1

О Толе Коптеве особый разговор. Я, как приехал, чуть ли не каждый день заходил к нему, но никак не мог застать его дома. Причем, соседи смотрели на меня очень недружелюбно и, открывая дверь, всякий раз грозили: "Мы вас в милицию сдадим". "Что-то тут не то",- думал я. Ине зря так думал.

Встретил друга, как раз в тот момент, когда он выходил из подъезда своего дома и направлялся в магазин. Он был совсем не похож на того Толю-щеголя, каким я видел его в Уфе. Он был нечесан, небрит, выглядел ужасно. Одет был в рваную, непомерно широкую болоньевую куртку, когда-то бывшую не то розовой, не то малиновой, не то коричневой. Одного цвета эта куртка не имела, была в разноцветных пятнах. Под курткой, прямо на голое тело, была надета солдатская хлопчатобумажная курточка. Курточка эта была без подворотничка, с непомерно широким даже для Толиной шеи воротом. Штаны, надетые на нем, тоже имели удручающий вид, они разошлись в нескольких местах, по шву в расщелинах мелькало его голое тело. На ногах были резиновые сапоги. Толя утратил весь шик свой и блеск и приобрел сомнительные манеры, как-то- сморкаться на землю при помощи большого и указательного пальцев, да громко ругаться, не стесняясь в выражениях.

Увидев меня, нисколько не удивился. Мы вместе пошли в магазин. Все бумажные купюры у Толи были скатаны в маленькие комочки.

- Чтобы не украли,- пояснил он.- Ясвои деньги сразу узнаю.

И такими деньгами он собирался расплачиваться. Сыпанул продавщице горстку кругляшков, она попробовала один из них развернуть, но он у нее тут же выпрыгнул из рук и покатился по полу. Продавщица покраснела и психанула:

- Ятакие деньги не возьму!

- Звиняйте, шекелей у меня нету!- заорал Толя сумасшедшим голосом.

Ясно было, что он нездоров. Язаплатил за бутылку, которую он намеревался купить, и мы вышли из магазина. Итут Толя вдруг сломя голову понесся через забитое быстродвижущимися машинами Садовое кольцо на противоположную сторону. Кого-то поймал там, низкорослого и стал душить его прямо в телефонной будке. Янырнул в подземный переход и так же бегом помчался на другую сторону. Смотрю, он держит за горло до смерти напуганного вьетнамца.

- Что ты делаешь! Пусти его,- закричал я и попытался несчастного освободить.

Толя меня не слушался.

- Он мне средний палец "фак ю" показывал! Думал, я не замечу, не пойму!

- Отпусти! Он не виноват!- еще громче закричал я.

- Да? Апочему тогда дружки его разбежались?

Ну что ему на это мог я ответить? Явидел, что он явно не в себе. Вьетнамца все же я у него отбил, и мы пошли к Толе домой.

Комната у Толи была хорошо обставлена, чувствовался вкус. Но совсем не убиралась, слишком была засорена. На полу стояло бутылок двести пустых, из-под водки. Это у Толи, который даже пива не пил. Известие о смерти Леонида он воспринял до странности спокойно. Чтобы как-то приободрить меня, он достал из шкафа красивую коробку.

- Вот,- сказал он, смеясь.- Купил дуэльные пистолеты, научился их заряжать. Хотел на дуэль Леньку вызвать. Да, получается, опоздал. Можно Скорого, да тот стреляться не станет, трусоват.

- Ас Леонидом за что?

- За измену своим идеалам.

- Странно. Он, наверное, страдал, мучился, а ты его за это застрелить хотел.

- Аможет, я в него бы и не стал стрелять. Может, я намеревался в воздух. Может, я хотел погибнуть на дуэли, как настоящий человек. Проклятое время, подлое. Помяни мое слово, дуэли еще вернутся. Без них просто невозможно. Нравственность упала катастрофически.

Толя потер ногу ниже колена и объяснил, что ушиб ее о корыто для раствора, оставленное строителями прямо у дверей подъезда. Итут же пригрозил, что завтра с утра научит строителей уму-разуму, объяснит, где можно оставлять корыто, а где нет.

Я обратил внимание на бутылки с наклейками "Святая вода", в которых плавали лимонные корки.

