Пятница. Девятнадцатое июня

Леденцов не хотел брать Федора на участок, но, убедив Геннадия, что ему необходимо развеяться и успокоиться после чтения, Макеев все-таки пошел вместе с ним подметать. Вернувшись, легко позавтракали, Федор поехал на встречу с Мариной Письмар, а Леденцов отправился досыпать.

Подходя к Дворцу Культуры, где назначена была встреча, Федор прочитал висевшую на доске объявлений афишу:

"Идол", пьеса в двух частях, идёт без перерыва. Автор пьесы и режиссер- Август Анисимов.

Войдя в здание, и пройдя за кулисы, он нашел там бегающих и суетящихся людей. Не найдя среди них Марины, Федор спросил о ней у длинноволосого человека, непонятного пола, одетого в свитер и брюки. Он, единственный из всех, не бегал, стоял и расправлял кашне на сухощавой шее. Непонятный человек на вопрос живо откликнулся и сиплым голосом, одинаково неподходящим обеим полам, сообщил, что Марина задержится, и любезно предложил Федору скоротать время в зрительном зале.

Зал, способный вместить около тысячи, имел от силы пятнадцать зрителей. Были две парочки, пришедшие не иначе, как затем, чтобы в темноте целоваться. Молодая мама с двумя малолетними детьми, бегавшими с криком и смехом между рядами, бросавшими друг в друга хлеб, оставшийся от бутерброда. Особнячком сидели студийцы, пришедшие посмотреть на игру старших товарищей из Народного театра, отличавшиеся от остальных зрителей отвратительным поведением. Принесённый букет цветов, купивший его, из показной бравады, пинал ногами. Он, судя по всему, стеснялся своего поступка, покупки цветов, и чувствовал себя неловко в среде подтрунивавших над ним товарищей.

Глядя на студийцев, Федор поймал себя на мысли, что он, как старый ворчун, подумал сейчас о том, что в его время студийцы были другими, были такими, какими надо, и что теперешние в сравнении с теми много проигрывают.

На первом ряду сидел дед в соломенной шляпе, лузгал семечки, а шелуху сплевывал на пол, прямо перед собой. Сним рядом, почти по соседству, сидел блаженный, из тех, которых в народе попросту называют дурачками. Этот блаженный беспрерывно вскакивал и смотрел назад, куда-то вдаль, как это делают в кинотеатрах, беспокоясь, отчего вовремя не начинается фильм, а заодно своим вставанием, как бы сигнализируя киномеханику, что время вышло и пора начинать. Он думал, что будут показывать кино. Поведение его, по крайней мере, выдавало в нем это настроение. Был он неплохо одет, но скверно подстрижен. Казалось, хулиганы, над ним посмеялись, выхватив ножницами из шевелюры целые клоки волос. К своему счастью, он мало замечал беспорядок, царивший на его голове, а так же чужие насмешки.

Присоединившись к зрителям, Федор стал дожидаться начала действа.

Свет в зале внезапно погас и в кромешной темноте, громко зазвучала музыка. Это был гимн Советского Союза. Медленно, дав зрителю вдоволь посидеть в темноте, лопнув, стал расползаться занавес. Итут же, нарушая, а временами полностью заглушая для Федора стройную мелодию гимна, из зала стал разноситься гомерический хохот. Смеялся один из кавалеров, пришедший целоваться в темноте, сидевший через ряд прямо за Федором. Смеялся он над дедом, тем, что грыз семечки, который был уже без шляпы и не сидел, а стоял по стойке смирно, смеялся над блаженным, который глядя на деда, тоже встал по стойке смирно и приложил к выстриженной клоками голове руку так, как это делают военные, отдавая честь, при наличии головного убора на голове. Смех продолжался недолго, в конце концов, утих, а стоявшие по стойке смирно стояли до тех пор, пока звуки гимна не прервались. Как только услышали тишину, сначала дед, а на него глядя, и блаженный, сели и стали смотреть на сцену.

На сцене, после того как занавес открылся, зритель увидел две стены облицованные кафелем, отделённые большим пространством по центру, двух женщин в лохмотья, сидящих под ними, и большой постамент, в форме сельского сортира с окошком в форме сердца, на котором стоял гипсовый Ленин. Постамент был в глубине сцены, практически сразу за ним шёл багровый задник, на котором красовались в профиль Маркс, Энгельс и Ленин.

Заиграл торжественный марш. Из постамента через дверцу с вырезанным сердцем вышли один за другим четверо, причем у двух первых, одетых в одинаковые костюмы были таблички на шее. Следом шёл пионер, наряженный в пилотку, рубашку, галстук и шорты, а замыкал колону актер в форме милиционера. Все они, шагая колонной и в ногу, прошлись по сцене и, остановившись на её краю, не поворачиваясь, продолжали маршировать на месте.

- Стой, ать-два!- Скомандовал первый.- На пра - во!

Четвёрка повернулась лицом к залу, и марш оборвался и исчез так же внезапно, как гимн. Теперь, когда актёры стояли лицом к залу, зритель мог прочесть, что было на табличках. У первого было написано "КПСС", у второго "ВЛКСМ".

- Что такие хмурые?- Спросил актер с табличкой, на которой было написано "КПСС" у зрителей, но как бы у нищенок, присутствовавших на сцене. - Молчите? Это хорошо. Мы любим молчаливых!

Достав из кармана конституцию, он стал делать вид, что читает её и, передав конституцию актеру, у которого на табличке было написано "ВЛКСМ", огласил то, что якобы вычитал:

- Народ и партия едины, народ для партии- скотина!

Комсомолец, не удосужившись даже заглянуть в конституцию, передав её пионеру, сказал следующее:

- Комсомол - любимое детище партии! - Иприставив руку к губам, как бы говоря по секрету, так же громко добавил, - ласковое дитя двух маток сосет.

Пионер, которого на сцене играла мясистая женщина с толстыми ляжками, не читая, передав конституцию милиционеру, прокричала в зал:

- Если комсомол любимое детище, то пионерия, надо вам знать, излюбленная игрушка партии.

Актер, игравший милиционера, покрутив конституцию в руках и показав пожатием плеч, что не умеет читать, порвав её и бросив на сцену, вынул из-за пазухи резиновую дубинку, помахал ей в воздухе и сказал свое слово:

- Демократия, вашу мать, это вам не дозволенность!

Словам милиционера, коммунист, комсомолец и пионер зааплодировали.

Зааплодировал и дед, сидевший на первом ряду, а вслед за ним и блаженный. Подняв руку вверх, как бы прося аплодисменты прекратить, коснувшись указательным пальцем головы, актер, игравший коммуниста, показал, что думает, как после слов милиционера поступить, и, придумав решение, опустив руку, скомандовал:

- На пра - во!

Четверка повернулась направо, и милиционер оказался в начале колоны. Все остальные, как бы добровольно отдавали ему свое первенство. Коммунист, замыкавший теперь колонну, все одно продолжал командовать:

- Шагом марш!

Все зашагали за милиционером, который подойдя сначала к одной нищенке, а затем к другой, бил их дубинкой по голове и приговаривал:

- Недозволенность, вашу мать. Недозволенность.

После чего вся колонна скрылась в постаменте, закрыв за собой дверь, а к оставшимся на сцене нищенкам из-за кулис вышел парень с бутылкой.

На этом месте, театрального действа, клевавший носом Фёдор погрузился в сон. Проснулся от громкого марша, под который на сцену, один за другим, выходила уже знакомая ему четверка, окружавшая полукругом парня, продолжавшего находиться на сцене с ополовиненной бутылкой в руке.

- Ой, смотрите,- крикнула женщина, игравшая пионера, подсказывая товарищам предлог, который они искали, чтобы придраться,- он пьяный.

Коммунист, комсомолец и милиционер разом, как по команде, кинулись с кулаками на парня и с ожесточением стали его избивать. Глухие и хлесткие удары, попеременно доносившиеся со сцены, исключали всякую имитацию и вызывали оторопь.

Когда же, наконец, прекратив избиение, коллеги по Народному театру, актера, игравшего парня, утащили за кулисы, женщина, выступавшая в образе пионера, подняв бутылку, выпавшую из рук несчастного, подошла к краю сцены.

- Настоящая!- Попробовав содержимое, глумливо крикнула она и, показывая на то место, где избивали парня, сказала:

- Видели? И думать забудьте. Мы так сильны, что даже надежд не питайте!

Она погрозила кулаком, повернулась, и тихо пошла вглубь сцены, где скрылась за сомкнувшимся занавесом, под звуки вновь зазвучавшего марша. Взрительном зале включили свет.

Никто, кроме студийцев, даже и не пытался хлопать в ладоши, да и они, попробовав, стушевались и, перестав этим заниматься, гуськом, как только что ходившая по сцене четверка, пошли за кулисы относить помятый букет.

Занавес по окончании спектакля не открывался, актеры на поклон не выходили. Осмотревшись, Фёдор заметил идущих в его направлении Марину и человека, имевшего на шее кашне.

И тут он вспомнил, что уже видел его несколько лет назад. Был он совсем другим, полным, румяным, широкоплечим. Имел взгляд победителя и лужёную глотку. Ставил все юбилейные и праздничные спектакли, в которых Народный театр и студия, наравне с другими кружками и секциями Дворца Культуры, обязаны были участвовать.

"Да, да. Конечно. Как я мог забыть,- думал Фёдор.- И эта черная тройка на заднике, она же оттуда. Висела на седьмое ноября, красный день календаря, и на первое мая, для пущей солидарности всех трудящихся. Да, тогда он не "Идола" ставил. Да, и будет еще ставить прежнее. Семьдесят лет на носу, Великой Октябрьской. Такие Августы не от чего не отказываются".

- Очень рада...- начала Марина, подходя, пустую, высокопарную фразу и тут же, исправившись, сказала просто:

- Знакомьтесь. Фёдор Алексеевич Макеев, будущий великий писатель. Август Анисимов, автор и постановщик.

Фёдор пожал безвольную руку, поданную автором и постановщиком, и посмотрел на Марину. Марина молчала, опустив глаза.

- Как Вам пиесса? Понравилась?- Спросил Анисимов.

- Понравилась? - Переспросил Фёдор, на ходу соображая, сознаться или нет, что спал, и сказал. - Понравилась.Мне всё нравится.

Дополнение к "Понравилась" насторожило Анисимова и он, поправляя на шее кашне, решился уточнить.- А, что именно? Замечания на Ваш взгляд, какие могут быть?

Пропустив первый вопрос, что именно понравилось, Федор решил, что от второго можно и не уклоняться.

- Уж очень сильно бьют в финале вашего героя, - сказал он Августу и, мельком кинул второй вопросительный взгляд на Марину, который та не поняла или не захотела понять, вынуждая вести беседу с человеком, общество которого Макееву было неприятно.

- Видите ли, в чём тут дело...- начал Анисимов издалека, внутренне чему-то радуясь. - Этот гимн вначале, в кромешной темноте, который у всех ассоциируется с подневольным подъёмом на работу, в беспросветное, морозное зимнее утро, этот мальчик, пионер, грозящий кулаком и уходящий от зрителя медленно и властно, эдакий будущий наследник трона...

