Понедельник. Двадцать второеиюня

Прощаясь с Жанной в воскресенье, Максим договорился о встрече в понедельник. Обещал быть к часу дня, в крайнем случае, к половине второго. Так что утро, первого дня рабочей недели, началось для него с похода в районную поликлинику.

Вдругое время он вызвал бы врача на дом, но в данный момент это было исключено. Узнает сестра, что он получил больничный и при этом здоров - отправит в деревню. К тому же Жанна ожидала к часу дня, а врач на дом мог прийти, когда ему заблагорассудится.

Неосмотрительно было с его стороны давать обещание. Как знать, может его подростковый врач только с трёх начинает работать? Это единственное, что волновало Максима, по дороге в поликлинику. А то, что он, здоровый, получит больничный лист - в этом Максим совершенно не сомневался.

Учась в школе, а затем в техникуме, он частенько пользовался услугами терапевта. Подростковый врач, женщина, всячески поощряла симуляцию. Иной раз, в учебное время, Максим заставал в её приёмной до тридцати соискателей, из таких же, как он, желающих отдохнуть. Многие, из которых даже на приёме не утруждали себя притворством и жалобами.

Придя в поликлинику, Максим обнаружил там нововведение. Перед тем, как записаться к врачу, необходимо было зайти в специальный кабинет и измерить, на глазах медсестры, температуру. Не колеблясь, он вошёл в кабинет и сунул предложенный градусник под мышку.

Через две минуты медсестра, не сводившая с него глаз, попросила градусник.

На крохотном листке она написала: "Макеев Максим Алексеевич, семнадцать лет, температура 36,6". Имя и возраст узнала от Максима в то время, когда он сидел с градусником под мышкой.

Ни слова не сказав медсестре, Максим взял у неё бумажку и пошёл в регистратуру.

- Что вам?- Спросила девушка в белом колпаке, выглядывая из окошка.

- К врачу записаться. Я болен,- лаконично пояснил Максим, протягивая ей бумажку с температурой.

- Но, у вас же тридцать шесть и шесть?- Вежливо напомнила девушка.

- Я знаю. Но, я болен. Мне нужно к врачу,- настойчиво повторил Максим свою просьбу и с негодованием честного человека, покачав головой, добавил. - Или мне к главврачу идти?

- Подросткового сегодня нет,- ответила побеждённая девушка, которая, конечно, не испугалась главврача, но слишком уж хорошо знала, что правда будет на стороне молодого человека.- Я вашу карточку отправлю в тридцать третий кабинет к Нергиной. Если примет она вас, то...

Конец фразы девушка проглотила, но Максим уже знал, что всё будет так, как всегда.

- А когда вы карточку отправите?- Поинтересовался он.- Давайте, я сам её отнесу.

- Вообще-то так не положено, но у нас, действительно, с этим плохо. Вот, возьмите и идите в тридцать третий. Врач Нергина.

Взяв карточку, Максим побежал на третий этаж. Возначенном кабинете находился только что вошедший пациент и он, из ожидающих своей очереди, оказался первым.

Но, ликовать пришлось недолго. Появился старичок с дрожащими губами и попросил его пропустить, затем женщина, которой нужно было только спросить, зашла на минуту и пробыла в кабинете полчаса. Затем мимо Максима врач в белом халате с сигаретою в зубах, что в поликлинике значило многое, провёл в кабинет к Нергиной старушку с палочкой и вместе с ней провёл там минут сорок.

За Максимом, начинающим нервничать, собралась уже порядочная очередь, которая роптала и понуждала его войти в кабинет, не дожидаясь, пока выйдет старушка. Так как, того и гляди, ещё кого-нибудь приведут, а им, бедным, снова стой и жди.

Старушку Максим не побеспокоил, а вот как только она вышла, не дожидаясь загорания лампочки, установленной над дверью, в качестве сигнализации, он тут же оказался пред светлыми очами врача Нергиной.

- Это не ко мне,- холодно сказала Нергина, посмотрев на карточку Максима. - Вам нужно в другой кабинет.

- Полтора часа я прождал у вас под дверью, а теперь отсылаете, чёрт знает куда!- Взволнованно заговорил Максим, готовый на всё.- В регистратуре направили к вам, и в другой кабинет я не пойду.

Нергина, тем временем, нажала на кнопку и, увидев загоревшуюся лампочку, в кабинет вошёл мужчина, следующий по очереди. Но, ещё до его прихода за Максима вступилась медсестра, объяснив врачу, что подростковый отсутствует.

- А почему ко мне? Почему не к Комаровой, не к Жабиной?- Кричала женщина-врач.

После бурной сцены обсуждения, Нергина решила принимать сразу двоих, так как переадресовать Макеева другому врачу, по этическим соображениям, не представлялось возможным, а вошедший следом за ним выходить из кабинета отказывался.

Этот, вошедший следом, не молчал. Не обращая внимания на то, что его не слушают, он громко вещал своё:

- Доброго здоровичка, Василиса Кузьминична. Как поживаете? Как здоровье ваших детей?

Максиму дали градусник и посадили в угол на стул, а осведомлявшегося о здоровье стали спрашивать по всей норме, а точнее, совершенно отлично от неё, от привычной нормы.

- Опять Кудряшов?- Устало спросила Нергина, глядя на хитро улыбавшегося мужчину.

- Ага, Василиса Кузьминична. Опять вот заболел,- с трудом сдерживая смех, сказал Кудряшов и развёл руки в стороны.

- Всё. Моё терпенье лопнуло,- сказала Нергина. - Справки ты у меня больше не получишь. Бери градусник, меряй температуру.

- Это пожалуйста,- с удовольствием произнёс Кудряшов и взяв предложенный градусник, стал стряхивать ртуть, но тут же задев им о край стола, разбил его вдребезги. Медсестра заохала и, взяв веник, стала подметать осколки.

- Ей Богу, не хотел. Явам, Василиса Кузьминична, новый куплю,- хихикая, оправдывался Кудряшов, глядя на осколки.

- Раздевайся,- скомандовала Нергина, и Максим увидел тело Кудряшова, со всех сторон украшенное татуировками.

Тут были и голые женщины с русалочьими хвостами и скрещенные ножи, с которых капала кровь, и православный Храм с горевшими на солнце куполами, и Богородица с младенцем на руках, и разорванные кандалы и много другого, что в памяти у Максима не удержалось.

Послушав для виду у Кудряшова лёгкие и взяв градусник у Максима, на котором было тридцать шесть и шесть, врач, молча села за стол и выписала справки одному и другому.

Максим со справкой спустился на первый этаж, и чуть было не забыл открыть больничный, так рвался он к Жанне.

"Как она там, без меня? Что ела? Что пила? О чём думала? Только бы не заблудиться",- эти и другие мысли приходили к нему в голову по дороге к ней, волновали, будили сладкую истому.

Он не заблудился. Жанна встретила его в фиолетовом шёлковом халате, исписанном сверху до низу белыми японскими иероглифами. Максим приехал вовремя, даже раньше назначенного часа, но первыми словами Жанны были:

- Почему так долго?

Она, к моменту прихода Максима, уже находилась в возбуждённом состоянии и, едва он закрыл за собой дверь, стала стаскивать с него одежду, сопровождая это страстными поцелуями, чередовавшимися с чувственными стенаниями.

Не дойдя двух шагов до кровати, они устроились на полу. Жанна сумасшедшим голосом, кричала "умираю", и, на самом деле, несколько раз теряла сознание, лишаясь чувств.

Провалявшись с удовольствием около часа на полу, Максим и Жанна перебрались в ванную комнату, где ещё пару часов плескались в воде и веселились, придумывая друг для друга озорные игры.

Одевшись, после ванны, беспрестанно смеясь и целуясь, они сели за маленький, круглый столик в той комнате, где в первое своё посещение спал Максим.

Столик был накрыт белой скатертью, на столе стояли две вазы, одна с цветами, другая с фруктами (два персика, гроздь розового винограда, восемь крупных синих слив), бутылка "Советского шампанского" и два хрустальных бокала.

Жанна была одета в красивое белое платье, плотно облегавшее всю верхнюю часть её тела вплоть до талии, далее переходящее в юбку плиссе. Белые гольфы и белые туфельки. Открыв бутылку без шума и разлив шампанское по бокалам, любовники, разговаривая одними глазами, со звоном чокнулись и осушили бокалы. Наливая второй бокал Жанне, Максим видел, что льёт через край, но почему-то рука его слишком поздно среагировала. Он облил не только скатерть, но и Жанну, а точнее, её красивое белое платье. Оба рассмеялись.

- Подожди меня. Я сейчас, только переоденусь,- сказала Жанна и ушла.

Красивые были у неё наряды, и платья, и бельё, но Максим подумал о том, что если бы даже она не имела ничего, или имела плохую, некрасивую одежду, пусть даже лохмотья, он всё равно любил бы её ничуть не меньше, а может быть ещё сильнее, чем теперь.

Через минуту появилась Жанна в ярко-красном костюме, сшитом на манер гусарского. Петлицы, воротник и рукава, а так же вся верхняя часть узких брюк, были обшиты золотыми и серебряными галунами, на курточке так же имелись эполеты и аксельбанты. Красные туфельки и те были с золотыми бабочками. Костюм был безупречен, и Жанна в нём была великолепна, но Максим попросил снять его и надеть что-нибудь более подходящее женщине- платье или блузку с юбкой. И чтобы обязательно были белые гольфы, которые Максиму понравились больше всего.

Жанна покорно выполнила его просьбу и, садясь за стол, накрытый новой скатертью, в ситцевом цветастом платье, которое очень понравилось Максиму, и белых гольфах, нежно спросила:

- Можно я тоже буду разливать вино?

Кавалер разрешил и Жанна, взяв бутылку в маленькие, белые руки, стала наливать шампанское в его пустой бокал.

"Как изящно она это делает,- думал Максим.- Она любит меня и во всём хочет угодить, понравиться. Ну, кто ещё сможет так наливать шампанское? Никто. Только она одна".

За столом выяснилось, что у Максима с Жанной много общего, например, первая группа крови. Это обстоятельство любовников чрезвычайно обрадовало, в особенности Максима.

После того, как Жанна его полюбила, он и сам себя полюбил. А, до этого у него к своей персоне было много претензий. Так, наряду с любовью, которая в той или иной форме всегда всё-таки присутствовала, каким-то необъяснимым образом уживалась и ненависть к своему лицу и телу. Теперь с ненавистью было покончено.

Теперь Максим знал, что мужчиной, по настоящему, себя можно почувствовать только тогда, когда рядом с тобой настоящая женщина. Он ощущал себя таковым и этим гордился.

Жанна показала паспорт, где была написана её фамилия- Гагушарова. Ей нравилась своя фамилия, но фамилия Максима нравилась больше. Она повторяла её стократно и всё на разные лады. И торжественно произнося: "Максим Макеев", смотрела на своего любимого с восхищеньем.

Кроме паспорта с фамилией и размашистой росписью, Жанна принесла из другой комнаты и выложила на стол для обозрения целую кипу фотокарточек, где она в разных нарядах с различными причёсками позировала фотографу.

Максиму понравилась довольно мятая, чёрно-белая, на которой Жанна была в платье минувшего века, и, в соответствующих моде того времени, причёске и шляпке.

Жанне она тоже нравилась, но подарить хотела другую, цветную, где широко улыбалась- так широко, что готова была уже рассмеяться. Эта казалась более удачной, но Максим просил чёрно-белую и она ему её отдала.

- Теперь будешь всегда со мной,- сказал Максим вместо привычных слов благодарности и стал уговаривать Жанну ехать к нему на голубятню.

Уговаривать долго не пришлось. Перед тем, как выйти из дома, Жанна подвела ресницы, подкрасила губы, напудрилась, прошлась пилкой по ногтям и всё это сделала почти машинально, не переставая говорить с Максимом.

Максиму Жанна нравилась и без всего этого, то есть он считал, что её природная красота в приукрашивании не нуждается, но если уж ей самой всё это необходимо, то пусть будет. Это, по его мнению, красивее её не делало, но, однако же, и не портило.

Голубятня была тем единственным, что Максим мог показать Жанне как своё, собственное, личное. Показать, испытывая гордость. Голубятня, действительно, была хорошая и досталась им с другом чудесным образом, от старшего брата Назара, уехавшего на заработки в Нижневартовск. Голуби, правда, были недорогие- всё больше чиграши (не путать с сизарями), а те породистые, как то- "монахи", "шпанцери", "сороки", которые тоже присутствовали в "партии", имели столько дефектов в оперении, что стоили не намного дороже чиграшей. Была единственная гордость, которую всем в виде диковинки и показывали, белая "курносая" голубка. Она осталась от старшего брата Назара, который разводил исключительно "красночистых" и "черночистых". Он пожалел её и продавать не стал. Она единственная стоила денег, жила одна, Максим с Назаром всё собирались и никак не могли купить ей голубя.

На голубятне Максим нашёл осколки от винной бутылки, собрал их, для того чтобы выбросить, но не выбросил. Среди них оказался осколок от зеркала. Поймав им солнечный луч, он направил "зайчика" Жанне в глаза. Она стала прятаться, закрываться рукой и при этом смеялась.

- Знаешь, как я люблю голубей? - Восторженно сказал Максим.- До тебя у меня, кроме них, никого не было.

Он обнял послушную Жанну за талию, пыльными ладонями не касаясь, и ощутил скрытое за одеждой, такое драгоценное для него тело.

"Вот она, вся моя. Вся, без остатка. Инет в мире человека счастливее меня", - думал Максим, глядя томными глазами на любимую.

- Ты так расхваливаешь своих голубей, что я тебя к ним ревную,- сказала Жанна, капризно нахмурив брови и надув губки.- Не хочу, что бы ты кого-нибудь любил, кроме меня. Ты мой! Понимаешь? Весь мой. Никаким голубям тебя не отдам.

Говоря, всё это, Жанна гладила Максима по руке, делала это машинально, не задумываясь о том, что делает. А,у Максима от этих её поглаживаний кружилась голова, и всё плыло перед глазами. Чтобы не упасть и как-то освободиться от столь приятного, но не своевременного состояния, он в мыслях своих отвлёкся от сладостных ощущений и, возвращаясь к голубям, сказал:

- Я люблю смотреть, как летают птицы. На небо люблю смотреть. Как посмотрю на небо, так всякая грусть уходит. Оно меня лечит. Аголуби в небе как у себя дома, я им завидую. Ялюблю птицу, понимаю её, чувствую. Кошка, собака- они тоже хорошие, но так как птицу, я любить их никогда не смогу. Мне иногда кажется, что сам я когда-то был птицей или буду.

- Ты будешь птицей, а я буду клеткой. Закрою, запру дверцу и никуда не выпущу,- сказала, улыбаясь, Жанна и обняла Максима сама, как бы демонстрируя сказанное.- Попался? Не полетишь теперь никуда, ни в какое синее небо, будешь у меня в клетке. Но ты не плачь, птичка, не грусти,- говорила Жанна, шутя, Максим и не собирался плакать.- Я буду кормить тебя, поить, оберегать от врагов. Плен мой сладок.

Говоря последние слова, она приблизила свои губы к губам Максима и он её поцеловал. После поцелуя в голосе у Жанны появилась грустинка.

- Ты так красиво обо всём рассказываешь,- продолжала она свою речь.- Рассказывай мне больше. Мне так приятно слушать тебя. Так сладко, так спокойно на душе делается, когда ты говоришь. Яиногда специально не вникаю в смысл слов, но всё равно всё-всё понимаю. Ясмотрю на тебя и думаю- за что мне свалилось в руки такое счастье, такой подарок? Ведь ты, хоть сам того и не знаешь, настоящий подарок. Аможет, это и хорошо, что не знаешь, а то бы, пожалуй, ещё и загордился. Ядумала, таких, как ты, не бывает. Ясерьёзно, не смейся. Ну вот, уже гордиться стал. Смотри у меня! Да, и на других девочек при мне не поглядывай, я ревнивая. Если захочешь бросить ради другой, знай,- я тебя не отпущу. Знаешь, что сделаю? Куплю в "Кулинарии" какие-нибудь тухлые полуфабрикаты и ими тебя отравлю, а затем сама чего-нибудь съем и отравлюсь. Да, да, да, не улыбайся, я это сделаю! Ты меня ещё не знаешь. Утебя есть птицы, есть небо, есть я, а у меня, кроме тебя, ничего нет. Никого и ничего. Помни об этом и не забывай. И, пожалуйста, будь со мной поласковее, руку мою никогда из своей не выпускай, обнимай почаще. Это всё были пожелания, а можно я тебя ещё об одном попрошу? Можно? Да? Поцелуй меня, пожалуйста.

Жанна стояла, спиной прислонясь к сетке нагула, заложив руки за спину. Максим, опирался высоко поднятой рукой на ту же сетку, а вторую руку опустил и она безвольно, как плеть на ветру, слегка покачивалась. Они целовались, касаясь друг друга одними губами, и целиком были поглощены своим поцелуем. После поцелуя Жанна вдруг спросила:

- Ты, как думаешь, у птиц есть душа?

