1

"Смешной человек",- так когда-то представила нам Калещука Катя Акимова. Он и впрямь вызывал улыбку. Лицо его всегда выражало какую-то внутреннюю радость, казалось, что он готов каждую секунду рассмеяться. Волосы у него были светлые, похожие на пух, прически, как таковой, не было, короткие волосы торчали во все стороны, как будто он только что помыл голову и растер волосы полотенцем. Волосы носил он короткие, сам себя стриг перед зеркалом. Лицо выражало радость, глаза горели теплым, светлым огнем. Казалось, что этот человек не знал ни горестей, ни страданий. Широко раскрытые глаза смело смотрели на мир, губы улыбались. Вего присутствии забывались невзгоды, уходили прочь черные мысли. Сним хотелось быть рядом. Арассказывал он обо всем так, будто прожил тысячу жизней и все-все на свете знал. Но, рассказывая, не гордился своими знаниями, а наоборот, вел себя так, будто мы, слушая его, великую честь ему оказываем.

Его все боготворили, даже Леонид, который не знал, что это такое. Москалев был привязан к Тарасу, как привязан верный пес к своему хозяину и не стыдился этого.

Тарас был похож на подростка, увеличенного в размерах. Внем не было ничего тяжелого, лицо было гладкое и казалось, что он еще не бреется.

С ним случился забавный случай. Кнему на улице подошел паренек и сказал: "Лицо твое мне знакомо. Ты когда школу закончил?". Паренек предполагал, что где-то год назад, максимум два, хотел вспомнить общих знакомых и, конечно, скажи ему Тарас, что это произошло более десяти лет назад, он бы не поверил. Поэтому, сказав: "Давненько" и, припомнив школьные годы чудесные, Тарас зашагал своей дорогой.

Конечно, мы грешные, не уважали бы Тараса так, как уважали, если бы он не пользовался ошеломляющим успехом у необыкновенных женщин. Как бы пояснить вам, каких женщин я имею в виду, говоря "необыкновенные"?

Когда я работал на стройке и жил в строительном общежитии, случилась такая история. Мой сосед по общежитской комнате принес газету с интересной статьей. Не помню точно, как статья называлась, не то "Серые мыши", не то что-то подобное, в общем, не важно. Это была исповедь женщины, ответ на уже печатавшуюся статью в той же самой газете. Впредварительной статье автор, тоже женщина, хвасталась своими деньгами, нарядами, тем, что повсюду у нее знакомства, что простых людей она за людей не считает, а считает их серыми мышами. Ивот ей отвечала женщина, чье самолюбие было задето. Эта вторая писала о себе еще в более превосходных степенях, сообщала, что кроме тех материальных благ, коими гордилась первая, у нее все это было, только помноженное на десять; у нее есть еще и таланты, она знала три языка, музицировала на фортепиано и скрипке, пела в хоре, писала стихи, разбиралась в живописи, архитектуре, за спиной имела два факультета. Далее шел рассказ о конных прогулках в березовых рощах, о теннисных кортах на далеких жарких островах, перечислялись квартиры, загородные дома, счета в известных банках, гарантирующие ей подобную жизнь еще на сотню лет вперед.

К чему ж она вела? Ктому, что презирает женщину, автора первой статьи и считает ее саму серой мышью, тех же, кого она называла серыми мышами, даже и не презирает, так как они для нее просто не существуют. Их нет. Акакое презрение может быть к тому, чего нет?

Эту статью мой сосед читал вслух в присутствии родственника, и этот родственник долго не мог понять, о чем статья, чего автор хочет. Сосед терпеливо ему объяснял и, наконец, нашел нужные слова:

- Понимаешь, тебя для нее не существует, она даже серой мышью тебя отказывается признавать. Для нее ты- пыль. Даже хуже- нуль! Пустота!

Итут этот грузный на вид, грубый и толстокожий работник завода ЗИЛ заплакал. Заплакал, как младенец. Стал, всхлипывая, причитать:

- Да что же это такое? Как же так? Надо же опровержение в газету написать.

Только не подумайте, что разобрало его от алкоголя, мы тогда еще не начинали пить. Да, к слову сказать, он в тот день к спиртному так и не притронулся. Его настолько задела статья, что он брал газету в руки, перечитывал ее в десятый раз, при этом приговаривая:

- Как же так? Ничего не пойму.

И смешно и грустно было на него смотреть, в тот день он для меня открылся своей новой стороной, но это к делу не относится.