Внутренняя радость настолько забрала Августа, что несколько мгновений он просто не мог говорить, стоял, с открытым ртом, глядя на Федора. Когда же способность говорить к нему вернулась, он не стал продолжать о наследнике, а решил оправдать страшную сцену избиения.

- Сергей, тот мальчик, что играл... Ну, вы, собственно, о нём и спросили. Он профессиональный каскадёр, ушибов не боится, сам предложил эксперимент, и я, собственно, только после этого решился пойти на прямую демонстрацию. Ну, чтобы, так сказать, вызвать шок. Пробить, так сказать, коросту в душах.

Выйдя на улицу и оставшись вдвоем с Мариной, Фёдор спросил о Ватракшине.

- Сейчас, как раз, должна ему звонить,- сказала Марина. - Вон автомат, пойдем.

По дороге к телефону-автомату, Фёдор отвечал на житейские вопросы, касающиеся его сестры и Степана.

- Они что, жених и невеста?- Лукаво прищурив один глаз, спросила Марина.

- Какая невеста, ты же с ним не разведена? Хотя не знаю, - ответил Фёдор, открывая Марине дверцу телефона-автомата. - А ты всё еще его любишь?

- Нет. Уже нет. Спрашиваю из человеческого любопытства. Интересно же знать, знакомые люди.

Марина отвечала на вопрос, краснея, она не ожидала от Федора такого любопытства. Федор, заметив это, извинился, чем только подлил масла в огонь.

- За что извинить? Ты что?- Говорила Марина, становясь пунцовой, впадая в истерику. - Издеваешься? Ты, Федя, странный какой-то, я на таких не обижаюсь. На тебя лето, наверное, дурно действует. Жару плохо переносишь, так иди в тенёк. Охладись, глядишь отпустит.

Она говорила и задыхалась, как Август Анисимов, но в отличие от автора пьесы была актрисой и умела менять состояние, то есть, владела собой.

Она легко из истерики вышла, и, подумав, совсем другим тоном, сказала:

- Да, я его люблю. И не твоего ума это дело!

Успокоившись окончательно, после того, как нашла в себе силу сказать правду, Марина, опустив глаза, как бы прося прощение за то, что накричала, шепотом добавила:

- Настоящее чувство, Федя, не умирает и не забывается.

Подняв глаза и снова обретя независимость во взгляде, надев на себя маску благополучия, она скомандовала:

- А теперь походи, погуляй. Буду Илье Селиверстовичу звонить.

Через полтора часа Фёдор, Вадим, Геннадий и Марина сидели за столом в квартире у Ватракшина.

Не обошлось без проволочек. Когда было всё оговорено, выверено и назначено, Ватракшин попросил Марину зайти к нему прежде без провожатых. Стоявшие у дверей его подъезда Мазымарь, Леденцов и Макеев, ожидали специального приглашения. Спустилась Марина и сообщила, что у Ильи Селиверстовича времени в обрез, а главное- он приготовил свою идею, для фильма, и только под неё даст деньги. Вадим, для которого деньги просились, решил пойти и попытаться всё же настоять на своём.

- Да!- В самый последний момент предупредила Марина.- Время посещения пятнадцать минут. И он сказал, чтобы три человека.

- Так нас и есть трое, - бойко парировал Леденцов.

- Нет, - поправила его Марина. - Иду я, и двое из вас.

Фёдор предложил идти Вадиму и Геннадию, мотивируя это тем, что его дело сторона, но Марина, как-то недружелюбно поглядывавшая на Леденцова, твердо настояла на том, что будет лучше, если пойдет Фёдор и режиссер.

От сильного волнения она забыла имя Вадима, а называть его по фамилии не хотела.

Войдя в квартиру, Фёдор и Вадим, всопровождении служанки, проследовали в маленькую комнату, где и прождали аудиенции не менее тех самых пятнадцати минут, которые отвели им на встречу.

Вквартиру, в это время, входили невидимые люди, кто-то выходил из неё. В центральных комнатах что-то происходило, а Фёдор и Вадим, сидя в боковой, забитой антиквариатом и похожей на лавку старьевщика, ждали своего часа, а точнее, своих пятнадцати минут.

Наконец за ними пришли Марина с Леденцовым, только что поднявшимся, которому было разрешено присутствовать, и повела их в комнату, где находился Ватракшин.

Хозяин в комнате был не один.

- Знакомьтесь,- стал представлять он присутствующих. - Доктор исторических наук, профессор, филолог. Лучший художник, из молодых.

Фёдор машинально поворачивался к представляемому, и так же машинально кивал головой, после перечисления чинов, которые и не пытался запоминать. Закончив церемонию, Ватракшин всех пригласил за стол. Все, за исключением художника, ушедшего в другую комнату, сели за большой пустой стол.

Марину хозяин посадил рядом с собой, и, не умолкая ни на мгновение, словно его завели ключиком, что-то рисуя на бумаге, стал трещать, как сорока. Начал объяснять идею, которую намеревался предложить для сценария, но оставив это, стал кривляться, показывая, как танцует "всякий сброд" на Арбате, после принятия наркотиков.

Отвлекаясь и от этого, стал вспоминать трудное детство и ночлеги в чужих ванных. Вдруг, ни с того ни с сего, переключился на читку стихов непонятой сверстницы. Потребовал, чтобы в будущем фильме Марина играла главную роль, и тут же объявил, что его не провести и что он ни копейки не даст.

На какое-то время его прервали сотрудники милиции, из вневедомственной охраны, пришедшие по причине ложно сработавшей сигнализации.

Расписавшись в их книге, и выпроводив последних, Ватракшин с удвоенной энергией накинулся на гостей. Стал показывать фотографии уничтоженных московских храмов, рассказывать о том, как на вечном огне хулиганы, всковороде, жарят глазунью. Заметив у Вадима сросшиеся брови, обо всем забыв, стал на своей бумаге рисовать схему, из которой всякому посмотревшему на неё должно было бы стать ясно, что ребёнок может уродиться в маму, может в папу, может в бабушку, можетв дедушку.

Фёдор, запас терпения у которого иссяк, хотел в шутку сказать, что забыли внести в схему проезжего молодца, но промолчал. Попросив Марину задержаться, Ватракшин тем самым дал понять Вадиму, Фёдору и Геннадию, что им пора и честь знать.

Выйдя на улицу, приятели разделились. Вадим, ругая Ватракшина последними словами, поехал с Генкой в баню, а Фёдор, для которого наступило время сна, пошёл отсыпаться к Леденцовым.

* * *

Одетый в джинсы и вишневую рубашку, Максим сидел на скамейке у фонтана. Галине, постоянно напоминавшей о том, что ему завтра ехать в деревню, он сказал о друге из техникума, у которого день рождения, и пообещал, что дома будет утром следующего дня ровно в шесть. Вокруг фонтана бегали дети. Маленькая девочка била пластмассовой лопаткой по голове маленького мальчика, который убегая от этих ее ударов, смеялся и издавал крики ликования. Девочка бегала за ним с таким же настроением. Рядом с ними, что называется за компанию, бегали еще трое малышей, и хотя они ничего не понимали во взаимоотношениях убегавшего и догоняющей, но, заражаясь общей радостью, также кричали и смеялись. Детский смех был так громок, что временами заглушал шум падающей воды фонтана, к которому Максим прислушивался с каким-то особенным чувством. Детей Максим не замечал, был занят своими мыслями, напряженно размышлял, хотя определенно сказать, о чем именно, наверное, не смог бы и сам.

- Здравствуйте, Максим,- услышал он над своей головой не знакомый, но очень приятный женский голос.- Ведь вас Максимом зовут? Я угадала?

Максим поднял глаза и увидел перед собой настоящую красавицу. Одета она была в длинный желтый пуловер и узкие, облегающие, черные брюки. Украсавицы были голубые, веселые глаза, ниспадающие на плечи волнистые белые волосы, ясный взор и приветливая улыбка. Было, конечно и то, что никакому описанию не поддается, ибо понятная и разгаданная красавица это уже не красавица. Да, была в ней загадка, был в ней магнетизм, но и как частности: небольшой, слегка вздернутый носик, детский, круглый подбородок, постоянно улыбающийся чувственный рот и, конечно, безупречные белые зубы.

- Угадали,- буркнул Максим себе под нос и опустив от смущения глаза, стал ладонями растирать горящие и деревенеющие от обильного прилива крови, щеки.

- А меня Жанна, - сказала красавица и, незаметно переходя на "ты", кивая на пакеты, которые держала в руках, спросила:

- Не поможешь?

Максим встал со скамьи и молча взял у Жанны пакеты. В них оказались бананы.

- Вон туда,- сказала красавица, показывая рукой на белые "Жигули".

- Ты водишь?- поинтересовалась Жанна, открывая ключиком дверцу и, посмотрев как-то очень светло на отрицательно покачавшего головой Максима, сказала:

- Тогда придется терпеть меня за рулем.

И когда пакеты с бананами уже покоились на заднем сидении, а Максим сидел на кресле рядом с водительским, Жанна достала сигареты в красочной пачке и предложила:

- Кури. Не куришь? А я... Ятоже не курю. Это так.

Она бросила сигареты к бананам, включила зажигание и машина, управляемая ее хрупкими, женскими руками тихо тронулась с места.

Жанна совершенно не волновалась и Максим, отметив это, сделал вывод, что все-таки произошла ошибка, Ольга что-то напутала. Аесли нет? Если же нет, то признаваясь себе самому, он чувствовал, что с такой молодой и красивой ему страшнее и невозможнее, нежели со старой и безобразной, от которой решено было сразу же отказаться. Идело, как оказалось, тут даже не в том, старая или молодая, красавица или урод, а в том, что просто так, запросто- оказывается нельзя, невозможно.

"И,как я только мог на это пойти, до этого додуматься? Ведь совершенно невозможное дело. Встретиться на дороге, поговорить по телефону, посидеть у фонтана и- пожалуйста. Нет, это глупость какая-то. Чья-то путаница. ИНазар был прав, Федор обманул. Женщины, не знаю, может, они так и могут. Но мужчины другое. Мужчины же не проститутки".

Сделав из своих рассуждений такой вывод, Максим успокоился. "Да, и в самом деле, - уже спокойно рассуждал он,- не может же быть, что бы такая красавица и вдруг стала бы платить. Иза что? За то, чтобы с ней спали первые встречные? Да, ей только захотеть, только пожелать и у нее будут любые обожатели. Самые красивые, богатые. Да, еще и сами деньги принесут. Нет. Здесь ошибка. Это Ольга, что-то напутала.

По городу ехали долго, пока, наконец, не подъехали к такому же серому, кирпичному, дому, в котором жил Максим.

- Вот и финишировали, - бойко объявила Жанна.

Выходя из машины, она попросила, "если не трудно", захватить бананы.

- Не тяжело?- Беспокоилась она, глядя на мрачное лицо своего спутника. - Четвертый этаж.- Предупредительно открывая подъездную дверь, сказала она.

Максим понимал, что Жанну смущает его угрюмый вид, его упорное молчание. Чувствовал, что нужно улыбнуться, говорить, но, несмотря на все усилия, производимые над собой, на внутреннюю работу, ничего не мог изменить, рот не раскрывался.

