Сдав смену Никандру, вернувшемуся с халтуры в треуголке и кафтане, Ваня с Таней отправились к Косте Дубровину. Двоюродному брату телефонировала жена из Ивантеевки, где проживала и трудилась гувернанткой, плакала, просила мужа приехать и забрать её. Так двоюродный брат, позвонив в семь часов утра, мотивировал свою просьбу немедленно зайти к нему.
- Я знаю, что сегодня моя очередь деда кормить, но обстоятельства чрезвычайные, - с порога стал давать распоряжения Константин, не обращая внимания на гостью, с которой пожаловал Ваня. - Покорми за меня Кононовича и Аникушу. Кто знает, может я там останусь с ночёвкой.
Иван Данилович усмехнулся паническому состоянию брата.
- До Ивантеевки час езды с Ярославского вокзала, - напомнил Грешнов, - к вечеру вернёшься.
- Я на электричке не поеду. От ВДНХ автобус ходит, доберусь на нём.
- На автобусе точно в какой-нибудь Красноармейск уедешь.
- Всё будет нормально, - рассеянно сказал Костя.
Он взял большую спортивную сумку, набитую вещами так, словно и в самом деле собрался куда-то в дом отдыха с ночёвкой, а возможно, и не одной. Отдал Ване ключи и, не здороваясь, не прощаясь, не замечая Тани, вышел из квартиры.
- Чудак он какой-то, - сказала Таня после того, как дверь захлопнулась.
- Любящий муж и заботливый отец, - поправила её Аникуша.
Ваня оставил Таню Будильник с племянницей, а сам пошёл кормить деда Петра.
Оставшись наедине с маленькой хозяйкой, гостья достала диктофон и спросила у девочки:
- Знаешь, что это такое?
- Знаю. Приспособление, чтобы брать интервью у известных людей.
- Хочешь рассказать о себе всему миру?
- А что рассказывать?
- То, что считаешь нужным. О себе говори. Тебя же все считают необыкновенной? Вот и расскажи, как это - быть маленьким гением. Представь, что мы играем с тобой в игру, - ты знаменитость, я репортёр.
- Хорошо, - засмеялась Аня. - Только ты не перебивай.
- Я - само внимание, - включая диктофон, сказала Таня.
- Меня зовут Аникуша Дубровина. Мне шесть лет. Я расскажу вам о своей жизни. Оставаясь дома одна, я надеваю на себя папину рубашку, которая сразу же превращается в плащ-мантию, дедову соломенную шляпу, которая мне заменяет корону, и в таком наряде, воображая себя сказочной принцессой, хожу по пустой квартире, как по залам волшебного дворца. Был у нас огромный старинный шкаф с зеркалом. Я забиралась внутрь, закрывала глаза и бродила между висящими на вешалках пальто и платьями, представляя, что я в волшебном дремучем лесу, в котором пахнет не хвоей, а нафталином. Нафталин - это отрава для моли. Если пахнет нафталином, моли быть не должно. Но моль всё равно летает, и её надо ловить и убивать. Папа говорит, что она может съесть всю нашу одежду. Действительно, если не в чем будет выйти на улицу, не пойдёшь же голой за хлебом? Голому человеку хлеба не продадут, придётся питаться одной водой. А на ней, известно, долго не проживёшь. А потом придёт "курносая" с косой на плече и уведёт с собой. Но мне всё равно не верится, что такой маленький мотылек может съесть всю нашу одежду. Живот-то у неё небольшой, а одежды в шкафу много. Когда я сказала однажды, что моль не способна съесть пальто, папа продемонстрировал мне дедушкино драповое и маленькие дырочки на нём. "Ну что, теперь убедилась?", - спросил папа. И было непонятно, - то ли моль убили, когда она только есть начала, или пальто ей показалось невкусным, и она от него отказалась, как я отказываюсь в детском саду от остывшей манной каши. В жизни много необъяснимого, глупого. И мама кормит точно так же. Поставит кашу под нос, и я должна зачем-то её съесть. А если я не голодна? "Нет, съешь, чтобы я была спокойна", - говорит мама. Получается, я должна мучиться для её спокойствия. Ей неважно, хочу я есть или нет, ей нужно быть спокойной. А когда я ей говорю: "есть хочется", то в ответ слышу: "потерпи, надо было хорошо поесть в детском саду". А как там можно хорошо поесть, если кормят плохо?
- О себе, - направила Таня.