Так вот, я долго пытался представить себе, что это за женщины и, признаюсь, представить таких женщин не мог. Само собой, никогда в глаза их не видел. Они так и оставались для меня где-то там, далеко, в березовой роще, на пегой лошадке, либо на теннисном корте островного государства. И, наконец, сподобился, увидел. Увидел благодаря Тарасу. Такая вот жар-птица пристала к нему у ограды Дома журналиста.

Была ранняя весна, март месяц, женщина была в шубке из соболей. Шубка была в форме колокола (Леонид называл ее шубку "свингер") и по длине чуть ниже колен. Женщина была ослепительно хороша. Все в ней, каждая ее ресничка стоила миллионы. Она никого не стесняясь, звала Тараса домой на растление. Тараса Калещука, одетого в старые брюки с пузырями в области колен, в стоптанные войлочные ботинки "прощай, молодость", наряженного в заношенное ратиновое пальто, Тараса, который внешне не был красив, а, скорее даже напротив, был неуклюж, сутуловат, никому, как писатель, не известен (по моему мнению, слава могла бы компенсировать его некрасивость, его жалкий вид, то есть нищенский гардероб). Что могло привлечь ее? Это было загадкой не только для меня, но и для нас всех.

Рядом стоял холеный красавец Леонид, былинный богатырь Толя Коптев, наконец, я, высокий и грациозный (сам себя не похвалишь, никто не похвалит). Так ведь нет, она выбрала (прости меня, Тарас) урода. Да был бы еще уродом настоящим, то есть страшным, тоже можно было бы понять, а тут ни то, ни се, безликая середина для посторонних глаз. Она же не знала его внутреннего мира, она могла судить только по облику, по тому, что снаружи. Акак он выглядел, я уже сказал. Пугало с огорода, и то выглядело бы презентабельнее.

Но факт остается фактом. Мы, считавшие себя интересными молодыми людьми, были для нее ландшафтом, декорацией, а он, Тарас, по нашим понятиям старик (тридцать лет, что ж вы хотите?), моралист и мечтатель, был для нее всем. Ибогом, и чертом, и главным героем. Она смотрела только на него и не просто разглядывала, а бесстыдно домогалась его у всех на глазах.

- Ну, умоляю, сжальтесь надо мною, снизойдите. Япогибну без Вас, погублю себя, что-то страшное, непоправимое с собой сделаю. Ну, пожалейте меня, пойдемте. Одну... Одну только ночь прошу,- говорила она с подкупающей искренностью.

Входя в ее положение, сочувствуя ей, Тарас был так же предельно откровенен:

- Войдите и вы в мое положение. Уменя дело... мне нельзя спать с женщинами.

Она хохотала чарующим, колдовским смехом, обнимала его за шею, целовала в губы, то прижималась к нему, то висла на нем, то вдруг в ней просыпалась стыдливость. Она начинала прозрачную женскую игру.

- Глупенький, никто тебя и не тащит в постель. Поедем просто ко мне в гости. Живу я одна-одинешенька, у меня просторно, тебе понравится.

Но Тарас упирался:

- Мне нужно книгу писать. Вэтом вся моя жизнь. Если поеду к вам, то писать не смогу. Ане смогу писать,- под вопросом окажется сама жизнь.

Он не лгал (вэтом была его сила), пока писал, был неуязвим. Его, безгрешного, обходили стороной все беды, он как бы находился под защитой своих произведений.

Ей, конечно, было все равно, что он там написал или не написал, кто он такой в социальном плане, на какой иерархической ступени стоит. Социальные ступени ей были не важны. Все цари мира лежали бы у ее ног, помани она их только пальцем. Над ними над всеми ей дана была власть, быть может, поэтому она и не испытывала к ним интереса. Эта женщина чувствовала то, чего не чувствовал никто другой, что Тарас находится на достаточно высоком уровне духовного развития и, что не дано ей ни сил, ни власти над ним, и никакие чары, неоднократно помогавшие ей и служившие службу, на этот раз не выручат.

Возможно, это и приводило ее в экстаз, в исступление. Нашелся все же смертный, что ей не по зубам. Ивроде не монах, не отшельник, а находится человек в своей светлой силе и никак его не сломать, не согнуть, не сдвинуть с места. Аона-то готова была для него дождем пролиться, сделать все, что бы он ни приказал. Сказал бы идти нагишом по грязной мартовской улице,- и пошла бы. Велел бы ноги мыть, а воду пить,- и исполнила бы. Более того, она всего этого у него просила, к тому склоняла, но он, по нашим тогдашним понятиям, совершил непоправимую глупость, сказал:

- Не смущайте меня. Уходите.

