Воскресенье. Двадцать первоеиюня

Максим проснулся в половине шестого, оделся, взял вёдра и пошёл за водой. Вдеревне было тихо, стоял туман, и казалось, что дома и деревья покрыты белыми прозрачными покрывалами. Принеся воды, отправился в сад, посмотреть ещё раз на яблони, сливы и вишни. Сходил попрощаться и к кабачкам. Заметив, что вчера, поливая, одного пропустил, тут же исправил ошибку. Зачерпнув жестяной банкой воду из бочки, вылил живительную влагу под зелёный росток.

Вернувшись в дом и попив прохладного молочка, прилёг на кровать и не заметил, как заснул. Разбудила матушка через пять минут, не дав грёзам разгуляться.

- Проснись,- сказала Полина Петровна.- К тебе гости пришли.

Максим открыл глаза и увидел сидящую на полу, рядом с изголовьем, беременную кошку деда Андрея, пришедшую за гостинцем. Максим встал, отрезал от варёной колбасы колесо и протянул его будущей мамаше. Кошка взяла колбасу зубами, положила на пол, понюхала и есть не стала. Тогда он дал ей кусок масла.

- Опять у нас будет рожать?- Спросил он у Полины Петровны сонным голосом.

- Ну, а где же? Они же топят котят, кошка давно разобралась.

Кошка тем временем доела масло, посмотрела на Максима, взяла в зубы колбасу и ушла.

Разогнав дремоту, умывшись и не спеша позавтракав, Максим отправился в дорогу.

Он ехал в Москву, на колхозный рынок, продавать собранную клубнику. Были у него две корзины со специальными плетёными крышечками, одна в рюкзаке за спиной, другая в руке. Из-за дальнего леса узкой полосой, еле заметным малиновым краем, виднелось поднимающееся солнце. Было прохладно и заметно, как во время дыхания изо рта вырывается парок.

"Совсем, как осенью", - подумал Максим.

Низкая трава, по которой он шёл, вся сплошь была опутана паутиной, облепленной в свою очередь мельчайшими капельками росы, из-за чего казалась не паутиной, а лоскутами серебристого бархата, разбросанного по всему пространству для мягкости. Идти по такой траве было легко и приятно, как по ковровой дорожке, и, если бы не грустные мысли о том, как доедется и продастся, то совсем было бы хорошо.

Дорога в Москву всегда была желанной. Тут, для возвращающихся, была своя зелёная улица, удобный во всех отношениях маршрут. Вот и Максим вышел из дома загодя, чтобы непременно сесть на восьмичасовой. Это был самый удобный, сквозной, автобус, который вёз без хлопотливых пересадок через Медынь прямо в Малоярославец к электричке. Не Калужской, душной и тесной, до отказа набитой людьми, едущими в Москву за колбасой, а к Малоярославской, родной, которую подадут прямо из парка, с прохладными, остывшими за ночь вагонами и с правом выбора- сесть с одной стороны или с другой, лицом по ходу, а если хочешь - спиной.

Подходя к автобусной остановке, Максим увидел деда Андрея, идущего с корзиной на плече. Тоже ехал в Москву. Дед Андрей был инвалидом войны, проезд бесплатный, здоровье позволяло, вот он чуть ли не каждый день и мотался туда и обратно, отвозя в город яйца и ягоду, привозя вино и колбасу.

Заметив Максима, дед Андрей снял с плеча корзину и, улыбаясь, спросил:

- Так значит, говоришь, на паспорт подойдёт?

- Подойдёт,- подтвердил Максим.

Дед снова рассмеялся. Когда пришли на остановку, сосед стал жаловаться на внуков:

- Я им свеженькие яйца вожу, курочек, а оне говорят: чтой-то дед, ты зачастил? И, зачем люди заводят детей, ждут внуков? Оне вырастут и вон тебе что. Ядолго думал, зачем, и понял. Это инстинкт. Вот гусь, умная птица, а сидит на яйцах, через каждые два часа их переворачивает, а иначе там желток оседает на дно и не греется. Ну вот, подумаешь, что ей дети? Или по старости кусок хлеба дадут? Инстинкт. Иклушка тоже за цыплят заступается. Попробуй, возьми на руки, она глаза тебе выклюет. А, оне вырастут и разбегутся. Стало быть, ты на рынок? Продавать везёшь? - Ласково осведомился он.- Ну, поздравляю с первым калымчиком.

В электричке дед Андрей занял двухместную скамеечку в углу. Максиму это не нравилось, тем более, что сидел он не у окна. Весь вагон был пустой, занимай себе любое место, ан нет, дурацкая солидарность, уйти от деда он не мог. Устроившись поудобнее на своём месте, дед Андрей достал маленький приёмник и стал ловить "хорошую волну". Ничего не найдя на русском языке, он оставил мелодичную иностранную песню, снисходительно сказав:

- Пускай скоты поют.

- Почему скоты?- Поинтересовался Максим.

- А у ихних людей имена такие есть: Скот.

- А-а. А, я подумал в другом смысле.

- Хоть и в другом. Вот слушаю их - и не понимаю. Для меня, что они поют, что коровы мычат, всё едино. Одно слово- скоты, с какой стороны не посмотри. Ибабы ихние в публичных домах работают. Ну, разве это нормально? Хорошо, что у нас такого нет. Да, и любую газету возьми, открой, что у них там делается: одни грабежи да убийства, да ненависть друг к другу. Вот тебе и Америка! Не зря наших подлецов, да предателей туда отсылают.

На станции Обнинск в электричку вошло много народа, все места заняли, и многие стояли в проходе. Чтобы не уступать места, Максим притворился спящим и не заметил, как на самом деле уснул. Проснулся в Москве, на конечной станции, когда электричка уже стояла у одного из перронов Киевского вокзала и из открытых дверей вагона выходили люди.

Распрощавшись с дедом Андреем, спешившим в метро, Максим надел рюкзак, взял в руки корзину и пошёл к выходу.

Через пятнадцатьминут был на Дорогомиловском рынке.

За свой товар Максим был спокоен. Вподмосковных совхозах, специализирующихся на клубнике, обор ягод только начинался, и когда ещё их клубнику увидят. Не без гордости Максим отмечал, что у них ягода пошла с седьмого числа. Полина Петровна неотлучно следила за цветом, дымила, когда надо по утрам, чтобы цвет сохранить, и поэтому ранние сорта их сполна вознаградили за труды. Сколько банок с вареньем, с компотами было уже закрыто, сколько клубники было перетёрто с сахаром. Всё это уже имелось в наличии, и поэтому продавать ягоду было совсем не жалко.

На рынке, неожиданно для себя, Максим обнаружил конкурентов. Была клубника из Мелитополя, потерявшая в дороге товарный вид, были и подмосковные соперники, но их было немного и клубники у них было мало. Кроме клубники, на рынке были груши, персики, абрикосы, помидоры и огурцы. Из зелени: лук, молодой чеснок, укроп и петрушка. Винограда, дынь, арбузов ещё не было. Оставив корзины в торговом зале, и попросив присмотреть за ними женщину, торговавшую зеленью, Максим взял горсть ягод и понёс их на проверку в медицинскую лабораторию.

Влаборатории никого не было. Был громко говорящий приёмник, сообщавший о празднике медицинского работника. Максим терпеливо ждал врача, слушая голос диктора:

- "Вмире безумия", из рубрики "Обвиняется капитализм",- говорил диктор приятным грудным голосом. - "Чуткий, заботливый врач, примерный семьянин", так отзывались о Джоне Кейванисе его знакомые и друзья в американском городе Клейтоне, штат Миссури. Ивот, как взрыв бомбы, он обвиняется в убийстве собственного сына. Может быть- судебная ошибка, трагический случай?- ломали голову журналисты. Нет. Как выяснилось в ходе следствия, это было давно задуманное и тщательно подготовленное "врачом-гуманистом" убийство. Ставка в нём- сто сорок тысяч долларов, сумма, на которую Кейванис застраховал сына...

- Есть кто живой?- Не выдержав, крикнул Максим, и тут же к нему вышла пожилая женщина в белом халате, колпаке и очках.

- Чего орёшь?- Закричала она на Максима.- Чего тебе?

- Ягоду на проверку принёс,- смущённо сказал Максим.

- Я три ягоды проверять не буду. Неси всю. Все корзины,- велела уборщица, которую Максим принял за врача.

Максим постоял, подумал и решил, что в словах врача, хоть и сказанных со злом, есть свой резон. Главную выгоду он увидел в том, что останется целой большая горсть, которую он уже готов был отдать врачу. Побежав за ягодой, он рассуждал так:

"Она поводит прибором над корзинами, увидит, что радиации нет и выпишет справку".

Вернувшись в лабораторию с корзинами, и, не найдя в ней снова ни души, он не стал голосить. Терпеливо ожидал, слушая всё тот же приёмник, говоривший теперь женским голосом:

- "Вбоях на подступах к Будапешту тяжело ранило нашего комбата. Сквозное ранение груди",- так начинает свою лекцию заведующий кафедрой травматологии, ортопедии и военно-полевой хирургии Таджикского мединститута Борис Лукич Жуков. Примеры из боевой практики главного травматолога республики предстают перед студентами живым и понятным материалом. Когда в квартире или институтском кабинете Жукова раздаётся телефонный звонок, и он коротко отвечает: "сейчас буду", то это значит, что привезли в поликлинику тяжелобольного. "Для меня помощь больным не просто служебный долг,- говорит Жуков.- Когда за операционным столом начинаю воевать за жизнь человека, перед глазами стоят фронтовые друзья". На традиционных встречах ветеранов танковой бригады многие обращаются к нему со словами: "Апомнишь, Боря, как ты спас меня под Кировоградом... ВБудапеште... ВВене". Слова благодарности от вылеченных им людей- они звучат для Бориса Лукича, как очередная боевая награда за мужество и высокое мастерство...

- Ау! Где вы?- Не выдержав, подал голос Максим и, испугавшись, что на него снова станут кричать, тихо добавил.- Я принёс.

Его ожидания насчёт крика подтвердились, а надежды на то, что ягода останется нетронутой, не сбылись.

- Не ори! Не в лесу!- Кричала уборщица.- Принёс?- Спрашивала она у Максима, уже запустив руку в корзину и набирая в гнущуюся пластмассовую тарелку клубнику с верхом. Она торопилась, мяла ягоду и как вор, боящийся, что его вот-вот схватят за руку и прибьют, судорожно повторяла свой вопрос, не понимая всей его абсурдности.

- Принёс корзины? Принёс, спрашиваю?

- Принёс,- грустно сказал Максим, с отвращением глядя на "врача".

Вторую корзину постигла та же участь, что и первую. Уборщица насыпала глубокую тарелку, быстро проверила на наличие радиации и, унеся клубнику в подсобку, вернулась с выписанной справкой о пригодности.

Получив справку и взяв весы, Максим стал торговать. Продав сразу же всю красную, за исключением той, которую привёз сестре, попросив соседку приглядеть за розовой, недозрелой, которую брали плохо, пошёл гулять по рынку. Синтересом понаблюдал за двумя мужиками, прикатившими в торговый зал на тележке мешки с картошкой. Они не прячась, тут же, на двоих, выпили бутылку водки. Приятно было видеть, как с них слетела усталость и мрачность, как повеселели они и разговорились между собой. Подойдя к огуречному ряду, Максим увидел врача скорой помощи, стоящего в белом халате с чёрным пластмассовым приборчиком в нагрудном кармане, выбиравшего с брезгливой гримасой огурцы. Оврачах Максим был плохого мнения. Во-первых, потому, что однажды приехала "скорая", и молодой доктор, воспользовавшись тем, что дома нет мужчин, а главное, что от него зависимы, сказал маме: "Ну что, козлиха старая, укол сделаем?". Мама была не старая и не козлиха. Будь он тогда дома, казалось, убил бы врача за такие слова. Но, так как его не было, и врач ушёл безнаказанно, то оставалось только одно- ненавидеть его. А поскольку, какой именно это был врач, Максим не знал, то ненавидел всех врачей. Ипотом эти постоянные рассказы о докторах соседки Фроси: "Зуб у мужика заболел, пошёл к врачу, так тот у него так зуб вытягнул, что вместе с зубом вытекли из головы оба глаза и все мозги. Ато была у мужика боль в животе, он, возьми да и пойди в больницу, а там ему врачи и говорят- может язва, нужно в глотку провод с глазком пихать. Он согласился, думал, помогут, так они ему так пихнули, что все нервы задели, теперь ходит, икает, инвалидность получил. Аодна легла в больницу провериться, так её как наказали- стали кровяное вливание делать и не то по ошибке, не то из баловства, собачью кровь залили. Она тут же Богу душу и отдала". Всем этим бесконечным Фросиным историям Максим, конечно, не совсем доверял. Но, что-то от правды, как ему казалось, в них было.

