1

На день рождения Леонида, за малым исключением, пришел весь наш курс. Пока накрывали на стол, Зурик угадывал, в какой руке зерно от оливки. Иникто его не мог обмануть. Был со всеми уговор- зерно в карман не прятать, но до того хотелось Азаруеву выделиться, что он спрятал в карман косточку и, когда Зурик сообразив подвох, переспросив: "На месте?", ошибся. Антон объявил себя победителем и побежал всем об этом рассказывать.

Леонид, находясь в нехорошем возбуждении, предложил мне провести бой.

- Давай, Бородино? Явместе с Наполеоном поведу французские войска, а ты русские. Условия прежние. Если главные силы разбиты, выставляется резерв до двух раз, но за каждый, в наказание, по полному стакану без закуски.

Я согласился. Полем боя был журнальный столик. Мы тотчас расставили солдатиков и стали катать железный шар от детского бильярда. Дух ли великого русского полководца, вставшего за моей спиной, неровная ли поверхность стола, помогавшая мне и мешавшая Леониду, та ли напряженность, которая была в нем, но я стал побеждать. Главные силы у Леонида иссякли в тот момент, когда я и потери-то понес незначительные.

Он выпил стакан водки, выставил резерв и опять все легли смертью храбрых под моими железными ядрами. Один за другим погибли Эммануэль Груши, Даву Луи Николя, Иоахим Мюрат. Причем Мишель Ней, князь московский, подлетел от удара шарика так, что Леонид его еле поймал. Последним завалился на бочок поляк Домбровский. Леонид выпил второй стакан и выставил старую гвардию во главе с самим Наполеоном Карловичем. Ипервое время казалось, что мне без резерва не справиться.

После метких бомбометаний Леонида у меня осталось всего две фигурки, но стояли они на разных флангах, и эти два героя, два русских чудо-богатыря разбили в пух и прах хваленую гвардию Бонапарте.

Леонид снял со стены портрет Наполеона, где тот изображен был в теплой меховой шапке и с меховым воротником и, как бы говоря за него, пробуя отшутиться, сказал:

- Дикая страна. Потерять такую армию!

Мы пошли с Леонидом за праздничный стол, за которым нас все уже ждали.

Все взяли рюмки в руки, Фелицата Трифоновна стала говорить тост:

- Как известно, женщина любит ушами, а мужчина глазами...

- Если женщина любит ушами, то она- извращенка,- перебил ее Леонид,- а если мужчина любит глазами, то значит, он- импотент.

Фелицата Трифоновна покраснела, она никак не ожидала подобного поведения от сына, и ее благодушное настроение мгновенно исчезло, испарилось.

- Ты стал очень пошлым. Тебя нельзя пускать в приличное общество,- сказала она и тут же сорвалась, стала злобно кричать,- что я только от тебя не вытерпела! Ты себе и вены резать хотел, и чемодан на тот свет собирал. Помнишь ли ты?

- Конечно, помню,- охотно отозвался Леонид,- это из "Сильвы".

Он запел:

- "Помнишь ли ты, как это все начиналось? Помню ли я?". Помню, помню.

Фелицата Трифоновна так и села, держа наполненную рюмку в руках. Встал Леонид и стал говорить свой тост, который похож был даже не на тост, а на какое-то программное выступление:

