Вечером в своём шутовском бутафорском милицейском наряде Василий пил в ресторане "Корабль". Забравшись на эстраду, говорил в микрофон, что покончит с районной мафией, руководимой так называемым "Гимнастом", Львом Ласкиным.
Взяли Грешнова сразу, как только он вышел из зала и направился на мойку. Привезли его в отделение милиции, переодели в рубище с того же Мосфильма, - штаны свободного кроя из мешковины, державшиеся на резинке от трусов и такую же холщовую рубашку с вырезом на груди. Повели в кабинет к начальнику. Там Василия встретил подполковник Позняков и тот, кого Грешнов называл "Гимнастом".
Присутствие в кабинете Ласкина Василия не удивило, он внутренне был к этому готов.
- О! А ты чего здесь делаешь? - притворно удивился Грешнов, скатываясь на шутливый панибратский тон.
Но Лев Львович заговорил с ним серьёзно:
- Ты же всем рассказываешь, что я - главный мафиози, управляющий всем и вся. К кому же тебя должны были привести, если не ко мне? Надо же придерживаться законов жанра.
- Какого жанра?
- Тебе виднее, какого. Ты же всё играешь во что-то? В полковника Зорина или Гурова? Или президент тебя уже генералом наградил? Грозишься покончить с мафией, порядок в районе навести? Почему не в Москве? Или даже во всей России? Ах, да! У вас же Никандр Уздечкин должен занять президентское кресло.
Ласкин перемигнулся с Позняковым и они друг другу улыбнулись.
- А ты знаешь, - спросил Лев Львович, - что на меня было совершено вооруженное нападение?
- Нет, - угрюмо ответил Василий.
- А может, знаешь? Может, это твои люди?
- Какие у меня люди! Цыган и дезертир, оба - убежденные пацифисты. Умирать будут, в руки оружие не возьмут.
- "Пацифисты", - Лев Львович усмехнулся. - Слова иностранные вспомнил. Вот посидишь под следствием год-другой, - может, за ум возьмёшься. А то тебе всё с рук сходит, ты и обнаглел совсем. Евгения Николаевича спрашивает на празднике депутат из Мосгордумы: "Что за полковник со сцены всех поздравляет?", а он и не знает, что ответить. Чего молчишь?
- Да детство вспомнил. Как мать отцу оставила червонец под зеркальцем, а я его украл. Чего вы с Юрой только ни придумывали, чтобы отнять его у меня. А просил ведь всего три вещи: саблю с металлическим клинком за рубль тридцать, килограмм шоколадных конфет "Василёк" и набор из десяти юмористических открыток про охотника и охотничью собаку. Вы с моим братом, других приятелей ваших уже и не вспомню, как шакалы, бегали вокруг меня, и всё же обманули. Купили саблю из мягкого пластика за пятьдесят пять копеек, "стеклянные" конфеты "Дюшес" триста грамм, а вместо набора открыток - два десятикопеечных значка с изображением погибших космонавтов, Комарова и Волкова. А все оставшиеся деньги забрали себе. Вы же знали, что эти деньги краденые, но вам на это было плевать. Потому что отвечать за них предстояло мне. Где же тогда была твоя принципиальность?
Лев Львович засмеялся и, обращаясь к Познякову, с неподдельной завистью сказал:
- А ведь он правду говорит, я и забыл совсем. С такой памятью не Никандра... Сам бы мог президентом стать. Ну, не страны, конечно, и даже не Москвы, а крупной компании, например. А ты чем занимаешься?
- А чем я занимаюсь?
- Не становишься президентом, - миролюбиво ответил Ласкин.
- И ёлочную игрушку ты у меня украл, снегиря.
- Ну, началось!
- А в пионерлагере вместе с физруком по фамилии Шиболтас, ты футбольный мяч ножом резал, игрушки топором рубил. Всё, якобы, для списания.
- Ты меня не путай, - хохотал Лев Львович. - Не меня судят, а тебя. Есть последнее желание?
- Последнее? - вмиг посерьёзнел Василий, словно его должны были расстрелять. - Восстанови на работе бабу Пашу.
- А за что её уволили? - удивился Ласкин.
- За мечту.
- Быть такого не может.
- Сказала девчатам на мойке, что грезит о близости с тобой. Передали слова директору ресторана, он от греха подальше её и уволил.
Ласкин захохотал с такой силой, что казалось, стены задрожали.