Вспомнив, что сегодня их праздник, а так же и то, как только что в медицинской лаборатории старуха в белом халате обворовала его, он решил поздравить врача по-своему. Подойдя к нему, сказал:

- Людей бы так лечил скрупулезно, как огурцы выбираешь!

Врач вздрогнул, и, оставив своё занятие, с любопытством посмотрел на Максима. Довольный произведённым эффектом, Максим пошёл дальше. Он давно уже приметил пожилого мужчину с ёжиком чёрных волос на голове, который бегал по рынку и как-то особенно суетился. Купив клубнику, он тут же рассыпал её. Не поднимая ягод, велел взвесить новые два килограмма, не переставая при этом беспокойно оглядываться по сторонам. Это был Черногуз, с которым Максим не был знаком. Новый кулёк с клубникой, поданный ему продавщицей, он снова чуть не уронил.

Мужчина с ёжиком очень спешил, беспокойно выискивал кого-то взглядом, но так и вышел на улицу из стеклянного здания рынка, не найдя того, кого искал. Упавшая на кафельный пол рынка клубника, которую он побрезговал поднимать, была тут же разобрана людьми, только ради такой минуты на рынок и приходящими.

Подобрав клубнику, кому сколько досталось, они ели свою добычу, не стесняясь осуждающих взглядов и насмешек. Был среди них один старичок, который улыбаясь после съеденной ягоды, кричал:

- Ещё Никита Сергеич говорил: если нам не побираться, на что будем опираться!

Но, всего этого Максим не видел и не слышал, его внимание привлекла фигура человека, подошедшего к молодой парочке, торговавшей грушами прямо из чемодана. Был он одет в зелёную стройотрядовскую курточку и в когда-то чёрные, тренировочные штаны с отвисшими от длительного ношения коленями и задом. Имел он куцую, грязную бородку и длинные, нечесаные волосы. Услышав поразившую его цену, он отошёл от парочки нервным, неровным шагом.

- Что же вы батюшке такую цену заломили?- Совершенно серьёзно, с нотками негодования в голосе, спросил у них Максим, в глубине души удивляясь своему самообладанию и ни с того ни с сего, взявшемуся желанию подшутить.

- А он не сказал, что батюшка. Откуда мы знали?- Стали оправдываться молодожёны.

Максим отвернулся, чтобы они не видели его лица, и смеялся беззвучным смехом, вспоминая их неожиданную реакцию и вопросительные взгляды в сторону косматого, означавшие только одно: "Да, неужели же, в самом деле, это батюшка?".

И тут, застигнутый за этим занятием, вдруг он увидел прямо перед собой живую, а не сотканную фантазией из воздуха, Жанну. Ту Жанну, с которой только вчера расстался.

- Приветик,- весело сказала она, подходя к нему так близко, что носы их касались и казалось, что её глаза сейчас коснутся его глаз.

Жанна рассматривала Максима в упор. Он тоже, будто находясь под влиянием сильного гипноза, стоял неподвижно и смотрел ей в глаза, отмечая их особенный блеск и красоту.

Волосы её были захвачены сзади в резинку и висели хвостиком, ресницы были подведены тушью, губы накрашены помадой, и это ни сколько не портило её в глазах Максима, а наоборот, делало особенно красивой. Она с удовольствием давала ему себя рассматривать, а сама, временами касаясь его подбородка своим дыханием, рассказывала, что наблюдала за ним со стороны и видела, как он продавал клубнику. Заметив, что он стесняется этого, она тут же перешла на другую тему.

- Значит, ты успел? Не опоздал? А, я за тебя волновалась. Знаешь, ты мне приснился ночью, одни глаза твои снились. Сегодня тебе не надо спешить?

- Нет,- еле выговорил Максим.

- Приезжай. Я покормлю. Расскажешь, как съездил.- Она говорила нежно, медленно и вдруг, что-то почувствовав, оглянулась, и уже другим тоном спросила.- Адрес-то помнишь?

- Нет. Только метро,- поспешно ответил Максим, заражаясь её волнением.

Жанна прошептала название улицы и номер дома.

И только сказала: "Надеюсь, подъезд и квартиру найдёшь", как к ним подошёл тот самый, суетившийся, ронявший клубнику, мужчина.

- Я вже битый час тебя ищу! Где ты...- начал гневно говорить он, но Жанна, перебивая его, очень твёрдо и дерзко сказала:

- Искал? Вот и нашёл.

Подмигнув Максиму глазом, невидимым подошедшему, она развернулась и молча пошла на выход. Мужчина, от дерзкого её ответа сразу стушевался и покорно побежал за ней.

Усамого выхода он обернулся, видимо за тем, чтобы взглянуть ещё раз на Максима, но так и не нашёл его своими подслеповатыми глазами. Максим видел, как Жанна и этот мужчина садились на улице в бежевую волгу.

"Ну, и отец у неё,- подумал Максим.- Какой-то странный".

- Поеду домой,- сказал он соседке, приглядывавшей в его отсутствие за клубникой.- Что сестра съест, из чего компот сделает.

- Постой, куда ты?- Заботливо останавливала женщина.- У тебя килограмма два осталось, высыпь на лоток всё сразу и продашь.

- Некогда,- говорил Максим. - Поеду.

Тем временем, у продавца, не желавшего торговать, собрались люди и забрали последнюю ягоду.

- Ну, вот,- светясь от радости, говорила женщина, увязывая петрушку в пучки.- А ты, - "поеду".

Дома, в ванной, Максим почувствовал какую-то особенную лёгкость. Дорога, рынок, суета, толкотня- всё было позади, а впереди был летний вечер и встреча с Жанной.

- Постой, номер дома? - Взволнованно заговорил он сам с собой.- Неужели забыл?

Приняв на скорую руку душ, он кое-как обтёрся и, выскочив из ванны, побежал к деревенской одежде. Клочок газеты, на котором он записал название улицы и номер дома, был цел.

- Фу, ты...- облегчённо сказал он вслух, запоминая наизусть написанное. Но, этого ему показалось мало. Не полагаясь на память, он достал все свои и не свои записные книжки и вписал туда дорогие его сердцу координаты.

Приодевшись и причесавшись, он собрался уже в дорогу, но остановился и стал размышлять: "Она сказала- приезжай? Или приезжай вечером? Вроде вечером. Что же, ехать, когда стемнеет? Так это не скоро. Может, на голубятню сходить? Назар должен был съездить на "птичий", купить голубя Пашкиной белой. Нет, на голубятню не пойду. Поеду к Жанне. Если рано, на лестнице или у дома подожду. Аесли приеду, её нет, а дома отец? Нет. Отца не будет. Отец, скорее всего, живёт отдельно. Вон "Волга" у него. Это просто на рынок она вместе с ним приезжала. Интересно, а что она ему обо мне говорила?".

Причесавшись ещё раз и посмотрев на себя в зеркало, он отправился в Кузьминки.

Оказалось, до заветной квартиры, было добраться не так легко. Выйдя из метро, он нашёл и троллейбус, и улицу, а вот дальше началась чертовщина - даже дома найти не мог. Беда заключалась в том, что у кого бы ни спрашивал, все пожимали плечами - никто не знал. Вспоминая утро вчерашнего дня, когда так легко сумел выйти, казалось странным, что теперь никак не может войти. Всех вопрошаемых смущала дополнительная буква "А" в номера дома, стоило произнести эту букву, как начиналось. Поднимались брови, надувались щёки, и головы сами собой начинали качаться, демонстрируя тем самым полное неведение. Перед тем, как отправиться своей дорогой, каждый считал долгом сказать:

- Сколько живу здесь, такого не слышал.

Попадались и такие, которые с уверенностью знатока посылалито в одну, то в другую сторону. Максим ходил, блуждая по дворам, прочёсывая улицу с обеих сторон - всё было тщетно. Вдруг, зайдя туда, где казалось, по всем правилам логики, никоим образом не мог очутиться означенный дом, ему повезло. Женщины, сидевшие на скамейке у сломанной и завалившейся на бок детской карусели, на его вопрос разом обернулись и указали на серый дом.

- Постой,- остановила его тётенька с тройным подбородком. - Тебе кто там нужен?

- Друг,- нерешительно ответил Максим, смущённый внезапным вопросом.

- Знаю, к кому он идёт. ККотьке Балденкову,- пояснила она своим подругам, и, возвращаясь к Максиму, сказала.- Опоздал, милый мой, друга теперь не застанешь. Утром в милицию загребли.

- Спасибо,- сказал Максим, помолчав, и отправился к крайнему подъезду.

"ККотьке Балденкову. За жулика приняли. Кажется этот. Но, как-то всё не похоже, не так",- думал он, входя в подъезд и поднимаясь на четвёртый этаж.

"Если не здесь, то и искать больше негде",- бодрился он, заставляя себя нажать на кнопку звонка.

Причесавшись ещё раз расчёской, которую захватил с собой, он неуверенно позвонил. Дверь открыла Жанна и, не говоря ни слова, взяв его за руку, ввела в квартиру. Одета она была в тонкий шёлковый халат, на изумрудном фоне которого красовались огромные красные цветы причудливой формы. Не выпуская его руки из своей, горячей, едва лишь закрыла за ним дверь, приблизилась и тихо, нежно, провела своей мягкой ладонью по его щеке. Максиму показалось, что она хотела его поцеловать, но в самый последний момент не решилась.

- Ты так скоро пришёл, что я ничего не успела,- виновато сказала она - Ты сегодня не убежишь? Подождёшь меня?

Максим согласно закивал головой. Оставив его, Жанна ушла в ванную.

Пройдя на кухню, вместо предложенной комнаты, Максим задумался и с особой ясностью понял, что то, чего он так хотел и о чём мечтал, произойдёт сейчас, через несколько минут, и это не мечта, не вымысел, реальность.

От этой неизбежной реальности, такой желаемой и долгожданной, всё существо его вдруг охватил панический, необъяснимый страх. Забыв о трудностях, с коими шёл, приближая эту минуту, Максим решил немедленно бежать. Бежать, без объяснений, без оглядки.

"Надо это сделать сейчас, пока она в ванной",- мелькнуло в его голове.

Тихо пройдя коридором, он совсем уже было взялся за ручку дверного замка, но остановился и сказал себе: "Нет, так уйти нельзя".

Хорошенько постучавшись и услышав в ответ: "да-да", он вошёл в ванную комнату. Жанна, как выяснилось, не говорившая "да-да" и более того, из-за шума воды или из-за каких либо других причин не слышавшая ни стука, ни того, что кто-то вошёл, свободно и смело продолжала принимать душ, стоя с закрытыми глазами лицом к вошедшему. Максим, никак не ожидавший такого оборота дела, страшно смутился. Жанна, как раз в этот момент, открыла глаза и вздрогнула. Увидев Максима, стоящего от неё на расстоянии вытянутой руки, она растерялась и вскрикнула. Стала судорожно закрываться руками и даже присела. Но, тут же, рассмеявшись извиняющимся смехом, попросила две минуты и смотрела при этом ласково.

Максим вернулся на кухню и подобно маятнику, заходил взад-вперёд. Теперь, как никогда, хотелось бежать. Он ругал себя за малодушие, за нелепую сцену прощания и несколько раз мысленно порывался уйти. Но неведомая сила данного им обещания удерживала.

Когда Максим увидел Жанну так близко, во всей её неприкрытой красе, то не успел рассмотреть частности. Ощущение было такое, что его с головы до ног окатили кипятком. Он никак не мог опомниться и унять сердцебиения.

"Поеду, поеду",- снова затвердил Максим, вторя рвущемуся из груди сердцу. Но, тут дверь распахнулась, и из ванной, как из сказки, вышла Жанна. Заметив её, Максим напуганным зверьком кинулся за клетку с попугаем, решив там спрятаться. Но в ту же секунду, стыдясь своего поступка, и отчаянно жестикулируя, что должно было означать всю ничтожность его теперешнего перед истинным представлением о себе, нашёл в себе силы и мужество выйти из ненадёжного укрытия и пойти к Жанне навстречу.

Силу и мужество придавало желание опередить взгляды, вопросы и возможный разговор. Собирался извиниться и уйти. Даже придумал подходящее слово и держал его в уме, наготове, как узник держит спасительный ключ перед дверью, ведущей на волю. Но ничего из этого не вышло, забыл приготовленное слово сразу же, как только встретился взглядом с белизною знакомого махрового халата. Не ведая, что предпринять, в неловком молчании и напряжении, Максим остановился. Жанна сама подошла к нему, обняла, прижимаясь всем телом, обдавая благоуханиями, и в таком положении замерла.

Самое время сказать о том, как Максим относился к женщинам, и что была для него эта встреча с Жанной. Сразу надо отметить, что на женщин Максим смотрел, как на высшие и идеальные существа, думал о них как о чём-то особенном.

"Вплатьях ходят, носят длинные волосы, прокалывают себе мочки ушей для серёжек, красят ресницы, губы, ногти, и всё на пользу им идёт. Акакие у них голоса, какие глаза! Да, и всё другое совсем не такое, как у мужчин. Ируки у них маленькие и красота такая, что невозможно глаз отвести. Почему всё так ловко в них устроено? И почему ему всё это нравится?".