- Наша жизнь в искусстве, не начавшись, закончилась. Счем вас и себя самого поздравляю. Все мы бездари, болтуны, бездельники. Иподелом нам, заслужили. Вспорах бесконечных проболтали себя, весь пар ушел в свисток. Выпустили пар и затихли, а сколько дел могли бы сделать. Четыре года трепотни, тысячи выпитых чашек кофея, зависть, сплетни, а результат нулевой. ВГИК, ГИТИС, Литинститут- это ловушки, западня, фабрики по переработке таланта в посредственность. Эти фабрики проглотили целые поколения и почти всех уничтожили. Участи превращения в дерьмо избежали немногие. Мы не из их числа. Нас я не могу причислить к этим счастливчикам. Мы как раз то самое, чья участь- каменеть. Была б моя воля, я б ликвидировал все эти институты. Ну, согласитесь, как сейчас обстоят дела? Приходит уже готовый актер, ему бы играть и играть, наращивать творческие мышцы, а его, проверив на состоятельность и убедившись в том, что он может звезды хватать с небес, толкают в болото с тухлой водой и говорят: "Побарахтайся. Звезды звездами, а поживи-ка года четыре с жабами, похлебай жижу, поквакай вместе с ними". Тут любой, не то, что по сцене или там, перед кинокамерой, а просто по ровной земле ходить разучится. Так и будет блуждать по ямам, да канавам. После четырех лет пустой болтовни, самолюбования и ненужных уроков у никчемных педагогов, все перегорают, теряют профессионализм, и ни из кого в конце концов ничего путного не получается. Отдать театроведов в университет, а актеров в театры, в стремнину бурных рек. Кто выживет, тот выживет. Так правильней всего. Сколько судеб поломано, сколько талантливых людей прахом пошло, не состоялось в профессии. Ясмотрел вчера документальный фильм о войне. Показывали командира одной из штрафных рот, с боями прошедшего от Сталинграда до Берлина. Вот он сказал, что одними убитыми за все это время он потерял столько людей, что можно было бы создать из них целую дивизию. Восемь тысяч человек под его командованием погибло, а он веселый, улыбается, смеется. Вот и у меня ощущение такое, что я тоже целую дивизию потерял, только мне не до смеха. Причем из тех, кого знал лично. Не так, чтобы мельком увидел лицо, а так, что помню и дыхание, и умные глаза, и крепкое рукопожатие. Все пропали. Не все, конечно, сгинули физически, но как художники, творцы, имевшие талант, искру божью, свою звезду, которая вела, погибли все. Конечно, гнули их, ломали, стирали в порошок, втаптывали в грязь, оплевывали, оговаривали, по черному завидовали им. Их обшучивали, окручивали, про них всякие сплетни плели. Исвоего добился враг, теперь их нет, и свет далекий тех планет уж не рассеет мрак. Акакая была духовная рать, какие исполины! Они могли бы горы свернуть, если б успели плечи расправить. Но не успели, увы. Не успели. Кто в крысу превратился, кто в лакея, кто в побирушку, шута горохового, ради денег живущего. Помните, как смеялись мы над Сорокиным и Сарафановым, помышляя- изгнали с Олимпа, туда им и дорога. Аоказалось, что люди поняли, что у них другое призвание. Ихватило им года для понимания такой очевидной истины. Амы до сих пор упираемся, не желая признавать, что лишние, вредные искусству люди, и все продолжаем копошиться в своем ничтожном творчестве, как черви в навозе. Мы оказались в дураках, а не они. Последние стали первыми. Так что закрыть! Закрыть все ВГИКи, ГИТИСы, литинституты- закрыть! Вместо того, чтобы стать кузницей кадров, эти заведения с самого момента открытия сделались бездонной могилой для всего живого, страждущего, ищущего правды. Сих помощью заседавшие там старые негодяи гробят тех, кто, развиваясь в нормальных, естественных условиях пришел бы к ним на смену. Если пишется тебе, так пиши, если пляшется,- пляши. Лицедействуешь- на сцену. Склоунадой- на арену. Вот смотрю я на вас, за столом сидят сплошь все двадцатилетние старики и старухи, да и сам я в душе старик, если не сказать хуже.

- Куда уж хуже?- поддержал выступление Зурик,- хуже только мертвец

- Это я и хотел сказать,- закончил Леонид и выпил то, что осталось в рюмке, больше половины расплескал, пока витийствовал.

- Как говорил Станиславский,- снова вступила в свои права Фелицата Трифоновна,- человеческая природа требует веселья в праздник и всякий, кто этому мешает, вызывает в душе злость. Ктебе пришли друзья на день рождения, а ты их отчитываешь, как на партийном собрании. Что вы не поете, не танцуете? Это же день рождения, а не поминки. Ну-ка, несите сюда гитару.

