот человек окажется порядочным, ну а если нет? И самое главное: вам никак нельзя позволить себя убить прежде, чем рассчитаетесь с долгами, потому как в этом случае вашим родным придется продать поместье, ведь иного капитала нет ни у них, ни у вас.
   - Даже если после продажи им негде будет жить? Но ведь это несправедливо! - воскликнул я.
   - Каждый трактует справедливость по-своему. Находите ли вы справедливым тратить деньги, которые вам не принадлежат? А если бы случилось наоборот, и вы ссудили свое жалование третьему лицу, а он возьми и умри прежде его оплаты? Долг должен быть возвращен, на том держится мир. Будучи живым, гарантом возврата являетесь вы, ну а коли вас нет, то и гарантировать некому.
   Похоже, смерть Габриэля имела куда более неприятные последствия, чем я мог представить. Я вновь подумал, что если бы не моя ссора с Горностаевым и не последующее объяснение со стражем, дуэли бы не произошло, Габриэль остался бы жив, а Януся и Пульхерия Андреевна надежно защищены от бед. Чувство вины с новой силой всколыхнулось во мне. Я проглотил вставший поперек горла комок.
   - А если найдется кто-то, кто смог бы покрыть долги? Скажем, мой хороший друг?
   Комаров кивнул, довольный моей понятливостью:
   - Тогда, несомненно, поместье останется за матерью и сестрой.
   - Сколько? - глухо спросил я, не узнавая собственного голоса. - Какова сумма долгов?
   Ожидая ответа, я подался вперед всем телом, деревянные подлокотники кресла крепко впились мне в ладони.
   - Хоть я не должен этого говорить, но вы ведь вы прочитали бумаги, что я оставил у Звездочадских? Долгов в них ровно на тридцать пять тысяч.
   Совсем недавно я думал, будто отдать восемьсот идеалов за шкатулку для Януси все равно, что достать с неба звезду. Теперь я почувствовал себя атлантом, которому сказали, будто он должен опрокинуть полный созвездиями небосвод.
   - Имеется ли возможность выплатить данную сумму по частям?
   Игнатий Пантелеевич посмотрел на меня с сожалением.
   - У вас много знакомых в Мнемотеррии? Кто-то может поручиться за вас своей честью? Габриэль Петрович был потомком древнего рода, все знали его отца, многие помнили деда и прадеда.
   За этими словами прозвучали другие, не столь мягкие и куда более правдивые: "Ваше слово не имеет веса. Вы здесь гость. Пришелец. Никто". Я окончательно избавился от иллюзий относительно своего места в этой такой приветливой и такой суровой земле.
   - Сколько осталось времени до момента, как Небесный чертог пойдет с молотка?
   - Звездочадским - матери и дочери я подсластил пилюлю, но вас обманывать не стану, вы производите впечатление человека, способного выдержать правду. Если мать и сестра примутся ходатайствовать, полагаю, можно отсрочить торги на неделю. Хотя некоторые готовы купить имение хоть сей же час.
   - А потом?
   - Dura leх, sed lex.
   В еще большем смятении, чем пришел, я поднялся с кресла. Когда я прощался с Комаровым, он сказал, энергично встряхивая мою руку:
   - Вы забыли кое-что.
   Мой кошелек был пуст, и я вновь употребил эту загадочную формулу, которая, точно ключ, позволяла в Мнемотеррии столковаться буквально обо всем.
   - Да, конечно. Я согласен. Согласен. И, предвосхищая ваш вопрос, согласен опять.
  
   XV. Встреча с Лигеей. Наитие
  

О, пленительный город загадок,

Я печальна, тебя полюбив.