На эти и другие подобные вопросы Максим не мог ответить, и это только добавляло прелести и таинственности в давно уже созданный его воображением идеальный женский образ. Не умолчим и о том, что не все представительницы слабого пола, в понимании Максима, являлись женщинами.

Мать, например, была только матерью, сестра сестрой, женщинами он их не считал и в этом не находил противоречий. Не считал за женщин и многих других особ слабого пола, если те не отвечали по каким-либо признакам его идеалу. Идеал же сложился давно и состоял из множества деталей, подмеченных в разное время у разных женщин. Жанна, говоря грубо, соответствовала тому образу, о котором он грезил. Являлась тем заоблачным идеалом, о встрече с которым на земле, не смел и мечтать.

Проведя в гостях у Жанны чуть более трёх часов, Максим поехал домой. Он ехал в троллейбусе и вспоминал то, что с ним было. Лёгкие, белые и душистые, как лепестки розы, руки Жанны, гладившие его по лицу. То, как кормила она его куриным бульоном с гренками, как целовала и говорила, что он пахнет лесом.

Вспоминал, как взялась она сделать ему модную причёску, для чего посадила напротив зеркала и пока раздумывала, какая именно ему причёска подойдёт, своими ласковыми нежными руками гладила по голове и перебирала волосы, приговаривая: "Сделаем, так. Нет, не так, по-другому". УМаксима при этом шла кругом голова. Наконец со стрижкой она передумала, решила сделать ему укладку. Повела мочить голову в ванну- сколько же там у неё было разных шампуней, лосьонов и кремов, у Галины было тоже не мало, но такого количества и такого разнообразия, не было. Илаками она ему ноготь на мизинце красила, и голову сама мочила и сама же горячим воздухом фена её сушила, расчёсывая при этом по-своему. Всё ему было в диковинку. Икак быстро время прошло, как одно мгновение. А, с другой стороны- за какие-то три часа сколько много всего успели, сколько разного переделали. И так этого разного много, что всего и не припомнишь. Асколько было нелепых ошибок с его стороны, смешных неловкостей, но всё закончилось хорошо, как будто и должно было быть именно так.

"Какая же у Жанны чуткая душа,- думал Максим.- Сколько в ней внимания. Как искренно, нежно она со мной говорила. Как мягко, терпеливо себя вела. Однако, какие перемены. Вчера её боялся, а сегодня не то, чтобы совсем не боюсь, боюсь другого- перестать ей нравиться. Ещё вчера не смел прикоснуться, а сегодня она была в моих руках вся. И даже больше, чем вся. Инет стыда, стеснения, есть радость и свобода. Вчера она была чужой, случайной знакомой. Сегодня она дороже всех. А, что же будет завтра? Завтра станет дороже меня самого. Яэто чувствую, знаю, и мне приятно это осознавать".

На Максима свалилось столько нового, что он просто захлёбывался в ощущениях, мыслях, чувствах.

"И, как это всё необыкновенно и в то же время просто",- говорил он себе.

Максим узнал, что все рассказы об этом, книги, фильмы не приоткрыли ему и тысячной доли того, до чего дошёл теперь опытным путём. Открылись такие тайны, о существовании которых и не подозревал. Ехал домой и чувствовал, что силы удесятерились.

"Какое же это счастье,- думал он.- Верить в несбыточное, надеяться и наконец, добиться того, что мечта стала явью".

Он ощущал себя в сказке, не имеющей конца. Чувствовал, что попал в тот волшебный мир, в котором желать и хотеть нечего - всего с избытком и счастье разлито в самом воздухе. Три часа проведённые с Жанной, оказались больше, чем вся его жизнь. Он знал, что этих трёх часов с избытком хватило бы на сотню, на тысячу таких, как он, Максимов. Но вот,- судьба всех этих Максимов обделила, а наградила одного его. Наградила слишком. Ион, конечно, радовался этому, и не знал, куда девать такое богатство.

Вспомнил, как всё это было, как ощущение счастья переполняло, как на протяжении короткого отрезка времени мог несколько раз умереть и снова родиться, как был невесом и сумел полностью раствориться в Жанне. С какими усилиями и муками возвращался затем из сладостного небытия.

"А как было бы хорошо, так и жить растворённым в ней",- подумал Максим и блаженно улыбнулся.

Он всем был рад и чувствовал, что любит всех, и всеми любим. То и дело к нему подходили люди, спрашивали время, или как куда-то пройти и всё старались подольше задержаться, постоять с ним рядом, поговорить.

Максим всё это видел, отмечал про себя, и не противился. Дети, попадавшиеся ему на пути, бросали мам и просились к нему на руки. Максим брал детей на руки, качал их, давал им хватать себя за волосы, за нос и за уши, и когда только дитя натешившись, уставало, отдавал его матери, как правило, стоявшей рядом и с умилением наблюдавшей, как её сын или дочь спокойно сидит на руках у незнакомца.

Вернувшись от Жанны, Максим не пошёл домой, отправился на голубятню. Но перед этим сделал крюк, чтобы продлить свою радость и как можно дольше оставаться наедине с приятными воспоминаниями.

У голубятни, помахивая рукой на летающих из последних сил голубей, стоял Вольдемар и на вопрос Максима: "Где Назар?", усмехнувшись, сказал:

- Спит в будке. Буди его, ему давно пора вставать.

Забравшись в душную будку - домик, где живут голуби, Максим прежде всего наткнулся на пустые бутылки, а затем уже, ощущая крепкий винный дух, обратил внимание на лежащего друга.

- Эй, вставай, лежебока,- тормоша что есть силы спящего, говорил Максим.

- А-а, это ты, Макс,- процедил Назар сквозь зубы, поднимаясь и усаживаясь на опилки, которыми был засыпан весь пол в голубятне.

- Вылезай,- сердито сказал Максим и, ударив, не сильно, Назара кулаком по плечу, вышел из будки.

- Сколько времени? Что сейчас, день или ночь?- Доносились слова Назара, не желавшего выходить.

- Вылезай,- повторил Максим и, отойдя от двери, добавил.- Сам увидишь.

- Разбудил?- Поинтересовался Вольдемар и, заметив, что голуби собираются садиться, снял кепку и отчаянно замахал ею в воздухе.

- Куда? Ишь, вы! Фить, фить!- Кричал он.- Зажрались, одры. Фить, фить!

- Не гони, пускай садятся,- приказал Максим.

Заметив, что незнакомый гоняйло получил выговор и перестал махать кепкой, партия (голубиная стая) тут же скинулась, стала снижаться и в два счёта расселась на перекладине, специально возвышающейся над нагулом, на жаргоне голубятников именуемой "балдой".

Возбуждённые долгим гоном голуби тут же принялись ухаживать за своими и чужими голубками, яриться и ворковать.

Исходя из количества пустых бутылок, а так же из того, что Вольдемар набрался смелости гонять голубей до издыхания в то время, когда им нужно только яйца высиживать, да ухаживать за молодняком, Максим сделал вывод, что пил Назар не один. Хотя, по внешнему виду Вольдемара, определить это было невозможно.

Вольдемар был карикатурно некрасив, но даже и за такой внешностью скрывалось что-то более отвратительное, а, главное- неуважаем был сверстниками. Максим помнил, как однажды, находясь на соседней голубятне, где держали голубей взрослые ребята, неожиданно появился Вольдемар. Издалека заметив бутылку и пьющих приятелей, он, им крикнул:

- А ну, тормози!

- Не тормози, не тормози,- сказали все окружающие обладателю стакана, который в это время пил и от крика вдруг приостановился. Из чего Максим и вывел, что Вольдемара не уважают.

Был он женат, нигде не работал, имел младшего брата по прозвищу Вавила. Болезненно худощавый, всегда ходил в пиджаке и кепке. Максиму было непонятно, почему двух родных братьев назвали одним именем. Ещё непонятнее было то, что ни Вольдемара, ни Вавилу по имени, то есть Володей или Вовой, никто не звал. Так же загадкой для Максима было то, почему Вольдемара зовут Вольдемаром? С какой стати к нему это имя пристало? В понимании Максима, он совсем для этого пышнозвенящего образа не подходил. Истинного Вольдемара Максим представлял себе чистым, холёным, откормленным, дореволюционным бароном. Зато брат его, покойный, тот был настоящим Вавилой. Только стоило взглянуть на него и сразу скажешь- точно Вавила, ни дать ни взять.

Вавила среди сверстников тоже авторитетом не пользовался, сразу после школы устроился сантехником. Школу же закончил следующим образом, до седьмого класса кое-как дотянули, а далее не смогли. Три года просидел в седьмом классе, после чего его из школы выгнали. Даже для Вавилы, как казалось Максиму, было неприлично смолоду идти в сантехники, впрочем, он проработал сантехником не долго. Не проработал и года. Обворовал киоск "Союзпечать", был арестован и приговорён к трём годам лишения свободы. Вместо трёх отсидел только год и был отпущен по амнистии.

Вернулся в наколках, весёлый. Максим за те три дня, которые он провёл на свободе, видел его дважды. Видел сам момент возвращения. Вавила нёс под мышкой ламповый приёмник, закутанный в скатерть, возможно, тоже где-то по дороге украденный, и то, как он с братом и его женой шёл в местный кинотеатр. Вскоре после этого Максим узнал, что Вавила снова под судом- обвинялся в ограблении школы, украл глобус, занавески из учительской и тринадцать рублей денег. Получил за это пять лет, там, в тюрьме, и остался. Одни говорили- повесился, другие - застрелен при побеге. Могло быть и так и эдак. Был Вавила человеком неуравновешенным, спокойно ему не жилось. Вольдемар отличался от брата кротким нравом и тихим голосом, а так же тем, что никогда никуда не лез. Пил и мирно жил с женой в своём уютном московском дворе.

- Ну, и как оно, винцо выпитое?- Спросил у Вольдемара Максим, которого всё увиденное неприятно удивило.

- Наивкуснейшее,- ответил тот.- А что? Воскресный день, народ гуляет.

- И много Назар выпил?

- Нет. Он, чуть-чуть. Ия немного,- оправдывался Вольдемар, масленно улыбаясь.- Мы и тебе оставляли сто грамм, но видим, не идёшь.

- Яне пью,- огрызнулся Максим.

- А я пью,- раздался голос Назара, выбравшегося из будки.

Неровным шагом он подошёл к Вольдемару, сунул ему что-то в руку, после чего прошептал пожелания. Тот, осторожно взглянув на то, что ему сунули и, не говоря ни слова, засеменил прочь от голубятни.

- А я пью,- повторил Назар, глядя на Максима мутными красными глазами. - Пью и хочу напиться.

- Зачем?- Спросил Максим, впервые видя друга в таком состоянии и находясь от этого в недоумении.

- Затем, чтобы Вольдемару морду разбить,- ответил Назар, стараясь улыбаться.

Сплюнув через зуб себе на брючину, стирая слюну, он, после короткой паузы, стал задавать вопросы.

- Дурной я, Макс? Дурной?

- Дурной,- ответил Максим и стал прохаживаться по асфальтированной площадке перед будкой, разглядывая при этом голубей, решив, что пока Назар не протрезвеет, разговаривать с ним бесполезно.

Через двадцать минут появился Вольдемар. Он шёл быстрым шагом, оглядываясь и озираясь по сторонам, как шпион, за которым гонятся. И хотя в руках ничего не нёс, было заметно, что не пустой, что возвращается отягощённый драгоценным грузом. Не говоря ни слова, он прошмыгнул в будку и через несколько мгновений вышел оттуда с озарёнными глазами человека, имеющего возможность в любой момент, когда только сам того пожелает, прикоснуться душой к счастью.

- Всё "хоккей"!- Доложил он и высыпал в руку Назара горстку мелочи.

- Что это?- Грубо спросил Назар, памятуя о том, что обещал Максиму набить Вольдемару морду.

- Что-что. Взял две,- мягко и по-матерински нежно ответил Вольдемар.

Склонившись, по-лакейски, над самым ухом, он зашептал:

- Взял, чтобы сто раз не бегать. Думаешь, просто? Очередь километровая, стоит в три ряда. Кругом милиция, да ко мне ещё пристал по дороге один клиент. Говорит: "землячок, отдай одну". Еле отвязался.

Прослушав весь этот вздор, имевший цель растопить лёд души, Назар размяк и понял, что бить Вольдемара ему не за что.

- Неси сюда,- сказал он шептавшему в ухо. - Здесь разопьём.

- Зачем?- Взмолился Вольдемар.- Увидят, настучат. Скажут на голубятне пьянки, безобразие. Пойдём в будку, там спокойнее. Правильно, Максим?

Максим стоял молча, не обращая внимания ни на Назара, ни на Вольдемара. Демонстративно разглядывал голубей и Вольдемару на его вопрос не ответил.

Поддерживаемый собутыльником, Назар вошёл в будку. Загремели пустые бутылки, из открытой двери выскочил согнанный с гнезда голубь.

