1

После того, как вороненка, выпавшего из гнезда Леонид забросил на крышу, он отряхнулся, застегнулся и, подойдя ко мне вплотную, тихим, молящим голосом попросил, чтобы съездил я вместе с ним на кладбище. Очень не хотелось, но я поехал. По дороге он рассказал, к кому мы едем.

Оказывается, была у него настоящая нешуточная любовь. Девушка по имени Настя. Тихая, безответная, жила вдвоем с бабушкой, а бабушка давно и безнадежно болела. ИФелицата Трифоновна, узнав обо всем этом, решила Насте помочь. Бабушку положили в хорошую больницу, чтобы поправить ей там здоровье, и через три дня она там умерла. Бабушку сожгли в больничном крематории, а после захоронения праха Фелицата Трифоновна намекнула Леониду на то, что не сама по себе ушла бабушка в мир иной и не дешево было указать ей туда дорогу, и что он, Леонид, за эдакий подвиг должен мать свою на руках носить.

- После того, как родная мать моя мне так "помогла",- говорил Леонид,- я уже не мог показаться Насте на глаза. Она бы догадалась, поняла. Да и не солгать, не обмануть ее я бы не смог, как не смог бы и скрыть от нее того, что все это знаю. Аэто ее бы убило. Она ведь была, как Снегурочка, худенькая, прозрачная, в чем только душа теплилась. Где-то через полгода мне позвонили из госпиталя имени Бурденко. Позвонили по просьбе Насти, которая там лежала. Она хотела меня видеть, я пришел. Голову ей обрили наголо, лежала в двухместной палате. Удалили опухоль в мозге. Неделю она в реанимации провела, плохая свертываемость крови, врачи опасались, что может случиться кровоизлияние в мозг.

А потом в палату перевели и температура все не снижалась, держалась под сорок. Таяла моя Снегурочка на глазах, а я ничем ей не мог помочь. Яей святую воду приносил, губы ей смачивал, на лбу крестик нарисовал. Как вошел, сразу спросил: "Ты простила меня?". "Мне,- говорит,- не за что тебя прощать. Обязательно скажи тем девушкам, с которыми будешь встречаться, что жила на свете такая Настя, которая тебя любила, а еще скажи, что она просила их быть с тобой нежными и внимательными".

Настенька держала мою руку в своей и просила не покидать ее до самой смерти. Так трое суток я рядом с ней и просидел. Не спал, не пил, не ел. Смотрел на нее и читал стихи, все, что знал, все, что помнил, пел песни в полголоса, что-то шептал в бреду. Удивительная это вещь, когда на твоих глазах умирает человек. Лежит, дышит, а через какое-то мгновение уже не дышит. Рука горячая, а тебе говорят, что она умерла. Яза те трое суток потерял двадцать килограмм веса, потерял голос, с неделю после случившегося слова не мог сказать. Когда домой из госпиталя возвращался, брюки держал обеими руками. Пиджак на мне, как на вешалке, висел.

Да перед операцией с меня запросили полтора литра крови. Порядок такой ввели, какой-то умный человек придумал и до сих пор, наверное, берут. Вот я, Собурыч и Кирюха, по полкило им и сцедили. Ребята здорово тогда мне помогли. Ярастерялся, приговор врачей меня ввел в совершеннейшую прострацию. Вгорле ком стоял, в глазах все плыло, да рябило, мир видимый распадался на пазлы, на маленькие кусочки. Ребята во всем поддержали, сказали: "Не переживай, если будет нужно, мы три раза по пятьсот грамм сдадим".

Тут со мной что-то неладное случилось, "дерьмо" полезло изо всех пор. До сих пор не пойму, почему. Возможно, от зависти к такому высоконравственному поступку. Яхихикнул и недоверчиво заявил:

- Вот в это что-то не верится. Ведь я же знаю их хорошо. Для красного словца, скорей, сболтнули.

Леонид улыбнулся и мягко, чтобы не задеть меня, подтвердил сказанное примером.

