- Разреши мне ухаживать за твоей мамой, - попросила меня Татьяна, - ты не думай, я справлюсь, это только на первый взгляд я белоручка.
Милая, наивная девушка, ей было невдомёк, что отказывая, я старался уберечь её не только от грязного белья и плиты, но и от болезненно злых взглядов и слов, от чудовищной напраслины.
Случались ведь и совсем неприличные вещи. Мама по болезни, наговаривала на тётю Тому.
- Зачем ты воровку в дом пустил? - интересовалась у меня родительница. - Она ключи подобрала от шкафа, все полки обшарила, всё вынесла.
Я был почти уверен, что нечто подобное она говорила бы и в адрес Тани. И потом, мне не хотелось из них кого-то выбирать, становиться на чью-то сторону, они мне обе были дСроги. К тому же тётя Тома, как-то подремав днём, поделилась со мной своим сном.
- Кошмар сейчас видела, - протирая кулаками глаза, говорила Тамара Тихоновна. - Будто бы ты привёл в дом молодую сиделку и она у нас поселилась.
- Чего же в этом кошмарного? - попытался понять я.
- Во сне я её била до крови, таскала за волосы. Такая ненависть у меня к ней была, что просто убить хотела. Видишь, до сих пор руки дрожат.
Представляю выражение лица тёти Томы, когда после этакого её откровения, я привёл бы в дом Таню и сказал бы, что она будет жить у нас и в моё отсутствие присматривать за больной матерью.
"Да и где милой Тане было бы жить?", - размышлял я, - "Тетя Тома спит в одной комнате, свою комнату я частенько уступаю брату Андрею, которого жена всякий раз выгоняет из дома, как только он напивается, а брат с этим зачастил. Сам я в это время нахожусь в комнате матери при негасимом свете люстры в пять ламп, вставая за ночь раз двадцать пить подать, на горшок посадить, да подушку поправить, на которую мама и не ложится".
Нет, я не хотел "войны". Терпел и пьяные бредни брата, и то, что Андрею на опохмел мама отдавала наши последние деньги. Терпел даже тёщу Королевича в нашей квартире.
Андрей не просто пил, но напившись, бродил по квартире и выкрикивал угрозы, вслух высказывая потаённые свои страхи, схожие с кошмаром тёти Томы.
- Мать, я боюсь за Сергея! Он слаб умом, нетвёрд характером. Он приведёт в дом чужого человека, сиделку, которая уже через день станет "лежалкой", а через два дня даст всем нам под зад мешалкой.
Я всё это терпел. Были сцены и более безобразные. Возможно, нечистая сила, которая крутила Андрея изнутри, на мою несдержанность и рассчитывала. Но так как все эти злобные выкрики я воспринимал со смирением, то и бесы отступали. Андрей тотчас обмякал, как кукла, брошенная кукловодом, и я укладывал его спать.
Тамара Тихоновна очень радовалась, когда у неё получалось вывести меня из равновесия, и очень её огорчало то, что я почти всегда был спокоен. "Всем всегда доволен. Потолок тебе на голову обрушится, а ты будешь улыбаться", - сердилась она. - "Нельзя быть таким толстокожим".
Нет, Тане жить у нас в квартире было бы невозможно, я даже думать об этом не хотел.
2
Дело было зимой. Мы прогуливались с Таньшиной в Измайловском парке перед тем, как отправиться на Пятнадцатую Парковую.
Мимо нас пронеслась такса, за ней гнались дети, крича и смеясь.
- И зачем ты оставил Университет, - сетовала Таня. - С Гаврикова пример решил брать? Там в охране, что, больше платят?
- Там график подходящий, сутки - трое. Я же, не забывай, с матушкой сижу.
- А в автобусном парке много женщин работает? - поинтересовалась моя возлюбленная.
- Много, - рассердившись, ответил я. - В санчасти, в отделе сборов, в диспетчерской, на мойке, на заправке, кондуктора, в отделе кадров, в снабжении, в техотделе, в бухгалтерии. Не парк автобусный, а женское царство.
Таня вдруг заплакала.
- Ты чего? - испугался я.
- Кого-нибудь себе найдёшь.
- Да ты что? Мне никто, кроме тебя, не нужен. Я тебя одну люблю. Как же ты обо мне плохо думаешь.
