Это были очередные поминки по коту Лукьяну. Дело в том, что "старик Огоньков" ходил ко всем в гости. Его любили, кормили, у кого-то кот задерживался на ночь. Мнительные хозяева тотчас принимались оплакивать любимца и поминать его светлую мохнатую личность вместе с неравнодушными людьми, почитавшими "покойного". Собирались на разных квартирах, говорились речи, выступал Адушкин со своей неизменной: "Мы вспомним всех...". Постепенно поминки превращались в диспут.
Вот и на этот раз "помянуть" собрались, кроме хозяев, - Истуканов, Адушкин, Гамаюн и Гаврилов со своими жиличками Валей и Галей. Происходило мероприятие на квартире у Гаврилова.
- Я - коммунист, - сказал Истуканов, - а вождей наших ненавижу за то, что они имея всю власть в своих руках, распустили народ и развалили страну. Ленин в двадцать втором году обещал покончить с религией и обманул.
- Правильно говоришь, Виленович, - поддержал Адушкин. - Главные враги человечества, - это верующие в Бога и, конечно, капиталисты всех мастей. Вот ношу с собой Библию, читаю разделы про Иисуса Христа, пытаюсь вникнуть, понять, что там на самом деле произошло, в то стародавнее время. Сам я, как ты знаешь, бывший прокурор и недоумеваю. Если правда то, что в этой книге написано, тогда каких ещё улик евреям было нужно? Тут чёрным по белому в разделе Евангелие от Марка написано, что при свидетелях, среди бела дня, он угробил стадо свиней. Что это? Хулиганка? Нет, чистая шестьдесят девятая. Вредительство. Бесспорно, эти свиньи государственными были, и он нанёс урон в особо крупном размере. В том стаде две тысячи голов было. Каждая свинья, беру по минимуму, пусть килограммов по сто пятьдесят. Это я по минимуму, потому что знаю, что забивали у нас свиней и по два, и по три центнера. Сто пятьдесят помножить на две тысячи, сколько ж это будет? Что-то сразу и не соображу. Постой, сделаем так. Умножим триста на тысячу, будет полегче. Триста на тысячу, - это будет... Это будет...
- Будет триста тысяч, - подсказал Гаврилов.
- Погоди, не сбивай. Да ну? Не врёшь? Триста тысяч килограммов свинины! Вот это да! Триста тысяч килограммов не гнилой, не перемороженной, а парной свинины. Это я брал ещё по минимуму, а там все шестьсот тысяч, конечно, были. При свидетелях, среди бела дня угробил такую гору свежего мяса. Оставил город на месяц без белка. Посадил тысячи честных тружеников на голодный паёк. Да разве за ним только это? Пальцев не хватит загибать. Бегство за границу, бродяжничество, агитация и пропаганда, незаконное врачевание, загрязнение водоёмов, незаконный промысел, массовые беспорядки, воспрепятствование осуществления религиозных обрядов, паразитический образ жизни, попрошайничество, групповщина, покушение на разрушение сооружений. Не понимаю! Какие ещё им нужны были улики для того, чтобы схватить его и судить? А ещё говорят, евреи умные люди. Такой простой арифметики не поняли. Нужно было не разбираться, а сделать так, как в тридцать седьмом, - решением тройки по обвинению в вышеперечисленном, назначить высшую меру социальной зашиты, и в тот же день в подвалах Иерусалима привести приговор в исполнение. Надо было его во что бы то ни стало уничтожить. И уничтожить так, чтобы ни славы, ни мифа, ни книг не осталось. Я просто убеждён в том, что если бы не было этих книг, то наша ленинская коммунистическая партия правила бы вечно. Вот я штудирую эту Библию, читаю её внимательно, стараюсь найти, выискать что-то хорошее, то, что помогло бы повернуть колесо истории вспять. Ведь не всё ещё потеряно, идея не исчерпала себя. Ведь как хорошо можно было бы жить! Есть у нас перспективы, есть возможность взять реванш. Почему развалилась страна? Почему всё пропало? Потому, что коммунизм - это идея действия. Надо было действовать, а не спать. А мы сидели, сопли жевали, вот и разложились, провоняли. Тут я полностью с тобой согласен, Пётр Виленович. А представьте себе нашу армию под руководством решительного Центрального комитета, возглавляемого энергичным Генеральным секретарём. Ведь это что же мы могли бы наделать! Мы бы весь мир смогли перевернуть! Для начала бы запустили руку в мировой карман. Для этого шесть десантных дивизий ночью, в половине третьего, высадились бы в Швейцарии. А за сутки до этого дать приказ диверсантам, чтобы произвели там взрывы, обесточили телефоны, телеграфы, а главное, компьютерную их электронику. Чтобы ни одной копейки, ни одного американского цента не смогли за границу в филиалы перевести. Десант захватывает банки и аэродромы и, пока в транспортные грузовые самолеты солдаты переносят золото, наша страна в лице умного и красивого Генерального секретаря объявляет всему миру ультиматум: "Швейцария является сферой нашего интереса, так что всем сидеть тихо и не рыпаться. Знаете, сколько в нашем арсенале ядерных и водородных бомб? Ах, не знаете? Так можете узнать. Они у нас и в шахтах подземных, и на подводных лодках, и даже на самолётах. Хватит всем. Мы кого хочешь, достанем, из тех кто своё жало из подворотни покажет. Но мы не агрессоры, нам чужая земля не нужна". За три дня грузим всё золото, все валюты, все долговые расписки и уходим домой. Всё! Больше нам ничего не надо. Строим вокруг своей страны "китайскую стену" и живём себе припеваючи. Оружие у нас есть, нас боятся, к нам не сунутся. И деньги есть. А что ещё нужно для счастья? Все богаты, все рады, страна процветает. Наёмные, жадные до денег, американские рабочие за их же жалкие доллары, строят нашим людям просторные светлые дома, пекут хлеб, чистят унитазы. А мы только ходим и подсолнухи поплёвываем.
