Мама вышла замуж, и, чтобы я её новой жизни с молодым супругом не мешал, отселила меня в коммунальную квартиру. Понять её было можно, выглядела она молодо, а взрослый сын постоянно напоминал, что ей уже не двадцать лет. Собственно, я давно хотел жить отдельно, но мечтал не о комнате, а о квартире. В ответ на мои расспросы мать разоткровенничалась и сообщила секретную информацию. Сказала, что тот дом в одной из квартир которого я буду жить в махонькой комнатушке, - через полгода пойдёт под снос и всем жильцам, включая меня, дадут отдельные квартиры.
- Всего полгода? - обрадовался я.
- Ну, пусть, год! Не больше. За то будешь иметь свою "однушку" в новом доме, - подумав, подкорректировала она сроки.
Год вроде недолго, но и это время как-то нужно прожить. Я сразу решил, что сдам комнатёнку нуждающимся, за символическую оплату, а сам это время перекантуюсь у друзей. Но мать не зря десять лет в Райкоме проработала, она прочитала мои мысли и сказала:
- Жить тебе, любимый мой сын, в этой халупе придётся самому. Так как в последствии, при "раздаче слонов", то бишь отдельных квартир, могут возникнуть ненужные вопросы. Смирись с мыслью, что придётся терпеть все тяготы и лишения коммунального общежития. Терпеть чего бы тебе это не стоило.
Похоже, мать знала о чём говорила. "Коммуналкой" была шестикомнатная квартира в ветхом доме, где три комнаты были наглухо заколочены, моя комната больше походила на кладовку, а две остающиеся принадлежали одной семье. Ту, что побольше, занимал Захар Евгеньевич Козлов, а маленькую, его сестра Лариса Евгеньевна с супругом, Барановым Ефремом Михайловичем.
Захар Евгеньевич отрекомендовался мне литератором. Он действительно написал роман, довольно объёмный. Который и принёс мне в первый же день нашего знакомства, так сказать для ознакомления. Не зная беды этой семьи, я по традиции, взятой из советских фильмов, дал ему бутылку, сказав, что это презент, положенный за моё новоселье. Захар Евгеньевич поморщился, посмотрел на бутылку, как на врага, а на меня, как на любимого родственника, которого долго не видел. Эдаким счастливым, долгим взглядом одарил. Даже сделал попытку обнять и поцеловать меня в губы, но в последний момент передумал, видимо опасаясь, что проявление его радости будет мною неверно истолковано.
Спрятав бутылку за пазуху, Козлов мне признался:
- Коля, я же завязал. Ну да ладно, читай роман. Потом скажешь своё восторженное мнение.
После этих слов Захар Евгеньевич скрылся за дверью.
С этого момента начались мои мытарства в этой новой-старой квартире. Одной бутылки Козлову оказалось недостаточно, он пришёл и спросил у меня другую. Узнав, что другую я по "недоумию", это его слова, прихватить не догадался, занял у меня практически все деньги и побежал в ночной магазин. Вернувшись ко мне, не зашёл, сдачу, как обещал, не вернул. Бегал потом в магазин ещё несколько раз. И всю ночь ходил, громко топая и сильно, словно кому-то на зло, хлопая дверями. Входной, дверью туалета, ванной комнаты. Кого-то при этом ругал в сердцах, бормоча себе под нос страшные ругательства.
Возвращаясь к роману. Я прочитал творение Захара Евгеньевича за одну ночь. История, описанная в книге, меня увлекла, хоть и была непритязательна. И когда по истечению нескольких дней у меня появилась возможность сказать об этом автору, то растроганный Козлов признался, что есть у него и второй "ребёнок", но "не доношенный", то есть незаконченный. Но это особая, болезненная тема, которой лучше не касаться.
Я поинтересовался, отчего его произведение выходит под именем Фомы Рассказова. О чём свидетельствовала надпись на обложке.
Сосед объяснил, что это его литературный псевдоним.
- Сестра называет Фокой Болтуновым, - странно улыбаясь, желчно прибавил он, - но я на это не обращаю внимания.
К этой его странной улыбке я потом привык, а в начале нашего знакомства она меня пугала. Было в ней, что-то настораживающее, похожее на безумие.