- С первого дня моего рождения, - согласно закивав, продолжала девочка, - мама мне говорила: "Аня, кушай! Аня, кушай!". Так и прозвали Аникушей. Папа говорит, что когда я вырасту, меня все будут называть Анной. А бабушка, когда была жива, обращаясь ко мне, называла меня Нюрой. Дома из друзей у меня только Топтыгин. Он умеет слушать, он меня понимает, всем остальным не до меня. Топтыгин - это мягкая игрушка, медведь-инвалид, у него нет ног. Говорят, что когда я была маленькая, я ему ноги повыдёргивала. Ноги у Топтыгина есть, они хранятся в нижнем ящике папиного письменного стола и время от времени пришиваются. Но нитки тонкие и быстро рвутся и вдоволь походить на своих ногах у Топтыгина не получается. Тонких ниток надолго не хватает. Бабушка говорила, что всё это - пустая затея и напрасный труд, пришивание ног Топтыгину простыми нитками и простой иглой. Нужна игла цыганская, а нитки суровые. Её не послушали. Так она и умерла, не увидев Топтыгина, твердо стоящего на своих ногах. Да, бабушка умерла. Все старые люди должны умирать, так как молодым нужно освобождать место под солнцем. Бабушка сама так говорила. Топтыгин - мой лучший друг, но помощник из него плохой. Я могу ему доверить все свои тайны, могу рассказывать обо всём, и он будет слушать, не перебивая. Не скажет, как мама: "Твоя трескотня надоела", не скажет, как папа: " Я думу думаю, ты мне мешаешь". Не скажет, как бабушка: "Подожди, деточка, я сейчас прилягу, засну, а ты говори". Топтыгин будет сидеть и внимательно слушать, но вот помощи от него не дождёшься. А ведь у меня столько дел. Мне нужны помощники, потому что у нас много врагов. Первый враг - Чернильник. Он издаёт только "чернуху", то есть плохое. А пуще всего любит ложь и клевету. А у папы всё светлое, и папа любит правду, то есть всё то, что Чернильнику не подходит. У Чернильника только одна мечта, - чтобы над землёй поднялось чёрное солнце. Чтобы света белого никто не взвидел. А у папы совсем другие мечты, прямо противоположные. Он хочет, чтобы никто не голодал, и чтобы люди в тюрьмах не сидели. Чтобы у каждого был свой дом, сад и любимая работа. Второй враг - банкир Ласкин. Он маму поработил. Он думает, что за деньги всё можно купить. Он ошибается. Ласкин маму уговорил за детьми посмотреть, одурманил. А мама у меня слабая, доверчивая, верит негодяям. Но я её всё равно люблю. Я её верну и буду о ней заботиться. Третий враг - соседи Бунтовы, они хотят выжить нас из квартиры, выгнать на улицу. Потому что мы - жильцы "беспокойные". Папа с врагами бороться не хочет. Говорит, что эти враги - враги временные и не главные. А главные и постоянные - это равнодушие, которое помогает плодиться злу, беспечность и рассеянность, доводящие до нищеты. Папа так говорит: "Теряют люди драгоценный жемчуг - любовь. Забывают юношеские клятвы, сбиваются с верного пути. Надо спасать людей, пропадут, если их не спасти". А бабушка говорила, что спасётся только тот, кто сделается ребёнком. А как мне спасти родителей, как сделать их детьми, если их испортила, запутала взрослая жизнь. Они меня не послушаются, не услышат. У них нет времени на "детские глупости". Им нужно спешить, торопиться, они постоянно опаздывают. Их ждут "завистники, предатели, враги, которые годами не звонят, не зовут в гости", так называемые "бывшие друзья". А ещё я вижу то, чего никто не видит. Я об этом никому не говорю, так как все меня считают выдумщицей и ни одному моему слову не верят. А если и делают вид, что слушают, то только для того, чтобы меня не обидеть. Одним словом, притворяются. От мамы я знаю, что начала я говорить ровно в годик. Как год мне исполнился, так сразу и заговорила. Все удивлялись, глядя на меня. Я ещё нетвёрдо стояла на ногах, а говорила смело, уверенно, как профессор с кафедры. И задавала уйму вопросов. Отвечали мне всегда одно: "Вырастешь, - узнаешь". Своей любознательностью я ставила родителей в тупик. Неуёмной энергией и желанием жить приводила их в бешенство. Находясь в моём обществе, они комплексовали, ругались, а теперь - разошлись. Я осталась жить с папой, а мама ушла к банкиру. А до банкира и до папы у неё была первая школьная любовь. Мама любила настоящего пожарника. Он был героем, ездил по городу на красной машине с выдвижной лестницей, доставал людей из горящих домов, а больше всего он любил мою маму. Пожарный огня не боялся, он смело входил в горящий дом и говорил волшебные слова: "Огонь, огонь, не ешь меня". И огонь отступал. А потом он взял и сгорел. Всё из-за любви к своей соседке. Забыл маму, забыл волшебные слова и сгорел. И тогда уже мама нашла себе другого, - моего папу. Папа пил, курил, но имел идеалы. Сейчас папа подрастерял идеалы, но он всё ещё верен себе. А это, по словам папы, для писателя самое главное, если он хочет оставаться писателем. А