- Это самогонка,- пояснил Толя и тут же предложил одну из них распить.

- Давай уж водку,- сказал я.- Помянем Леонида.

Пить, однако, было не из чего. Волей случая у Толи осталась цела всего одна кружка, та самая, что пела по-английски поздравление "Хэпи бёздэй ту ю"; пела, лишь только донышко ее отрывалось от поверхности стола или полки, на который она в данный момент стояла. Эту кружку Толе на день рождения подарила Фелицата Трифоновна. Подарила, не зная его ненависти к Америке и ко всему англоязычному, а возможно, и с подачи покойного Леонида-шутника. ИТоля, помнится, клялся расколотить ее вдребезги, но не только не расколотил, а, как выяснилось, она одна из всей имевшейся у него посуды и уцелела.

Пришлось пить из горла. Помянули, помолчали, вспомнив каждый свое. Азатем Толя завел разговор о недавнем моем прошлом.

- Икак ты докатился до механика сцены?- допытывался он.

И, хотя я был уже зачислен в штат одного из московских театров на должность очередного режиссера, я стал вести беседу в том русле, в котором Толе было наиболее комфортно.

- Булгаков Михаил Афанасьевич просился в механики сцены. Что тут зазорного?

- Он сначала в режиссеры просился, потом в актеры, затем уже, в крайнем случае, в механики.

- Ятоже просился и в режиссеры, и в актеры. "Кто ты такой? ВГИТИСе учился? Да вас таких...". Сталин за меня не заступился.

Толя пил жадно, при этом ругал алкоголиков, себя, разумеется, не причисляя к их нестройным рядам.

- Ты о себе подумай,- вырвалось у меня.

- Нет. Надо о людях думать. Надо людей спасать. Ато придумали отговорку: "Спасешься сам, вокруг тебя спасутся тысячи". Успеется,- о чем-то задумавшись, сказал Толя и пошел чистить зубы.

Когда он жил с Катей, у него была новая красивая зубная щетка. После того, как зубы чистились, он натирал щетку мылом и оставлял ее в таком состоянии сохнуть. Для того это делал, чтобы не заводились, не множились на щетке микробы. Теперь, по прошествии нескольких лет, у него оставалась все та же щетка, только вот щетина на ней вся повытерлась, и зубы чистить было нельзя. Не было щетины, не было зубной пасты, не было зубного порошка. Толя намылил руку и почистил зубы пальцем. Японял, что он готовится ко сну и встал для того, чтобы откланяться. Но Толя слезно стал просить меня остаться, не уходить, и я, позвонив жене и объяснив ситуацию, заночевал у него.

Надо сказать. что комната у Толи была особенная, на стенах не было обоев, все стены были расписаны каким-то очень талантливым художником. Нарисован был сказочный лес, тот самый, муромский, дремучий. Еловые ветви своими огромными лапищами напирали на вас, из дупла смотрел филин. Мухоморы, поганки торчали повсюду. Папоротник, волчья ягода, за ней и сами волки, выглядывавшие из-за деревьев,- все было, как живое, и даже шевелилось. На потолке были звезды. Изамечательная деталь,- этот умник, я имею в виду автора произведения,- звезды небесные, глаза у филина и волков, светлячков, гнилушки, имевшиеся в лесу, выписал, используя светонакопительную краску. Ив темной комнате со всех сторон смотрели на вас голодные волчьи глаза. Ктому же скреблись мыши, свистел сверчок,- корм, купленный для игуаны, жившей у Толи, и не съеденный; и, видимо, в поисках этого сверчка и осмелев от воцарившейся в комнате тишины, по полу, шурша хвостом и брюхом, бегала та самая игуана. Да и пахло в комнате сыростью.

Втакой обстановке даже у совершенно трезвого человека с крепкими нервами, вся кожа покроется мурашками, а если представить себе человека пьющего, с психикой, скажем прямо, расшатанной? Да. Невесело Толе было в этом жилище. Соседи, которые оказались очень приличными людьми, потом мне рассказывали, что Толя разжигал в тазу костер, прямо посередине комнаты и выл по-волчьи самым натуральным образом, пытаясь то ли напугать, то ли подластиться к зверям, смотревших на него со всех сторон.