Трудно себе представить более своеобразного человека, чем мой сосед. Сейчас, оглядываясь назад, не могу отделаться от ощущения, что прожил я с ним, наблюдая его и слушая, не год, а целую вечность. Думаю, не он себе выбрал псевдоним, а псевдоним выбрал себе его. Слушая Козлова, я не в силах был разобрать, где у него кончается правда и начинается вымысел. Рискну предположить, что второй роман он не мог дописать потому, что так много о нём говорил. Пил он впрочем, ещё больше, что так же работе не помогало, к тому же ещё и развратничал. В общем, как мне кажется, с такой жизнью, какую вёл дядя Захар, не то, что роман, но даже и маленький рассказ написать затруднительно.
Я говорил ему об этом в глаза, он во всём со мной соглашался и тотчас принимался себя оправдывать.
- Поэтому столько и пью, - разводя руками в стороны, сетовал Козлов.
Получался замкнутый круг. Писать не может, потому что вечно пьян, бабы, ругань с сестрой и её мужем. А пьёт из-за того, что не может роман закончить. В качестве самокритики, напиваясь, он любил цитировать из священного писания: "возвращается пёс на блевотину свою".
Дядя Захар любил красивые фразы. Женщине своей, которая бранила его за пьянство, он на повышенных тонах угрожал: "Я-то восстану, как феникс из пепла, да тебя уже рядом со мной не будет! Праведник семь раз упадёт и семь раз поднимется, а лукавый будет уловлен". Она ему робко возражала, говоря: "И всё-то вы перепутали. Это трезвый семь раз упадёт и семь раз поднимется, а пьяный упадёт и будет словлен милицией в вытрезвитель. Вы хоть и книги пишите, а русские поговорки не знаете". Тут справедливости ради надо заметить, что если уж Захар Евгеньевич падал, то без посторонней помощи подняться не мог. И нам с Барановым, мужем его сестры, приходилось приносить его на своих плечах, как тяжко раненого бойца, в одних случаях с лестничной клетки, в других с улицы и укладывать в постель так, что бы с ним ничего дурного во время сна не случилось. Одним словом, лицом вниз. Неприглядное было зрелище. К тому же на следующий день, я это знал, - обязательно жди концерта. Козлов, как правило, ходил по коридору, как медведь-шатун, клянчил у сестры на опохмел. Затем, получив отказ, просил мелочь у её мужа. И наконец, потеряв последние силы и надежды, дядя Захар шёл ко мне, становился передо мной на колени и протягивая спрятанные с вечера деньги молил:
- Николушка, сил нет, ослабел. Не дойду до магазина. Сходи, принеси бутылочку, а я тебе потом отслужу.
- Что значит обслужу? - кричала подслушивавшая под дверью его сестра, - я вот матери его расскажу, что ты совращаешь малолетних!
- Дура! Я же не официант и не извращенец. Я сказал, "отслужу". Понимаешь, отслужу! Как серый волк отслужил Ивану Царевичу. А ты Варвара Егоровна дождёшься, от тебя вся посуда убежит. Раковина грязная, тарелок в ней гора. Ходит, подслушивает, вынюхивает. У тебя, что дел своих нет? Живёшь чужой жизнью.
- Бедная Зося и зачем она к тебе ходит, - сетовала Лариса Евгеньевна.
Ох и любил же фантазировать дядя Захар, как сам себя он тогда называл, говоря о своей персоне в третьем лице.
Когда, я признался ему что дом, в котором мы живём, скоро снесут, а нас расселят в новые просторные квартиры, он тотчас принялся расписывать интерьер своего будущего жилища.
- А знаешь что, Колька? - мечтательно закатывая глаза и улыбаясь, говорил он, - я новую, просторную квартиру, сразу же продам. Куплю такую же, как теперь в самом ветхом доме. А на вырученные от разницы деньги, сяду дописывать свой второй роман. А там глядишь, снова ветхий дом сломают и дадут вторую новую квартиру. Я её буду сдавать, а сам с весны до осени стану жить в деревне. Заведу курочек. Не много, штук пять. Петушка, чтобы было им веселей. Можно гусей и уток, если речка не далеко. Я знаю хорошие места, я тебе их покажу. Сейчас деревни пустые стоят, в них дома копейки стоят. А красота вокруг такая, что словами не передать. Хочешь, ступай за рыбой на речку, хочешь в лес по грибы. Красота!