папа очень хочет остаться писателем. А пока он мало пишет и много пьёт. А потом плачет и говорит, что это от стыда. Папа мечтает написать настоящую книгу и разбогатеть. Он говорит, что такая книга пишется пять-шесть лет, то есть столько, сколько я живу на свете. Это мне ещё одну такую жизнь прожить надо, чтобы дождаться его книги. Я ему сказала: "Пиши сказки. Сказки всем всегда нужны, с ними скорее станешь богатым и знаменитым". - "Нет, сказка мне не по силам, проще солнце с неба достать", - отвечал мне папа. Я поняла, что сочинять их ему трудно, а мне нисколечко, я бы сочиняла и сочиняла. Сначала сочинила бы сказку о том, как мы папу излечили от пьянства. "Посадили его в стиральную машину и крутили её три дня и три ночи, пока он не стал, как новенький. Затем в пещере у гномов достали самый красивый алмаз, а у рудокопов - золото и заказали у ювелиров такое красивое кольцо для мамы, что никакому банкиру не снилось, и мама вернулась к папе. И мы втроём, вместе с Топтыгиным, поехали на пароходе в путешествие вокруг земли. Путешествие длилось круглый год и на пароходе всегда было лето. Зима гналась за нами, а мы от неё убегали. А когда вернулись домой, то и дома уже было лето. И стали мы жить счастливо". Вот такие сказки сочиняю я каждый день, но никто об этом не знает. Скоро я пойду в школу, и начнётся для меня бессрочная каторга. Десять самых лучших лет будут выброшены из жизни. Так жила бы себе беззаботно. И кто это только придумал, что человеку обязательно надо ходить в школу? Тот, кто ходит в школу ни умнее, ни лучше не становится. А считать и писать можно выучиться и без уроков. В школе весёлых и умных людей превращают в глупых и злых взрослых. Там кругом обман. Говорят: "Ходи в школу, зубри учебник, и это принесет тебе счастье". Но это счастье не приносит. Не видела я ни одного школьника счастливым. Папа говорит, что в школу ходят не столько за знаниями, сколько за тем, чтобы стать взрослыми. А если я не желаю быть взрослой? Среди взрослых я тоже счастливых не видела. Кто кричит, кто плачет, кто водку пьёт и потом ходит, качаясь, по улицам. Все мучаются. А зачем они стали взрослыми? Ведь от этого же все беды. Женятся, разводятся, сами мучаются и мучают меня. Мама, когда жила с нами, говорила, что пить и курить - плохо. Уверяла, что курят и пьют только опустившиеся люди, которым наплевать на себя и на окружающих. Сама же вышла замуж за папу, который пил и курил. Где же логика? Где последовательность в словах и поступках? Когда я у неё спросила, зачем она вышла замуж за опустившегося, то она сначала разозлилась, сказала: "Посмотрю, какой у тебя будет". А потом сообразила, что говорит с ребенком, который ничего не понимает и стала оправдываться: "У него тогда были идеалы, достоинства, превышавшие табак и алкоголь". Вскоре после этого разговора мама взяла походный чемодан и уехала нянчить детей банкира Ласкина, хотя они старше меня. Моего мнения не спросили, не захотели даже слушать. Папа плакал, пил водку, кричал проклятия в пустоту. Соседи за стеной над ним громко смеялись, праздник пришёл на их улицу. Знаешь, дети никому из взрослых не нужны. Взрослые заводят детей только для того, чтобы под старость было кому стакан воды подать. А зачем им под старость стакан воды? Я не замечала, чтобы бабушка пила воду, всё больше чай с молоком да кефир. Если говорить начистоту, то и взрослые детям не нужны. От них одно беспокойство. Без них, конечно, ни в зоопарк, ни в кино не пустят, да и в магазине ничего не продадут. А больше они ни на что не нужны. И мне лучше всего тогда, когда в квартире остаюсь одна. Я придумываю себе необыкновенную жизнь, бегаю, играю, и мне хорошо. Словами этого не передать. А больше всего я люблю смеяться. Смеюсь постоянно, иногда вслух, иногда про себя. У меня легко и просто это получается. И всем, кроме мамы и папы, мой смех нравится, не кажется дурацким. Родители, наверное, думают, что я смеюсь над ними, над тем, что они на жизнь свою махнули рукой. А зачем махнули? И почему над этим смеяться неприлично? Я думаю, если смешно, то можно смеяться. Если радостно на душе, то нужно радоваться. А то стану, как родители и их бывшие друзья. Они не смеются даже тогда, когда очень смешно. Они разучились радоваться. У меня своя жизнь, я пока на неё не махнула рукой. А если говорить всю правду, то я ребёнком себя не считаю. В нашей семье скорее, папа и мама, - капризные, плаксивые, беспомощные дети. Они не знают, зачем живут и для чего им стоит жить. Сами же через слово об этом и говорят. А я знаю, зачем живу и для чего мне нужно жить. Знаю, но им не говорю, чтобы не раздражать. Никогда при них я не показываю себя взрослой. Хотят считать меня неразумным ребёнком, - пусть считают. Так спокойнее и им, и мне. А как оно на самом деле, вы знаете.
