Вечером тридцать первого августа на квартире у Нины Начинкиной отмечали годовщину со дня гибели её мужа Юрия Дерезы.
Василий пришёл с "оруженосцами" и вместе со знакомыми лицами увидел целую армию "горе-художников", как сами себя они из кокетства называли. Это были коллеги Нины по Арбату и Вернисажу. Одно время она торговала там сувенирами, а они - своими художественными поделками.
Следом за Грешновым в квартиру ворвался запыхавшийся солдат этот красочной армии. Разумеется, принёс в подарок картину, на которой краска ещё не обсохла.
- Это мне? - театрально всплеснула руками вдова. - Спасибочки!
Она расцеловала зардевшегося от стеснения гостя, позвала всех, чтобы похвастаться подарком и вдруг спросила:
- А хочешь, честно?
Горе-художник ещё и понять не успел, к чему это "честно" относится, как она уже вынесла его работе свой приговор.
- Отстой. Помойка. Но всё равно, спасибо.
Солдат красочной армии так и раскрыл рот, не зная, как на это реагировать.
Нинкины приятели с Арбата и вернисажа выглядели странно. Один, бородатый, наряженный в пончо, всё время кашлял. Его супруга, облачённая в такую же латиноамериканскую одежду, кутала его в плед.
Другой, на вид словно пришибленный, постоянно дергающий головой, привёл на поминки большую собаку, - чёрного терьера - и кормил её маринованной черемшой со стола.
Был горе-художник с лицом правдолюбивого юноши. Таких в тридцатые-пятидесятые, если верить фильмам той поры, любили назначать комсомольскими секретарями. Этот "секретарь", не дожидаясь начала церемонии, налил целый стакан водки, "жахнул" его в одиночку и тут же, ни на кого не обращая внимания, стал забивать себе "косячок". И готов был уже раскурить его, но тут подбежала Начинкина и устроила скандал. Она кричала так же громко, как её покойная мать, употребляла слова, которых Грешнов не слышал даже от её брата-уголовника.
Вдова взяла "дурекурильщика" за ухо и потащила вон из квартиры. Из коридора был слышен её вопль:
- Кто его сюда привёл?
- Славеня, - сказали ей.
- Кто это? Где этот Славеня?
- Это тот малахольный, что вместо подарка бутылку водки принёс.
- Где он?
- Он эту бутылку в одно горло выпил и ушёл.
- И правильно сделал. Вернётся, не пускайте. Наркоманов мне только не хватало. У меня сын - золотко, надежда мамина растёт. Какой пример он видит?
Нина бегала, распоряжалась, не замечая Грешнова и "оруженосцев". Чтобы как-то привлечь её внимание, Василий сказал те испанские слова, которым научила его хозяйка дома:
- Абуелла, где умбасо? Для непосвященных перевожу: "Бабуся, где стакан?".
Грешнов произнёс всё это намеренно громко, чтобы разрядить обстановку, и это у него получилось. Все засмеялись, вдова успокоилась, пригласила пришедших за стол. Началась церемония.
Только уселись, Нина встала и, держа в поднятой руке рюмку с водкой, по-деловому, как на перевыборном собрании, стала отчитываться.
- Сходила в Храм, помолилась об упокоении души раба Божьего Георгия, заказала сорокоуст и панихиду. Давайте помянем покойного моего мужа, выпьем и закусим по традиции наших предков.
Все встали, молча выпили и снова сели за стол, на котором их ждал рис с изюмом, мед в горшочках, блины, кисель и рыбные пироги.
Чуть погодя помогавшие по хозяйству женщины стали подавать горячее. Подали щи, и Начинкина всех заставляла их есть. Уверяла, что "тарелочку надо скушать обязательно".
- В Храме сказали. что душа покойного отлетает вместе с паром, - убеждала она.
Василий категорически отказался есть щи.
- Не мели чепуху, - огрызнулся Грешнов. - Душа Юрка год назад отлетела, не только с паром, но и с жаром.
