Пятница. Двадцать шестоеиюня

Утром Степан и Фёдор отправились к Черногузу, так и не дозвонившись до него, не договорившись предварительно. Шли той же знакомой дорогой, через чужую калитку и чужой сад. Подходя к дому Корнея Кондратьевича, Фёдор подставил ладонь и поймал пёрышко, летевшее с неба. Он приметил его заблаговременно, поймал, а затем, разжав пальцы и сказав "лети", сбросил с ладони.

Степан стоял рядом и спокойно наблюдал за другом. Они находились на свободной площадке за домом, усыпанной гравием, и ожидали появления Богдана. Но Богдан не вышел, и, совместив ожидание Богдана с перьевыми манипуляциями, какое-то время, для приличия выждав, друзья вошли в дом. Все двери были нараспашку, и изо всех щелей несло керосином.

- Тараканов, что ли, морит?- Сказал Степан, поднимаясь по лестнице.

Ни Богдана, ни Марко по пути следования не встретили. Корнея Кондратьевича нашли на третьем этаже в кабинете. Он был сильно потрёпан и казался растерянным. Выглядел скверно. Глаза бегали, губы дрожали, был небрит, в одежде наблюдался полнейший беспорядок.

Весь пол в кабинете был завален перьями, он подбирал их горстями, подбрасывал, и с каким-то особенным сладострастием в голосе, сам себе говорил: "Какая красота".

- А-а, хлопцы!- Радостно закричал он, заметив племянника с другом.- Возьмите, спробуйте сами!- Обратился он к ним.

Корней Кондратьевич подбросил очередную порцию, умилился тому, как перья летают, и, повернувшись к Степану и Фёдору, потребовал поддержки:

- Красиво? Скажите... А, вот и Амельян!

В кабинет вошёл Емельян, был он в белой, широкой, рубашке с красными райскими птицами на груди.

- Истинный Бог, Корней Кондратьич, это последняя,- сказал он, показывая маленькую, шёлковую подушечку.- Больше нет.

- Кромсай! Кромсай, не разговаривай! Не люблю болтунов. Слишком много, Амельян, болтаешь. Ах, я же позабыл совсем. Вам же гроши нужны? Вы же за деньгами? Сейчас, сейчас,- засуетился Черногуз, высыпая ворох перьев из подушечки на пол, себе под ноги, вместо того, что бы подбросить его в воздух.- Сейчас, сейчас,- повторил он, стряхивая с рук прилипшие перья.

- Нет,- как-то вдруг, неожиданно для себя самого, сказал Фёдор.- Якак раз пришёл поблагодарить Вас и сказать, что деньги не нужны.

- Да? Хорошо,- произнёс Черногуз, наклонив голову в сторону и, обращаясь к Емельяну, тихо шепнул. - Видишь. Есть всё-таки на земле люди, которым деньги не нужны. А мы с тобой ради них жизнь прожили.

- Не знаю я таких людей, чтобы деньги не были нужны,- проворчал Емельян и, видимо по заранее оговорённому плану, зашёл в ту комнату, где стоял рояль, взял там два тяжёлых чемодана и, ни слова никому не говоря, пошёл на выход.

- Видите, какой у нас беспорядок?- Сказал Корней Кондратьевич, разводя руками.- Извините, переезжаем. Так что, сейчас, принять не смогу.

- Мы тогда, наверное, пойдём?- Обратился Фёдор одновременно и к Черногузу, и к Степану.

- Идите,- с готовностью отозвался Черногуз.- Вдовиченка на два слова оставьте,- попросил он вдогонку.

- Подожди на улице, я скоро,- сказал Степан Фёдору, возвращаясь в кабинет.

Оставшись с племянником наедине, Черногуз достал носовой платок, высморкался, пристально посмотрел Степану в глаза, после чего, взяв его за руку, повёл через комнату с роялем в свою спальню.

Проходя через комнату с роялем, Степан эту комнату не узнал, так всё было побито и поломано, что казалось, сил человеческих не хватит, чтобы содеять подобное. Рояль, на котором он играл, был превращён в груду щепок и проволоки. Зеркала, лакированные табуреты, столики- всё было обращено в пыль. Сами стены и те многократно были истыканы и пробиты. Зрелище было ужасное. Единственно, что находясь в этой комнате, имело нетронутый вид, были взявшиеся неведомо откуда, три железные канистры, коричневый кожаный чемодан и кайло, коим, видимо, и был учинён весь этот разгром.

Вспальне, куда Степана привёл Черногуз, кровати не было, и вообще ничего не было, кроме двух человеческих тел, лежащих на полу, накрытых простынями. Подойдя к одному из тел, Черногуз стянул простынь и Степан увидел мёртвую Жанну с четырьмя пулевыми ранениями, с запёкшейся кровью и с чуть заметной ссадиной на лбу. Не говоря ни слова, не спрашивая разрешения, Степан кинулся к другому телу и, только убедившись, что под простынёй не Максим, а Марсель, позволил себе спокойно отдаться рвотным позывам. Его тотчас стошнило.

Марсель был мёртв и так же, как у Жанны, имел следы от четырёх огневых ран в области живота.

- Я Константину всегда говорил, что он подлец,- вдруг неожиданно высоким слогом и высоким голосом, заговорил Черногуз.- А, тебя, Степан, я всегда ценил и считал первым из всех. Хотя, положа руку на сердце, надо сознаться, что ты хуже худшего, а Константин против тебя чистое золото. Скверно было, что он бабник, и что она к нему бегала. Путалась она с ним. Бодя видел, что даже по городу обнявшись, гуляли. Ну, что ж, пущай всегда будут вместе.

Больше Черногуз ничего сказать не смог, на него напал внезапный чих. Он стал чихать и, не говоря более ни слова, жестом показав, что надо уходить, пошёл прочь из спальни. Степан последовал за ним и, пройдя комнату, лежащую в руинах, догнал дядю в кабинете.

Дядя уже не чихал и не подбрасывал, как прежде, перья в воздух, стоял лицом к окну и расчёсывал свой "ёжик" редким гребнем.

Заметив Степана, он кинул гребень на стол, подошёл к нему и, касаясь рукой плеча, заговорил:

- Ты был совсем маленьким, не помнишь. Яприезжал к Филиппу, к сестре Ирине. Ты сидел на крыльце и играл с муравьём. Ясказал- дай поглажу. Брехал. Задавить хотел. Аты не дал, и говоришь: нельзя, он маленький. Муравей в трещину спрятался, а ты мне шепчешь: домой пошёл, детям кашу варить.

Корней Кондратьевич с тоской в глазах посмотрел на молчавшего Степана и вдруг, сказал:

- Кот сбежал. Плохая примета. А у меня ведь тоже был сын. Не знал об этом? Знай. Баба мне родила. У неё своих трое было, так она, дура, ещё рожать вздумала. Сам я у неё роды принимал. Сын мой в рубашке был, весь в плёнке родился. Счастливый, значит. Яего, как он был, в ватное одеяло закутал, снёс в сад и там под яблоней зарыл. Своими руками, своими руками...

- Там в спальне... Их... Это ты?- Еле слышно спросил Степан, чувствуя, как по позвоночнику побежала холодная струйка пота.

- Бодя,- передразнивая его, отвечая таким же шёпотом, сказал Черногуз и, сходив в проходную комнату, вынес оттуда коричневый кожаный чемодан.

- Всё, что мог, для тебя я сделал. Что обещал, выполнил,- говорил Корней Кондратьевич, будто отчитываясь. - Прощай, не помни зла. На, возьми и иди,- он пододвинул к племяннику чемодан. - Тут и тебе, и твоему лейбшему корешу.

Степана долго уговаривать не пришлось. Не прощаясь, стараясь не глядеть в сторону дяди, он взял чемодан и не пошёл, а побежал прочь из этого дома. Только выскочив на улицу, он ощутил в полной мере тяжесть своей ноши. Когда нёсся по лестницам, чемодан казался невесомым.

Фёдор, выйдя от Черногуза, провёл в одиночестве минут двадцать. Начиная беспокоиться, он собрался было снова зайти узнать, что за причина задержки, как вдруг навстречу выбежал Степан.

Степан бежал с большим, тяжёлым чемоданом. Пробежал мимо него и только сделав ещё шагов пять-шесть, остановился.

- Это нам, на двоих,- пояснил он, когда Фёдор подошёл.- Давай посмотрим, что там и сразу же пойдём. Ты только помни, что нам скорее отсюда надо уходить.

Степан присел на корточки, положил чемодан на бок и открыл крышку. Вчемодане поверх всего лежала бархатная, малиновая скатерть с бахромой по краям. Откинув её наполовину и увидев золото в слитках (слитки были в форме ванночек), Степан сразу же схватил два из них и стал запихивать в боковые карманы пиджака.

- Не тащить же чемодан через весь город,- так он объяснил свои действия, встретившись глазами с Фёдором. Он, конечно, прекрасно видел, но не хотел замечать того, что слитки лежали на прозрачном пакете, в котором находились золотые коронки и даже целые, литые челюсти, некогда помогавшие кому-то пережёвывать пищу, а теперь обратившиеся в золотой лом.

- Брось,- сказал ему Фёдор,- пойдём отсюда.

- Как это - брось? Нет. Слитки, в любом случае, возьмём,- возразил ему Степан и, поднявшись, отбросил ногой скатерть со второй половины чемодана.

От увиденного оба пришли в оцепенение. Там, во втором углу, на горе из бриллиантов, изумрудов, рубинов и жемчуга лежала отрезанная голова. По белым ресницам на одном глазу друзья сразу же угадали, что голова эта была когда-то на плечах у Богдана. Степан и Фёдор молча глядели то на голову, то друг на друга. Первым в себя пришёл Фёдор, он отшатнулся от чемодана и стал Степану говорить:

- Брось! Брось, тебе говорю!

Степан достал слитки из карманов, один кинул на землю, к чемодану, а другим попытался разбить окно кабинета, находящееся на третьем этаже. Слитки были весом то ли восемь, то ли девять килограммов. Слиток не долетел, ударился о стену дома и упал. Раздосадованный Степан, споткнувшийся к тому же о чемодан, не выдержал и во весь голос крикнул:

- Ты мне не дядя! Ты гад! Я не хотел! Не просил тебя!