- Замечательное интервью, - подытожила Таня. - А как бабушка умерла?
- Моя мама помешана на чистоте. Постоянно всё протирает, постоянно моет руки. Когда бабушка умирала, их было в квартире двое. Бабушка позвала маму попрощаться и благословить. Мама сказала: "Подожди, сейчас руки помою, подойду". Помыла, вытерла руки, пришла к бабушке, а та уже умерла. Так мама и осталась без благословения. Всё это сама мама потом рассказывала со слезами на глазах. А с папой я всё пытаюсь побеседовать, поговорить по душам. Разузнать, - откуда, что, куда и где? Спрашиваю его о смысле жизни, а он молчит, как партизан на допросе.
- Теперь о тебе узнает весь мир, - сказала Таня и выключила диктофон.
Выглянув из комнаты, журналистка увидела Бунтова, сидящего на кухне. В её голове тотчас созрел коварный план. Спросив разрешения маленькой хозяйки, она достала из шкафа халат её мамы Аллы, надела его на голое тело, взяла полотенце и пошла умываться.
Из ванной комнаты Таня прошла на кухню и повесила полотенце сушиться на одну из натянутых под потолком лесок. И сделала это так, чтобы халат при этом распахнулся, как театральный занавес прямо перед носом Бунтова.
Что случилось с директором комиссионного, подробно опишем в следующих главах, а Таня тем временем, довольная произведённым эффектом, с разрешения Аникуши переоделась в одно из платьев Аллы.
Попрощавшись с девочкой, журналистка пошла к Лене-Танец, устроившей её на работу проституткой, за своей половиной от семиста долларов.
- С шестидесяти, - с порога поправила её подруга.
- Я сама видела, как за меня платили семьсот, - настаивала Будильник, которой не столько нужны были деньги, как важен принцип.
- Вот твоя тридцатка, - устало сказала Лена, протягивая деньги. - Забирай и проваливай, мне, чтобы хорошо выглядеть, надо выспаться.
Таня взяла три десятидолларовые бумажки, скомкала их в кулаке и бросила на кафельный пол у входной двери. Развернулась и побежала вниз по ступеням.
Лена подобрала американские деньги и закрыла дверь. Через минуту послышался новый звонок. На пороге снова стояла Таня.
- Давай их сюда, - приказала она так называемой Отоливе.
- Чего тебе давать?
- Жалкую тридцатку.
- Ты их на лестнице бросила, там и ищи, - спокойно, но твердо ответила Лена и захлопнула дверь перед носом подруги.
И сколько журналистка ни звонила, ни стучала в дверь, ей больше не открыли. Не зная, куда идти, Таня зашла в магазин за минералкой. И в отделе "Вино-воды" увидела такую картину.
Пожилая продавщица давала через прилавок десятилетнему мальчику две литровые бутылки водки.
- А донесёшь ли ты их, деточка? - спросила Будильник, опешившая от увиденного.
- Вот и я думаю, может, мне одну прямо здесь жахнуть? - смеясь, сказал мальчишка и, подмигнув продавщице, пошёл на выход.
- Что вы делаете? - обратилась Таня к женщине за прилавком.
- Но не сам же он будет пить, - успокаивала та. - Пить будут взрослые, солидные люди.
- Где ваше руководство?
- Дома.
- Говорите адрес.
- В тринадцатом дворе она живёт. В ближайшем к магазину доме, квартира номер один, - с готовностью продиктовала адрес бессовестная торговка.
"Что в головах у этих людей", - возмущалась по дороге Таня.
Она зашла во двор, увидела на торце дома номер, - "тринадцать, корпус один" и пошла вдоль дома к первому подъезду.