Она и это приказание исполнила, хотя, казалось, это было выше ее сил. Плакала, целовала ему руки, но не своевольничала. Правда, долго держалась обеими руками за указательный его палец, но все же ушла.

- Тебе же она нравилась?- спрашивал я его чуть погодя.

- Нравилась. Но когда точно знаешь, что знакомство не пойдет на пользу, только во вред, а в данном случае так просто погубит, то находятся силы, которые помогают отказаться и от того, что манит, и от того, что сильно притягивает. Это называется преодолением соблазна. Не слишком заумно?

Я слушал его, соглашался, но мыслил тогда иначе. Явидел царицу Савскую, которая его боготворила. Не сумасшедшую, не пьяную, женщину в полном здравии и в своем уме. Судя по всему, она бы обеспечила ему безбедную жизнь, оберегала, охраняла бы его, да разве не приятно просто общаться с такой. Для писателя должно быть, даже полезно, мог бы образ потом слепить, да в свое произведение и засунуть. Или по центральным улицам пройтись, взявшись за руки. Не говоря уже про все остальное. Нет. Япросто отказывался его понимать, считал его, прежде всего, дураком, а во-вторых, как ни совестно в этом признаться, импотентом. Акак же еще, дорогие мои, я мог объяснить себе этот отказ? Как мог расценить такое поведение? Только так. Испугался оказаться несостоятельным в самый ответственный момент. Аопозорившись, конечно, стал бы комплексовать, и уж тогда точно не написал бы ни строчки. Такой трухой я был тогда набит, ручаюсь, что Леонид с Толей думали примерно так же.

Шли мы в тот день от ограды Домжура молча, о "царице" не говорили. Замечательно то, что и в последствии своими впечатлениями не делились, настолько поразила, ослепила она нас всех. Ябы решил, что это одному только мне пригрезилось, но из того, что на курсе слышны были разговоры о "фее-волшебнице", понял, что это не так.

Тарас мне потом сознался, что и до этого случая его всячески соблазняли прелестницы, но это был как бы внеочередной, внеплановый соблазн. И, после того, как он устоял, ему невидимые стражи раскрыли двери к новым знаниям.

2

Говорили и спорили с Тарасом обо всем. Запретных тем не было.

- Вот ты, Тарас, все время говоришь, что был грешником, негодяем, но по тебе этого не скажешь. Рассказал бы что-нибудь из своей грешной жизни,- попросил Калещука Леонид

Тарас с легкостью на это согласился.

- Помню, встретил я своего сокурсника,- начал он,- вместе в институте учились. Ятогда жил, как Епифан, герой известной песни Высоцкого, "меры в женщинах и пиве он не знал и не хотел", был развратным и бесчестным, а сокурсник, наоборот, был очень порядочным, чем более всего меня и раздражал. Восновном, я злился на него из-за того, что семьянином он был примерным. Не верил я тогда в институт брака, в крепкую семью, не желал верить. Ичто же я задумал? Япод предлогом нашей встречи хорошенько его напоил и повел в общежитие второго медицинского. Пообещал, что ночевать непременно пойдем ко мне, но так как ноги уже не слушались, я ему сказал, что заночуем в общежитии, но без девиц. Аэто все одно, что дома. И, конечно, обманул. Там было как раз две комнаты и две девицы. Завел музыку, устроил танцы, бутылочку крутили, целовались. Вконце концов я с одной из девиц удалился в другую комнату. Прошла ночь, утром я проснулся от громкого плача. Вбежал в ту комнату, где оставил друга и вижу такую картину. Спит голая медичка, а на краю кровати, уже одетый, сидит мой сокурсник и, закрыв лицо руками, навзрыд плачет. Картина была страшная. На меня его слезы так подействовали, что я даже сразу и не сообразил, из-за чего он, собственно, так расстроился. Но вскоре догадался, понял. Он плакал оттого, что провел ночь в одной постели с голой женщиной. Возможно, ничего у него с ней и не было, я специально не уточнял. Он плакал, понимая, что не может от жены сокрыть этот факт. Ажена его очень любила, она, конечно, и поймет и простит, но при этом будет сильно страдать, и той счастливой, безоблачной семейной жизни, которая у них была, уже не будет. Не будет никогда. Вот, все это понимая, он и убивался. И, знаете, как мне было жутко на него смотреть. Ведь я осознавал, что творец всего этого горя- я и только я. Яему завидовал, я зло в своем сердце имел на него и вот, своего добился, но отчего-то радости не испытал. Стех пор я и стал задумываться над тем, зачем живет человек на земле, откуда в нем такая потребность делать зло. Тогда же решил. Что буду стараться никому зла не делать. Идо сих пор очень жалею о том, что все это тогда затеял. Мысленно прощения прошу.