Спал я плохо, всю ночь, сквозь сон слышал, как американская кружка пела "Хепи бёздэй ту ю", что могло означать лишь одно- бутылки с самогоном опорожняются. Апотом Толя заговорил:

- Для того. чтобы создать что-то великое, надо самому стать великим. Инеобходимо стремиться к совершенству. Совершенствуя себя, мы совершенствуем мир. Апереставая совершенствоваться, теряем веру, образ Божий, погрязаем в пороках и болезнях.

Пьяный Толя говорил сам с собой, а потом и вовсе запел:

- Муха по полю пошла, чью-то денежку нашла... Приходите тараканы, я вас чаем угощу. Ивышла замуж за комара, пауку отказала. Придумают же!

И хохотал Толя от души над своими размышлениями.

Утром, чуть свет, я проснулся и увидел Толю, сидящего рядом и смотревшего на меня. Он явно меня не узнавал и понять не мог, каким образом незнакомый человек оказался в его квартире. Боюсь, что недобрые мысли на мой счет роились в его пьяной голове. Спасли меня те самые рабочие, что оставили корыто для раствора у самого выхода из подъезда. Только они загремели лопатами, замешивая раствор в корыте, Толя вскочил и побежал на улицу учить их уму-разуму. Сним явно творилось что-то неладное. Ябыстро оделся и пошел на выход.

2

Через три дня я заказал по Леониду панихиду в Храме мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи, который находился на Миусском кладбище, рядом с Савеловским вокзалом. Помогла актриса с нашего курса, которая была прихожанкой этого храма.

В самом начале нашего знакомства Леонид, помнится, говорил, что в церковь ходить необходимо. Что надо себя за шкирку туда тащить. Так до самой смерти это и оставалось одним лишь благим намерением с его стороны. Отпевать, и то приходилось заочно.

На панихиду ехали с мистическими приключениями. Новая машина Савелия Трифоновича, американский "Форд", вдруг стала барахлить. Когда он исправил ее, то случилась другая беда. Мы, зная дорогу, будучи в здравом уме и твердой памяти, против воли своей стали уезжать от храма все дальше и дальше. Уезжали, понимая, что и с машиной, и с нами творится что-то неладное, какая-то чертовщина. Заехали, наконец, в тупик, где был пункт по приему металлолома. Савелий Трифонович особенно нервничал, не в силах понять того, что происходит.

На панихиде, кроме меня, Фелицаты Трифоновны и Савелия Трифоновича, были: Тарас Калещук, Зураб Каадзе, Гриша Галустян, Яша Перцель, Антон Азаруев, Кирилл Халуганов, Скорый Семен Семенович, братья Сабуровы, Васька, Люба Устименко, наши сокурсники и товарищи Леонида по бизнесу. Отца Леонида не было. Хотя Москалеву-старшему о панихиде, пусть и через третьи руки, но было доложено наверняка. Был и Толя Коптев, которому я сообщил о предстоящей церемонии по телефону. Он стоял в костюме, солидный, серьезный. Ничего не предвещало того, что вскоре произошло.

Когда священник стал читать слова из молитвы об умерших: "Со святыми упокой, Христе, душу раба твоего, иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная", Толя вдруг выкрикнул:

- Не в той тональности! Здесь следует брать ниже.

И он стал показывать, как, по его мнению, следовало бы это делать.

Поначалу, какое-то мгновение, решили хулиганства не замечать. Хоть и нелепо было то, что выходило из Толи, но все же оно не сбивало священнослужителя, а как бы дублировало. Но очень скоро он просто стал мешать вести службу, и мы с Тарасом взяли Толю под руки и вывели из Храма. Он не сопротивлялся.

Постояв на паперти и отхлебнув из бутылки, которую принес с собой и прятал во внутреннем кармане пиджака, несколько глотков, Толя стал тихо напевать нищим, стоявшим у врат храма в ожидании милостыни следующее:

- Упокой, Боже, раба твоего и учини его в Рай, иде же лицы святых, Господи, и праведницы сияют, яко светила...

Затем он прокашлялся, отхлебнул еще из бутылки и запел на все кладбище дурным голосом:

- Да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, в нашей бурой земле!

Все нищие, предчувствуя недоброе, разбежались.