Анна Ахматова

  
   Дом номер три в зеленом тупике я покинул в полнейшем смятении. Раз за разом я пытался вообразить пути выхода из сложившейся ситуации, но - увы! - не видел ни одного. Собственное бессилье тяжким бременем ложилось на мою душу. Разве мог я спокойно смотреть, как жизнь любимой девушки и ее матери обращается в ничто, как рушится их привычный жизненный уклад? Что придется претерпеть им в бедности? Какие еще утраты им предстоит испытать?
   Не помню сам, как я очутился на центральной площади Обливиона, окруженной невысокими домами, дремлющими в сени вековых деревьев. Что-то побудило меня придержать коня, а затем и вовсе перейти с рыси на неспешный шаг. Впереди шла женщина, держа за руку девочку лет десяти. Над ними, спасая от яркого солнца, плыл кружевной купол зонтика. Обе были нарядно одеты, шею женщины охватывала жемчужная нить, перо на крохотной кокетливой шляпке подрагивало в такт шагам. Что-то знакомое почудилось мне в движениях и облике обеих, в том, как девочка говорила, как, внимая сказанному, склонялась к ней женщина, в ее осанке и повороте головы.
   Перед одним из домов они остановились и зашли внутрь. Повинуясь порыву, я поручил коня отиравшемуся возле дверей мальчишке и тоже вошел. Внутри оказался небольшой ресторанчик, из тех, где можно перекусить на скорую руку или, напротив, сидеть, неспешно потягивая травяной чай. Женщина прислонила к столу сложенный зонтик, сняла с запястья расшитый бисером ридикюль. Проникающий в широкие окна свет безжалостно обличал седую прядь на ее виске, морщинки у глаз и устало опущенные уголки губ.
   Что я мог сказать ей? Зачем преследовал? Примись я задаваться этими вопросами, нашей встречи и последовавшего затем разговора не произошло. Но без осмысления, поддавшись наитию, мы делаем что-то сразу сразу либо не делаем уже никогда, потому как на проверку разумом наши поступки кажутся лишены всяческого смысла.
   - Вы позволите? - спросил я и, дождавшись кивка, опустился на стул против женщины.
   - Меня зовут Михаил Светлов. А вы - Лигея. Я слышал однажды, как вы читаете стихи. Не мог подойти к вам тогда, однако, пользуясь случаем, делаю это теперь, чтобы...
   Не успел я добавить "поблагодарить вас", как девочка меня перебила:
   - Разве не видите, мама отдыхает!
   Если бы взгляд мог прожигать, я бы тотчас вспыхнул и сгорел дотла.
   Лигея мягко осадила дочь:
   - Тоша, что говорили твои гувернеры о надлежащем юной барышне поведении? Позволь господину Светлову объясниться. Вы желаете учиться стихосложению? Или радеете за кого-то другого? - обратилась она уже ко мне. Затянутой в тонкое кружево рукой женщина поправила выбившийся из прически локон, мимолетно коснувшись при этом лба, как делают люди, пытаясь восстановить в памяти минувшие события. Морщинка рассекла переносицу Лигеи. - Быть может, вы согласились бы повременить? На днях я все отдала ученику, теперь приходится постигать стихосложение ab ovo, а это, к сожалению, не быстро. Мы могли бы обсудить условия спустя несколько месяцев, если, конечно, вы не растратите пыл.
   Вдова виновато улыбнулась. Улыбка отчеркнула скулы и выявила ямочки на ее щеках.
   - Простите мое любопытство, - решился я на вопрос. - Но ваша манера читать стихи напомнила мне человека, которого я знаю. Имя Лизандр говорит вам что-нибудь? Он обмолвился как-то, будто вы были его учительницей.
   - Быть может, - Лигея опять приложила пальцы ко лбу, - Нет, не вспомню. Простите.
   - Ни в коем случае. Это мне следует извиняться за навязчивость.
   Я видел, что тема поэзии расстраивает Лигею, да и Тоша смотрела на меня волчонком. Костлявая и угловатая, девочка была совсем некрасива, но на ее лице явственно читался характер: в упрямо поджатых губах, в выставленном вперед подбородке, в прямых бровях, сошедшихся в линию, во взгляде исподлобья.
   - Оставьте маму в покое - вы и подобные вам бездельники, не желающие даже чихнуть самостоятельно, - отчеканила она, заставив Лигею ахнуть.
   Разговор складывался вовсе не так, как я того ожидал. Я чувствовал себя случайным прохожим, застигнутым за чем-то неприличным, но не понимал, что сказал или сделал не так. Я поднял вверх ладони, показывая девочке, что не прячу оружия.
   - Юная барышня, не спешите винить меня во всех смертных грехах. Я подошел, чтобы поблагодарить вашу маму за те незабываемые мгновения, которые она мне подарила. У меня нет ни цветов, ни свечей, какими принято вознаграждать артистов, однако моя благодарность идет от сердца, взамен я ничего не прошу.
   Лигея взглянула на меня с явным замешательством:
   - Простите, я не совсем понимаю. Вы подошли не потому, что хотите учиться стихосложению?
   - Этим стоило заниматься в юности, теперь безнадежно поздно. Я могу проучиться целую жизнь, но ни не приближусь к вам ни на йоту. Господь поцеловал вас в уста!
   - Разумеется, я могла бы передать вам свой талант, - убежденно заявила она. - И на это вовсе не требуется ни жизнь, ни даже полжизни.
   - Что бы вы ни думали, мне действительно ничего не нужно. Я оказался здесь волею случая и вскоре покину Мнемотеррию. Но там, откуда я родом, учат быть благодарными. Ничто не обходится так дешево и не ценится так дорого, как вежливость. Спасибо - вот и все, что я бы хотел сказать. Ну и быть может, вы позволите угостить вас с дочерью?
   Я подозвал официанта:
   - Любезнейший, подайте нам пирогов, принесите горячего супу, свежих ягод и фруктов... - тут я вспомнил Жанну с сестрой и уставленный сластями стол между ними, вспомнил старика из лавки поделок из камня, припасшего для Тоши леденец, подмигнул дочери Лигеи и уверенно продолжил. - Затем самые красивые пирожные, какие только существуют на свете.
   - Я не голодна, - запротестовала Лигея. - Тоша хотела кушать, поэтому мы сюда и заглянули. Неловко стеснять вас, мы можем себе позволить...
   Я не дал ей договорить.
   - Как офицер и дворянин считаю своим долгом возместить вам время, проведенное в моем обществе, ведь я буквально свалился вам снегом на голову. Для меня же нет большего счастья, чем приятный разговор в хорошей компании.
   Лигея оказалась прекрасной собеседницей, чуткой, простой и одновременно изысканной. Я сам не заметил, как принялся рассказывать ей свои фронтовые истории, перемежая их описанием городов и сел, в которых успел побывать, и давая портеры людей, с которым свела меня война. Вдова внимала с легкой полуулыбкой, порой просила дополнительных разъяснений или выспрашивала детали, а если я вдруг терялся, подхватывала нить повествования, подсказывая верные слова.
   Общество поэтессы позволило мне ненадолго забыться. Когда мы покидали ресторанчик, даже Тоша сменила гнев на милость и позволила посадить себя на коня, которого я вел в поводу. Я проводил вдову с дочерью до дома, где они снимали меблированные комнаты. Этот дом был совсем не похож на жилища, виденные мною в бедном квартале: чистенький, аккуратный, с фасадом, украшенным изображением золотых виноградных лоз на темно-голубом фоне. Над ажурным крыльцом нависал кованый балкончик. Я представил, как с этого балкончика Лигея дает свои выступления, как устремляется ввысь ее крылатый голос, а сама она будто воспаряет над толпой. Просить вдову читать стихи я не осмелился, хотя до последней минуты надеялся, что она расскажет хотя бы пару строк, и оттого медлил уходить. Но моим надеждам не суждено было сбыться. Верно, я не смог скрыть разочарования, потому что Лигея сказала:
   - Мне кажется, вы считаете меня лгуньей. Однако я ничуть не кривила душой, говоря, что не помню стихов. Я отдала их ученикам, все до последнего. Отныне они принадлежат им, они читают их друзьям или же вообще не читают никому, замкнув в ларце из тишины. Но я не жалею ничуть. Я неустанно благодарю Господа за дар поэзии, которым он меня наградил. Этот дом, и учителя для Тоши, и наше благополучие зависят от этого дара. Пока я живу, пока дышу, пока заново могу выучиться рифмовать, нам с дочерью не страшна нищета. Нам не приходится обменивать счастливые дни на кусок хлеба, не приходится отдавать сокровенные переживания за крышу над головой. Мой талант позволяет нам отсрочить путь в Оblivion и жить, помня каждый прожитый день, точно бесценный дар свыше.
   Неожиданная искренность Лигеи была искренностью к незнакомцу, перед которым не страшно обнажить душу, зная, что он уйдет и унесет ее тайну далеко-далеко. Между нами не встанет завтра, ей не придется глядеть мне в глаза, боясь различить в них свое отражение в тот единственный миг, когда я видел ее без маски. Мы расстались добрыми друзьями в полной убежденности, что больше никогда не встретимся.
   Но что-то они стронули во мне, ее слова, и затаенная в них хрустальная печаль, и загадка, которую мне отчаянно захотелось разгадать. Вновь и вновь спрашивал я себя, отчего Лигея сказала, будто стихи ей не принадлежат? Как может поэзия быть чьей-то собственностью? Это все равно, что говорить о принадлежности воздуха или лунного света. Чем пожертвовала вдова за комнаты в богатом квартале, за модные платья, обеды в ресторанах и учителей для дочери? Почему она говорила об Обливионе так, будто он был не ее родным городом, а чем-то иным, грозным и жутким? Отчего именовала даром свыше способность помнить каждый прожитый день, непременную для любого человека?
   Вопросы множились, цеплялись один за другой, и вот уже я принялся перебирать в памяти события, случившиеся со мной с приезда в Обливион, недосказанности и оговорки, обрывки фраз, разговоры, свидетелем которых я стал, пытливые расспросы стража, предупреждение Габриэля, которым я пренебрегал в последние дни, ритуал с троекратным согласием неведомо на что, ссору с Горноставевым, повлекшую за собой роковую дуэль - все это переворачивалось в моей голове, подобно цветным стеклышкам внутри калейдоскопа, наслаивалось друг на друга, складывалось, разбивалось, умножалось и преображалось, пытаясь сплотиться в единое целое.
   "Вы даже представить не можете, насколько богаты - с вашим опытом, с вашим мужеством и героизмом. По меркам Мнемотерриии вы очень состоятельный человек!"
   "На ее талант сыскался покупатель. Теперь она переберется в богатые кварталы, будет рядиться в шелка, укладывать кудри высокой прической и добела пудрить лицо. Но стихов - стихов сочинять не станет.".
   "Вообразите на минуту, будто вам позволено выбирать, что помнить, а что - нет. Какими воспоминаниями вы предпочли бы пожертвовать?"