От подобных слов глаза у Гаврилова заблестели. Он стал счастливо улыбаться, просто засиял.
Обрадовавшись такой реакции на свои слова, Степан Леонтьевич продолжал:
- Погоди, то ли ещё будет! Ведь капиталисты, - они за деньги на всё готовы. Заплати им, и они - будь то президент США или английская королева, - тебе всё, что угодно, даже самое позорное сделают. А денег-то у нас будет вагон и маленькая тележка. То есть сто тысяч вагонов и сто миллионов маленьких тележек. Все их деньги будут у нас. А за них они и петь, и плясать, и пятки чесать нам будут. А ещё... Ещё теплое море у самой Москвы сделаем. С пальмами, с мартышками, чтобы не хуже, чем в Сочи было. Американцы за кольцевой дорогой под море котлован выроют, а мы напустим теплой воды туда. За деньги сделаем повсюду обогреватели. Под землю тоже обогреватели вроем, и станет в Москве зимой тепло, как летом. Летом обогреватели можно отключать, - и так тепло, а чуть дело к заморозкам, - включаем питание и лето продолжается. Не жизнь будет, а малина. Ну, чем тебе не рай? И без всякого Бога и библий. Понимаешь, Серёжа? Коммунизм - это когда всем хорошо, когда каждому даётся всё то, что душа пожелает.
- А что дальше будет? - искренне поинтересовался Гаврилов.
- А на чём я остановился?
- Пойдёшь за кольцевую, а там - море и пальмы с бананами.
- Да. Пальмы, бананы, хочешь - лазай, хочешь - ешь. Свистнул мартышке, - она тебе оторвала тот, что поспелее. А они, мартышки, учёные будут. За деньги дрессировщиков наймём, они научат обезьян всему. Снимет она хороший банан и тебе, - нате, кушайте, дорогой товарищ. Не обманет, как в магазине, гнильё продают и говорят: "Это специальный сорт бананов - леопардовые". Мартышка - не Мартышкин, она не обманет. Ты ещё не успеешь его сжевать, а тебе уже наш бывший враг, бывший агрессор, а теперь попросту холуй и шестёрка, стакан холодной водки подаёт. И по-своему "плиз" говорит, что по-русски означает "на здоровье". За деньги купим всех, научим водку остужать, заставим улыбаться. Подаёт он тебе, значит, водку, а с ней в комплекте - бутерброд с осетровой зернистой икрой. Неплохо? Так-то! Ты всё это, значит, "за воротник". Ага! Тебе уже хорошо, а впереди программа ещё лучше. Трутся, как кошки, специально привезённые для тебя из Парижу девчонки фигурные, без всяких там болезней, наркотиков и другой дряни. А девчонки, те, что на пляже, они уже согласные, тебе на них затрудняться не надо. Щёлкнул пальцем, или там, подмигнул со значением, и она с себя верхнюю защиту снимает. Щёлкнул пальцами ещё раз, - и она всё остальное сбрасывает. Это и есть коммунизм. Каждому - по потребностям. То, о чём так много говорил Ленин. А при капитализме что? Ничего хорошего. Пока молодой, - думай, размышляй, как тебе дальше жить. Что лучше, жить и наслаждаться или горбатиться на дядю Сэма?