Продавщица, отпустившая спиртное мальчику, была матерью покойного Юрка Дерезы, а Доминику приходилась бабушкой. Внук ежедневно ходил к бабушке в магазин для моциона и приносил домой "взрослые товары", помогая тем самым маме.
Руководство магазина в лице Нины Начинкиной проживало в доме тринадцать, у которого не было корпуса. Следовательно, в первом корпусе Таня найти директора магазина не могла. Помотавшись по двору и расспросив жильцов во дворе, журналистка, наконец, позвонила в нужную ей квартиру. Каково же было её удивление, когда дверь открыл тот самый мальчик, которому продали водку. Он стоял на пороге с сигаретой в зубах и держал в руке бутылку пива.
- Родители дома? - спросила журналистка.
- А по мне не видно? - вопросом на вопрос ответил мальчик.
Только тут в голове у Будильник что-то щёлкнуло. Таня догадалась, что пришла в квартиру Нины Начинкиной и с ней разговаривает тот самый знаменитый Доминик, о котором говорил ей Ваня. Она решила взять интервью и у этого малолетнего уникума.
- Я - дочка Зины Угаровой, работаю в газете. Можно с тобой побеседовать? - спросила журналистка.
- Ну что ж, давайте побеседуем, - ответил Дереза, - проходите.
Таня говорила и вела себя лукаво. Доминик ей стал подыгрывать, притворяясь дурачком.
- Я беру интервью у всех гениальных людей, - сказала Будильник. - Почему вы на меня не смотрите?
- У меня такой пронзительный взгляд, - отвечал мальчик, - что я даже боюсь смотреть на своё отражение в зеркале. Причина только в этом. Только поэтому не смотрю в глаза людям. Смотрю в сторону, в пол, в потолок или сижу в темноте, закрыв глаза, притворяясь, что сплю.
- И что же вы видите в своих снах?
- Что вы - моя жена, - предельно искренно солгал Доминик.
Таня засмеялась.
- Выходите за меня замуж, - подтвердил свои слова Дереза предложением руки и сердца. - У меня есть то, что для любой женщины самое важное в будущем муже.
- И можно узнать, что это? - еле сдерживая смех, спросила девушка.
- Это - тайна.
- Жаль.
- Но вам я её открою. Это - справка, освобождающая от службы в армии. Всякая жена дорого бы заплатила, чтобы её муж имел такую справку. А у меня она есть.
- Откуда?
- Мама купила.
Таня рассердилась и позабыв, что беседует с десятилетним мальчиком, стала грубить.
- Думаю, она бы вам и даром досталась, обратись вы к врачу.
- И мама говорит то же самое, - не обращая внимания на грубый тон, продолжал Доминик, - но надежнее купить, так как время беспокойное, и любого дурака могут призвать на воинскую службу. Лучше подстраховаться. Так вы готовы, пойдёте за меня замуж?
- А вы готовы переписать на меня всё своё имущество? Ведь я же вам, в случае согласия, свою судьбу вручу.
- Вы откровенны, буду и я откровенен с вами. Жениться я готов, а имущество переписать не готов. Так как недвижимость - это большая ценность. Правда же?
- Не знаю.
- Вот и я не знаю. Насчёт имущества - это к маме. Мама говорит: "Пока у тебя есть недвижимость, за тебя любая замуж пойдёт". А мне не нужна любая, я вас хочу.
- Так с женщинами разговаривать нельзя.
- Не знаю.
- Вот что б ты знал, - нельзя!
- А как надо разговаривать? Надо хитрить, скрывать намерения, но это же нечестно.
- Говорить честно могут позволить себе лишь приговорённые к смерти, отчаявшиеся в помиловании, да и то, я думаю, станут лукавить, и дураки.
- Приговора мне не оглашали, получается, я - дурак, - делая вид, что обижается, сказал Доминик. - Ведь я всегда стараюсь говорить правду, быть честным.
- Ты не дурак, ты - маменькин сынок. Что в моих глазах приравнивается к приговорённому к смерти. Но у тебя есть шанс, - возможность получить помилование.
- Переписать на вас имущество? - как бы прозревая, спросил мальчик.
- Правильно. Я же говорю, - не дурак.
- Но имущество - это всё, что у меня есть. Мама говорит: "Без недвижимости не будешь нужен даже последней дуре", - Доминик пристально, внимательно посмотрел Тане в глаза и добавил, - даже такой красивой и хитрой, как вы.
Таня тотчас перестала кривляться и заигрывать.
- Мне бы такую умную маму, - не шлялась бы, не искала бы выгоды, не унижалась. Конфетами и мясным бульоном не заменишь любви родительской. Выросла я в клетке, в синее небо уже не подняться, не полететь к солнцу.
