С Фелицатой Трифоновной произошла у меня маленькая ссора. Она гоняла меня, почем зря, как лакея, привыкла к этому и не замечала подчас, что просто оскорбляет и унижает.

- Давай, беги, такси мне лови, я тороплюсь, опаздываю на радио.

И я бегал, ловил такси. Так было и на этот раз. Она послала меня за таксомотором, сделала это демонстративно, послала не потому, что опаздывала куда-то, а для того, чтобы перед актерами театра продемонстрировать свою власть надо мной.

- Скорей беги, поймай лихача, я безумно опаздываю,- сказала она.

- Не надо,- осадил я ее менторским тоном, никуда не побежав, разумеется,- не надо торопиться. Ктем, кто не торопится, все всегда приходит вовремя. Включая лихача.

Она вытаращила на меня глаза, побагровела; многие из тех, перед которыми она хотела продемонстрировать свою власть надо мной, откровенно смеялись, так как тоже не ожидали от меня подобного демарша.

- Аты заметно повзрослел и прибавил за этот год,- только и смогла сказать Фелицата Трифоновна.

Леонид, приходящий к нам в ГИТИС из ВГИКа, постоянно ругался и спорил. Кто-то сказал, что в литинституте много студентов с физическими недостатками; Леонид, тут как тут, подхватил эту тему.

- Яуродов не переношу,- говорил Леонид,- они мне мерзки. Как увижу горбатого, так непременно хочется залезть к нему на горб и, как в седле, прокатиться. Кроме шуток, так сильно хочется, что всякий раз еле сдерживаюсь.

После такого признания Леонида стали все ругать. Поначалу робко, затем все смелее. Толя Коптев, взяв на себя роль главного оппонента, утихомирил ребят и спросил:

- Авыпрямить горб не хочется?

Леонид захохотал и ответил:

- Это как? Лопатой по горбу бить? Нет, не хочется.

Толя обиделся и стал объяснять, что совсем другое имел в виду.

- Ну, и кулаком по горбу тоже не хочется,- дразнил его Москалев.- Взгромоздиться, прокатиться, это да. Абить, нет, бить не хочу.

Когда же Толя, красный, как рак, наконец, вдолбил истинный смысл сказанных слов в голову Леонида, который, впрочем, и без того этот смысл понимал, то получил в ответ следующее:

- Чего о глупостях толковать? Если бы я и хотел горб выпрямить, то все одно мне это не под силу. Так какого же хрена мечтать о пустом? Аесли б и мечтал, то помалкивал, так как считаю, что хвастаться добрыми делами, хорошими намерениями, высокими мыслями подло.

- Агадкими не подло?

- Да,- с охотой согласился Леонид,- так как открывая перед вами грязь свою, я таким образом, что называется, исповедуюсь. Не всякий ведь сознается в гадостях так, как это сделал я. Хотя уверен, почти у каждого в душе имеется желание, которое, быть может, в сто тысяч раз грязнее моего. Но об этом вы помалкиваете, а говорите лишь о добрых намерениях, красивых и возвышенных мечтах. Так кто же из нас лучше? Кто честнее перед собой и перед товарищами? Вот я уверен, что каждый из вас не прочь на чужом горбу прокатиться, так сказать, в рай въехать, но сознался в этом один я. Анакинулись вы на меня сразу же только потому, что не стоило об этом вслух говорить. Вот она в чем истинная причина, а не в том, что я подлец, а вы все благородные,- все молчали, Леонид продолжал.- поройтесь, покопайтесь в себе, я уверен, что каждый, если не будет лукавить, отыщет такое, за что ему смело можно было бы голову отрубить. Поэтому, когда казнили без суда и следствия, то по-своему были правы. Вкаждом есть то, за что его смело можно расстрелять.

- Ты говори за одного себя,- возвысил голос Толя,- о других не распространяйся. Ты, конечно, достоин смерти, ты убийца. Тебя мамка с дядькой спасли, и теперь ты, вместо того, чтобы красить себе лоб зеленкой, пьешь дорогое вино, портишь честных девчонок и философствуешь о справедливости. Не тебе о ней рассуждать.