- Коммунизм победит, - убежденно сказал Гаврилов.
Анна Тихоновна и Павел Терентьевич слушали Адушкина молча. Уж они-то про коммунизм наслушались сказок. Пухли от голода, мерзли от холода, а им всё рассказывали о рае на земле. И просили: "Потерпите". И обещали: "Всё будет, но - потом".
- Никакой тирании, - вставая из-за стола, сказал Гамаюн. - Только свобода, друзья мои. Абсолютная свобода! Свобода - это воздух для человеков.
2
Придя домой, Гамаюн хотел рассказать жене о поминках кота Лукьяна, как прошли они на этот раз.
- Нет, - сказала жена. - Я про этих отставных коммунистов уже слышать не могу. Тошнит и от них, и от тебя, пересказывающего их бредни.
- Да, ты права, - согласился Генка. - У Гаврилова и деньги есть, и жильё, и руки золотые, и две молодые красивые женщины живут в его квартире, готовые в любую минуту отдаться ему. А он упивается сказками про коммунизм, про вымышленное благополучие и вымышленных женщин. Так все революции и делаются. Когда у людей есть всё, кроме ума, их нетрудно завести в болото, из которого они никогда уже не выберутся.
- Вот об этом и пиши, - сказала жена с настойчивостью. - А то всё только кривляешься. В твоих произведениях нет нерва, нет боли, они у тебя искусственные. Не сопереживаешь твоим героям.
- Чтобы настоящего героя создать, которому бы ты сопереживала, нужно самому стать героем. А для этого необходима свобода.
- Какая ещё тебе свобода нужна? Ты с этим словом в последнее время носишься, как несовершеннолетняя мать с обгадившимся ребёнком.
- Очень интересное сравнение.
- Надо в конце концов что-то делать.
- А что делать несовершеннолетней?
- Да с ней-то всё просто. Либо зад ребёнку подтереть, либо отдать дитё тому, кто способен это сделать. Я о тебе говорю. Что толку кричать: "Мне нужна свобода!". Это не выход. Те же коммунисты, над которыми ты смеёшься, этим дураков и подкупили.
- И погубили, - подытожил Гамаюн. - Слушай, ты умнеешь на глазах. Женился я на пленительной дурочке, надеясь в её глазах выглядеть умным. А в результате сам остался в дураках. Пойду, приму горизонтальное положение. Глядишь, приснится статуя Свободы или окончательное решение этого проклятого вопроса: "Зад подтереть или... Или?".
Геннадий выпил рюмку коньяка и лёг спать.
Проснулся ночью. Встал, пощёлкал выключателем. В квартире не было света. Кое-как помылся, на ощупь надел стоптанные ботинки, которые не помнил, чтобы носил и сносил до такого безобразного состояния. Накинул на себя простынь и спустился на улицу. Зачем? Он этого и сам себе не мог объяснить. Вместо знакомого дворика он чудесным образом оказался на площади, со всех сторон освещённой мощными прожекторами. В центре площади стоял памятник.
- О! - удивился Геннадий. - Пока пил, площадь появилась, и даже памятник успели водрузить. Сейчас это быстро делается. Не мне ли от благодарных современников?
Он подошёл поближе к монументу и ахнул. Неуправляемые кишечные спазмы заставили его скорчиться, но всё, на его счастье, обошлось благополучно.
Гамаюн глазам своим не верил. Прямо перед ним стоял памятник не кому-нибудь, а серийному убийце.
"Это сон", - мысленно обрадовался Генка.- "Но от этого не легче. Страшно так же, как наяву. И даже ещё страшнее. Сейчас много таких книжонок в стиле "фэнтэзи". Я - попаданец, нахожусь в чужом мире. Но при таких монументах, в этом мире, мне и минуты не прожить".
Гамаюн почувствовал, как задрожало не только тело, но и всё его существо.
"Господи всемогущий, что же это делается?" - взмолился Генка. - "Спаси и сохрани неразумного раба твоего, не дай погибнуть без покаяния в чужой земле".
Сомнений быть не могло. Это был памятник маньяку Чикатило, воспитателю профтехучилища, работавшего на Ростовском электровозоремонтном заводе. По приговору суда расстрелянного в девяносто четвертом году в Новочеркасске. Вся страна следила за процессом. Обознаться было нельзя.
"Коммунисты у нас тоже стремились всех разбойников мира сделать героями, представить борцами за свободу. Но всему же есть мера. Не до такой же степени извращаться. Как же они тут живут с подобными примерами для юношества?".
От сквозняка и прохлады, а пуще от созерцания подобного памятника, Гамаюна била крупная дрожь. Он попытался просить защиты у Бога, но ни одной молитвы припомнить не смог.