Друзья стояли на площадке, усыпанной гравием и ожидали, что откроется окно, и Черногуз ответит. Но ответа не последовало.

Вместо этого они вдруг услышали треск и какой-то подозрительный, неприятный шумок, доносящийся из дома, который с каждой секундой всё увеличивался и нарастал. Не сговариваясь, интуитивно ощущая опасность, Степан и Фёдор побежали подальше от дома, и тут же, через каких-то несколько мгновений, из открытой двери вырвалось огромной силы пламя и стало лизать рыжим языком дом снаружи. Втом, что и внутри всё полыхает и горит, ни Степан, ни Фёдор не сомневались. Шли по разлитому, на первых двух этажах, керосину и хорошо представляли, как это может гореть.

- Знаешь, зачем он меня оставлял?- Громко и спешно заговорил Степан, как бы боясь того, что досказать не успеет.- Он показал убитых. Там, в той комнате, где ты спал. Там... Там, Жанна, жена молодая его и Марсель, оба мёртвые. Он решил, что они любовники и убил их. Не сам убил, велел это сделать Боде, а сам потом и Бодю, вроде как для меня. Ая не просил убивать, он это всё сам придумал!

Степан неожиданно для Фёдора перекрестился и закричал:

- Вот истинный крест! Ты может, думаешь,- я Корнею говорил: отруби голову, а потом мы вместе посмеёмся? Верь мне, и в мыслях не было! Но это неважно,- сказал он, задумавшись, понижая голос, сказал так, как будто вдруг опомнившись, старался не забыть, не упустить что-то главное.- А важно то, что Максим, твой Максим был у Жанки в любовниках! Я это точно знаю и надо немедленно найти его и схоронить. Ой, прости, сболтнул, не подумав. Я в том смысле, чтобы спрятать. Потому, что это маньяк, убийца, страшный человек. Видишь, он не выходит, а дом уже весь горит. Дом поджёг, а сам... Думаешь, где он?

- Максим?- Рассеяно спросил Фёдор.- Разве точно, Максим?

- Максиму сразу же, сейчас же позвоним,- сказал Степан, как бы косвенно подтверждая, что "точно Максим".

- Да, да,- рассеянно согласился Фёдор.- Надо будет сейчас же... А,где же Черногуз? Почему он, действительно, не выходит?- Поинтересовался Фёдор, становясь как бы блаженным, человеком переставшим ощущать реальность.

- То-то и оно!- Обрадовался Степан вопросу.- Он следы заметает. Смотри. Так он переезжает, гад! Я уверен, что есть в доме подземный ход и он как раз через него теперь.

Степан не договорил, стекло на третьем этаже со звоном вылетело, и из окна повалили перья. Впроёме окна показался Черногуз, захохотал нечеловеческим, сильным смехом и закричал на всю округу:

- Красота!

Фёдор со Степаном стояли и смотрели на него в недоумении. Дом настолько сильно был объят пламенем, что даже стоя от него на довольно значительном расстоянии, было нестерпимо жарко, а яблони, росшие чуть ближе к дому, так те просто горели. Было непонятно, каким образом Корней Кондратьевич мог там находиться, оставаясь при этом живым. Он снова выкинул из окна перья, прокричал "красота" и исчез. Его не было видно и слышно долгих секунд пять.

- Сгорел,- тихо сказал Степан.

И тут же, как бы в опровержение его словам, из горящего дома донёсся знакомый выкрик. Шум от пожара стоял такой, что невозможно было бы услышать ничего из того, что говорилось или кричалось в доме. Будь то усилено даже в сто раз. Однако, голос Черногуза, покрывая весь этот шум, как голос самого Сатаны, внезапно заговорившего прямо из преисподней, с неземной, с сатанинской силой, разносил над посёлком, как заклинание, одно и тоже слово.

Люди, собравшиеся со стороны парадного крыльца, плакали и причитали. Бабы голосили, как на похоронах.

Терем, к которому привыкли и без которого каждому из них не представлялся родной посёлок- горел. Горел вместе с хозяином, который хоть и кричал, но не звал на помощь, выкрикивал непонятное для собравшихся слово.

Пожарная команда, находящаяся в двухстах шагах от дома Черногуза, на той же улице, где собрался народ, так и не соизволила принять меры к тушению. Да и чем бы они помогли, если разыгравшаяся вдруг со страшной силой гроза, одна из тех, которые случаются только на юге, когда в течение нескольких секунд на голову сваливается целая стена воды, и та оказалась бессильна. Пламя от проливного дождя не затухало, и казалось, что даже наоборот, только сильнее разгорается. Невозможно было оторвать глаз от этой мистерии. Проливной дождь, гром и молнии, пожарище, стенания людей, и голос подземелья, кричащий "красота".

Фёдор и Степан, собиравшиеся бежать, спасать Максима, промокли до нитки, но продолжали стоять и следить за происходящим. Жутко и сладостно было созерцать дом, который со всех сторон лизало пламя, ощущать себя участниками всего этого. Степан и Фёдор, временами переглядывались, ни слова друг другу не говоря, и снова молча продолжали смотреть на огонь. Огонь был главным героем мистерии. Синие, зелёные, малиновые языки пламени, выскакавшие то здесь, то там, не так увлекали, как сама стихия пожара. Казалось, что огонь- живое существо, чудовищных размеров зверь, постепенно проглатывающий дом. Он заталкивал его в своё горло и чем более дом поддавался, тем он становился всё более нетерпеливым. Он спешил, торопил свою жертву, был недоволен её медлительностью, злился и ревел.

Обгорела и обвалилась крыша, почернели горящие брёвна, а крики Черногуза были всё ещё слышны. Это было невозможно, но, тем не менее, слово "красота" неслось над посёлком.

* * *

С раннего утра Максим ждал звонка от Жанны, он просто поверить не мог в то, что сегодня она ему не позвонит. Позвонила бы- он простил бы ей всё. Всё, чего б там ни было, но звонка всё не было, и он переживал.

"Сняла квартиру,- думал он,- мужик-хозяин должен был прийти, вешалку прибить".

Он ревновал её к этому хозяину-мужику, ко всем мужикам сразу. Вспомнив, с какой решительностью она оттолкнула его в вагоне метро, у него в голове вдруг промелькнула мысль:

"Уж не влюбилась ли она в того самого Балденкова Котьку, жившего с ней в одном доме?".

Но он тут же эту мысль отбросил, как чересчур безумную.

Разглядывая её фотографию и сжимая в кулаке брошь-талисман, подаренную ею, он старался думать о приятном. Вспоминал её ласковый голос, покорный, любящий взгляд, слова, сказанные в метро: "жадина, ты мой любимый", и на сердце становилось сладко. Вспоминал, как внимательно следила Жанна за каждым его жестом, как осторожно трогала его лицо, и как частенько, прямо среди беседы, прижималась и, закрыв глаза, просила, чтобы поцеловал, а то и сама целовала без всякого спроса. Ему казалось, что он и теперь ощущает прикосновения её губ и пальцев. Вспоминал первую встречу, разлитое шампанское, гусарский наряд, купание в пруду, и даже следы от резинок, оставшиеся у Жанны на ногах, после того, как она сняла с себя белые гольфы.

Вожидании звонка Максиму так захотелось целовать эти следы от резинок, что он просто пришёл в бешенство. Внём с каждой секундой нарастала тёмная сила, которой не находилось выхода. Предчувствуя появление этой силы, и боясь оказаться в её власти, Максим ещё в четверг, сразу же после избиения Маслова, просил Назара прогулять практику и быть неотступно всю пятницу с ним. Объяснил это так:

"Не знаю, что со мной происходит, но чувствую, за мною надо смотреть. Не оставляй меня, ни на минуту".

Назар с лёгкостью прогулял практику и с такой же лёгкостью согласился следить за Максимом и, как понял он свою роль, в случае чего его сдерживать.

Ожидание телефонного звонка становилось невыносимой мукой. Не зная, чем занять себя, Максим Назару предложил сыграть в карты. Игра не клеилась, да вдобавок ко всему, как нарочно, с дачи вернулась Полина Петровна, стала спрашивать, почему они не на практике. Пришлось лгать, говорить, что у них сегодня свободный день.

Следом за Полиной Петровной в квартире появилась Фрося, пропадавшая более недели, и в доме сразу всё пошло кувырком. Настолько кувырком, что Максим на какое-то время, ни то что о игре, но и о звонке, которого так напряжённо ждал, совершенно забыл. Пьяная, загорелая Фрося появилась не одна, завалилась с гостями. С участковым Шафтиным и монтёром Лёней. Пришла пить, гулять, отмечать возвращение.

- Я твоих денег не тратила,- кричала Фрося на всю квартиру из своей комнаты, обращаясь к Карлу.- Меня ограбили, из поезда вышвырнули. Я от самой Тулы пешком шла, побиралась. Аты у меня и не прописан!- Кричала она.- Так что вот тебе, тут и власть, участковый, он скажет тебе законы. Короче,- выметайся в два счёта! Чтоб духу тваво здесь не было! Вот и весь сказ!

По просьбе Полины Петровны и Галины Максим вошёл в комнату к Фросе и предложил Карлу спуститься на улицу, часок погулять. С тем, чтобы его мать и сестра могли с соседкой без него кое о чём переговорить. Максим был к соседке, по своему человеческому складу, ближе других и когда было нужно, входил без стука. Карл согласился и при помощи Максима и Назара этот замысел стал осуществляться.

Тем временем, не дожидаясь, пока за Карлом закроется дверь, Фрося кричала направлявшейся к ней Полине Петровне:

- Соседка, не говори ничего! С фашистом жить всё одно, не буду! И слушать тебя не стану!

Но пришлось не только слушать, но и перепугаться. Галина не из праздного любопытства ездила на прежнюю квартиру к Карлу, узнала, что хотела и разъяснила, что смогла. Карла хоть и выписали из квартиры, с таким же успехом были готовы снова туда прописать, ибо перепуганные насмерть соседи с Фросиной распиской о получении пятитысяч и своими пояснениями к ней обратились в милицию, и там уже было заведено уголовное дело.

- Так что не горланить тебе надо, а бегать, деньги потраченные искать. Карл к себе и так вернётся. А, тебя, за афёру, судить станут,- закончила Полина Петровна свою речь, которой повергла в глубочайшее уныние и трепет не только Фросю, но и её гостей.