Злился Василий на самом деле из-за того, что на годовщину смерти мужа Нина нарядилась, как на свадьбу. Разве что наряд был сплошь тёмных тонов. Синяя шифоновая прозрачная блузка, кружевной прозрачный бюстгальтер чёрного цвета, коротенькая чёрная юбка, открывающая красивые ножки в чулках с рисунком, чёрные туфли на высокой шпильке, причёска, макияж, дорогие духи. Такой "вооружённой" он её никогда ещё не видел.
Вокруг вдовы, стоило Начинкиной только встать из-за стола, увивались все мужики, наперебой предлагая услуги. А мужиков на поминках было предостаточно. Позвала, не поскупилась и не постеснялась. Пришёл даже Стёпа Адушкин, который из-за визита бандитов отказался работать ночным сторожем.
"Сторожить отказывается, а водку пить соглашается", - подумал Василий, но ничего не сказал. Обняв Адушкина в качестве приветствия, он посмотрел на Нину, непроизвольно нахмурив брови.
Чтобы как-то успокоить любовника, вдова предложила наполнить рюмки и объявила:
- Слово лучшему другу покойного.
- Год назад, когда Юрка хоронили в закрытом гробу, я сказал на поминках о том..., - начал Василий издалека.
- Про кофейное зёрнышко не забудь, - подсказала Начинкина.
- ...Я тогда на поминках сказал, - продолжал Грешнов, - что негры в Африке, когда у них умирает кто-то из близких, делают ему гроб в форме кофейного зёрнышка или в виде пироги, ихней африканской лодки, или в форме барабана, на котором они точно так же хорошо играют, как в наших лесах зайцы на пнях. Был бы Юрок негром, они бы выстругали ему гроб в виде красивой машины. К чему клоню? Никто его мёртвым не видел. И мне порой кажется, что и теперь он едет в нашей колымаге по прямой дороге, по ровному, свободному шоссе, красивый, весёлый, молодой и плачет о всех нас. Так сладко плачет, как только он умел, - голос у Василия задрожал, готовый сорваться в рыдания. Но он его удержал на самом краю, вывел в спокойное русло и продолжил. - А мы, плохие люди, подсмеивались над ним. А он, жалея нас, никчёмных, рыдал, не зная, как нам помочь.
Грешнов молча выпил.
- Молодец, - похвалила Нина, смахнув слезу. Она подошла к Василию, поцеловала в щёку и тут же, достав душистый носовой платок, стерла со щеки след помады.
Вернувшись к жене "латиноса", рядом с которой она сидела, Начинкина в ответ на заинтересованный взгляд последней, направленный на Грешнова, сказала:
- Это Василий Данилович, обладает даром магического слова. Как-то в его раннем детстве Юлия Петровна, его мама, рассказала подруге про кота, который остался без хозяйки. Всё лето мурлыка жил на улице, сердобольные женщины подкармливали его. Одна из них взяла кота к себе и первым делом попыталась искупать. Кот её покусал, исцарапал и все ночи напролет сидел у входной двери, кричал, просился на улицу. Она его выпустила. И настолько кот был незлобивый, добродушный, что, по словам очевидцев, собаки его обижали. Маленький Василий, слушавший их разговор, тотчас вступился за кота: "Это неправда, - сказал Шалопут, так любовно называла его мама. - На самом деле кот подружился с собаками, стал их вожаком. Они настолько его полюбили, что стали таскать ему мясо из ближайшей шашлычной. И до того кот пристрастился к проперчённому мясу, что впоследствии, когда его обратно приняли в дом и благополучно искупали не в холодной, а в тёплой воде, он уже не мог обходиться без острых приправ. Лапой опрокидывал перечницу, стоявшую на столе, обваливал со всех сторон в этом перце мясо и только после этой процедуры тот кусок, который ему доставался, отправлял в рот". Его наивное враньё растрогало и умилило женщин, примирило их с жестокой действительностью. Они погладили Шалопута по голове и прослезились. Это ли поощрение, другие ли причины, но у ребёнка с тех пор уже не было дороги назад. Он стал раскрашивать сочинениями не только свою жизнь, но и жизнь всех тех, кто попадал в поле его зрения.