- Ну, надо же, опять поймал! Что ты будешь с ним делать? Иди в тюрьму.
- За что? - полюбопытствовал Грешнов, рассчитывая на то, что после такого чистосердечного смеха его должны были отпустить.
- "За что?". За избиение при свидетелях гражданина Берилякина Аполлона Бонифациевича.
- Лжецелителя, что ли? Не было свидетелей.
- А Уздечкин и Сморкачёв?
- Так они же били его вместе со мной. Они - соучастники.
- Были соучастники, а после содействия следствию переведены в разряд свидетелей. И они на тебя показали письменно и подписали свои показания.
- Где они?
- Благополучно разъехались по своим делам.
- Нет у них дел и ехать им некуда.
- Нашлось куда. Сморкачёва, как дезертира, передали в комендатуру. Пусть у них голова болит, как с ним поступить, в тюрьму его или в дисбат.
- Он присягу не принимал.
- Значит, пойдёт служить со следующим пр?зывом. Хватит дурака валять. А Никандра твоего отправили в Малоярославец к соплеменникам.
- Он из-под Ужгорода.
- Они разберутся.
- А меня куда?
- А куда преступников определяют? Отведите его в башню.
На голову Василию надели светонепроницаемый мешок, под милицейским конвоем отвезли и определили в неоштукатуренную обсерваторию Льва Львовича, где в холодной кирпичной башне Василий провёл остаток ночи.
Как привезли Грешнова на место и, сняв мешок с головы, оставили одного, так сразу же он и заснул на ворохе соломы, заранее приготовленном там для него. Проснувшись от холода, находясь в полном неведении относительно дальнейшей своей судьбы, Грешнов стал казнить себя, произнося вслух:
- Только бы остаться живым и не сойти с ума. Господи, какая бы Нина ни была, я на коленях буду молить её о том, чтобы простила меня, дурака, и стала моей женой!
Знал бы Василий, что ни Наталья, уставшая от мужниных выходок и мирно спящая в своей постели, а именно Начинкина, сразу после того, как ей из ресторана позвонил Шептунков и сообщил об аресте Грешнова, перезвонила Льву Львовичу и умоляла:
- Ради Христа! Пусть будет увечный, больной, хромой, но только живой! Ведь у меня, кроме него, никого нет.
- С вами книгу писать о превратностях любви. Да всё хорошо с артистом твоим! Никто его пальцем не тронет. Проспится и придёт к тебе, сказки рассказывать. И за что вы таких любите? - вырвалось у Ласкина выстраданное недоумение. Впрочем, ответа на этот вопрос он не ждал.
К Василию в башню на момент его пробуждения пришёл человек в чёрной плащ-палатке, какие носят в ненастье моряки на флоте. Капюшон поднят, ни глаз, ни лица не видно. Этот человек поставил керосиновую лампу на пол, сел на принесённую с собой раскладную табуретку, поодаль от Грешнова и стал следить за тем, чтобы до приговора суда заключенный с собой ничего не сделал. Именно так расценил его появление узник.
Прокашлявшись, Василий стал рассказывать этому надзирателю, как десять лет назад он в составе команды своего дома играл в футбол с командой соседнего дома на ящик красного вина.
- В начале октября это было. Снег выпал и растаял, но не до конца. На поле жижа, лужи. Основное время вничью отыграли, стали бить пенальти. Брату Ване всего двенадцать лет было, и от его последнего удара решалась судьба матча. А тут со смены пришёл Аркаша Бахусов по кличке "Вонючий" из команды соперников. Он на мясокомбинате работал, жарко от водки ему сделалось, до трусов разделся, на ворота встал. А трусы на нём были модные, белые, в виде трикотажных плавок с гульфиком. Он ими хотел похвастаться. Перед ударом Аркаша кричал на Ваню, угрожал расправой, хотел произвести психологическое воздействие на соперника. Но Ваня оставался хладнокровен, - прицелился, разбежался, ударил и забил гол. А "Вонючий", опоздав, прыгнул за мячом и упал в грязь, в своих белых трусах, в самую жижу. Как тогда все смеялись! Время бежит, уже десять лет прошло.
"Черный человек" слушал молча, и Василия это вывело из себя.