Задумавшись над вопросом и наконец, вникнув в его смысл, Максим спешно, с тем выражением, что и думать тут было нечего, заговорил:

- Конечно. Птица, она ни чем от человека не отличается. Есть у каждой и характер свой, есть и душа. Голуби,- это те же люди, разве что вместо рук у них крылья.

После этих его слов, Жанна прижалась к Максиму и стала говорить, что-то странное:

- Если б я знать могла, что тебя встречу, совсем бы по-другому жила. Яжила бы и ждала, искала тебя. Если бы знать. Ах, если бы знать.

Совершенно неожиданно Жанна расплакалась. Её слёзы тут же сообщились Максиму и его губы задрожали. Но, плакали они недолго, да и когда плакали, тогда уже знали, что слёзы эти есть сладкие слёзы счастья.

После этого Максим взял Жанну на руки и носил на руках, как маленькую девочку, которая нуждается в этом для утешения. Обоим это понравилось. После чего смотрели белую голубку, а затем, оставив голубятню, поехали купаться.

Купаться поехали в лесную зону и купались в искусственных прудах с бетонными берегами, перед которыми стояли железные крашеные щиты с надписью: "Купаться строго запрещено!".

День был не жаркий, не душный, но тёплый, вода при этом казалась теплее воздуха. Со всех сторон только и слышалось: "Как парное молоко". Ветра не было, а тот, что изредка налетал, был скорее похож на ласковый, весёлый дух, который хочет просто обнять.

Не смотря на запрещающие надписи на щитах, стоящих через каждые пять метров, народ во всех этих прудах кишмя кишел. На Жанне был голубой купальник, в котором она выглядела очень соблазнительно.

Купаясь в пруду, Максим брал Жанну на руки и даже подбрасывал её в воздух, такой лёгкой она казалась в воде. Оба при этом громко и заразительно смеялись. Всякий раз, когда они собирались входить в воду, Жанна убегала от Максима, делая вид, что в воду идти не хочет. Он догонял, брал её на руки и нёс на руках в воду. Она, при этом визжала и смеялась одновременно. Та же ситуация возникала в тот момент, когда любовники намеревались выходить из воды. Жанна выходить, как будто не хотела, отплывала и, ныряя под воду, пряталась. Максим оказался пловцом позавиднее, без труда под водой находил её и опять же на руках, в сопровождении визга и заразительного смеха, выносил на берег.

Наблюдавшие за всем этим люди, смотрели на Максима и Жанну добрыми глазами, поощряя взглядами эти игры. Частенько слышалось раздававшееся со всех сторон слово "молодожёны", а один проходивший мимо мужичок, завистливо глянув на них, громко сказал своему спутнику:

- Ничего, поживут с годок, поостынут. Ясо своей поначалу тоже смеялся.

Купаясь в пруду, Максим всё же спросил у Жанны про Ольгу. Что она о нём говорила.

- Спросила: "Хочешь познакомиться с красивым молодым человеком?". Я, говорю: "Хочу". Вот и познакомилась,- ответила Жанна и засмеялась.

- О деньгах не упоминала?

- Нет. Ты не особо её слушай. Мало ли, что с языка сорвалось. Она большая выдумщица - и соврать могла.

Такое объяснение Максима устроило.

Ужинать поехали к Жанне, но до трапезы вечерней испытали взаимное наслаждение, проведя два часа в любовных утехах. Приняв совместный душ и накинув на себя шёлковые халаты, "молодожёны" отправились на кухню.

Через десять минут ломтики картофеля с шипением жарились на сковороде, Жанна, одетая в зелёный халат с красными цветами, резала холодную телятину, а Максим, облачённый в фиолетовый с белыми иероглифами, сидел за столом и смотрел на то, как она это делает.

- А почему у твоего отца чёрные волосы, а у тебя белые?- Спросил он, голосом полным ласки и нежности.

- Это не отец. Тот, что на рынке был, это мой муж,- так же нежно и ласково ответила Жанна.

- Муж? И, ты его любишь?

- Нет.

- А любила?

- Любила,- спокойно говорила Жанна.- Мне кажется, что любила. Но это была не такая любовь, какой я люблю тебя. Яего не как мужа любила, а скорее, как отца. Он мне вернул ощущения детства. Дал то, чего я в детстве была лишена. Всё, что хотела, покупал, у меня голова шла кругом. Но, это длилось недолго, скоро всё надоело. Япросила его тогда, чтобы он меня отпустил, но он кричал на меня и слушать ничего не хотел. Предстал, наконец, таким, какой есть на самом деле. Поздно я его разгадала, но когда разгадала, возненавидела. А,отец у меня работал на стройке, и от него постоянно пахло извёсткой или замазкой, не знаю чем точно, но до сих пор отчётливо помню запах. Такой противный, кислый, удушливый. Было ощущение, что он приносит вместе с собой со стройки целое облако кислой пыли специально для того, чтобы травить меня. Этот запах заполнял в квартире всё. Каждый уголок, каждую щель. Я бежала от него на улицу, но он и там меня преследовал. Яненавидела отца за то, что он работает на стройке, за то, что от него плохо пахнет. Отец у меня был хуже мужа, он был позором моим. Япомню- как-то проснулась, лежала и не могла понять, утро на дворе или день. Если утро, думала я, то почему отец не идёт в уборную? В течение всей моей жизни в родительском доме каждое утро начиналось с того, что отец, шаркая тапочками, шёл в уборную. Но, это ещё не всё, это только начало. Он шёл в уборную, гремел задвижкой, матерно ругался и возвращался за папиросами. Снова раздавалось шарканье, снова гремела задвижка и снова, грязно ругаясь, он возвращался в свою комнату, но теперь уже за газетой. Без папиросы и газеты, видимо, не мог отправлять свои надобности, не шёл нормально процесс. Видимо, с годами выработался условный рефлекс. Итак неизменно, каждое утро, как по написанному: забывал, возвращался, ругался, снова забывал. Шлёпанцы, задвижка, это был какой-то ад для меня. Даже сейчас вспоминаю, и дрожь бежит по телу.

Выйдя от Жанны на улицу и попав в объятия шумного летнего вечера, Максим побрёл по дороге наугад, никого и ничего не замечая. Шёл, то и дело останавливаясь и озираясь, стараясь вспомнить и разобраться, где находится и куда ему дальше идти. Были такие отрезки пути, когда останавливался через каждые два шага.

Со стороны Максим выглядел странным, но в Москве странных много, к ним привыкли, и поэтому на него никто не обращал внимания. Он, действительно, шёл так, будто выбирался из дремучего леса. Только лес, из которого Максим выбирался, состоял не из деревьев, а из собственных мыслей и фантазийных образов, облеплявших его со всех сторон с такой плотностью, что не останавливайся он через каждые два шага и не разгоняй их, путём растирания руками висков и встряхивания головы, наткнулся бы лбом на дерево или телеграфный столб.

Теперь, когда Максим знал, что Жанна замужем и что он преступник, ему было не по себе. Но, как не странно, преступником он себя не считал, а считал таковым её мужа.

Максим любил Жанну страстно, до безумия. Любил каждый её пальчик, ноготок. Знал, чувствовал её так же хорошо, как самого себя. И совсем недавно они веселились, наслаждались своим чувством, упивались долгими, пьянящими взглядами и поцелуями, слушали голоса друг друга, как волшебную музыку и вдруг такое: "Это не отец. Это муж мой".

"Какой ещё муж? Зачем? Откуда он взялся?".

Максиму нравилось в Жанне всё: как говорила, как молчала, как одевалась, как умела носить вещи, и даже то, как раздевалась. И вдруг всё пропало, исчезло, появилось что-то страшное, колючее, ненужное, называющееся неприятным словом "муж".

Всё это никак не вязалось с её образом и его представлением о ней. Как ему теперь быть? Как ему теперь жить? Да, и возможно ли было жить, после такого известия, после эдакого, грянувшего, как гром среди ясного неба, сообщения? Он не знал. Мысленно склонялся к тому, что никак не возможно. Как же это так? Как, она, своё тело, свою душу, такую для него родную и дорогую, отдаёт кому-то другому, какому-то там мужу, пусть даже законному и имеющему все права. Нет, всё это невозможно было понять, и невозможно было об этом даже помыслить.

Вспоминая свежесть её дыхания, благодарные взгляды, ласки, он не находил себе места. Икак не успокаивал себя тем, что он не муж, а любовник, что обманывают не его, а обманывает он, и по всем правилам приличия ему и ревновать-то нельзя, всё одно, ничего не мог с собой поделать. Всё это было слабым утешением.

Итогда Максим придумал для себя другое успокоение.

"Муж её стар,- рассуждал он,- ленив и конечно, как мужчина, давно не состоятелен. Тем более, сама Жанна сказала, что любит меня одного. Значит, все переживания напрасны. Да, и какой он ей супруг? Он старый, дряхлый, некрасивый, а она молодая. Яей муж, а она мне жена. Теперешнее её положение временное и мне просто не надо обращать на это внимания".

Эти рассуждения, действительно, несколько успокоили его и, если о муже Жанны он совершенно не позабыл, то, по крайней мере, все мысли о нём отложил в своей голове на дальнюю полку.

После вчерашней и сегодняшней встречи с Жанной, в Максиме твёрдо закрепилась уверенность, что он самый лучший человек на земле. Самый умный, красивый, достойный и исключительный. Вот никого же она не любит, а любит его. А она самая-самая из всех живущих на земле. Значит, он лучший. Лучше других. Лучше всех. Он давно подозревал в себе что-то особенное, замечательное, отличное от прочих, теперь же сознание своей исключительности в нём не имело пределов. Он чувствовал в себе неуёмную силу, власть над всем его окружающим, над природой и людьми.

- Завтра встретимся, потребую, чтобы немедленно бросила мужа и ушла со мной,- говорил он вслух.- Конечно, послушается. Она вся в моей власти и ей, похоже, самой нравится мне подчиняться. А откажется,- припугну. Скажу, что больше меня не увидит. Да нет, не откажется. Зачем ей отказываться, мы подходим друг другу, а старик- он ей не нужен.

Шагая от Жанны, и совершенно теперь успокоившись, Максим смотрел по сторонам и думал:

"Вот, сколько много вокруг прохожих, разных людей и никто из них не знает о моей тайной жизни. Не знает и не должен знать. Все проходят мимо, и никто не обращает внимание на то, что я изменился. Что изменилась вся моя жизнь. Ну, и пусть не замечают перемену во мне, им же хуже. Главное, что сам я знаю о своей перемене и знаю о том, что и они переменились вместе со мной. Но, неужели же и они, каждый из тех, что проходят мимо, имеет свою, тайную, сокрытую от других личную жизнь? Как-то это не совсем честно по отношению к другим, по отношению к тем, от кого скрывают. Но, однако же, и рассказывать об этом тоже нельзя. Нет, не имеют они такой жизни, какая есть у меня. И, никто из них никогда ничего подобного не чувствовал и не испытывал. Только я один. Только у меня всё это есть и никому я эту жизнь не отдам, не уступлю. И, никому о ней рассказывать не буду".

* * *

Фёдор был разбужен печником в четыре утра, когда веки только-только налились приятной тяжестью.

- Вставай, Федя,- говорил печник.- Пойдём, не спеша. Пока глину накопаем, принесём. Пока хозяйку разбудим, раствор замесим. А, там, глядишь и рассвет.

- Да, глина нам зачем? Труба осталась,- сказал Фёдор, желая дать понять, что торопиться некуда и хорошо бы ещё часок поспать.

- Ну, а как же без неё. Всё равно нужна. Печь обмазывать чем будешь? Давай, поднимайся.

Всё тело болело, каждая косточка ныла, вставать не хотелось, но делать было нечего.

Когда Фёдор, оставив печника делать раствор из песка и цемента, пошёл с лопатой и двумя пустыми вёдрами за глиной, над его головой ещё стоял месяц и светили звёзды. Кисти рук не сгибались и до конца не разгибались, во всём теле кололо и ломило.

Первые два ведра, гружённые глиной, казались неподъёмными, но незаметно о тяжести и болях думать он перестал, втянулся в работу и не заметил, как наступил рассвет.

От завтрака они отказались. Работа спорилась, и к полудню, дав Фёдору ведро с раствором цемента, чтобы тот обмазал им трубу, печник затопил свежевыстроенную печь.

Сидя на крыше, Фёдор мазал рыжие кирпичи трубы серой массой раствора, а из неё валил горячий дымок.

Закончив работу, печник позволил себе выпить чуть больше восьмидесяти грамм и довольный, улыбающийся, плохо стоящий на ногах, целовал помощника и говорил:

- Жаль, Федя, я не генерал. Дал бы тебе орден за работу!

За печником в дом к Макеевым пришли Укатаевы, изъявившие желание строить печь, имевшие в наличии все исходные материалы, включая водку и чай. То, что мастер имел не совсем трезвый вид, их нисколько не смущало.

Печник ушёл с Укатаевыми, а Фёдор, оставшейся от печки глиной замазал трещины у яблони. Полина Петровна была им довольна, как никогда.

- Теперь осталось только побелить, что бы солнце отражалось,- сказала она, имея в виду и печь и яблоню.

На дорогу, как и предполагал, Фёдор получил две корзины с клубникой и наказ её продать. Паспорт, необходимый для предъявления на рынке, он всегда носил с собой, опасаясь задержания и вопросов: "Где работаете? Сколько не работаете?". Впрочем, в настоящий момент о себе он думал мало, более беспокоился и переживал из-за Степана. Вспоминая о том, что оставил его у Черногуза навеселе. Думал только об одном:

"Только бы с ним ничего не случилось".

После того, как Степан разошёлся с женой, он убрал из большой комнаты и рояль, и мягкую мебель, и всё, что напоминало ему о семейной жизни. Завёл огромный стол и много стульев, готовя всё для товарищеских пирушек. Фёдор присутствовал на них, на дне рождения и на двух других, праздничных сборах. Присутствовал более из-за Степана, чтобы приглядывать за ним. Гости у Степана друг другу были мало знакомы, все были знакомые хозяина. Наблюдая за гостями, на ум к Фёдору часто приходила поговорка:

"Было бы корыто, а свиньи найдутся".

Он был свидетелем трёх застолий и на всех этих застольях, кроме него и Степана, состав закусывающих и выпивавших полностью менялся. Всё были люди малосимпатичные, которые даже не прилагали усилия к тому, чтобы симпатичными казаться. Ивсякий раз Степан напивался до поросячьего визга и шёл в таком состоянии принимать ванну. Фёдор, как нянька, шёл за ним, стоял и следил, чтобы Степан не утонул. Вот и теперь Фёдор переживал за друга так, как будто он отпустил его пьяного в ванну без присмотра.

В автобусе, который вёз Фёдора в Медынь, с ним рядом ехала женщина, говорящая без умолку.

- Собака моя хлеб ест,- говорила она. - Что сами едим, тем и её кормим. Мне сказали, что можно ей сделать укол, и она умрёт, но я не согласилась. Что же это, и я старая, что же- и мне укол делать? Пусть живёт. Дед у меня без ноги. А,почему отняли? Сахарный диабет у него, гангрена началась, вот и отняли.

Она отвернулась от молча слушавшего её Фёдора и, обращаясь к молодой женщине, сидевшей с ребёночком на руках, постоянно одевавшей своему чаду шапку, которую он тут же капризно снимал, сказала:

- Не надевай шапку, видишь, не любит.

Фёдор тем временем прислушался к разговору двух древних старушек, сидевших впереди.

- Сын у меня в войне пострадал, весь изранен, изломан вернулся. Вголове осколок торчит,- говорила старушка в белом платочке старушке в платочке голубом. - Раз осердилась на него, ударила по голове, а он говорит: "Ой, мама, что ты, ведь я так и умереть могу". Пошла к врачам, сделайте, говорю, операцию, что ж он с осколком живёт, мучается. Не можем, отвечают, он тогда дурачком станет. Так пожил он шесть лет и умер, а жена его пришла ко мне и говорит: "На, бери".

- Ну, помолчи!- Сказал бабушке-рассказчице мужчина лет сорока.

- А, это что за парень?- Спросила старушка в голубом платке, имея в виду сорокалетнего, просившего помолчать.

- Это внук мой. Кинула мне его в пелёнках и ушла. А,я ей сказала: "От крови своей не откажусь". Взяла, с тех пор его и рощу.

- Ну, помолчи!- Снова влез мужчина.

- А что? Я правду рассказываю,- спокойно продолжала старушка.- Он не любит, когда я о матери его плохо говорю. Ну, а ты теперь с кем живёшь?

- С Богом.

- Так. Агде?

- Да, на старом месте. Куда я оттуда. Там лежит сестра моя, муж.

- Так они живут там?

- Лежат.

- Ой, а я...

Старушки умолкли, каждая думая о своём.