- Нет, не сболтнули,- сказал Леонид,- тогда еще авария страшная в Москве была и сообщили, что нужна кровь. Так они, не успев прийти в себя после этой сдачи крови, а ноль-пять- это доза не маленькая, поехали сдавать кровь туда. Ивсе, заметь, бесплатно. Боженька, я думаю, за это им многое простит. Так людей любить только у нас умеют. Хорошие у нас все-таки люди. Мы об этом не задумываемся, а как прижмет.

- Ну, и что? Сдали?

- Собурыч рассказывал, приехали они туда, а там столько желающих кровь свою сдать, что со счета собьешься. Иврач стоит на крыльце больницы, кричит: "Все! Спасибо! Расходитесь! Для операций крови достаточно". Язнаю, что мы стесняемся, стыдимся признаваться в любви. Влюбви к людям, к Родине. Оно может, так и надо, так и следует. Но в творчестве своем у каждого есть такая возможность. Увсех руки развязаны. Не стесняйся эту любовь проявлять. Не знаю, представится ли мне такая возможность. Стех пор, я имею в виду после смерти Насти, я так никого и не полюбил. Мучить мучил, мучили меня, а любви- нет, любви не было. Ипро Настю я никогда никому не рассказывал, тебе первому рассказал, и поверь мне, это было не просто.

Мы приехали на кладбище, положили цветы на могилу. Там с черного полированного камня, смотрело на нас наивное, удивительно жизнерадостное девичье лицо. Там же, у ее могилы Леонид сказал мне о том, что объявился его отец и сегодня вечером ждет нас в ресторане.

- Так он тебе в такой день встречу назначил? Какое совпадение. Ее годовщина, и отец нашелся. Надо же.

- Наивный ты, Дима. Это я ему назначил встречу именно в этот день.

2

Ресторан был дорогой, официанты вежливые. Отец Леонида, тоже Леонид, тоже Леонид Леонидович, был не один. Сним была эффектная молодая женщина. Высокая, в теле, настоящее чудо природы. Гормоны в ней так и играли; так и хочется оговориться и сказать: "гармони в ней так и играли". Она всех окружающих пожирала своим похотливым взором.

Леонид Леонидович старший был к ней заметно равнодушен. Драгоценностей на ней было, как на царице в праздник. Окинув ее взглядом с головы до ног, Леонид сказал:

- Какая вы красивая. Наверное, богатая?

- Ядорогая, хороший мой,- любезно ответила дама.

Москалев-старший, сообразив, что она будет только мешать, при первом его разговоре с сыном, отправил ее за соседний столик. Туда, где сидели его друзья, похожие на штангистов, наряженных в праздничные, яркие костюмы.

- Успехов на вашем нелегком поприще,- сказал-таки ей напоследок Леонид.

Он представил меня отцу, мы сели за столик. Леонид Леонидович сделал заказ. После того, как все немедленно было принесено (язаметил, что обслуживало нас одновременно три официанта), мы выпили по первой за знакомство. Отец Леонида стал говорить и говорил он очень интересные вещи. Надо заметить, что он был замечательно красив и обаятелен, походил одновременно и на Сергея Бондарчука и на Евгения Матвеева в молодости, обладал чудовищным магнетизмом. Разговор у нас с ним был долгий, приведу по памяти лишь некоторые выдержки:

- Вот, говорят "прости",- объяснял нам Москалев-старший свой взгляд на мир,- я этого не в состоянии понять. Вуме у меня не укладывается. Ну, как это? Сначала сделал что-то, затем сказал "прости" и на этом все? Нет, так не будет. Он, тот, кто нагадил, должен знать, что на "прости" ему не проехать. Вэтой жизни закон такой: зуб за зуб, глаз за глаз. Абыла бы моя воля, я бы устроил так: выбили тебе зуб, ты выбей десять, выбили тебе глаз, выбей все, что есть- и второй и третий. Убей, на части разорви. Вот это будет действенный закон. Вот это будет справедливость, которая приведет к порядку.

Я после этих слов почему-то решил, что отец Леонида работает в правоохранительных органах и, конечно, имеет генеральское звание. Чувствовалась в нем власть.

- Да, отец, ты явно не Иисус Христос,- сказал Леонид.