Войдя в квартиру, он получил тапочки без задника, с острыми мысами, загнутыми наверх, расшитые золотой нитью на восточный манер. Надевая такую обувку, мелькнула мысль, уж не решила ли она над ним подшутить, сделать из него шута, маленького Мука. Но, надев тапочки, сам себе признался, что они удобные и вовсе не такие смешные, какими показались на первый взгляд.

На кухне, куда по просьбе хозяйки Максим занес бананы, его встретил большой зеленый попугай, запертый в клетку и смотревший на него одним глазом, через щель в прутьях.

- Говорящий, из Афганистана прилетел. Не сам, конечно, на самолете,- сказала Жанна, надевая на себя фартук с карманом.

- Картошку с мясом будешь?- Очень просто спросила она.

- Буду,- неожиданно легко ответил Максим, забыв о том, что рот не раскрывается.

- Тогда садись, жди, - указывая на мягкий табурет, предложила Жанна и, включив телевизор, стоявший на холодильнике, добавила:

- Хочешь- смотри, хочешь- с попугаем пока поговори. Я быстро.

От Жанны веяло настоящим, каким-то особенным, нежным и сладким женским духом, не духами, а именно духом. Максим не смел пошевелиться, она стояла так близко.

Он смотрел на её удивительно правильные, крохотные, как у ребенка, красивые руки, на её фартук с карманом, на её золотые серёжки, и всё ему в ней нравилось, всё казалось особенным, необычным.

Цветной телевизор, стоявший прямо напротив, очень хорошо показывал, но так как звук отсутствовал, не было понятно, о чем беседовали так по-домашнему расположившиеся в студии два молодых человека.

УЖанны на плите уже что-то шипело, в раковине под шумно бегущей из крана водой она мыла помидоры и зелень. Ипомидоры, и зелень тут же были поданы к столу, причем помидоры были порезаны и посыпаны солью и перцем. Глядя на то, как Жанна хозяйничает, Максим снова задумался о своем: "Почему я с ней поехал? А главное- зачем? Чего я здесь сижу, чего высиживаю? Сейчас будут меня кормить, а за что? За то, что бананы помог донести? Нет. Тут явная ошибка. Аесли не ошибка? Такая серьёзная, красивая. Она что же, так встречает меня только потому, что считает меня проституткой? Нет. Хватит. Надо теперь же всё выяснить. Узнать теперь же, чтобы потом не оказаться в дураках".

- Вы?..- Сказал он, обращаясь к хозяйке, собираясь задать свой вопрос.

- Нет. Не "Вы",- нежно поправила его Жанна,- а "Ты". Ясейчас. Мне чуть-чуть осталось, потерпи. Сейчас картошка дожарится, мясо в духовке горячее, скоро сядем. Апока готовится, ты возьми в холодильнике бутылочку, там она одна. Это красное, сухое, французское. Должно быть неплохое. Штопор на подоконнике. Открой, пожалуйста. Мы по чуть-чуть, для аппетита и на "Ты".

- Я...- снова попытался разрешить свои недоумения гость, но хозяйка, и на этот раз очень деликатно, сделать ему этого не позволила.

- По капельке. По чуть-чуть,- сказала она с улыбкой и Максиму пришлось покориться.

Он достал из холодильника бутылку, взял в руки штопор и откупорил бутылку. Авыпив, посмотрел на попугая и забыл свой вопрос. Почувствовал прилив беспричинной радости.

- Я держал в свое время попугаев.- Неожиданно развязно заговорил он.- Хотел птенцов от них иметь.

Жанна рассмеялась, и, глядя на Максима блестящими, красивыми глазами, сказала:

- Какие твои годы. Будут у тебя ещё и птенцы и попугаи.

Она поставила на стол перед Максимом тарелку с жареной картошкой, отдельно блюдо с жареным мясом, и, ставя на стол плетеную из тонкой соломки тарелочку, сказала:

- А вот и хлеб, всему голова.

В плетенке лежало три ломтика чёрного и три ломтика белого хлеба.

- А, ты? - Спросил Максим, приятно опьяневший и совершенно освоившейся в чужой кухне.

- Только что поужинала. Я сыта. Ты, ешь. Не спеши. Апотом расскажешь, чем кормить попугая. А, то он, у меня, ничего не ест.

Взяв бутылку, она налила в пустой бокал Макеева вино и сев за стол напротив, стала смотреть на него и покорно ждать, пока он закончит трапезу. Но, Максим решил, что способен одновременно есть и говорить. Стал рассказывать, чем следует кормить попугая:

- Сухарики из белого хлеба в воде размоченные. Если в молоке размачивать, то они быстро киснут. В молоке не надо. Фрукты, овощи всякие, сахар, овес кипятком ошпаренный, просо очень любят, семечки подсолнечные. Да, практически- всё. Есть еще витамин для них, специальный, необходимый. Серый камень такой, похожий на пемзу. Его обязательно нужно купить, на птичьем рынке продаётся.

- Что-то, сколько я с ним не бьюсь, он моих слов не учит,- пожаловалась Жанна на попугая.

- А они и не говорят,- поспешил успокоить ее Максим.- Это так, легенда. Все думают- раз большой, то обязательно должен быть говорящим. Аони не говорят. Уж я-то их перевидал.

Максим искренно верил в то, что говорил. И, вдруг, попугай словно оскорбившись, громко и грубо, на всю кухню крикнул:

- Глупости!

После чего свистнул, залаял по-собачьи, и в завершение всему засмеялся по-человечески. Все это проделал с грустной миной, почти не раскрывая клюва, тупо глядя на дно клетки, так, что казалось- говорит не он, а встроенный в днище магнитофон.

- Как? Глупости? Он сказал- глупости?- Удивленно глядя на попугая и краснея от того, что попал впросак, переспрашивал Максим смеющуюся Жанну.

- Нет. "Хубасти",- очень трогательно, не переставая, однако смеяться, отвечала она. - Это слово такое, с языка фарси переводится: "Как дела?". Так-то он умеет. Вот моих слов, лентяй, не учит.

А попугай, привыкнув к гостю и подзадоренный смехом хозяйки, заново повторил все, что умел, начиная с афганского слова и заканчивая смехом. Поправив клювом перо на крыле, он стал лазить по клетке и, что называется, безобразничать.

- Ну, вот. Начинается,- со вздохом сказала Жанна и, взяв клетку, отнесла ее в одну из двух комнат, имевшихся в квартире. Вернувшись, так объяснила свои действия:

- А то покоя от него не будет. Уподруги,- продолжала она,- волнистый попугай живет. Она мне рассказывала, что даже его научила говорить. Одному или двум словам. Так, для забавы.

- Врет,- довольно грубо сказал Максим, на что Жанна рассмеялась, и глаза ее снова заблестели.

- Нет, правда,- как-то особенно мягко и ласково сказала она.- А, ты знаешь, как эти маленькие попугаи дорого стоят?

- Знаю,- оживился Максим, довольный тем, что заговорили на близкую ему тему. Он отложил помидор, который собирался уже съесть и стал рассказывать:

- В магазине они стоят пять пятьдесят, а на рынке по шесть, по восемь. Совсем маленького, с голым пузом, можно даже за три рубля взять.

- Нет. Мне кажется, на рынке цены другие,- ласково сказала Жанна, стараясь не обидеть. - Маргарита попугая с клеткой купила за пятьдесятрублей. Так теперь его и зовет- "полтинничек мой".

- Да. Язнаю,- согласился Максим,- там можно и без клетки за сторублей купить. Того самого с голым пузом, что трёшник стоит. Даже поговорка такая есть: "на рынке два дурака- продавец и покупатель". Бывает, что и продавец в дураках, но чаще, конечно, покупатель. Особенно новый. Вот видят такого, и заламывают цену, а он, вместо того, чтобы походить ещё, поприцениться, настоящую цену узнать, тут же и выкладывает денежки. При мне один продавал волнистых маме с дочкой. Выбирай, говорит, любого, на свой вкус, все по восемь рублей. Девочка выбрала плохонького, щипанного, хуже которого и не было. Он достал его, пересадил в маленький садочек, отдал ей. А после того, как она спрятала садочек с попугаем к себе за пазуху, холодно было, чтобы попугай не замерз,- говорит мамаше, ведь самого хорошего выбрала, он десятьрублей у меня стоит. Делать нечего, отдала ему мама червонец. Вот как. Даа. Хотя, может теперь они столько и стоят. Я их года четыре назад держал, а с тех пор и не интересовался. Азнаешь, в прошлое воскресенье... Нет, лучше другой случай расскажу,- разошёлся Максим, видя перед собой внимательные глаза.- Зимой это было, в феврале, жижа под ногами была, я тогда на рынок не поехал, чего, думаю, грязь месить. Ботинки у меня были ненадежные, историю эту мне друг рассказал. Там на птичьем есть одно дерево, оно особнячком стоит. Вот на ветке этого дерева, без всякой клетки, сидел большой белый попугай, только грязный, словно все триста лет, что живет, провел в котельной и ни разу не мылся. За лапу у него веревка привязана была, а другой конец веревочки был в руке у мужика стоящего под деревом. Это хозяин у него такой был, в телогрейку одетый, да с беломориной в зубах. Авокруг этого дерева человек сто собралось. Все ждали, что попугай ругнётся матом, им мужик пообещал. Попугай сидел-сидел, молчал-молчал, то нахохлится, то потянется, все уже устали ждать. Мужик его несколько раз за ногу дергал, грозился, ни в какую. Ивот, когда уже стали люди потихоньку расходиться, он, наконец, крикнул. Он, правда, не матом крикнул, а... - Максим преобразился, вошел в образ того самого попугая, и тем противным голосом, каким должен был кричать попугай, изобразил то, что тот крикнул. - Менты! Шухер!

Выкрикнув то, что, по словам Назара, кричал попугай, Максим ужаснулся, так как понял, что все это чистейшей воды ложь.

"Назар трепло, любитель выдумок, ему сочинить про попугая- все одно, что через зуб сплюнуть, - думал он.- А я, повторивший эту чушь, должно быть, выгляжу теперь дураком".

Но, не успев еще как следует ужаснуться, он стал улыбаться и забыл о терзаниях. Жанна от увиденного и услышанного закатилась долгим, звонким смехом и с благодарностью смотрела на него.

"Не так это и глупо. - Подумал Максим. - И почем знать, в таком месте, как птичий рынок, совсем даже возможно".

После этой истории, он стал рассказывать другие. Все известные ему, смешные и серьёзные. И всякий раз был вознагражден то смехом, то вниманием.

Поведал и о том, что завтра, с утра, ему надо ехать в деревню, собирать клубнику, а затем продавать её на рынке.

- Придется рано вставать,- заключил он свой длинный монолог.

- Тогда давай ложиться спать,- спокойно сказала Жанна и проводив его в одну из комнат, принесла туда из другой подушку и две простыни. УМаксима мелькнула мысль распрощаться с гостеприимной хозяйкой и ехать домой, но взглянув на будильник, он оторопел, стрелки показывали второй час ночи.