Через две минуты в дверях голубятни показался человек в кепке. Он потирал руки, посасывал от удовольствия свой язык и беспрерывно хихикал. Это был Вольдемар, обновленный стаканом вина, любящий в данную минуту всё и вся. Блестевшие глаза его лучились, как у пророка, и не беда, что не было в них светлой силы, пророкам лишь присущей, была в них любовь, пусть искусственно вызванная, многими не замеченная и многого не творящая, но зато такая понятная и милая, что у Максима, видевшего Вольдемара в этот момент, вся агрессивность исчезла, и на лице появилась улыбка. Вольдемар из врага и вредителя превратился в безобидного тихого человека, на которого и злиться-то грех.

- Поздравляю вас с принятием,- сказал Максим с большой долей иронии.

- Спасибо,- не замечая иронии, ласково поблагодарил Вольдемар.

- А, где же ваш подручный?

- Кто? Подручный? А, подручный. Сменил меня, сейчас будет,- ответил Вольдемар, с любовью разглядывая солнце, которое светило ему по-особому.

И,действительно, скоро появился Назар. Вышел, качаясь, держа в руке налитый до краёв стакан. Он брезгливо морщился, глядя на вино, и совсем не походил на своего обновлённого собутыльника. Не послушав кинувшегося к нему Вольдемара, кричащего: "не пойдёт, передохни", стал пить, но, не осилив и половины, выпустил из рук стакан, который упал и разбился, и тут же всё выпитое и не выпитое им оказалось на асфальте рядом. Его стошнило.

- Не пошло. Не пошло!- Как заклинание, повторял Вольдемар и всё не мог поверить, что случилось непоправимое.

После неудачной попытки напиться, разум у Назара потихоньку стал проясняться. Появилась надежда, что скоро он протрезвеет, и Максим, подсоединив к проходящей вблизи от голубятни водопроводной трубе резиновый шланг, имевшийся у них в хозяйстве, стал поливать раздевшегося до трусов Назара направленной струёй.

Редкие прохожие, наблюдавшие эту картину, смеялись и советовали идти купаться на речку. Голуби подлетали к воде, ручьями разбегавшейся по асфальту, пили не успевшую ещё нагреться прохладную воду и подобно Назару, принимали водные процедуры.

Вольдемар, оставшись без дел и обделённый вниманием, занятый единственно лишь поддержанием огня в своих глазах, едва лишь начинал грустить и обнаруживал, что меркнет сей огонь, скромно и без спроса (хотя надо отдать ему должное, всегда что-то губами шептал, что при случае легко можно было выдать за его "Будете? Не будете. Ну, как хотите"), заходил в будку, из которой возвращался уже не грустным, а весёлым и даже счастливым.

Пока Назар обсыхал и приходил в себя, Вольдемар надоедал рассказом о том, как получил приказ от жены купить цыплят, а так же деньги на это. Как с Глухарём пропил денежки, а вместо цыплят наловил на чердаке сизарей и общипав, выдал за молодых курочек.

Одарив Вольдемара непочатой бутылкой и отослав его, Максим стал расспрашивать Назара о том, что за время его отсутствия произошло.

- На Птичий ездил?

- Не до Птичьего было,- обиженно начал Назар.- К бабе в субботу ходил.

- К какой? Зачем?- Переспросил Максим, не понимая.

- К какой, к какой. К рябой! Ольга, эта... Ну, ты, помнишь, дрянь из шпионского дома. Она мне в пятницу позвонила.

- Ну, и?

- Ты за ягодой поехал, а мне, как обещала, работу дала.

- Нет!- Опешил Максим, решив, что и Назар был у Жанны.

- Да!- Со злобой произнёс Назар и вынул из кармана брюк скомканные деньги.- Вот моя зарплата за субботу. Была сотня, теперь меньше, с Вольдемаром пропили.

- Из-за этого напился?- Спросил Максим.

Он хотел скорее узнать к кому Назар ходил и одновременно с этим размышлял: сказать или не сказать, что и сам был в гостях?

Решил о своём молчать. И не потому, что денег не было и делить нечего, а потому, что встреча с Жанной была для него чем-то особенным, о чём ни с кем говорить было нельзя.

- Не из-за этого. Зачем мне из-за этого напиваться. Утром сильно колотило, вот и выпил, чтобы не трясло. Хотел согреться. Знаешь, кого мне эта тварь подсунула?

- Нет,- тихо сказал Максим, бледнея.

Теперь, почему-то, он был совершенно уверен, что и Назар провёл ночь с его Жанной.

- Знаешь, кого? - Рассказывал Назар, не замечая бледности друга. - Заведующую нашего Овощного. Ту свиноматку с огромным торсом, что матюжком понесла, когда мы гнилую картошку из пакетов выбрасывали. Помнишь? Такая тётя-жиртрест, семь на восемь, восемь на семь. Не помнишь? Ну, и чёрт с ней. Она тоже меня не запомнила. Думала, что и я её не знаю, сказала, что работает воспиталкою в детсаде. Фу-у, как противно всё было! Всё! Никаких больше заведующих. Никаких баб. Вчерашней ночи мне на всю жизнь хватит.

- Что же, и жениться теперь не будешь?

- Конечно, не буду.

- А, если полюбишь?

- За что их любить? Это тебя тянет к ним, пока не знаешь. Ничего, вспомнишь меня.

- Зачем же ты, с такой пошёл? Сам же говорил...

- А, деньги? Деньги-то нужны. Да, и поверить не мог до последней минуты, что мы за этим идём. Так, всё, как-то само собой получилось. Она в семнадцатом доме живёт, у магазина. Пришли, там две комнаты. Одна на замке, под склад отдана, да и вторая, та, в которой спали, вся в коробках, в свёртках, не дом, а кладовая. Говорит: "позвони родителям, скажи, чтобы не волновались". Яномер набрал, слышу, трубку батя поднял, говорю: "сегодня ночевать не приду", и трубку бросил. Аона хвалить начала: "О! Как ты запросто". Какие-то конфеты мне подсунула с ликёром внутри, бутылку поставила. Я не пил. Говорит: "Я сейчас приду, а ты раздевайся и ложись". Пришла в ночной рубашке, мазью намазанная. Какая-то гадкая мазь, очень противный запах. Такая, что я чуть астму от неё не схватил. Настолько едкая, что дышать невозможно, душит. Пришла и ко мне лезет, а кровать у неё не удобная, узкая. Поначалу, естественно, был небольшой интерес, а потом началось. Замутило, повело, так паршиво стало, что хотелось выбить окно и убежать. Она, свинья, развалилась и дрыхнет, а я не спал. Всю ночь не спал. Думаю, а что если нас с ней кто-то видел и отцу рассказал? Думаю, придёт сейчас и убьёт. Аона же на первом этаже живёт, ему в окно залезть не трудно. Так прямо лежал и ждал звонка в дверь или что он в окне появится. Да, ещё и храпела. Так храпела, как трактор. А, то вдруг возьмёт да и в животе у неё что-то заурчит. И долго так продолжается, как водопровод. Словно вода по трубам бежит. Не человек, а батарея отопления, агрегат какой-то. Был момент, так на неё разозлился, что не вру, был бы нож, взял бы и зарезал. Точно. Или её, или себя. Мерзко было. Противно Макс, всё это. Противно. За что же их любить? Поверь мне- изо рта воняет, под утро ещё и газы пускать принялась. Выпустит, проснётся, спрашивает: "Ты спишь?". Яглаза закрою, притворюсь- вроде сплю. Успокоится, заснёт и снова храпеть, газовать и снова: "Ты спишь?" и опять храпеть. Вот всю ночь так. Аночь такая длинная была, что думал утро и не настанет. Думал- подохну. Вполпятого сбежал, сказал, что голубей кормить надо, а когда хватился, уже поздно было, не две сотни за ночь, как обещали, а только одну дала. Пожадничала.

- Да, как же ты взял?- Спросил Максим, недоумевая.

- Я их не взял. Не взял бы. То есть- не просил. Она мне их в карман сунула. А мне так плохо было, что отказываться не стал. Она ещё и бутылку, ту, что с вечера открыла, дала. С собой унёс. Не соображал ничего, спать очень хотелось. От неё на голубятню пошёл, не домой же идти в таком виде. Проспал до шести, а в шестьВольдемар заявился. Он в окно меня с бутылкою видел. Пришёл и советует- выпей, согреешься. Яже, как проснулся в шесть, так и трусился весь. Колотило, словно на северном полюсе побывал. Ощущение было такое, будто избили и снаружи и изнутри. Колотило так, что ни слова сказать не мог. Ну, и выпил с Вольдемаром её вино. Вроде, на время, лучше стало. А, потом только и помню, что сплю, проснусь, дам Вольдемару на вино и опять сплю. Согреться хотел. Пил, чтобы отпустило. Ну, а дальше ты знаешь.

- Да, зачем ты пошёл?

- А, затем. Яже не знал, что плохо будет. Вот теперь узнал, в другой раз не пойду. Давай Макс выпьем по чуть-чуть, не выливать же, что в бутылке осталось.

- Ещё не напился?

- Ну, тогда не спрашивай. Тошнит от неё. Понимаешь, тошни...- не договорив последние слова, Назар согнулся, беспомощно прижал руки к груди и его снова вырвало.

- Говорила: "избалуешься, жениться надо",- продолжал он, отплёвываясь, вытирая выступившие на глазах слёзы.- Ещё какую-то чушь несла. Смотрит на меня своими поросячьими глазками и спрашивает: "И за что ты меня полюбил?".

- Ты что, в любви объяснялся?

- Да, нет. Выдумала,- замялся Назар и, опустив глаза, стал вилять.- Или "любишь" говорила? Не помню. По-моему, спрашивала так: "За что ты меня любишь?". А, что тут ответишь?

- И, что ты сказал?

- За доброту, говорю.

- Да ты, может, и в самом деле влюбился,- засмеялся Максим.

- Смейся. Ябы посмотрел, что бы ты на моём месте делал.

- Я бы не пошёл,- перестав смеяться, резко ответил Максим.

Втот самый момент, когда Назар рассказывал ему о мерзостной ночи, проведённой с заведующей, Максим, погружаясь в томную негу, вспоминал Жанну.

"Всё в ней совершенно,- думал он.- Но особенно тело".

Он вспоминал, как стеснялась она его пристального взгляда, его рассматриваний. Как всем видом своим просила пощады, но вместе с тем, Максим это чувствовал, ей нравилось, что он так жадно и беспощадно смотрит на неё.

Как ни жалко ему было Назара, грустить вместе с ним Максим не мог. Для него теперь открывалась своя, совершенно новая, полная радостных открытий и ощущений, жизнь.

* * *

Просидев всю ночь в пристройке за книгой, Фёдор лишь на рассвете оставил чтение и, войдя в дом, лёг спать. Рассчитывал хотя бы пару часов провести в объятиях Морфея, но и этого ему не удалось. Он не спал, лежал и слышал, как Полина Петровна собирала в дорогу Максима, как мама с братом обсуждала, где кошке соседской рожать и почему. После того, как Максим ушёл, и разговоры в доме стихли, вдруг залаяла соседская собака и лаяла громко и долго, словно кто-то её дразнил.

В такой обстановке даже к очень хотевшему спать Фёдору, сон не приходил. Наконец, собака умолкла, всё стихло, как в глубокую мягкую перину он потихоньку стал погружаться в грёзы, но тут уже матушка прервала сладкий процесс, теребя за руку и взволнованно говоря: "Вставай, Федя, печник пришёл".

Влюбом другом случае Фёдор ещё повалялся бы в постели, по меньшей мере, сладко потянувшись, полежал бы под тёплым одеялом какое-то время. Теперь же, напуганный своим же выдуманным образом, как бы остерегаясь немедленного удара топором, просто вскочил и, взволнованно озираясь, стал смеяться над своею мнительностью.

Печник оказался очень симпатичным сухощавым старичком, похожим на экранный образ полководца Александра Васильевича Суворова. Пришёл, как и обещал, в воскресенье утром, и сразу же стал осматривать дом, в котором ему предстояло класть печь. А так же материалы для этой цели приготовленные.

Отказавшись от предложенного завтрака, он, однако же, при упоминании о водке оживился и с весёлым блеском в глазах согласился выпить грамм восемьдесят. Выпив и закусив, сначала робко, а затем всё бойчее, начал командовать. Первое, что сделал в практическом плане - приготовил раствор из цемента, песка и воды. Разобрал, при помощи Фёдора, пол в углу комнаты, где предполагал строить печь.

- А теперь, сынок, спускайся и копай мне две борозды,- сказал он Фёдору, указывая на подпол.