- Сынок, ты не подумай чего. Якрещеный.

- Крещеный-то ты крещеный, но Христос учил прощать врагов своих.

Отец Леонида принял это за шутку и так громко, так искренно рассмеялся, что Леонид даже не стал его разубеждать, так и оставил в заблуждении.

- Ты меня библией не пугай,- смеясь, говорил ему отец.- Яее штудировал. Как это там говорится: "Воды краденые сладки и утаенный хлеб приятен". Так и театр ваш о том же говорит: "Не все преступники злодеи, и смирный человек решится на преступление, когда ему другого выхода нет". "Нет,- думаю,- не генерал и не милиционер".

Правитель, когда хочет, чтобы его избрал народ на трон, говорит: "Янакормлю голодных, дам кров бездомным, буду милостив к вдовам и сиротам. Прекращу войны и раздоры, в стране воцарится мир". Акогда становится правителем, отдает такие приказы: "На все золото, что есть в казне, купить оружие. Яобещал покончить с войной, но для этого надо мне завоевать весь мир. Пусть льется кровь, пусть гибнут самые лучшие. Самые лучшие хороши только на погосте, а в жизни от них сплошные проблемы. Пусть гибнут герои. Вдовами и сиротами легче управлять. Бездомных и голодных в тюрьмы за бродяжничество и как потенциальных бунтовщиков. Народ заставить трудиться, взвалив на него бремя непосильных налогов. Чтобы работая и вкалывая денно и нощно, не могли б уплатить положенного. Чтобы красть приходилось, чтобы все ощущали себя преступниками, за которыми в любую минуту могут прийти, чтобы дрожали и боялись. Личную охрану усилить, кормить, угождать ей, чтобы берегли меня, как гарант собственного благополучия. На все остальное плевать". Так поступали и будут поступать все правители. Ичто же остается простому человеку? Остается думать. Он начинает рассуждать: "Если мне, честному, совестливому, желающего людям только добра, нет места в вашем мире, нет возможности показать свои таланты, проявить себя в лучшем качестве, значит, мир ваш болен, зол, бесчеловечен. Имне не остается ничего другого, как только взять и этот мир изменить". Способов изменить мир много, способы разные. Кто-то выбирает ваш, библейский, говорит: "Добро должно быть с кулаками", "Христос не мир принес, но меч". Кто-то выбирает другой, говорит: "Лечи подобное подобным" и выбирает все те же инструменты, как-то- ложь, грабежь, убийства. Иу первых и у вторых задача одна,- прийти к власти. Прийти, разумеется, для хорошего. Прийти для того, чтобы исправить этот мир, излечить его от проказы. Но вот парадокс, и тем и другим нужны деньги. Много денег.

- Все сейчас с ума сошли,- сказал Леонид,- все на деньгах помешались. Жить стало невозможно, куда ни глянь, кругом сплошной беспредел.

- Беспредел? Да. Но я тебе на это вот что отвечу. Река по весне выходит из берегов, но проходит время и она возвращается в свои границы. Ата, лишняя, дурная вода, как правило, всегда уходит в землю. Беспределу туда и дорога. Вприроде все разумно устроено, рассчитано на века. Ачто не разумно, то ненадолго.

Сидели мы, беседовали, и вдруг произошло следующее. Втакой фешенебельный ресторан, где пол зеркальный, потолок хрустальный, где официантов целый рой, охрана и замки, прошмыгнул каким-то образом забулдыга. Весь рваный, грязный, он прошел через служебный вход и его никто не заметил. Выскочив оттуда, откуда появлялись официанты с подносами, он прямиком направился к нашему столику и, подойдя, обратился к Леониду Леонидовичу:

- Вор, дай похмелиться,- сказал забулдыга

Я решил, что сейчас произойдет что-то страшное, что Москалев-старший придет в бешенство, схватит забулдыгу за шкирку и собственноручно выкинет его из ресторана. Но случилось непредвиденное, Леонид Леонидович расплылся в умильной улыбке, у него увлажнились глаза, он налил целый фужер водки, соорудил бутерброд из масла, хлеба и икры. На какое-то время мы, как собеседники для хозяина застолья просто перестали существовать, исчезли с поля зрения. Остался только этот забулдыга и забота о нем. Он его обласкал так, как мать родная никогда б не обласкала. Дал денег, визитку и проводил к той самой лазейке, ведущей, видимо, в варочный цех, через которую он проник в зал ресторана.