Выйдя из Храма, я переговорил с Тарасом, и мы решили Толю спасать. Не откладывая в долгий ящик, прямо утром следующего дня, повезли его к врачу, положили под капельницу, чтобы очистить его кровь, шипящую в спирту, а когда он пришел в себя, с его согласия, разумеется, сделали ему укол под названием "Эспераль-суспензия". Аговоря попросту, на год "зашили".

На Толю операция "зашивание" повлияла самым положительным образом. Он прибрался в квартире, стал стирать, готовить. Поклеили мы с ним на стены белые, в цветочек, обои. Он постепенно стал привыкать к новой жизни и, гуляя с ним вечером у дома, произошел чрезвычайно важный разговор. Причем начал Толя с главного, с того. что его все последнее время томило и мучало.

- Это я зарезал Бландину,- заявил Толя,- а Гарбылев, дурак, на Москалева подумал.

Толя никогда не говорил о Бландине, а тут, вдруг, такое.

- Зачем? Зачем ты это сделал?- растерянно спросил я.

- Что "зачем"? Зарезал или открылся?

- Не надо ёрничать. Сейчас не надо. Самое страшное позади. Нашел все же силы, чтобы сказать об этом.

- Сама виновата. Соблазнила на свою голову. Ив переносном. Ив прямом смысле слова. Унее тело холодное, как у лягушки, и как только Леня с ней спал? Она оскорбила во мне память жены,- сказал Толя, видимо, заранее заготовленную фразу.- Тогда таким был злым, что просто взорваться мог от накопившейся во мне ненависти. Гулял, заметил овчарку, которая сидела, оправлялась. Яподкрался к ней, да как по откляченному заду дал ногой со все дури. Надеялся на то, что хоть собака набросится, покусает, полегче мне станет. Но собака хвост поджала и ходу. Ихозяин, мужик здоровый, мне ни слова не сказал, а жена моя умерла молодой, никому грубого слова не сказала, ничего плохого не сделала, а эта тварь живет себе, сеет зло, как пахарь пшеницу, и никакой управы на нее нет. Где же справедливость? Вот, собственно, за что.

Толя пришел с повинной в районное отделение милиции и написал чистосердечное признание. Тот сотрудник милиции, которому он его передал, злорадно усмехнулся и сказал:

- Чистосердечное признание облегчает участь и увеличивает срок.

На него смотрели все с опаской и интересом, как на инопланетянина, пытаясь понять его интерес, разгадать тайный умысел в таком, на их взгляд, нелогичном поступке.

Толя какое-то время сидел в тюрьме на улице Матросская Тишина, а затем его судили в здании городского суда. Зал был маленький и набит был до отказа.

Кого в этом зале только не было. Представлю самых ярких персонажей: ортодоксальные евреи в черных шляпах с пейсами, бритоголовая молодежь в униформе, люди в дорогих шелковых костюмах. Был Москалев-старший, пропадавший и наконец, объявившийся. Васька в форме генерал-лейтенанта милиции.

Евреи были родственниками Толиной жены. Он перед тем, как пойти сдаваться, расписался с той самой театроведкой Заборской, девочкой-верблюжонком, губастой, носатой, всеми нами любимой. Стой, Заборской, что когда-то выделила мой, а не его отрывок. Возможно, уже тогда он был в нее влюблен. Она также находилась в зале суда, хотя и была беременна.

Бритоголовые юнцы, наряженные в униформу и обутые в кованые сапожки, были бывшие Толины товарищи и единомышленники по части ненависти к человечеству вообще и людям другой национальности, в частности (славянским типом лица никто из них не обладал). Все до единого, были людьми ущербными в полном смысле этого слова. Внепривычном для себя окружении чувствовали себя неуютно.

Было два-три художника, друзья покойного Модеста Коптева, Толина матушка, был Тарас Калещук. Наших, институтских, кроме меня, никого не было.

Ждать, томиться пришлось долго, впустив в зал однажды, из зала уже никого не выпускали. Все терпеливо ждали, и вот, наконец, появился Толя. Его привели под конвоем. Сняли наручники и он занял свое место на скамье подсудимых. Вруках у него были исписанные тетрадные листки, видимо, не совсем надеялся на адвоката и сам готовился к защите.