- А работать вы не хотите? - интересовался я.
- Как не хочу? Очень хочу, - убеждал меня Козлов. - Но моя работа писать книги, у меня роман не закончен. А работать грузчиком или сторожем... Да я там ещё хуже сопьюсь, чем сидя дома. Ты думаешь, почему я так пью? Потому что от этих баб назойливых не могу отвязаться. Не в состоянии я жить, как хочу! Рабом страстей являюсь. Много дурных привычек приобрёл и отстать от них никак не получается. А чтобы закончить начатую книгу, нужен покой. Нужно жить с героями романа, а не с бабами и бутылкой. Да курю много, это вреднее всего, - по утрам откашляться не могу. Должно быть, все лёгкие уже прокурил, стали на сыр швейцарский похожи. Ты не ругай меня, я пробовал писать. Бывало, только протрезвею, только сяду, возьму ручку и склонюсь над листом бумаги, приходит муж сестры. Спрашиваю: "Зачем пришёл?". Баранов говорит: "Со своей поругался, можно у тебя посижу?". И бутылку ставит на стол. Говорю: "Я в завязке" - "Ну, тогда я один буду пить". И всю ночь сидит у меня, пьёт и курит. Не веришь? Ещё увидишь. Это его бесы крутят. Так случается всякий раз, как только я собираю достаточно силы воли, чтобы сесть и писать роман.
- А выставить его, в такой ответственный момент разве нельзя? Пусть на кухню идёт, там сидит и пьёт свою водку, - горячился я.
- Дело в том, что я смел и дерзок, только находясь под градусом. Когда я трезвый, то делаюсь очень деликатен. Тут и чувство вины за пьянство беспробудное, но главное, - это необходимое условие для того, чтобы войти, проникнуть в плоть романа. Надо быть смиренным, всех простить, прийти в особое, гармоничное состояние с миром. Этим бесы и пользуются, подсылая мне Баранова в самый неподходящий для его отпора момент. Ведь Ефрем Михайлович годами со мной не разговаривает, не общаемся. Но стоит мне решиться на подвиг, отказаться от всех удовольствий. От женщин, алкоголя и табака, прийти в подходящее для "входа" в работу состояние, Баранов тут как тут. И заходит всегда так, словно к закадычному другу явился, с которым всего лишь пять минут назад расстался, недоговорив о главном. Конечно, бесы его ко мне приводят, а он даже и не понимает этого. Он делается куклой в их руках. Задача у бесов одна, не дать мне выпрямиться, не позволить встать из грязи, в которой я прибываю, и сделаться не рабом, но хозяином своих страстей. Чтобы как-то намекнуть о нежелательном его присутствии в моей комнате, я обыкновенно говорю: "Извини, Ефрем, молюсь". На что он, открывая бутылку, отвечает: "Молись, молись, Захар. Ты мне не мешаешь". Ну, о чём с таким человеком говорить. А если чувствуют бесы, что я распаляюсь внутренне и хочу его выгнать, то играют на опережение. Баранов начинает не своим, умоляющим голосом взывать к моему милосердию. Говорит: "я понимаю, что мешаю. Знаю, что ненавидишь меня в сей момент. Но мне пойти некуда". И знаю, что не Ефрем это говорит, что бесы смеются надо мной, заставляя его всё это произносить, но выгнать не могу. А писать в его присутствии, душевная организация не позволяет. Вот и сижу всю ночь, смотрю, как он потихоньку бутылку опорожняет и сигарету за сигаретой выкуривает. И так продолжается день, неделя, месяц, год, - до тех пор, пока я не сорвусь. Не позволяют мне бесы писать, - сторожей рядом держат.
- Ну, пусть пришёл, посидел и ушёл. Вы бы отдохнули и рука к перу, перо к бумаге, - старался я направить Козлова в творческое русло.
- Ты не услышал меня, - терпеливо внушал мне Захар Евгеньевич. - Я не пил, не курил, не встречался с бабами целый год. И в течении этого года Баранов каждый день у меня сидел. Каждый день.