Тут же был заложен фундамент, а следом за этим "полководец" так распланировал фронт работ, что Фёдору не оставалось времени даже на то, чтобы смахнуть пот со лба. Подача кирпича, раствора, а главное,его приготовление, всё это легло на плечи Фёдора. Из ямы, что за деревней, таскал глину, из реки воду, из кучи песка, сваленной у дома, соответственно, песок. Всё это в специально приготовленной ёмкости при помощи лопаты и труда своих рук, превращал в раствор, нёс на пробу печнику, и только после его одобрения наполнял им вёдра и таскал их в дом, где кипела работа и поднималась печь.

С непривычки во всех частях тела у Фёдора ломило, но, несмотря на это, темп работы его устраивал. Потому что он, ни на секунду, не забывал, что в Москве его ждут и нужно, как можно скорее, туда вернуться.

Ион не ходил, а бегал с тяжёлыми вёдрами в руках и даже пританцовывал, замешивая раствор, с лопатой у корыта. Цемента понадобилось немного, он пошёл только на фундамент, и как предполагалось, должен был сыграть свою роль при возведении трубы.

Печь клали с семи тридцати, до половины второго ночи, с несколькими перерывами: пропустить восемьдесят грамм, пообедать и отвлекаясь на приходящих из любопытства соседей. Кполовине второго ночи печь была готова и выведена под трубу, к самому потолку. Оставалось вывести трубу и обмазать печь.

На ночлег, печника и Фёдора, по собственной просьбе последнего, определили в пристройку.

За припозднившимся ужином они разговорились.

- Это что же, печатаешься, что ли?- Спрашивал печник.

- Пока только пишу, - отвечал Фёдор.

- Не беда, всё это придёт. Главное тебе мастером стать, остальное наверстаешь. Ижениться успеешь, и детей нарожать, и деньги тоже - всё будет. Правильно?

- Правильно,- согласился Фёдор.

Печник от выпитой водки стал особенно добр, постоянно улыбался, глаза его смеялись и блестели.

- Я тебе так скажу,- говорил он.- Мастер мастера всегда поймёт. Точно?

- Точно,- соглашался Фёдор, тоже улыбаясь.

Улыбался он оттого, что ему было хорошо после физически тяжёлого, трудного, дня. А ещё и потому, что не ощущал себя мастером, а его уже так величали. И кто величал? Тот, кто в своём деле действительно был мастер.

Видя перед собой человека с доброй душой, сохранившего до старости радость жизни, он припомнил свою выдумку про убийство печником "бабкиного внука" и ему стало стыдно. Противно было вспоминать.

Теперь он был убеждён, что мастер не способен на преступление.

"Гений и злодейство- две вещи несовместны", - повторил Фёдор, мысленно, золотые Пушкинские слова. - "Рождённые для созидания не способны на преднамеренное зло. Они являются опорой добра. Что им до бездельников, пусть даже сидящих у них на шее. У них своё призвание, своя работа. И, как верно подметил: мастер, мастера всегда поймёт. Сколько мудрости в этих словах. Скорее бы стать мастером".

- Ложись, отдохни,- сказал печник, возвращая Фёдора на землю.- Я-то спать не буду, не хочу. Посижу, покурю. А тебе надо. Ты с непривычки, должно быть, устал.

Фёдор разделся и лёг, думал, усталость возьмёт своё, но не взяла. Спал плохо, казалось, совсем глаз не сомкнул. Был поднят печником в четыре утра, когда только-только веки налились приятной тяжестью.

* * *

Медведица, у которой жила теперь Анна, была когда-то видной женщиной. Внастоящий момент выглядела опустившейся. Не следила за собой и не собиралась этим заниматься.

Представилась вдовой полковника, трагически погибшего при выполнении боевого задания. Солгала. Была когда-то женой прапорщика. Он спился, был изгнан из армии и умер. Медведица, оставшись с двумя малолетними детьми, вернулась к матери, да так с тех пор у неё и жила. Сын, по словам Медведицы, работал геологом, искал где-то далеко полезные ископаемые, а дочь, с мужем и детьми, жила в соседнем подъезде, носила фамилию Глухарёва.

На кухне у Медведицы стояла самовольно установленная ванна, вдоме ни у кого, кроме неё ванны не было, на плите самогонный аппарат, на полу и подоконнике десятка два пятилитровых банок с чайными грибами, штук сорок горшков со столетниками, которые ей всё несли и несли.

Она, как корова траву, постоянно поедала листья столетника и запивала их чайным грибом. При этом постоянно жаловалась на здоровье. И, тут же, забывая о жалобах, хохотала громовым хохотом с каким-нибудь очередным алкоголиком, притащившим ей горшок с алоэ и получившем взамен бутылочку.

Старухе, за которой Анне пришлось "ходить", было ровно сто лет. Она находилась в ясном уме, ходила без палочки, всё помнила, много из прожитого Анне рассказывала. Занимала большую комнату, в которой был отведён угол и для Анны.

Вэтой комнате было просторно, стояла искусственная ёлка, украшенная разноцветными стеклянными шарами, осыпанная блёстками и серебряным дождём. Как позже Анна узнала, Матрёна Васильевна родилась зимой, любила Новый год, Рождество и пять лет подряд никому не разрешала разряжать ёлку.

По той же причине, все окна в её комнате были залеплены бумажными снежинками, почерневшими от пыли и времени, наполовину отклеившимися и завернувшимися. На подоконнике стояло лимонное деревце с большими плодами. Один лимон так просто был жёлтым, но его не срывали, берегли из гордости. Чтобы с улицы все видели, какой вырос у Матрёны Васильевны заморский фрукт и завидовали. Кроме лимона на подоконнике стояли майонезные баночки с проросшим луком, пустившим длинные белые корни в жёлтую воду, а так же перец с красными перчиками в глиняном горшке.

Матрёне Васильевне Анна понравилась, и она ей открыла тайну. Поведала причину, из-за которой её младшая дочь нанимает сиделку.

- Она у меня последняя из шестнадцати. Все умерли. Считает меня колдуньей. Боится войти в комнату, а когда выхожу, прячется. Как увидит меня, сразу прячется.

Кроме приготовления пищи для Матрёны Васильевны и выслушивания её рассказов, у Анны не оказалось никаких дел, поэтому она взяла на себя и мойку полов во всей квартире, о которой не договаривались, и готовку пищи для всей семьи и прочие мелкие поручения.

Медведица жила тем, что гнала самогон на продажу, а так же успешно спекулировала государственной водкой, торгуя ей по ночам. Унеё и научился этому нехитрому делу Мирон Христофорович, перенеся сей опыт в заводской гараж.

Про то же, что Матрёна Васильевна является колдуньей, рассказала Анне и сама Медведица, позвав её к себе. Веё комнате, размерами вдвое меньше той, которую занимали они с Матрёной Васильевной, творилось что-то невероятное.

На подоконнике, в пустой бумажной коробке из-под сахара лежало несколько десятков обмылков, разных размеров, цветов и форм. Рядом с этой коробкой стояло бесчисленное количество пустых пузырьков, банок, перевёрнутых стаканов, бутылок. Лежали осколки от разбитых тарелок. На полу, в углу, громоздились мешки с луком, картошкой и сахарным песком. Весь пол, за исключением той площади, которую занимал шкаф, был заставлен вёдрами, чугунками, тазами и бесчисленным множеством гнутых, покорёженных со всех сторон, маленьких алюминиевых кастрюлек.

Не мудрено, что Анна сразу же, как только вошла, подняла голову и посмотрела на потолок, ожидая увидеть там огромные подтёки. Но потолок не протекал, и объяснить бесчисленное количество пустой посуды на полу могла только хозяйка комнаты, но она себя этим не утруждала.

На столе стояла плоская миска с сухими картофельными очистками, и лежали три проржавевшие тёрки. На полу, кроме мешков и кастрюлек, стояли два молочных бидона литров по двадцать пять и огромная, литров на триста, железная бочка. И бидоны, и бочка, до самых краёв были наполнены брагой.

Медведица, как только ввела Анну в комнату, как только закрыла за ней дверь, так сразу же и сообщила, что мать её ведьма и что она до смерти её боится. Вдоказательство своих слов она заявила, что и сама знает несколько заклинаний, но только не пользуется ими. Кроме того рассказала, что Матрёна Васильевна, когда они жили в деревне, настолько любила сырую кровь, что ходила по дворам, где резали овец или свиней и пила её там тёплую из своего стакана. Всего этого Анна не испугалась и ходила впоследствии за Матрёной Васильевной исправно. Перед тем как Анну отпустить, Медведица надела на глаза очки с треснутыми стёклами и, взяв в руки килограммовый пакет, прочитала по слогам то, что было на нём написано:

- Фрук-то-за. О! Можно из него самогон-то варить, или это химия такая, что поотравишь всех?- Спросила она Анну.- Не знаешь? Ну, иди, иди.

Те небольшие участки пола, которые были не заставлены металлической посудой, были усыпаны шелухой от семян подсолнечника. Медведица, разговаривая с Анной, грызла семечки, плевала на пол очистки и её учила тому же:

- Лузгай на пол, потом подметём.

Лузгать Анна не стала, а подмести подмела. Сделала это безотлагательно, сходив на кухню за совком и веником.

Впервый же день Матрёна Васильевна рассказала Анне о том, что муж у Медведицы, напившись, утонул в луже.

- И не сильно был пьян, а упал и захлебнулся,- говорила старуха.- Истинно сказано, никто больше положенного не прожил, ни один ещё своей смерти не выкупил. Только бы умереть сразу, никого чтоб не мучить, а то я знаю, шесть лет одна пролежала. Тело в пролежнях, протушила, провоняла всю квартиру. Дочь так замуж и не вышла, всё за матерью ухаживала. Хорошо, племянник ей помогал, а так бы и не под силу. Племянник у неё дельный, он тоже судна из-под бабки выносил. Ачто, говорит, бабушка в детстве горшки мои выносила,- пришло время и мне ей послужить.

Матрёна Васильевна рассказала, как её сыновья и дочери, Медведицы тогда ещё на свете не было, отрекались от Бога.

- Это было не сразу после революции, а опосля. Пришёл проверяющий и стал опрашивать для бумаги, кто верит в Бога, а кто нет. Ясказала, чтобы всю семью верующими записал, и тут слышу, с печи, с полатей кричат мои детки: "НЕ! НЕверующие!". Я, как это услышала, так в слёзы. Шестнадцать человек родила, Медведица последняя. Кто умер, кого на войне убили, а одного, что перед Медведицей, я заспала. Втот день пошла в баню, вошла первая, смотрю- ходит по лавкам огромный кот, ходит и плещет лапой воду, балуется. Яиспугалась, вышла. Дождалась, пока пришли другие женщины и вместе с ними вошла. Смотрю по всем углам- нет кота. Ине поверишь, никогда так крепко не спала, как после той бани. Проснулась утром- он такой.

Матрёна Васильевна вытянула губы и повернула их в одну сторону, показывая, каким она увидела своего заспанного ребёнка в тот момент, когда проснулась. Анна не выдержала и заплакала.

- Ты, что это? Не плачь. По покойнику плакать нельзя, они этого не любят,- заговорила старуха,со знанием дела. - У меня был сынок, от водки умер. Я много плакала по нему. Ивот, так же, сижу одна, плачу, как вдруг дверь со всего размаху хлопнула и его голос: "Мама!". Строго так сказал. Я с тех пор плакать не стала.

У Матрёны Васильевны на каждый чёх было заготовлено поздравление, стоило чему-нибудь случиться, сразу же принималась рассказывать подходящий пример.

На следующий день, как только смогла, Анна позвонила Фёдору и попросила Галину, поднявшую трубку, записать номер телефона той квартиры, в которой на данный момент она проживала.

Галя волновалась, даже по телефону было заметно, что мысли её далеко. Она неоднократно переспрашивала цифры и кто звонит. Наконец сообщила, что всё записала и обязательно передаст.

В общем и целом Анне у Медведицы нравилось, и она решила, что будет ухаживать за Матрёной Васильевной столько, сколько от неё потребуется. А, в понедельник непременно сходит к сестре, успокоит. Скажет, что всё хорошо. Чтобы Маргарита не волновалась.

* * *

Утром за Степаном на велосипеде заехал Илья. Как болельщику, выдал ему футболку с номером и "трафаретом", посадил на раму и повёз в лагерь.

Велосипед двигался настолько медленно, что быстрее было бы идти пешком, но Илья не позволил Степану спрыгнуть и, сопя, дыша в лицо перегаром, продолжал крутить педали.

На лагерном стадионе, тем временем, действительно присутствовал весь лагерь. Ради футбольной встречи отменили выход в лес и, рассадив отряды по скамейкам вкачестве зрителей, ждали прибытия деревенской команды.

Баянист в микрофон, выведенный через усилитель, для веселья наигрывал вальс. Сборная лагеря бегала по полю, разминалась. Игроки с разных углов пробивали мячом по воротам, давая тем самым возможность вратарю разогреться перед предстоящим матчем.

На крайней трибуне сидели те самые мальчики, которые пытались погубить лягушку и та девочка, которая в обиду её не дала. Девочка нервничала, ей не сиделось на месте. Она встала и подошла к пионерской вожатой.