   "Вы, верно, перепутали меня с кем-то, любезный сударь. Я ни за что не забыла бы такую красоту, кабы только она была моей".
   "Спросите вашего друга, как он расплачивается с кредиторами? На какие средства его матушка ставит свои низкопробные пьески, а сестра устаивает музыкальные вечера? Как они рассчитываются за наряды от Жоры и Жоржа, как содержат слуг? Попросите Габриэля припомнить самые яркие из армейских историй, какими он бахвалился по приезду. Перечитайте, наконец, свои дневники! И тогда, быть может, вы начнете что-нибудь понимать
   "Здесь живут только богачи, прочим в Мнемотеррии уготован один исход - Оblivion. Разница лишь в том, раньше это случится или позже".
   "Отец серьезно болен. Ему следовало бросить учеников много раньше, да только он все храбрился, все откладывал на другой раз. Не было никаких предвестий, и вдруг - началось. Как бывает у всех, кто живет в Oblivion.".
   "Пока я живу, пока дышу, пока заново могу выучиться рифмовать, нам с дочерью не страшна нищета. Нам не приходится обменивать счастливые дни на кусок хлеба, не приходится отдавать сокровенные переживания за крышу над головой. Мой талант позволяет нам отсрочить путь в Оblivion и жить, помня каждый прожитый день, точно бесценный дар свыше".
   Я будто сделался проводником, через который шло электричество. Огромных трудов мне стоило остановить поток мыслей, чтобы воротиться в действительность.
   А в действительности был князь Сергей Михайлович, гостивший у Звездочадских - не то Януся или ее матушка позвали его, не то (что куда вернее) князь пригласил себя сам. Сергей Михайлович восседал в гостиной на любимом месте Звездочадского - обитом сафьяном диване с подлокотниками в виде богини Ники, забросив руки на спинку дивана, закинув ногу на ногу и покачивая блестящим штиблетом. Все внимание князя было адресовано Янусе - это для нее он выпячивал грудь, топорщил золоченые усы и раздувался от собственной значимости, как диковинная рыба-еж, какую привозят из далеких странствий путешественники.
   - А часы-то ваши снова стали, - говорил он. - Уже пора рассчитать прислугу за небрежение. Вы, женщины, жалостливы, всяким прохиндеям легко растрогать вас слезливым враньем. Коли вам неловко рассчитать бездельника, я готов принять на себя сию неприятную, но необходимую меру. Взамен отправлю к вам своего Гордея, он мужик толковый, от работы не отлынивает.
   - Пожалуйста, не утруждайтесь, - попробовала возразить Януся, но Магнатский был непреклонен.
   - Ничуть мне это не трудно. Забота о беспомощных созданиях, к каковым я отношу всех женщин без исключения, - первейший долг благородного человека. Ну-ну, не грустите, давайте-ка я развлеку вас историей своей охоты на леопардов. Из ружья я перебил их десятка два или три, и это мне сделалось скучно. Тогда-то у местных жителей - а они черны, как дно закопченной кастрюли, лица имеют страшные, губами навыверт, носят юбки из листьев и ничего кроме них, а кожу натирают маслом, чтобы она блестела, как сапог, - так вот, я выучился у них владению копьем. Вот забава так забава! Я взял копье и преследовал самку леопарда по жаре, сквозь ядовитые испарения болот, через леса магнолий, по течению вспененных рек, по глухим оврагам. На исходе дня, когда закат был багрян, а в другой стороне неба уже всходила опалово-млечная луна, я настиг самку, вонзил острие копья ей в горло, и трижды повернул. Воротившись, я отыскал логово со зверенышами, от которых самка меня уводила. Я прикончил весь выводок, а пятнистые шкуры развесил у себя в библиотеке.
   В этот момент вошел слуга с чаем, который тотчас был отчитан князем за недостаток усердия и постное выражение лица. Непривычный к такому обращению слуга взглянул на хозяек, ища защиты, а не дождавшись, торопливо и неловко зазвенел посудой. Янусе с ее нежной душой после рассказа князя кусок не шел в горло. Она едва тронула губами краешек чашки и тотчас отставила, что не укрылось от бдительного внимания Магнатского.
   - Напрасно вы не пьете, Январа Петровна. Смерть вашего брата еще не повод уморить себя голодом. Берите пример с меня: я ем по распорядку, гуляю в любые погоды, сплю, как младенец, и железная дисциплина позволила мне встретить шестой десяток в полном расцвете сил. Иные к сорока годам дряхнут, я же активен и бодр, как юноша. Когда последний раз вы гуляли? Ко мне на бал приезжала жизнерадостная барышня - кровь с молоком, а теперь! Вы сделались тенью себя прежней - исхудали, круги под глазами и эта вековая печаль на лице. Она хороша на иконописных ликах, но отнюдь не красит молодую женщину. Я навещу вас завтра, отвезу в город - пройдетесь по магазинам, купите себе безделушку-другую, хандру как рукой снимет. И не вздумайте возражать, я делаю это ради вашего же блага.
   Януся через силу улыбнулась. Заметив нерешительность дочери, Пульхерия Андреевна рассыпалась в благодарностях вместо нее:
   - Благодетель вы наш, Сергей Михайлович! Как хорошо, что вы взяли на себя труд позаботиться о моей бедной девочке.
   Выпив три чашки крепкого чаю без сахара, князь откланялся.
   Я предложил Январе пройтись по парку, окружавшему усадьбу. Хоть я никогда не позволил бы себе столь бесцеремонно отзываться о ней, в словах Магнатского имелась толика истины - девушка истаивала на глазах. Тонкая и невесомая, она положила свою руку поверх моей. И такой властью обладала надо мной ее рука, что одно лишь легкое касание придало мне решимости. Нет, я не мечтал выглядеть рыцарем в глазах Януси, я всего-навсего хотел, чтобы она была счастлива, как прежде, и перед ее счастьем меркли любые страхи.
   Наши шаги шуршали по гравию. Пронзительно вопили сойки. В воздухе разливалась маслянистая горечь туевых деревьев. Небо из лазоревого сделалось зыбко-золотым, вечернее солнце уже не палило, а нежно целовало сквозь ветки. В укромных уголках парка копились неясные тени, дожидаясь наступления сумерек, чтобы обрести форму и плоть. Я сорвал ветку туи, похожую на перо сказочной птицы, протянул Янусе. Девушка безучастно приняла ее, даже не спросив, зачем. Хотел бы я с такой же легкостью вручить ей перо настоящей жар-птицы, чтобы оно своим огнем разгоняло напасти, или оплаченные долги ее семьи.
   Пока мы бродили аллеями парка, я пересказывал Янусе содержание беседы с Комаровым, смягчив самые неприятные моменты.
   - И что же? Для нас совсем нет надежды? - прошептала девушка так тихо, что я вынужден был наклониться, чтобы услышать.
   - Надежда есть всегда. Уповайте на милость Господа, и он поможет вам.
   Это было вовсе не то, что она ждала услышать, но ничего более обнадеживающего я придумать не мог. Тем не менее мне начало казаться, что выход из сложившихся обстоятельств возможен, если только догадка, зародившаяся в моей голове после разговора с Лигеей, также как тени под туями, способна воплотиться в действительность.
   Ночью я не ложился - читал свои дневники, воскрешая в памяти минувшие события. Листал торопливо, пока не находил нужной страницы, затем останавливался, перечитывал до рези в глазах, боясь упустить детали. Вновь листал, останавливаясь на следующем эпизоде, еще и еще. Говорил сам с собой, спорил в голос, ходил по комнате. Во время моих метаний почти оформившаяся мысль прочно овладела моим сознанием. Безумная, лихорадочная, она граничила с сумасшествием, но как нельзя лучше объясняла произошедшие странности, отвечала на вопросы, какими я задавался не раз, и даже на те, задаваться которыми не осмеливался. Внутри этой догадки, как драгоценная жила в сердце породы, крылось, как мне казалось, решение бед матери и дочери Звездочадских, и я с нетерпением ждал утра, чтобы убедиться в ее правильности, а об ином исходе я и помыслить не смел.
   Я долго молился, прося Господа наставить меня на верный путь, затем причесался, ополоснул воспаленные после бессонной ночи веки, облачился в форму и направился в город. К господину Комарову я ворвался вместе с первыми лучами солнца. Мне было важно слышать подтверждение своих мыслей. Игнатий Пантелеевич спал в библиотеке, куда я был препровожден Юсуфом, спасовавшим перед моей настойчивостью.
   - Чему обязан удовольствию вновь видеть вас? - спросил Комаров нимало не раздосадованный ранним визитом.
   Юсуф подал ему домашней халат из потертого бархата и пояс с кистями. Мне казалось оба они, и Игнатий Пантелеевич, и его лакей движутся очень медленно, как две снулые рыбины в толще воды. Я набрал полную грудь воздуха и сказал, словно прыгнул с головой в этот их сонный омут, единым махом разбивая покой тишины. После моих слов путей к отступлению не осталось:
   - Сдается мне, я все-таки располагаю определенным капиталом. Вы меня очень обяжете, если подскажите человека, который помог бы верно его оценить.
   Игнатий Пантелеевич прищурился, торопливо зашарил позади себя, на заваленном бумагами столике, отыскал пенсне и водрузил себе на нос. Толстые стекла сделали его глаза большими-пребольшими. Он смотрел на меня, как смотрит врач на смертельно больного человека, не знающего, что тот болен и с упоением строящего планы на будущее.
   - Сколько вы готовы отдать?
   Еще вчера я не понял бы его вопроса, сегодня же отвечал твердо:
   - Все. Абсолютно все, чем обладаю, от первого до последнего вздоха, если придется.
   - Вот как? - Комаров еще раз окинул меня взглядом и, убедившись в моем намерении идти до конца, повторил уже утвердительно. - Вот как. Ну что ж, не возьмусь вас отговаривать, коли вы для себя так решили.
   В интонациях Игнатия Пантелеевича я уловил оттенок сомнения, что вынудило меня добавить:
   - Решил окончательно и бесповоротно.
   - За несколько домов от меня, в особняке с цветными стеклами и фонтаном у ворот, живет Даниил Васильевич Летофоров. Подозреваю, он именно тот человек, которого вы ищите. Даниил Васильевич ответит на все ваши вопросы и ссудит вам денег. Коли желаете, я готов проводить вас.
   - В этом нет нужды. Но если не возражаете, я все-таки просил бы вас о помощи.
   - Все, что в моих силах.
   - Я не знаю, кому и сколько должен мой покойный друг. Бумаги вот здесь, в этом бюваре. Но увы, с указанными в них персонами я не знаком, не знаю скрывающихся за инициалами имен и не представляю, как разгадать эту шараду. Без вашей помощи я едва ли смогу отыскать их, чтобы вручить долг. Был бы очень признателен, кабы вы согласились принять на себя роль посредника между нами.
  