"Пропаду я здесь, как гусеница, попавшая под каблук прохожего", - внутренне заплакал Генка. - "Съедят заживо, но перед этим поиздеваются. А главное, никак от этого не защититься. Уж коли такие памятники у людей, то тут у них - всё. Полный комплект. И человечина на прилавках магазинов, и сожительство со скотом бессловесным, и кровосмешение, и принудительное принятие лекарств от здравомыслия. Пропаду! Нет мне выхода. Фантазёры современные про такое не пишут. Спокойнее про вымышленное средневековье, про крокодилов с крыльями. Чего же они медлят? Быстрее бы уже схватили. Хоть какая-то наступила бы определённость. А может быть, они получают наслаждение, наблюдая за мной со стороны? За страхом моим. Будь проклят ты, человек, придумавший и оправдавший все мерзости. Свобода, равенство, братство, - конфета на все времена. Слопаешь, - мало не покажется. Не жилось Адаму с Богом в райском саду. Нужно было свой нос куда-то сунуть. Вот и сунул. А мы - расхлёбывай. Неужели же это - будущее человечества, тот самый рай земной? Кто-то же должен всем этим управлять? А хуже всего то, что проснуться не получается. Вот ведь жалкий человек. Знаю, что это - сон, а убить себя, чтобы прекратить страдания и проснуться, боюсь. Страшно. А что как это - реальность, а не сон никакой?".
Гамаюн побрёл куда глаза глядели, в сторону от освещённой площади. Продравшись через кустарник, заметил сооружение, похожее на ларёк. Неопрятно одетые люди стояли за круглыми столиками и ели из алюминиевых мисок деревянными ложками какое-то зелёное месиво.
"Должно быть, эта "каша" без вкуса и запаха".
Гамаюн подошёл к скамейке с облупленной краской под ржавым металлическим навесом, в трёх метрах от которой проходили рельсы.
"А это, судя по всему, остановка".
- Где здесь ближайшая станция метро? - спросил Геннадий у невзрачных людей, находящихся на остановке.
На него посмотрели непонимающими взглядами, никто ему не ответил.
Вместе со всеми Гамаюн сел в подошедший транспорт, похожий на вагон трамвая, в котором отсутствовали двери, а сиденья были деревянными, обшарпанными. Ехал этот "трамвай" медленно и дребезжал, казалось, сам по себе, без всяких видимых причин.
- Человечину едим, чтобы не болеть, - словно прочитав его мысли, сказал сидящий напротив сухощавый человек в выцветшем заношенном тренировочном костюме синего цвета из хлопчатобумажного материала. - А чтобы не возникало отторжения, принимаем сильнодействующие дорогостоящие лекарства. Власти заботятся о нас. Напишите обо всём этом.
- Об этом нельзя писать, - краснея, ответил Гамаюн. - И всё вам врут ваши власти. Можно не есть человечину и жить без болезней.
От того, что он, не таясь, стал говорить незнакомому человеку откровенные вещи, на Генку опять напал животный страх. Собеседник заметил это и успокоил его.
- Не бойтесь, никто здесь с вами ничего не сделает. Вы считаете себя "попаданцем"? Думаете, что попали в чужой, неведомый вам мир? Это не так. На самом деле это ваш мир, здесь всё создано вами.
- Не может этого быть, - не зная, радоваться услышанному или горевать, выдавил из себя Гамаюн.
- Это так, - подтвердил собеседник и стал на глазах исчезать.
Геннадий проснулся и тут же вспомнил сухощавого человечка в заношенном тренировочном костюме и его слова: "Это - ваш мир".
Со двора доносился громкий голос Бори Бахусова, спорившего с кем-то.
- Одними добродетелями не проживёшь, надо и в ад временами заглядывать, - убеждал кого-то "Седой".
"Значит, я у матери", - сообразил Гамаюн, и ему стало легче. - "С кем же он беседует на такие темы? Скорее всего, с Ваней Грешновым. Не знает, о чём говорит".
Вспомнив сон, Геннадий перекрестился.
"Оказывается, приснился не только ужасный мир с невозможным памятником, но и поминки кота Лукьяна. Адушкин на этих поминках красноречием блистал. И жена во сне всё умные вещи говорила. А вчера выгнала вон, ругаясь последними словами", - удивляясь своим грёзам, думал Гамаюн.
Он встал с постели, отыскал матушкин молитвослов и положил понадобившуюся вдруг книгу во внутренний карман своего пиджака. Сделал это, чтобы уходя из родительского дома не забыть захватить её с собой.