- Почему мысленно?

- Ая с тех пор с ним так и не виделся. Не знаю, чем у него там с женой закончилось. Очень хочется, чтобы все было хорошо.

- Ну, так не пойдет,- капризно начал Леонид.- Ты все с моралью, а это противно. Расскажи такой гадкий случай из своей жизни, чтобы без всякой морали, где ты подлец, и все. Расскажи, а иначе я не успокоюсь, буду все думать, что ты безгрешный, буду злиться и, в конце концов возненавижу тебя.

И Тарас стал рассказывать другую историю. Он был очень добр и все наши прихоти, как просьбы малых детей, старался исполнять.

- Помню, возвращался поздно вечером домой и вижу, впереди стоят братья Байковы. Четыре брата, трое старших- близнецы и с ними младший, мой сверстник, Генка. Близнецы были очень похожи, но легко различались по количеству выбитых передних зубов. УНиколая не было трех, у Сергея- двух, у Славки- одного. Стоят они на большой дороге, как три разбойника, а между ними, как собачонка на задних лапках, Генка крутится. Хуже всех был. Сам хилый, тщедушный, соплей перешибешь, а попробуй, тронь. Развращен был безнаказанностью.

Вот, шагаю я по дороге и слышу, как братья между собой совещаются, что-то замышляют. Асмысл их совещания такой- кого первого поймают на дороге, тому бока и намнут. Слышу я эти слова, и как-то сами собой ноги мои укорачивают шаг, а затем и вовсе остановились. Присел я и стал шнурки развязывать, язычки на ботинках поправлять и затем шнурки снова завязывать. Мимо меня, обгоняя, прошел мужичок и прямо к ним. Остановили, слышу, говорят ему слова соболезнования: "Ну, что же ты, отец? Сам виноват".

- Ачто с ними потом стало?- влез опять Леонид.

- Что-что? Намяли дядьке бока и успокоились.

- Нет, я не про тот вечер, а вообще?

- Близнецов в тюрьму посадили, а Генка в пруду утонул, или утопили. Яих видел потом, после тюрьмы. Повзрослели, остепенились, вся дурь из головы повыветрилась. Вставили зубы, стали отцами семейств.

Тарас был для всех для нас лидером, авторитетом и, конечно, не в последнюю очередь из-за того, что когда-то жил блудно. Без этой темной странички в его биографии, мы бы его не уважали. Явсегда с недоверием относился к тем святым, что не изведав пучин адовых, с рождения и до смерти все возносились и возносились духом ввысь. Ближе были те, что поначалу грешили. Эти были понятнее. Быть может, все это оттого, что самому хотелось грешить, но в планах на будущее я имел твердое желание встать на путь исправления.

Тараса, к слову сказать, любили не только мы, его любили все. Главное, с ним никто никогда не ругался. Он отлично знал людей, был сердцеведом и умел найти выход из любой, казалось бы, безвыходной ситуации. Он, конечно, находился на более высокой ступени развития, и все мы это ощущали.

Свои произведения он писал подолгу. Ябы даже сказал, необъяснимо долго. Ктридцати годам у него было написано всего три повести. Иэто при том, что по собственному его же уверению, писать он начал с двадцати четырех лет и писал почти что каждую ночь.

Мы, конечно, ему мешали, засиживались, отнимали у него драгоценное время. Впрочем, сам он говорил, а я ему верю, что не только мешали, но и в чем-то помогали. Он даже более обнадеживающую фразу сказал: "Ровно на столько, на сколько вы мне мешаете, ровно на столько же и помогаете".

Писал он по ночам, при этом пил много чая, крепкого и сладкого. Утром ложился спать. Мы приходили к нему только тогда, когда он просыпался. Сутра пораньше, или днем никогда не наведывались. Повести его, конечно, прочитали.

- Твои создания слишком целомудренны, а потому фальшивы,- говорил Леонид.- Вних не хватает откровенных сцен, доходящих до цинизма. Если бы ты умел сочетать одно и другое, может быть, и получилось бы что-то замечательное. Атак- трава, бесцветный силос, корм для овечек и козочек.

Слушая Леонида, я ловил себя на мысли, что мне очень нравятся повести Калещука, и нравятся именно за то, за что Леонид их ругал,- за их целомудрие. Аеще и за то, что он без напряжения, без натяжек, просто и доходчиво рассказывал в них о самом главном,- о любви, о дружбе, о верности и чести. Об этом искренно никто не мог написать, а ему удавалось. Иэто было просто настоящее чудо.