Пьянку-гулянку они, конечно, не отменили, но настроение у них испортилось. И только Шафтину сообщения Полины Петровны и сложившаяся после них ситуация пошли на руку, ибо совершенно неожиданно он обрёл заинтересованных помощников в тёмном и тайном деле своём. Руками Фроси и сожителя её он решил избавиться от немца, о чём настоятельно его просил Черногуз. А просьба Корнея Кондратьевича, он ещё не знал, что тот мёртв, была для него важнее приказа командования.

До пролёта, соединяющего четвёртый этаж с третьим, Карла донесли прямо в кресле, а там обязанности у друзей разделились, пока Назар сажал Карла на подоконник, Максим отнёс кресло на улицу. Оставив кресло у подъезда и, доверив приглядывать за ним Матвею Ульянову, гулявшему во дворе с мальчишками, он тут же вернулся.

Сложив руки замком и посадив на них Карла, они стали медленно спускаться. Выйдя из подъезда, Максим увидел, что Матвей сидит в креслах и под смех мальчишек катается, рулит колесами, при этом сам смеётся. Посадив Карла на скамейку, он кинулся к Матвею.

Назар, пристально следивший за ним и предварительно разглядевший в друге неладное, тут же схватил Максима за руку и попытался удержать. Максим вырвался, высвободил руку, но тут же Назар, с силой, ухватился за другую. Но силы были не равны, с Максимом действительно что-то происходило, он находился в каком-то сумасшедшем восторге, и Назар не мог его сдерживать. Максим засмеялся нервным смехом, ударил Назара по рукам, оттолкнул и, подбежав к креслу, стал с силой бить Матвея по лицу.

Матвей не понимал, в чём дело, даже не закрывался. Он настолько привык к тому, что его никто не трогал, наоборот, только защищали, что просто не знал, как на происходящее реагировать. Сам Максим был первым ревностным его защитником. Кровь мгновенно брызнула из разбитого носа и лопнувшей губы, стала капать на белую рубашку, в которую Ульянов был одет.

Сообразив, что Матвея больше бить нельзя, Максим забежал в подъезд и там, ударив с силою несколько раз кулаками по стене, от чего посыпалась штукатурка, горько заплакал.

Во дворе все те, кто оказались свидетелями происшедшего, пришли в недоумение. Тот, кто первый вставал на защиту Матвея, кто учил не давать его в обиду, сам, на глазах у всех, ни за что, за то, что тот сел в кресло с колёсами, так зло и жестоко избил его.

Как и все находящиеся во дворе, так и сам Максим, избивая Матвея, который никогда не дал бы ему сдачи, чувствовал, что делает что-то страшное. Чувствовал, но не владел собой, не мог управлять своими действиями, не в состоянии был остановиться.

Плача в подъезде и облизывая в кровь разбитые руки, Максим вслух, как бы обращаясь к кому-то невидимому, приговаривал:

- Видишь, что ты со мной делаешь. Как мучаешь.

Заметив вошедшего в подъезд Назара, Максим постарался скрыть слёзы, сказал ему, что всё будет нормально, пусть только тот теперь от него уйдёт. Его начинала бить изнутри точно такая же дрожь, как когда-то Назара.

"Да, он был прав,- думал Максим.- Лучше от женщин держаться подальше. Никогда я так раньше не мучился".

- Ты с Карлом побудь минут пять,- сказал он, ёжась.- А, я скоро выйду, к вам подойду.

Назар, которому никогда прежде не приходилось видеть слёз Максима, послушно оставил его и вернулся к Карлу. Вернулся с тем, чтобы везти его по двору, то есть, гулять. Но ему этого сделать не дали. Из подъезда на улицу, следом за ним, как угорелые, выбежали Шафтин и Лёня.

Выбежали и попросили Карла подняться наверх, якобы для чрезвычайно важного разговора. Что Карл с их помощью, но без особого удовольствия, и исполнил.

Узнав об избиении Матвея, Галина, взяв брата за руку, пошла с ним к Ульяновым. Она вела его просить прощения, захватила с собой четвёртую часть от большого, открытого, клубничного пирога, утром испечённого, а также новую рубашку, купленную для Максима.

Мама у Матвея была под стать сыну, такой же тихой и безответной, о чём красноречиво свидетельствовал диван, красовавшийся на шкафу, поставленный туда паркетных дел мастерами, якобы подготавливавшими себе пространство для работы, а на деле пускавшими пыль в глаза. Диван так и простоял на шкафу два года, и всё это время Ульяновы, мать и сын, безропотно спали на полу.

Подарки и извинения Матвей принимал с тем же непониманием, с каким недавно сносил побои. Аего мама, наотрез отказывалась от всего, мотивируя это тем, что сын сам заслужил то, что получил, и если кому и просить прощение, так это Матвею у Максима и никак не наоборот. Сошлись на том, что оба виноваты и стали общими усилиями, по предложению Галины, снимать со шкафа диван.

Придя вместе со Степаном к себе домой и, узнав, что Максим жив, Фёдор успокоился. Но длился покой недолго. Полина Петровна, со слезами на глазах, сказала:

- Собирайся, пойдёшь со мной к Павлику. Звонила какая-то Нина Георгиевна, сказала, что он болен и просил, чтобы я пришла обязательно вместе с тобой.

Полина Петровна расплакалась.

- Да что ты?- Растеряно спросил Фёдор, который хотел отказаться от похода к двоюродному брату.- Чего плачешь?

- Говорит, совсем плох,- пояснила мать, вытирая слёзы.- Говорит, при смерти. Свами замоталась, совсем про него забыла.

- Оставайся. Переодевайся,- говорил Фёдор Степану, уходя.- Дождись Максима, расскажи ему всё, или нет, не надо. Лучше ничего не говори. Сам сообразишь, как поступить. Действуй по обстоятельствам. Если будет нужно, побудь с ним. А если не будет нужно, беги к Марише. Она, наверное, тоже тебя заждалась.

Сам Фёдор переодеваться не стал, Полина Петровна торопилась, и он не хотел её задерживать. Всю дорогу матушка нервно рассказывала про печника, с которым Фёдор клал печь, как тот напился у Укатаевых и трое суток спал.

- Как проснётся, так просит похмелиться. Они ему поднесут, он выпьет и снова спать. Так печь им и не выстроил.

Она рассказывала с тем, чтобы не думать о племяннике, чтобы отвлечься, но то и дело, прерывая свой рассказ о печнике, охала и принималась нервно повторять одну и ту же фразу:

- С вами замоталась, совсем о нём забыла.

Фёдор шёл молча рядом с ней, ничего не спрашивая и ни на что не отвечая. Подходя к знакомому дворику, в котором когда-то жил и дядя Петя, Фёдор заметил чрезвычайные перемены.

На улице, вдоль дома, стояли крытые, военные машины, весь двор был огорожен специальными металлическими конструкциями, вдоль которых плотной стеной стояла милиция. За оградой наблюдалось большое скопление народа, беспрестанно толкавшегося и бездумно передвигавшегося.

Спецавтобус, с решетками на окнах, стоящий у входа во двор, крики полковника в мегафон, предлагавшего, в сотый раз, очистить двор, непривычные дружинники, с фиолетовыми вместо красных, повязками на рукавах- всё это настораживало и вызывало чувство неприязни, по отношению ко всем находящимся, как во дворе, так и за его пределами.

Наблюдая за происходящим, Фёдор никак не связывал всё это с братом, к которому они шли, но, приглядевшись и заметив, что с фиолетовыми повязками на рукавах стоят исключительно знакомые лица, стал думать иначе, и пока шли, попытался самостоятельно разобраться в том, каким образом брат мог быть с ними связан, но сколько не думал, ничего в голову не пришло. Ас повязками стояли: Глухарёв, грузчик Валентин, и знакомые по поминкам дяди Петра, Кирькс и его дочь.

Прямо у спецавтобуса, с решётками на окнах, Фёдора и Полину Петровну встретила солидная, представительная женщина, представившаяся Ниной Георгиевной. Сказав полковнику "это они", провела их через ограду и далее сопровождала по двору. Во дворе, при всей казавшейся с наружи бездумности, в движении наблюдался порядок, имелся коридор и такая же, как снаружи своя, внутренняя ограда, у прохода через которую и стояли те самые дружинники с фиолетовыми повязками и знакомыми лицами.

Дружинники вели себя так, словно получили высокий чин, особые полномочия. На проходящих мимо них Полину Петровну и Фёдора они смотрели, как начальники на подчинённых, то есть- с неизбежным холодком во взоре, не допускающим панибратства и слегка рассеянно, дескать, может, мы и знакомы, ну так что ж с того, много было ненужных знакомств, всех не упомнишь.

Они испытывали заметное наслаждение от своего нового положения. Только после этих высокомерных лиц Фёдор окончательно утвердился в мысли, что всё происходящее вертится вокруг брата. Оставалось непонятным, почему, кому и зачем это нужно, но всё это он надеялся скоро узнать.

Пашка тем временем, лёжа на тахте, оставшейся от бабушки, слушал посетившую его Трубадурову.

Тахта была покрыта фиолетовым шёлком, Пашка полулежал-полусидел, подложив под себя для удобства мягкие, шёлковые, фиолетовые подушечки. Под головой у него была белоснежная салфетка. Волосы были намазаны маслом, издававшем благовоние, и зачёсаны назад. Уиконы, забранной теперь в серебряный оклад, горело восемь лампад.

- Как только я к тебе вошла, ты сразу со мной поздоровался,- говорила Трубадурова.- А Марков? Уж кто-кто, а Марков. Представляешь, встречаю на остановке- не узнаёт. Проходит мимо. Вдругой раз встречаю у школы, столкнулись нос к носу,- идёт, не здоровается. А вчера, в булочной, поймала его за руку, спрашиваю: ну, что, и теперь не узнаёшь? Так он, что ж ты думаешь? Он, подлец, только хмыкнул и пошёл своей дорогой. Был первым учеником, я ему только пятёрки ставила и вдруг такой хамелеон. За что? Ну, за что? Я этого не пойму.

Трубадурова была в новом, выходном платье, напудренная, надушенная, с губами, жирно намазанными помадой. Такой бывала только на уроках, за которыми следили проверяющие.