В Медыни Фёдор сел в полупустой автобус и всю дорогу спал. Но спал с приключениями. Стоило ему заснуть, как немедленно ударялся лбом о затылок сидевшего перед ним мужчины. Тотчас просыпаясь, он, виновато поглядывая в глаза потерпевшего, который поворачивался и интересовался тем, что происходит, и приносил извинения. Итакой порядок вещей продолжался на протяжении всей дороги. Раз двадцать. Что интересно, ни один, ни другой не пересели на свободное место, коих в автобусе было предостаточно.

В Малоярославце, сев в электричку, Фёдор оказался невольным слушателем новых разговоров.

Самая пожилая из трёх женщин, сидевших рядом с ним, рассказала о своей молодости, о том, как хорошо ей было жить при Сталине, сколько радости, сколько порядка было в стране. Вторая поведала о том, как воспитывала сына и в качестве примера своих методов, выбрала случай, когда её малолетний сын украл у неё из кармана двадцать копеек.

- Прихожу домой,- рассказывала она,- целую его и чувствую, что пахнет от него ванилином. Спрашиваю, что ты ел? Я, говорит, мамочка, мороженое ел. Так, говорю, на какие деньги? Я, мамочка, у прохожего попросил. Ая знаю, что у него не такой характер, что бы просить у чужих. Надавила на него, он сказал мне правду. "Мне очень мороженого захотелось, я взял, мамочка, у тебя из кармана". Ах, так, говорю, значит, ты своровал? Значит, ты вор? А ты знаешь, что воры на вокзалах живут? Взяла и постелила ему на полу в коридоре. Он лежал, ворочался. До трёх часов не мог заснуть, я следила. Подняла я его в половине четвёртого и спрашиваю: будешь ещё воровать? Нет, говорит, мамочка, больше не буду. Вот с тех пор копейки не взял.

Этот пример был ею приведён, как универсальный приём воспитания добродетели и тут же она посетовала, на то, что к земле в своё время сына не приучила.

- Ну, хоть убей, не хочет ничего на огороде делать.- Пожаловалась она.

- Так это нормально,- не вытерпев, влез в разговор Фёдор.- Это в генах у человека заложено. Каждый должен заниматься своим, понятным и любимым делом.

- Так это ж не чужое. Свой участок,- пояснила женщина.

- Участок свой, да дело не своё,- убеждённо говорил Фёдор.- Мой вам совет- не мучайте, не стелите хоть теперь ему на полу в коридоре. Дайте ему свободу самому выбирать и любить. Свободу делать то, что ему нравится.

С этим все согласились, тему закрыли и стали рассказывать кто о чём. Жившая при Сталине и любившая его рассказывала о том, что в молодости у неё было хорошее зрение. При луне книги могла читать, а теперь уже не то, ослепла, говорила она. Учившая честности своего сына рассказала вдруг о том, как она погубила кошку.

- Новые дома строились, бараки на снос шли, я ходила, для дачи вещи присматривала и мне дали в одном из бараков кошечку. Аона, то ли к прежним хозяевам привыкла, то ли мы ей не понравились, всё "мяу" да "мяу", никак не успокаивалась. Яна дачу её повезла, думала, там ей лучше будет, а она- ни в какую. Ятогда к сторожу её понесла, возьмите, говорю, он отказался. Аосень на дворе была, надо было в город уезжать. Что мне было делать? Я шла по мосту и это грех большой, наверное, с моей стороны, но мне жалко кошечку стало. Где она на улице, думаю, жить будет? Привязала я ей камень на шею и с моста бросила. Не знаю, грех мне это будет или нет? Я в деревне росла, мы постоянно кур резали, меня мама учила всегда, что мучить, не кормить животных- грех, а убивать не грех. Как вы думаете?- Спросила она у Фёдора, пристально смотревшего на неё с самого начала рассказа.

- Я думаю, что это не просто грех, а грех смертный. Думаю, что вам за погубленную кошечку придется крепко заплатить.

- А я, между прочим, уже заплатила,- с готовностью объявила рассказчица.- В тот же год со мной случилось страшное несчастье, я не могу вам сказать, какое, но это так.

- Убить кошку- всё равно, что убить ребёнка,- не успокаивался Фёдор.- Готовьтесь к несчастьям, к худшему.

- Нет, нет, хватит. Яих и так много имела в своей жизни. Не могу я вам рассказать, что это было. Хотя, ладно, вам одному скажу на ушко.

Она нависла над ухом Фёдора и горячо дыша, зашептала:

- Через месяц после этого случая, мой муж выпил и пырнул ножом одного парня. Его за это осудили и посадили в тюрьму.

Она села на своё место и вслух, чтобы все слышали, спросила:

- Ну, что? Как вы считаете, достаточно я заплатила?

- Не знаю. Яне Господь Бог, что бы ведать грехами,- ответил Фёдор.

Сидевшая и до сих пор молчавшая третья женщина, похожая на учителя русского языка и литературы, читавшая всё это время книгу и краем уха принимавшая участие во всём происходящем, взяла на себя смелость и, обратившись к Фёдору, спросила:

- Простите, вы не семинарист? Нет? Жаль, а очень похожи.

- Да, да. Хороший молодой человек,- согласились с ней женщины.- Редко теперь таких встретишь.

Очередь подошла говорить молчавшей, вопросительные взгляды двух рассказчиц были устремлены на неё, и она стала хвастаться своей родственницей, сын у которой большими трудами, терпением и прилежанием добился того, что стал учиться в семинарии.

На рынок Фёдору идти не хотелось, но делать было нечего, наказ есть наказ. Вмедицинской лаборатории, куда он принёс на проверку горсть ягод, вышедшая ему на встречу уборщица, которую все незнающие, как тот же Максим, принимали за врача, наглым голосом закричала на Фёдора.

- Что это ты тут принёс?- Кричала она. - А ну, неси сюда всю корзину, иначе я не буду проверять.

- Вы и так у меня проверять не будете,- сказал Фёдор спокойным, уверенным голосом. - Зовите врача, да побыстрее.

Опешившая от неожиданного ответа уборщица, уже другим, писклявым голосом, в своё оправдание, молвила:

- Врач мясо принимает. Занят. Не скоро освободится.

Но, оказалось - скоро. Врач, тут же вынырнул, окинул Фёдора проницательным взглядом и, сев за стол, стал выписывать ему справку. После чего, не унося ягоду, проверил её на радиоактивность и, кивком головы показав, что справка выписана правильно, ягода чиста, стал ждать, пока Фёдор уйдёт, не прячась в подсобку и не забирая принесённую на проверку ягоду.

Получив весы, фартук и белую пилотку, Фёдор встал за прилавок. И продавал ягоду дёшево.

Купил попутно у проходившей мимо старушки ненужные ему пакеты. Видел, что ей нужны деньги, а попросить она стесняется. Тут же, бесплатно, отдал их другой, похожей в материальном плане на первую.

Люди, покупавшие у него ягоду по дешёвой цене, его захвалили.

- А больше ты ничего не продаёшь? А, когда ты ещё приедешь?- Спрашивали они.

Заметив, как старушка собирает с пола по одной ягоде и ест, Фёдор, предупредив, что дарит, насыпал ей в сумку клубники с полкилограмма. Растроганная старушка расплакалась.

- Девятый десяток пошёл, восемьдесят первый год. А ягод всё хочется. Соседи прямо в лицо говорят: когда же ты сдохнешь? Я и сама умереть хочу, зажилась. Да, смерть всё никак не приходит. Атут, по улице шла, да рот-то сдуру разинула. Ачелюсть, как раз тут и выпала. Собака, откуда ни возьмись, взялась, подбежала и разгрызла её. Она думала- может кость, али что ещё съедобное, а я теперь ходи без зубов. Уж хоть бы умереть поскорей, хоть бы смерть за мною пришла.

- Ну, что вы, бабушка. Не плачьте,- сказал Фёдор.- Живите столько же и ещё сто лет.

Стесняясь своих слёз и слов, старушка хотела уйти, но на мгновение задержалась и стала рассказывать о том, что беда не приходит одна.

- А вчера в автобусе костылик свой оставила. Хватилась, пришла на конечную за ним, а там его уже и нету. Яв слёзы, а мне и говорят, что ктой-то заметил, что я оставила его и в окно мне его выбросил. Агде же мне искать теперь? А я и глухая, и слепая, а теперь и без костылика осталась. Что делать не знаю. Были бы деньги, пошла бы купила новый. Да, ведь и денег нет.

- А сколько он стоит?- Спросил Фёдор.

- Дорого. Рублей, может даже пять, не меньше.

Фёдор достал десять рублей и дал старушке.

- Возьмите, пожалуйста, не побрезгуйте.

- Что ты, миленький, я же тебе не для этого. Ой, спасибо. Спасибо тебе. Чем же я тебе отплачу? Чем отблагодарить смогу?

- Тем, что будете жить долго. Спасибо вам за добрые слова, ничего сверх этого не надо.

Старушка взяла руку Фёдора и поцеловала. Сделала это так быстро, что он не успел даже сообразить, что происходит, тем более не успел воспрепятствовать.

"Не они нам, а мы им руки должны целовать,- думал он, глядя в спину уходящей старушке. - Как мало нужно живому человеку. Капельку внимания, чуточку тепла".

Рядом с Фёдором торговал мужчина лет сорока, с пожилой матерью, у них тоже была клубника. В отличие от Фёдора, просившего шестьрублей, мужчина просил восемь. Его мать, плохо разбиравшаяся в том, что больше- шестьили восемь, бранила сына почём зря.

- О, дурак,- говорила она, завистливо глядя на то, как быстро Фёдор распродал клубнику. - Плохо отдать за шесть, отдаёт за восемь. Дал же Бог такого сына- молодой, да бестолковый.

Мужчина, видимо привыкший к таким комплиментам, угрюмо отмалчивался, а Фёдор, глядя на женщину, думал о том, как хорошо, должно быть, ощущать себя хоть и старой, и больной, но в здравом уме.

Продав клубнику, он поехал домой. Априехав, сразу же, "не умываясь", позвонил сначала Степану, а затем, услышав длинные гудки, его соседу по лестничной площадке, генералу, которому и всегда звонил, если что-то нужно было другу срочно передать или что-либо точно о нём узнать. Степан всегда обо всём соседу докладывал.

От генерала Фёдор узнал, что Степан поехал на море, расспросил подробности и только после этого окончательно успокоился.

Приняв душ и на скорую руку перекусив, он отправился к Леденцовым. Доехав до Арбатской, спустился в подземный переход, прорытый под Калининским проспектом, возле кинотеатра "Художественный". Всамом начале перехода милиционер говорил продавцу, торговавшему колючими ковриками, сделанными из пластика:

- Смотри, будут крушить, и я ничем не смогу помочь.

С этими словами он стал подниматься по ступенькам вверх, выходя из перехода, навстречу Фёдору.

- Поможешь, поможешь,- злорадно посмеиваясь, сказал раздражённый продавец, тыкая в спину милиционера пальцами, в которых дымилась зажатая сигарета. - И, знаешь, почему? Ты сам знаешь, почему!

Милиционер, видимо и впрямь знающий "почему", с плохо скрываемым недовольством на лице продолжал подниматься по ступеням. Оказавшись невольным свидетелем происшедшего, Фёдор подумал: "купили". Выходя из перехода, он обратил внимание на девочку, которая шла навстречу и несла в руках кошку.

- Что я за тобою, бегать должна? Сейчас пинчишку получишь,- говорила она ей ласково.

Сломя голову, с криками и смехом, мимо пронеслась ватага мальчишек, догонявших своего задиристого друга. Они неслись весёлые, счастливые, не замечая вокруг никого. Один из них, со всего маху, влетел в предупредительно подставленные руки Фёдора. Заражаясь бурлящим в мальчишках жизнелюбием, Фёдор рассмеялся.

"Счастливая пора",- думал он, вспоминая и своё незабвенное детство.

На двери у Леденцовых он увидел новый замок и на условный стук в дверь, ему никто не открыл. "Странно"- подумал он и пошёл в пельменную на Герцена, где предполагал закусить поплотнее и, чем чёрт не шутит, может быть, встретить там Леденцова.

Впельменной Генки не было, а вот очередь оказалась чрезмерной, и занимать её он не стал. Знакомый студент из ГИТИСа, который мог бы ему взять без очереди, уже рассчитывался с кассиршей и, обращаясь к ней, любезно просил:

- Не обманите меня, пожалуйста. Ясчитать не умею и поэтому целиком полагаюсь на вашу честность.

- Обмануть не обману, могу ошибиться,- сказала кассирша и, ещё раз пересчитав сдачу, подкинула к ней в дополнение десять копеек.

Выйдя из пельменной, Фёдор зашёл в магазин "Овощи- Фрукты", где был отдел соков.

Там так же было много народа, а в довершение ко всему и сама продавщица была пьяна. Что-то необычное происходило в отделе соков, и Фёдор не стал спешить, выходить, а стал приглядываться ко всему происходящему, и наконец, сообразил, что присутствует на самом настоящем представлении.

Продавщица ставила грязные стаканы на моечный круг, крутила его, делая вид, что стаканы моются, а затем брала грязные стаканы и наливала в них сок. Все видели, что воды не было, это было для всех очевидно, и, тем не менее, все упорно старались такого пустяка не замечать.

Вочереди Фёдор заметил известного в этой местности горлопана-главаря, бесноватого мужичка лет пятидесяти, имевшего плотное телосложение и отвратительную наружность. Однажды имел удовольствие смотреть вместе с ним фильм в кинотеатре "Повторного фильма". Вместе- в смысле, в одном зале. Горлопан, устроившись на последнем ряду, пил вино, притворно чихал, плевался, с завидной периодичностью произносил матерные слова и время от времени кричал во всю глотку:

- Мы не рабы! Рабы не мы!

Так вызывающе он вёл себя не только в кинотеатре, таким же грубым и страшным Фёдор видел его всякий раз на улице. От него шарахались прохожие и с лаем налетали на него дворовые собаки. Но, в этот раз и он стоял в общей очереди, что называется, как шёлковый. Стоял и молча, терпеливо дожидался своего стакана сока. Никто не роптал, ни он, ни очередь.

"Наверное, всех жажда мучает,- вынес Фёдор оправдательный приговор людской покорности. - Может, кто и говорил "мойте", а она пригрозила, что отдел закроет, вот и притихли".

Он хотел уйти, но его остановило любопытство.

"Яблочный и виноградный, в силу своей прозрачности, такому театру поддаются, но как же томатный?", - заинтересовался Фёдор и, подойдя к прилавку, стал наблюдать за продавщицей.

Искоро увидел, что и томатный сок не проблема для находчивого человека.

Грязные стаканы с бурым налётом мылись под прилавком в ведре с водой, мылись руками, после чего они так же преспокойно ставились на моечный круг, который был без воды, крутились и шли под разлив.

"Надо же, все видят и всё равно пьют", - подумал Фёдор, выходя из магазина.

Постояв какое-то время на крыльце, посмотрев на купающихся в луже воробьёв, на сизарей, раскинувших крылья, гревшихся, лёжа грудкой на горячем асфальте, он пошёл на Тверской бульвар. Пошёл для того, чтобы прогулявшись, вернуться и снова постучать в знакомую дверь с незнакомым замком. Прогуливаясь по бульвару, заметил вставшего со скамейки старичка, который сняв шляпу, поклонился ему.

- Здравствуйте,- сказал он ласково, так как это умеют делать только старички.

- Доброго здоровья,- так же ласково ответил ему Фёдор и собрался пройти мимо.

- Э-э, присядьте. Садитесь, пожалуйста,- пристал к нему старичок.- Посидите со мной. Здесь, на бульваре, вы удобнее скамьи не найдёте. Разве что вам нужна свободная, но посмотрите, таких теперь нет. Все заняты.

Фёдор улыбнулся и присел на скамейку.