Тем временем Степан Леонтьевич Адушкин говорил Боре Бахусову:
- В чём штука? Фанаты не смотрят за игрой, они пришли поорать. А я-то смотрю. А как смотреть, когда над ухом кричат? Разные же есть люди. А я на футбол приходил, как в театр, мне нравилось. С детьми, с женами люди ходили на футбол. Я помню, как всё это начиналось. В шестидесятые годы на "Динамо" на западной трибуне их было человек двадцать. Речёвки какие-то они кричали. Зрители, все пятьдесят тысяч, смотрели на них, как на идиотов. Ты мне скажи, Борис, кто должен сидеть на футбольных трибунах?
- Любители футбола.
- Не любители, а пенсионеры. Те, кто театр недолюбливает и идёт на футбол. А ребята, которым до двадцати, должны бегать, в футбол играть. Я и в мыслях не имел до восемнадцати лет, чтобы на стадион поехать, некогда было, сам играл. А маленьким был, приду со школы, брошу портфель и - на спортивную площадку. Да и спортивная площадка вся битком была набита, не было свободного места. А сейчас - и площадки спортивные, и стадионы пустые, никто на них не играет. Сейчас дети только с родителями ходят. Один не пойдёт играть в футбол. Я помню пятьдесят седьмой год, была спартакиада народов СССР. Мне еще и десяти лет не было, я сам ездил в Лужники, смотреть соревнования. Вот это жизнь была. А сейчас, - десять лет пацану, так его ведут трое, - отец, мать и бабка. Охраняют. А кому он нужен? Или вот, ребята, спортивные комментаторы. Это ребята молодые, сами они в футбол не играли, а рассуждают. Я, например, в балете ничего не понимаю, что я буду про балерину говорить? Неправильно ногу подняла? Нет, не буду. А в футболе все разбираются. И когда я слышу: "Неправильно пас отдал, неправильно это сделал". А сами-то не играли никогда. Как ты можешь на этой работе трудиться, когда ты не знаешь её?
- Ну, во дворе, наверное, играли.
- Люди смотрят футбол по телевизору. Иногда номер игрока не виден, не могут понять, кто мяч получил. Ты должен об этом говорить, а не оценки игре давать. Или комментируют: "Мяч ушёл в аут". Люди смотрят телевизор, они что, не видят этого?
- А вы сами в футбол играли?
- Я хорошо начинал. Мне запретили играть в футбол тогда, когда я уже был в сборной Российской Федерации.
- Травму получили?
- А я тебе не говорил? Это интересная история. В детстве, помню, были у меня какие-то шумы в сердце. А дело было так. В сборную взяли, медкомиссию я прошёл, всё нормально было. А это был шестьдесят восьмой год. Умер Витя Блинов, классный хоккеист из Омска. Он приехал в Москву, попал в сборную страны, стал чемпионом мира. Взял и умер. И после его смерти началась чистка. Тогда это было ЧП. Это сейчас умирают хоккеисты, найдут доктора виноватого и - всё. А тогда это было - что ты! И врач меня вызвала... А там, в комиссии все врачи были кандидаты и доктора наук. Вызвала и в хорошей форме сказала: "Я вам советую уйти по здоровью". Документы мои детские, эти шумы в сердце откуда-то всплыли. И врачи решили перестраховаться. А я настолько фанатично играл... Были случаи, когда после тренировки на Белорусской засыпал и еле до дома добирался. Домой приезжал и думал: "Завтра на тренировку не пойду". А организм молодой, быстро восстанавливается. Утром встаёшь, и уже тянет побегать.
- Так вы в хоккей или в футбол играли?
- В футбол.
- А сколько тренировка длилась? - интересовался Бахусов.
- Бывало и по две тренировки в день. Я начинал на Сетуни, в "Искре", затем взяли в "Динамо". Когда пришёл туда, там сорок пятый год играл, а я - с сорок восьмого, и меня не могли взять. Я соврал, что с сорок шестого, и меня взяли.
- "По две тренировки". Зачем вас так сильно тренировали?
- Так положено. Утром - занятия легкоатлетические, беговые упражнения, а вечером - работа с мячом, игра в футбол. Нет, были дни и одноразовых тренировок. И вот представь, после такой напряженной жизни врач со мной говорит, и я резко всё бросаю. А тут подходит мне уже призыв в армию. Ну, проводы мои все запомнили. Знаешь, почему? Во-первых, в армию меня провожали Володька Петров и Валерка Харламов, а во-вторых, на проводах играл профессиональный аккордеонист по фамилии Ковтун, он впоследствии прославился, в Доме Союзов и в Кремле выступал. А Володька Петров был одного со мной роста, мы с ним не мерялись, но разговаривали нос в нос. Он был поздоровее, чем Михайлов и Харламов.