- А у тебя пришла, прощения попросить,- продолжала она,- ведь я же не знала, что ты верующий. Думала, дурачишься. Ипотом, ты должен понимать, кричала я не на тебя, а на этих идиотов, которым из года в год за их обещание уйти из школы, вынуждена ставить тройки. Всё годами копилось.

Трубадурова прервала свою речь, так как в комнату вошли Нина Георгиевна, Полина Петровна и Фёдор.

Однако, что же предшествовало этому их приходу?

Двор, в котором жил Пашка, из-за огромного скопления народа, желающего в него попасть, был оцеплен третьи сутки. Вход во двор закрыт, жильцов пускали по предъявлению прописки в паспорте. Нина Георгиевна была единственным человеком, которого слушался и собравшийся народ, и власти. Она регулировала процесс посещения, отвечала за порядок, за дежурных у подъезда, а также за питание для тех, кто толкался во дворе, надеясь попасть на приём к Пашке.

Милиция предприняла накануне попытку очистить двор от собравшихся, но попытка оказалась безуспешной. Не были приняты и приехавшие вслед за этим, для переговоров, районные начальники. Назревал серьёзный конфликт.

Узнав, что многие из собравшихся хотят только посмотреть на него, Пашка пообещал, что в субботу выйдет к людям. И,хотя был слаб, и с тех пор как слёг, не вставал, он почему-то был уверен, что сделать это сможет.

На всякий случай позвал к себе крестную, да брата Фёдора.

Увидев их, Трубадурова встала и, говоря "сколько можно жаловаться, пойду", дополнительно пожаловалась:

- Полина мои беды знает,- говорила она.- Паркет паразиты не стелят. Родные дети, как тараканы, разбежались кто куда. Ну, не буду мешать, пойду. Выздоравливай. До свидания.

Трубадурова ушла, а Фёдор и Полина Петровна сели на поданные им Ниной Георгиевной стулья. Сама Нина Георгиевна села тут же, рядом с ними.

- Привет,- сказал смущённый Фёдор. - Вот, притащила матушка, говорит, собирайся, пойдём. Я под дождь попал, так даже мокрую одежду на сухую поменять не дала. Пока до тебя добрались, понасмотрелся. Через три кольца оцепления шли, там и решётки, и автобусы с решётками на окнах. Вмегафон кричат, кругом люди,- сумасшедший дом. Акак пробирались, и докладывать не стану, спасибо Нине Георгиевне, люди прямо кидались, не верили, что брат. Вподъезде на всех ступенях сидят, как собаки бездомные. Поверить не могу, что это ты такую кашу заварил. Аэти гости, они постоянно в твоей комнате?- Спросил Фёдор, кивая головой на двух женщин, сидящих в углу, на тюфяках. Спросил, пытаясь пошутить.

Это были те самые женщины, которых привела Нина Георгиевна, и которые впоследствии Пашке снились. Пашка, молча, кивнул головой.

- Да-а,- продолжал, смущённый видом брата Фёдор, никак не ожидавший застать четырнадцатилетнего мальчишку седым, уставшим стариком.- Там на ступенях смрад, теснотища, а тут у вас, при входе, водкой пахнет, музыка звучит. Пацкань в коридоре встретил, узнал, что к тебе идём, давай кричать: "Потом милости просим и к нам. У нас всё есть, что душе угодно". Чего он не на работе? Он что, с завода ушёл?

Пашка поднял слегка брови, сделал неопределённое выражение глаз. Фёдор понял, что брат не знает.

Поседевший Пашка, своим видом, ясным и твёрдым взором немного смущал Фёдора. Смущало и то, что он совсем не говорил.

- Ну, как ты?- Спросил его Фёдор, напрямик.

- Хорошо,- спокойно ответил Пашка и сам задал вопрос.- Помнишь, Федя, ты рассказывал сказку о любви? О девочке-любви, сделавшей мир прекрасным?

- Нет, Пашь, не помню,- ответил Фёдор.- Что это за сказка?

- Простая и добрая. Ябыл у вас в гостях, ты придумывал сказки и сразу рассказывал. Ирассказал тогда эту. Всером царстве всё было серым- и земля, и вода, и небо. Илюди были серыми, потому что не знали солнца и не улыбались. Ивот появилась в этом царстве девочка, непохожая на всех, глаза светились радостью и звали её Любовь. Испугались серые люди и задумали её убить. Но не убили, даже не дотронулись, так как она превратилась в белое облако и поднялась в небо. Поднялась и разогнала серые тучи, закрывавшие от людей солнце и синее небо, которого они никогда не видели. А затем пролилась на людей тёплым прозрачным дождём и смыла с них серость, сделала людей прекрасными. Люди смотрели на небо, на солнце, смотрели друг на друга и улыбались. Максим спросил тогда у тебя,- зачем она им помогла, ведь они хотели убить её? А ты сказал, что любовь на зло не обижается, потому что она сильнее и выше, и в её власти всякое зло превратить в добро. Ятогда этого не понял, но запомнил.

- Я такую хорошую сказку придумал? Не помню.

- А помнишь, как я нашёл пять рублей и мы вчетвером: я, ты, Максим, и твой друг Степан, пошли в магазин? Я просил себе саблю и мороженное, а остальное готов был отдать вам. Хотел саблю с металлическим клинком за полтора рубля, а вы, все втроём, стали уверять меня, что маленькая пластмассовая сабля за пятьдесяткопеек не ржавеет, не ломается и в сто раз лучше. До сих пор слышу, как вы меня забалтываете и я соглашаюсь.

- Это, Пашь, я помню,- сказал Фёдор, с улыбкой вспоминая прошедшие годы.- Теперь кажется, что и не с нами всё это было. Так всё изменилось. Да и ты, вон как изменился. Глаза, голос. Во дворе и на лестнице только и слышно: "святой", "Павел святой". Скажи, как ты сам себя ощущаешь? Ощущаешь святым?

- Какой я святой,- сказал Пашка.- В этом смысле отчим прав. Он так говорит: ты для них Павел Петрович, а для нас Паршивый Сволочь. Икак-то это в рифму у него получается. Нина Георгиевна всему виной. Сказала,- отец лечил и вы должны, если и не лечить, то помогать, чем можете. Сказала, что я ей помог. С неё всё и началось, а потом, как стена навалилась. Сам я в чудесность свою не верю, а она и сына своего приводила, заставляла кланяться. Он рассказывал о себе, сказал, что всё до минуты сошлось. Хорошо, если так, сам я, кроме желания помочь и состояния страшной усталости, ничего не чувствую. Святости не ощущаю. Нина Георгиевна, расскажите брату историю вашего сына.

- Да,- вздрогнула сидевшая рядом и завороженно слушавшая Пашкин голос, Нина Георгиевна.- Что? Что вы сказали, Павел Петрович?

- Расскажите историю сына,- так же спокойно, как и в первый раз попросил он.

- Ой! Да, как это я смогу? Я же не знаю ни званий, ни терминов военных, тут сына надо бы... Расскажу, как сумею.

Она достала носовой платок, провела им по сухим щекам, облизнула губы, стараясь сосредоточиться, и стала рассказывать.

- Андрюша говорил, что началось всё с пленного. Они взяли в плен одного главного бандита. Мой сын, Андрей, воевал в Афганистане и только вчера вернулся домой,- с гордостью, как бы между прочим, заметила она и продолжала.- В тот день был бой и со стороны противника прибежал человек, предложивший обмен. Вбою бандитами было захвачено пятнадцатьсолдат нашей армии, и он предлагал их всех обменять на этого одного, главного. Командир согласился, а второй командир, в армии же два командира, вы, конечно, знаете, один простой, а другой политический, не помню, кто из них, доложил уже в штаб, что главный бандит пойман, и ему была обещана награда, поэтому он идти на обмен не хотел. Когда первый настоял на том, чтобы меняться, этот, второй командир, схватил автомат и попытался бандита застрелить. Мой сын, Андрей, ему помешал и сразу же стал у него на плохом замечании. Обмен-то обменом, его произвели, а этот плохой командир, как был, так и остался над Андреем начальником и, за день до отправки домой, он выбрал случай и послал сына по какому-то делу, а фактически, на погибель. Андрюшу окружили и взяли в плен. Ятотчас почувствовала, что сын в опасности, сердцем почувствовала, искала Петра Петровича, нашла Павла Петровича и вот, чудесной его молитвой, мой сын спасён. Главный бандит, к которому привели сына через два дня, оказался тем самым, которого Андрюша не дал застрелить. Бандит велел отдать сыну оружие и отпустил с сопровождением. Аведь сын мой чуть не погиб, его там в плену не оставляли в покое, хотели,- она заплакала, но тут же собралась.- Хотели зарезать.

- Может, его отпустили из чувства благодарности?- Осторожно спросил Фёдор.

- Вот и вы, как Павел Петрович,- с укоризной взглянув на Фёдора, сказала Нина Георгиевна.

- Я, как предположение,- оправдывался Фёдор.

- Легко вам здесь предполагать, а Андрюша сам мне говорил, что просто чудом остался жив, и, если бы не помощь Вышних сил, то не видать бы ему ни Родины, ни матери.

Фёдор согласно закивал головой, давая тем самым понять, что больше нет у него никаких сомнений, и в этот момент сидевшая и молча смотревшая на племянника Полина Петровна, расплакалась.

Все стали смотреть на неё.

- Не надо, крестная,- как-то особенно мягко обращаясь к ней, сказал Пашка.

- Что же они, маленький, с тобой сделали? Тебе же ещё и пятнадцати нет, а уже весь белый, как снег. Сижу, слушаю, а у самой не идёт из ума тот случай, когда прогнала тебя. Голова у меня болела, гости понаехали, да ещё вы, дети, чего-то расшумелись. Ятогда сказала: ты, Павлик, свой, ты не обидишься, иди, миленький, домой. Иты пошёл, посмотрел на меня и пошёл. Адома у тебя, я знала, что творится. Знала, а всё одно, прогнала.

- Да вы, крестная, будто хороните меня,- с еле заметным упрёком в голосе, тихо сказал Пашка.

Полина Петровна снова всплакнула и, обращаясь к Нине Георгиевне, стала продолжать свой рассказ.

- Он с детства был тихим, ласковым, а Лида- она всё всухомятку кормила. Ни кашки, ни супчика, сделает бутерброд, даст в руки и иди, гуляй. Дети во дворе обижали его. Обидят, он подбежит ко мне, просит: крестная, скажите мальчикам, пусть они со мной не дерутся. Сам маленький, худенький, смотрю на него и думаю, где же в тельце таком душа теплится.