- А я, признаться, сразу понял, что вам спешить некуда,- заговорил старичок с большой охотою.- Сознайтесь. Должно быть, вышли из дома с мыслью сесть на скамейку с каким-нибудь старичком и послушать, что он расскажет. А? Угадал? О! А сейчас, наверное, подумали о том, как же он смешно радуется, этот старый дурак. Нет? Не подумали? Зря. Ну, ничего, не огорчайтесь. Вы ещё об этом подумаете. Мы, старики, как дети, такие же нетерпеливые. Вот и за вас уцепился. Смотрю, идёте, не спешите. А действительно, куда спешить в такой день? Знаете, тут до вас прошли два молодых курсанта школы милиции и один другому говорит: "Погодка-то! Настроение лирическое создаёт. Хочется цветов или зарезать кого-нибудь".- Старичок рассмеялся, но тут же утих и продолжал.- Так-то вот. Посидите. Посидите со мной. Время сейчас неудобное, в магазинах перерыв. Вы же не продавец, вам обедать не надо? Яэто так спросил. Прекрасно вижу по вашим глазам, что вы не продавец. Они у вас чистые и улыбаетесь вы, как честный человек. Продавцов таких не бывает. Седьмой десяток живу на этом свете и, представьте, ни разу не встречал продавцов с такими глазами, как у вас! У них они обычно мутные, как рассол в огуречной бочке или беспокойные, бегают туда-сюда, как хорьки в клетках. Боятся прямо взглянуть. Думают, что сразу их мысли отгадают. Амысли у них какие? Как бы обмануть. Вот и боятся, прячут глаза. Да, что это мы всё о продавцах. Знаете, где я живу? Я живу здесь рядом, на втором этаже. Живу не один, с такими же, как я, кавалерами. Три бобыля в одной квартире. У каждого своя комнатёнка, прожитая жизнь, претензии. Яс соседями не говорю. Даже не заговариваю. Да, и что с них возьмёшь, о чём с ними говорить? Вы бы послушали, о чём спорят. Да, да, я не оговорился. Просто, нормально говорить они давно не могут, разучились. Только спорят по любой мелочи, по всякому незначительному пустяку. Вчера, к примеру, ухватились за сахар и песок. Что слаще? Один говорит- песок, потому что его делают из свеклы, другой спорил с ним четыре часа, убеждая, что сахар, и представьте себе, именно потому, что его изготавливают из сахарного тростника! Почему они так убеждены, что песок делают только из свеклы, а сахар только из тростника, я не знаю. Я в их споры не вхожу. Аони ругаются, что-то придумывают, доказывают и так весь вечер. Но, это ещё хорошо, что в спор всё ушло. Что было из-за чего сцепиться. Хуже, когда неделями не о чем спорить. И такое случается. Вот тогда настоящая беда. Ведь и до драки дело доходит. Да, как ещё дерутся. Рвут волосы, царапаются, плюются. Противно смотреть. Одинокие люди все со странностями, и они, и я, все со своими. Вот если б, как в том анекдоте, было бы столько друзей. Знаете? Нет? Есть такой анекдот. Один человек решил купить себе телевизор. Решил купить не так, как все, а особым, своим способом. Он у каждого своего друга занял по рублю и, собрав таким образом нужную сумму, купил телевизор. Вот если бы у моих соседей было бы столько друзей, они, должно быть, не дрались и были б поласковей.

Вы любите истории? Я их раньше много знал, теперь уже все забыл, но если пошевелить извилинами, то можно кое-что вспомнить. Вы, молодой человек, как? Верующий или суеверный? Я про суеверие одну хорошую историю знаю. Если хотите, расскажу.

- Да. Пожалуйста,- согласился Фёдор.

- Очень хорошо,- обрадовался старичок.- Слушайте. Случилось это накануне свадьбы. Невеста у себя дома принимала жениха. Анадо вам знать, что раньше отношения между женихом и невестой были не такие, как теперь. Отношения были строгие. "Выберет кофей- жить будем счастливо. Выберет чай- жизни не будет",- так про себя загадала невеста, девица серьёзная, но суеверная. Решила так, памятуя, что всегда со своим избранником пила только кофе. Так она загадала и спрашивает жениха: "Что предпочитаете- чай или кофей?". Тут бы, ослеплённому близостью свадьбы юноше, очнуться от грёз, расслышать, как невеста выделяет голосом последнее. Куда там. Ему в голову пришла другая мысль. "Почему она об этом спрашивает?- Подумал он.- Всегда пили кофей. Видимо, что-то не так". Он подумал и догадался. "Кофей кончился,- решил смышлёный юноша,- а гостеприимная хозяйка не решается об этом сказать". И он выпалил то самое слово, против которого в маленькой, прелестной головке уже было прописано: "жизни не будет". Как услышала этот страшный приговор девушка, побледнела, а за чаем вдруг загрустила. Представьте же, что после всего этого, ну, то есть, после чаепития, свадьбе их, так и не случилось быть. Авсё суеверие, будь оно проклято. Так что, вот вам мой совет: "не загадывайте и не гадайте". Ничего хорошего из этого не выйдет. Знаете, сегодня утром я обнаружил на этой скамейке бокал шампанского. Шампанское я выпил, а бокал, он оказался хрустальным, взял себе. Смешно. Не правда ли? Чего только не бывает на белом свете. Яничему уже не удивляюсь. Тут, намедни, где парочка теперь сидит, сидела старушка, и, представьте- к ней, за своим убежавшим мячиком, подбежал малыш. Подбежал и спрашивает: "Бабушка, почему у тебя лицо в полосочку?". Он имел в виду морщины, да не знал, как они называются. Старушка поняла его вопрос, оскорбилась, и отвечает: "Мне, маленький нахал, вчера исполнилось восемьдесят пять лет, тебе столько не прожить. Оттого у меня лицо такое. Авот тебе сколько лет, интересно знать, что такие вопросы задаёшь?". И как же он ей ответил? "Яне нахал. Я мальчик. Мне исполнилось четыре года, тебе столько не прожить". Ха-ха! Каково! Устарухи так глаза и повылезли. Амальчуган и сам не понял, что сказал, взял мяч в руки и побежал своей дорогой. Да, здесь, на бульваре, много чего замечательного происходит. Много смешного. Сегодня, часа два назад, на вашем месте сидел парень годов сорока с паршивенькой бородкой и прямым пробором в грязных волосах. Знаете, иногда такие встречаются, из запустивших себя, из опустившихся, но со своей идеей внутри. Посмотреть не на что, но не тронь, у него принципы. Литератором представился. Да, с апломбом эдак сказал: "Я - литератор!". Нашёл, дурак, чем гордиться. Если бы не пузатый, видевший виды, портфель, то я бы ему и не поверил. Ас портфелем, кто знает. Эти бездельники действительно с собой их таскают. Но я отвлёкся. Достал этот литератор из своего потёртого портфеля яблоко, поднёс к губам и вместо того, что бы есть, давай целовать, да вслух нахваливать: "Какое чудо чудное, какая прелесть дивная! Не зря сравнивают с красной девицей, а девицу со свежим яблочком. Какой румянец, аромат! А мы, варвары, как поступаем? Нет бы- рассмотреть красоту, налюбоваться ей, всё скорее покусать норовим да выбросить". И так он нахваливал яблоко, так передо мной изливал восхищения свои, что я уже предчувствовать стал, что хорошо всё это не кончится. Сижу, смотрю на него, а сам про себя думаю- погоди, будешь ты, милый мой, за своё суесловие наказан. Иугадал. Укусил он своё румяное, ароматное, а оно с мясом. Там червяк оказался толщиной с палец, мечта перепёлки. Не червяк, а удав. Исплевался он весь, чуть его бедолагу, не вытошнило. Ичто ж, думаете, замолчал, сравнения бросил? Нисколько. О, как тут бедному яблочку досталось! Поганое сразу стало, отравою сделалось. Свиду оно красное, а внутри чёрное. Идевушку стал, в своих сравнениях, уже иначе величать. Так и есть, говорил, как баба. С виду пригожая, а нутром змея. Смеётесь? Да. Смешно. Если сидеть здесь с утра до вечера, то насмотришься и наслушаешься. Вы уж простите меня, старика, что я на вас накинулся. Изголодался я по собеседнику, я и знаю, что надоел, да остановиться не могу, выговориться хочется. Ссоседями, я вам уже докладывал, не могу, а со всяким ведь тоже не заговоришь. Редко случается так, что проходит хороший человек, да ещё такой, который согласиться глупости слушать. Были бы мы молодыми, впрочем, вы и сейчас молодой, я хотел сказать: был бы и я молодым. Мы бы с вами взяли бутылочку. Ой, чуть было не забыл- какое грандиозное представление я здесь видел! Это уж воля ваша, уйти или остаться, но я обязательно расскажу. Это коротко. Это недолго. Это было как раз после того, как водку пить запретили, выпустили указ. Вон там, чуть подальше, где мальчик идёт, взобрался на скамейку с ногами уже зрелых лет господин и как с трибуны, потрясая в воздухе кулаком, стал говорить буквально следующее: "Говорят, что любовь к женщине и любовь к водке- два разных чувства. Но почему тогда эти различные чувства называются одним и тем же словом- любовь? И если правда то, что самый высокий смысл жизни заключается в любви, то могу сказать смело, - я этот смысл постиг. Любовь во мне без границ. Ясогласен с теми проповедниками, которые говорят: "полюби и всё для тебя станет прекрасным". Иесли любовь к женщине, в зависимости от возраста и опыта прожитых дней, то возгоралась во мне, то затухала. Любовь к водке, однажды родившись в душе моей, всегда оставалась неизменной и с каждым днём становится всё крепче и сильней. Заявляю это официально. Говорю об этом смело, несмотря на то, что сгорание в любви к женщине у вас считается правилом хорошего тона, а сгорание в любви к водке- страшнейшей болезнью, пороком. Ивообще, я так скажу, сограждане, драгоценные братья и сёстры. Вы просто завидуете любящим, и то, что взяв власть, добрались теперь до любящих водку, является самым большим предостережением для любящих женщин. Закрыв за нами ворота тюрем, лицемерно названных лечебно-трудовыми профилакториями, общественность, обделённая в любви, накинется на вас. Это не борьба с пьянством, это борьба с любовью. Тот, кто хоть однажды любил, поймёт и оценит мою искренность! Идите на баррикады, спасайте любовь, спасайте от грязных рук!". Так-то.

Достав из портсигара сигарету и закурив её, старичок стал сильно кашлять.

- Вам не надо бы курить,- сказал Фёдор, с состраданием глядя на слёзы, выступившие на глазах у старичка.

- Вы правы,- согласился он. - Никогда я курить не любил, но вот приучили и ничего не могу поделать. Никак не избавлюсь. Дед меня научил, на войне это было. Вокопе мы с ним сидели. Он себе самокрутку свернул и мне предложил. Закури, говорит, сынок, сейчас нас бомбить начнут, никого в живых не останется. Ну, я и закурил. Иправду он сказал, как знал. Смотрю,- летят. Итак много их летело, что всё небо стало чёрным от самолётов. Всё небо собой закрыли. Истали бомбить. Ясразу же сознание потерял, так что до сих пор толком не знаю, как выжил. Очнулся, лежу весь в земле, засыпало, а лицо и вся голова - не пойму в чём, в чём-то липком. Япока в себя не пришёл, испугался. Думал, ранило в голову, а потом уже сообразил, что моя голова цела. Это, как оказалось, были мозги того самого деда, что самокруткой угостил. Ему осколком полголовы снесло. Он как знал, что умрёт. Нас, новобранцев, двести человек привезли, а после бомбёжки, только шестеро осталось. Ужасная война была. Страшная. Поймали, помню, поросёночка, уж как он в той мясорубке уцелел, не знаю. Окружили, достали ножи, и давай с него мясо кусками резать. Даже убить его не догадались, с живого куски срезали и в рот. Поросёнок орёт, визжит, никто его не слышит. Лица закопченные, руки в грязи, одни глаза блестят, и те не человеческие, звериные. Кладут сырое мясо в рот, жуют, а по подбородкам чёрным, по рукам, живая кровь вместе с салом течёт. Других за это ненавижу, их страшные, чёрные лица, эти подбородки, по которым течёт сало с кровью, а сам ем это сало вместе с ними же. Можно сказать, в зеркало на себя смотрю, и отражение своё ненавижу. Вот как оно было. Да. Знаете, ничего противнее и страшнее в своей жизни не видел. Извините, молодой человек, я бы остался теперь один. Извините.

Фёдор с готовностью оставил старичка и пошёл к Леденцовым. Он шёл по бульвару и видел перед собой уставшие от горя и страдания лица солдат, со страхом и жадностью, рвущие на себя кусок. Слышал истошный крик поросёнка, которому суждено было принять мученическую смерть и душа Фёдора, неспособная до конца поверить во всё это, болела и эта боль отзывалась физическим недомоганием всего тела.

Отойдя шагов двадцать от старичка, Фёдор в изнеможении присел на край скамьи, на которой лобызались влюблённые. Они с любопытством посмотрели на него, но ничего не сказали. Посидев с минуту и придя в себя, он пошёл туда, куда не дошел.

Дверь Леденцовых на стук откликнулась прежним безмолвием, а новый замок смотрел на Фёдора, как бы говоря:

"Неужели не понятно, что тебя здесь не ждут?".

Теряясь в догадках, он решил зайти в ГИТИС, но тут его кто-то окликнул по имени. Вокликнувшем Фёдор, не без труда, узнал Марселя.

Марсель был одет не так броско и выглядел не таким щёголем, каким предстал в доме Черногуза. Волосы были растрёпаны, на подбородке и щеках повылезла щетина. На нём были синие, вытертые, вельветовые джинсы и малиновая, короткая майка. На ногах, нечищеные туфли со сбитыми каблуками.

- Я тут, в ста метрах живу. На Семашко. Зайти, чайку попить не желаете?- Как-то жалобно предложил он.- Если хотите, непосредственно к вам есть разговор. Дело, очень важное.

- Мы не знакомы. Да, и чай с вами пить, признаюсь, желания нет никакого,- сказал Фёдор, неприязненно глядя Марселю прямо в глаза.

- Вы, наверное, меня не узнали?

- Очень хорошо узнал,- сухо ответил Фёдор.

- Нет же. Нет!- Вскричал Марсель.- Вспомните! Седьмое марта. Ночь. Метро. Инженер Мухин.

- Разве это были вы?

- Я! Честное слово, я!- Стал клясться Марсель.- Правда, тогда был моложе. Всё-таки, четыре года прошло.

- С тех пор вы изменились.

- Вы тоже. Но, судя по тому, что я вас узнал, а вы меня до сих пор не узнаёте, я изменился сильнее.

- Теперь узнаю. Простите. Действительно, узнал вас только теперь.

- Не беда,- мягким примиряющим голосом отозвался Марсель и снова предложил пойти к нему на Семашко, пить чай.

После упоминания Марселем того случая, происшедшего с Фёдором ещё до армии, он просто не мог отказаться, тем более, что чрезвычайных, срочных дел у него не было, а врать он не умел.

Пришлось идти, пить чай и очень скоро, как зазывавший в гости и обещал, они подошли к тому дому, где жил Марсель. Жил он на первом этаже в комнате с высокими потолками. Для того, чтобы пройти в его комнату, Фёдору пришлось долго идти по коридору, что тоже происходило не без приключений. Не успел Марсель открыть входную дверь, как на него накинулась огромная, пушистая собака. Встав на задние лапы, она передние положила Марселю на плечи. Её страстным желанием, судя по порыву, было вырваться вон из этой квартиры. Схватив собаку за густую шерсть и, ударив навалившееся на него животное дважды коленом в грудь, для того что бы это желание отбить, Марсель препроводил её в туалет и там запер.

- Проходите,- сказал он Фёдору, включая в коридоре свет.- Вы тут осторожнее.

Он указал пальцем на кучи и лужи, оставленные в разное время собакой, не знавшей улицы. Весь пол, кроме того, был усыпан пшеном. Ступая по пшену, Фёдор вошёл в указанную комнату и сразу обратил внимание на водяные подтёки, красовавшиеся по углам и захватывающие практически всё пространство потолка, что являлось следами систематических затоплений.

Не зная, что делать, стал их разглядывать.

- Садитесь, садитесь,- засуетился Марсель.- Я, сейчас. Только чайник поставлю.

Он взял со стола старый зелёный чайник и ушёл, оставив Фёдора одного. Вкомнате, кроме плохонького стола, развалившегося дивана, из которого торчали пружины и клочки ваты, было три жёстких стула и шкаф. На шкафу, как замечательная деталь, лежал деревянный круг с вырезом, принадлежность унитаза.

Седьмого же марта, четыре года назад, случилось следующее. Фёдор ехал в вагоне метро. Стоял, держась рукой за поручень. Инженер Мухин, как впоследствии выяснилось, подошёл к нему и, приставив к голове зажигалку, сделанную в виде пистолета, сказал: "выходи".

Фёдор не знал, что предпринять. Люди, находившиеся в вагоне, не обращали на происходящее никакого внимания. Единственным человеком, который отозвался на его молящий о помощи взгляд, был паренёк, служивший в армии, игравший в футбол за дубль ЦСКА, что также, только впоследствии, выяснилось.

Он подошёл к Фёдору и поинтересовался: "Знакомый? Нет? Помочь?". И тут же, от Мухина, получил за эти вопросы прямой удар в челюсть. После чего, улучив момент, Фёдор с футболистом (он, к своему стыду, так и не запомнил, как звали паренька), не сговариваясь, завернули инженеру руки за спину, вывели на станции из вагона и сдали милиции.

Фёдор давно забыл об этом нападении, но стоило молодому человеку, которого у Черногуза звали Марселем, напомнить детали случившегося, как всё былое тут же предстало перед ним с той ясностью, как будто всё это случилось только вчера.

Из кухни вернулся хозяин с мокрыми руками и, вытирая их о полотенце, висевшее на гвозде, вбитом в стену, начал проявлять гостеприимство.

- Может, водки, по сорок капель на каждый зуб? Так сказать, за Мухина? Нет? Ну, тогда чай. Чай у меня хороший, индийский. Сейчас вода закипит, заварю. Вы на потолок не смотрите, здесь кругом радуга, заливают.

- Почему не заставите их ремонт сделать?

- Меня, к слову сказать, Константином зовут,- представился хозяин.- Кто Костасом, кто Костанакисом, кто Костильей, кто Костикой. В общем, как хотите, так и зовите.