Последние слова Таня сказала с такой болью в голосе, что Доминику её стало жалко. Он стал разговаривать с ней серьезно, как с родным и близким человеком.
- Мамка меня жалеет. Сверстники надо мной смеются. Учительница приходит со мной заниматься за деньги. Все называют меня дурачком. Никто со мной не дружит. Я предоставлен самому себе. Был у меня серенький кот Тиша, да и того в моё отсутствие кому-то отдали. Не нравилось мамке, что слишком много шерсти от него летит. Мне сказала, что он сам ушёл. Собрал пожитки в узелок, свою кормушку, постельку и, перекинув узелок через плечо, ушёл на задних лапах, не оглянувшись. И записки не оставив. Был единственный друг, и того лишили. Мысленно я с ним беседую, а иначе на самом деле с ума сойдёшь, - заключил Дереза, глядя в Танины увлажнившиеся глаза.
Поцеловав Доминика в темя, журналистка попрощалась с ним и пошла к Ноле, единокровной сестре своей.
Атмосфера "Каблучка" в этот ранний час напоминала церковь, куда ребенком водила её бабушка. Таня прошла по пустому ресторанному залу. Столы были без скатертей, из-за глухих занавесок на окнах пробивался случайный свет. Было тихо, её шаги гулко звучали под высокими потолками. Она шла уверенно, как будто знала, куда. По крутой винтовой лестнице поднялась на второй этаж, толкнула первую попавшуюся дверь и перед собой увидела сестру. Нола вальяжно лежала на диване, покрытом мягким шёлковым ковром и совершенно не удивилась её внезапному появлению.
В кабинете у сестры Таня поела блинов с красной икрой и сладким чаем, повеселела. Закинув копну роскошных каштановых волос за плечи, Будильник с деланным раздражением произнесла:
- Устала от них, побриться бы наголо.
Будучи наслышанной о подвигах младшей сестры, Нола спросила:
- Попроститутничала?
- Да.
- Понравилось?
- Очень. И знаешь, кто меня купил?
- И знать не хочу.
- Твой ненаглядный праведник, Иван Данилович Грешнов. В антрактах всё рассказывал, как в школе ты ему преподавала.
Нола покраснела.
- Куда повёз? - упавшим голосом поинтересовалась хозяйка "Каблучка".
- Сначала к брату Васе в подвал, а с утра повёл к брату Косте Дубровину, знакомить. С Бунтовым поздоровалась, а мать не видела. Сказал, что я и сегодня в подвале могу переночевать.
- Тебе что, ночевать негде?
- Я к этой Ленке-плясовице не вернусь, и с проституцией покончено.
- Правильно. Ну, и живи у меня, всё же не чужие. Вы хоть предохранялись?
- Я рассчитывала на то, что об этом мужчина должен думать, - тяжело вздохнув, сказала Таня. - Просчиталась. У него на этот счёт, видимо, свои соображения.
- Знаешь, мы сейчас позвоним его матери и обрадуем, скажем, что у неё будет внук.
Нола набрала номер Грешновых и сказала Юлии Петровне, поднявшей трубку, следующее:
- Передайте вашему сыну Ивану, что у него будет ребёнок.
Положив трубку, всё ещё находясь в крайней степени негодования, она пояснила сестре мотивы своего поступка:
- В следующий раз будет думать, что делает.
Журналистку прошиб озноб, она вдруг почувствовала себя виноватой.
- А может, это не его ребенок? Как мы узнаем? - выпалила Таня.
- У тебя что, уже задержка? - ужаснулась Нола. - Тогда, конечно, не его. А ну-ка, собирайся, поедем к врачу, тут ни минуты нельзя терять.
Гинеколог сообщила хозяйке "Каблучка", что сестра её до сих пор девственница. Нола испытывала смешанные чувства, - от радости и восторга до бешенства. Она решила проучить младшую сестру.
Когда в очередной раз Таня стала сетовать, что устала от длинных волос, Нола, озорно смеясь, предложила:
- Брейте наголо, чтобы голова блестела, как бильярдный шар.
Тут к хозяйке "Каблучка" подошла заведующая и что-то шепнула ей на ухо. Нола встала, извинилась и вышла.
Таню побрили, а Нола в салон так и не вернулась.
Догадавшись о коварстве старшей сестры, Таня не вернулась в "Каблучок". Из парикмахерской пошла прямо к Гаврилову. Но не с повинной головой, не просить прощения. Заявилась так, как привыкла, чувствуя себя хозяйкой положения.