   Глава XVI. Окончательное решение
  

Но когда вокруг свищут пули,

Когда волны ломают борта,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,

Единственно дорогим во вселенной,

Скажет: я не люблю вас,

Я учу их, как улыбнуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

Николай Гумилев

  
   Дорога к особняку с цветными стеклами показалась мне бесконечной. Мои мысли, пришпоренные бессонницей и нервным возбуждением, неслись вскачь, и никаким живым скакунам было не угнаться за ними. На стук споро явился лакей в ливрее из сукна горохового цвета, обшитой желтым басоном, в ярко-голубом жилете и атласных малиновых штанах. От его яркости аж зарябило в глазах. Услыхав, что я к господину Летофорову, лакей ответствовал хмуро: "Заняты покуда". На лице у него явственно читалось пренебрежение к ранним визитерам. Хмурясь, лакей проводил меня в соседствующую с кабинетом библиотеку, где оставил в окружении шкафов, бронзовых статуэток, напольных ваз с затейливым орнаментом, картин в тяжелых рамах и прочих изысканных вещиц.
   В иное время собрание книг за стеклами непременно заинтересовало бы меня. Но ныне я был взбудоражен, желал поскорее знать мнение Летофорова, а оттого нетерпеливо вышагивал между шкафами, едва замечая их содержимое. Из отворенного окна долетали звуки улицы, где только-только зачиналась утренняя возня: гремели ведрами водоносы, грохотали первые извозчичьи экипажи, ранние прохожие стучали каблуками по мостовой, издалека доносились крики лоточников. Дверь в кабинет была приоткрыта, разумеется, в такую рань никто не ждал наплыва посетителей, и также ясно, как звуки улицы, я услыхал обрывок разговора.
   - Я хочу, чтобы из меня вынули любовь. Еще вчера мне думалось, будто отдать ее - преступление, думалось, будто она живая. Она дарила мне бессонные ночи, дарила стихи - чудесные, пламенные, но нести ее одному нет моих сил. Она палит невыносимым огнем, она выжигает дотла, оставляя пустыню в душе. Заберите ее, чтобы она прекратила, наконец, мучать меня. Я желаю стать свободным!
   Он был мне хорошо знаком, этот голос и звенящая в нем страсть вперемешку с отчаяньем.
   Ответ был свободен от страстей, а его холодность могла соперничать со стынью могильной плиты.
   - Я пошлю к вам человека, едва найду покупателя, а до сей поры уж потерпите, голубчик! Сами понимаете, сердечные муки - не ходовой товар.
   - Нет моих сил больше терпеть! Я сделался посмешищем. Я не просил, не ждал этой любви. Точно кошка дождливой ночью, она обманом прокралась в мою душу, прижалась к сердцу, и лижет, лижет его своим наждачным языком. Скоро уж слижет все подчистую!
   - Ну, полноте, успокойтесь. Вот, извольте воды! Или предпочтете что покрепче? Архип, Архип, поди сюда!
   Зазвенел колокольчик, и прибежавший на звон слуга затворил дверь кабинета, отсекая меня от продолжения беседы. Кабы не ночные раздумья, этот разговор породил бы в моей душе очередные вопросы, но теперь, когда я владел знанием кристальным и ясным, услышанное легко ложилось в канву моих размышлений, в очередной раз доказывая их правоту. Время тянулось мучительно медленно. Но вот наконец Лизандр, а это его голос я слышал, вышел, и лакей пригласил меня в кабинет.
   От стола мне навстречу поднялся грузный мужчина. У него была темная борода, прикрывавшая тяжелую нижнюю часть лица, темные глаза навыкате под вопросительно изогнутыми широкими бровями, глубокие морщины на лбу и неровная воспаленная кожа. Прошитые нитями седины, волосы сильно поредели на висках. Фигуру Даниила Васильева плотно облегал темно-коричневый сюртук, на воротнике которого обильно лежала перхоть, из-под сюртука виднелись рубашка, туго затянутый галстук и шелковый жилет в полоску. Всем своим видом Летофоров свидетельствовал достаток и преуспеяние. В отличие от Комарова, он был готов к труду в любое время суток.
   За спиной Даниила Васильевича висела картина в массивной золоченой раме. На ней была изображена подземная река, влекшая мутные зеленоватые воды под низкими каменными сводами. По реке скользил челн, которым правила согбенная фигура. Лицо и кисти рук человека освещал стоящий на носу лодки фонарь, остальное тонуло во тьме. Возможно, прежде на холсте было изображено что-то еще, но теперь краски съело ненасытное время, и ничего уже нельзя было разобрать. Ниже этой картины висели еще три, поменьше, с видами подземных рек и озер, каковыми изобиловали окрестности Мнемотеррии.
   Рукопожатие владельца кабинета вышло жарким и энергичным.
   - Приветствую, приветствую! Что привело вас ко мне в столь раннюю пору? - осведомился он сочным раскатистым басом.
   - Игнатий Пантелеевич Комаров рекомендовал мне вас, как человека, могущего помочь в вопросе весьма деликатного свойства.
   - О, мой добрый друг Игнатий Пантелеевич! Не поверите, живем по соседству, но никак не соберемся хотя бы почаевничать: то мне некогда, то у него дел невпроворот. Широчайшей души человек, всякому на помощь придет, за всякого радеет. Ну, другу Игнатий Пантелеевича я не могу отказать. Поведайте об вашем деле!
   - Я ... - голос мой вдруг сорвался. Я откашлялся, набрал полную грудь воздуха и продолжил решительно: - Мне нужно в кратчайший срок собрать значительную сумму. Взамен я готов расплатиться с вами... иным образом.
   - Вы хотите, чтобы я ссудил вам денег? О какой сумме идет речь?
   - Тридцать пять тысяч идеалов.
   Летофоров присвистнул.
   - Однако, аппетиты у вас значительные.
   - Это возможно?
   - Поведайте о себе. Вы же понимаете, я сугубо деловой человек и должен в полной мере оценить риск, которому подвергаюсь.
   Я исполнил его просьбу.
   Я рассказывал про батюшку и матушку, про отца Димитрия, про службу в армии и свою дружбу со Звездочадским, приглашение которого привело меня в Мнемотеррию; рассказывал без утайки, потому как если моя догадка была верна, запираться не имело смысла. Я вспоминал свою жизнь день за днем, все подробнее, все острее, как если бы переживал заново - так, как, говорят, бывает перед смертью. Но то, что мне предстояло немногим от нее отличалось. Все время моего рассказа Даниил Васильевич сидел, вперив в меня взгляд своих темных навыкате глаз. Он точно просвечивали меня насквозь невидимыми лучами, понимая муть со дня души, обнажая самые неприглядные тайны, равно все самое стыдное и все самое дорогое. Так неуютно я не чувствовал себя даже под прицелом вражеских пулеметов. Мне хотелось стряхнуть с себя его взгляд и порождаемое им гнетущие чувство безысходности, но я говорил, говорил и говорил, повинуясь незримому зову глаз Летофорова. Когда я замолчал, Даниил Васильевич называл свою цену.
   Признаться, я ждал иного. Где-то там, отрезанные стеной Мнемотеррии, остались отец и матушка, осталась принесенная присяга, долг и честь и память о сестрах, которые, если верить дневникам, были у меня, но которых не было в моей памяти. На противной чаше весом была Януся, милая, беспомощная Януся, любимая мною всем сердцем. И ради нее я сидел против Летофорова, раскрывая душу без утайки. Все задуманное мною предприятие служило одной лишь цели - обеспечить счастье любимой девушки.
   Я мог долго размышлять, вправе ли я отдать затребованную Летофоровым цену, однако в глубине души я давно принял решение. Читая ночью свои дневники, идя утром к Игнатию Пантелеевичу, а затем к Даниилу Васильевичу, я нес это решение, и оно вызревало во мне. Было ли оно верным? Я не знал. Отец Димитрий сказал как-то, что за неверным решением непременно следуют мысли о том, что мы где-то недорешили, не учли всех обстоятельств, недоглядели, недодумали, и мы возвращаемся к нему вновь и вновь, преломляя сквозь призму возможного. И только верное решение окончательно. После него не остается сомнений - остаются тяжесть, сожаления, боль, раскаяние, что угодно, только не сомнения. Когда я протянул Летофорову руку, сомнений в моей душе не было, их вытеснила горячая убежденность в верности заключаемой мною сделки.
  