- Это северная сторона. Замерзнешь- придешь. - Сказала Жанна и, уловив в глазах Максима недоумение и вопрос, добавила.- Дам теплое, ватное, одеяло.

Заведённый будильник Жанна взяла с собой. Простыни, постеленные ею на полутора местную деревянную кровать с пружинным матрасом, равно как и наволочка на подушке, были совершенно новые, но при этом мягкие.

Максим уже лёг, когда Жанна вошла в белом, махровом, халате, включила свет и пожелала спокойной ночи. Затем свет погас и она ушла. Последние сомнения отпали, на душе у Максима стало спокойно.

"Конечно, перепутала,- думал он,- не может быть, чтобы такая девушка, как Жанна... Надо спать, завтра рано вставать".

Лёжа в темноте, на мягкой, приготовленной ему постели, засыпая, он не хорошо помянул старшего брата, который не работает, а от деревни всегда сумеет отговориться. Ехать в деревню не хотелось.

* * *

Проснувшись днем в квартире Леденцовых, Анна увидела перед собой записку: "Не вздумайте убегать. Еда на кухне. Чувствуйте себя, как дома. Поехала к маме, буду завтра к обеду. Ключ- ваш. Пользуйтесь. Лиля".

Под бумажным листком действительно, лежал ключ.

Надев платье, высушенное и выглаженное Лилей, Анна стала осматривать квартиру, имеющую два входа, две кухни и восемь комнат. В одной из комнат увидела спящего на диване Федора. На белой, крашеной двери, ведущей в кухню, было много рисунков и надписей, сделанных шариковой ручкой. Подойдя ближе, она стала их рассматривать и читать.

"Свидетельство о браке",- было написано на самом верху.

Далее шло перечисление фамилий и имен. Невесту, вступающую в брак, звали Лилианой, а жениха- Геннадием. Шли имена и фамилии свидетелей, различные пожелания от знакомых и родных, и завершался этот своеобразный документ печатью, на которой вместо герба был изображён профиль Пушкина.

Чуть ниже был рисунок человека с лицом, похожим на бульдожью мордочку, по пояс раздетого, находящегося в одной коротенькой юбке. Ещё ниже была приписка:

"Романюк- заслуженный артист цирка".

Приглядевшись к рисунку, Анна вспомнила человека, хлопавшего ей и кричавшего: "Молодца!". От комической схожести рисунка с оригиналом она невольно улыбнулась и прошла на кухню.

Позавтракав, вспомнила о спящем Фёдоре.

"Проснётся, а есть нечего".

Она взяла сумку и пошла в магазин. Выйдя на улицу, очень удивилась, что провела ночь в двух шагах от ГИТИСа.

Вмагазине купила свежую рыбу, картошку, масло и хлеб. Всё это тихо, чтобы не разбудить спящего, пронесла на кухню, картошку отварила, рыбу пожарила, зашла взглянуть- не проснулся ли Фёдор, и с удивлением обнаружила, что его нет.

Вернувшись от Ватракшина, Фёдор, сняв с себя только обувь, не раздеваясь, прилёг на диван и уснул. Проснувшись через час, не найдя в квартире ни души, он сначала сходил- позвонил, а затем и поехал домой.

Дело в том, что Полина Петровна, находящаяся на даче, через приехавших в Москву соседей по даче передала, что ждёт Фёдора к себе. Так как в воскресенье должен придти печник, которому нужен помощник, а старший сын обещал помощь.

Узнав обо всём этом по телефону от Галины, Фёдор ехал домой переодеться и предупредить, чтобы утром его не ждали, так как поедет на дачу не с Матвеевской, а с Киевского вокзала.

Наступил вечер, но никто не приходил. Анна была в квартире одна и начинала испытывать страх. На её беду, в квартире не было света.

В каждом углу виделись чудища, безмолвно приближающиеся, чтобы её схватить. Наконец она услышала спасительные звуки ключа, поворачивающегося во входной двери.

- О!- Сказал Фёдор, выбежавшей навстречу Анне.- А я решил, что вы ушли.

- Я выходила,- стала оправдываться Анна, которая всё ещё продолжала дрожать.

- Света нет, страшно,- пожаловалась она.

- Свет отключили?- Переспросил Фёдор.- Не беда, есть свечи.

Он прошёлся по коридору, на какое-то мгновение исчез, и вернулся с горящей свечой. Вдругой руке нёс ещё с полдюжины толстых, жёлтых свечей.

- Сейчас будет светло, - по-хозяйски сказал он, проходя в комнату.

Анна последовала за ним.

- А чего вы испугались?- Поинтересовался Фёдор, расставляя зажженные свечи так, чтобы комната, как можно лучше, освещалась.- Вы же были одни?

- Оттого и страшно.

- Вы, наверное, родились и выросли в отдельной квартире. Вам надо было бы в коммуналке пожить, тогда бы ценили одиночество.

- А что это такое?

- Как, не знаете? Садитесь. Обязательно садитесь. Такие истории нельзя слушать стоя. Упадёте. Я расскажу, будет интересно. Коммуналка- это квартира, в которой одновременно проживает сразу несколько семей. Эта нива так обширна, я имею в виду саму тему, что даже затрудняюсь с чего начать, с какого края. Да, для начала вам надо знать, что почти в каждой такой квартире, как данность, пришедшая из ниоткуда и не собирающаяся уходить в никуда, существуют свои неписаные законы. Они ещё называются "нормами общежития". Вот я сижу по ночам на кухне и пишу. Для примера- в другой такой квартире, руководствуясь этими самыми нормами, мне не разрешили бы сидеть ночью на кухне при свете, а тем более писать. Даже если за свет я плачу из собственного кармана. Не разрешили бы только потому, что видите ли, выгорает расстеленная на столе клеёнка, или же не мелочась, объявили бы колдуном и обвинили в ворожбе и насылании болезней. Виной коммунальной квартире, чтобы вскипятить чайник, пришлось бы вам стоять часовым у плиты и поглядывать в оба, дабы не кинулась в чайник тряпка для умывания полов, вместе со сметённым в коридоре мусором. Ине успели бы вы, войдя в комнату, закрыть за собой дверь, как тот, что готовил мусор и тряпку, уже стучался бы к вам костяшками своих пальцев и с милой улыбкой объявлял новое положение по квартире, заключающееся в том, что пол в местах общего пользования и лестницу перед дверью необходимо мыть всем вместе и никак не реже семнадцати раз в день. Итут же, на ваших глазах, взялся бы, через личный пример, притворять это в жизнь, требуя немедленного следования оному. Затем, даже если бы вы во всём и сразу с ним согласились, он кинулся бы на вас с оскорблениями и рукосуйством и успокоился бы только в отделении милиции, отведённый туда специально вызванным нарядом. Но, даже успокоившись внешне, в сердцах он продолжал бы сквернохульничать на вас, и всё это только за то, что, волею судеб, вы являетесь его соседом и вынуждены проживать с ним вместе. Авы говорите- страшно одной, с такими вот страшно, - закончил Фёдор о коммуналках и вдруг, как обожженный, подскочил и спросил:

- Вы, наверно, голодная? А я вас баснями...

- Я ела, ела...- торопливо заговорила Анна.

- Тогда давайте хоть чай попьём, - предложил Фёдор и взяв одну свечу, ушёл с ней на кухню.

- Да, здесь и рыба и картошка!- Закричал он из кухни. - Идите сюда. Я просто заставлю вас со мной поесть. Икогда только Лилька успела?

- Это я,- робко созналась Анна.- Весь завтрак съела, а потом вспомнила о вас. Думаю, проснётесь, а приготовить вам некому. Лиля уехала к маме, кроме меня никого нет. Вот и наготовила.

Всё это Анна сказала, оправдываясь, вдруг приготовленная рыба или картошка окажутся невкусными и Фёдор, хотя это было на него и не похоже, при ней станет ругать Лилю.

- Вы?- Удивился Фёдор и, улыбнувшись, предложил.- Ну, так поешьте со мной. Ясейчас подогрею.

- Может лучше...- Анна смутилась и не договорила.

- Пожалуйста, конечно.- Фёдор уступил ей место у плиты и подумал о том, что неуклюж, и невольно обидел девушку.

Он сходил в комнату, принёс ещё две свечи, и, сев на стул, стал смотреть, как по-хозяйски ловко Анна разогревает рыбу, как обжаривает в масле варёную картошку.

- Так будет лучше, - заметив, что Фёдор пристально смотрит на сковороду, сказала Анна.- Или вы картошку холодной хотели?

- Нет, нет, зачем. Горячую. Вот так, в масле.

Анна улыбнулась, подумав о том, какой всё же не похожий на других, интересный человек, Фёдор.

Поужинав при свечах, она стала рассказывать о себе.

- Вы, наверное, нехорошо обо мне подумали,- сказала Анна тихим, кротким голоском. - Хотя я плохо говорю. Вы не могли так подумать. Всё равно я обязана рассказать, каким образом ночью, в дождь, оказалась в беседке.

Анна тяжело вздохнула.

- Если вам это неприятно...- попробовал остановить её Фёдор.

- Нет. Вэтом нет никакой тайны и нет никаких других причин, которые мне могли бы... Просто к сестре, к которой я накануне приехала, пришли гости, из-за которых мы с ней поссорились. Так я в беседке и оказалась. Ушла сама. Это был мой выбор. Не подумайте плохо о сестре. Я уверена, что после моего ухода она сразу же проводила этих гостей.

- Одного из них не Олегом ли звали?- Спросил Фёдор, не догадываясь, какую реакцию этот вопрос вызовет.

- Да,- сказала Анна, широко раскрыв глаза и, затаив дыхание, стала ожидать разъяснений.

- Ну, тогда точно проводила,- весело сказал Фёдор. - И гостям этим, вас с сестрою поссорившим, к тому же ещё крепко досталось. Хотите, расскажу?

Анна, не переставая смотреть во все глаза на рассказчика, кивнула головой.

- Когда я вышел от Черногуза, родственника моего друга, у которого провёл весь тот день, то передо мной встал вопрос, какой дорогой идти домой. Через Козловку? Деревенька такая есть у нас. По грязи и в потёмках, или вдоль шоссе, по асфальту, освещённому неоновым светом фонарей? Но, как говорится, в обход. Выбрал второе. Тем более ливень к тому времени затих и только моросил мелкий дождь. Пошёл и, выйдя на асфальтовую, освещенную дорогу, сразу же попал в своеобразную колонну. Три хмельных друга шли в затылок друг за другом и, в процессе ходьбы, их колонна довольно прилично растянулась. Первый был от меня шагах в двадцати, второй в десяти, а третий, так вышло, шёл сразу за мной. Шли мы спокойно и, вдруг, слева на дорогу со стороны вашего дома, то есть, того дома, до которого накануне я вас проводил, вышли двое в одинаковых костюмах. Оба озлобленные. Наскочив на первого из нашей колонны, они потребовали закурить, сделали это очень развязно. Первый, находясь в самом что ни на есть благодушном настроении, их нахальство во внимание не принял, остановился и стал доставать сигареты. Его медлительность и безответность рассердили их ещё сильнее. Стали его поторапливать: "Живее доставай. Некогда". По-моему, тот из хулиганов, что помладше, хотел дать ему подзатыльник, даже замахнулся, но что-то в самый последний момент передумал. Абедолага их слушался, и не из страха, а просто из желания угодить. Говорят "живее", он и достаёт живее. Они думали, что он один, поэтому так себя и вели. Вдруг с ними поравнялся его друг, шагавший впереди меня на расстоянии десяти шагов, который, конечно, очень хорошо слышал их обращение и видел все эти манипуляции руками. "Ачто так грубо?",- спросил он. Они поняли, что ситуация изменилась, и уже другими голосами, тихими и жалкими, стали оправдываться, говорить: "Вам показалось, ребята, мы просто попросили закурить". "Ачто так грубо?",- не успокаивался второй. Иони, опять что-то робкое и унизительное лепетали в своё оправдание, вместо того, чтобы просто взять да извиниться. Япрошёл мимо, а шедший за мной, их третий друг, как только поравнялся с просившими закурить, сразу же затеял драку. Ибудьте уверены, им хорошо досталось. Я слышал, как один из них кричал: "Олег, мне больно".