- Таня, зачем нас привели на футбол? - Спросила она. - Ты же знаешь, все в лес хотят.

- Я тебе не Таня, а Татьяна Вячеславовна,- строго начала вожатая.

Но, девочка не дала ей развить мысль и, перебивая, сказала:

- Мне сегодня надо быть в лесу. Если ты сейчас не отпустишь меня, то я пойду туда сама, без разрешения.

- Понимаешь, Солнышко,- упираясь руками в бока, отвечала вожатая.- Если бы я не знала, что ты чокнутая, то ты получила бы прямо здесь. А, так как я это знаю, то просто отправлю тебя к Александре Тихоновне. Пусть она с тобой разбирается. Чего смотришь? Иди. И только попробуй не передать, что я тебя наказываю.

- Обязательно передам,- бойко ответила девочка и побежала в сторону корпусов, за которыми стеною стоял лес.

Пионервожатая долго, с ненавистью, смотрела ей вслед, а затем, оглянувшись, прикрикнула на одного из мальчиков:

- Иванов, сядь нормально и не болтай! Всем смотреть на поле. Все положили руки на колени. Иванов, кому сказала, руки на колени!

На футбольном поле показалась команда гостей. Все были в красных футболках, с жёлтыми номерами на спинах и, с надписью на груди: "Лимония- страна чудес". Следом за командой прикатили на стадион и Илья со Степаном.

- Одень,- как-то жалобно попросил Степана Игнатьев, держа в руках отданную назад красную футболку под номером четырнадцать.

Степан снял с себя рубашку, положил её рядом с велосипедом и надел футболку. Илья успокоился, побежал на поле, к своим, разминаться, а Степан направился мимо трибун, выглядывать среди зрителей вчерашнюю знакомую. У трибуны, где сидели мальчишки-драчуны он остановился.

- Вы, пионервожатая?- Обратился он к взрослой девице, намереваясь спросить о девочке.

- А вы, если не ошибаюсь, запасной игрок?- Кокетничая, отвечая вопросом на вопрос, парировала девица.

Проследив за её внимательным взглядом и с ужасом заметив, что она читает дурацкую надпись, красующуюся на его груди, он, забыв о вопросе, с которым к ней хотел обратиться, стал оправдываться и снимать с себя майку.

- Нет. Не игрок. Болельщик. Як матери, в отпуск, помочь приехал.

- Тогда вы и не игрок, и не болельщик, вы помощник. Ой, сколько у вас родинок!- Вскрикнула вожатая и бесцеремонно стала трогать их руками.- Вот ещё. Авот ещё одна.

Степан, задрав футболку до уровня груди, остановился в нерешительности. Снять её с себя означало отдать своё тело в бесстыжие руки вожатой. Как ни глупа казалась ему надпись, сделанная Игнатьевым, он всё же решил, что некоторое время можно её потерпеть.

Опустив футболку, он заправил её в брюки и скрестил руки на груди, закрывая ими надпись.

- Меня, между прочим, Татьяной зовут,- сказала вожатая, протягивая Степану руку.

Степан не сразу понял, чего от него хотят, а как только разобрался, так сразу же взял протянутую руку и так сильно сжал, что у вожатой затрещали суставы.

- Степан,- коротко отрекомендовался он, не выпуская Танину руку из своей.

Таня, между тем, не теряясь, сама пожала несколько раз его руку, давая тем самым известный знак для людей понятливых. Степан ей приглянулся и показался именно таким. Степан, действительно, знак её понял, но не стал придавать этой шалости особого значения.

- Степан, скажите, а сколько эта игра будет длиться?- Вдруг, прерывисто задышав, поинтересовалась Таня.

- Футбол? Ну, если даже тайм по тридцать минут играть станут, да с учётом перерыва. Не меньше часа,- ответил Удовиченко, вопросительно глядя на вожатую.

- Степан,- снова обратилась к нему Таня, подолгу всматриваясь то в один его глаз, то в другой. - Если вы действительно помощник и встретились мне в такой трудный момент, помогите. Поможете?

- А какая помощь нужна?- Испуганно стал расспрашивать Удовиченко, проклиная знакомство, заранее зная, что ничего хорошего из этого не выйдет.

- Что?- Решая, что-то про себя, спросила вожатая.- Это потом. Пойдёмте со мной.

Обращаясь к своим подопечным, она строго заметила:

- С мест не вставать, всем смотреть футбол! Иванов, гляди, я скоро вернусь.

Взяв Степана за руку, она потянула его за собой, а когда он, нагнав её, пошёл рядом, взяла под руку. Степан криво улыбался и внутренне был напряжён, так как не любил секретов.

"Куда она меня ведёт? И, чем смогу я ей помочь?",- думал он.

- Сможешь, сможешь,- успокоила вожатая, как бы читая его мысли и лукаво подмигнула.

Так, шагая рядом, под ручку, они ушли со стадиона.

Подойдя к деревянному корпусу, выкрашенному в синий цвет, крытому кровельным железом, Таня оставила Степана и, поднявшись на крыльцо, подёргала дверь.

- Закрыто. Так я и знала,- сказала она.- Всё-таки, дрянь, по-своему сделала.

Достав из кармана юбки ключ, она отомкнула запертую дверь и сказала:

- А вы входите, Степан. Входите.

Горевший в ней огонь на время угас, и лицо омрачилось, но длилось это недолго. Вскоре она снова зажглась.

- Дело? Ах, да. Дело,- сказала она, улыбаясь, после того, как вошедший в корпус Степан напомнил ей о том, что у него просили помощи.

- Дело вот какое. Свет не горит,- пожаловалась она, заходя за занавеску в маленькую комнату. Входя следом и размышляя вслух: "Может, пробки перегорели?", Степан машинально взялся за выключатель. Втёмной каморке, размерами не более трёхквадратных метров, где пахло резиной и жжёным пластилином, вожатая крепко обняла его за шею и с жаром, всласть поцеловала.

По инерции, Степан щёлкнул выключателем, и в каморке вспыхнула мощная лампочка. От яркого света стало резать глаза. Таня, перестав целоваться, не понимая первое мгновение, что случилось, стояла как оглушённая, то жмурилась, то беспрестанно моргала.

Привыкнув к свету, Степан увидел детские резиновые сапоги, стоявшие на полках и пустые вёдра с половыми тряпками, развешенными на них для просушки. Таня, придя в себя, заулыбалась и, высунув из каморки руку, попыталась не выходя, нащупать выключатель и выключить свет. Но это у неё не получалось, а Степан не помогал и ей пришлось выйти.

Только свет в каморке снова погас, и Таня хотела войти в неё, с улицы донёсся женский голос.

- Таня, это ты? Выйди на минутку.

- Да, Александра Тихоновна. Сейчас!- Взволнованно ответила вожатая и выбежала на улицу.

Оставшись один, Степан усмехнулся стремительности, с которой развивались события и, прислушиваясь к уличному разговору, брезгливо стёр с губ жирную помаду, оставшуюся после поцелуя.

- Я сейчас. За вами следом. Корпус закрою и догоню,- донеслись слова вожатой.

Таня вернулась и сообщила вышедшему из каморки Степану, что ей надо идти на стадион.

- Пойдём?- Спросила она его таким голосом, словно после поцелуя он стал ей близким и родным.

- Не пойду,- грубо ответил Степан, надеясь тем самым прекратить всё начинающееся, но строгий его отказ скорее обрадовал Таню, чем огорчил.

- Вечером приходи прямо к корпусу. В десять. Хорошо?

- Хорошо,- неожиданно для себя пообещал Степан и сразу же решил, что ничего страшного не будет, если обещание не выполнит.

Вышли из корпуса, Таня заперла дверь и, сказав "до вечера", стремглав побежала в сторону стадиона. Степан стёр остатки помады, облизав губы, сплюнул, и, глядя в спину убегающей вожатой, не без удивления, усмехнулся.

Перебравшись через лагерный забор и пройдясь по лесу, Степан подошёл к "волшебному озеру". На мостках стояла девочка. Почувствовав его взгляд, она обернулась и приветливо улыбнулась. Они познакомились.

Степан узнал, что девочку зовут Леной, а фамилия у неё Солнышко. Рассказал ей о себе, о своей горемычной жизни, о деревенском доме, о матери, о пушистой собаке, которую назвал Кояном. Пригласил в гости.

Лена слушала внимательно, часто смеялась, но после его приглашения, стала грустной и сказала, что её теперь не то, что в деревню, а и в лес не пустят.

- Не пустят, я к тебе в лагерь приду. Хочешь?- Не интересуясь причинами, спросил Степан.

- Приходите,- мало веря его словам, сказала Лена.

Возвращаясь домой, Степан наблюдал за дачниками, купающимися в пруду. С ними плавала собака.

Мальчишка-хозяин собаки, давал ей команду "ко мне", а сам нырял и долго находился под водой, заставляя тем самым косматого друга беспокойно вращать головой и скулить от растерянности.

Собака крутилась во все стороны, искала хозяина, а его всё не было. Но вот, наконец, он выныривал. И что делал? Смеялся над её беспокойством и топил бедную, самым настоящим образом. Собака, вырываясь, лаяла, ругала его по-своему, чем ещё более мучителя тешила.

Долго мальчишка измывался, пока пёс не решился на месть. Выбрался на берег, взял в зубы хозяйские штаны, рубашку и, отбежав метров пятнадцать, бросил их там лежать. Вернувшись, схватил в зубы одну из хозяйских сандалет и отнёс её к рубашке со штанами.

Выскочивший к этому времени из воды хозяин, насилу отнял последнюю сандалету. И то, из-за неё пришлось побороться. Собака схватила её зубами и тянула на себя, но, в конце концов, уступила хозяину.

Надев обувку на мокрую ногу, мальчишка побежал к одежде, но собака его опередила, схватила рубашку со штанами в зубы и отнесла их на очередные пятнадцать метров. Чтобы и мысли у хозяина не было возвращаться на пруд, купаться и измываться над ней. Она несла вещи в сторону поля, отданного под дачи.

Осилив первую дистанцию и надев на мокрую ногу вторую сандалету, выкрикивая вместе со смехом угрозы собаке, хозяин побежал дальше. Пёс смилостивился, решил более не мучить, одежду на очередные пятнадцать метров не относить. Но и мальчишка, в свою очередь, одевшись, на пруд, где оставались друзья, не вернулся. Пошёл к дачам.

- Какая умная собака,- сказал вслух Степан.

Он наблюдал за тем, как один из оставшихся на пруду мальчиков, длинной тонкой палкой, бил по водной глади пруда. Делал это бездумно. Приятно было смотреть на разлетающиеся в разные стороны брызги. Степану захотелось самому взять палку и ударить ею по воде. Это было первым, сильным его желанием, после долгой апатии и затянувшегося безразличия ко всему. Он вспомнил, что в раннем детстве это было одним из многих его развлечений.

"Асколько их, безвозвратно вместе с детством потеряно".

Прогуливаясь по деревне, Степан остановился у дома с заколоченными окнами, вокруг которого стеной росла крапива. Жил здесь когда-то старый забавник дед Макар. Он пил одеколон, когда же портил воздух, то получалось, что вовсе и не портил, а скорее, наоборот, озонировал. Учил деревенских детей матерным словам в обмен на куриные яйца. Рассказывал много диковинного.

Жил дед Макар в доме, крытом почерневшей от времени соломой. Тогда все дома в деревне были крыты или соломой, или щепой. Степан вспомнил, как шёл в детстве дождь. Отец крышу ещё не менял, она была худая, и с потолка в нескольких местах капала вода. Где капала, а где и тоненькой струйкой текла. Везде, в таких местах, стояли вёдра, бидоны, банки и даже стаканы с чашками. Водну посудину капало редко, в другую часто, где-то струйка с потолка текла непрерывно, где-то прерываясь с определённой периодичностью.

Капли, падающие в чашки, издавали один звук, а капли, падающие в стаканы,- совершенно другой, и фоном всему этому разнозвучию служил сам дождь, идущий за окнами.

Степан привык и полюбил слушать эту симфонию. И когда отец сделал новую крышу, и музыка дождя кончилась, ему стало грустно. Казалось, всё это было только вчера, но вот уже и шифер, что лёг на место прохудившейся дранки, почернел, покрылся оранжевыми цветками плесени, и сам нуждался в замене.

По дороге домой Степан хотел зайти в магазин, но ему этого сделать не дали. Помешала огромная очередь, выстроившаяся у входа. Люди стояли с бидонами, с банками, стояли за молоком, которое вот-вот должны были подвезти с фермы. Степана это очень удивило.

"Как это так?- Думал Он.- В деревне очередь в магазин, за молоком".

В последний его приезд и у матери, да и в каждом доме была своя корова, а теперь молоко возят с фермы и никто коров не держит.

"Что ж это такое? Как же можно жить в деревне без парного молока?".

Он вспомнил, как в детстве, в первый свой приезд, после года прожитого в городе, только парным молоком и питался. Ничего не ел, не пил, ждал, когда придёт корова. Стоял с кружкой в дверях сарая, смотрел, как мама корову доит и ждал парного молочка.