Гитару передавали от одного исполнителя к другому, никто не изъявлял желания петь, все придумывали отговорки:

- Не в голосе... Вывихнул палец... Потом...

Наконец, все же запели, но делали это как из-под палки, и тут же, устыдившись, перестали. Застолье превращалось в тягостное, подневольное мероприятие, очень смахивающее на заседание заговорщиков, ожидающих скорого ареста. Вот, кто-то их уже предупредил, и они сидят, ждут, когда распахнется дверь и властный голос скомандует: "Встать, руки за голову, ноги шире плеч, выходи по одному!". Как ни странно, даже не ели и не пили. Хотя всего было вдоволь,- и закуски и выпивки. Ини о чем не говорили, словно собрались чужие, друг другу незнакомые люди, не имеющие общих тем. Фелицата Трифоновна очень расстроилась.

- Какие вы все были веселые, искренние, а теперь сидите, действительно, как старики, противно на вас смотреть.

- Так вы же нас такими сделали,- сказал Леонид.

- Не выдумывай. Все зависит только от самого человека, а обвинять в своих бедах других- это самое простое. Это оправдание слабых, бездарных людей.

Кто-то тихо и невпопад, без всяких тостов, выпивал, кто-то лениво ковырялся в салате. Фелицата Трифоновна, сидевшая со мной рядом, стала в полголоса жаловаться на сына:

- УЛеньки было необыкновенное обаяние, с людьми сходился легко, знал все сильные и слабые стороны каждого, мог свободно играть на струнах человеческой души. Боженька подарил ему золотой ключик, открывавший все замки и дверцы человеческих сердец. Спошляком умел говорить пошло, с циником- цинично, с утонченным человеком- утонченно, с окрыленным- окрыленно. Ивот, за время этой безумной жизненной скачки из одного института в другой, с этими женитьбами- разводами, весь порастратился. Сделался обычным, уставшим, сереньким, угнетенным безверием человеком.

Да, за четыре года изменилось многое и в первую очередь сама Фелицата Трифоновна. Четыре года назад у нее все в руках горело, успевала за всеми (яимею в виду себя, Елкина, Савелия Трифоновича и Леонида) стирать, гладить, готовить. Делала замечательную настойку на черносливе, были свои печения, варения и прочие сделанные своими руками вкусности. На праздники она удивительно вкусно и изысканно накрывала столы, бесподобно готовила. Ивот, теперь все сошло на нет. Самые знаменитые ее кушания стали невкусными. Вроде все, как всегда, да не то. Игорошек зеленый не тот, в салате. Суповой стала класть, "слопают, не заметят", и картошка с морковкой твердоватые, не совсем проваренные, а в винегрете- недоваренная свекла, совсем, как камень, почти что сырая. Итак во всем проглядывало изменившееся отношение. Курица не та, все не то. Фелицата Трифоновна и сама признавалась: "Раньше меня на все хватало, а теперь вот выдохлась".

Раньше гости собирались в четырнадцать ноль-ноль и пели песни, танцевали, играли в разные забавные игры, от фантов до жмурок. Иблюда на столе сменялись не спеша. За холодными закусками следовали горячие, картошка со свининой и курицей, затем чай с пирожными, ликеры с фруктами. Иникто не замечал. Как быстро пролетало время. Первые гости разъезжались в двадцать четыре часа, и Фелицата Трифоновна им говорила: "Ичего торопитесь, ночевали бы у нас. Всем места хватит". Иведь действительно, хватало, по двадцать человек ночевало. Ибыло не тесно. Ав последнее время собирались в девятнадцать ноль-ноль, ни песен, ни танцев, говорить не о чем. Влучшем случае обсуждались всем известные сплетни. Кто на ком женился, кто от кого ушел. Не успевали гости сесть за стол, Фелицата Трифоновна уже несла горячее и тут же чай, торт, фрукты, то, что и всегда подавала по заведенной традиции. Ивсем было заметно, что гостям не рады, что хозяева их терпят с трудом, торопятся поскорее накормить и выпроводить (да и гости приходили без энтузиазма, не принося с собой никакой радости). Время подгоняли чуть ли не плеткой, а оно тянулось еле-еле, не хотело поспешать. Фелицата Трифоновна, сама этого не замечая, несколько раз вставала, подходила к настенным часам и говорила: "Стоят они, что ли? Нет, ходят. Но как, однако же, медленно. Наверное, неисправны".