Кто-то на кухне взял гитару и стал напевать:
"Выходи, я тебе посвищу серенаду,
Кто тебе серенаду ещё посвистит?
Сутки кряду могу до упаду,
Если муза меня посетит"
- Это "Серенада Соловья Разбойника" Высоцкого, - узнал Адушкин и стал улыбаться, что-то вспоминая.
- А я выпивал с Владимиром Семёновичем, - заявил Боря Бахусов.
- Да тебе пять лет или даже три года было, когда он умер, - возмутился Степан Леонтьевич.
- Ну и что? Высоцкий выпивал с приятелем в нашем подъезде, бутылку оставили. А там, на дне, грамм двадцать ещё было, я их и допил.
- Ну, разве так, - согласился Адушкин.
- Да, дыхание, помню, перехватило, - продолжал Бахусов, - думал, задохнусь. А как отпустило, - стало хорошо. Много ли надо трех-пятилетнему?
- Врать ты горазд, - сказал подслушавший их разговор Василий. - А то, что с каждым годом у Высоцкого всё больше друзей, - это правда. Кто-то ему за бутылкой бегал, кому-то - он, - все в друзья записались. Помянем ещё раз Юрка, а вместе с ним великого поэта.
Все засуетились, Адушкин было заявил, что и в самом деле выпивал с Высоцким в ресторане "Памир", на улице Шарикоподшипниковской, но его уже никто не слушал.
После того, как выпили, встал горе-художник Славеня, которого несмотря на Нинкин запрет, кто-то впустил в квартиру, и сказал:
- А я покойному завидую. Хорошо умирать молодым. Есть у меня надежда, что вскоре воспоследую за ним. Напишите тогда на моём надгробии что-нибудь оригинальное. Что-то вроде: "Без риска жизнь скучна".
- "Не интересна", - поправил Пётр Виленович. - Опоздал. Такая надпись уже есть на могиле горного инженера Эдика Нильсона, взорвавшего в Царском Селе Екатерининскую церковь. У него и ограда на могиле была из решёток алтарной части взорванного им храма.
- Завидую, - нервно смеясь, сказал Василий.
- Я тоже, как помоложе был, .ему завидовал, - признался Истуканов, настроившись на примирение с Грешновым.
- Я в том смысле, - уточнил Вася, - что коммунисту всегда есть чем похвастаться. Там взорвали, тут сломали, украли, убили.
- А великие стройки?
- А бессчётные жертвы?
- Хватит, - крикнула Нина, - надоели споры.
- А кто Гитлера победил? - не выдержал Пётр Виленович.
- Многострадальный, многонациональный народ наш победил. Раскулаченные, обобранные до нитки, лишенные веры отцов, мужики, ненавидящие коммунистов, - вот кто победил Гитлера. У моей матери восемь братьев погибло в боях за Родину, и на отца похоронка пришла. Кто они - коммунисты? Нет. Они - те, кого твои единобезверцы ограбили перед тем, как на верную смерть бросить. Опять же, закрылись ими. Но народ у нас умный, он не только фашистов, но и коммунистов сбросил в пропасть небытия. И смотри, какая разница в подходах. Когда коммунисты взяли власть, то грабили и убивали, а когда отстранили их от власти, то каждому по чемодану с золотом дали, так сказать, отступного.
- Что-то мне никто чемодана с золотом не дал.
- Все претензии ко Льву Львовичу, а не ко мне. У своих комсомольцев спрашивай, почему тебя обделили и обидели.
- Василь, - спросил Борис Бахусов, - ты Петра Виленовича безверцем назвал, а кто в твоём понимании верующий?