Леонид задумался и промолчал. На этом спор вроде бы и угас, но немного погодя вспыхнул с новой силой. На начало спора я не успел, помню его с того места, где Толя говорил:

- Все хотят счастья, здоровья, долгих лет.

- Да ну?- грустно улыбаясь, оппонировал ему Леонид.- Ите, которые сознательно себя убивают? Им тоже нужно здоровье, долгие годы? Ипотом, что за упрощенный взгляд на мир? Наш мир широк и многообразен. Внем всем хватает места. Он просто должен быть заселен и такими людьми, которые совершенно сознательно жаждут несчастья и ищут его с той же настойчивостью, с какой ты себе ищешь счастье. Они хотят быть обманутыми, униженными и оскорбленными. Итаких- миллионы. Ни один, ни два, а миллионы. Разве не может быть так? Может. Больше того, так оно и есть. Ивсе попытки осчастливить их будут восприниматься ими, как зло и насилие. Аборьба с теми, кто их истязает и мучает, будет восприниматься этими людьми, как борьба с ними, униженными и оскорбленными. Вот так, Анатоль, и такое бывает. Аты тут стоишь и жонглируешь золотыми шарами с названиями "счастье", "здоровье", "долгие годы".

Толя промолчал, и получилось, что Леонид из спора вышел победителем.

Леонид был тогда на подъеме, он успевал и во ВГИКе учиться и у нас в ГИТИСе самостоятельные работы делать, и преподавать плавание детям, учиться и одновременно учить на крытых кортах взрослых дяденек и тетенек большому теннису. Да еще и пил, чуть ли не каждый день, да девчонок портил, как справедливо заметил Толя.

У меня же не хватало сил даже на то, чтобы примерно учиться. Возможно, я слишком много уделял внимание бесполезным предметам, на которые Леонид в свое время просто плевал. Язаискивал перед педагогами, он с ними даже не здоровался, в результате чего по некоторым предметам у него оценки были даже выше, чем у меня.

Читал Леонид очень много, читал все, что попадалось под руку, при этом все или почти что все подвергал критике. Но критиковал не огульно, а обоснованно, аргументированно, на примере показывая, как следовало написать и, объясняя, почему автор так сделать не смог. Складывалось впечатление, что он лично был знаком со всеми писателями и журналистами. Он знал о каждом из них такие интимные подробности, каких и сами они, должно быть, о себе не знали.

С ним невозможно было говорить на равных. Что бы я ему не рассказывал, даже свои ощущения,- он и тут смотрел глазами ментора, поправлял, говорил: "Все было не так", объяснял, что я чувствовать этого просто не мог. Не мог потому-то и оттого-то. И, слушая его объяснения, действительно, казалось, что прав он, а не я.

Нельзя сказать, что Леонида на курсе любили, слишком был заносчив и высокомерен. За его счет с удовольствием ели, пили, за его счет клялись ему в вечной дружбе, но все это было с привкусом искусственности, которую ощущали и "вечные друзья" и сам Леонид.

Ближе меня, Азаруева, Сабурова и Халуганова, у него никого не было. Сабуров с Халугановым, на тот момент интенсивно занимались собственной жизнью, им было не до Леонида, с Азаруевым он постоянно работал. Антон был занят во всех его самостоятельных работах в ГИТИСе, я же имел самое выгодное положение среди соискателей его дружбы, не надо было заискивать. Входил в дом к Леониду, скорее, как родственник, ибо и матушку его и дядьку узнал и полюбил прежде, чем познакомился с ним. Да к тому же мы с ним сдружились, помимо дядьки и матушки.

Вот разве что Тарас Калещук был для него таким же искренним и бескорыстным другом, как вышеперечисленные мной. Пришло время рассказать о нем. Очеловеке, который был для нас бесспорным лидером, наставником и учителем.