Вернувшись на свое место, он и не обмолвился о случившемся, да и у нас языки не повернулись интересоваться: "Что это было? Кто это был?". Впоследствии, припоминая детали, я удивлялся: "Как мог прохожий знать, а он ведь совершенно не сомневался, что Леонид Леонидович вор, что он сидел в тюрьме? Ведь совершенно не было никаких видимых примет, ни в поведении, ни во внешности. Может, бухнул наугад? Но зачем обращаясь наугад, говорить "вор", сказал бы "шеф", "командир", как в таких случаях обычно делают. Нет, он точно знал, что говорил и безошибочно знал, к кому обращается. Явспоминал его интонацию, то, как сочно были произнесены эти три слова. Это была не пустая просьба, это была поэма, зашифрованное объяснение в любви, сокрытое от непосвященных: "Мы с тобой одной крови, ты и я. Язнаю, что ты король, и ты знаешь, что не водка мне нужна, нужно было видеть тебя живым и здоровым. Спасибо, что ты есть, спасибо за то, что я имею счастье тебя лицезреть". Вот что было в тех трех словах. Исамо слово "Вор" было произнесено с тем величавым отношением, как говорилось бы "царь", "отец наш", "покровитель", то есть в самом уважительном смысле. ИЛеонид Леонидович все это, конечно, понял, услышал и оценил.

После такого своеобразного антракта Леонид-младший спросил о матери:

- Скажи, как вы познакомились?

- Обыкновенно. Как все знакомятся, на праздник "Бомбардировка Хиросимы". Когда я бывал в Москве, мы с ней ходили в кинотеатр "Баррикады", смотрели мультфильмы с утра до вечера. Там старый дед в фойе сидел, вырезал за двадцать пять копеек силуэты. Нас с Фелей вырезал. Эта карточка у меня хранится, как память. Молодые были, денег было мало, ходили в зоопарк, вместе с детьми катались на лошадке маленькой по кругу. Пони там возила детей на тележечке. Помню, у Фели была жестяная банка, похожая на кофейную, там были леденцы, монпансье, вот их грызли... Самые светлые воспоминания моей юности. Потом появились деньги, ходили в ресторан "Пекин", заказывали вальс "Амурские волны". Яв белом костюме, как директор Днепрогэс, Феля в красном платье.

На том с Москалевым-старшим мы тогда и распрощались.

Леонид познакомил отца и с Саломеей и с Бландиной. Саломея Лениду Леонидовичу понравилась, в большей степени, конечно, тем, что была женой сына, а Бландина просто вывела из себя, он повесил на нее ярлык разлучницы.

Узнав, что Леонид от Саломеи ушел, отец попросил сына к ней вернуться, хотел, чтобы тот жил с женой.

- Терпи все,- говорил он сыну,- поверь мне, она тебя спасет и убережет от многих зол. Аэту, Иеринарховну, забудь. Не звони, не встречайся с ней. Через нее только смерть свою найдешь. Ятаких Блондин много повидал, такие, как она, быстро живут, быстро любят, быстро умирают. Яне хочу, чтобы эти слова кем-то когда-то были сказаны и о тебе. Яне хочу, чтобы ты, как я, жизнь прожил одиноким волком. Пока молод, о семье и не задумываешься, но в зрелые годы иметь семью- это счастье, ни с чем не сравнимое. Не думаешь о себе, подумай о матери, она с такой любовью на тебя смотрит. Если с тобой что-то случится, она же этого не переживет.

- Плохо ты ее знаешь,- сказал Леонид.