- Нет, я плохо не думаю. Когда ты рядом, я спокойна, а когда тебя рядом нет, то в голову лезут всякие мысли. Что ты улыбаешься?
- Да вспомнил, как клеили с тобой обои в той квартире, куда сейчас идём. Ты много фотографировала, просила, чтобы я тебя поснимал. А затем из распечатанных фотографий ты вырезала наши фигурки, наклеила их на большой ватманский лист и к каждой, как это делают в комиксах, пририсовала облачко со словами. Получился целый сериал: я лежу - ты клеишь обои. Я сижу на полу, попиваю квас, ты в этот момент красишь раму и подоконник. Я валяюсь на диване, отдыхаю после кваса и безделья, ты выбрасываешь мусор. Смешная стенгазета получилась.
- Смешная, потому что смеялись над самими собой, - объяснила счастливая Таня. - А сержусь я на тебя порой за то, что ты обо мне забываешь.
- Это неправда, я помню о тебе всегда.
- Что ты помнишь?
- Например, помню, как, после дождя мы сушились пусть не в новой, но отремонтированной квартире. Ты сбросила с себя розовый махровый халат и первое, что сделала, - закрыла ладонью мне глаза, а указательным пальцем другой руки замкнула мне уста, боясь, что неосторожным взглядом или словом я нарушу торжественность момента в новом этапе нашей совместной жизни.
- Словесник, - засмеялась Таня. - Не зря тебя Андрей "словесником" дразнит. Языкастый соловей! Об этом вслух говорить нельзя, это наша с тобой тайна.
Я посмотрел на девушку, и меня переполнила энергия жизни, захотелось совершить подвиг. Ощущение было такое, что могу горы свернуть. Я поднял Таню на руки, она была как пёрышко, и поцеловал. Случайные прохожие, наблюдавшие всё это, не сговариваясь, стали хлопать в ладоши и восторженно кричать.
Смутившись, я опустил возлюбленную на землю. После поцелуя мы потёрлись носами и, с трудом оторвавшись друг от друга, продолжили свой путь.
Пройдя мимо прудов, так называемых "тарелочек", мы вскоре вышли к станции метро "Измайловская".
Через час были в квартире на Пятнадцатой Парковой. Электричества не было, но это нас не огорчило. Татьяна поставила в ванной комнате на раковину поднос, на нём расположила горящие свечи, наполнила ванну и позвала меня. Она уже сидела в воде и, сама того не замечая, перебирала в руке висевшую на шее золотую цепочку с нательным крестиком.
Я смотрел на всё это великолепие и думал о том, что влюбился. Втрескался по уши, как мальчишка, забыв обо всём на свете.
А дома меня ждала хворая, беспомощная мать. Она встретила меня вся в слезах и стала отчитывать, как маленького ребёнка.
- Где ты был? Почему допоздна гуляешь? Чтобы это было в последний раз.
Глядя на маму, я испытал ужас. Невозможно передать всей гаммы тех переживаний, что в тот миг свалились на меня. Я решил объясниться с Таней.
В последнее время Татьяна встречала меня у станции метро "Щелковская", и мы шли пешком до Пятнадцатой Парковой.
Покормив матушку, я созвонился с Таньшиной и поехал к ней на свидание.
На улице шёл мокрый снег. Поэтому Таня ждала меня в подземном переходе прямо у стеклянных дверей выхода из метро. Она была одета в серую мутоновую шубку, белый норковый берет, чёрную юбку и чёрные кожаные сапожки. На шее у неё был узорчатый шарф, в котором преобладали красные тона.
Заметив меня, вышедшего из дверей метрополитена, девушка побежала навстречу и кинулась мне на шею. После сладкого, но короткого поцелуя я вернул её с небес на землю и, взявшись за руки, мы вышли из перехода на улицу. Таня с жаром начала что-то щебетать, но я, прервав её, серьёзно заговорил:
- Помнишь, я рассказывал вам с Ерофеем Владимировичем про кота Кузю, которого дрессировал? Я его очень любил и он мне платил взаимностью. Кот спал на моей груди, ждал меня часами у входной двери. А я его отвёз на Птичий рынок и продал. Точнее отдал тётке, торговавшей кошками, а она его продала за восемь рублей. Семь рублей взяла себе, рубль мне дала. А всё потому, что был незрелым, сопливым, безответственным мальчишкой. Я думал, что с годами повзрослел, изменился. Оказывается - нет. Остался прежним. Я это всё к тому...