Рядом с нами жил настоящий гений, но мы не хотели этого признавать. Ия в этом смысле был не исключением. Япочему-то стеснялся сказать все, что думал о Тарасе, вслух. Леонид, наоборот, никогда не стеснялся. Иоднажды так разошелся, стал, словно стоя на трибуне, проповедовать свое мировоззрение, свое миропонимание:

- Живем в эпоху ума, а не христианства, кто поумнее, тот и прав. Покуда существовать будет человечество, будет и грызня за место под солнцем. Ахристианство,- не что иное, как сентиментальность. Когда плохо, сходил в церковь, поплакал и все, на этом его роль заканчивается. Дальше делай то, что хочешь. Наш век- торгаш, и нет такого труда, где без преступлений обходилось бы. Асейчас тем более, не жить, а выживать надо.

- Ты путаешься в понятиях,- сказал Тарас.

- Акак в них разобраться?

- Если есть у тебя совесть, то это не трудно.

- Ачто такое совесть? Такого понятия нет. Есть ум, есть талант, есть способности, и всем этим нужно пользоваться. Асовесть- это мытарства российские, понятие, придуманное сопливой интеллигенцией.

- Как? Как ты сказал?- оживился Тарас и взялся за ручку.

Леонид осекся, чего-то испугался и совсем не тем уверенным голосом, которым только что говорил, спросил:

- Чего это ты записываешь?

- То, что ты сказал,- ответил Тарас.

- Потом в чью-то глотку засунешь? Вповестушке черканешь?- интересовался Леонид, не скрывая своего недовольства.

- Обязательно.

- Эх ты, писатель. Яже тебе золотые слитки за так отдаю,- решил он отшутиться и засмеялся.

- Не золотые, а бриллиантовые. Бриллиантовые россыпи,- восторженно вторил ему Тарас.

- Ну, и куда ты это сунешь? Дашь какому-нибудь подонку, который перед тем, как зарезать сироту, слова эти скажет, а затем и сам поплатится.

- Не исключено.

- Все сказки пишешь, где зло наказано, а добро торжествует.

- Для тебя сказки, для меня- реальность.

- Что ж, так до конца дней своих и будешь пером скрипеть?

- Хорошо бы.

- Ажить когда?

- Для меня работа- жизнь. Ятолько когда работаю, только тогда и живу.

- Что же тебе нужно от этой писанины? Деньги? Слава? Женщины?

- Ничего.

- Ну, хорошо. Аты думаешь о том, кто будет читать твои повести? Аможет быть, им не понравится?

- Пишу я для себя. Найдется тот, кому понравятся мои труды, буду рад. Не найдется, тоже не обижусь.

- Ачто же ты не печатаешься?- спросил я у Тараса.

- Да как-то время на хождения по редакциям тратить жалко. Лучше еще что-нибудь напишу, пока пишется.

Он много тогда интересных вещей сказал.

- Для меня,- говорил Тарас,- жизнь кончается тогда, когда я перестаю мечтать о прекрасном, перестаю замечать красоту и стремиться к ней. Когда я написал свою первую повесть, то почувствовал себя примерно так же, как князь Андрей, когда его отправили курьером к австрийскому двору с известием о победе на Дунае, человеком, долго ждавшим и, наконец, достигшим начала желаемого счастья. Каждый автор должен не только любить всех своих героев, но также и полностью отвечать за все то, что он пишет. Удивительная вещь- слово, печатное слово, в частности. Даже не сведенные в конечную мысль и те у разных писателей наполнены разным духом. Стоит мне только взглянуть в раскрытую книгу, как я сразу же понимаю, нужно мне читать это или нет. Родной ли дух живет на этих страницах или чуждый.

- Ачто такое писатель?- спросил я.

- Писатель, по-моему, это не тот, кто время от времени что-то пишет и даже не тот, кто постоянно пишет и не может не писать. Писатель тот, кто дышать, жить без литературной работы не может, тот, кто все мысли, все силы... Вся жизнь у которого только на то и устремлена, чтобы писать. Аплохой он или хороший, для современников он пишет или в расчете на будущее, это все вопросы десятые. По-моему, так.

- Это ты про себя?- злорадно улыбаясь, спросил Леонид.

- Нет, мне до этого далеко,- глядя ему прямо в глаза, ответил Тарас.

У Калещука было два друга-сверстника. Оба в прошлом, как и Тарас, выпускники МАИ,- Тагир Чурхенов и Борис Мулерман. Мы с ними также были знакомы.