От слов Полины Петровны на глазах у Пашки заблестели слёзы. Растроганный видом этих слёз, Фёдор пересел со стула на тахту, склонился над братом и тихо спросил у него:

- Хочешь, я их всех прогоню?

В глазах у Пашки мелькнуло что-то, похожее на надежду, но тут же погасло. Он смотрел на Фёдора и взглядом, как бы, спрашивал: "Как ты их собираешься гнать? Да и сможешь ли?".

- А кто к тебе приходит?- Спросил Фёдор, смягчившись, сообразив, что разогнать людей ему, действительно, не под силу.- Что им от тебя нужно?

- Многие идут, как к сыну Петра Петровича,- спокойно отвечал Пашка.- Говорят, отец их лечил, просят и меня помочь. Яделаю то, что просят, отказать не могу. Больше с исповедями идут,- продолжал он.- И, как мне кажется, всё выдумывают и наговаривают на себя.

- Почему так думаешь, что наговаривают?- С живым интересом спросил Фёдор.

- Да, не может того быть, чтобы мир стоял, если то, что они рассказывали- правда.

- Павел Петрович, она не может более ждать. Выслушайте её и пусть идёт себе,- сказала Нина Георгиевна про человека, о котором Пашка, судя по всему, был ею предуведомлен.

Пашка согласился принять. Вкомнату вошла и села на предложенный ей стул маленькая, худенькая женщина с быстрыми глазками и маленьким ртом. Рот у неё еле открывался и, казалось, что мешает ему открываться шире красная, короткая резиночка, приделанная к губам. На самом же деле, это была, конечно, не резиночка, а обыкновенная слюна, принявшая красный цвет от помады.

- Меня зовут Тамила Николаевна, только прошу не путать, после "тихо" не "о", я никого не томлю, а первая буква алфавита,- сказала она, и, разглядывая с любопытством присутствующих, замолчала.

- Говорите. Говорите всё, что мне говорили,- сказала Нина Георгиевна и представила вошедшую, как жену высокопоставленного и осведомленного.

- Вам нельзя завтра выходить к людям,- сказала жена.- Против вас замышляют. Вы не знаете этих людей, они спать не лягут, если зла не сделают.

- Говорите главное,- поправила её Нина Георгиевна.

- Да, - заторопилась Тамила Николаевна.- Главное, что ответственный за проведение операции, генерал-майор Госбезопасности Гоголь. Ему поручено руководство. Вы не знаете, что это за человек, какие у него примитивные взгляды. Над его взглядами даже в Комитете все смеются, хотя за верность взглядам, уважают.

- Какие ещё взгляды, говорите дело,- снова одёрнула её Нина Георгиевна, заметив, что жена высокопоставленного и осведомленного занимается более самолюбованием, нежели изложением сути.

- Какие взгляды? Примитивнейшие,- не понимая замечания, продолжала она.- Книг не читает, в театр не ходит, из журналов выписывает "Мурзилку" и "Весёлые картинки". Сами понимаете, что из этой периодики почерпнешь... Комитет называет Коммуной, народ- Антантой, и любит с пафосом декламировать Маяковского: "Коммуне не быть под Антантой". О! Я очень хорошо знаю этого человека, можно сказать, с самого детства, так как муж мой, Владислав Вячеславович, в бытность свою, будучи мальчиком, рос вместе с этим Гоголем в одном дворе. Представьте же себе, что в то время, как все мальчишки и муж мой, Владислав Вячеславович, гоняли мяч на пыльном пустыре, этот самый Гоголь сидел со старухами на скамейке и слушал их сплетни; либо было у него ещё и другое занятие, он по собственной инициативе следил за молоком на кухне и естественно, все пенки снимал в свою пользу. Когда же он вырос, этот Гоголь, и наел себе на этих пенках, простите за выражение, морду, его в Комитете заметили и пригласили к себе.

Нина Георгиевна снова хотела одёрнуть рассказчицу, но передумала, справедливо рассудив, что должна же будет та, в конце концов, когда-нибудь заговорить и о деле.

- Когда он учился ещё на лейтенанта,- продолжала свой рассказ о Гоголе жена высокопоставленного и осведомленного,- на вопрос командиров и начальников: "Ане являетесь ли вы, курсант, родственником великого писателя?", - он с гордостью отвечал: "Никак нет. Всего лишь навсего однофамилец, впрочем, и об этом очень сожалею".- "Как, разве вы не любите этого писателя?"- "Так точно. Не люблю. Ине только этого, но, если позволите, и всех писателей на свете".- "Позвольте узнать, почему?"- "Очень просто. Мы с ними по разные стороны баррикад. Они защищают интересы народа, мы- интересы государства".- "Так вы полагаете, что интересы государства и интересы народа - разные вещи?"- "Так точно. Считаю, именно так. Если есть государство и есть народ, значит, есть и отдельные интересы. Интересы народа известны- бунтовать, а в интересах государства- народу этого не позволять".- "Но позвольте, не все же писатели заняты тем, чтобы защищать интересы народа, в смысле подстрекательства на бунт, есть ведь и другие?"- "Никак нет. Атех, что вы имеете в виду, я бы не называл писателями, им было бы честнее идти на службу к нам, а не писать". Все смеялись над его взглядами, но уважали в нём постоянство и верность принципам. Был он исполнителен, что на службе ценится превыше всего, и, под смех и шутки в свой адрес, дослужился до генерала.

- Скажите, наконец, зачем пришли,- вмешалась Нина Георгиевна, у которой лопнуло терпенье.

- Да, да, да, да... Язатем и пришла. Япришла сказать вам, что всё заранее инсценировано и расписано по минутам. Ваш завтрашний выход к людям не что иное, как провокация. Вас сразу же застрелит снайпер, после чего войскам дана будет команда очистить двор. Но всё подадут так, как будто в вас из толпы выстрелил сумасшедший и солдаты во избежание возможных жертв, применили газ и дубинки.

- Когда прибудут войска?- Поинтересовалась не на шутку взволнованная Нина Георгиевна.

- Они уже здесь. Они трое суток здесь стоят. Авы думали, это милиция двор оцепила? Нет, это солдаты внутренних войск, одетые в форму милиции. Солдаты из дивизии Дзержинского. Явчера звонила туда, генерал-майор - мой хороший друг. Яимею в виду, не Гоголя, а командира дивизии. Он сказал мне, что караулы на объектах не меняются, солдаты на сухом пайке, уставшие, злые, так что на их милосердие не рассчитывайте.

Тамила Николаевна достала из сумочки помаду, зеркальце, и стала подкрашивать губы.

- Всё?- С нетерпением поинтересовалась Нина Георгиевна.

- Всё,- сказала жена высокопоставленного и, вставая со стула, добавила.- У них всё расписано и разыграно, как по нотам. Не дрогнут и осечек не будет. Они только вашего выхода и ждут. Япоэтому и пришла предупредить, чтобы завтра не выходили.

Когда жена осведомленного, в сопровождении Нины Георгиевны вышла из комнаты, Фёдор у брата спросил:

- Пойдёшь?

- Пойду,- спокойно ответил Пашка.- Я тебя за тем и звал, чтобы помог спуститься и выйти. Атеперь и не знаю, как с тобою мне быть.

Фёдор представил себя под прицелом и его передёрнуло. Отгоняя от себя страх, он тут же сказал:

- Мне-то что? Стрелять, если и будут, то не в меня. Я тебе помогу.

- Опять вы за своё, Павел Петрович,- сказала вернувшаяся в комнату Нина Георгиевна, услышав последние слова.- Ведь знаете, что снайперы кругом сидят, убить вас готовятся. Ну, что это вы?

Она говорила, благоговея перед Пашкой и тут же, достав белоснежный носовой платочек, заботливо вытерла пот с его лба.

- А может, Пашь, тебе не выходить?- Сказал Фёдор, искренне переживая за брата, а не за себя, как в первый раз.

- Правда то, что будут стрелять или выдумка, это ничего не меняет. Люди-то ждут. Сколько ж им мучиться? Они сказали, что не уйдут, пока меня не увидят. Здесь выбора нет.

Неожиданно для себя и для всех окружающих Фёдор расплакался и, не обращая внимание на присутствующих, стал объясняться брату в любви.

- Если б, Паша, ты знал, как мечтал я о том, чтобы быть на твоём месте. Чтоб вот так, не лукавя, можно было сказать "пойду" и не дрожать при этом, не думать о возможной гибели. Это я всё не то и не так говорю, ты не смотри, что я плачу. Это от счастья, от радости за тебя. Яволнуюсь, путаюсь, но я знаю, что ты меня понимаешь. Яочень рад за тебя, Пашка, и обязательно завтра пойду с тобой. За великую честь почту и никогда не забуду о том, что ты выбрал именно меня.

- Я не просто так тебя выбрал,- отвечал ему Пашка, растроганный сердечными словами брата.- Ты же был для меня вместо отца. И ты, вспомни, как я гладил в детстве твой подбородок, когда первая щетина появилась на нём, как слушал тебя. Сильнее всех, даже сильнее, чем крёстную, я любил тебя. Ястарался видеть тебя как можно чаще, во всём подражал тебе, хотел быть на тебя похожим. Кого же я мог, теперь, в такую минуту позвать?

Более ни Пашка, ни Фёдор не говорили. Обнявшись, они плакали, не стесняясь присутствующих. Отплакав, Фёдор оставил брата с Полиной Петровной, а сам вышел, чтобы позвонить домой, узнать, как дела у Максима и сказать сестре, что они остаются на ночь у Пашки и домой не придут.

Телефон находился в комнате, которую занимали родители, куда так хлебосольно звал Пацкань, попавшийся на глаза при входе. Зная привязчивую натуру Пашкиного отчима, имевшего пристрастие к винопитию, направляясь звонить, Фёдор заранее приготовил себя к отказу от поднесённого стакана, и, быть может, заранее приготовленных Пацканём безотказных "За здоровье больного брата", тостов.