Самые последние гости уходили в двадцать два ноль-ноль и, запирая за ними дверь, Фелицата Трифоновна говорила:

- Ну, никакого такта нет у людей. Сидят, хлопают глазами, не выгонишь.

Савелий Трифонович перестал посещать праздники, а четыре года назад не пропускал ни одного. Ине только играл на баяне своем, но и принимал живейшее участие во всех наших забавах.

2

Вечером, после того, как все ушли, я помог убрать со стола и помыл посуду. За чаем и за разговорами не заметил, как на электронных часах высветилась тройка. Пришлось заночевать, хотя точно помню, во что бы то ни стало намеревался уйти.

Лег в комнате Леонида, он все не унимался:

- Знаешь, я стыжусь того, что принадлежу к этому продажному племени проституток, к касте актеров и режиссеров.

- Когда-то гордился тем, что принадлежишь,- вспомнил я,- конечно, проститутками не называл. Режиссер у тебя тогда был не больше, не меньше, как поводырь для слепцов. Моисей для народа Израиля.

- Времена меняются, меняются и взгляды,- Леонид растер пальцами виски и резюмировал сказанное.- Да-с, господин штабс-капитан, жизнь прожита зря.

- Да все еще у нас впереди,- попробовал я его успокоить.

- Это у тебя все еще впереди, а мои свечи отгорели. Пойду, покурю, а ты спи, не жди меня. Успеем еще наговориться.

Он выключил свет и вышел из комнаты. Я, вняв его наставлениям, тут же заснул. Спал плохо, часто просыпался. Состояние было паршивое. Болело сердце, голова была, как не своя. Помню, в очередной раз проснулся и слышу, кто-то колет лед за окном. Кто это, думаю, может среди ночи лед колоть? Неужели Леонид? Он в комнату спать так и не вернулся. Апотом опомнился, пришел в себя. Какой лед? Ведь это же часы так громко тикают. Ивсю ночь в таком вот болезненном беспокойстве провел. Еще и не рассвело, когда я оделся и вышел из комнаты. Умылся, прополоскал водой рот и, выйдя из ванной, стал искать Леонида.

Вкомнате Савелия Трифоновича его не было, в комнате Фелицаты Трифоновны его быть не могло. Тогда я заглянул в центральную залу. Леонид был там, он спал крепко и я решил уйти, не прощаясь, не предупреждая его об этом.

Он спал на софе, вместе с Фелицатой Трифоновной. Софа была разложена таким образом, что они лежали головами ко мне. Фелицата Трифоновна, словно почувствовав мой взгляд, проснулась и посмотрела в сторону двери и как-то виновато улыбнувшись, потащила одеяло на себя, укрылась им до подбородка. Тут только я сообразил. Что она закрывает свои голые груди. "Что это?- не понял я, но на всякий случай отпрянул от двери.- Она, получается, без ночнушки лежит с сыном? Нет. Не может быть, померещилось".

Между тем в комнате началось движение. Судя по доносившимся до меня обрывкам фраз, Фелицата Трифоновна разбудила сына и гнала его прочь, затем сама хотела встать и уйти. Но разбуженный Леонид не позволял ей этого сделать.

- Пусти, скотина... Димка уже встал, что он о нас подумает?- сказала Фелицата Трифоновна.