- Как? И вы не пришли им на помощь? Не заступились за них? Вы, такой благородный и добрый?- Всплеснув руками, сказала Анна.

Фёдор рассмеялся.

- Вот логика! Пойми тут женщин,- сказал он вслух.- Да, вы, наверное, правы. Нехорошо, когда трое бьют двоих, а кто-то, кто мог бы им помочь, идёт мимо и не помогает. Но, если взять этот случай, то я вам скажу откровенно. Слишком нагло они себя вели. Так нагло, что самому хотелось дать им "закурить".

Анна при этих словах вздрогнула.

- Ну, это, конечно, крепко сказано, - продолжал Фёдор, оправдываясь. - Бить в любом случае не стал бы. Но и защищать их не имел никакого морального права. Рука бы не поднялась. Район у нас рабочий, зря ни к кому не пристанут, но и жлобства не спускают. Понимаю, что это никак не оправдывает меня в ваших глазах, но считаю, что вы должны знать моё мнение таким, какое оно есть. Знать, что не совсем я благородный и не со всеми добрый.

- Да, я знаю, у вас, у мужчин, свои законы, нарушать которые нельзя. И я ещё знаю, что у вас бывает так, что бьющий считается правым, но мне это трудно понять,- сказала Анна, тоже в свою очередь, пытаясь объяснить свою позицию.

Сминуту оба молчали, глядя друг другу в глаза.

- Я сказал, что не полез в драку потому, что кроме удовлетворения никаких других чувств не испытывал,- заговорил Фёдор, нарушая тишину,- но это не вся правда, а точнее всё это не правда. Говоря так, я вас обманывал. Вас и самого себя. Я испугался. Знаете, я трус, и очень многого боюсь. Я боюсь влезать в драки, во всякую внешнюю жизнь. Боюсь, что какая-нибудь мелочь, нелепый случай, возьмёт и отнимет меня от жизни внутренней, от моей работы, от моего романа. Мне теперь близки и понятны слова престарелых родителей, говорящих о своих поздних детях: "Успеть бы только на ноги поставить". Я, просыпаясь ото сна и отходя ко сну, молюсь не о душе своей и не о хлебе насущном, а лишь о том, чтобы не били на моих глазах маленького ребёнка или беременную женщину. Как знать, быть может, я и в эту минуту подумаю о своей книге и пройду мимо.

- Нет. Вы не пройдёте мимо.

- Кто знает?

- Я знаю.

- Вы очень хорошо обо мне думаете. Сребёнком и женщиной это страшные примеры, это я нарочно хватил. Но признаюсь, гуляя по городу, а ведь совсем без прогулок нельзя, всякий раз испытываю неловкость. Как бы и подлецом не стать, и в то же время, домой, к работе своей вернуться.

Фёдор помолчал, подумал о чём-то в тишине, и, взяв свечу, предложил Анне пойти в комнату. Вкомнате, в которую они пришли, окно выходило на дорогу, освещённую светом фонаря. Фёдор стоял у окна и смотрел на дорогу, на фонарь.

- Знаете,- сказал он, не оборачиваясь,- Вы только не подумайте, что я сошёл с ума. Хочу вам сказать, что вижу во снах своё будущее. Помните ту страшную драку в автобусе, и встречу в беседке, всё это мне снилось, снился и сегодняшний ужин наш, при свечах, и этот фонарь.

- Так вы, значит, уже в автобусе знали, что мы встретимся? Так вот почему вы всю дорогу молчали, а я в тот день, перед сном о вас думала и всё понять не могла. Если бы я тоже могла знать, что мы уже на следующий день встретимся, но я не знала, я это только чувствовала. Признаться, я и в беседке вас не сразу узнала. Думала, что меня с кем-то путают.

- Нет. Молчал не потому, что заранее знал о встрече. Я выпил с другом, и чтобы не предстать человеком, от которого попахивает спиртным, старался помалкивать. Анасчёт того, что я знал... Нет. Яне знал в автобусе, что мы встретимся в беседке. Ксчастью своему, я не знаю своего будущего. Не знаю, хотя оно мне регулярно и снится. Когда уже что-то свершается, происходит, узнаю, вспоминаю, а так- уловить, что-то высчитать наперёд совершенно невозможно. Ведь мне, кроме будущего, снятся ещё и другие сны. Они-то меня и сбивают. Если я беру какой-то сон на заметку, то он всегда оказывается не вещим, будущее наше настолько непредсказуемо и так непонятно, что увидев его во сне, совершенно не веришь в то, что это сбудется. Ну, что бы хоть чуть-чуть стало вам понятней, я приведу пример. Снился мне сон. Метро, приходит поезд на конечную станцию. Я выхожу из него и вижу, что вагоны, перед тем, как дать разрешение машинисту отправлять состав в депо, проверяют не работники метрополитена и не милиционер, а два курсанта-суворовца. Итут же на меня наскакивает маленький мужичок, который, как муравей, тащит на себе огромный деревянный шкаф. Ну, не смешно, скажите вы мне? Чего здесь замечать и запоминать? Приходит время, и всё это я вижу наяву. Всё это мне уже не кажется смешным. Исуворовцам тут же находится объяснение, они, судя по всему, помогали отлучившейся родственнице, и маленький мужичок, который тащит на себе шкаф, тоже выглядит вполне буднично. Но во сне, во сне- всё казалось смешным и нереальным. Будущее до того удивительно, что если человеку показать его, пусть даже на час вперёд, то он не поверит. Это не самый удачный пример, и я не умею найти нужных слов для объяснения. Но, надеюсь, что хоть какое-то представление о том, что же такое мне снится, и как я с этим сталкиваюсь в жизни, вы себе составили. Вот вы как-то сразу поверили. Даже нисколько не усомнились. Друзья же мои, и все те знакомые кому я об этом рассказывал, не верят. Они и знают, что я не лгу, но считают это моей фантазией, художественным вымыслом, стремлением к оригинальности. Яне обижаюсь. Я их хорошо понимаю. Яи сам с трудом поверил в это, а когда поверил и стал размышлять, то чуть не потерял рассудок. Настолько всё моё миропонимание перевернулось. Вы только представьте себе на мгновение, что вся ваша жизнь, каждый ваш шаг, всякая мысль и даже ничтожная тень мысли, сны, страхи, запахи, наконец- всё это за вас кем-то уже распланировано до самого конца земного существования. А может быть и далее. Ине только ваша жизнь, но и детей ваших ещё не родившихся и внуков, и внуков ваших внуков и так далее, на многие тысячи лет! И представьте ещё, что людей так много, и все они мыслят, видят сны, испытывают различные чувства, и всё это за них за всех уже расписано.

Фёдор отошёл от окна и, подойдя к Анне, сел на стул недалеко от неё.

- Завтра утром, а точнее, уже сегодня, я должен ехать в деревню,- угрюмо сказал он.- Поеду помогать печнику. Впрошлом году с матушкой ездили на кирпичный завод в Малоярославец, отработали смену. Это непременное условие для тех, кто жителем города не является, но хочет купить кирпич. Потом, на тракторе везли кирпич в деревню, а теперь пришло время печь класть. Придёт печник, обещал помогать. Хотите послушать рассказ? Сегодня, как раз по этому поводу, сочинил.

Анна молчала, внимательно слушая.

- "Печник" называется,- сказал Фёдор и задумался. Минуту просидели в молчании, после чего он стал рассказывать:

- Жил-был молодой человек, писал роман, учился в Литературном институте. И вдруг из института ушёл, потому что не мог одновременно писать и учиться. Выбрал первое, а его мама, с сыном не советуясь, выбрала ему второе. А с нею и все знакомые, родня. Все выбрали для него второе. После такого глупого и непонятного поступка сыновьева, стыдно стало его матери смотреть людям в глаза. Подруги спрашивают, как у сына дела, а что ответишь, как объяснишь? А самой-то, главное, как понять? Тут у бабушки в деревне печь решили новую класть, печник, окромя платы, помощника себе требует. Кого послать? А вот его и послать. Сын упирается, говорит, теперь никак не могу, надо писать. Амама ему: не лги, если бы хотел писать, то из института бы не ушёл. Аколи ушёл, значит, бездельничать захотелось. Он ей несёт начатую рукопись, а она смеётся.

Кому, говорит, это теперь нужно, раз у тебя не будет диплома? Делать нечего, поехал в деревню. Ав деревне бабушка. Дочь у неё в институте училась, диплом имеет, зять дипломированный специалист, а с внуком непорядок. Не выгнали, по своей воле из института ушёл. Беда! Настоящая беда. Да, добро бы на работу пошёл, где заработки хорошие, понятно бы было, а то ушёл из института и дома сидит, дурака валяет. Знать, и впрямь молодёжь испортилась, учиться не хочет, работать не хочет. Да, она, впрочем, всегда это знала. Всегда, всем говорила об этом. И вот едет к ней помощник, наглядный тому пример. Ивзяла-поведала бабушка печнику о семейном горе. Сказала, что внук тунеядец, перед государством, как есть преступник, не сегодня-завтра в тюрьму посадят. Ау печника своих двое, каждому за сорок, с жёнами развелись, с работ ушли, вернулись в дом к отцу и сиднями сидят на его шее, благо получает он хорошо за свою работу. Печник, мужик работящий, сколько помнил себя, всё трудился, спины не разгибая. Как услышал он, что не только сорокалетние, но и двадцатилетние работать не хотят, закручинился. Лишнего выпил, всплакнул... Да! Тут я пропустил. Бабушкин внук приехал к ночи, поужинал и спать лёг, а печнику о нём за ужином бабушка возьми и доложи. Вот он за этим затянувшимся ужином от горьких мыслей и угостился. Бабушка ему вместе с внуком постелила, а сама в другую комнату спать пошла. Остался печник за столом один. Вспомнил трудную, длинную жизнь, как уставал, как выбивался из сил, работая, и как крепко и сладко спалось после этих трудов. Вспомнил, как женился, как появились дети, как ждал, что сыновья вырастут и станут помощниками. Ждал он, ждал, и вот дождался. Выпил он ещё, больше обычного. Ну, да и причина на то весомая была. Выпил, но жара сердечного так и не угасил. Сердце пылало, болела душа. Посмотрел он на молодого лентяя, сладко и беззаботно спящего, смахнул с глаз пьяные слёзы, достал топор и порешил бездельника.