- А, почему же Марселем? Или там у вас так положено?- Неосторожно поинтересовался Фёдор, чем обидел Костю.

- У кого- у нас? Я ни каких там дел не имею и почти такой же для Черногуза, как вы. Корней Кондратьич услышал фамилию, она у меня Жанкиль, ему показалось, что она французская. Вот Марселем, или как это он выговаривает, Марьселем, меня и назвал. Ну, я вроде, молчу, но кроме него, меня Марселем там никто не зовёт. Ихочу предупредить вас, что Корней Кондратьич не такой добрый Карлсон, каким умеет показаться. Не обольщайтесь на его счёт. И если намереваетесь у него что-то взять, знайте, что отдавать придется раз в десять поболее. Это я так, для информации. Весь тот балаган, что вы видели, был устроен специально для вас. ИЖанку заставил в постель лезть и Марко своего подослал. Если б ваш друг сам не пришёл, то его бы Марко привёл. Ну, с зуботычием, конечно, непредвиденно всё получилось. А, всё остальное, включая стрельбу в голову, всё было отрепетировано.

- Зачем?- Недоумевая, спросил Фёдор.

- Ну, как? Надо же себя подать. Перед вами хотел себя показать. Степан Филиппович, слишком много лестного о вас Корнею Кондратьевичу рассказывал. Вот и решил он продемонстрировать, что и как мужчина силён, и вообще живёт весело.

- И, в ресторан людей специально собрали?

- Нет. Ресторан был таким, каким был. Милена тоже неожиданно прикатила. А так всё, что вы видели, было представлением.

- Извините. Кажется, я обидел вас своим вопросом?

- Не беда. О чём спрашивали? Почему ремонт не заставлю сделать? Ремонт делать - смысла нет. Это же не моя квартира, не моя комната. Снимаю. Здесь все, кто живут, снимают. Из этого дома жильцов выселили, ремонт капитальный грядёт. В этой огромной квартире только Митрич с пропиской. Ипока суд да дело, он за деньги в свободные комнаты жильцов пустил. Так что живу и жду, что где-то через месячишко выгонят. Раньше с родителями жил, надоело, переехал сюда. Даю Митричу по сорок рублей в месяц и живу. Митрич- алкаш, глушит по-чёрному. Того и гляди умом тронется, в психушку попадёт или сгинет под забором. Что ж, тогда раньше выселят, делов-то. Вот такое у меня житьё-бытьё. Подождите.

Он ушёл на кухню и вернулся через пять минут, неся в руках два чайника, маленький, заварной и большой с кипятком. Всё это поставил на стол и снова отлучился. Из отлучки вернулся с двумя металлическими кружками, пачкой печенья и свежим запахом водки изо рта, которую судя по всему, выпил только что на кухне. Стали пить чай.

- Если любите сладкий, сахар вам принесу,- сказал Костя.

- Спасибо, не нужно,- остановил его Фёдор.

- Вот такое житьё-бытьё,- продолжал Константин.- После армии кем только не работал. Чуть было в КГБ "топтуном" не устроился. ВКремль ходил на собеседование, через Троицкие ворота, медкомиссию прошёл, да передумал. Врач-психиатр надоумила. Она со мной беседу проводила, в рамках медкомиссии и шепнула на ушко: "куда лезешь, здесь же дубы одни, беги отсюда". Я и убежал. Работал грузчиком, таксистом, клакером в Театре киноактёра.

- А футбол?

- В футбол - всё. Сразу после службы и бросил. Там тоже неприятная история была, не хочу вспоминать,- грустно сказал Костя и продолжал.- Жил какое-то время у друга, квартира у него большая была. Нет теперь той квартиры и друга нет. Хотя и нельзя говорить "был" о живом человеке, но тем не менее. Он в одной комнате жил со своим братом Лёвой Кругленсоном и их общей шведской женой. Знаете? На манер шведского стола, кто хочет, тот подходи и бери. Они со Львом её спокойно делили, а ко мне почему-то приревновали. Хотя я и в мыслях не имел столом их шведским пользоваться. Ивообще, всё то, что вы из уст моих у Корнея Кондратьевича слышали, всё это выдумки. Он слаб на них, падок. Ну, а я потворствую. Придумываю и рассказываю. Только не подумайте, что за деньги. Денег он не даёт. Просто, когда жрать нечего, иду к нему в ресторан и ем. Деньги, если очень нужны, у его жены беру. Оней, собственно, и хотел бы поговорить, но, если позволите, чуть позже.

- А, Митрич, кто он?- Спросил Фёдор, только для того, что бы поддержать разговор.

- Шизофреник,- с готовностью отозвался Костя.- Человек откровенный. Откровенно подслушивающий, гадости свои так же откровенно делающий. Унего в комнате живёт кошка, собака и голубь. Всех кормит, исключительно одним пшеном и только раз в неделю. Насыпет на пол. Как хотите, так и питайтесь. Ещё и курица у него есть, сидит запертая в тумбочку. Прячет. Боится, что кошка с собакой её съедят. Сидит в тумбочке, свет белый через щёлку видит, яйца ему несёт. Был и петух, но кричал много. Как посреди ночи начнёт кричать, так подряд раз четыреста. Он его с херсонскими братьями зарезал и съел. Вся квартира в перьях была.

Вдруг Костя рассказывать перестал, вздрогнул. Усамой его двери, подобно замерзающему, голодному волку, кто-то протяжно завыл. Это было неожиданно и в то же время так кстати, что Фёдор рассмеялся. Ему показалось, что воет тот самый, откровенно подслушивающий Митрич. Косте, однако, было не до смеха.

- Это собака,- сказал он.- Думает, что здесь её хозяин.

Костя встал и подошёл к двери. Открыв дверь, он не удержал пса и тот, ворвавшись в комнату, подбежал к Фёдору. Глядя на то, как пёс лижет руки его гостю, а тот гладит его и треплет по холке, Жанкиль сказал:

- За собакой смотреть надо, гулять с ней, а он бросил её, неделями на улицу не выводит. Зачем животину заводить, если собираешься только мучить? Ну что, псина, видишь- нет твоего хозяина. Иди, выходи, давай, и не вой!

Взяв собаку двумя руками за холку, он вывел её из комнаты и, сопроводив на кухню, запер там.

- Не закрывайте,- сказал Косте Фёдор, имея в виду комнатную дверь.- Ясейчас приду.

- Подождите,- остановил его Жанкиль и, достав со шкафа деревянный круг с вырезом, поинтересовался,- не понадобится?

- Нет. Не пригодится,- с улыбкой ответил Фёдор и пояснил.- После собаки руки помыть. Изачем вы держите этот круг на шкафу?- спросил он у показывающего ему дорогу Константина.

- Зачем?- Переспросил Жанкиль и вместо ответа открыл дверь в ванную комнату, которая была совмещена с туалетом, и включил свет.

Картина, представшая взору Фёдора, ошеломила его своей грандиозностью и широтою размаха. Стены, от пола до потолка, сам потолок, до которого было три с половиной метра, не говоря уже о ванне и унитазе- всё было каким-то самобытным художником-самородком, правой, а может, левой его кистью, на совесть вымазано калом. Мириады мух, различной величины, летали в этом живописном пространстве и гудели, как пчёлы в момент роения. Увидев подобную картину, Фёдор отказался даже войти в это помещение.

Вернувшись в комнату, он узнал, что авторское право и собственно сама роспись принадлежат кистям Митрича.

- Сказали бы ему. Что он безобразничает?- Только и смог произнести Фёдор, чувствуя себя неловко.

- Он только этого и ждёт,- как-то отрешённо произнёс Жанкиль.- Я обращал его внимание на содеянное. Смеётся в ответ. Говорит: ишь, чистюля, какой.

Покручинившись ещё некоторое время на этот счёт, сходив на кухню и отхлебнув немного из невидимой для Фёдора бутылки, Костя, вдруг предложил рассказ о своей любви.

- Я не Черногуз. И без этого могу обойтись,- сказал Фёдор, с лёгкой иронией в голосе.

- Не обижайте. Хочу рассказать о той, которая есть или, скажем, должна быть в жизни каждого. Хочу поведать о чистом, неземном чувстве, одно воспоминание о котором так жжёт сердце, что невозможно терпеть и слёзы текут как у ребёнка, которому сделали больно.

- Как вы красочно...

- Да. Красиво. Аиначе о ней и нельзя. Это единственная светлая полосочка в беспросветной жизни моей. Утренняя росиночка. Песня! Из хорошего дома. Ой, как была хороша! Заметил-то я её задолго до того, как познакомился с ней. Один раз видел, как в автобус вошла с сопровожатым. Потом как-то в метро. Мелькнула и уехала. Видел ещё раз стоящей на остановке, когда сам в такси мимо проезжал. Ивсегда, хоть она потом и отпиралась, но я-то не слепой, всегда она замечала меня. Ивот, осенью, в начале ноября, утром... А вы попробуйте, представьте себе такое утро. Два дня и две ночи лил дождь, температура плюсовая, листьев ни на ветвях, ни на земле давно нет, все убраны. Туман. Голые ветви в тумане, под ногами чёрными зеркалами лужи. Фонари горят, потому что в ноябре по утрам темно. Тишина и редко в этом сказочном безмолвии каркает ворон. Ивот - Она! Представьте, из тумана выходит прямо на меня. Вдамской, необыкновенной шляпке с сеточкой на лице. В длинном платье, почти до пят и шикарном пальто. Графиня! Настоящая графиня! Вот, как тогда увидел её, такую неземную, так сразу и понял, что это мой единственный и последний шанс. Та, удобная во всех отношениях минута, в которую только и возможно подойти к ней. Помню, что с особенной ясностью понял,- что или теперь, или никогда. И решился. Представьте, преградил ей дорогу. Ну, разумеется, не как бандит, расставив руки. Я постарался это сделать так, чтобы не напугать. Она шла медленно, остановилась и смотрит на меня. Глаза большие, блестят из-под сеточки. Ах, память, что ты с нами делаешь, лучше б и не вспоминать. Дорогу-то я преградил, а сказать ничего не могу. Стою, как истукан, какое тут говорить, не упасть бы. Рот раскрыл, а слова где-то далеко, глубоко, не идут. Смотрю на неё и молчу. Но потом заговорил, вырвалось сердце наружу, и, знаете, неплохо получилось. Здравствуйте, говорю, разрешите с вами познакомиться. Тут, понимаете, вся красота не в словах была, а в том, как всё сказано. Слова-то что? Слова обыкновенные. Я, представьте, и сам удивился тому, как я эти слова сказал. Тут словно и не я, а сердце само за меня говорило и она, с её тонкой натурой и чуткой душой, не могла этого не оценить и конечно, разрешила. "Здравствуйте", ответила она мне, - "а как же мы с вами будем знакомиться?". Это она к тому говорила, что я снова замолчал и стоял, уставившись на неё, ничего не предпринимая. Затем, чтобы расшевелить, подтолкнуть меня. Аочень просто, говорю, и протягиваю ей руку. Тут уж она поняла, что не дождаться ей от меня, от такого, чтоб я первым представился, подала мне свою ручку в перчаточке и первая назвала своё имя. Представьте же, что я и тут ушами прохлопал и имени своего не назвал. Так я был поражен самою возможностью стоять с ней рядом, смотреть на неё. Ручку её в своей зажал, держу, не выпускаю и молчу. Пришлось ей спрашивать у меня моё имя. Ну, а потом напросился я в провожатые, сказал, что чуть-чуть. Шли, как будто на одном месте. Втумане, когда идёшь, временами кажется, что не движешься, а движется только земля под тобой. Атогда настали для меня такие времена, что всё казалось, и всё было возможно. Вы в густом тумане если прогуливались, то должны знать, как неожиданно появляются из тумана люди, и так же неожиданно, в тумане исчезают. Изаметьте одну деталь того дня. Все прохожие, готов присягнуть, что не лгу- как бы они ни были заняты своими мыслями, а вы ведь знаете, что прохожие обычно ничего не замечают, - стоило нам попасть в поле их зрения, забывая о своём, бесстыдно, до тех пор, пока мы не проходили мимо, во все глаза смотрели на нас. Скажете,- ничего удивительного, утро, все спешат на работу и вдруг из тумана тихо выходит пара. Нет. Пара- да, но не простая. Видимо, в то утро от нас исходило какое-то сияние. Яэто ещё и потому так думаю, что придя на остановку, мы испытали вот что. Все, до одного, сколько было, из тех, что стояли на остановке, все подошли к нам, обступили, и принялись нас в упор рассматривать. Словно мы из другого вещества сделаны. Разве только что не щупали. Не лгу. Ятогда даже покраснел и глаза опустил, спрятался за графиню от такого неожиданного внимания. Ей даже пришлось меня успокаивать. Ятоже, говорит, стесняюсь, когда так смотрят.

Ну, и понеслась жизнь с высокой и ровной горы. Не пью, а пьян, спать ложусь с улыбкой, просыпаюсь со смехом. Душа расцвела, летала как птица, обняла собой всю землю, всех людей и всё пространство вокруг земли. Идёшь к ней, на улице холод, снег колючий, северный ветер, а я весел, нет для меня плохой погоды. Знаете, придёшь, она кинется на шею, повиснет, смеётся, целует. Она смешливая была, то есть, она и теперь есть, я просто не знаю, какой она теперь стала. Бывало, чего не скажешь, на всё колокольчиком смех её слышится. Вообразите, сама, своими нежными ручками, холодные пуговицы на пальто моём расстёгивала, до щёк моих колючих, на морозе задубевших, ладошками своими дотрагивалась. Говорила о будущей нашей жизни, любимым звала. Ну, и я её баловал, без шоколада не приходил. Впрочем, что это я? Что, дурак, говорю, какое это баловство. Унеё всего этого добра, такое количество было. Просто я же знал, что ей будет приятно, вот и приносил. Цветов, правда, не дарил. Хотя, таких цветов, которые хотел бы ей подарить, которые можно было бы, не стыдясь, ей подарить, таких я не видел.

Костя замолчал и просидел в молчании с минуту, после чего стал продолжать.

- Никогда, слышите, никогда не рассказывайте любящей вас девушке о том, что кого-то любили до неё. Любили или просто жалели. Она будет вас пытать, допрашивать, подвешивать вниз головой, бить палкой по пяткам- молчите. Даже если будет жечь калёным железом, говорите: нет, не знаю, не знаком. Врать не можете, просто молчите, не раскрывайте рта. Стоит сказать одно только слово, совсем, казалось бы, пустяковое, совершенно ничего не значащее- всё, любовь погибла! Вы скажете- глупости, скажете, что это за любовь, которая не видит, не терпит и не прощает? Отвечаю: нормальная, девичья любовь. Графиня моя, например, всерьёз считала, что у нас с ней была любовь с первого взгляда и представьте себе, в другую любовь не верила. Вот с первого взгляда- это так, как надо, как должно быть, как положено. Было у неё много ухажеров, обожателей. Я её к ним не ревновал, она их и не прятала. Так и считала, что это нормально. Есть знакомые, есть друзья, есть ухажёры и есть любовь. И, любовь- она одна. Илюбовь эта может быть только с первого взгляда и никак иначе. С первого взгляда и на всю жизнь. Совершенно искренно, убеждённо, со всем пылом девичьего сердца, уверяла меня, что другой любви в мире нет, и я соглашался. Соглашался потому, что знал, что первая её любовь, которую так самоотверженно она защищает и о которой с таким убеждением говорит, это я. Ивот, дёрнула же нелёгкая за язык, подтолкнул лукавый не в добрый час, зная её мысли, позабыв о горячих ладошках, согревавших мои колючие щёки, покусился я на её сказку. На сказку нашей любви, в которую она так свято верила. Тут, говоря о любви её с первого взгляда, необходимо пояснить, что при этом сама собой подразумевалась чистая, непорочная жизнь до этого взгляда, до этой любви. Яже взял и сказал ей, до сих пор не знаю зачем, а с другой стороны так подступило, что вроде как и не мог не сказать, что живёт в городе Москве один человек женского пола, который был в моей жизни до нашей с ней встречи. Ирассказал я ей всё о том человеке. Вам теперь, чтобы это себе представить, надо было бы видеть глаза её, губы, тогда, в те самые минуты. Ащёчки? Как горели её щёчки в течение всей моей исповеди. Как опускала она глаза, не в силах смотреть на меня и тут же поднимала, затем, что они были переполнены слезами, и она боялась, что не удержит слёз, они покатятся по щекам, и я замечу, что она плачет. Аони всё равно не могли удержаться и катились. Явидел, что они катятся, очень даже хорошо видел, но как-то в пылу внимания на них не обращал, можно сказать, что не замечал. Да. Сколько же она должна была пережить за время моего откровения. Яэто только теперь всё могу представить. Как она могла тогда понять? Ичто значит "понять" для неё, любившей безоглядно. Понять, говорят, простить, вернуться, то есть оглянуться. Абезоглядность не способна оглянуться, не способна возвращаться и прощать. Но это я теперь способен рассуждать, спокойно сидя с вами за чаем. Атогда, как понесло меня, так и вынесло. Быть может в глубине души мне казалось, что расскажу и будет хорошо, буду чист, буду такой же как она, и мы с ней вдвоём от этого только выиграем. Любовь наша станет крепче, а жизнь лучше. Но лучше не стало, да и стать не могло, не стоило перекладывать свой груз на чужие плечи, да ещё такие хрупкие, не способные его выдержать. Смешно. Сейчас вот спрашиваю себя: зачем? Ну, зачем? Весною она обженилась, то есть, вышла замуж, я всегда путаю. Вышла замуж и, само собой, не за меня. После исповеди моей мы с ней почти и не виделись. Она отговариваться от встреч принялась, стала говорить, что занята. Впоследний раз я её видел, когда заносил ей книгу, она мне давала читать. Ивсё. Позвонил я ей, подняла она трубку, узнала и говорит дрожащим голосом: "Костя, извини, но мне неудобно сейчас говорить с тобой, жених рядом стоит".