Толя в заключении исхудал, не брился и не стригся. Делал это не из собственной прихоти, а по приметам, чтобы не остаться в заключении. Даже отправляясь на суд, как он впоследствии сам рассказывал, сокамерники дали ему пинка, все с теми же добрыми намерениями, чтобы назад не возвращался в камеру.

Передам увиденное и услышанное в зале суда не с той хронологической последовательностью, как было на самом деле, а так, как это все сам запомнил и ощутил. Так проще будет мне, и яснее вам.

В своем последнем слове Толя цитировал святое писание. Но произносил слова святого писания не умиротворенно, а так, словно это была угроза. Обращаясь к судьям, он говорил:

- Не судите, и не судимы будете. Какой мерой меряете, такой и вам отмерено будет.

Апотом, вдруг, возвысив голос, добавил от себя:

- Это не вы меня, а я вас сужу. Это не мне вы вынесете приговор, а себе.

Я от ужаса закрыл глаза. Вмыслях было только одно, что я, возможно, Толю больше никогда не увижу. Влучшем случае. если и дадут пятнадцать лет, то это же целая вечность. Что с ним и со мной за столько лет произойдет, что случится?

Но прокурор, совершенно для меня неожиданно, запросил девять лет строгого режима. Что тоже, конечно, было ужасно.

Защитник упирал на то, что подсудимый осознал свою вину, чистосердечно во всем признался, что у него беременная жена на сносях, а роды у нее предполагаются не простые, о чем есть справка, что, наконец, подсудимый Коптев совершил преступление в состоянии аффекта, и не осознавал в полной мере того. что делает, так как с детства был болен всеми известными и неизвестными болезнями, из-за чего в свое время даже в армию не взяли. Итак далее и тому подобное.

Все сказанное защитником казалось совершеннейшей глупостью, словами, ничего не значащими. Тем более, что он сам не верил в то, что говорил, всем это было очевидно. Ивсе же такого приговора, который вынес суд, даже я не ожидал.

Посовещавшись, судья приговорил Коптева Анатолия Модестовича к пяти годам условно, с отсрочкой приговора на три года.

Я так волновался, что эти цифры, "пять", "три", запрыгали в моем мозгу, как мячики из каучука. Яникак не мог понять, сколько же ему присудили, три года или пять? И, конечно, уже и этим приговором был огорчен.

Но что это? Судья приказывает освободить подсудимого из-под стражи, прямо в зале суда. Цифры перестают прыгать, я уже понимаю, что к чему. Все становится на свои места. Но беспокойство за Толю не исчезает. Яуже боюсь того, что за эти испытательные три года с ним что-то случится, и этот срок в пять лет вступит в силу автоматически.

Вот Толя уже в зале, вместе с нами, а не там, за перегородкой, на скамье. Сам, похоже, не верит приговору, хочет расплакаться, но старается держаться, крепится. Подходит к матери, к жене, к евреям с пейсами, к бритоголовым, к Москалеву-старшему, всем жмет руки, что-то говорит. Похоже, по-настоящему никого не узнает, да и видеть никого не хочет, хочет побыть наедине с самим собой.

Что это было? Что произошло? Евреи ли повлияли? Симпатии к бритоголовым? Спонсорство мафии во главе с Москалевым-старшим? Васькины ли новые погоны? Или же неведомая мне болезнь, из-за которой в свое время Толю в армию не взяли? Что тут гадать, гадать бессмысленно. Но факт остается фактом. Вкоторый раз я убедился, что закон писан не для всех. Аесли и для всех, то все одно, существует множество троп и дорожек, по которым можно его обойти.

Я, разумеется, безумно рад был такому исходу дела, в тайне всегда надеялся на чудо, но признаться, очень удивился, когда оно произошло. Все же человека убил, женщину, да еще как убил? Ан, поди ж ты, оправдали.

Впрочем, я совершенно не желал того, чтобы Толя сгнил в тюрьме и считаю. что он пережил, перестрадал совсем немало, даже за те семь месяцев, которые провел в камере предварительного заключения.

Довольные приговором зрители постепенно разошлись. СТолей остались: его жена, Тарас, я и теща.