Но он напрасно переживал, никто ему стаканов не готовил. Открыв дверь в комнату родителей, Фёдор увидел такую картину: Мирон Христофорыч стоял на коленях, склонясь над раскрытым днищем дивана и чего-то судорожно шептал себе под нос. Всё днище, над которым он склонился, было битком набито бумажными деньгами, увязанными в пачки. Скорее всего, он просто в очередной раз пересчитывал своё богатство, но Фёдору показалось, что он шепчет себе под нос слова Пушкинского барона из "Скупого рыцаря"- "Послушна мне, сильна моя держава".- И от этого он рассмеялся.

Повернувшийся на его смех Пацкань, который так хлебосольно к себе зазывал, побелел, затрясся и, схватив лежавший рядом молоток, запустил им в Фёдора. Не успел Фёдор закрыть перед собой дверь, как этот молоток ударил в неё с такой силой, что убил бы всё живое, попадись оно на его пути. Тут же ключ, вставленный в дверь с внутренней стороны, стал вращаться и сделал два оборота. Фарфорыч закрыл от него не только своё богатство, Фёдору чуждое, накопленное, конечно, на Пашке, но и телефон, лишив его тем самым возможности позвонить домой.

На помощь пришла Нина Георгиевна, проводила Фёдора в соседнюю квартиру, где почему-то тоже распоряжалась всем, как хозяйка.

Набрав домашний номер и думая о том, что главное для него - не забыть предупредить Галю о своём ночлеге, он вдруг услышал на другом конце провода незнакомый голос.

- Алё? Алё?- спрашивал голос и тут же сам отвечал.- Товарищ майор, я не виноват, он сам застрелился!

Фёдор решил, что ошибся номером и хотел прервать связь, но тут трубку взяла Фрося, и, не слыша его голоса, не зная, что звонит он, сказала:

- Федя, немедленно приезжай домой, ваш Максим выкрал у участкового пестель и стрелил себя. Галька сошла с ума, я одна, не знаю, что делать!

На этом связь оборвалась, забарабанили короткие гудки. После того, что Фёдор услышал по телефону, вся действительность для него прекратилась. Он мог лишь чувствовать и ощущать одно, что какая-то огромная, горячая волна, подхватила его на полном ходу и куда-то несёт. Мелькали люди, решётки ограждения, машины, полковник милиции, всё это менялось перед его глазами, появлялось и исчезало, а волна, зная своё, всё несла. Приостановилась она лишь у дома, в котором жила теперь Анна, он успел только удивиться и спросить у себя: "Зачем сюда? Почему не домой?". Но это было всего лишь мгновенье, волна его снова подхватила и понесла по лестнице наверх.

В это время все обитатели квартиры, известной как квартира Медведицы, собрались в комнате у Матрёны Васильевны. Дети, представив себе, что они маленькие совы, ходили по комнате, расставив руки в стороны, и укали. Анна, одетая в домашний халат, только что принявшая ванну, повязывала на голову платки, сначала белый хлопчатобумажный, а затем коричневый, шерстяной, и при этом следила за спором, завязавшимся между матерью и дочерью.

Медведица в последние дни, не без помощи Анны, перестала бояться родительницы, называть её колдуньей и стала бывать у неё чаще.

Аспорили они о том, как лучше наказать Горохополова, убившего утюгом спящих родителей. О факте убийства узнали по радио.

Медведица предложила расстрелять.

- Расстреливать его нельзя, он теперь и так самый несчастный, - возразила Анна и услышав звонок в дверь, пошла открывать.

- Точно, расстреливать его не надо, - соглашаясь с Анной, сказала Матрёна Васильевна. - Его надо казнить.

- Это как же?- Поинтересовалась Медведица.

- А так,- отвечала Матрёна Васильевна,- народу отдать. А, уж мы с ним сами справимся. Ты ему будешь глаза колоть, я его буду жечь. Ато, ишь ты, расстрел. Расстрел, им повадно будет. Расстрел им не страшен. Так и ты, на Горохополова глядя, во сне меня приутюжишь.

Довольная сказанным, Матрёна Васильевна рассмеялась.

Взбежав по скрипучей, деревянной, лестнице на второй этаж и позвонив в знакомую дверь, Фёдор прислушался и услышал тишину. Безнадёжную, долгую, мёртвую. Вдруг совершенно неожиданно дверь открылась, и он увидел перед собой Анну. Она стояла перед ним в домашнем халате и каком-то старушечьем, деревенском платке, повязанном на голове. Фёдор кинулся к ней, взял её руки в свои, и, сжимая их до боли, лихорадочно заговорил:

- Мне казалось, что я Бог, что я сильный. Что смогу в одиночку перевернуть мир. Аоказалось всё не так, наоборот, иначе. Оказалось, я микроб, песчинка и достаточно подуть ветру, чтобы превратить меня в ничто. Яведь и тебя предал в сердце своём, думая о том, что ты меня недостойна, что ты помеха и погубишь меня вернее злодея. Не ты, а я, оказывается, тебя не достоин! Вот- прибежал к тебе, потому, что умер бы сейчас, если бы тебя не увидел. Ядумал, что в жизни моей ты ничего не значишь, а ты для меня- всё, сама жизнь, сама возможность существования.

После столь бурного, эмоционального объяснения, Фёдор вкратце рассказал о звонке и сказал, что боится идти домой в одиночку.

Проводив его в комнату к Матрёне Васильевне, усадив на стул и сказав, что ей надо переодеться, Анна с платьем пошла в другую комнату. За ней следом побежал Аркадий.

- Тётя Аня,- кричал он на бегу,- это твой жених?

- Это очень хороший человек,- сказала Анна, и, закрыв лицо руками, в ужасе прошептала.- Боже мой, что ж это происходит.

- Что происходит?- Поинтересовался Аркадий.

Уклоняясь от прямого мальчишеского вопроса, повернувшись лицом к окну, Анна сказала:

- Утром было солнце, а теперь пропало.

- Это я наколдовал,- весело заговорил Аркадий.- Я про себя повторял: солнышко, солнышко, спрячься за брёвнышко. Вот оно и спряталось. Тётя Аня, а давай ты будешь сова, очень хороший человек будет сов, а я буду маленький совёнок?- Предложил он.

- Давай,- согласилась Анна, не зная, как его спровадить. При нём она переодеваться не могла. Аркаша поднял руки, развёл их в стороны, стал укать и убежал.

Медведица с Матрёной Васильевной, поздоровавшись и познакомившись с гостем, видя, что он находится в каком-то особенном состоянии, заговаривать с ним не стали, молча сидели и наблюдали за ним.

Заметив у Фёдора в нагрудном кармане рубашки блокнот и ручку, Олеся по-хозяйски забралась гостю на колени и заставила рисовать "кролика". Вбежавший в комнату Аркаша, увидев, что очень хороший человек, кроме того, что хороший, умеет ещё и рисовать, забыв о том, что он маленький совёнок, сел рядом с Фёдором и приказал ему рисовать солнце.

- Солнце рисуй,- подтвердила приказ Олеся.

Фёдор повинуясь, не докончив "кролика", тут же взялся рисовать солнце. Нарисовал круг, лучи отходящие в стороны и сделал заминку, задумался, а, точнее, погрузился в состояние, где нет мыслей, но нет и окружающих.

- Глаза рисуй,- сказал Аркадий, видя замешательство.

- Глаза рисуй,- повторила девочка, затаив дыхание, следившая за тем, как из-под шариковой ручки появляется солнце.

- А теперь рот рисуй, чтобы улыбался,- сказал Аркадий.

- Чтобы улыбался,- напряжённо сопя, не отрывая глаз от бумаги, тихо повторила девочка.

Нарисовав улыбающийся рот, Фёдор машинально пририсовал и нос.

- Э-э, ты что сделал?- Недовольно закричал мальчик. - Зачем нос нарисовал? У солнца не бывает носа!

Оторвавшись от рисунка, глядя на Фёдора, девочка очень убедительно подтвердила:

- У солнца не бывает носа.

- Да? А что же теперь делать?- Растерянно спрашивал Фёдор.

- Убери. Давай, сотри нос,- подсказывал ему Аркадий.

- Сотри нос,- вторила ему его маленькая сестрёнка,- у солнца не бывает носа.

Фёдор объяснил, что стереть не может, а может нарисовать ещё одно солнце, но уже без носа. Олеся согласилась, но Аркадий запротестовал, и резонно заметив, что двух солнц не бывает, пусть будет такое, какое есть, пристал с новой просьбой.

- Возьми меня на лошадку,- говорил он, и сестрёнка ему в этом вторила.

Фёдор посадил мальчика на колени и хотел его покачать, но это сразу же Аркадию не понравилось.

- Возьми на лошадку,- упрямо он повторял своё. Когда Фёдор стал выяснять, чего именно они от него хотят, оказалось, что они просятся на шею.

Довольный уже и тем, что не заставили становиться на четвереньки, он посадил себе на плечи девочку и стал ходить с ней по комнате пружинистой походкой. За этим занятием его и застала вошедшая в комнату Анна. Она сняла девочку с Фединых плеч и отругала мальчика, заголосившего:

- Теперь меня, теперь меня!

Мальчик смотрел на Анну, затаив обиду.

- Ну, ты же уже большой,- попробовала она его отговорить. На что он ей жалобно ответил:

- Но мне же тоже хочется.

Не выдержав тона, произнесённых слов, Фёдор посадил на плечи Аркадия и так же походил с ним по комнате, как с Олесей.

- Замучили они вас?- Спросила Анна.

- Да нет. Вот только с солнцем что-то я им не угодил,- сказал Фёдор, показывая Анне рисунок.- Говорят, не надо было нос рисовать.

- Да. Вдетских книжках солнце без носа. Глаза, веснушки и улыбка.

- А-а, ты нас обманула!- Заметив, с какой нежностью говорит Анна, обращаясь к Фёдору, крикнул Аркаша.- Это твой жених!

Он подбежал к Фёдору и, говоря последние слова, ударил его кулачком в живот. Не ожидавший удара Фёдор на мгновение согнулся. Анна покраснела и, напустив на себя строгость, обращаясь к Аркадию, припугнула:

- Если ты не умеешь себя хорошо вести...

- Я буду уметь себя хорошо вести,- испуганно сказал он, виновато поглядывая то на Анну, то на Фёдора. Аркаша сообразил, что тётя Аня с очень хорошим человеком куда-то уходит и, боясь того, что она уйдёт и не вернётся, жалобно заговорил:

- Тётя Аня, умоляю, не уходи. Олеся маленькая, она будет плакать, если ты уйдёшь.