- Знаешь, стражник, - заметил Грешнов. - В пионерлагере кто-нибудь сядет перед отбоем на коечку и начнёт качаться. Сразу вбегает воспитательница и орёт: "Я тебя из лагеря выгоню!". А мы не понимали причин такой неадекватной, на наш взгляд, реакции, и нам никто ничего не объяснял. Взрослые жили в своём мире, мы, дети, - в своём. Время идёт, а у меня так и осталось ощущение того, что живу я в своём, отдельном от всех, мире. Я не понимаю и не принимаю мир, и мир не понимает и не принимает меня. Всё и должно было кончиться застенком, в лучшем случае. А в худшем, - "восьмой день", из царства необходимости - в царство свободы. Освободят от мук. Мой друг Никандр говорил, что у цыгана можно всё отнять, но только не звезды. Я не цыган, но готов повторить за ним: "Отдайте мне звезды!".
"Чёрный человек" встал, подошёл к стене, нажал на что-то невидимое. Как по волшебству, тьма каземата разверзлась.
Шурша плащ-палаткой надзиратель подошёл и обнял Василия.
- Нина? Ты? А я мечтал бежать к тебе, пасть на колени, просить стать моей законной, - блаженно лепетал Василий, глядя на звёздное небо и вдыхая аромат знакомых духов. - Согласна? Только не говори "нет". О Наташке не думай, я с ней расстаюсь.
Нина не могла вымолвить ни слова. Глядя на наряд, в котором был Грешнов, она только кивала головой.
- Не передумай, слышишь? -настаивал узник.
Начинкина плакала счастливыми слезами, она знала, что всё останется по-прежнему, но это её не огорчало.
2
Утром в особняк ко Льву Львовичу приехал Евгений Николаевич Позняков. Сели завтракать.
- Юру-то отпустил? - спросил Ласкин, намазывая масло на хлеб.
Подполковник стал смеяться.
- Ты чего?
- Звонит с утра пораньше мне Палыч, наш вечно пьяный майор и сообщает: "У нас ЧП. Приезжайте". Спрашиваю, в чём дело, ничего объяснить не может.
Приехал, подошёл к решетчатому забору, смотрю и ничего понять не могу. На нашем спортгородке какие-то непонятные люди занимаются физическими упражнениями. Присмотрелся... Короче, дело было так. Капитан Малютин решил, что он - Малюта. Открыл камеру предварительного заключения, вздумал Юру поучить уму-разуму, возможно, ударил дубинкой по голове. А у того, видимо, из-за контузии, в голове что-то замкнуло. Вспомнил, как в бытность свою капитаном, ротой командовал. Всех своим приказом выпустил из заключения, заставил раздеться до трусов, - форма одежды номер один, - и погнал на утреннюю зарядку.
- Что значит "всех"?
- Я же тебе говорю, - всех без исключения, кроме дежурного, Палыча. И проституток с сутенёром, и бездомных, и особо опасных рецидивистов, морального деграданта Огонькова, любителя громкого секса. И всю мою милицейскую братию. Всех выгнал на спортгородок. И представь, все они у него бегают, отжимаются, лазают по "верблюду", подтягиваются на турнике. Положив руки друг другу на плечи, все вместе, на счёт качают пресс. Ничего забавнее я в своей жизни не видел. Только представь: бегут в одном строю и зеки татуированные с головы до пят, и проститутки с голыми титьками в прозрачных ажурных трусиках, на туфельках с высокими каблуками-шпильками, и лжебандиты, вчерашние комбайнеры и лесопильщики, и ваш любитель клубнички, которому завтра исполнится восемьдесят, и мои "падшие соколы". Все бегут ровно, в ногу. Ни у кого не возникает даже мысли ослушаться. А впереди всех - Малютин, паршивец. И на лице у него такая преданность, словно он и в самом деле - Малюта и находится на службе у царя. Я глянул на них, - свою службу в армии вспомнил. Вот что значит настоящий командир! И как у него это получилось? Долго я со стороны любовался, пытаясь понять. Не бил никого, не кричал, не угрожал, только командовал. И все, как заворожённые, слушались. Это был какой-то общий гипноз.
- Юрка может, в нём это есть, - восхищенно улыбаясь, подтвердил Ласкин.
- Да. Как ты и сказал, я позвонил Ноле, она приехала за ним, увезла.
- И Павла Терентьича отпусти, я думаю, его оклеветали, - протягивая подполковнику бутерброд с маслом, потребовал Лев Львович.