- Яэтого не слышал,- Москалев-старший закрыл руками уши,- никогда о матери не говори ничего плохого. Даже не думай плохо никогда. Мать- это святое. Мать дала тебе жизнь и за это одно ты должен быть ей благодарен, она тебя вырастила, воспитала, образовала. Не смей! Чтобы больше не слышал от тебя о матери худого слова. Вон, какого красавца миру явила. Ато, что пришлось поднимать тебя одной, это не ее вина, а моя. Меня ругай. Меня ругать ты можешь, но не ее. Она святая.

Говорилось все это Москалевым- старшим предельно серьезно. Леонид мне потом, смеясь, говорил:

- Возрази я тогда, скажи что-то, даже заикнись, прихлопнул бы на месте. Вот магнетизм, вот энергетика, вот кому бы на сцену, что сцена,- стадионы бы покорял.

3

Вслед за этим случилось еще одно немаловажное событие. Прямо среди ночи позвонил Леонид. Позвонил в общежитие. Меня пришли, разбудили, позвали к телефону.

- Здравствуйте, молодой человек,- говорил Леонид очень веселым голосом.- Мы тут сидим в ресторане. Я, Толян Коптян, видимо, армянский режиссер и художник, а так же наш любимец Тараскин. Родилась высокая идея. Не хотите ли чисто символически принять участие в фонде написания пьесы драматургом Калещуком? Мы уговорили его уволиться с постылой работы и написать дорогую его сердцу пьесу. Ая и Толян будем ему каждый месяц подкидывать деньжат. Он согласен и мы согласны, но только в том случае, если вы благословите это начинание на успех.

Я очень обрадовался и за Толю, и за Леню, и за Тараса и, само собой, дал свое согласие во всем, по мере сил, это мероприятие поддерживать.

После ресторана Москалев с Коптевым завезли Калещука домой, а сами поехали в северную столицу ходить по местам боевой славы Родиона Романовича Раскольникова, так как Леонид замышлял снять художественный фильм по роману Достоевского "Преступление и наказание". Меня метил на главную роль- Родиона. Толю- на роль Разумихина, в общем, планы поистине были наполеоновские.

Тараса обнадежили, сказали, что вопрос с финансированием решат в течение недели, на деле- поругались в Питере и, вернувшись домой, попрятались по норам. Тарас им поверил, уволился с работы и сидел, писал пьесу, ожидая обещанных субсидий. Первым вышел из подполья Леонид, он привез Бландину к Тарасу, познакомил их.

- Вот, буду ему деньги давать,- сказал он подруге,- финансировать его работу. Ялюблю помогать людям.

Заметив нешуточную заинтересованность Бландины, Леонид тут же решил развеять романтический ореол звания писателя и драматурга.

- Писать легко. Ясам видел, как он пишет. Видишь, там на стене висит ватманский лист, расчерченный на графы. Ав графах заглавия: любовь, дружба, ненависть. Адалее все просто. Унего много друзей, он слушает их истории, записывает, систематизирует и получается повесть, роман или пьеса.

Мало того, что друзья мои все тянули и откладывали с той помощью, о которой говорили, Леонид с Толей устроили Тарасу настоящий экзамен, так называемый художественный совет. Спрашивали, о чем пьеса, закончит ли он ее за полгода и хуже всего было то, что и я, собственной персоной, хотя и косвенно, но также участвовал в истязании. Ясидел с ними рядом, молча участвовал в этом скверном спектакле и думал о том, что на месте Тараса давно бы уже сорвался, выгнал бы всех нас вон.

Я завидовал той силе смирения, которой Тарас обладал. Ипока друзья мои совещались, откладывая финансирование на очередной непродолжительный срок, я задумался о себе, о своей, "взрослой", жизни в искусстве. Так ли еще придется смиряться перед чинушами разного уровня, для того, чтобы донести до людей свое задуманное и выстраданное. Всматриваясь в грустные глаза Тараса, страдающего, конечно же, в большей степени за нас, жалких болтунов, чем за себя, я пришел к простой формуле существования художника в миру. Судьба художника- страдать, терпеть, работать, работать до тех пор, пока силы не иссякнут, а затем снова работать, терпеть и страдать.

Толя каждый день ужинал в ресторане "Прага", Леонид каждый вечер покупал себе на ночь проститутку. Всутки они тратили по две-три месячных зарплаты, обещанные Тарасу, а для него все денег не находилось.