- Тебе своим делом надо заняться, - почувствовав неладное, перебила меня Таньшина. - От этого все беды. Надо сесть за стол и писать. А я постараюсь создать для этого условия.
- А мать больную куда?
- Я стану за ней ухаживать. Отбрось сомнения, доверься мне. Я смогу.
- Таня, милая, нам надо расстаться.
- Что? Как?
- Так будет лучше.
- Кому будет лучше? - растерянно моргая, пролепетала девушка. - Ты что такое говоришь? Опомнись! Можно на рынке кота продать, но нельзя предавать любовь. Это безумие. Считай, что я не слышала! Я не верю, что ты этого хочешь. Я чувствую людей и хорошо знаю тебя... Скажи, тогда зачем всё это было?
- Не знаю.
- Объясни, почему?
- Моя любовь к тебе не имеет границ, она уничтожает во мне последние силы, я просто физически умираю. Не могу сосредоточиться ни на чём другом, кроме тебя. Мне так хорошо, так сладко, что ничего уже больше не надо. Такое ощущение складывается, что я сам себя потерял. И днём, и ночью брожу, как помешанный, все мои мысли только о тебе, а ведь на моём попечении больная мать. Пользуясь моей теперешней слабостью, брат ограбил нас с матерью. Каким-то образом договорился с отцом, разделил квартиру на три части, и свои две комнаты они уже продали. И я, видя всё это, не в силах их безумию противостоять. Если так дальше пойдёт, то скоро мы с матерью останемся на улице. Будем спать у канализационного люка.
- Ты преувеличиваешь. У нас есть квартира на Алексеевской. Наконец, Пятнадцатая Парковая.
- Дорогая, любимая, милая... Отпусти.
- А ты слышал такие слова: "не отрекаются, любя", "с любимыми не расставайтесь"? Ты обо мне подумал? Ведь я тоже живой человек. Я ведь после услышанного и руки на себя наложить могу. Да-да, хоть и улыбаюсь, и шучу, находясь сейчас с тобой. А приду домой, и у меня сердце остановится или наоборот, разорвется от горя. Это не шутки. Зачем тогда ты подходил ко мне, целовал? Зачем клялся, слова красивые говорил?
- Я не лгал. Я и сейчас люблю тебя сильнее жизни. Ну, прости.
- Простить? За что? За что тебя прощать?
- За то, что я не сдюжил. Не соответствую. За то, что оказался трусом, слабаком, слизняком, недостойным тебя.
- Ты - эгоист, Серёжка и думаешь только о себе. Ты не раз ещё вспомнишь этот наш разговор. Будешь мне звонить по ночам, стоять у двери, но вернуть уже ничего не получится.
- Я знаю, любимая. Я всё это знаю.
- Тогда зачем? Объясни.
- Не могу. Нет сил никаких выдержать счастье, которое на меня свалилось.
- Глупость какая-то. Детство. Постой. Может, ты в своей охране совершил преступление? Может, на тебя повесили чужие долги? Я из кожи вон вылезу, продам всё, даже саму себя, но тебе помогу! Слышишь, откупимся.
- Нет. Не откупимся.
- Тоже не страшно. Если посадят тебя в тюрьму, я поеду с тобой, буду жить рядом с тюрьмой, с зоной, стану передачи тебе носить. Ждать.
- Не придумывай того, чего нет.
- Тогда что?
- Ну, не разрывай ты мне сердце. Я сам раньше тебя...
- А ты что со мной делаешь? Ты сердце мне не разрываешь? Я жизнь за тебя готова отдать, а ты, утверждая, что любишь меня, прогоняешь. Хоть причину объясни.
- Не могу. Я чувствую, что сейчас нам надо расстаться.
- Хорошо. Допустим. Давай расстанемся. Отдохнешь, подумаешь, соберёшься с мыслями, а как надумаешь, - позвонишь.
- Нет. Совсем.