Увлечённый рассказом, Фёдор не сразу заметил, как сидящая рядом Анна, после его слов "порешил бездельника", закрыла лицо руками и бесшумно заплакала. Он, закончив историю, погрузился в задумчивость, но, как только услышал всхлипывания, тут же вышел из неё.

- Что это вы?- Растерявшись, стал спрашивать Фёдор и, догадавшись о причинах, стал заглаживать вину.- Не плачьте, Аня. Разве можно? Я всё это выдумал. Это неправда. Ничего этого не было. Выдумал от страха, вот рассказ страшным и получился. Яне знал... Не думал... Если б только мог предположить...

- А за что он? За что? Как можно?- Дрожащим голосом, плача и не отнимая от глаз руки, спрашивала Анна.

ИФёдор, вместо слов утешения, подумал и стал отвечать:

- Ну, как за что? По обстоятельствам. Мамка по-своему права, бабка по-своему, внук тоже по-своему прав. Нам его правда ближе, оттого и жалко внука. А, ведь если разобраться, то и всех остальных пожалеть надо. Печник, если вдуматься, тоже по-своему прав.

- Нет,- сквозь слёзы, говорила Анна.- Вы сначала оправдали бьющих, а теперь хотите оправдать убийцу. Печник не прав. Не может быть прав убивающий.

- Не может,- согласился Фёдор, сообразив, наконец, что нельзя говорить так, как он говорил. Тем более, что сам так и не думал.

- Это что, всё на самом деле было? - Немного успокоившись и вытерев платком слёзы, спросила Анна.

- Нет. Это плохой рассказ, плод больного воображения. Вот этой не умной головой от страха выдумал,- сказал Фёдор, постучав по своей голове костяшками согнутых пальцев. - Не хотел напугать. Не хотел, что бы вы плакали. Поверьте, что вы первая и последняя, кому я этот ужас... Его не будет. Его уже нет. Забудьте, как неприятный сон!

- Забуду,- согласилась Анна.- Только скажите. Это вы о себе? Ведь вы тоже писатель?

- Нет. Я не писатель. Скажем так, не считаю себя за такового. Это слишком высокое звание на русской земле. Думаю, что только законченные идиоты могут позволить себе так называться. Я, конечно, тоже идиот, большой, законченный, но всего лишь навсего пробующий писать. Очень надеюсь, что до конца жизни таковым и останусь. Хотя, возможно, когда-нибудь, быть может, это произойдёт гораздо раньше, чем сам теперь могу предположить, я потеряю стыд, честь, совесть, память безвозвратно оставит меня, забуду, что есть Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, и буду тоже называть себя писателем и требовать от всех, чтобы и они меня именно так называли. Апока вы смело можете называть меня идиотом, но прошу, не называйте писателем. А,что касается рассказа... Нет, это не обо мне, и единственное совпадение в том, что меня, так же не по своей воле вынуждают ехать к печнику, из-за чего собственно, рассказ и сочинился. Хотя, надо сознаться, что положение бабушкиного внука очень схоже с моим. Моя мама тоже до конца не понимает, как можно в обход Литературного института о чём-то писать, и до сих пор не простила мне, что я бросил завод. Идействительно, если смотреть на всё это посторонним холодным взглядом, то я кругом виноват. Тунеядец, иждивенец, и прочее, прочее. Но, тут у меня лично даже выбора не было. Деньги я на заводе зарабатывал, мама их категорически не брала. "Ты взрослый человек, они все тебе пригодятся". А то, что я их стеснялся, этих денег, считал их не своими, это никого не волновало. Наступил такой период в моей жизни, когда передо мной открылись две дороги- мучиться на постылой работе, получать деньги, которые заработанными не считаешь, пропивать их, или же, прекращая заниматься не своим делом, уходить с завода и делать то, что нравится, в ущерб общественному мнению. Выбрал вторую. Не обошлось без сложностей. Матушкины подруги, узнав, что я бросил завод и сел за письменный стол, советовали ей сдать меня на время в сумасшедший дом, чтобы мог я там подлечиться и снова вернуться на завод. Поверьте, советовали, чистосердечно желая добра и ей и мне. Ия их всех знаю, все они, как и мама моя, не злые, а напротив- очень добрые, порядочные люди. Люди своего времени, своих представлений о жизни. Когда же я маме объяснил, что такое их добро является злом для меня, она мне не поверила, ведь за ней стояла вся её прожитая жизнь, а подругам своим стала лгать, говорить, что я и без сумасшедшего дома одумался, пришёл в себя и вернулся на старое место. Встречаюсь с её подругами на улице, и они видят меня трезвым, чего не было, когда работал в цеху. В их головы закрадывается сомнение, и они спрашивают, действительно ли я вернулся на завод? Я, не желая, да и не умея обманывать, говорю, не вернулся, сижу дома и пишу. Они звонят маме: "Как так?". Аона своё: "Он работает на старом месте". Вот вам и ещё один рассказ. Мне легче так, ей эдак. Но, только не подумайте, Анна, что я жалуюсь. Мне жаловаться грех. Явот ругал коммунальные квартиры и соседей, но вот сижу же по ночам на кухне, жгу свет, и никто за это не бранит. Хотя, быть может, не ругают оттого, что за свет платим мы, а клеенку, которая способна выгорать, соседка на столе не держит. Да, и стол свой на кухню не выставляет. Ссоседкой живём мы мирно. Мусор мы ей в чайник не кидаем, и не потому, что чайника у неё нет, и сырую воду она предпочитает кипяченой, а потому, что всё это смешно и недостойно человека. Впрочем, и она не кидает, потому что с момента вселения ничего не мела и не мыла. Так что условия для работы у меня самые благоприятные. Временами, правда, я дуюсь на родных, надуваю щёки, но это больше от того, что сам не совершенен и глуп. Условия для работы самые превосходные. Это я, не кривя душой, говорю.

- Вы всё-таки поедете к печнику?- Вдруг спросила Анна.

- Да. Два-три дня меня в городе не будет. Не бойтесь за меня, ничего со мной не случится.

- Правда?

- Правда. Я, когда буду ложиться спать, глаза закрывать не буду. Стану за печником следить на всякий случай, что бы вы здесь совершенно были спокойны. Да?

- Да,- рассеяно сказала Анна и, что-то припомнив, добавила.- Как вы страшно всё это рассказали. Так перед глазами печник и стоит. Пьяный, огромный, с блестящим топором в руке. Не ездите к нему, пожалуйста. А, то...- не договорив, она снова расплакалась.

- Ну, вот,- добродушно сказал Фёдор и рассмеялся.- Я же пообещал. Всё будет хорошо. Не верите?

Анна издала губами писклявый звук, который должен был означать слово "верю".

- Вот. Яже вас не обманывал?

- Нет,- произнесла Анна более отчётливо.

- И на этот раз не обману. Успокойтесь. Никуда по возможности отсюда не уходите. В любом случае дождитесь меня. Аещё я вам оставлю свой адрес и телефон.

Анна и Фёдор, решили вдруг прогуляться. Вышли на улицу, стояла тихая ночь.

- Посмотрите!- Восторженно сказала Анна, показывая на небо.- Какое светлое!

Фёдор поднял глаза и согласился с Анной. Небо действительно было необычным. Светло-голубое, не ночное. С множеством звёзд и без единого облачка.

Не сговариваясь, они взялись за руки и тихо пошли по безлюдной московской улице на восток, навстречу новому дню.

* * *

Придя в четверг, восемнадцатого, вместе с Фёдором к Черногузу, Степан и всю пятницу провёл у Корнея Кондратьевича.

Двадцатого, прямо от дяди, он собирался ехать в Цихисдзири, а оттуда в Батуми. Степан любил Кавказ, Черноморское побережье.

Вчетверг, когда Фёдор, очнувшись в одиночестве за столом, вошёл в комнату с роялем и увидел Черногуза плачущим, он нисколько не сомневался в том, что Корнея Кондратьевича растрогала музыка. Но он ошибся. Черногуз плакал не от звуков, издаваемых роялем, а от рассказа племянника.

Степан рассказал дяде о том, как после поминок Петра Петровича, поехал с Галиной Макеевой, на такси отвозить домой её институтскую подругу. Как та подруга, боясь темноты в подъезде, попросила проводить её до квартиры. Галя осталась ждать в такси.

Выйдя из подъезда через пять минут, совершенно забыв о Макеевой, он расплатился с таксистом и сказал: "Езжай, шеф, я остаюсь".

Итолько когда машина с Галиной уехала, Степан вспомнил, что был не один. Поймав тут же частника, поехал следом, и даже обогнав такси, был первым в её дворе, но подойти к ней в тот день, а точнее сказать, в ту ночь, не решился. Не хватило мужества объясниться и на следующий день.

Смелости хватило только на то, чтобы рассказать обо всём случившемся дяде, что и вызвало у Корнея Кондратьевича обильные и крупные слёзы. Но, девятнадцатого, в пятницу, Степан всё же подстерёг сестру Фёдора, в своём бывшем дворе. Встретив её у подъезда и коротко поговорив с ней, понял, что это последний их разговор.

Вечером, крепко выпив вдвоём с дядей в знакомом читателю кабинете, на Козловке, он рассказывал Корнею Кондратьевичу об этой встрече:

- Она сказала: "Ты мне нравился, и я думала, что со временем узнаю тебя лучше, и смогу полюбить. Но, узнав тебя лучше, я поняла, что любить тебя нельзя. Поэтому прощай". Сосед у неё объявился, молодой парень, инвалид в коляске. Но, тут дело даже не в нём. Не в том, что появился новый объект внимания, который, если бы даже и захотел, не смог бы грешить. Дело не в том, что она так же, как он, чиста, а я грязен. Дело в том, дядя Корней, что сам я, как ни хотел бы любить её и быть с ней рядом, не могу. Не могу! А отсюда и все эти мои выходки с подругами её и прочее.

На самом же деле, разговор у Степана с Галиной был не таким лирическим, а скорее резким. Галина сразу, как только он к ней подошёл, дала понять, что между ними всё кончено. В качестве доказательства поведала о молодом и красивом соседе и о её якобы чувстве к нему.

- Зачем ты хочешь меня обмануть?- Говорил, Степан. - Я же знаю от Фёдора, что он инвалид. У него, считай, ног нет. Он не человек.

- Ног нет, да совесть есть,- спокойно отвечала Галина, внутренне радуясь, что задела Степана и заставила поверить в свою выдумку.

- Красиво рассуждаешь. Значит, если есть совесть, то есть уже и человек. Более ничего и не надо?

- А, по-твоему, человек только тот, у кого есть ноги?

Тут Степан совершенно перестал следить за собой и стал позволять себе грубости.

- Галь, а ты, оказывается, умная. Ты кстати, знаешь, что ум для женщины- её недостаток?

- Если ты так говоришь,- заражаясь непочтением, отвечала Галина,- то, наверное, осведомлен и о том, что отсутствие ума у мужчины тоже достоинством никогда не считалось. Иещё знай, что умного мужчину женский ум никогда не раздражает.