- Ну, не верю. Не могу себе такого представить, - горячился я.
- А ты поверь. Всё было именно так, как я тебе сейчас передаю. Я же говорю - бесы. Причём, ты же Ефрема Михайловича знаешь, - аккуратист, чистюля. А у меня свинячил, как последняя... А как светает, встаёт из-за стола и на подгибающихся ногах к себе, отсыпаться. И ты знаешь, как моя сестра Лариса строго относится к пьянству. Во весь год его "чёрного" пьянства, она и слова ему не сказала, как будто так оно и надо. Баранов серьги её за бутылку оставлял в магазине, закладывал своё кольцо обручальное. Будешь смеяться, он даже их свидетельство о браке оставлял под залог. Ни слова ему не говорила. Скажешь, у человека просто чёрная полоса была. Вот только почему-то все его чёрные полосы строго к моим желаниям взяться за роман подогнаны. Но я же не железный, - срывался. Вот и сейчас, к стыду своему, пью. А если будет отдельная квартира, я столько дел понаделаю. А может, и в деревню не уеду и сдавать квартиру не стану. У меня ведь ещё талант живописца есть. И потом не тридцать же дней в месяц я пишу, а недели по две. Вот и стану в дни отдыха картинки малевать и в салонах художественных их продавать. Тогда уж точно не до водки будет. Когда работа по душе о выпивке и не помышляешь. Ты знаешь, как-то раз меня друзья "торпедировали", так сказать "зашили" от пьянки. Так я ни дня не скучал. Хотя обманываю. Первый месяц было. И то, только потому, что привычку выпивать приобрёл. А чуть погодя даже и смотреть на неё, проклятую, не мог, и запаха не переносил. И пьяные рожи вчерашних собутыльников, казались масками из фильма ужаса. От тебя тайн нет, - одним из условий "зашития" было финансирование моего писательского труда. Я тогда старался, - усердно писал. Беда больших романов в том, что они долго пишутся. Понадеялся на свои силы, думал, за год управлюсь. Не получилось. Финансирование закончилось и снова покатился я по наклонной. Плохо живу. Сам знаю, что плохо. Знаю, что ни чем хорошим жизнь такая закончиться не может. Из хорошего, подающего большие надежды автора, превратился фактически в отрицательного персонажа захудалого рассказа или даже фельетона. Но я рассуждаю так. Лучше уж помучаюсь, - авось подходящий шанс представится, чем оборвать всё разом. Ты меня понимаешь? И потом, всё же верующим человеком себя считаю. Следовательно претерпеть всё должен до конца. К тому же такие кошмары видел, в таких адских мирах бывал, что не очень-то туда и тороплюсь. Всё надежда в душе теплится на исправление. А вдруг поднимусь с колен, вдруг руку помощи кто-то подаст. Вот ты сказал про новую квартиру, и я опять ожил. Снова появился свет, к которому надо стремиться. Я брошу пить и баб разгоню. Возьмусь за какую-нибудь работу, стиснув зубы, годок потерплю. А там, знаешь, когда не пьёшь, то на твоём пути начинают встречаться интересные люди. И жизнь сама собой налаживается и поворачивается к тебе лицом. Смотришь и погода за окном стала хорошая и это даже в том случае если дождь проливной идёт вторую неделю, не переставая. Да, жизнь она штука такая, - озорная, ревнивая. Не терпит нытиков, лентяев и лежебок. Это всё предатели. Да я пил и пью, поглощён бутылкой. Но я никогда не боялся любить, не был циником, так сказать духовным импотентом. Повезёт тому, говорят, кто сам везёт. Надо впрягаться. Раз нет возможности в настоящее время заниматься писательским, литературным трудом, а в написании большого романа на первом месте не талант, а терпение и выдержка, - значит надо искать себе "чёрную" работу и ждать своего часа. Сказано: "тот, кто умеет ждать, всё получает вовремя". Ты у меня Коля, вроде священника, - только тебе и могу исповедаться, открыть то, что на душе. Бабам, тем, что ко мне приходят, - им ничего не нужно кроме постели. Они меня не слушают и сами ничего не рассказывают. С сестрой давно уже чужие, - живём как соседи. А душа ведь общения просит, хочет в беседе дружеской согреться. А бабы похотливые воистину порождение дьявола, в такую яму меня увлекли, что и не знаю, способен ли выбраться. Хотя господь милостив, надо только искренне молиться.