   Игнатий Пантелеевич попросил несколько дней, чтобы благодаря полученному мною займу расплатиться с кредиторами Звездочадских. Стопка погашенных расписок росла и одновременно близился час, назначенный Летофоровым для расплаты. Я боялся, что он не успеет уложиться в срок, назначенный мне стражем, а посему до самого последнего момента держал свое предприятие в тайне от Январы и ее матери предпринимаемые мною усилия по избавлению их от долгов. Как ни в чем не бывало я бродил по парку поместья и по окрестностям Обливиона, заполнял дневник, повинуясь скорее привычке, нежели необходимости, проводил время с Янусей, пытаясь поддержать ее в горе.
   Часто наезжал Магнатский. Он то сидел в гостиной, то на своей коляске возил Янусю в город, будучи убежденным, что тем самым помогает ей развеяться. После их совместных поездок девушка возвращалась молчаливой, замыкалась в себе и точно угасала. Однако пока замысленное мною предприятие не увенчалось успехом, я не смел обнадежить ее иначе как общими фразами, и с тем большим нетерпением ждал весточки от Комарова.
Моя неделя истекала. Я уже ждал очередного визита стража, когда наконец Игнатий Пантелеевич прислал записку: "Ваше поручение исполнено надлежащим образом". Я торопливо собрался и верхом поехал в Обливион.
   - Ваше поручение исполнено, господин Светлов, - поднимаясь из-за стола мне навстречу повторил Комаров то, что уже было сказано. На зеленом сукне перед поверенным лежал знакомый мне бювар, который Игнатий Пантелеевич подвинул в мою сторону. - Возьмите. Мать и дочь Звездочадские полностью свободны от долгового бремени.
   Я принял папку и поблагодарил поверенного.
   - Был рад оказаться полезным, - учтиво отвечал Комаров. - Если смогу помочь вам чем-то еще, ныне или в будущем...
   Говоря о будущем, он запнулся и закашлялся, пытаясь сгладить возникшую неловкость, но все же протянул мне свою carte-de-visite. Мы оба знали, что вне зависимости от дальнейших обстоятельств отношения между нами завершены навсегда, но точно актеры в дурной пьесе продолжали притворяться, будто еще встретимся. Я взял визитку и положил к той, что уже у меня имелась.
   Лакей проводил меня до дверей. Я торопливо взлетел в седло и пустил коня с места крупной рысью, надеясь поскорее сообщить счастливую весть Янусе. Однако застигнуть девушку мне не удалось - когда я справился о ней, слуга ответствовал, что молодая госпожа уехала с их сиятельством. Нервное возбуждение не оставляло меня, и, проведя бессонную ночь, я тем не менее не мог заснуть. Чтобы скоротать время, я принялся складывать вещи в саквояж. Свои дневники я сложил стопкой свои дневники, перевязав для надежности, и отправил их на самое дно, завернул в бумагу порядком обтрепавшийся молитвенник для православных воинов. Подумав, достал его обратно, снял с груди Святого Георгия и спрятал среди страниц молитвенника. среди носильных вещей. На самый верх саквояжа отправились писчие принадлежности, пистолет и гостинцы для родных. Отдав таким образом дань армейской дисциплине, я спустился вниз и вновь осведомился о Янусе.
   - Барышня у себя, - подтвердил лакей.
   - Одна? - уточнил я, не желая сталкиваться с князем.
   Ответом мне был утвердительный кивок.
   Женскую половину дома Звездочадских составляли несколько комнат, в которых неосязаемо, но явно витал дух изящества. Они были светлы, полны источавших нежное благоухание цветов, обставлены ореховой мебелью в стиле ампир, украшены картинами, вазами и статуэтками из цветного фарфора, столь приятного женскому сердцу. Окна комнат выходили в сад, позволяя любоваться зеленью и слушать птичьи голоса.
   Янусю я нашел в малой гостиной, где домочадцы собирались, когда не было гостей. Она сидела на невысоком диванчике, держа на коленях раскрытую книгу с расцвеченными краской страницами. Взгляд девушки, минуя страницы, был обращен к окну, хотя, сдается мне, и там Януся едва ли различала детали. Когда я вошел, она обратила взор на меня, губы ее дрогнули, но улыбка, некогда бывшая частой гостьей на ее лице, так и не озарила милые черты. Всеми силами торопивший приближение этого разговора, я вдруг испытал странную робость.
   - Как вы провели время? - спросил я, страшась перейти к важному.
   - Сергей Михайлович изволил отвезти меня в свой любимый ресторан.
   - Надеюсь, вы получили удовольствие от угощения?
   - Да, несомненно, - безучастно отозвалась Януся, точно говорила не о себе, а о ком-то стороннем.
   Обсуждать Сергея Михайловича мне не хотелось, поэтому я спросил:
   - Быть может, вы желали бы пройтись по парку? Или посидеть в саду?
   - Только если этого хотите вы, - отвечала девушка, не предпринимая ни малейшей попытки подняться. Мне никак не удавалось вызывать в ней иные чувства, помимо отстраненной вежливости, и я, наконец, решился.
   - Я пришел, чтобы сообщить вам хорошую новость. Как выяснилось, по меркам Мнемотеррии я располагаю значительным капиталом. Я употребил его на то, чтобы избавить вас и вашу матушку от нужды.
   Верно, я выразился довольно туманно, поскольку Январа переспросила:
   - Вы что?
   - При любезной помощи господина Комарова я оплатил долги вашей семьи, все, до последнего. В этой папке вы найдете подтверждение. Теперь вы можете быть уверены, что у вас есть крыша над головой и средства к существованию. Вам нет необходимости терпеть общество неприятных вам людей, вы вольны выбирать предпочтения по зову сердца, а не повинуясь необходимости.
   Я протянул Январе бювар, где были собраны погашенные свидетельства долгов ее отца и брата. Девушка оторопело взглянула на меня.
   - Вы оплатили наши долги?
   - Да, да, Януся, вы свободны.
   Что-то в ее взгляде заставило меня отступить. Январа медленно покачала головой, не предпринимая попыток забрать у меня папку.
   - Сергей Михайлович просил моей руки. С маменькиного благословения я дала ему согласие.
   Я замер. Рвущиеся с уст слова заледенели и осыпались на пол звонким колким дождем. Все, что составляло мою жизнь, в одночасье обратилось в ничто: самые радужные надежды, самые смелые планы, тяготы, что чаял я преодолеть, принесенная мною жертва да и сама жизнь, которая отныне мне не принадлежала.
   - Что ж, - молвил я, точно в оцепенении опуская бювар на колени Янусе, поверх раскрытой книги, которую она не читала. Я заплатил за эти бумаги слишком высокую цену, чтобы теперь отшвырнуть их в сторону как ничего не значащую безделицу. - В таком случае считайте это моим подарком по случаю вашей помолвки.
   Она вздрогнула, будто бы пробуждаясь от своего вековечного сна, поднялась, отчего бювар с глухим стуком упал на пол. От удара замок раскрылся и бумаги, точно скорбные белые птицы, разлетелись по паркету. "Одолжил у А.П. две сотни идеалов. Уговорились рассчитаться пятого дня июля. Жоржу и Жоре отдать по полторы тысячи каждому. Управляющему должно семь сотен за труды и сверху пять чаяний на водку, коли шалить не будет. Тысячу в счет батюшкиного долга - Н.Т". Январа потянулась было ко мне, но беспомощно уронила руки, точно между нами воздвиглась стена повыше той, что окружала Мнемотеррию.
   - Не судите меня строго, Микаэль. Вы не знаете, что такое быть бедным.
   "Увы, знаю это слишком хорошо" - мог бы возразить я, но не стал.
   - Я слаба, я боюсь нужды. В Мнемотеррии нельзя быть бедным. Как бы ты ни противился, рано или поздно нужда одержит верх, и чтобы вырваться из ее пут, ты начнешь продавать себя, раз за разом, по частям, но неизбежно до конца, - истово зашептала она, желая объясниться и даже теперь, как прочие мнемотррионцы, связанная общей их тайной - тайной, которую я разгадал.
   - Я слишком уважаю вас, чтобы судить. Вы вольны поступать, как считаете нужным. Мало бы я любил вас, кабы требовал за свою любовь благодарности.
   - Вы очень дороги мне, Микаэль! - она опять потянулась ко мне и вновь бессильно опустила руки.
   - Не смею боле обременять вас своим присутствием, я и так загостился непростительно долго. Попрощайтесь за меня с вашей матушкой.
   Я направился к двери, оставляя всю свою жизнь, прежнюю и грядущую, рассыпанной у ее ног. Я намеревался уйти, не оглядываясь, но возглас Януси остановил меня:
   - Постойте!
   Не зная имени той странной и необоримой власти, что имела она надо мной, но не смея противиться ей, я обернулся. Януся преодолела разделявший нас барьер, приблизилась ко мне вплотную и, вцепившись обеими руками в мундир, горячо зашептала:
   - Не возвращайтесь! Не ходите туда, Микаэль!
   Неоднократно на войне я становился свидетелем тому, как в минуту опасности к людям, неожиданное и яркое, приходило прозрение. По этому "не ходите туда" я понял, что Януся говорит вовсе не об отъезде из Мнемотеррии. Она догадалась об уплаченной мною цене. Я смотрел в ее голубые глаза в слипшихся от слез стрелах ресниц, смотрел на высокий, обрамленный темными кудряшками лоб, на мягкий абрис лица, на изящную линию губ. Она была моим сердцем, моею душой. Я смотрел на нее, зная, что она будет принадлежать другому, и даже образ ее у меня отнимут, но не смотреть было превыше моих сил. Со всей мыслимой нежностью я стер подушечками пальцев слезы, что сбегали по щекам Януси. Стоя среди осколков собственной жизни, я нашел в себе силы утешить ее.
   - Не могу, Януся, я дал слово, слово офицера и дворянина. Но вам нет нужды печалиться, я убежден, у вас все сложится наилучшим образом, - я осторожно расцепил пальцы девушки и оторвал их от своего мундира. - Adieu, mon bijou. Не поминайте лихом! Je vous aime de tout mon coeur.
   Отсалютовав, твердым шагом я вышел из комнаты, а затем и из Небесного чертога. Я шел в Oblivion.
  