Костя замолчал, поднял брови и сидел какое-то время в забытьи. Из этого состояния его вывел Фёдор, сказав, что прошлого не вернуть. Не расслышав его слов и приняв их за вопрос о той, что была до встречи с графиней, Жанкиль грустно заметил:

- А там всё было буднично. Похоже на то, что рассказываю Корнею Кондратьевичу.

Он снова хотел задуматься, но Фёдор ему не дал, напомнив о деле, о котором Жанкиль с ним хотел говорить.

- Да, да...- сказал Константин и опять замолчал.

В тишине просидели ещё две минуты.

- Спасибо за чай,- поблагодарил Фёдор, вставая и собираясь уходить, полагая, что про дело было сказано, так, для слова.

- Нет. Постойте. Ещё две минуты,- сказал ему Костя, тоже вставая.- У меня действительно есть к вам дело и поверьте, оно посерьёзнее всего того, о чём я только что говорил. Ваш брат, Максим, встречается с женой Черногуза. Я видел их сегодня на голубятне. Они, не стесняясь людей, целовались, и он носил её на руках. До этого, конечно, нам с вами не было бы дела, если бы не исключительные обстоятельства. Год назад, когда Корней Кондратьевич женился, он при мне сказал своей будущей жене: "Мне плевать на то, что раньше было, но если что вперёд узнаю, убью и тебя и полюбовника". Иэто не всё. Ввоскресный день он лично попросил меня шпионить за своей женой, так как почувствовал что-то неладное. И,судя по тому, что я сегодня видел, у него были на то все основания. Боюсь, что шпионить просил он не только меня, так как втайне и меня к жене своей ревнует, а из всего мною сказанного делайте выводы. Судьба брата вашего, теперь и от вас зависит. Побеседуйте с ним, как говорится, повлияйте на него. Если вы, конечно, на него влияние имеете. А с женой Корнея Кондратьевича, я сам сегодня поговорю. Ибо мне и своя голова дорога. Вы вправе словам моим не доверять. Сказал я вам об этом только для очистки совести. Только и всего.

- Я поговорю с братом. Спасибо, что предупредили,- сказал Фёдор, смутившись и покраснев.- Но, скажите, зачем вы к Черногузу ходите, если знаете, что он способен на всё и даже убить вас?

- О-о! Более, чем способен,- с каким-то мальчишеским задором вдруг заговорил Костя.- Почти уверен, что убьёт. Вот только когда, не знаю. Обо мне не беспокойтесь, я этого заслуживаю. Каждый, в конечном счёте, получает то, что заслужил. Ведь я, быть может, оттого и рассказал вам самое своё дорогое, что боюсь, убьют и ничего после меня не останется. Пойдёмте, я вас до двери провожу.

Простившись с Костей, Фёдор вышёл на улицу и стал размышлять над фантастической, в его глазах, связи брата с Миленой, которую считал женой Черногуза.

"Нет, нет. Не может быть,- говорил он себе.- Костя фантазёр и очень любит неожиданные эффекты. То сказал, что для Черногуза, как я, такой же посторонний, то вдруг Корней даёт ему поручение следить за своей женой. Итот берётся, следит и выслеживает. Непонятно, правда, откуда он знает о Максиме и о том, что он гоняет голубей. Но, как вот так взять и представить Милену рядом с Максимом? Нет. На это мне даже Костиной фантазии не хватит. Эх, Костя, Костя. Всё водку пьёшь, да в россказнях заходишься, теряя правду в вымыслах. Жалко тебя, да чем поможешь?".

На всякий случай, для успокоения, Фёдор всё же решил спросить вечером у Максима о Милене. Одно дело верить или не верить, другое дело брат и его жизнь. Тут не до шуток. Если есть хоть малейшая доля правды во всём том, что услышал, нужно будет принимать самые действенные меры. Какие это могли бы быть меры, он не знал, не думал об этом, будучи в глубине души, всё-таки, совершенно уверенным в том, что Костина исповедь- не что иное, как очередное представление.

На этом все мысли о Косте, Максиме и Милене закончились и, вспомнив о другом, более важном для него деле, он направился к ГИТИСу. Фёдор надеялся отыскать там кого-нибудь из тех, кто смог бы рассказать, что за время его отсутствия стряслось и почему на дверях у Леденцовых новый замок.

Вскверике приметил самого Генку в кругу сокурсников, они поочерёдно пили пиво из пятилитровой банки. Втот момент, когда Фёдор его заметил, Леденцов зубами рвал сухое тело воблы и, откладывая остатки на скамейку, прикладывался губами к широкому горлу вышеозначенной посудины.

Фёдор подошёл к чугунной ограде и окликнул его.

"Ну, наконец-то. Хоть что-нибудь выяснится",- думал он, терпеливо наблюдая за тем, как лениво Леденцов подходит и перелезает.

- Заходил? - Спросил Генка, пожимая руку.

- Да. Стучал, никого нет и новый замок. Что случилось? Где Анна?

Леденцов стоял и напряжённо думал, как ему отвечать на вопросы. Это было замечено Фёдором.

- Да, что с тобой?- Спросил он Геннадия, желая как-то подбодрить.

- Видишь, в чём дело. С Анютой, конечно, хуже всего получилось.

- Что с ней?

- Ах, да нет же. Всё нормально. Жива, здорова,- ответил он чуть живее, а затем снова стал мямлить,- дело в другом. Видел новый замок на двери? Вот. Нас из той квартиры переселили в другую. Пойдём, новое жильё посмотришь, дорогой всё расскажу.

Фёдор, повинуясь обнявшей его руке, пошёл с Леденцовым, но желая всё-таки ясности. Он повторил свой вопрос, связанный с Анной.

- Я же тебе сказал. Всё нормально. Только теперь она у нас не живёт. Нас переселили, жить ей стало негде. Вот и ушла. Раньше в семи комнатах одни жили, зная, правда, что рай на земле не вечен. Вот он и кончился. Теперь занимаем комнату в квартире, где семь семей.

- Погоди,- остановился Фёдор.- Да, как же вы её отпустить могли? Ей же жить негде! Вы что, не могли день подождать, пока я вернусь?

- Я же говорю- тесно. Жить негде, она сама ушла. Не на улицу, я ей адрес дал. Там без денег. Я знаю, что у неё их нет. Там по хозяйству помогать. Ну, пойдём, зайдём. Посмотришь, где теперь живём.

- В другой раз,- ответил Фёдор. - Адрес дай мне. Тот, где она бесплатно помогает по хозяйству.

- А, он в квартире. Давай поднимемся,- сказал Геннадий, всё-таки вынуждая Фёдора пойти с ним.

- В этом же доме и подъезды рядом,- говорил Леденцов,шагая. - Одна разница, раньше подъезд был собственный, а теперь общий.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, открывая ключом дверь, хозяин показал рабочий звонок, один из трёх, и сказал, что к ним звонить один раз. Переступив порог "новой" квартиры Леденцовых, Фёдору попалась на глаза растрёпанная женщина лет тридцати, одетая в рваный, заношенный халат. Женщина, сидя на корточках, тыкала котёнка мордочкой в лужицу и приговаривала:

- Это, что такое? А? Что, это такое?

Соседей в квартире действительно, было много и казалось, им не сиделось в комнатах, всех тянуло в коридор и на кухню. Скухни доносился звон кастрюль, женское и мужское многоголосье, по коридору то и дело сновали люди. Втот момент, когда Геннадий отпирал свою комнатную дверь, мимо стоящего в ожидании Фёдора прошёлся мужчина лет сорока, одетый в одни трусы.

- Видал?- Зашептал Леденцов, кивая на него головой.- Кандидат наук. Преподаёт в Университете. Жену с грудным ребёнком на улицу выгнал. Живёт с соседкой, она тоже уже на сносях, вот-вот родить должна. По образованию философ, защитил диссертацию на тему: "Социальная справедливость".

Из соседней приоткрытой двери, через щель, на Фёдора смотрел чей-то любопытный, зелёный глаз.

- Входи,- сказал Леденцов, отперев, наконец, непослушный замок и открыв высокую белую дверь, первую в коридоре.

Фёдор вошёл и увидел просторную, светлую комнату в три окна.

- Да. Вот, ещё одна, тоже наша,- сказал Геннадий, пройдясь по комнате и толкнув дверь в стене.- Тут у нас спальня.

- И что, вам сутки здесь было тесно?

- Подожди,- стал оправдываться Леденцов.- Дело даже не в площади. Понимаешь, две хозяйки в доме. Оно уже зрело. Ты вспомни, как Лилька с ней...

- Нормально.

- Ну, да, нормально. Это ты думаешь, что нормально. Нормально мы с тобой можем жить или другие мужики, а бабы- нет. Бабы не могут. У них постоянная война идёт, скрытая. Атут хороший предлог, переезд. Да, ну,- он махнул рукой, как бы не желая и говорить об этом.

Этот жест, мимика так были схожи с жестом и мимикой хозяина поросят, который в автобусе отмахнулся от женщины, что Фёдор невольно подумал о том, что по своему человеческому типу Геннадий похож на того старичка и в преклонные годы станет точь- в-точь таким, возможно, даже будет носить летом ушанку, переселится в деревню и заведёт поросят.

- Адрес-то дай,- напоминая, зачем пришли, сказал Фёдор и, обратив внимание на третью дверь, находящуюся в комнате, спросил между прочим, - А эта?

- Эта забита,- тут же ухватившись за второстепенное, стал отвечать Леденцов.- Есть другой вход, а этот забит. Там сосед живёт. Хороший парень, правда, чуть-чуть того, слегка тронутый. Эстраду отечественную любит, с утра до вечера песенки крутит.

Он поворошил бумаги, аккуратно сложенные на Лилином письменном столе и сказал:

- Так я и знал. Давай завтра.

- Что - завтра?- Не понял Фёдор.

- Завтра,- стал объяснять своё предложение Леденцов.- Я поеду с тобой и покажу где. Вместе зайдём в квартиру. А адрес... Япомню месторасположение. А так- название улицы, номер дома, квартиры- не помню. Абумажку, на которой всё было написано, я, по-моему, Анюте отдал. Точно, ей отдал.

- Поехали сегодня,- предложил Фёдор.

- Сегодня?- Переспросил Леденцов, придумывая, как бы отказаться, и помявшись, почесав затылок, ответил.- Нет. Сегодня не могу. Да, и поздно. Пока доедем, люди спать лягут. Давай, завтра?

- Ты уверен, что она там?

- А где же? Там, успокойся,- уверенно отвечал Леденцов.

Чувствуя к себе недоверие со стороны Макеева, он вдруг кинулся с улыбкой обнимать его и снова принялся упрашивать отложить всё до завтра.

- Ладно, - согласился Фёдор, понимая, что бессилен что-либо предпринять без Леденцова, а тот юлит.- До завтра, так до завтра.

Придя домой, Фёдор получил тетрадный лист с записанным сестрою номером телефона, под которым значилось имя Анна. Последняя цифра записанного номера была несколько раз исправлена и переписана. Походила одновременно на тройку, четвёрку, пятёрку, семёрку и девятку. А могла быть так же единицей или шестёркой.

- Какую же цифру, всё-таки, набирать? - Спросил он сестру.

- Не помню, - ответила Галина и дала совет. - Попробуй все возможные варианты.

Фёдор стал пробовать и в это время пришёл с улицы Максим. Стоя в коридоре, с трубкой в руке, и набрав уже половину номера, можно сказать на ходу, Фёдор спросил у брата, знаком ли он с Миленой. Увидев в глазах Максима недоумение и вопрос, что невозможно было бы подделать, он решил, что рассказ Жанкиля действительно, выдумка, на этом успокоился и продолжил крутить диск.

Взявшись за "пробы", Фёдор не предполагал, во что это всё выльется. В какую словесную эпопею всё это обернётся.

Начать с того, что звонить ему пришлось не только по тем цифрам, на которую исправленная была похожа, а по всем десяти, включая двойку, восьмёрку и ноль, так как во всех предыдущих вариантах на его трепетную просьбу, позвать к телефону Анну, отвечали: "Не балуй", "Таких нет", "Ещё раз позвонишь, выясню на станции твой номер и уши оборву". Но и двойка, восьмёрка, ноль, никаких положительных результатов не дали. Ни в одном из десяти номеров не оказалось даже тёзки, везде отвечали отказом. Это был какой-то заколдованный круг.

"Да, что ж это такое?- Разламывалась у Фёдора голова.- Почему нет? Должна быть".

И он снова звонил туда, где уже не ждал ничего, надеясь на чудо. Надеясь на то, что говоривший ему "Таких нет", какой-нибудь пьяный сосед, который просто не знает, что Анна есть, что живёт она в соседней комнате и ждёт его звонка. Но чуда не произошло, "пробы" пришлось оставить и самому остаться ни с чем.

Положив трубку и отойдя от телефона, потирая руками виски и лоб, Фёдор напряжённо размышлял, искал причину неудачи. Каких предположений только не делал, но он конечно, и представить себе не мог, что его сестра, невнимательно слушая, записала неправильно ещё и первую цифру. Написала вместо четвёрки тройку. Ихотя она несколько раз переспрашивала Анну, чтобы убедиться в правильности написанных цифр, находясь в состоянии рассеянности, слишком сильно её занимали в тот момент свои собственные мысли и беседы с Карлом, так и не обратила внимание на явную ошибку. Фёдор об этом и подумать не мог. Оставалось идти к Леденцову со всеми своими недоумениями.

* * *

В понедельник Анна, как и предполагала, пошла к сестре, чтобы успокоить её насчёт своей устроенности и узнать, не может ли она чем-нибудь быть Рите полезна. Рита встретила её с прохладцей, но так, как будто ничего между ними не было и о встрече они условились заранее.

Пройдя на кухню и готовя там кофе, себе и Анне, Рита сказала:

- Могла бы и раньше придти. Я из-за тебя, каждый день на вокзал моталась, людям головы морочила, говорила, цыгане ограбили.

- Зачем говорила, что цыгане ограбили?- Не поняла Анна.

- А как объяснить своё там присутствие? Не скажешь,- сестру караулю, которая убежала.

- Ты бы просто не ездила на вокзал.

- Ну, да, не ездила. Тогда же я ещё не знала, что Пистолет в больницу слегла. Думала, придет, спросит о тебе, а что я отвечу? Вот и моталась, прогуливаясь вдоль вагонов, как помешанная.

- А что с Зинаидой Кононовной? Её проведать надо.

- Не надо. Была у неё, привет от тебя передала, сказала, что ты домой на недельку... Вобщем, у неё всё хорошо, скоро выпишут.

На самом же деле всё было не так. Зинаида Кононовна находилась дома, а про больницу сама просила Риту солгать. Произошла с ней, такая история.

Втот злополучный вечер, когда Рита вернулась домой с гостями, вследствие чего произошла известная ссора с Анной, Пистолет тоже находилась во хмелю и отличилась не в лучшую сторону. Подралась с соседом по коммуналке, который, ударив её кулаком по переносице, что называется, "подсветил" одним ударом сразу два глаза. Вид после драки у Зинаиды Кононовны был отвратительный. "Окончательно теперь на алкоголичку похожа",- говорила она, глядя на себя в зеркало.

Она стеснялась в таком виде показаться перед Анной, стыдилась происшедшего. Особенно мучило её то, что деньги, взятые под "небольшие трудности", как бы на хлеб и воду, были тут же, лихо и с треском (платила музыкантам, швыряла на чай), спущены в ресторане. Вот и была придумана больница и слово "слегла".

Рита плохо выглядела, много курила, рассказала подробно о том, как сестрину сотню Пистолет пускала по ветру, как познакомилась в ресторане с Жмуровыми.

- Я их не выгоняла,- созналась она после известия об их избиении и заверении сестры, что она и не сомневалась в Рите. - Они сами ушли. Когда вернулась, прямо всё и выложила, что ты ушла и не вернёшься, что я осталась одна. Сказала, что готова с ними провести ночь, но предупредила, что не Магдалина и эта ночь с мужчинами у меня первая, так что деньги вперёд и поболее. Они выслушали, между собой потявкали, обозвали и ушли. Вот, как всё было, а совсем не так, как ты себе придумала.