И после этих ее слов все как будто затихло. Не слышно было ни звука, ни шороха. Стало так тихо, что у меня даже в ушах зазвенело. Яв очередной раз предпринял попытку уйти, но тут началась возня, сопение и стоны. Ясвоим ушам не поверил, мне казалось, что я схожу с ума. Совершенно обессилев, я прислонился спиной к стене. "Нет, нет, это невозможно,- уверял себя я,- это у меня что-то с головой. То лед всю ночь кололи, то вот, слуховые галлюцинации". Инастолько я себя в этом убедил, то есть в том, что это невозможно, что просто взял да и заглянул в комнату.

Чуда не случилось, к звуковым галлюцинациям добавились зрительные. Фелицата Трифоновна лежала на спине. Голова ее свисала с софы. Исвисала настолько, что она могла видеть меня в перевернутом виде. Она меня и увидела, даже постаралась улыбнуться. Улыбка показалась мне жалкой, извиняющейся. Правда, это было какое-то мгновение, она все же сильно была увлечена процессом и долго не могла ни на что другое отвлекаться. Громоздящийся над нею Леонид, заметив меня, не испугался, и не удивился, он даже подмигнул мне. Впрочем, сделал это так же на ходу. Он был слишком занят.

Странно, но после увиденного я совершенно успокоился. Пошел в ванную, принял холодный душ и только за завтраком (на который я был приглашен сразу же по выходу из ванной), совершенно неожиданно для себя обнаружил, что не могу ни есть, ни пить. Меня стало знобить, а потом мелкая дрожь перешла в крупную. Затрясло так, будто я оказался на Северном полюсе.

Фелицата Трифоновна в этот момент спокойно рассказывала о том, как жульничают в булочных продавцы.

- Режут буханку пополам,- говорила она,- а затем от каждой половинки отрезают по ломтю. Покупатели сложили отрезанные части, смотрят, а целого хлеба и не выходит. Устроили скандал.

Леонид внимательно слушал ее, но смотрел на меня. Смотрел вопросительно.

- Ты выпей водочки чуть-чуть,- рекомендовал он.- Ислишком не злоупотребляй, а то допьешься.

- Это не похмелье. Не надо было душ холодный принимать,- сказал я всем и в первую очередь себе, не желая и думать о других причинах, вызвавших озноб.

По дороге в общагу я купил бутылку водки и выпил ее, после чего меня целые сутки рвало, но этим я спасся. Кошмар, случайным свидетелем которого я стал, больше не преследовал меня, не истязал.

3

Я старался об этом не вспоминать, но все же уйти от разговоров на эту тему не удалось. Винститут приехал Леонид. Приехал в строгом черном костюме, в черных очках. Предложил пройтись, прогуляться. Завел меня в тихий дворик у театра имени Маяковского и заговорил:

- Язнаю, из-за чего ты на меня дуешься.

- Не дуюсь,- попробовал соврать я.

- Ты пойми, Димон, просто мои жизненные рамки шире, чем твои. Вот и все. Широким путем иду, угодным сласти творити. Пусть горько будет в последний день... Это мое дело, моя печаль.

- Ты с ума сошел.

- Почему? Что в этом предосудительного? Она хочет меня, я хочу ее, вот и все.

- Но она же твоя мать!

- Ну и что? Согласись, если бы она попросила меня потереть ей спину, и я бы потер, это не было бы чем-то особенным. Атеперь вдумайся. Если я потер не рукой и не спину, то вдруг отчего-то получается, что совершил что-то ужасное. Хотя и она, и я,- оба получили от этого гораздо большее удовольствие, нежели от потирания рукой спины. Ну, что, разве я не прав? Ну, хорошо, согласен, в твоих глазах я виноват, прошу за это прощение. Но ты же сам, сознайся, к матери моей клеился. Хотел ее...

- Кто тебе такое мог сказать?

- Сама она и сказала.

- Не выдумывай. Что она могла сказать?

- Что ты таращил на нее глаза, лез с предложениями, в кино зазывал. Она все и выложила мне, как на духу. Я, говорит, не бегаю от молодых мужчин, но Дима был слишком наивен в своих ухаживаниях. Яв лицо ему об этом не говорила, но улыбку при этом скрыть не могла.