   XVII. Иван Федорович и Николай Ильич. Расставания и расстояния
  

Зачем ты просишь новых впечатлений

И новых бурь, пытливая душа?

Не обольщайся призраком покоя:

Бывает жизнь обманчива на вид.

Настанет час, и утро роковое

Твои мечты, сверкая, ослепит.

Николай Заболоцкий

  
   Когда Николай Ильич перевернул последнюю страницу рукописи, за окнами уже начало светать. Серый и робкий, с небес спускался рассвет, шел через дальние туманные поля, крался по темному парку, очерчивал контуры черемуховых ветвей близ окна и сочился в комнату сквозь стекло. Николай Ильич долго вслушивался в пробуждающийся мир, погруженный в собственные думы, столь же неясные и зыбкие пока, как этот рассвет, а затем покойно, словно ребенок, смежил веки и от состояния бодрствования разом обратился в состояние сна, которое мало чем отличалась от предыдущего, по крайней мере, мысли Николая Ильича оставались все теми же, приобретя лишь более зримое воплощение и облекшись запахами и звуками.
   Отставной военный видел Мнемотеррию - страну высоких гор и кипучих рек, видел Обливион и быструю Смородиновую с цветущими яблонями по берегам. Возле реки, у самой границы мира снов, стояла худенькая темноволосая девушка в платье цвета утренней зари и синей шали, затканной серебряными маками. Далекая и близкая одновременно, как никогда не случается наяву, но частенько бывает во снах, она была исполнена неизъяснимой пленительной нежности. Ее огромные глаза отражали горы, и реку, и яблоневый цвет, кожа была млечно-белой, как поднимавшийся от реки туман, и сама она казалась точно вышедшей из этого колышущегося марева и при любом неосторожном движении вновь готовая раствориться в нем. Откуда-то издалека, гулкие и мерные, ровно удары колокола, наплывали стихотворные строки. Во сне стихи были накрепко спаяны рифмой, но после того, как они отзвучали, Николай Ильич не смог вспомнить ни слова, в памяти осел лишь четкий, почти маршевый ритм да едва уловимое веяние крыл музы, осенившей его своей благодатью. А может, то был ветерок, что колебал кисти шали на плечах девушки и играл прядями ее темных волос.
   Верный армейской дисциплине, Николай Ильич проспал не более пары часов, а затем пробудился рано, как приспособился за долгие годы военной службы. Зная, что и дядя - ранняя пташка, Николай Ильич спустился в гостиную, надеясь застать его там. И верно, Иван Федорович уже пил свой утренний кофе из любимой чашки с щербинкой, будучи таким же, как племянник, рабом давно устоявшегося распорядка, только в его случае не навязанного извне, а сложенного им самим.
   Дядя был прибран по-домашнему: в барском халате темно-алого бархата с шелковым воротником, в разношенных туфлях без задников, в пенсне с толстыми стеклами. Перед ним на расшитой фазанами скатерти, опираясь на массивную сахарницу, стояла раскрытая книга, на полях которой профессор, не чинясь, делал пометки. Заслышав шаги, он поднял голову и молвил:
   - Доброе утро! Рад видеть вас. Признаться, моя книга оказалась не столь интересной, сколь можно было ожидать, поэтому я с удовольствием воспользуюсь вашим приходом как поводом избавиться от сей тягомотины. Как вам спалось?
   - Вы шутите? Вы вручили мне эту рукопись, - также, как и дядя, племянник положил на чайный столик тетрадь в кожаном переплете, - и полагаете, будто демон любопытства позволил мне смежить веки? Стоило лишь раскрыть ее, как я тотчас пропал между страницами и не обрел себя покуда не завершил чтение.
   Николай Ильич взял высокий жестяной кофейник и наполнил чашку, как любил - по золоченый ободок. Кофе обжигал губы, по чему племянник рассудил, что поднялся немногим позже дяди.
   - Что ж, иного я и не ждал. Сам, едва заполучив ее, был буквально парализован, так хотелось мне знать, чем все разрешится.
   - Разрешится? Да ведь история обрывается на самом интересном месте! Как сложилась дальнейшая судьба героев? Что стало с Январой, с Лизандром и Лигеей, с самим Михаилом?
   Профессор Бережной потянулся к молочнику и разбавил свой густой кофе не менее густыми сливками. Неторопливо отхлебнул, покатал на языке, а затем отвечал:
   - Зная людей и имея некоторое представление о законах, правящих этим миром, я легко могу домыслить окончание. Ни добро, ни зло не воздаются по заслугам, сколько бы священники не пытались убедить нас в обратном. В жизни все подчинено причинам и следствиям, а не некой абстрактной справедливости. Справедливость не входит в число законов мироздания. Да и что есть она такое, как не наше желание уравновесить добро и зло или, если хотите, Бога и Дьявола как персонификации их абсолюта? А ведь и они тоже суть выдуманные нами понятия, бесспорно, значимые для нас, но безразличные природе, которая существует вне изобретенных нами категорий, по собственным правилам. Смерть семени есть начало жизни цветка, гибель добычи непременное условие существования хищника, да и сами мы, если верить ученым, сложены элементами, родившимися в сердце умерших звезд. И где здесь добро, где зло? За полвека, я успел уразуметь, что самые искренние душевные порывы чаще всего пропадают втуне. Полагаю, Январа сделалась княгиней, как того и желала, стена осталась на том же самом месте, где стояла испокон веков, а за стеной навсегда затерялся автор сей рукописи.
   - Но будь так, ни вы, ни я не узнали бы его истории! - с жаром возразил племянник на рассудочные речи дяди.
   Нимало не убежденный сим аргументом, профессор Бережной пожал плечами и вновь отхлебнул кофе:
   - Существует много путей, какими его дневники могли попасть к нам. Даже исключая тот факт, что от начала до конца они могут быть вымыслом. Хотя я все же поставлю на достоверность.
   Вспомнив представший ему во сне образ, Николай Ильич почувствовал себя обязанным вступиться за Январу:
   - У меня сложилось впечатление, что Януся разделяла чувства Михаила. Отчего вы полагаете, будто она желала брака с Магнатским, а не просто примирилась с ним под влиянием обстоятельств?
   Этот довод также не произвел на Ивана Федоровича впечатления. У профессора уже имелось собственное мнение, не столь снисходительное:
   - У Январы была возможность обратить ситуацию вспять. Это мужчина связан данным словом, к обещаниям женщины общество относится куда снисходительнее. Она могла расторгнуть помолвку после того, как Михаил сказал, что оплатил долги их семьи, однако предпочла оставить все, как есть. Сдается мне, Январа не любила Михаила. Бесспорно, она была им очарована, восхищена ореолом воинской доблести, покорена оказываемыми им знаками внимания. Но любила она не его, а собственное отражение в его глазах. Маменька взращивала в дочери эстетизм, а не духовность - бесспорно, девушка надлежащим образом воспитана, но цель этого воспитания не умение сопереживать, а исключительно самосовершенствование. А иному девушке научиться было негде. Хотя я вполне допускаю, что ввиду молодости Январа могла обманываться относительно своих чувств. Люди жаждут любви, ищут ее, связывают с нею счастье, однако понимают под ней совершенно различное. История знает немало тому примеров: Петрарка ради любви писал сонеты, а Менелай развязал войну, в которой погибли тысячи. Я много думал о том, что есть любовь, и теперь готов поделиться с вами итогом своих размышлений. Если Александр Павлович уподоблял любовь алмазу, то мне она кажется сродни увеличительному стеклу. Она не возвышает, как принято считать, а лишь усиливает качества, уже имеющиеся в душе: натуры мелочные любят расчетливо, эгоистично, а честные и порядочные в этом чувстве и впрямь воспаряют до небес. Для любви предмет не важен, она проистекает из свойств личности и это роднит ее с верой, которая, по глубокому моему убеждению, не столь отображает истинный порядок вещей, сколь является особенностью человеческой натуры. Человек верит не потому, что мир подтверждает существование высшей силы, а потому что нуждается в ком-то выше себя, к кому он мог бы обратиться в тягостную минуту, на кого может возлагать свои упования или даже кого обвинять в своих бедах. Я нахожу это правильным. Человек не может и должен быть абсолютом. И лишь посему я причисляю себя к числу верующих.