- Человек, живущий в рамках определенной морали, - стал отвечать Грешнов, как бы принимая вызов. - Если взять православного христианина, то он живёт в рамках христианской морали. Учится прощать чужие грехи, воспитывает в себе смирение, понимание других людей. Такой христианин, как Борис Борисович, тот даже врагов своих с легкостью и без лицемерия прощает. Мы с безутешной вдовой, вчера ему чуть входную дверь не выломали, он и бровью не повёл. Правда, Нин?
- Да, ну тебя, - огрызнулась Начинкина.
- Так вот. Мне Бориса Борисовича пока не понять, но я точно знаю, - он святой. А вот сидящий напротив меня господин-товарищ Истуканов, - тот живёт в рамках коммунистической морали, это когда себе с легкостью прощаешь всё, а другим не в состоянии простить ничего. Они пытались бороться с инакомыслящими. Кто это? Не знаю. Знаю точно, что всех здравомыслящих поставили к стенке, вот это правда. Ты на десять лет меня младше, по непонятной мне моде засаленные колтуны до плеч носишь, суворовское училище закончил, но ни в военное училище, ни в армию не пошёл.
- Это - дреды, - пояснил Бахусов, тряхнув головой.
- Так вот. Ты - с семьдесят пятого, ровесник моего брата Вани, а я - с шестьдесят пятого, и нас в школе принудительно стригли. Так сказать, "оболванивали", чтобы все были на одно лицо, а точнее, не имели лица, и учили нас тому, что коммуниста предать может кто угодно, даже его лучший друг.
- Почему?
- Потому, что у коммуниста кругом враги. Не смейся. А главное, отличительная черта коммуниста, которой они гордятся, это неумение прощать ни врагов, ни друзей. Видишь, какая разница? А если хочешь знать моё мнение, то все эти деления на людей верующих и неверующих - дело рук сатаны, противника рода человеческого, отрицателя здравомыслия. Все мы, - обычные люди, в меру верующие, в меру неверующие. Плохо, когда не в меру. Я считаю, что люди у нас хорошие. Истуканов уверен, что народ у нас - дрянь. Вот и вся суть конфликта. У нас разные взгляды. Твоя задача - жить. А жизнь, она сама всему научит. Такой вот будет "наш ответ Чемберлену". Под "Чемберленом" понимай Истуканова Петра Виленовича, потерявшего портфель освобождённого секретаря комсомольской организации конструкторского бюро Московского радиотехнического завода и не получившего взамен чемодан с золотом отступного.
- Так их было два брата Чемберлена, - опять стал задираться Истуканов.
- Правильно, - примиряюще заговорила Нина. - А Грешновых - аж трое не считая Кости Дубровина.
Тем временем Павел Терентьевич напился и стал рассказывать Степану Леонтьевичу Адушкину, о том, как работал на заводе молотобойцем. И на спор, при помощи зубила и кувалды, перерубал вагонную ось.
- Брось чепуху молоть, - возмутился Степан Леонтьевич, - у меня отец был железнодорожником, вагонная ось диаметром со сковородку, это какое же зубило по ширине должно быть? И сколько долбить надо?
- Это я заливаю? Я чепуху несу?
Они сцепились, чуть не подрались.
Павел Терентьевич впервые был в отремонтированной Нинкиной квартире и ему всё нравилось. И ремонт, называемый европейским, и перепланировка.
Захмелевший Огоньков после того, как его разняли с Адушкиным, принялся было рассказывать похабные анекдоты. Его остановил ещё не сильно пьяный Василий, посоветовав сменить тему. Тогда Павел Терентьевич вспомнив об Иване Поддубном, признался, что и сам в юности занимался борьбой. Принялся демонстрировать захваты и приёмы. В ассистенты пригласил хозяйку. Стал показывать на ней, как Поддубный брал француза на "обратный пояс". Для чего зашёл к Начинкиной за спину и, продолжая объяснение, обхватил её за талию. Действовал Огоньков, как опытный обольститель, прикрывающий свои истинные намерения отвлекающими фокусами. По крайней мере, Нина воспринимала все его действия именно так, - хихикала.
- Руки в замок, - комментировал Павел Терентьевич, сцепляя пальцы с жёлтыми ногтями на животе у вдовы, - а затем рывок и к себе на плечо, а оттуда уже никуда не денешься.