Я призадумался и вспомнил свое приглашение в кино. Застал я ее как-то в кабинете Дома культуры с неимоверным отчаянием в глазах и, не зная, как помочь, пригласил в кинотеатр. Помню, удивился тогда странному восприятию такого, на мой взгляд, безобидного предложения. Она покраснела, достала зеркальце, смотрела то на свое отражение, то на меня и ответила: "Нет-нет, как-нибудь в другой раз. Пожалуйста. Пойми меня, не обижайся". Вее словах был какой-то странный подтекст, что-то постороннее и непонятное. Оказывается, вот о чем она тогда подумала.

Со своей стороны вспомнились и другие истории, связанные с Фелицатой Трифоновной.

День рождения Зурика отмечали на квартире у Леонида. Было это на первом курсе, как обычно, был весь курс, песни, танцы, Савелий Трифонович с баяном. Фелицата Трифоновна за свои деньги огромный стол организовала. Ирастроганный Зурик, конечно, пьяный, как и все остальные, встал и пошел ночью в спальню Фелицаты Трифоновны, стал ей там ноги целовать. Весь юмор и комизм заключался в том, что делал он это из чувства благодарности. "Есть же такие добрые и великодушные люди на земле",- говорил он мне за пять минут до своего поступка. Фелицата Трифоновна, рассказывая нам с Леонидом об этом на другой день, очень смеялась. "Я-то думаю, мало ли, занесло мужичка. Аон- "спасибо, спасибо" и ушел.

Тогда я на эти ее слова так же внимания не обратил, теперь же все виделось по-другому. Припомнил и другие эпизоды. Сидел я в читальном зале библиотеки ГИТИСа и вдруг вошла она, села за столик, прямо напротив меня, взяла мою покоящуюся на столе ладонь в свою. Да взяла таким образом, что пальцы наши чередовались. Собственно, я этому не противился, воспринимал это, как безобидную игру. До тех пор, пока она мою руку несколько раз не сжала. Сжимала и разжимала как-то импульсивно. Ия до этого момента совершенно спокойный, находящийся целиком и полностью в изучаемом материале, где-то даже в полудреме, почувствовал, как все тело мое оживает и распаляется похотливым вожделением. Ятогда встал, извинился и вышел. До этого был случай другой. Поздравляли ее в студии с днем рождения, и я от всех студийцев поднес ей букет. Потянулся с поцелуем к щеке, но она подставила губы и не просто подставила, но при этом обвив мою шею рукой, впилась в мои губы сама, да так, что у меня по телу пробежала чувственная дрожь. Потом как-то пригласив к себе домой, на занятия и, позвав в свою комнату, как бы случайно оказалась в неглиже. Явсе это старался не замечать, и вдруг такие обвинения.

Я Леониду не сказал всего того, что вспомнил, но для себя определенные выводы сделал. Выходило так, что если Леонид и был виноват в случившемся, то ровно наполовину. Сказал же я ему следующее:

- Страшно мне за тебя. Идело не в том, что ты с матерью спал, хотя само по себе это ужас кромешный и в голове моей случившееся не укладывается, а в том, что считаешь это нормальным и стоишь, доказываешь мне теперь, что это единственно верная для тебя дорога. Куда же она тебя приведет?

Леонид не ответил. Он эти слова мои воспринял, как прощение и, сделав вид, что переполнен благодарностью, взял и поцеловал мне руку. После этого вдруг прямо на нас с неба упал вороненок, клевался, пытался вырваться.

- Дурачок, что же ты клюешься, я же добра тебе желаю,- как-то нежно, чуть ли не со слезами на глазах сказал Леонид.

Тотчас нас стали атаковать взрослые вороны, родители выпавшего из гнезда птенца. Леонид несколько раз подбрасывал вороненка на ветку. Но тот все не мог удержаться на ней, и тогда был заброшен (спомощью его неокрепших крыльев, разумеется) на железную крышу двухэтажного дома. Все подальше от кошек, в огромном количестве собиравшихся в этом дворе. Их там централизованно кормили.