- Ятебе буду давать половину от оговоренной суммы,- собравшись с духом, сказал Тарасу, наконец, Леонид.- Аесли денег не будет хватать, то ты будешь звонить, и я тебе подкину. Договорились?

- Ты пока поживи на те деньги, которые тебе даст Леня,- говорил Толя.- Апотом, когда они кончатся, я тебе дам свою долю.

То есть вместо помощи получалось прямое вредительство и издевательство. Мне становилось понятно, почему ни у одного, ни у другого в творчестве не ладилось. Они перестали отличать главное от второстепенного, а если еще точнее, то второстепенное для них стало главным, а главное- второстепенным.

Если же я ошибаюсь, то в таком случае они просто сделались импотентами, не имеющими сил и возможности довести заявленное, продекларированное дело до положительного результата. Мне стыдно было за друзей своих перед Тарасом. Прощаясь с нами, Тарас сказал Леониду:

- Тебе особенная благодарность.

- За что такая честь?

- За то, что не воспринимая мои произведения, как имеющие право на существование, помогаешь мне их создавать.

- Яне произведениям твоим помогаю, плевать я на них хотел. Иты прав, они мне не нравятся. Ятебе помогаю, человеку "от мира всего" (выражение Гарбылева). Потому что знаю, если тебе прямо сейчас не сесть за стол и не писать, то ты зачахнешь. Анам ты нужен розовый, здоровый, тот прежний весельчак, Тарас- балагур, душа компании.

Уходя, я решил, что утрясу все финансовые вопросы сам, не дожидаясь Толи и Леонида. Ведь они хоть и ополовинили оговоренные платежи, но не дали же ни копейки. Даже тогда, когда Тарас сидел уже на хлебе да на воде, не давали, все продолжали обещать.

За деньгами я поехал к его богатеньким друзьям-сокурсникам. Уодного из них была своя мебельная фабрика, у другого обувной магазин. Тагир Чурхенов, владелец мебельной фабрики, долго рассказывал мне о том, как начинал он в своем бизнесе. Яне решился просить у него денег, что-то подсказывало мне, что он не даст. Очень уж дорожил он каждой заработанной копейкой.

Япоехал к Мулерману, в магазин обуви. Вего магазине, по нашей протекции работал отец Яши Перцеля, Зиновий Михайлович. Был он страшным пьяницей. Говорят, среди евреев алкоголиков мало, но если уж еврей пьет, то даст сто очков вперед любому русскому. Разумея падение на дно стакана. Яшин отец был именно таким.

И я попал в магазин как раз в тот самый момент, когда работодатель выяснял отношения со своим нерадивым подчиненным. Мулерман вызвал Зиновия Михайловича к себе в кабинет, для принципиального разговора. Заметив меня по пути к начальнику, Перцель-старший подошел ко мне вплотную, дыхнул и спросил:

- Пахнет?- при этом еле стоял на ногах и не удивлюсь, если он принял меня за своего сына или за кого-нибудь другого.

- Попахивает,- честно сказал я.

- Хорошо. Буду молчать и дышать в сторону.

Он вошел в кабинет, я за ним не последовал, но так как дверь осталась открытой нараспашку, то я имел возможность слышать все, что в кабинете говорилось.

- Почему вы за прилавком стоите пьяный?- миролюбиво спросил Мулерман.

Перцель выдержал паузу и приказным тоном сказал:

- Дальше!

Мулерман сообразил, что Зиновий Михайлович даже не понимает, о чем его спрашивают, не вникает в суть претензий. Это его стало раздражать.

- Вы себя в зеркало видели? Рубашка из брюк вылезла, молния на брюках расстегнута. От вас разит за версту. Покупатели ко мне приходят, жалуются.

- Дальше!- тем же наглым и повелительным тоном, не разбирая, конечно, ни слова из того, что ему говорят и, стараясь лишь удержаться на месте, не завалиться, не упасть, командовал Зиновий Михайлович

- Да куда уж дальше-то!- заорал, выйдя из себя, Мулерман.- Если еще раз подобное повторится, я вас уволю. Вы поняли меня, Перцель?