Сергей, обозвав её "крысой", была у них в Лесной школе такая стриженая учительница, смеявшаяся над дефектами речи больных учеников, выгнал вон.
Истуканов в это время рассказывал жиличкам Гаврилова, откуда взялись коммунисты. Вёл родословную коммунизма от Герострата из Древней Греции.
- Коммунисты, девочки, - говорил Пётр Виленович, - были задолго до пресловутого Рождества Христова. Например, Герострат сжёг в своём городе храм. Вы историю хорошо знаете? В каком городе это было?
- В Афинах, - сказала Валя.
- А кому посвящался этот храм?
- Богу Юпитеру, нет, Венере, - смеясь, сказала Галя.
- Правильно. Герострат сжёг храм Дианы в городе Эфесе. Изверги героя пытали, спрашивали, зачем он это сделал. Чтобы они отвязались, Герострат им ввернул: "Хотел прославиться".
- А по-вашему, зачем он сжёг?
- Из протеста. Это же очевидно. Так же, как и сейчас, эксплуатировали, сволочи, трудовой народ, а потом сходят в церковь, помолятся и совесть у них чиста. В Древней Греции жили такие же лицемеры. Герострат опередил своё время. Родился бы в начале двадцатого века, был бы рядом с Лениным.
- А Горбачёв - ваш главный враг? - засмеялась Валя.
- Не Горбачёв, а Хрущёв, - поправил девушку Истуканов. - Он обещал показать миру последнего попа и обманул народ. Хотя вся репрессивная машина была в его руках. Серёжа, нам надо будет с тобой забраться на Новодевичье кладбище, на эту монастырскую землю, и свалить с постамента его каменную голову, сработанную Эриком Неизвестным.
- Свалить голову? За это по головке не погладят, - вступил в разговор Гаврилов.
- А ты коммунист или хвост... То есть трус коммуниста. Тьфу-ты! Ты или трус или кто?
- Или хвост? - подсказала, смеясь, Галя.
- Пётр Виленович, а почему вы верующих и Россию ненавидите? - спросила Валя.
- Кто? Я? Да если хочешь знать, мы, коммунисты, - возмутился Истуканов, на глазах, краснея, - спасли в людях веру в Бога и тем самым Россию. К тысяча девятьсот семнадцатому году девяносто пять процентов крещёных людей формально обряды соблюдали, а веру в Бога утратили. А когда мы их толкнули в бездну, они опомнились. А так бы Россия исчезла, как Византия. Так что нам, коммунистам, церковники должны сказать спасибо. И за гонения, и за новомучеников. Что за вера без хулы и гонений? Любая вера крепко стоит только на крови.
- На крови мучеников за веру, - поправила Валя.
- Какая разница? Я что хочу сказать? Капитализм не может быть последней стадией развития человеческого общества. Если не поделятся, то рано или поздно всё у них отберут, а самих порубят на мелкие части, как капусту. Если и не их самих, то детей. Не детей, так внуков. Народ любит справедливость, чтобы у всех всё было поровну. А ты что, Валентина, веришь в загробную жизнь?
- Нет, - засмеялась девушка.
- Хотел сказать, на том свете тебе это зачтётся.
- Пётр Виленович, а у вас была жена? - спросила Галя.
- Была. Страстная. Страсть страстью, но надо же иногда о чем-то и говорить. А с ней было не о чем.
- Глухонемая? - не поняла Галя.
- Уж лучше была бы глухонемая, - усмехнулся Истуканов. - На мистике была повёрнута, обожала всё тайное и неизведанное.
Пётр Виленович взял в руки банку с надписью "Горный мёд", прочитал первое слово в названии как "горький" и в недоумении стал размышлять, для чего бы мог понадобиться такой продукт.
- Зачем нужен горький мёд? Тем, кто собирается бросить курить? Больным сахарным диабетом?
Незаметно для себя в раздумье он давал себе установку:
- Не сутулься, ты же гомискус эректикус, человек прямоходящий, у тебя прямостоящий.
- О жене, смотрю, вспоминаете, - засмеялась Галя.
- Что? - опомнился Истуканов. - Конечно, вспоминаю. Напоила ж из ладоней, приручила.
- Вы о себе, как о собаке.
- Хуже собаки был. Всё в прошлом, - и перспективы, и здоровье хорошее.
- Вот вы всё об утраченном здоровье жалеете, а чем вам, нездоровому, плохо?
- Здоровому всё в радость. Поел с радостью, в уборную сходил с радостью. А у больного все мысли только об утраченном здоровье. Ни поесть, ни оправиться, одни мучения. Да знаете, каким я парнем был? Я бил в морду, не глядя. Целовал девчонок взасос, всласть. Пил по семь бутылок водки в день. А вы что в жизни видели?