У Захара Евгеньевича на груди, на зелёной тесёмке, висел алюминиевый крестик. Козлов всякий раз вынимал крестик и целовал его в подтверждение того что Бог ему дорог. Вот и на этот раз он полез за крестиком и не обрящил его на тесёмочки, - что тут началось. Дядя Захар зарыдал, забился в истерике, упал на четвереньки, стал ползать и искать пропажу.
- Ты не знаешь, что я потерял, - кричал Козлов. - Я без него пропаду.
Когда я принял участие в поисках и нашёл ему крестик, он повесил его на место и тот час совершенно успокоился, даже повеселел. Вечером, в качестве благодарности, принёс и подарил мне мороженое. С учётом того, что прибывал он в тотальной нищете, этот жест доброй воли демонстрировал, что действительно найденный мной крестик был ему дорог.
Женщину, с которой он делил постель, звали Зося Золкина. Денег она ему не давала, приносила продукты, которые с ним же и съедала. Случались скандалы. Козлову, например, нужно было похмелиться, а она отказалась в этом момент его финансировать, мотивируя это тем, что пьянки давно уже перешли в запои. Дождалась того момента когда Захар Евгеньевич начал синеть и трястись. После этого принялась показывать настоящий спектакль. Швырнула скомканную купюру в лицо Козлова и при всех выпалила:
- Пропили вы меня, Захар Евгеньевич. Проститутку из меня сделали. Ради вашей бутылки я первому встречному в подъезде отдалась. Я этого вам никогда не прощу.
А похмелье у Козлова было тяжёлое. Его рвало, трясло. Всё это я наблюдал своими глазами. А вечером, как только он приходил в себя, начиная набирать силу, прибегала рыжая бестия в красной блузке и зелёной юбке Зося Золкина и при всех начинала перед Козловым извиняться:
- Простите меня, Захар Евгеньевич, я вам наговорила гадостей. Я весь день плакала, думала вы умерли, а сейчас, увидев вас живым, веселюсь и радуюсь. Мне хорошо.
Как правило, в знак примирения она приносила с собой бутылочку, а то и две. "Чтобы в магазин по сто раз не бегать". И после первой рюмки укладывала литератора в кровать. И Козлов, за пять минут до её прихода обещавший себе и мне: "Колька, всё! Если останусь живым, больше ни-ни", снова летел в тартар о чём свидетельствовали скрип и визг пружин его старой кровати и сладострастные стоны его ненасытной любовницы.
Не мог дядя Захар эту змею прогнать и от водки отказаться был не в силах.
Вспоминается сцена, когда запил и Баранов. Он действительно расположился в комнате у Козлова с целой батареей бутылок. А чтобы тот не прогнал его, говорил масленым голосом льстивые слова:
- У тебя, Захар, есть харизма. Встань с колен, великий человек, подними знамя, - мы все как один пойдём за тобой.
И соблазнённый похвалами писатель стал бегать по многочисленным партиям, появившимся в то время, как грибы после дождя. Искал для себя вакантное место вождя. Все места оказались заняты. Свою комнату он превратил в дискуссионный клуб, каждый вечер проводились в ней диспуты.
- А я скажу им: "Если будут бедные, то не будет и богатых!", - кричал Козлов перед походом в очередную партию. И собутыльники, которые пили за счёт Захара Евгеньевича, а их собиралось до десяти человек, дружно пели ему угодливую песню: "Наш командир удалой, мы все пойдём за тобой. Если только труба позовёт...".
Дяде Захару, как и всем нам, слабосильным, нравились похвалы. Слушая угодливые песни, он плакал пьяными слезами и раздавал должности в своём несуществующем правительстве: "Ты у меня будешь министром финансов, а ты министром образования".
Прошёл год, ветхий дом не снесли, стоит себе на прежнем месте, но я уже в нём не живу. Мне хочется верить, что у моих бывших соседей всё сложится хорошо. Хочется пожелать Захару Евгеньевичу, как литератору, не пить, не блудить, держаться подальше от политики и наконец дописать свой второй роман.