   Николай Ильич покачал головой и даже отставил в сторону чашку, так увлек его спор. В армии он был лишен подобных бесед, предполагающих обмен впечатлениями от прочитанного, и столь рассудительных собеседников, отстаивающих собственное мнение не кулакам или пальбой из пистолета, а весомыми доводами, и теперь получал немалое удовольствие, наверстывая упущенное. Да и приснившаяся девушка никак не шла у него из головы.
   - Вы слишком строги к Янусе. У Михаила имелся определенный жизненный опыт, она же едва вышла из детского возраста. Что могла она знать о любви? Как сумела бы, не имея образца перед глазами, отличить подлинное от подложного? Девушка испугалась будущего, и кто вправе ее за это винить? Поверьте, на войне я навидался немало примеров тому, что творит страх со здоровыми крепкими мужчинами. Будь у Януси время подумать, не сомневаюсь, она приняла бы верное решение, но события развивались чересчур стремительно: смерть брата, разорение семьи. Да и Михаил, надо отдать ему должное, не облегчил ей выбора. Мы-то с вами понимаем, что он не торопится с предложением потому как предложить ему особо нечего, а уж тем паче после смерти Габриэля, когда семья в трауре, но порядочность служила ему дурную службу. Разумеется, Январа выбрала легкий путь. Способность решать в условиях ограниченного времени дана немногим.
   Профессор Бережной внимательно выслушал племянника. Николаю Ильчу не удалось заставить дядю поменять свою точку зрения, однако его доводов хватило, чтобы заронить в сердце того сомнения:
   - Верно, потому я и не женился, что ждал от женщин слишком многого, - задумчиво сказал профессор, затем, пожевав губами, спросил. - А вы полагаете, исход этой любви мог быть иным?
   - В других обстоятельствах отчего бы и нет?
   - Я склоняюсь к тому, что обстоятельства вторичны. Главное - люди. Они либо способны идти против них, либо нет. Кабы не случилось этой беды, произошла бы иная, равным образом проявившая тонкость чувств Январы. Разумеется, я имею ввиду ту тонкость, которая неизбежно рвется при напряжении. Январа получила ущербное воспитание, в ней развивали эстетизм, а не сострадание. Что могла привить ей недалекая матушка?
   Ивану Федоровичу не так просто было отказаться от присущей ему категоричности суждений, но и Николай Ильич не позволил сбить себя с толку:
   - И вновь с вами не соглашусь. Разве вы хотя бы раз не оказывались в ситуации, когда все вокруг будто препятствует в воплощении задуманного? Допустим, вы выходите из дому, чтобы идти куда-то, но ветер дует вам в лицо, и сечет дождь, и точно назло поблизости не оказывается ни одного извозчика. Однако, будучи человеком упрямым, вы напрягаете свои душевные силы, пядь за пядью упорно продвигаясь к намеченной цели. И что же? Достигнув желаемого, вы убеждаетесь, что оно вам не столь уж необходимо: вам оказывается не интересно в обществе, куда вы стремились, или искомого человека не случается на месте. Так к чему было идти наперекор судьбе, если сам мир берег вас от излишних усилий?
   Иван Федорович слушал племянника, не перебивая. В прищуренных глазах за стеклами пенсне угадывалась работа мысли. Когда Николай Ильич замолчал, профессор Бережной неторопливо, обдумывая каждое слово, выдал итог своих размышлений.
   - Вы напрасно противопоставляете умение примириться с судьбой и умение возвыситься над ней. Можно бороться впустую, о чем вы и говорили, а можно принять испытания, выпавшие на вашу долю, и это вовсе не взаимоисключающие вещи. У арабов есть слово - кисмет, оно означает судьбу как предопределенность. Именно арабы первыми изобрели цифры, а уж по части медицины и алхимии им вовсе не было равных. И еще кофе, они научили весь мир пить кофе, так что им вполне можно верить, - добавил последний, самый весомый, аргумент профессор Бережной, рассматривая восточный орнамент на своей щербатой чашке. - По молодости я думал иначе и постоянно пробовал законы мироздания на прочность, но с тех пор лишь уверился в их незыблемости. Умение возвыситься над обстоятельствами, не сломаться под гнетом - вот единственное, что нам доступно, и единственное, что действительно имеет ценность. Однако, зная ваш пытливый нрав, я предполагал, что история Михаила Светлова неизбежно породит у вас вопросы. И ради утоления вашего любопытства я выведал координаты святой обители, у служителя которой ее приобрел. Слава этой обители гремит далеко за ее пределами.
   - Чем же она столь знаменита?
   - А это вторая причина, по которой я выспрашивал дорогу. Проживающие там монахи успешно врачуют недуги, берущие начало из души человеческой. Впервые я услыхал о ней от своего хорошего знакомого в связи с довольно печальными обстоятельствами. Его сын, росший веселым и общительным мальчиком, в один день внезапно перестал разговаривать. Желая быть понятым, он мычал и жестикулировал, однако ни слова не слетало из его уст. Несчастные родители прибегали к помощи деревенских знахарей и дипломированных медиков, чьи старания одинаково не увенчались успехом. Случайно мой знакомый узнал об этой обители и решился отвести мальчика туда. И что же? Неделя пребывания в монастыре полностью исцелила ребенка. Так что смею надеяться, с вашим недугом монахи управятся столь же легко, и вы сможете жить, не оглядываясь на прошлое.
   - Хотя мой недуг не стоит беспокойства, я безмерно признателен за вам заботу. И уж коль скоро вы взяли на себя труд выпытать адрес места, где могут мне помочь, я считаю своим долгом отправиться туда так скоро, как только будет возможным, чтобы ваши усилия не оказались напрасны. Да и история Михаила Светлова так зацепила меня, что я жажду узнать ее продолжение. Может статься, монахи смогут посодействовать мне и в этом! - воскликнул Николай Ильич с большим воодушевлением, каковое испытывал обычно в момент начала военных действий.
   - Да-да, я запомнил, у вас образовалось столько свободного времени, что вы не знаете, чем занять его. Вот вы и обрели занятье по душе. Со своей стороны, я искренне желаю вам удачи и уповаю на ваше возвращение. Не забывайте писать, за последние годы я так привык к вашим письмам, что без них моя жизнь будет неполной.
  