Огоньков несколько раз кряду продемонстрировал, как делается рывок. Забрасывать Начинкину на плечо он не собирался. Нинке нравились крепкие, искренние объятия, замаскированные под романтическую сказку. Вроде и тискает, и при этом никто не виноват, потому что всем сидящим за столом объясняет, как обстояло дело сто лет назад.
- Да куда уж с плеча денешься, - смеясь, подзадоривала вдова, - останется только лежать да лапками перебирать.
В её голосе слышались согласительные нотки. В глубине расширенных зрачков то загорались, то потухали похотливые искорки.
Павел Терентьевич рассказывал уже о чём-то другом, а хозяйку дома всё не отпускал, продолжая бессознательно мять в руках.
У Грешнова и Истуканова сдали нервы. Пётр Виленович демонстративно громко встал из-за стола и ушёл, не прощаясь, а Василий крикнул:
- Терентьич, оставь её! Это моя баба!
- Да-а? - выходя из опьяняющего дурмана, спросил старый борец. - А я ей "обратный пояс" показывал.
- Все уже поняли. Отпусти.
Нина освободилась сама. Покачиваясь из стороны в сторону, она подошла к Грешнову.
- Нашёл, к кому ревновать, - приглушенно сказала она и притворно хихикнула. - Деду - семьдесят восемь, часы давно на полшестого.
В ответ на это Василий поведал ей душещипательную историю о том, как девяностолетний старик сошёлся с сорокалетней соседкой.
- Бабка его восьмидесятилетняя поехала к сестре на поминках помогать, а старику надо было ежевечернее лекарство в глаза закапывать. Так бабка попросила это сделать соседку. А та недалекая была, старухе по возвращении так и бухнула: "А твой-то ещё ничего" - "Как? Да ты что же, ему позволила?". А старик взял сторону молодой, стал с ней встречаться. Говоришь, не ревнуй. За нашим Терентьевичем глаз да глаз нужен. А то возьмёт на "обратный пояс" и готово.
- А я буду не против, - засмеялась Нина.
- Знаю. Только историю дослушай до конца. Как стал девяностолетний дед с молодой возиться, так в тот же год и умерли, - и он, и она. Как в сказке. Так-то водить дружбу со стариками. Души-то сливаются. А тут и старуха с косой, и это совсем не жена Терентьича.
- Не смешно.
- Смешно. Только ты не любишь правду признавать.
- Правду? - возмутилась Нина. - Ты всем говоришь, а теперь даже выкрикивать стал: "Нинка - моя баба!". Но со своими бабами спят регулярно, а не раз в месяц по обещанию. Всем только сказки об этом рассказываешь, борец за правду, а потом удивляешься, что кокетничаю с первым встречным.
- У меня сейчас одна задача, - как-то на ноги встать и выклянчить у твоего Льва Львовича грант младшему брату, на учёбу.
- Ласкин и так всё ему даст, он Ваню любит.
- А может, Бахусову всё отдаст, а Ване ничего не останется.
- У Льва Львовича на всех денег хватит. Это мы с тобой - нищета.
- Ты трусы свои не могла найти, - успокоившись, сказал Вася, - так я их отыскал.
- Где они?
- Порваны. В мусорном ведре.
- Зачем? Они же из нового набора.
- Ты это жене моей объясни, - перевёл Василий стрелки на Наталью.
- В кармане нашла?
- Хуже, на мне, оказывается, были.
Нина засмеялась.
- А я-то весь дом перерыла, и даже когда твои нашла, об этом не подумала. И как теперь с Наташкой?
- Не знаю. Она после этого на выставку кукол поехала. Там, возможно, мстила, рога мне наставляя. Пощупай, не выросли.
Нина хотела пощупать, но её позвали на кухню хозяйничать.
Василий подошёл к сидящему за столом Никандру и на ушко шепнул:
- Следи за Нинкой в оба глаза, я в "тубаркас" отлучусь.
В уборной Грешнов опустил крышку унитаза, сел на неё, достал лист бумаги, ручку и стал писать покаянное письмо жене, в котором сообщал ей о своей измене с Ниной Начинкиной.