- Что вы всё жалуетесь, - сказала Валентина, обидевшись. - Коммунистов сейчас не трогают, не преследуют. Сидите себе спокойно в туалете, хоть час, хоть два.
- Вместо пьяницы Ельцина выберут другого президента, появится "солнце", а значит, и тень ему понадобится, то есть враги. За нас возьмутся.
- Зверушку вам надо завести, котика или собачку, подобрели бы с ней.
- Откуда? Да в Харьковском цирке совсем ещё недавно дрессировщик работал. Зверей кормил, поил, шерсть их вонючую расчёсывал. Тяжелая работа, не высыпался. Выходя на арену, споткнулся и упал. Звери накинулись и разорвали его на части. Вдова пошла к директору цирка за утешением, а он ей говорит: "Ваш покойный муж сам виноват. Он в глазах зверей утратил авторитет. Звери такое не прощают". И отказал ей в материальной помощи. Ни копейки не дал. А другой медведь убил дрессировщика, завёл мотоцикл, тот его в своё время обучил на нём кататься, и уехал из цирка в лес. Там мотоцикл на просеке бросил, ошейник снял, и от лесных медведей пойди, отличи, - не опознаешь, не привлечёшь. А у того дети с?ротами остались, да ещё и за угнанный мотоцикл вдове платить пришлось. Кто же они после этого? Зверьё, оно и есть зверьё. Тут тебе всё вместе: и цирк, и изнанка жизни. У Грешнова Васи собака Берта по двору, как бездомная, днём и ночью бегает. Он что, добрее от этого стал? Или кот Лукьян живёт у Павла Терентьевича. Огоньковы вынуждены из-за этого паршивца квартирную дверь всегда держать открытой, - заходи, кому не лень. Добрее от этого сделались?
- Пётр Виленович, скажите определённо, как вы считаете, есть Бог или Бога нет? - спросила Валя.
- Коммунист двумя ногами стоит на атеизме. "Бога нет" - вот его опора и платформа. И это всегда так, что бы он ни говорил. А говорит он, если это настоящий коммунист, всегда неправду. Лжёт даже тогда, когда убеждён, что говорит правду. Такие вот метаморфозы, так сказать, парадоксы.
- Коммунисты сейчас другие, - напомнил Гаврилов своему старшему товарищу. - В Бога верят, но социальную справедливость отстаивают.
- А что нам ещё остается? Наступила эпоха гонений, приходится маскироваться. Смотрел передачу "Пока все дома" с репортёром и конюхом Александром Нездоровым. Он сказал: "Всякое безобразие находит во мне положительный отклик". Я с ним согласен.
- Так у него, значит, "пока не все дома". Это же сознательное служение сатане.
- А что в этом плохого? Ты неосознанно ему служишь, а мы с Нездоровым - осознанно.
- Ты, Пётр Виленович, зарапортовался. Я тебе не верю.
- Серёжа, оглянись по сторонам. Ты становишься похожим на Бурундукова. Про Божий закон скоро начнёшь толковать. А весь мир живёт законом греховным, который диктует "погремушка", что промеж ног у мужика висит. И пока она на месте, то других законов человек знать не захочет. Не нужен Бог человеку, пока у него м..дя есть! Человек так устроен.
Гаврилов ничего не ответил товарищу. Стал одеваться, собираясь уходить. Он хотел найти Таню и извиниться перед ней.
- Куда стопы свои направим? Не к Борис Борисычу ли, нашему печальнику и заступнику? Смотри, не перейди черту, а то...
- Что?
- Будешь, как он, печалиться и заступаться за людей.
- А что в этом плохого?
- Я знаю, зачем ты к нему бежишь. Кинешься в ноги со словами: "Красота её телесная и её похотение влечёт сердце моё. Немощен я, незащищён перед её блудной силой. Она имеет власть надо мной". Угадал? Вижу, что угадал. Ну, беги, беги.
Тем временем заметив из окна своего медцентра журналистку Таню, бритую наголо, неспешно идущую к поликлинике, Мартышкин завистливо сказал:
- Вылитый солдат Джейн в исполнении Деми Мур. С такой бы повалятся в кроватке. Обнимет ножками, полчаса гарантия.
- Как тебе такие мысли в голову приходят? - возмутилась Наталья. - Пятьдесят пять лет дураку, а всё юных девочек ему подавай!
- Душа-то у меня молодая, - взмолился Валентин Валентинович.
- Не верю, - забрав сумки и прощаясь, сказала Грешнова, отпросившаяся с работы пораньше.