Видимо, и Медведица и Матрёна Васильевна опасались того же самого, ибо с удовольствием согласились на то, чтобы Анна детей, по предложению Фёдора, взяла с собой.

* * *

Что же произошло в квартире у Макеевых, после того, как Фёдор с Полиной Петровной отправился к Пашке?

Оставшийся в квартире Степан, подобно Фёдору, в сухую одежду переодеваться не стал. Считая свою встречу с Галиной неуместной, а нахождение в её квартире неудобным, он вышел на лестницу и поднялся на площадку, соединявшую четвёртый и пятый этаж.

Надеялся поймать Максима одного и говорить только с ним, с Галиной ни говорить, ни видеться не хотел. Но Максим, возвращаясь от Ульяновых, как подконвойный, шёл вместе с сестрой и Степан, чтобы остаться незамеченным, был вынужден подняться ещё выше, то есть на площадку пятого этажа, к своей бывшей квартире. После того, как Макеевы, брат с сестрой, зашли к себе, и дверь за ними захлопнулась, он спустился на прежнее место и стал дожидаться неизвестно чего.

В комнате у Фроси происходило следующее: Карл, после того, как его участковый с электриком подняли, сидел в своих креслах и выслушивал различные истории, которые, как он это понимал, необходимы были рассказывающей их хозяйке, только для того, чтобы собраться с силами и в очередной раз против него что-то предпринять. Фрося со смехом рассказывала, как встретила в автобусе знакомого сантехника.

- А как зовут его, я и позабыла,- объясняла она.- Здравствуй, говорю, Петя. Он молчит. Ну, молчишь и молчи, я тоже стою, молчу, а как стала выходить, думаю, его, вроде, Василием зовут. Выхожу и говорю: "До свидания, Вася. Здравствуй Петя, до свидания Вася".- Евфросиния Герасимовна рассмеялась и обратилась к электрику.- Ну, мордастый такой, Лёнька, вспомни. Ты его знаешь.

- Серёга, муж Клавки Кудлаковой,- сказал Лёнька с готовностью. Лёньке было пятьдесят, а на вид все семьдесят, лицо напоминало кукиш с глазами, ходил он всегда на согнутых ногах, смотрел только в землю. Это было бесхребетное существо, не имевшее ни воли, ни характера.

- Клавочка, Клавочка. Клавочка- Кудлавочка,- встрепенулся и запел участковый, глаза у которого сразу же налились похотью.

- Точно. Серёга,- засмеялась Фрося ещё сильней.- А, я всё думаю, как его... Вот что значит старость. Старость, она не радость. А в молодости всех помнила, всё было нипочём. Неделю на заводе отработаешь, в субботу, если не "чёрная", ехала за тридевять земель тёте помогать. Она у Вершининых жила с дедом Дмитрием, на станции Тарасовская. Апочему станцию запомнила? По отчеству своему, отчество у меня Герасимовна, смотрю схоже, Герасимовская почти. Так и запомнила. Мне бы с подругами отдохнуть, по парку погулять. Нет. Работать привыкла, ехала помогать. Там четыре дачи стояло, до сих пор всех помню. Рокоссовского дача была, Вершинина, Русских и Боголюбова. Да, точно. Нет, вру. Богомолова. Был, тоже известный человек. Дед Дмитрий был сторожем у Вершинина, свой домик у них был с тётей Прасковьей, коровку держали. Дед Дмитрий мне не дедом был, а дядей, а жена его тётей, она приходилась мне отцовой сестрой. Ох, у маршала огородище был! Больше гектара, и сад был большой. Несколько рядов груш, яблонь, вишен. Целые участки крыжовника, смородины. Солдаты приходили, обрабатывали. Дача большая была, двухэтажная. Был у них там и подвал, и собака Рэкс. Умная собака была. Когда дед уезжал- умерла. Деда подозревали, думали, отравил, вызвали врачей, сделали вскрытие, оказалось- разрыв сердца. Так к деду привыкла, что не смогла перенести разлуки. Помню, я чего-то тяпала, мелочь какую-то, чесночишко полола что ли, не помню уже, а жена Вершинина подошла к тёте Паше и предупредила, что платить мне не будет. Тётя Паша засмеялась и сказала- Фросе ваши деньги не нужны, она любит работать. "Она не за деньги"- так сказала. Не поверили, странные люди были. Помню, грушу с дедом окапывала, а тёща Вершинина с балкона следила за нами, чтобы я грушу не взяла. Адед внимания на неё не обращал, сорви, говорит, столько помогаешь. Пусть себе следит. Маршал авиации, Константин... Не помню отчество, добрый был человек. Удеда руки в экземе были, так он не брезговал, за руку с ним всегда здоровался.

Она ещё много рассказывала о себе, о своей молодости. Отом, как "ишачила" на "Красном богатыре", выпуская противогазы, о том, как работая проводником, возила в Якутию чеснок и яйца, как на Пасху продавала у кладбища бумажные цветы, и наконец, о том, как убираясь в парикмахерской, отливала по чуть-чуть из пузырьков с одеколоном, и у неё получался вкуснейший коктейль.

А в это время Максим, болезненно страдал, ожидая звонка от Жанны.

Минуты тянулись, казались часами, вытягивались в вечность, а звонка всё не было. Он подходил к телефону, проверял, правильно ли лежит трубка, подходил к часам, смотрел, не остановились ли, не запнулась ли стрелка.

"Отчего, проклятая, не движется?- Думал он.- Вроде и тикают, и стрелке ничего не мешает, а всё не идут, как следует".

Он подгонял, торопил время, хотя и сам толком не знал, зачем ему это было нужно.

За окном с утра шёл дождь, перестал и снова пошёл, а звонка всё не было. Солнце пряталось за тучи и выходило из-за туч, а телефон молчал. И от этого мысли Максима, подобно солнцу, скрывавшемуся и выглядывавшему из-за туч, менялись, проходя путь от самых мрачных и безысходных, до светлых и радужных, озарявших надеждой и заставлявших ждать.

Сколько же пришлось ему за короткое время передумать и перечувствовать. За всю прожитую жизнь, через голову и сердце не проходило столько мыслей и образов, столько переживаний. То он чернел, скрипел зубами, ходил по комнате. То, тихо сидел на краю дивана с блаженной улыбкой и глазами, обращёнными взором внутрь. Излоба, и полное ко всему безразличие, и любовь - всю эту гамму чувств можно было наблюдать на лице его, как сменяющиеся маски.

Она не могла не позвонить, это Максим знал. Он скорее поверил бы в то, что на дворе зима, чем тому, что телефон не зазвонит, но он не звонил и этим убивал наповал.

Когда же Максим, наконец, осознал, что звонка не будет, то почувствовал, что на него наваливается непосильная ноша. Он вставал, ходил, тут же снова садился, брался руками за голову, встряхивал ею. Делал так для того, чтобы хоть на мгновение отогнать часть тяжёлых, тёмных мыслей, которые и не оформившись, причиняли боль, мучили, а оформившись, грозили раздавить окончательно.

К этому времени Евфросиния Герасимовна свои истории рассказывать перестала и сказав: "Что это мы всё: ля-ля-ля, ободрали кобеля. Пора бы и о деле", стала наперебой с участковым и электриком уговаривать Карла взять пистолет и застрелиться.

Карл родился и вырос в Москве, видел всякое, привык к изгибам и вывертам русской души, но никак не ожидал такой занимательной развязки, то есть того, что станут упрашивать застрелиться.

Фрося, до смерти напуганная иском на пятьтысяч рублей и обещанным Полиной Петровной судом, грозила ему инвалидным домом, куда он, якобы неизбежно, попадёт, так как со старой квартиры выписан, а к себе она его не пропишет. Грозила и рассказывала о том, что санитары в инвалидных домах, попавшим туда выкручивают руки и ноги и те, несчастные, с этими выкрученными ногами и руками, лежат на койках, стонут, и медленно от боли и голода умирают.

Участковый, капитан милиции, Николай Шафтин, уговаривал, угрожая тем, что в противном случае он просто будет вынужден застрелить Карла самолично, а все присутствующие впоследствии покажут, что тот украл у него пистолет и выстрелил в себя сам. Говорил о том, что Карл перешёл дорогу влиятельным людям, уверял, что и сам находится в клещах, просил пожалеть пятерых его малолетних детей.

Монтёр Лёня личной корысти не имел, но также упрашивал Карла застрелиться за компанию со своими друзьями.

Карлу было и смешно, и жалко их, всех троих. УЕвфросинии Герасимовны дрожали поджилки, и на неё без слёз нельзя было смотреть, даже водка, которую она вместе с друзьями пила, её не брала. Очень жалко было участкового и его малолетних детей, но всё же стреляться из предложенного пистолета, Карл совсем не хотел.

- Ах, так, - сказал, наконец, Шафтин, снимая пистолет с предохранителя и целясь Карлу в сердце.- В последний раз спрашиваю.

- Нет,- спокойно сказал Карл.

Посмотрев на жалкое, опрокинутое лицо участкового, он улыбнулся, и в этот самый момент, как всегда, без стука, в комнату вошёл Максим.

Вошёл, и, увидев людей, как бы опомнился и тут же направился назад на выход. По всему было видно, что ему не до кого, весь в своих раздумьях и дверь толкнул по ошибке. Заметив в руках у капитана пистолет, он задержался, какое-то мгновение решал, стоит ли увиденное его внимания, а затем подошёл к Шафтину.

- "ПМ". Пистолет Макарова,- сказал Максим тоном знатока.- Дай, посмотрю.

Шафтин безропотно отдал оружие. Максим повертел пистолет в руке и бездумно направил его на Шафтина. Сделал вид, что прицеливается и хочет нажать на курок (он-то думал, что и Шафтин играл, когда целился в Карла), а затем, сказав "Буф", что должно было означать выстрел, протянул смертоносную игрушку капитану.

Шафтин пистолет не взял, вместо этого сев за стол, налил себе в стакан водку и выпил. "Игрушка" так и осталась у Максима, а Фрося, придя в себя, стала рассказывать очередную душещипательную историю из своей жизни и начала её так, как будто и до этого только тем и занималась, на мгновение прервалась и вот снова продолжает.