- Авот с этого и надо было начинать!- наставительно грозя пальцем, сказал Яшин отец и неровно шагая, вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Проходя мимо меня, он весело подмигнул, словно ничего и не случилось и, как потом я узнал, добавив в подсобке еще, как ни в чем не бывало, снова занял свое место за прилавком.

- Ну, что мне с ним делать?- пожаловался Мулерман.

- Не всегда же он, наверное, такой,- попробовал я заступиться. По моей просьбе его все же взяли.

- До такой дури, конечно, редко допивается, но пьян всегда, ежедневно.

У Мулермана мне так же не хватило духа просить денег для Тараса. Почему-то вспомнилось его пренебрежительное отношение к своему сокурснику и другу. На дни рождения он ему дарил то шариковую ручку, то стакан в мельхиоровом подстаканнике, то свежую пару носков.

Я позвонил своему сослуживцу и рассказал все с самого начала, как кредитоспособные участники договора Леонид и Толя, сами вызвавшиеся помочь, умыли руки, как относятся к тому, что Тарас делает его богатые друзья и даже не договорил, то есть просить не пришлось. Он мне сам предложил свою помощь и это при том, что никогда Тараса не видел, и уж, конечно, не читал ничего из написанного им.

К тому времени с Толей и Леонидом творилось что-то немыслимое. Толя намеревался устроить Тараса продавцом икон на улицу Арбат. Леонид советовал ему стать продавцом у Мулермана, сменить за прилавком отца Перцеля. Иэто все после того, как понудили оставить работу и обещали финансовую помощь. Такая вот бесовщина полезла из них наружу. Они даже и не старались маскироваться. Ябыл свидетелем того, как они смеялись над Тарасом, что называется, прямо в лицо.

- Ишь ты, не хочет иконы продавать, и в магазин не хочет. Все-таки не оставляет той мысли, что когда-нибудь станет настоящим писателем,- смеялся Толя.

- Да-да,- вторил Леня,- а ты кому-нибудь из известных людей свои вирши показывал? Кто-нибудь признал тебя?

Тарас реагировал на эти злобные выпады спокойно, как любящий отец на озорство своих малолетних чад.

Леонид обещал дать денег Тарасу и не дал, а когда узнал, что ему дали другие люди, звонил Калещуку и стыдил:

- Тарас, я же знаю тебя не первый день. Ты же гордый человек, как ты мог взять эти деньги? Хотя я тоже грешен, и много тоже чего плохого сделал. Ты не подумай чего, я боюсь только одного. Вот, напишешь ты свою пьесу, о которой так долго мечтал, а она никому не понравится. Никому, ни одному режиссеру. Ведь ты же этого не переживешь.- Итак названивал, говоря одно и то же, по несколько раз на дню, мешая Тарасу работать.

Тарас, наконец, не выдержал и сказал:

- Леня, дай мне возможность эту пьесу сначала написать. Апотом уже будем беседовать о том, понравится она кому-нибудь или нет и что мне в последнем случае делать.

Тот факт, что Тарас стал писать пьесу. Ане вернулся на свою постылую работу, отнимавшую у него и силы и время, произвел на Леонида и на Толю самое что ни на есть неприятное впечатление. Они восприняли это как поражение, как пощечину, как личную обиду. Такой их реакции я не мог ожидать, как и не мог предвидеть. Мне это было непонятно. Просто какая-то личная трагедия, невыносимое горе от того, что человек занимается любимым делом. Ябыл ужасно рад за Тараса, о том, что хлопотал, друзьям не сказал, да и Тараса попросил не говорить. Кому какое дело могло быть до того, кто помог не на словах, а на деле?

Но Леониду и Толе и это не давало покоя, все грозили, якобы обеспокоенные дальнейшей судьбой Тараса:

- Смотри, попадешь в кабалу. Накинут петельку на горлышко. Ведь придется расплачиваться.

По себе, что ли, судили? Уж они бы за свои кровные точно с Тараса три шкуры бы сняли. Какое-то время прошло и утихли. Отстали. Оставили Тараса в покое.