- Да так не делают. Даже если расстаются совсем. Зачем без причины ссориться?
- Я знаю. Но мне будет легче, если буду знать, что порвал.
- Станет легче от сознания того, что ты жизнь мою порвал? Погубил человека, который любит тебя? Нет, порвать можно фотографии, да и то, я думаю, ты мои сохранишь. Стихи совсем некстати в голову лезут.
- Давай, вместо того, чтобы плакать, почитай стихи.
- Я верю, что ещё прижмусь к тебе спиной,
И ты меня, как в первый раз, обнимешь,
Поднимешь сильною рукой
И в жизнь свою опять закинешь,
Тогда уж навсегда. Да?
- Да, - пообещал я, вытирая слезы с Таниных щёк тыльной стороной ладони, мало веря в её поэтическое пророчество.
Я тогда и сам заплакал и, чтобы Таня не видела моих слёз, отвернулся от неё и, не оглядываясь, совсем как нашкодивший мальчишка, побежал к подземному переходу, ведущему к станции метро.
Татьяна что-то ещё кричала мне в спину, я не разобрал её слов.
Сложно устроен человек. Я ехал домой в вагоне метро и задавал себе только один вопрос: как это так могло получиться? То, чего не смог сделать своими кознями брат Андрей, пытавшийся расстроить наши с Таней отношения, я сделал, можно сказать, собственными руками. Я не находил ответа.
3
От дедушки Ерофея Владимировича, Таньшина съехала и исчезла из моей жизни. Всё, казалось бы, встало на свои места.
До расставания с Татьяной я считал себя разумным человеком, способным справиться с любыми трудностями. Но как жизнь показала, обстоятельства бывают сильнее нас. "Все мы эгоисты", - думал я, - "и это, наверное, до известных пределов нормально. Беда в том, что пределов никто не знает. Таня говорила, что хочет ухаживать за моей мамой. На деле, как я это видел, хотела дни и ночи проводить со мной. Того же хотела от меня и мама, пусть даже в ущерб моей работе, моей карьере, моей личной жизни, на что я, собственно, сознательно и пошёл. То есть, выбирая между Таней и мамой, я выбрал маму".
Если я встречал в аптеке или поликлинике знакомых и делился с ними своими житейскими трудностями, то они, руководствуясь принципом "чужую беду рукою разведу", начинали давать советы: "А что это все отстранились? Подай на брата и отца в суд. Тебе что, больше всех надо? Да не слушай ты мать, живи своей жизнью. Вернись в Университет. Не хочет подстраиваться к твоему жизненному ритму, пусть идёт в дом престарелых. Кстати, там ей будет лучше, чем дома".
Я не осуждал людей и сам точно такие же советы или подобные им раздавал с лёгкостью, когда дело не касалось меня лично. А когда стал привязан к больной матери, то понял, что означают последние слова поговорки: "к своей беде ума не приложу".
Умирала мама, и я угасал вместе с ней, находясь в полной уверенности, что её ухода не переживу.
Как-то увидев меня, сидящим за столом с открытой бутылкой водки, матушка сказала:
- О себе не думаешь, так подумай хотя бы обо мне. С тобой что случится, кто за мной ухаживать станет?
Я опомнился и исключил все "вольности" из своей холостяцкой жизни. Мамино здоровье я старался беречь. Старался не ругаться даже тогда, когда мои ближайшие родственники продавали комнаты в нашей некогда общей квартире. Правды ради следует заметить, что сначала скандалил, привёл брата к матушке, пытаясь призвать его совесть к ответу. Мама сказала: "Что вы со мной делаете?" и горько заплакала. Я отпустил Андрея, смеявшегося над нами и чувствовавшего себя в этой ситуации победителем, и стал жить тихо и мирно.
- Ты уж мне послужи, - просила родительница, когда голова у неё не была замутнена болезнью. - Недолго осталось.
Мама стала креститься перед едой, целовать мне руку в знак благодарности. Мы стали жить в её мире, в котором преобладали поликлиника, неотложка, врачи, таблетки, повышенное давление, жалобы больных в очередях за рецептами, грязные ночные сорочки, судно. Вся моя прежняя "молодая" жизнь с её соблазнами, мечтами и амбициями ушла, исчезла, словно её и не было.