- Эх, царство небесное, дед Серафим,- говорила она.- Бывало, разложит на солнце свои портянки и вместе с солнцем поворачивается. Солнце движется- и он с ним, за лучами следом. Лапти мне праздничные плёл. Кому, спрашивают, плетёшь?- Да, своей Ефросиньюшке. Нога у меня болела, ходить не могла, так он орехов мне лесных приносил, чтоб я грызла. А потом его в дом инвалидов определили, - она покосилась на Карла, боясь, что тот скажет, что и его они хотят туда определить, но Карл промолчал, - там он и помер. Всело хотелось съездить, копил деньги. Триста рублей скопил, старыми, а народ-то какой, взяли да из кармана деньги вынули. Не выдержал он этого, умер.

- А зачем вы его в дом инвалидов отдали?- Спросил Максим.

- Похоронка на отца пришла,- стала оправдываться Фрося.- А он, как узнал об этом, так не выдержал, заплясал. Люди видели, рассказали матери. Имать тотчас его прогнала. Ах, так, говорит. Ты в доме моём живёшь, да ещё и радуешься, что мужа моего убили? Собирай манатки и марш со двора. Аон весёлый дед был. Мы, дети, его любили. Вечно рассмешит. Мы смеёмся, а у матери голова постоянно болела, она возьмёт ухват и на нас, а мы за Серафима прячемся. Она бьёт его, а он ещё сильнее смеётся. Вот же, понадобились кому-то его триста рублей. Он приехать хотел в село, проведать, а сердце лопнуло, не выдержало воровства.

- А, сама-то у комсомольца сапоги стащила,- сказал Максим.- Ведь понадобилось зачем-то?

- Сапоги?- Фрося засмеялась.- Да. Сапоги, да. Попили тогда на них. Помнишь, Коль? Сапоги- это дело старинное. Он сам виноват. Обидел нас. Ворами обозвал за то, что мы у него из холодильника кусок колбасы взяли. Ах, так, думаю. Ты нас ворами считаешь. Ну, так я тебе покажу, что такое вор. Вот из-за чего. А так, сапоги нам его ни к чему были. Скажи, Лёнь?

- А то,- подтвердил электрик.- Выпить у нас и без того было. Моя работа- подъезд. Квартиры в мою обязанность не входят. Надо тебе лампочку ввернуть, или розетку поставить,- гони бутылку. Исам управдом об этом знает и сама даже мне так и говорит: иди в тринадцатую, да смотри, бутылку взять не забудь. Понятно, студент? Так-то вот.

- Правильно. Если бы ты делал розетку без бутылки, то управдом бы тебя боялся и не смел бы при тебе воровать, а, в конце концов, придрался бы к чему-нибудь и вовсе избавился бы от тебя, от честного. Ему ведь воры нужны, потому что и сам вор.

- Да. Это правда. Он вор. Ох, ворует! И я многое про него знаю, но молчу. Молчу до поры до времени.

Замечание, касающееся его персоны, прошло у электрика мимо ушей и осталось незамеченным.

Максим слушал Лёню, кивал ему головой, но все мысли его при этом были где-то далеко. После того, как Лёня говорить закончил, Максим тихо хохотнул, обвёл всех присутствующих в комнате, странным, пристальным взглядом и вдруг, как бы на что-то решившись, выбежал вон.

Прибежав на кухню, он расстегнул рубашку, приставил к левой груди пистолет и попытался нажать на курок. Сразу этого сделать не смог, курок оказался слишком тугим, а может быть, силы оставили. Он стал нажимать сильнее, закрыл глаза, отвернул голову в сторону, и только после этого прозвучал выстрел.

Пуля, едва скользнув по телу, так искусно сняла кожу, что крови совершенно не было, а была видна одна лишь подкожная жировая прослойка.

Взглянув на рану и увидев вместо крови какие-то желтые клеточки, Максим побледнел и упал в обморок. Подоспевшая к этому моменту Галина взяла лежавший на полу пистолет и выбросила его в форточку.

Следом за ней на кухне появились Фросины гости. Увидев лежащего на полу Максима, электрик на глазах у всех обмочился в штаны, стал панически кричать, метаться и просить, чтобы его немедленно выпустили. Узнав, что пистолет выброшен в форточку, Шафтин последовал примеру друга, то есть, в штаны, конечно, мочиться не стал, но стал так же неистово просить, чтобы дверь открыли и дали возможность выйти.

В этот момент раздался известный звонок Фёдора, к которому Шафтин с перепугу, обращаясь как к майору, сказал известные слова.

Пока Фрося толклась в коридоре, открывая дверь своим гостям. Галина на кухне разговаривала с Максимом. Он пришёл в себя и сидел на полу.

Сообразив, что брат невредим, Галина стала истерически смеяться и целовать Максима. Затем смеяться перестала, взяла со стола увесистую скалку, которой утром раскатывала тесто для пирога, и замахнулась ею, чтобы ударить брата по голове.

Замахнуться-то она замахнулась, но не ударила. Бросила скалку на пол и в голос заплакала. Ане ударила потому, что Максим не стал закрываться руками, бояться и прятаться. Не по голове же, в самом-то деле, она его собиралась бить.

Максим сидел на полу и после обморока не мог понять, что вокруг него происходит. Снедоумением смотрел на смеющуюся сестру, на то, как собиралась она ударить его скалкой по голове, но почему-то не ударила и от этого заплакала.

Открыв дверь, выпустив визжавшего монтёра и следом за ним участкового, Фрося взяла брошенную Шафтиным телефонную трубку и, слыша доносящийся с кухни смех Галины, сделав на этот счёт скоропалительные выводы, сказала то, что первым пришло в голову. Аименно:

- Федя, немедленно приезжай домой. Ваш Максим выкрал у участкового "пестель" и стрелил себя. Галина с ума сошла. Я одна. Не знаю, что делать!

А что же Степан?

Степан, услышав выстрел и увидев, как из квартиры Макеевых бегут с промокшими штанами, забыв, что неуместно и неудобно, вошёл туда и, найдя Максима, попросил всех остальных оставить их наедине.

Кроме Максима и Галины, на кухне к тому времени, были уже и Фрося, и Карл. Степана ослушались. Опасались того, что Максим, следом за неудавшейся попыткой застрелить себя, предпримет что-либо подобное. Тогда Степан, не стесняясь присутствующих, хорошо понимая состояние Максима, стал ему говорить:

- Эх, дурашка, дурашка! Думаешь, разлюбила? Думаешь, обманула и бросила? Никогда! Верь мне - никогда! Она просто погибла. Понимаешь? Погибла. Её убили, сволочи. Была бы жива, она, конечно, тебя бы не мучила. Но её убили. Понимаешь, убили. Вот почему она к тебе не пришла и не позвонила. Тому, кто убил её, отрубили голову. А тот, кто велел её убить, сам сжёг себя живьём, и от него остался только пепел да вонь. Так что, получается, нам с тобой и мстить некому. Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила тебя! Верь мне. Любила тебя одного.

Кроме Максима, который в рассказе Степана тоже более половины не понимал, все просто посчитали, что Удовиченко бредит. Однако на Максима слова его подействовали особенным образом и, не понимая, чему он радуется, но видя, что дело действительно приобретает интимный оборот, Галина и Карл удалились в комнату к Галине. Фрося, хоть и осталась слушать, всё одно, ничего разобрать не могла и лишь с любопытством следила за живой, энергичной речью Степана и наблюдала за быстрыми переменами, происходящими на лице у Максима.

Степан горячо и подробно рассказывал Максиму о том, как видел их с Жанной в церкви, какие они были красивые, рассказывал о сегодняшнем своём походе к Черногузу и о том, что видел там. Во время рассказа он постоянно, как заклинание, повторял одно и тоже:

- Да, её не стало. Но, у тебя осталась её любовь. Она любила тебя. Верь мне. Любила тебя одного.

Максим ему верил и сам не заметил, как стал рассказывать Степану о чувствах, мыслях, о своих терзаниях в последние два дня.

Несмотря на то, что весть о гибели Жанны была страшна, эта весть, как ни странно, показалась Максиму благостной. Всмерть возлюбленной он, конечно, до конца не верил, не хотел думать об этом, зато с готовностью поверил в другое, в то, что она любила, то есть любит, его. И только от сознания одного этого он радовался и плакал, сидя в кухне на полу.

Вместе со Степаном, который стал для Максима роднее родных, они на такси съездили в районную больницу, где Макееву младшему обработали рану.

Вернувшись из больницы, вместе с Галиной, Карлом, Анной, Фёдором и детьми, они уселись в комнате за овальный стол и стали пить чай.

Чай пили из праздничного сервиза, вместе с клубничным пирогом. Было на столе варенье, мармелад и печенье. За стол приглашали и Евфросинию Герасимовну, но она, обычно отзывчивая в таких делах, на этот раз от приглашения отказалась. Впрочем, кусок от пирога Галина ей отнесла.

За столом сидели молча, каждый думал о своём. Максим о Жанне, Степан о Марине, Карл о Галине, Галина о Карле.

Анна радовалась тому, что всё закончилось благополучно, все живы и здоровы и Фёдору, сидящему с ней рядом, не нужно переживать. Отом, что ему предстоит завтра, она не знала. Она не думала о том, как будут развиваться и складываться их отношения, точно знала только одно- что никогда этого человека не бросит и всегда по первой его просьбе придёт к нему на помощь.

Также думала и о детях, сидящих у них с Фёдором на коленях, и о Матрёне Васильевне, и о Медведице, и о Пистолете, и о сестре. Обовсех, кому, хоть чем-нибудь, могла бы быть полезной.

Сидящий с ней рядом Фёдор, старался ни о чём не думать. Слишком много забот навалилось с утра. И это почти получилось, но лицо больного, потерявшего силы Пашки, так и стояло перед глазами.

"Надо быть рядом с ним,- думал Фёдор.- Сейчас немного отдохну и пойду".

Дети, сидевшие на коленях у Анны и Фёдора, беспрестанно шалили. Они объелись пирогом и занимались тем, что опускали пальцы в варенье, мазали этим вареньем друг другу нос, а затем друг у друга с носа это варенье слизывали.

Они беспрестанно смеялись, им было весело. Впереди у них была целая жизнь, казавшаяся большой и красивой, похожей на стол, за которым сидели, в которой всегда будет вдоволь клубничных пирогов, варенья, мармелада, а главное- добрых людей.

И они были правы.