Но тебе, прежде чем осуждать меня, надо знать, как жила я всё это время, до этой ночи. Яже не летом, как ты, зимой в Москву приехала. Год сразу же упустила. Приехала, снег хлопьями валит, люди ёлки в руках несут, никогда не забуду этого дня. Все куда-то торопятся, спешат, а я стою, мне торопиться некуда.

Поехала на Банный, там бюро по обмену, заодно и квартиры сдают. Познакомилась там с Жанкой. Деньги были, сняли на двоих квартиру, стали вместе с ней по театральным институтам ходить. Эх, Жанночка, повезло же тебе, живёшь теперь со своим стариком, как за каменной стеной, жизнью наслаждаешься. Атут... Ну, я отвлеклась. С Пистолетом познакомились. Стала Зинаида Кононовна к экзамену меня готовить, Жанка от услуг её отказалась. Прослушала она меня и убедила, что всё плохо. Плохо, но она знает, как сделать хорошо. Попросила денег вперёд, устроила мне за три дня занятий несмыкание связок и скрылась. Права Жанка была, что отказалась. Три дня к ряду, по четыре часа заставляла меня орать. Так занимались. Ну, и добилась своего. Прописки у меня нет, обратиться не к кому, поехала в платные поликлиники, на Арбат, на Разина- не принимают. Врегистратуре говорят, что в Москве специалистов нет. Пошла на авось в районную поликлинику, к главврачу, рассказала обо всём, поплакала у неё там, она мне помогла. Дала записку к профессору в Боткинскую больницу. Поехала я туда. Профессор посмотрел моё горлышко, сказал то же самое, что и главврач: "несмыкание связок". Стал приёмы к себе назначать. Яраз пришла, другой - не лечит. Дал дыхательные упражнения, кричи себе дома: "кряк", "крэк", "крок",- и всё тебе лечение. Да, журналы ещё медицинские мне показывать стал, где глотки, больные и здоровые, в увеличенных размерах нарисованы. А,в третий раз пришла- говорит, снимите юбку, хочу посмотреть на то, как вы дышите. Каким образом у вас живот двигается. Ну, тут я сразу поняла, что на уме у профессора, говорю: у меня живот не болит, болит горло. Ушла и больше к нему не показывалась. Рассказала об этом Пистолету, смеётся, говорит: я думала узлы у тебя на связках, приехала уговаривать операцию делать.

Она тебе не говорила, что берёт деньги только с тех, кто поступает? Говорила? Ну, вот и мне тоже говорила, а потом на попятный двор. Кричала: "яс тобой занималась", часы какие-то складывала, раскладывала. В общем, я ей ещё и должна осталась. Она не верила в меня.

Поступила я своими силами, своим трудом. Выходит, что кроме вреда, Пистолет мне ничего и не сделала.

- Зачем же ты мне её рекомендовала, если так плохо о ней отзываешься?

- А я её и без тебя к себе приглашала,- стала оправдываться Рита. - Хотела, чтобы подсказала мне кое-что, в самостоятельной работе. Ну, а уж ты, как бы заодно.

Аесли честно, не знаю зачем. Может, из зависти, из злобы. Язлая стала. Давно уже злая и ничего с собой поделать не могу. Уменя на первом курсе был ухажёр, выпускник, с бородкой, симпатичный. Он поначалу мне много чего рассказывал, смешил, дарил цветы. И много разных мелких подарков преподносил. А потом его словно подменили. Стал спрашивать: курю я или нет, верю ли в Бога? Апотом и вовсе пропал. А больше никого у меня и не было. Да и тот ни разу меня даже не поцеловал. Знаешь, почему он меня бросил? Потому что один из педагогов сказал ему обо мне плохие слова. Он сказал ему, увидев нас вместе- бездарную актрису может любить только бездарный режиссер. Да. Так при мне и сказал. Ион, ухажёр мой, симпатичный с бородкой, ему поверил.

Рассказывая о себе, Рита подняла юбку и заглянула под неё.

- Похудела,- грустно сказала она.- Ноги стали худые, как глисты вонючие. Ну, разве это ноги? А были точёные. Ивот, представь моё состояние. Молода, красива и никому не нужна. Когда ты просто никому не нужна, это обидно, но жить с этим можно. Но когда тебе каждый встречный говорит, что ты красива, называют царицей, а ты всё равно никого не интересуешь, это уже страшно. Так страшно, что словами не передать. Испытываешь кожный зуд и постоянное ощущение гибельности.

Кто-то мне в ответ на мои жалобы сказал, что это может быть от переизбытка жизненных сил. Не знаю, не думаю, чтобы от переизбытка. Думаю- от того, что просто жизни нет никакой. Понимаешь? Жизнь моя, она ни горькая, ни плохая, она никакая. Быть никакой хуже всего на свете, уж лучше не быть никакой. Помнишь, я Ольге говорила, что одна девочка грозилась отравиться, если её бросят? Ну, о той, у которой гордости совсем нет? Помнишь, как я это говорила? Помнишь, как я над ней смеялась? Так вот, это была я. Меня бросили, так-то. Брошенка! Слово-то, какое обидное, матерное.

Да,я плакала при всех. И я травилась. Травилась на самом деле. Хорошо в общежитии тогда жила, вовремя откачали. Наелась таблеток, еле спасли. Ведь ты не знаешь, сколько нервов я потратила, сколько крови мне попортили. Ведь и меня, как Жанку из "Щуки", тоже со второго курса выгнать хотели. Готовила я специально отрывок, собирались педагоги, мастера, все наши ребята-студенты. Собирались для того, чтобы посмотреть и сказать "спасибо, вы свободны". Мне просто чудом повезло, что среди наших был один посторонний. Мастер хотел его выпроводить, хотел в своём кругу со мной покончить, но за него попросили, оставили, и он меня спас. Чужой оказался самым родным. Правда, он не совсем чужой, сестра его со мной учится. Запомни, Фёдор Макеев, может, книгу напишет, писателем себя считает.

- Он себя не считает писателем,- возразила Анна, внимательно слушавшая сестру.

- Ты что, знаешь его?- Как-то растерянно спросила Рита, не умея скрыть своего недовольства.

- Да,- спокойно сказала Анна.

- Имей в виду,- чуть ли не грозить стала старшая.- Писатель - это не мужчина, это человек без пола. А во-вторых, москвичи на приезжих не женятся.

Анна покраснела и опустила глаза. Покраснела оттого, что сестра говорила о Фёдоре так, как она не могла и помыслить, то есть, считать его женихом.

- Потом болела я много,- продолжала Рита свою скорбную повесть. - Всё никак привыкнуть к городу не могла. Кего домам, улицам, людям. Ненавидела этот город, боялась его. Я и теперь его боюсь и ненавижу. Единственное средство, как мне тогда казалось, которое могло бы защитить, были деньги. Да, да, обыкновенные деньги. Тогда мне казалось, что в них всё,- и сила, и власть. Имея деньги, казалось, я смогу жить и учиться спокойно, и злой город, со своими злыми людьми, перестанет давить на меня, перестанет пугать. Встал вопрос, где их взять. И, тут я увидела, как на моих глазах, легко и просто, богатеют такие же девчонки, как я. Ия тоже решила попробовать, но не учла одного, что эта лёгкость и простота кажущиеся. Тут ведь одной красоты не достаточно, надо ещё личностью быть. Явидела много красивых девчонок. Красивых, но, к сожалению, пустых. Кому они нужны? Тут надо понравиться. Надо именно суметь подать себя так, как надо. Надо уметь поддержать разговор и потом не каждая ещё так, как Ольга, может взять и сразу лечь в постель с незнакомым мужиком. - Рита хохотнула и добавила. - Да к тому же с таким, у которого на теле нет ни единого волоса!

- Так она, выходит...- сказала Анна, разинув рот.

- Проститутка,- договорила за неё сестра.- Ну и что здесь такого? Чего ты так глаза вытаращила? Ты сама её видела. Нормальная тётя, с руками, ногами. Воспитанная, не дура какая-нибудь. Правда, когда она мне об этом сказала, я тоже обалдела. У меня тоже челюсть сразу отвисла. Сижу, не знаю, куда глаза девать. Аона мне говорит: "как хочешь ко мне теперь относись, но это так!" И чего ты вся покраснела, как дура? Чего покраснела? На, вот зеркальце, взгляни на себя. Какая ты стала смешная, прямо малиновая вся.- Рита притворно засмеялась. - Да, такая вот знакомая у меня. Постой!- Как бы внезапно о чём-то догадавшись, сказала Рита.- Ты мне всё же не поверила, что с Жмуровыми была первая попытка? Ты думаешь, что и я вместе с Ольгой этим занималась? Угадала? Да? Нет. Что ты, дурёха. Нет. Клянусь, что нет. Если лгу, то чтобы ни отца, ни матери, ни дома родного мне больше не увидеть.

Рита была сильно возбуждена и придумала бы теперь с десяток клятв, если бы её не успокоила Анна.

- Я тебе верю. Что ты?

Рита успокоилась и стала продолжать свой рассказ.

- Просто Ольга настоящая подруга,- говорила Рита.- Она добрая, она мне много помогала. Квартирой, деньгами, советом. Нет, я этим не занималась. Я, как выяснилось, на это не способна. Других можно обмануть, но себя не обманешь. Яже говорила тебе, что это не просто. Тут нужно в себе что-то особенное иметь. У меня этого нет.

- Ты так говоришь,- сказала Анна, дрожащим от волнения голосом,- будто хвалишь. Получается, что ты и хотела бы такой стать, но не достойна.

- А, ведь так и есть,- согласилась Рита.- И, знаешь, что получилось? Я жила, уже смирившись с тем, что не могу, что недостойна, как ты говоришь, и вдруг приехала ты. Сестра, родная душа, и всё как-то одно к одному складывалось. Пистолет меня ведёт в ресторан, там Жмуровы. Мне показалось, что вдвоём перешагнуть этот барьер будет не страшно, возможно. А там, за барьером- широкая жизнь. Ивот я решилась, сделала первую и, видимо, последнюю серьёзную попытку. Ну, а что из этого вышло, сама знаешь. Сестра моя пошла ночью в дождь, неизвестно куда, а гостям, по твоим словам, скулы своротили. Одним словом, ничего не вышло.

- И, слава Богу, сестрёночка,- взволнованно говорила Анна.- Что же ты губишь себя? Зачем над собой издеваешься? Пусть Жанна и Ольга живут богато и счастливо, не завидуй им. Деньги? Тебе нужны деньги? Деньги я тебе буду зарабатывать. Устроюсь уборщицей, посудомойкой, с детьми в свободное время буду сидеть. Мне ведь деньги совсем не нужны. Честное слово. Всё, до последней копеечки, буду тебе приносить. Только не мучай ты себя, не делай ты больше этого.

- Чего- этого?- Спросила Рита.- Дурочка. Маленькая дурочка. Какая же ты ещё глупенькая. Ты лучше давай, расскажи, где ты всё это время была.

Анна стала рассказывать. Рассказала о беседке, о Фёдоре, о семье Леденцовых и о том, где и как живёт теперь.

- Знаю и Генку, и Вадима,- говорила Рита.- Как, говоришь, хозяйку звать? Медведица? Чего только не придумают. Если хочешь, оставайся. Живи у меня.

- Зачем? Мне там хорошо. Спасибо,- ответила Анна, заметив по голосу, что сестра не хочет жить вместе.- Вот, я тебе адрес свой, на конверте написала. На всякий случай. Если время будет, заходи.

Оставив конверт с адресом на кухонном столе и поблагодарив сестру за кофе, к которому так и не притронулась, Анна ушла.

Рассказав о своей московской жизни, Рита не стала ближе, она по-прежнему не подпускала к себе, и, казалось, этой исповедью обрывала последние нити их связывавшие.

Уходя, Анна взяла с собой клетку с волнистым попугаем. Сделала это по настоятельной просьбе сестры, которая от болтовни пернатого друга, в особенности от вопроса "Как поживаете?", приходила в бешенство. Боялась, что как-нибудь не выдержит и за чрезмерное любопытство окатит попугая кипятком.

Как впоследствии выяснилось, Рита отдала попугая вовремя, так как через несколько дней её с сильным нервным расстройством увезли в больницу и попугай, оставшись без присмотра, просто умер бы с голоду.

* * *

Степан проснулся рано утром. Спал он на своей узкой, сетчатой, блестящей никелем кровати, под пологом. Кровать была ему тесновата. Не то, что в детстве, когда лёжа посередине, вытягивая руки и ноги, он не мог дотянуться до прутьев спинки. Приходилось подгибать ноги в коленях, что конечно, не могло испортить хорошего настроения и помешать тому новому, блаженному состоянию, в котором он находился все прошедшие сутки.

Полог из марли, защищавший от комаров и мух, мама сшила в те далёкие времена, когда он, будучи уже городским жителем приехал к ней на лето.

То лето запомнилось ему на всю жизнь. А воспоминания о нём способствовали тому, что на долгие годы он забыл дорогу к дому, в котором жила мама. Вначале всё складывалось хорошо. Вместе с Илюшкой Игнатьевым удили рыбу, ходили за грибами, пасли колхозное стадо, помогая Дмитрию Варламовичу, Илюшкиному отцу. Вих распоряжении были кнуты с хлопушками, высокие сапоги. Собаки их слушались, и было весело. Как только быть пастухами надоедало, шли купаться на пруд. Тогда на берегу пруда росло огромное, по их детским меркам, дерево, к массивной ветке которого была привязана тарзанка. Держась за неё руками, раскачиваясь над водной гладью, можно было отпуститься и лететь, как птица и тут же, погружаясь в воду, из птицы превращаясь в рыбу, плыть. Накупавшись всласть и позагорав на солнце, они шли дёргать редиску на колхозное поле или лазили по чужим садам. Хотя свои сады были ничем не хуже. Солнцу и веселью казалось, не будет конца, но конец всему этому празднику лета пришёл очень быстро. Беды, одна за другой, стали наваливаться на Степана.

А начались они хмурым утром, когда сквозь сон услышал переполох, встал с кровати и никого дома не обнаружил. Он покричал, не ответили. Накинув телогрейку и надев на босые ноги сапоги, вышел в сад, общий с Игнатьевыми. Стоял густой туман, было много народа. Люди стояли неподвижно и молча смотрели в одну сторону. На него никто не обращал внимания. Находясь в полудрёме, Степан протиснулся между ними и увидел впереди, на расстоянии пяти шагов, мужчину. Как-то очень криво он стоял под деревом. Так криво, что даже было непонятно, почему не падает, находясь в таком положении. Кнему, как Степан понял, и боялись подходить. Что-то пугающее исходило от него, от непонятной позы, от неподвижности в которой он прибывал. Степан тоже остановился и стал смотреть на криво стоящего под деревом мужчину, ближе не подходя. Появилась Илюшкина тётка, сестра отца, за которой, как впоследствии стало ясно, послали. Она подошла к этому криво стоящему близко и, заглянув ему в лицо, вскинув руками, только и смогла сказать: "Да, это же наш Митька". После чего, отвернувшись, закрывая лицо рукой, как-то тихо и жалко заплакала.

В тот же день в пруд были спущены нечистоты со скотного двора и отравлена в нём вода. Ни коров пасти, из-за трагической смерти Дмитрия Варламовича, повесившегося на проволоке, ни в пруду купаться теперь было нельзя. Да, и погода испортилась. Всю неделю шли проливные дожди, солнце не показывалось.

В один из этих дождливых дней, кто-то, он уже не помнил кто, принёс из леса малину. Степан съел целую кружку и отравился. Одни говорили, вместе с ягодой проглотил червяка, другие, что малина и сама по себе сильная ягода и её нельзя есть много. Тем более ребёнку. Все эти споры Степану облегчения не приносили, ему было настолько плохо, что он мысленно несколько раз прощался с жизнью. Ни есть, ни пить не мог. Рвало зеленью. И всему этому ужасу не видно было конца. Спас отец, который приехал и увёз из страшной деревни в город, где очень скоро он выздоровел и встал на ноги.

Стех давних пор полог не использовался. Лежал в сундуке и сохранился отлично, будто сшит был не пятнадцатьлет назад, а только вчера.

Оставаясь в постели, через марлю полога, как сквозь дымку, Степан наблюдал за матушкой, сидевшей у окна с раскрытыми шторами. Вкомнате шторы были раскрыты только у одного окна, остальные оставались закрытыми, чтобы Степан спокойно мог спать, не потревоженный дневным светом. Очень тихо, из невидимого приёмника, о существовании которого Степан и не подозревал, звучала известная мелодия, какой-то горе-музыкант исполнял на рояле полонез Огинского. За окнами набирало силу солнце, утро обещало в течение всего дня прекрасную погоду.

Степану приятно было лежать под пологом и сквозь дымку марли смотреть на синие занавески, закрывавшие дорогу свету. На свет входящий в комнату, через одно окно, отчего и матушка, и вся комната выглядели как-то непривычно, по-особенному торжественно и в то же время таинственно. Иэта мелодия, с детских лет знакомая, в таком нелепом, бездушном исполнении.