- Мы стояли над бездной, - писал Василий, - но поняли это тогда, когда она уже разверзлась перед нами. То, чего я опасался, сделалось свершившимся фактом. Я это понял, когда обнаружил на себе женские трусы. Таким образом, я тебе изменил, драгоценная моя Наташечка. Свет, как доказал Максвелл (узнал от Миши Профессора), тоже всего навсего электрическая волна, и у неё есть своя скорость. Клянусь, что произошло всё быстрее скорости света. Я даже не понял ничего и ничего не почувствовал, кроме угрызения совести. Это правда, а иначе я хоть что-нибудь. да запомнил бы. При чём тут Максвелл? Но всё равно, прошу простить, если и было за что. В чём каюсь, хоть и не уверен, твой законный супруг Василий. Постскриптум. Мечтаю о большой медали из чистого золота, похожей на купеческую, чтобы была она при этом государственной наградой самого наивысшего уровня. Твой Вася. Не горюй.
Грешнов ушёл, а Уздечкин выпил и стал наблюдать за Ниной, которая слушала похабный анекдот Павла Терентьевича про любопытного санитара, следившего за похотливым врачом и распутной медицинской сестрой. В результате чего лишившегося одного глаза.
- А я фильм вчера смотрела про Джеймса Бонда, - сказала Начинкина. - Какой же он эффектный мужчина!
- А кто это? - с нескрываемой ревностью поинтересовался старик Огоньков. - Что-то фамилия очень знакомая.
- Как? Вы не знаете? В него влюблены все женщины. Он - красавец, английский шпион.
- Шпион? Точно! Его Истуканов за женщину принял и в чебуречечной оприходовал.
Всё это Павел Терентьевич сказал с прямотою пьяного человека, не соображая, кому и что говорит.
- Это был не он, - обиделась и покраснела Нина. - Истуканов всё врёт. Живу среди лгунов и сочинителей, что за планида у меня такая?
- Не переживай, Ниночка. Я бы за тебя этого английского шпиона на "обратный пояс" взял и никуда бы он не делся. Хочешь покажу?
Павел Терентьевич вывел Нину из-за стола и обнял со спины за талию. Она не сопротивлялась. В этот момент в комнату вернулся Василий.
- Никандр, ты что, спишь? - закричал Грешнов. - Нельзя отойти. За одну минуту деда соблазнила.
- Дурак, - смеясь, оправдывалась Начинкина. - Он меня учит борцовскому приёму.
- Ты этот приём с юных лет знаешь. Терентьич, я же тебя просил, - не надо её щупать.
- Да мы о Джеймсе Бонде... Я её хотел...
- Понятно. По следам Истуканова хотел Джеймса Бонда, но Нинка на него не похожа. Не трогай её.
Чтобы как-то разрядить обстановку, Начинкина поинтересовалась:
- Это правда? Петр Виленович был с мужчиной?
- Говорит, на вид - стопроцентная баба, - с готовностью отозвался Огоньков, всё ещё возбужденный и красный от волнения. - А потом оказалось, что это шпион. Когда маску с него сорвали, он так и представился: "Меня зовут Бонд. Джеймс Бонд". Должно быть, приврал Петя. Хотя зачем человеку этим хвастаться?
- Не верю, - сказала Нина.
- И правильно делаешь. Не Джеймс Бонд, а Адам Смит. Смитом представился, - поправил Василий. - Я же там был.
- В чебуречной? - поднимая брови, уточнила Нина.
- Нет, Джон Смит. Точно! Мы же вместе с тобой, Терентьич, эту историю слушали.
После коротких, но бурных танцев, захмелевшая женщина из числа художников сказала:
- Всё! по мужу тризну справила, год вдовой прожила, надо тебе снова замуж.
- А зачем мне муж? - посмотрев на Василия, сказала Начинкина. - Муж какой-нибудь хороший, отца Доминику не заменит. Станет для ребёнка мучением. Трудно человеку жить на земле, особенно маленькому, тем более моему ангелу во плоти. Я же вижу, с какой ненавистью порой смотрят на моего мальчика. А казалось бы, за что? Видимо, его душевная чистота раздражает. Нас, грешных, простые бесы мучают. А за души таких, как Доминик, борется сам сатана, хочет погубить. Но господь хранит людей своих, не даёт в обиду. И я, пока жива буду, в обиду его не дам.