- Благодари Бога, что ты женщина,- скрипя зубами, сказал Степан.

- Ты что, испугался, что я вместе с умом поставлю под сомнение твою силу и смелость? Не бойся. Язнаю, что для того, что бы ударить женщину, хватит у тебя и силы и смелости. Тем более меня. Ты знаешь, сдачи я давать не умею.

- Я на этом с тобой не прощаюсь,- стал грозить Степан, собираясь уходить, боясь, что на самом деле может не сдержаться и ударить.

- А я прощаюсь,- сказала Галина. - Спасибо за всё, что было. Прости мою грубость и постарайся понять.

Растроганный рассказами племянника, Черногуз открыл ему и свою тайну:

- Позавчарась, ты помнишь? Тож не курва, Стэфан, була. Тож була моя жинка. Обженився я, а спытай зачем, я и сам не знаю. За Хвилиппом погнався. Внего три жинки було, а в мени ни едной. Дай, думаю, хочь на старости лет семейную жизнь спытаю. Но, ты худо не думай. Хочь я древний, а вона юная, то пустяк. Вона любит меня, боится и обмануть не сможет.

Выпив ещё по стаканчику с дядей, в Степане вдруг проснулся зверь. Он стал просить у Корнея Кондратьича револьвер для того, что бы пойти застрелить инвалида, разлучившего его с Галиной. Когда тот ему револьвера не дал, авместо этого подробно расспросил, где инвалид живёт, Степан стал обзывать дядю трепачом и колоть ему глаза невыполненными обещаниями относительно Богдана.

На Корнея Кондратьевича всё это мало действовало, желанного Степану скандала не получилось. Тогда Удовиченко взял чемодан и сказал, что едет ночевать домой. Вот тут Корней Кондратьич, припомнив что-то услышанное от Степана, встрепенулся.

- Не надо домой,- сказал он. - Не хочешь в мени ночевать, на ключи. То пустая квартира на Кутузовском. Азавтра езжай к морю. Купайся, отдыхай и не за шо не переживай. Знай, шо дядя Корней тебя любит. Миколу Шафтина ты часом не знаешь? Тем лучше. Ну, когда уж собрался, так ступай.

На таксомоторе добравшись до дома на Кутузовском и открыв полученным от дяди ключом дверь, Степан увидел перед собой Милену. Великолепная, блестящая, полная жизненных сил и желаний, одетая в вечернее дорогое платье, она была похожа на королеву. Он видел её в городе и прежде, ещё до встречи у дяди, видел два раза, и оба раза зимой. Впервый раз она попалась ему на глаза в длинной шубе из серебристой лисы, а в другой раз- в такой же длинной шубе из норки. Иоба раза видел садящейся в машину. Не только он- все тогда на неё смотрели. Она была в блеске и машины были хороши, какие-то заморские, очень дорогие.

"Но отчего же в душе к ней так ничего и нет?- Думал Степан, стоя в дверях и глядя на Милену.- Как же это так быстро всё влеченье прошло. То ли дело Марина батьковна. Почему бы мне не извиниться? Не вернуться? В сущности, сам во всём не прав, во всём виноват. А ведь из-за этого-то я на неё и зол. Ичто это за гордость такая непонятная, ненужная. И откуда она только берётся? Заведётся она и человек мучается. Живёт с гордостью вместо того, что бы жить с супругой".

- Ну, входи же. Что ты не входишь?- Сказала Милена, волнуясь.

Она отошла, уступая дорогу.

- Так ты знала, что я сюда приеду?- Спросил Степан, проходя.

- Я не только знала, но и сама просила Корнея Кондратьевича о возможности встретиться с тобой наедине. Ты, думаешь, чья это квартира? Моя.

- А, зачем ты дядьку об этом просила?- Удивился Степан.

- Ну, как?- Смутилась Милена. - Я влюбилась. Зачем женщину тянет к мужчине, а мужчину к женщине? Этого не объяснишь. Так Бог устроил.

- Ты проститутка?- Поинтересовался Степан.

- Нет,- закрывая лицо руками, ответила Милена.- Не обижай меня. Если хочешь знать, то я ещё девственница.

- Ты так об этом запросто. Так нельзя. Так говорить не хорошо.

- Почему? Я же говорю правду. Что неприличного в том, что я тебя люблю и в том, что я девственница? Что берегла себя, зная, зачем и зная для кого?

- А, действительно. Зачем? И, для кого?

- Для любви. Для любимого,- убеждённо сказала Милена и, не выдержав тона отчуждённости, заговорила, еле сдерживая слёзы.- Не говори со мной так. Мне неприятно. Я не обманываю тебя. Почему ты мне не веришь? Помнишь, Корней Кондратьевич спрашивал меня: "Нравится тебе Степан?". Я сказала- нравится. Сказала правду. Хоть и знала, что ему это будет неприятно. Сказала при тебе. И я видела в глазах твоих радость, ответное чувство. А, сегодня ты другой, не похожий на себя, с чемоданом. Там что?

- Вещи,- смягчаясь, ответил Степан.- Я завтра поездом на Кавказ ехать собрался, а сегодня... Сегодня хотел спокойно поспать, выспаться. Скажи, если останусь, ты мне не будешь мешать? То есть я хотел сказать, тебе не помешаю, если переночую?

- Нет, дорогой. Не помешаешь.

- Милена, послушай. Не хорошо так говорить. Ты такая вся... Итакие речи. Счего это ты дорогим меня стала звать? Я что, жених тебе?

- А, разве нет?

- Нет.

- Не сердись. Только не сердись.- Заволновалась Милена.- Я всё буду говорить и делать, как ты захочешь. Что тебе нравится я буду говорить, а что не нравится не буду. Ябогата, здорова, у нас будет много красивых детей. Мы их вместе будем наряжать, воспитывать. Тебя они будут называть папой, а меня мамой. Видишь, я уже всё обдумала. Иты не смотри на то, что я так бесстрастно обо всём говорю. Я страстная, даже очень. Я, хоть и девственница, но я всё знаю, всё умею.

Степан приставил к её губам палец, прося тишины, посмотрел, щурясь, на лампу в плафоне, под которой стоял и, поставив на пол чемодан, который всё это время держал в руке, прошёл на кухню, где не было такого яркого света, как в коридоре. Милена, последовав за ним, обошла его, села на край мягкого, обтянутого кожей табурета, и стала смотреть на Степана, как бы приглашая: "Иты рядом садись".

- Поеду к себе,- сказал Степан, глядя на Милену.

- Корней Кондратьевич домой тебя велели не пускать,- робко возразила она.

- Я поеду к себе домой!- Повернувшись к Милене спиной, повторил Степан и, не услышав возражения, медленно направился к выходу. Покорившаяся хозяйка, вскочила с табурета и побежала его провожать.

- А как же чемодан?- Спросила она у гостя, когда тот уже вышел из квартиры. Степан вместо ответа махнул рукой. Поймав в его взгляде какое-то страшное и непонятное для себя решение, Милена испугалась и бессвязно заговорила:

- Куда же? Как же? А я?

Степан остановился, взглянул на неё, и уже близок был к тому, чтобы отменить решение, остаться, как вдруг на лестничной площадке появилось новое лицо. Молодая, совсем юная девушка, что называется первоцвет, одарённая броской привлекательностью.

Остановившись прямо перед прощающимися, она стала громко смеяться и хлопать в ладоши, стараясь привлечь к себе внимание. Посмотрев на добивающуюся внимания и догадавшись о мотивах такого её поведения, Милена нервным голосом сказала:

- Познакомься, Степан, моя двоюродная сестра Лариса.

-Не Лариса, а Лара,- капризно поправила Милену сестра, и, картинно улыбнувшись, сказала. - Очень приятно познакомиться.

Бесстыдно уставясь на Степана, пожирая его глазами, Лариса стала рассказывать о себе.

- Я этажом выше живу, а сейчас к другу с ночёвкой еду.

- Не рано ли с ночёвками?- Попробовала пристыдить сестру Милена.

- Не рано,- бойко ответила Лариса, не отрывая глаз от Степана, и тут же предложила свои услуги.- Хотите, подвезу? Вы ведь домой, а я на машине.

- Да. То есть, нет. Спасибо. Действительно еду домой, но вот только подвозить не надо. Как-нибудь доберусь,- запротивился Степан.

- Почему? Я с радостью. У меня машина хорошая,- упрашивала Лариса.

Решив, что уважительной причины для отказа не придумать, Степан согласился и мельком, в качестве прощания, взглянув ещё раз на Милену, стал спускаться по лестнице.

Идущая за ним следом Лариса, повернувшись к сестре, показала язык. Милена, нахмурив брови, погрозила пальцем. Кончилось всё это тем, что Лариса рассмеялась. Погружённый в свои мысли Степан, её смеха не услышал.

Москва спала. В тихом дворике листья шептались о том, как сладок ночной воздух. Бродячий пёс, войдя во двор и увидев кошку, ничего не смог придумать лучше, как взять да и погнаться за ней. Кошка, убегая от преследователя, спряталась под машину, стоявшую у подъезда, а затем, улучив момент, перебежала в кусты, где и скрылась. Пёс же, упустив из виду последний её манёвр, долго ещё бегал вокруг автомобиля. Но, вспомнив о неотложных собачьих делах, чихнул, и тоже исчез.

Машина, стоявшая у подъезда, под которой скрывалась кошка, и вокруг которой бегал пёс, принадлежала Ларисе, а двор, дом и сам подъезд, у которого стояла машина, Степану. Они всё ещё сидели в машине. Лариса курила тонкие длинные сигареты и без умолку говорила, временами поглядывая на свою не по годам развитую, выпиравшую из майки грудь, удивляясь, что собеседник её не замечает. А тот, к кому были обращены эти страстные речи, был погружён в глубокое раздумье.

"Какая странная штука жизнь,- думал Степан.- Милена гордится тем, что до зрелых лет сохранила девственность, сестра её тем, что с измальства потеряла. Все чем-нибудь, да горды. А,как было бы хорошо, когда бы стыдились. Были бы хороши. Аможет, и не были бы хороши. Так хоть счастливы в своей гордости до поры до времени. Широка жизнь, дорог много, а как свою отыскать? Будешь всю жизнь плутать, мучиться, так и не сыщешь".

Степан вспомнил слепого, жившего в их дворе, и его карманные часы без стекла. Когда тому нужно было узнать время, а человек он был ужасно занятой, ему зачем-то постоянно нужно было знать время, он брал в руки часы, открывал крышку, и поглаживая пальцами стрелки, на ощупь определяя, который час.