   Ад полон добрыми намерениями и желаниями (англ., Джордж Герберт, "Остроты мудрецов").
   Делай, что должно и будь, что будет (французская поговорка, ошибочно приписываемая Льву Толстому).
   Здесь Иван Федорович передает идею И.К. Айвазовского: "Человек, не одаренный памятью, сохраняющий впечатления живой природы, может быть отличным копировальщиком, живым фотографическим аппаратом, но истинным художником - никогда. Движение живых стихий неуловимо для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волны немыслимо с натуры".
   Помню, следовательно, существую. Перефразировка знаменитого изречения Рене Декарта: мыслю, следовательно, существую.
   Квартирмейстеры в армии занимались расположением войск в лагере (на биваке) или по квартирам.
   Цвет вагонов определялся их классом: первый класс красили в синий, второй - в желтый, третий - в зеленый.
   Это выражение носит оттенок пренебрежения и означает военного, сделавшего карьеру в комфортных условиях, а не претерпевавшего тяготы и лишения.
   Это есть жизнь (фр.).
   Мой брат по оружию (фр.)
   Храбрый воин (фр.)
   Михаил цитирует Эпикура.
   Мой дорогой друг (фр.)
   Горностаев дословно повторяет Альберта Камю.
   Составить представление о понравившейся Январе шкатулке можно в минералогическом музее им. А.Е. Ферсмана в Москве (или на его же сайте), где среди прочих экспонатов выставлено пресс-папье, украшенное точно такими же ягодами. Но я решила, что пресс-папье не самый романтичный предмет, потому обратила его в шкатулку.
   Лигея - одна из сирен в античной мифологии.
   Высказывание принадлежит Аристотелю.
   Январа пересказывает легенду об андрогинах из диалога Платона "Пир".
   Здесь обыгрывается легенда о происхождении слова шаромыжник, которое якобы произошло от французского словосочетания "cher ami" (дорогой друг). Солдаты наполеоновской армии отступали из России голодные и замерзшие, по пути просили есть у русских крестьян, обращаясь к ним "cher ami". Крестьяне, не зная французского, сочетание переиначили и звали французов шаромыжниками.
   Арик исполняет арию князя Орловского из оперетты "Летучая мышь".
   Пока люди учат, они учатся (лат.)
   Имеется ввиду Альмагест Птоломея.
   Суета сует (лат.)
   Габриэль цитирует Кодекс чести русского офицера 1804 г.
   Со щитом или на щите (лат.)
   Жжёнка - горячий коктейль, в составе которого ром, французское вино, шампанское, ананасы. Готовилась следующим образом: на огромный чан с горячим вином клали две перекрещенные сабли, на их перекрестье размещали сахарную голову, которую щедро обливали ромом и поджигали. Когда весь сахар сгорал и стекал в напиток, его тушили шампанским.
   Букв. - карточка посетителя, совр. - визитная карточка (фр.)
   Закон суров, но это закон (лат.)
   Ab ovo (лат.) - дословно: от яйца, в переносном смысле - от начала, с азов.
   Михаил цитирует М. Сервантеса.
   Басон - шерстяная тесьма для нашивок.
   Прощайте, мое сокровище (фр.)
   Я люблю вас всем сердцем (фр.)
  
  
  
  
  
  
  
  
  

11

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"