"Ябы так не сыграл",- с иронией мастера заметил про себя Степан.

Он смотрел на матушку через полог и думал о том, что она у него всё ещё молодая и красивая. Удивлялся тому, что мог жить и этого не замечать.

Как-то ночью, в августе, выйдя на балкон, он увидел падающую звезду и даже бровью не повёл, не загадал желания. Потому что не знал, чего пожелать. Теперь бы знал. Он загадал бы одно-единственное желание, чтобы эта женщина, сидящая на стуле, жила как можно дольше. Дольше его, дурака. Хотя ей самой, быть может, этого и не захотелось бы.

"Ещё бы, какое горе- пережить родного сына...",- сказал про себя Степан и вдруг, вздрогнув, задумался.

Только теперь он по-настоящему понял, какое горе мог принести ей своим самовольным уходом из жизни.

"Какая мать, чьё материнское сердце, способно это вынести?",- спрашивал он, прозревший, себя, того, уставшего и слепого.

Спрашивал, и ответом ему была тишина.

"Икак же это я, заблудившийся и пропащий, сумел избежать неизбежного, сумел не погибнуть и спасся? Как могло случиться, что я, тот, кто фактически был уже покойником, остался жить?- Снова спрашивал он себя и снова не в силах был на это ответить.

"Уж не её ли молитвами?",- тихо, шёпотом произнёс он, глядя на мать так же пристально и с таким же подобострастием, с каким вчера вечером смотрел на икону.

Но живой человек не икона. Ирина Кондратьевна тут же расстроила высокий ход его мыслей своими действиями. Она как-то бездумно стала ловить рукою мух на лету, что здорово у неё получалось, кидать их, слегка помяв, на пол и придавливать ногой.

- Ну, вот!- Громко и раздражённо произнёс Степан.

Он поднял край полога, выбрался из-под него и, встав босыми ногами на вязаный из кусков материи кругленький коврик, лежащий перед кроватью, барским тоном сказал:

- Есть хочу.

Плотно и с аппетитом позавтракав, Степан устроил Кояну баню. Не в переносном, а в прямом и естественном понимании этого слова.

Подогрел воду, поставил собачьего сына всеми четырьмя лапами в таз и хорошенько намылив, стал смывать пену и расчёсывать слипшуюся шерсть. Кояну всё это не нравилось, временами он поскуливал и с неприязнью смотрел на мучителя. Когда же помывка закончилась, и пёс сообразил, что мучили его не зря и что теперь он чист и красив. Он стал прохаживаться по двору такой пижонистой походкой, которая вызвала смех не только у Степана, но даже и у Ирины Кондратьевны, которая поначалу была категорически против купания собаки.

Конечно, мыл и скоблил Степан Кояна не для собачьего форса и не для собственного удовольствия. Делал это, памятуя о том, что сегодня в гости должна прийти Лена, перед которой хвастаться грязной собакой было бы стыдно.

Таня сдержала слово и под свою ответственность, во время тихого часа, отпустила Лену со Степаном. Отпустила, взяв при этом с последнего слово, что он вернёт девочку ровно через два часа (столько длился дневной сон), а вечером, после отбоя, придет в лагерь и будет с ней, с Таней, гулять. Степан ей пообещал, хотя обещая прийти вечером, знал почти наверно, что этого не будет. Взаимоотношения с Таней его мало интересовали, ибо этот развратный, ещё не достигший пика своей формы, женский тип ему был не интересен. Другое дело Лена с такой поэтической фамилией, Солнышко. Она была похожа на ангела, спустившегося с неба, она свидетельствовала собой о том, что существует женская, чистая душа, в существование которой Степан до встречи на лужайке не верил, но о которой в детские свои годы, ещё до того, как его развратили, много мечтал.

"Какой она интересно будет, когда вырастет?- Спрашивал он себя, пробуя представить. - И кому такое сокровище достанется?".

Он показал Лене Кояна, дом, в котором родился и жил, деревню и окрестности. Сам ходил с ней рядом, вспоминал, и всё снова заново переживал. Они подошли к дубку, росшему за деревней, на который Степан в детстве лазил за желудями. Дубок теперь казался очень маленьким.

Подошли они и к двум осинам, росшим рядом, к которым отец когда-то приделал трубу, соорудив тем самым что-то похожее на турник. Отец подсаживал, заставлял хвататься руками за трубу и говорил: "Тянись, подтягивайся, а то упадёшь и разобьёшься". Степан боялся упасть и разбиться, этот турник ему казался очень высоким, отец делал его для себя. И он тянулся, подтягивался изо всех сил, а когда силы иссякали, висел сосиской до тех пор, пока онемевшие пальцы сами собой не соскальзывали с железной трубы. Отец, стоявший за спиной, всегда ловил его, но всякий раз перед очередным подходом говорил, что ловить не будет и что если он отпустит "железку", то переломает себе ноги. Не скоро, но Степан научился подтягиваться и даже делать "выход силы". Выходя над перекладиной, он садился на турник и смотрел вниз на смеющегося отца и с тех пор перестал бояться высоты, стал спрыгивать с турника сам, отвергая заботливые отцовские руки. Помощь отца была уже не нужна, разве только затем, чтобы до турника дотянуться. Но в отсутствии отца он залезал по одному из деревьев и перебирался на турник сам. Стех пор много воды утекло и труба, когда-то державшаяся на гвоздях, теперь полностью вросла в плоть разросшихся деревьев. Теперь турник казался низким, а ведь когда-то он висел на нём и боялся отпустить руки.

Подойдя с Леной к пруду, Степан в подробностях вспомнил о том, как нырял он с тарзанки, как с пузырями входило его тело в прохладную воду, как всё это было хорошо и необыкновенно. Он очень любил купаться, временами ему даже казалось, что он не вечно будет человеком. Поживёт немного, а потом по собственной воле станет рыбой и будет плавать в воде днём и ночью. Огромного дерева с тарзанкой на берегу давно уже не было. Не видно было ни пня, ни просто места, где оно росло, весь берег был покрыт ровной зелёной травой. Да, и того чистого пруда, в котором ему хотелось плавать днём и ночью в виде рыбы, тоже давно не существовало. Всё это были неприятные перемены, но они не угнетали его так, как в день приезда.

За мыслями и воспоминаниями Степан не заметил, как опоздал к обещанному сроку. Тихий час длился в лагере два часа, а они, как оказалось, прогуляли два с половиной. Торопясь и переживая за Лену, Степан взял у Ильи велосипед и повёз на нём девочку в лагерь.

- Ох, и влетит нам с тобой,- говорил он, крутя педали.

Оставшись у калитки, Илья тем временем разговорился с Ириной Кондратьевной.

- Как, тётя Рин, познакомилась с внучкой?

- Господь с тобой, Илюша. Да, разве это внучка?

- А кто же? С чужими детьми так не нянчатся. Да и со своими теперь... Аты, тётя Рин, думала, он на нас с тобой поглядеть приехал? Нет. Тут у него свой интерес. Яи мать её видел, хорошая девка. Он с ней в лагере под ручку ходил, а к тебе не привёл чегой-то.

Степан привёз Лену к корпусу как раз в тот момент, когда отряд её вернулся с полдника. Ощупав неприятным, завистливым взглядом сияющую девочку и раскрасневшегося от быстрой езды, запыхавшегося, но счастливого её спутника, Таня подошла к Степану и строго напомнила ему о его обещании явиться после отбоя. При этом зачем-то сказала о том, что возьмёт с собой одеяло и что им придётся гулять всю ночь. Степан подтвердил свои, сказанные ранее слова, но тут же, чуть ли не при Тане, стал смеяться над своей неспособностью отказать, сказать "нет", а также над её излишним доверием к этим ненадёжным обещаниям. Приходить к ней вечером он не собирался.

Вечером, сидя дома, слушая равномерное тиканье ходиков, Степан вспомнил слова Лены:

"Мне до восемнадцати недолго ждать осталось, всего десять лет. Акогда восемнадцать исполниться, мы с тобой поженимся, и я буду тебе доброй женой".

Он улыбнулся и стал мечтать. Ему представилась разрушенная коммунистами церковь, восставшей из руин, новой, отстроенной, белой с золотыми куполами. При большом скоплении народа в этой церкви идёт торжественная служба венчания. Под венцом он, с посеребрёнными от времени висками, в тёмном костюме, а рядом с ним- Лена, стройная, восемнадцатилетняя, в белом, красивом платье с фатой. Благочестивый священник, в праздничном облачении, благословляя, провозглашает соединяющие слова, а где-то высоко на хорах, подобно ангелам, звучат голоса певчих.

Погружённый целиком и полностью в свои раздумья, сидя с блаженным от этих сладких мечтаний лицом, Степан не заметил, как в комнату вошла матушка и подошла к нему.

- Сынок, скажи, или это внучка моя была?- Спросила Ирина Кондратьевна, как раз в тот момент, когда сына ангельские голоса певчих уносили в поднебесье. Степан вздрогнул.

- Какая, к чёрту лысому, внучка? Вечно ты скажешь, так скажешь,- грубо ответил он и тут же об этом пожалел, так как мать от грубых его слов заплакала.

- Ну, а с чего ж ты тогда в дом её приводил? Я подумала...- всхлипывая, говорила мать.

- В гости! В гости приводил! Собаку показать.

- Ну, в гости, пусть в гости,- недоверчиво шептала Ирина Кондратьевна, с трудом соглашаясь с сыновьими доводами.- Только странно это- чужого ребёнка и в гости.

- Ничего не странно. Всё так, как должно. Хорошо, что напомнила, надо Илье велосипед вернуть.

- Ему он теперь не нужен.

- Это почему?

- Ты, как уехал, пришли за ним из милиции и увели.

- Да, как же... Когда? Что ты?

- Вот я тебе и говорю. Как ты девочку повёз, за ним и пришли.

- За, что же его? За тунеядство?

- Да, говорят, будто сбил он шайку из малолетних, и эта шайка, по его наказу, забралась в магазин. Они же, те, что в шайке были, на него и доказали.

После такого неожиданного известия, Степану почему-то представилось, что всех не работающих, то есть, официально не числящихся работающими, вдруг стали хватать и вешать на них чужие дела. Так он был совершенно уверен, что в Москве арестован и Фёдор.

- Я еду в Москву прямо сейчас,- сказал Степан и стал собираться. Впрочем, кроме мыслей, собирать ему было нечего, и, подумав о Лене, он пожалел, что не попрощался с ней, а подумав о матери, вспомнил про шерстяные носки, которые она обещала связать.

- Носки не забудешь, свяжешь?- Напомнил он Ирине Кондратьевне, настроение у которой, после внезапного сыновнего заявления, заметно ухудшилось.- Не забудешь?- повторил Степан, не дождавшись ответа, глядя в грустные глаза матери. - Ты же говорила: "легко"?

- На словах легко,- с плохо скрываемым недовольством заговорила матушка. - Легко говорить "свяжи". Ашерсть? Своей нет, надо покупать, да потом еще, сколько с ней мороки. Её и перебирать надо, и прясть, и стирать. Работы знаешь, сколько? Мне уже не по силам.

- Ну, ладно. Не надо тогда никаких носков,- сказал Степан с обидой в голосе, и вдруг его осенило. - Ты, что, сердишься из-за того, что я в Москву собираюсь?

- Ну, а кому это понравится,- более мягким, примирительным голосом заговорила Ирина Кондратьевна.- Завтра вся деревня начнёт об этом трещать.

- О чём?- Не понял Степан.

- О том. Скажут, Аринин сын, как вор, на ночь глядя, удрал. Видать, с Илюшкой за одно, испугался аресту.

- Да ну, брось мам, придумаешь.

- То-то и есть, брось. Ты приехал и уехал, а мне с людьми жить. Мне неприятно, когда обо мне плохо думают.

- Ну, и когда мне ехать, что бы не заподозрили?

- Не смейся. Подумай, кто на ночь глядя срывается. И мне каково, буду не спать, думать, что в электричке на тебя напали хулиганы. Решился, езжай утром, как все нормальные люди.

- Ну, завтра так завтра,- согласился Степан и стал смотреть в окно, на огромный, уродливый трактор "Кировец", на котором неизвестный ему парень заехал за другом.

Заинтересовало Степана не чудо технической мысли, а то, как друг, за которым заехали, в этот трактор садился. Он залез на колесо, затем на крыло и, взобравшись на прямоугольную морду чудовища, пройдясь по ней, через выбитое переднее стекло, пробрался в кабину. "Ачто же не через дверцу?",- мелькнуло в голове у Степана, и он стал присматриваться и искать, что могло быть этому помехой. И очень скоро высмотрел. Ступени у лесенки, по которой можно было бы добраться до дверки, все до одной были сломаны, да и сама дверка не имела ручки, и, казалось, что её как-то раз и навсегда заклинило, такой она имела вид. "Ну, и стоило из-за этого стекло выбивать? Вышел бы водитель, пропустил",- хотел было обвинить Степан ребят, но тут "Кировец" развернулся и показал обвинителю, с другой стороны такую же обломанную лесенку, такое же отсутствие ручки на дверке и в дополнение к этому грубый сварочный шов, коим дверку намертво приварили к корпусу. Увидев всё это, обвинитель только и смог сказать в сердцах: "Ишь, какие находчивые, всё приспособят на свой манер",- а в дополнение подумал.- "Живи я здесь, каким бы вырос? Быть может, ездил бы точно так же на уродливом "Кировце" за водкой, ходил бы холуём у дачников и имел бы такие же вкусы, как у Игнатьева".

Ночь была душная, Степану не спалось, одевшись, он вышел погулять. Ветер, тёплый и ласковый, дул со стороны скотного двора, в воздухе стоял запах коровьего навоза. Было тихо, лишь где-то далеко, на краю деревни, лениво, вполголоса, лаяла собака. На крыльце, как-то не по-собачьи вольготно устроившись, спал Коян. Проснувшись и увидев перед собой кормильца, он и не подумал о том, чтобы встать, а всего лишь перевернулся на спину, подставляя брюхо для почёсывания. Степан почесал ему грудь и, оставив косматого льстеца лежать на крыльце, сам спустился по скрипучим ступеням и подошёл к калитке. Деревня спала, нигде в домах не теплилось даже подобие огонька.

- Сони,- прошептал Степан.- Проспали такую ночь. Какой сладкий воздух, как легко, как приятно дышится. Наконец-то запахло, как в детстве, настоящей деревней.

Теперь, когда он окончательно примирился с тем, что остался ночевать и не сердился более на мать, его к этому принудившую, вдохновлённый к тому же тёплой ночью и ощущением собственной лёгкости, он уже и к деревне относился не так отрицательно и категорично, как тогда, когда говорил о холуйстве перед дачниками и о своих возможно испорченных вкусах, в том случае, если бы остался здесь жить, теперь он думал и чувствовал иначе.

"Вдеревне всё умиротворением дышит,- рассуждал он.- А в городе шум, злоба и разврат. Город со всех сторон подстерегает прелюбодейными взглядами. Жил бы я в деревне, был бы совсем другим человеком. Был бы спокойным, уверенным в себе, не суетился бы, не дёргался, не надо было бы торопиться, спешить. Сохранил бы нервы, здоровье, занялся бы спортом, возможно, стал бы чемпионом. Сейчас бы тренировал мальчишек, да возил по заграницам. Ичего отец потащил в город? Чего я там хорошего увидел? Ничего. Всё моё хорошее осталось здесь".

Незаметно от мыслей о деревне Степан перешёл к мыслям о друге, за которого вечером так переживал. Теперь, когда волна беспричинного страха схлынула, и Степан понимал, что Игнатьев арестован, скорее всего, именно за то, что сбил шайку, которая, по словам матушки, "забралась в магазин" и бояться за Фёдора нет оснований, он стал думать о друге более спокойно, как о хворавшем человеке, пошедшем на поправку.

Степан поражался тому, как Фёдор бросил завод и умудрялся сидеть дома, писать. Ему его работа тоже не нравилась. Но он и представить себе не мог, как это взять и уйти с работы. Это было выше его сил. Степан считал Фёдора человеком замечательным, геройским, но простодушным и во многом наивным.

Когда спрашивал, узнавал ли тот: как печататься, кто возьмётся, сколько за это заплатят? Фёдор отмахивался, говоря: "Об этом ещё думать. Мне бы написать, а там пусть и не печатают". Это Степан не принимал как ответ и относил сказанное к Фединому недопониманию сути дела. Или же просто считал, что друг до поры до времени от него что-то скрывает. Во-первых, зачем писать, если тебя не смогут прочесть? А, во-вторых, иэто главное,- если не уверен, что кто-то возьмётся печатать, то зачем зря писать, тратить время и силы, заниматься тем, за что, возможно, и не заплатят? Впрочем, глядя на друга, Степан тоже брался писать, но у него не получилось. Занятие оказалось неблагодарным и невподъём тяжёлым.

Так что, попробовав, бросил писанину и дал себе слово никогда более к бумаге и перу не прикасаться.