"Они все с ума посходили",- заключил он, отходя от магазина.

Тут же вспомнился рассказ отца, как тот в молодости, чтобы поближе познакомиться с мамой, ходил к ней за молоком. Каждый день покупал по трилитра, не пил, а выливал.

"Теперь, наверно, за это в аду сковородки лижет",- не без горечи подумал Степан, который в отличие от отца, говорившего: "живот у меня от него слабнет", молоко очень любил.

По иронии судьбы, Филипп Тарасович, уехав из деревни, поступил в Пищевой институт на мясомолочный факультет, а умер, находясь в должности директора молокозавода.

Степан вспомнил, что перед смертью отец впал в детство, беспричинно смеялся над всем и очень полюбил детские мультфильмы. Хохотал до слёз над самыми фальшивыми кукольными персонажами. Говорил, что сестра Галины Андреевны - его последняя любовь, что любовниц у него не было, но после смерти звонили женщины, спрашивали отца.

Денёк выдался жарким. Солнце припекало, как на Юге. Ветерок дул мягкий, маслянистый, с приятным сладким запахом. Степан подошёл к своему дому, сел на скамейку, врытую у забора и, поудобнее устроившись на тёплых от солнца досках, спросил у сидевшей рядом матери о дяде Корнее.

- А, чего ты о нём спросил?- Поинтересовалась она и, не услышав объяснений, стала не спеша рассказывать.- Жили бедно, и мама отдала его отцовой родне. Он кашлял, боялись, туберкулёз. А там у них климат тёплый, сухой, море. У них он и рос. Ну, а как вырос, с плохими людьми связался, в тюрьму попал. С тех пор бродяжничает по свету- ни слуху о нём, ни весточки. Жив ли, нет, не знаю. Приезжал как-то раз, когда ты ещё маленьким был и с тех пор как в воду канул. Мы дружно жили, я звала его "брат", он меня "сестра". Придёт за три километра в поле, обед мне принесёт. Спрашивает у людей- где тут моя сестрёнка? Он любил с людьми поговорить. Мне скажет- работай хорошо, как дома работаешь, чтобы за тебя стыдно не было. Мы дружно жили, люди нам завидовали.

Выслушав внимательно матушку, Степан ничего ей о своих встречах с дядей Корнеем не сказал. Рассудив так- если Корней Кондратьевич живёт в Москве и не даёт ей о себе знать, то и ему, Степану, говорить об этом не следует.

На обед Степан поел блинов с молоком, и его незаметно потянуло ко сну, но поспать не дали назойливые мухи. Вслед за этим в дом к Ирине Кондратьевне пришёл опросчик, занимавшийся переписью населения. Степан спрятался от него, забравшись на печь, и лежал там, покатываясь от беззвучного смеха. Смеялся над тем, как матушка то и дело его переспрашивала.

- Ой, простите,- говорила она. - Я опять забыла, как вас зовут?

- Иван Сергеевич,- спокойно и без тени раздражения, отвечал опросчик и не успевал задать свой вопрос, как был вынужден снова представляться.

Матушка переспрашивала его практически беспрерывно, через каждые десять секунд, и переспрашивания эти длились бесконечно. УСтепана появились уже колики в животе.

Когда Иван Сергеевич, всё же справившись со своими обязанностями, попрощался и ушёл, Степан, охая от длительного смеха, слез с печи и спросил у Ирины Кондратьевны:

- Что ты всё, как зовут, да как зовут?

- Растерялась. Говорить не о чем, а надо же о чём-то говорить,- объясняла мать. - Он с документами, да ты ещё сказал тебя не выдавать. Переволновалась. Сижу и думаю, а ну, как спросит: кто это у вас на печи?

Вечером, обратив внимание на икону, висевшую в углу, подсвеченную лампадкой, Степан подошёл к ней и стал рассматривать. Из глаз Спасителя струился ласковый, добрый, свет, приятный сердцу.

- Мам, это Иисус Христос?- Спросил он у Ирины Кондратьевны.

- Да. Царь Милостивый.

- Ты веришь в Бога, или так, для порядка повесила?

- Садись. Стынет всё,- ответила собравшая на стол матушка.

- Ну, скажи,- добивался Степан.

- Тебе всё для насмешки,- уклонялась Ирина Кондратьевна.

- Я серьёзно.

Заметив улыбку на лице у сына, мать повторила:

- Садись, не болтай, всё остыло.

- Есть не хочу, спать буду. Коян лаял всю ночь, я глаз не сомкнул.

- Не бранись. Какой он тебе Окаян? Его Пушком зовут.

- Ничего. Пока я здесь, в Окаянах походит. Ацерковь в деревне была?

- Была. Красивая, кирпичная.

- Куда же подевалась?

- Коммунисты взорвали. Помню, как колокола снимали и сбрасывали. Один, самый большой, упал оземь, разбился. Да, как ахнет, на всю округу разнеслось. Яребёнком была, на всю жизнь запомнила.

Степан всё же поел и решил, что завтра, рано утром, поедет в Москву.

"Надо с Леной попрощаться",- решил он и, вместо того, чтобы ложиться спать, пошёл в лагерь.

Влагере, тем временем, прозвучал отбой. Горнист сыграл на трубе и вместо Лены он там встретил Таню, о которой совсем забыл.

Захваченный в плен, пошёл с ней гулять. Таня встала к Степану спиной, взяла его руки, положила к себе на живот и в таком положении они не спеша прогуливались по дорожкам. ИСтепан был вынужден выслушивать Танины исповеди.

"Зачем мне её проблемы, её учёба в педагогическом, нежелание быть учителем, мечтания стать переводчицей. Все эти нелады в доме, у самого всё вверх дном", - думал он, а Таня, тем временем, говорила:

- У нас с тобой курортный роман. А, курортные романы легко начинаются и так же быстро заканчиваются. Вгороде ты, если даже меня и узнаешь, то не подойдёшь. Или подойдёшь?

Тане хотелось, что бы Степан говорил с ней так, как говорят мужчины с женщинами, а Степану, если и нужно было теперь общение, то не такое, а товарищеское, душевное, без полов и страстей. Хотелось говорить так, как может говорить человек с человеком.

На Танин вопрос он не ответил, а стал, вдруг рассказывать ей о маленькой девочке Лене. Отзываясь о ней, как о человеке удивительном.

- Лягушек защищает. - Расхваливал Степан. - А я, в детстве, убил одну квакушу. Лето стояло сухое, с неба ни капельки. И примета была, убьёшь лягушку- значит быть дождю. Ну, я и засёк прутиком. Каюсь. Говорит, что мне нужна забота. Подожди, говорит, десять лет, вырасту и буду тебе доброй женой. Стану тебя жалеть.

- Да, она развитая, самостоятельная и интеллектом выше сверстниц,- вторила Таня похвальным речам Степана и всё старалась встать так, чтобы он её поцеловал.

- А вместо тихого часа, нельзя её отпустить? Я бы Кояна ей показал. Собака у меня такая есть. Свой отчий дом, окрестности. Возможно это или нет?- Спросил Степан, отстраняясь от подставленных губ.

- Пожалуйста. Своди, покажи собаку. Яеё под свою ответственность отпущу. Если сама она, конечно, захочет. Я не против,- шептала Таня и, не дождавшись, чтоб её поцеловали, обняла Степана за шею и поцеловала сама.

* * *

Галина, постучавшись, вошла к Карлу и нашла его сидящим у окна.

Свет, падавший на него с улицы, как-то по-особенному освещал его светлые волосы и светло-синие глаза.

Не поворачиваясь, он поманил её рукой и сказал:

- Посмотрите, какая красота!

Галина подошла и за пыльными, зеленоватыми стёклами увидела улицу. Обычную, знакомую с детства, никакой красоты не узрела. Она вопросительно посмотрела на Карла, и он, указывая рукой на небо, стал пояснять.

- Облака,- говорил он. - Приглядитесь. Правда, они напоминают очертания сказочной страны? Густые заросли, между ними дорога, ведущая к замку. Дорога огибает озеро, поднимается в гору, а вон и сам замок, стоящий на горе. Знаете, до того всё это кажется знакомым, что не покидает ощущение, словно я ездил не раз по этой дороге в тот замок и знаю всё, что там и как. Хотите, расскажу? Дорога, ведущая к городу, очень ровная. Деревья вдоль дороги ухоженные, с пышной листвой, глаз радуется, глядя на них. Вгороде чисто, нет ни одного одинакового дома. Погода стоит всегда великолепная. Азнаете, почему? Потому, что среди жителей нет зломыслящих и злословящих. Люди там не болеют, не умирают, но прежде всего, не голодают. Скажете: а что, как жизнь их скучна? Нисколько. Поверьте- ни лень, ни скука никогда, ни на мгновенье, не посещают этот город. Люди, живущие там, умеют трудиться и отдыхать. Ивсегда веселы. И во время работы, и во время отдыха. Вы мне сразу, возможно, и не поверите, но я скажу вам, что в этом городе нет некрасивых людей. Да. Там все красивы, все молоды душой и чисты сердцем. Живущие там, обладают ещё одним свойством- умеют являться в снах людям, живущим на земле. Являются, чтобы подарить им радость общения, успокоить, развеселить, сообщить о том, что всегда на земле будут зеленеть леса и синеть озёра. Что убийства и воровство прекратятся, а звери, рыбы, птицы и люди будут жить в мире, как братья и сёстры. Будет необыкновенно красивая жизнь, и мы с вами, Галина, увидим её и будем в ней участвовать.

- Это правда?- Спросила Галина, повернувшегося к ней Карла.- Вы так уверенно говорите, что хочется во всё это верить. Но столько всё же непонятного в ваших словах. Столько вопросов... Карл! Вы только не перебивайте. Я должна признаться в том, что ужасно не любила немцев. Да, да. Слушайте и только, пожалуйста, не перебивайте. Это правда. Явас, то есть их, ну, то есть немцев, ужасно не любила. Не любила за то, что они сухие и бескровные. Их порядка во всём, не любила. Язык казался некрасивым и потом ещё за то, что они страшно самоуверенные. А самоуверенность, по-моему, это такая тоска. Уних командная речь подавляющая, кричащая, манеры нахальные. Приходил к нам немец из ВГИКа, сценарист, учится на сценарном, приятная внешность, хорош собой, но такая самоуверенность! Вошёл, как к себе домой и сразу же стал объяснять, как надо обращаться с мебелью, как ручки латунные очищать, будто это самое главное в жизни. Вот так запросто вошёл и стал сразу говорить, никого не слушая. Ой! Мне не нравилась и их точность, и их обязательность. Какая-то скука сквозила во всём этом. Бесстыжесть их не любила. Равнодушие у них очень развито и чувство собственности страшное. Прямо какие-то властелины материального мира. Считала их чистоплюями и занудами. Считала, что немцы противные люди. Никогда они не раскинут широко, для объятия, руки, даже в самые сильные минуты. Атут- приезжали к нам студенты из Лейпцига, показывали отрывки свои и там, в одном из отрывков, немецкий офицер, вернувшийся из плена, беседуя с девушкой, вдруг, внезапно закашлялся, взялся рукой за грудь и, достав из кармана платок, вытер губы. Вэтот момент, слышу за спиною у меня Случезподпишев, это студент один, я с ним когда-то на одном курсе училась, злорадно шепчет: "это наши ему настучали". Яповернулась к нему и сказала: "заткнись". Апосле показа, оставшись одна, подумала и поняла, что сказала это "заткнись" не ему, а себе, своему нехорошему чувству, появившемуся в душе. Вместо нормального, человеческого сострадания, там вдруг появилось злорадство.

- Может, это следствие боли, из-за утраты близких в прошедшей войне?