Не помню, кому пришла в голову эта мысль, но мы направились в столовую Мосгорсуда. Исудьи, решавшие участь Толи, и прокурор, просивший ему девять лет строгого режима, все оказались рядом. Чуть ли не за одним столом. Пять минут прошло, а как многое изменилось.

Все взяли себе по порции гречневой каши с котлетой и по компоту. Толя нервничал, не ел. Достал из кармана и при всех стал разламывать сигареты, в которых были скрученные записки от сокамерников, предназначавшиеся друзьям на волю. Да, Толя очень волновался, не понимал, что делал.

Есть никто не мог, все переволновались; поковырялись вилками в каше, встали и пошли на выход.

Взяли два таксомотора и поехали на квартиру к Толиной теще. Мы втроем: теща, Тарас и я- сели в одну машину, а Толя с беременной женой сели в другую.

Мы выехали позже, первыми отправили молодых, а приехали домой раньше их, еще долго сидели и ждали. Оказывается, Толя по дороге заехал в Храм, приложился с благодарственной молитвой к тем иконам, к которым обращался за помощью, будучи в заключении.

Толина теща выставила на стол дорогой коньяк, хорошую закуску. Толя принял душ, постриг бороду, побрился, коньяк пить не стал, все сидел, поглядывал на беременную свою жену, а она держала его руку в своей и не могла на него наглядеться.

Заехал адвокат, выпил, быстро захмелел и как-то слишком уж разоткровенничался:

- Как ты их, Толя, священным писанием... Гы-гы. Помогло.

- Ао судье что вы можете сказать?- пыталась заговорить с ним Толина теща серьезно.

- Осудье? Как и Толя, гы-гы. Словами писания: "Нечестивый берет подарок из пазухи, чтобы извратить пути правосудия". Скажу, что повезло с судьей. Хотя таких теперь, как мне кажется, будет все больше и больше. Зарплата мизерная, уважения никакого.

Адвоката вежливо, но при этом настойчиво Толя выпроводил. Намекнул, что о делах они поговорят завтра, а теперь он хотел бы побыть с родными и близкими, так сказать, остаться в узком семейном кругу. Адвокат хоть и без видимого желания, но все же оставил нас, ретировался.

В тюрьме, на улице Матросская Тишина, Толя сидел в двенадцатиместной камере. Там ему сделали "марочку" на чистом носовом платке, шариковой ручкой нарисовали его портрет. Кроме этого платка-марочки у Толи остались и другие воспоминания о тюрьме.

- Там не знают слово "мораль",- говорил он,- в ходу только здоровье, сила, авторитет. Все нравственные движения души воспринимаются, как слабость. Ячувствовал себя там так, как чувствует себя человек, провалившись в затхлое, стоячее болото. Яжил среди людей, которым что ни говори, все будет истолковано превратно. Так как сами они, даже в светлых мечтах своих, никогда высоко не летали, и им невыносимо слышать от себе подобного, как они выражаются "сказки про заоблачную жизнь".

В убийстве Бландины Толя никакого греха не видел. Считал, что просто уничтожил гадину.

- Ябы и в тюрьму не сел, если бы Димка не сказал: "Иди, сдавайся",- так говорил он.

Но Толя, скорее всего, сам не понимал того, что с ним случилось после убийства и не помнил, какой он облик при этом имел.

Когда мы уходили, Тарас на прощание Толе сказал:

- Ты все последнее время создавал для себя ад, замкнулся в нем, заперся, никого к себе не допуская, и постепенно в нем сгорал. Давай, взбодрись, воспрянь, создавай свой новый мир, в котором достанет тебе воздуха, света и радости и для себя и для того, чтобы делиться с другими.

Я так же думаю. что достанет у Толи ума и сил, чтобы все содеянное понять и хорошенько переосмыслить. Верю, что Толя воспрянет духом. Воспрянет и восстанет, как феникс из пепла.

Я прогуливался по набережной, шел той самой дорожкой, которой шагали мы когда-то с Леонидом и Керей, напившись плохого вина. Огромное солнце стояло над самым горизонтом, готовое уже спрятаться. Будто бы и задержалось лишь только затем, чтобы я мог им полюбоваться. Почему-то вспомнились слова Тараса:

- Художник умеет свою боль превратить в красоту, только тем от других людей и отличается.