- Нет. Боли не было. Просто неприязнь. Чужое. Какая нужна боль, чтобы не любить весь народ, а я ведь не любила. Не любила только немцев. Ивот, надо же было такому случиться, что вы немец и совсем не такой. Дело в том, что я их на самом-то деле хотела любить, вот только не знала за что и как. Моя "нелюбовь" меня очень тяготила. Вы разрушили все мои представления о немцах и знаете, мне теперь кажется, что этой проблемы в душе моей больше нет. Хорошо, что вы немец. Хорошо, что вы такой, какой есть. Иещё. Обязательно должна рассказать вам о том, что у меня было со Степаном, ну, то есть, что у меня ничего с ним не было. Степан, вы помните, я говорила, что он подставил ножку мне в детстве и только недавно извинился. Вы это помните. Конечно, помните. И я это его извинение запомню на всю жизнь потому, что оно в моей жизни сделало переворот. Сознание перевернуло. Ведь я, накануне этого его признания, обидела на Арбате юношу, походя. Он продавал свои стихи и поверх его самодельных книжек, было написано: "стихи с автографом поэта". Я спросила: "Действительно, считаете себя поэтом?". Он смутился, стал что-то объяснять, я пошла своей дорогой. Понимаете, Карл, я не имела права у него об этом так спрашивать, не имела права обижать. Ипоняла я это всё только после принесённых мне Степаном извинений. Как же так?- Думала я.- Я хорошо помню, как в детстве играли в парикмахера и он так меня подстриг, что пришлось потом стричься наголо и ходить среди лета в шапке. Ястеснялась лысой головы. Думаю, извинился бы лучше за это, а он просит простить за то, за что мне и прощать его неловко. Так как, несмотря на то, что по его уверениям я сильно расшиблась, разбила лоб, громко плакала- ровным счётом ничегошеньки из этого не помню. Ну, то есть, мне этого было не надо, извинения его. Всегда думала, что извиняются для того, чтобы потерпевшей стороне не так больно было, а тут, оказывается, что-то совершенно другое. И вот тогда в голове моей произошёл переворот. Оказывается, поняла я, люди извиняются ещё и затем, чтобы как-то себя самого постараться очистить от зла, когда-либо содеянного, кому-либо причинённого. Ведь так оно и есть. Сделаешь ты кому-нибудь зло, и оно висит на твоей душе камнем, спать не даёт, кажется, что прилипло на веки вечные. Ятут же вспомнила арбатского юношу, побежала к нему и извинилась за свой вопрос. Он так же краснел, как и в прошлый раз, бормотал себе под нос что-то невнятное, говорил, что меня не помнит, но на листке уже было написано совсем другое. Было написано: "Продаются стихи с автографом автора". В конце концов, он меня простил, и я осталась довольна. Какое это, оказывается, наслаждение- быть прощённой! Я поняла великую истину, что жить на белом свете легко, если ты никому не делаешь зла, а если невольно и делаешь, то надо не бояться в этом сознаваться, и искренне просить прощения. Знаете, Карл, я раньше не могла понять, почему люди мучаются, а тут, вдруг, поняла. Они переступили запретную моральную черту, и мир им видится перевёрнутым. Не способны они понять что хорошо, а что плохо, белое там видится чёрным, а чёрное белым. Перепутали понятия о добре и зле, и не знают, за что извиняться, за что просить прощения. Анепрощённое зло между тем накапливается, облепляет душу со всех сторон и с таким грузом, конечно, не до полёта, не до веселья. Итогда эти люди говорят, что жить тяжело, что жизнь- каторга. Аведь это не так. Правда? Я поблагодарила Степана за его запоздалое, но такое нужное, как оказалось, для меня извинение и мы стали встречаться, ходить в театр, в кино, гулять по набережным. Он приходил ко мне на премьеру. Подарил такой букет, какого никто из актрис никогда и в глаза не видел. Так завязались между нами доверительные отношения. Но, чтобы вы сразу поняли, что это были за отношения, вам надо знать, во-первых, то, что он до сих пор не разведён с женой, до сих пор её любит и просто не знает, как вернуться к ней. А, во-вторых, то, что отношения у нас были сугубо дружеские. Он был тогда сама осторожность, сама предупредительность. Всем своим видом говорил: "Яни на что не претендую, ни на что не рассчитываю, только не гони". Существовал между нами негласный договор: быть рядом, пока это не связывает одного или другого. Понимаете, он не столько ухаживал за мной, сколько просто ходил. Видимо, просто нуждался в том, чтобы рядом с ним был человек, живая душа. Ия допускала эти прогулки и принимала цветы, потому что казалось- отгони я его тогда, и он сделает с собой что-то ужасное. Допускала, потому что границ дозволенного он не переступал. Да. Так всё это было, но кончилось после того случая, который произошёл в день поминок моего дяди, Петра Петровича. Не стану рассказывать подробности. Просто случилось то, после чего совместные прогулки стали невозможны. Вы помните звонок, тот, телефонный? Звонила подруга, Ванда, она среди прочего сообщила, что ничего между ними не было. Она не понимала, что меня от неё отвратил не сам факт измены или не измены, а то, как они оба со мной обошлись. Спрохожим так не обходятся, не должны обходиться, а они со мной так поступили. Икто поступил? Лучшая подруга и человек, которого я к себе допустила, позволила быть рядом. Человек, которого тоже считала другом. Ну, скажите, Карл, должны же быть у людей какие-то элементарные обязательства перед другими? Нельзя же плюнуть сегодня человеку в лицо, а завтра позвонить и сказать походя: "Ты только не подумай, у меня и в мыслях не было тебя обидеть, я это сделала случайно". Явам наговорила слишком много, а всего-то навсего хотела сказать о том, что был у меня друг Степан Удовиченко, а теперь у меня такого друга нет.

После длительной, эмоционально окрашенной речи, Галина на мгновение умолкла, но тотчас припомнила для себя очень важное и спросила:

- Карл, скажи, а почему ты тогда, когда я к тебе извиняться приходила, сказал, что не обиделся, а скорее, даже наоборот. Что ты имел в виду?

- Имел в виду то, что было приятно, когда на такую девушку, как ты, произвёл впечатление. Ну, то есть, что ты меня заметила. Гораздо обиднее было бы, если бы ты вышла, и на меня не глядя, не стесняясь, взяла бы трубку. Со мной бывало, что не замечали.

- По-моему, тебя невозможно не заметить.

Карл смущённо улыбнулся и, повернувшись к окну, сказал:

- Здесь северная сторона, как и на прежней квартире. Знаешь, Галя, когда я понял, что мне придётся долгие дни, безвылазно, сидеть в комнате и смотреть в окно, я не на шутку опечалился. Если бы оно выходило на восток, думал я, то я мог бы, вставая по утрам, видеть зарю, любоваться восходом. Если бы выходило на запад, то каждый вечер имел бы перед глазами светлое небо и мог бы наслаждаться закатом. Если бы окно выходило на южную сторону, то я бы весь день жмурился от солнечных лучей и дышал бы тёплыми южными ветрами. Но вот окно моё выходит на север, и ни восхода, ни заката, ни солнца мне долгие годы не видеть. Аветер, даже летом, если и подует, то это будет леденящий ветер с севера. Но, я печалился недолго, нашёл и свои преимущества у северной стороны. Зимой мороз мои окна раскрашивал в первую очередь и такими узорами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Апотом из моего окна был совсем неплохой вид. Оно выходило на спортивную площадку, за площадкой была дорога, по которой мчались машины, а за дорогой железнодорожное полотно. Согласись, Галя, есть на что посмотреть. Точнее, было. Знаешь, зимой, когда спортивную площадку заливали водой, а затем расчищали получившийся лёд, делали его гладким, столько происходило всего интересного, ни на секунду нельзя было отлучиться от окна. Кнам на каток, по субботам и воскресеньям, приезжала лошадка с санями и возила детей по кругу. Асколько было детворы с клюшками, какие они все нарядные, краснощёкие, живые. Просто залюбуешься. Ятебя уверяю, что в солнечное утро, когда каток кишит детворой, его по красоте можно сравнить только с морем или небом. Только на море и небо человек может смотреть с такой же радостью, с какой следит за детьми на катке. Так что я очень скоро привык к своему окну и смотрел через него на всё с восторгом. Летом на площадке играли в футбол, а если и не было на ней никого, то обязательно кто-нибудь по улице шёл. Машины, опять же, весь день по дороге гоняли, шли поезда, везли пассажиров. Нет, я совсем не скучал, пожалуй, лишь однажды пожалел о том, что не в состоянии передвигаться.

- Увидели красивую девушку?

- Девушку? Ах, нет. Что вы, Галя. Дело в том, что в соседнем подъезде действительно жила девушка и к ней приезжал на "уазике" солдат, а точнее, сержант. Ивот, трое пьяных, видимо из ревности, вытащив его из машины прямо под моим окном, стали его бить. Били приговаривая: "Ах, да ты ещё и сержант!".

- И, что? Крикнули им?

- Да, но они не услышали. После чего налил в ведро воды и вылил им её на головы. После этого они от сержанта отстали. Когда со мной произошла вся эта история. Авария, а затем неудачная операция. Когда я оказался на этом кресле с колёсами, которое, к слову сказать, есть далеко не у каждого оказавшегося в моём положении. Мне его друзья достали. Да. Когда со мной всё это произошло, и я остался один, в душе заклокотала злоба. Явозненавидел людей. Тех, кто сбил меня и уехал, врачей, не сумевших поставить меня на ноги, друзей, отказавшихся от меня, и всех людей на земле, которые ходят, смеются, живут своими заботами, даже не подозревая, что у меня такое горе. Возненавидел весь мир, но это продолжалось недолго. Яуже на следующее утро понял, что ненавистью никому, кроме себя, вреда не принесу. Да, и хотел ли я вреда тем людям, которых ненавидел? Нет, я вреда для них не хотел. Япросто желал, чтобы они не были ко мне такими равнодушными. Внимания хотелось. Ивсё это как-то наивно представлялось. Было желание пожаловаться всему миру, поплакаться, и чтобы непременно пожалели. Отыскали бы виновных, привели ко мне на суд, спросили бы, что с ними делать- и я их, конечно, простил бы всенародно и отпустил. Как-то так всё это мечталось, по-детски, по-мальчишески. Ивот я от безделья стал гаснуть на глазах. Ну, что с больного взять, всё за меня родители делали, всё мне в руки, как ребёнку совали. Чуть ли не разжёвывали за меня. Ия решил для начала сам себя обслуживать, насколько это возможно, а затем уже подумать и о будущем. Стал соображать, что может в моём положении спасти? Думал, думал и придумал. Силу жизненную, решил я, мне даст любовь. Любовь, только любовь. Надо, думал я, простить и полюбить тех, кто сбил меня и не остановился, тех, кто делал операцию и поторопился и тех, кто обо мне забыл. То есть, надо было полюбить весь мир, который я намеревался ненавидеть. Вот, ты, Галя, совсем недавно сказала, что это великое наслаждение, чувствовать себя прощённой. Яправильно тебя понял?

Галина с готовностью закивала головой.

- Вот...- ища утраченную ниточку, сказал Карл и тут же, отыскав её, продолжил. - Так и почувствовать себя простившим, поверь мне, наслаждение не меньшее, а может быть и большее. Но, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Задумать- это одно, а исполнить- совсем другое. Задача оказалась очень тяжёлой для разрешения. Ия стал понемногу учиться смирению, понемногу учиться любви. Стал постепенно привыкать не ненавидеть и начал с конца, начал с людей вообще, с человечества. И с человечеством всё быстро и просто получилось, сложнее было с явными моими обидчиками. Но и тут я нашёлся, придумал им такие оправдания, по сравнению с которыми мои собственные беды казались ничтожными. Через это, с лёгким сердцем, я простил им всё и полюбил их. Полюбил, как братьев. Ивот случилось настоящее чудо- я стал жить полноценной, нормальной жизнью. Даже стал много счастливее того себя, который ходил на своих здоровых ногах и на всех дулся. Ястал улыбаться, смеяться. Мой мир стал богаче. Ястал вдруг неплохо рисовать, вырезать из дерева, выучил немецкий по самоучителю, научился играть на гитаре. Знаешь, Галя, раньше я хотел, что бы меня любили, только об этом и заботился, только в эту сторону и были направлены все мои мысли и конечно, был несчастен, так как не мог всех заставить себя любить, не мог каждому понравиться, всем угодить. От этого сильно страдал. От этого жизнь моя часто казалась пустой и никчёмной. Она, впрочем, такой и была, так как и сам я тогда был пустым и никчёмным. Изменилось всё в лучшую сторону только тогда, когда случилось со мной это несчастье. Прямо по пословице или поговорке: "Не бывать бы счастью, да несчастье помогло". Когда я попал в аварию и был вынужден большую часть своего времени проводить в кровати, а затем в кресле, я лишился возможности выходить на люди, угождать им, лишился возможности искать людской любви. Струдом пережил это, почти что умер и возродился к жизни лишь после того, как сказал себе: "Утебя осталась теперь только одна возможность, это- любить самому". Стал любить и стал жить. Это просто звучит, Галя, но в этой простоте заключается величайший смысл. Японял, что любовь- это дар человечеству и в этом даре истинная свобода. Свобода в том, что ты волен любить кого угодно, плохих и хороших, красивых и безобразных. Тебя могут не любить все, могут все ненавидеть, но это их выбор, но, ты-то можешь любить всех и ненавидящих тебя и обидевших. Вот где путь к свету и дорога в вечную жизнь! И идущие по этой дороге не знают минут отчаяния и никчёмно прожитых дней.

- Карл, скажи, ведь это радость, это счастье- жить на свете?- Спросила Галина, глаза у которой блестели, а щёки горели.

- Да, Галя, великое счастье,- подтвердил Карл.

- Мне сейчас так хорошо, как никогда ещё не было. Знаешь почему?- Спросила Галина и, опустив глаза, продолжала.- Можно, я тебе открою свою тайну? Хотя, ты уже догадываешься обо всём. Догадываешься?

- Догадываться боюсь,- тихо сказал Карл.- Я и мечтать об этом не смею.