"Ижил счастливо, все во дворе ему завидовали. Ездил в библиотеку для слепых, читал толстенные книги. Знал наизусть Онегина, умел свистеть соловьём, водил к себе красивых женщин. Ипочему он, слепой, мог быть счастливым, а я не могу? Явсю жизнь торопился, старался успеть, а получилось так, что всё равно опоздал. Опоздал в чём-то главном, вроде всегда и во всём был первым, а всё равно опоздал. Вон Фёдор, и не спешил, и не торопился, а успел. Ина заводе работал, откуда, казалось бы, и вырваться нельзя (завод в понимании Степана был равен тюрьме строгого режима) а он вот ушёл. Сумел писать, покой душевный обрёл и образ свой. Ине только я, всякий, кто посмотрит, увидит, что не ломается, не притворяется человек, не заботится тем, что бы морочить других и себя. Живёт себе, именно живёт, спокоен и даже счастлив. Какая-то тихая радость поселилась в нём. Почему не во мне? Нет, пусть и в нём, но пусть и во мне тоже. Ан, нет. Апочему?".

Очнувшись от дум, Степан понял, что всё ещё находится в салоне автомобиля. Незаметно посмотрев на часы, высчитал, что с тех пор, как въехали во двор и остановились, прошло около часа. Вспомнил, как всё это время Лариса неустанно что-то ему говорила, с явно выраженной целью обольстить. Он поморщился. Придя окончательно в себя, услышал мелодию, что прежде маячила еле уловимо, соперничая с обольстительными речами. Это была лёгкая, лирическая музыка, смешанная с чувственным французским шёпотом и таким же французским прерывистым дыханием, грубо обозначающим любовную страсть. Шёпот временами заглушался гавайской гитарой, а временами, оттесняя гитару на второй план, шёпот снова брал своё. Эта музыка была заведена всё для тех же, особо нескрываемых целей. Посмотрев на Ларису, сидевшую почти вплотную, на огонёк её сигареты, Степан подумал: "Почему я не ухожу? Неужели боюсь?". Лариса тем временем, почувствовав оживление происшедшее с собеседником, как боец перед атакой, затянувшись два раза подряд, затушила сигарету и, выпуская дым из носа и рта, повела свою длинную речь к финалу.

- Я бы массаж сделала, кофе заварила, петушком бы ходил,- говорила она и вдруг, повысив голос, спросила. - Любишь по-турецки?

- Кофе? Нет. Ячай люблю,- ответил Степан, соображая на ходу.

Обрадовавшись, что с ней заговорили, Лариса чуть было не запела от радости. Перестав ходить вокруг да около и решив, что уже начались те самые, высокие отношения, в которых всякие обходные пути только вредят, заговорила открыто:

- И долго мы будем здесь томится? Давно бы уже заварила тебе твой чай. Такой, знаешь, крепкий-крепкий, что весь сон сразу уйдёт!

Сказав последние слова, она лукаво прищурила глазки и улыбнулась так же картинно, как при знакомстве. Что, по её мнению, должно было окончательно очаровать молчуна. Степану стало невыносимо противно.

- Спасибо. Прости. Задержал,- кидал он слова, как кирпичи, выходя из машины.- Жених твой, должно быть, заждался.

Лариса замолчала и, по-детски надув губы, глядя в спину уходящему, стала разбираться в том, что было сказано не так и от чего получился прокол.

Войдя к себе в квартиру, Степан не стал зажигать свет. Пройдя на кухню, посмотрел в окно. Машина стояла у подъезда.

- Припрётся. Придумает предлог и позвонит,- сделал вывод он из увиденного.

Из неплотно закрытого крана громко капала вода. Подойдя к раковине, он завернул кран. Постоял с минуту в раздумье, а затем открыл холодную воду, склонился, и, подставив под струю ладонь, стал пить с руки. Вдруг ему показалось, что у входной двери послышались чьи-то шаги. Поспешно завернув кран, он прошёл в коридор и, подойдя к двери, прислушался. За дверью было тихо.

- Не кстати-то как, - сказал он вслух и прошёл в большую комнату.

Большая комната по праву называлась большой. Длина, ширина, высота - всё отвечало данному статусу. Обстановка в ней была аристократическая с уклоном в аскетизм. Кроме стола, растянувшегося во всю длину комнаты и двух дюжинстульев с высокими резными спинками, его окружавшими, в ней ничего не было. Истол, и стулья при ярком свете луны были хорошо видны, как и то, что люстра была разбита и лежит на полу, а на её месте, на добротном, в палец толщиной, железном крюке, висит кривая верёвочная петля.

Войдя в комнату, Степан остановился, поднял голову и посмотрел на неё. Взор был спокоен. Он смотрел на петлю так, как смотрел бы на человека, с которым предстоит сделать одно общее дело. Насмотревшись, принялся прохаживаться вокруг стола, погрузившись в глубокую задумчивость. Под подошвами хрустели осколки разбитой люстры, задеваемые при неосторожной ходьбе стулья огрызались неприятным визгом. Всё это тянулось и, казалось, не будет ходьбе конца, когда, наконец, один стул, вышел из строя и преградив дорогу, заставил Степана остановиться.

"Стало быть, время",- решил Степан, ставя стул на стол.

Вытерев со лба вдруг выступивший пот, он вышел на кухню. Забыв про осторожность, включил свет, подошёл к кухонному столику и, оторвав от лежащей на нём газеты клочок, стал что-то писать валявшимся подле простым карандашом. Желая перечесть написанное, взял клочок в свободную от карандаша руку и поднёс его близко к глазам, до конца не привыкшим к свету и от этого щурившимся. Не удовлетворившись написанным, он, скомкав, бросил клочок на пол и, не забыв выключить свет, вернулся в комнату.

Энергично взобравшись на стол, затем на стул, Степан выпрямился в полный рост и сунул голову в петлю. Простояв с головою в петле полминуты, он так же энергично высвободил голову, слез со стула и побежал на кухню попить воды. Напившись и взяв с собою до краёв наполненный стакан, он вернулся к верёвке. Закрыв форточку, чтобы не слышать шороха листьев и отпив из принесённого стакана половину, он снова залез в петлю. Не успела вода в стакане успокоиться, как случилось нечто непредвиденное, ноги судорожно заходили ходуном, рискуя опрокинуть стул раньше времени. Руки, испугавшись, что это произойдёт, в ту же секунду схватились за верёвку над головой. Но всё обошлось благополучно, судорога исчезла так же внезапно, как и появились. Вслед за этим Степан почувствовал, как по спине и по груди, как бы сами собой, побежали многочисленные струйки пота. Лицо вдруг в одно мгновение вспотело настолько, что с бровей, подбородка и кончика носа стали падать крупные капли, а лоб и щёки, казалось, покрылись толстым слоем масла.

Он часто задышал и вдруг, так же неожиданно, как дрожь в ногах, а за ней обильный пот, обнаружилась внезапная нехватка воздуха. Скаждой секундой ощущалась всё сильней, и это несмотря на то, что он всеми силами старался захватить его как можно больше, загоняя воздух в лёгкие резкими вдохами. Дыхание сделалось прерывистым, сбивалось кашлем и походило на спазмы. Тошнота, так же неожиданно появившаяся в верхней части живота, подкатывала комом к горлу. Рвота казалась неизбежной и должна была наступить вот-вот. Веки стали свинцовыми и смежились с такой силой, что было ясно, больше не разомкнутся, глаза словно провалились в глубокую, тёмную, горячую яму. Ноги онемели, стали ватными и совершенно не ощущались, было непонятно на чём он стоит. Руки, обессилев, безвольно пали. Шея, единственно сохранившая чувствительность, ощущала на себе что-то прочное и холодное.

- Верёвка,- подсказал чей-то голос со стороны.

- Верёвка,- повторил Степан мысленно, шевеля при этом сухими губами.

- Это просто. За тобой только шаг,- снова сказал голос со стороны.- Всё остальное мы сделаем сами.

- Кто вы?- Спросили его губы.

Голос не ответил, а спокойно и твёрдо повторял своё:

- Шагай,мы ждём, - и, почувствовав покорство, стал даже приказывать. - Ну, же! Шаго-ом марш!

Губы Степана задрожали, и, прилипая одна к другой, как два безжизненных осенних листа, повинуясь, ответили:

- Я скоро, сейчас, подождите.

И действительно, словно получив приказ, ноги из ватных превратились в каменные и, не сгибаясь, поползли к краю стула.

- Сейчас, подождите, я скоро, - шептали губы, с болью соприкасаясь, и этим шёпотом двигая ноги.

На каждое слово делался шаг, даже не шаг, шажок. Делался, делался, делался. Всё ближе и ближе пододвигая тело к краю. Ивдруг, в бесчувственную голову Степана молотком ударила и молоком разлилась какая-то удивительно красивая, до боли знакомая музыка. Она звучала громко, отчётливо, с той особенной обострённой ясностью, с которой он никогда ничего не слышал. Это показалось ему странным, и помешало тотчас вспомнить и определить, откуда она. А вспомнить почему-то было необходимо, и он стал напряжённо вспоминать и думать о том, что это могла быть за музыка, и где он прежде мог её слышать. Но вместо мыслей в голове, как на экране, он увидел слепящую взор синеву, и было непонятно, что это? Море ли это, небо, цветущее поле, или быть может всё вместе взятое, слившееся в его воображении и представшее внутреннему взору в единстве своём. Вдруг он вздрогнул, озноб молнией прошиб его тело. Всё исчезло.

"Так вот почему мне нужно было вспомнить эту музыку",- подумал Степан, легко раскрывая глаза.

Он вспомнил. Музыкой было не что иное, как приветствие, придуманное болельщиками для поддержки своей команды, а исполнялось оно в данный момент посредством многократных нажатий на его звонок. Аиначе говоря, кто-то давно домогался, чтобы его впустили.

- А кто же, как не Лариса? Она, да с ночевкой,- сказал голос со стороны, как бы продолжая ещё не оформившуюся в голове Степана мысль.

- Дзынь-дзынь... дзынь-дзынь-дзынь... дзынь-дзынь-дзынь-дзынь... дзынь-дзынь!- В очередной раз зазвенело в его ушах и, не успев закончиться, тут же повторилось.

- Она,- подтвердил голос со стороны и, забравшись Степану в голову, загудел в ней колоколом, - Она! На! На!

До боли в горле захотелось пить. На подоконнике, в стакане, заманчиво блестела вода. Ослабив петелечку и высунув из неё голову, Степан осторожно погладил шею и, совершенно убедившись в том, что он свободен от петли, стал слезать со стула. Для чего присел, снял сначала одну ногу и хотел её поставить на стол, что бы оперевшись на неё, снять затем со стула вторую. Но, сняв первую, понял, что оставшаяся нетвёрдо стоит и попытался снятую ногу вернуть на место, из-за чего только окончательно потерял равновесие и всем телом, вместе с непослушными ногами, кубарем полетел вниз, ударившись головой и об стол и об пол.

Сняв с подоконника дрожащими руками стакан и глотая, ставшую сладкой, воду, он с удивлением заметил, что сидит на усыпанном осколками полу, и впервые видит, как это красиво. Влунном свете осколки блестели и походили на звёзды, горстями рассыпанные по небосклону.

- Сейчас, сейчас,- думал Степан про себя, стуча зубами о стеклянную стенку стакана, слушая неумолкающие звонки. - Ты у меня заваришь крепкий.

Всклокоченный, злой, оглушённый звонками, готовый с порога гнать взашей, Степан распахнул входную дверь и вместо предполагаемой Ларисы, увидел нечто неожиданное. Композицию, состоящую из трёх самостоятельных фигур. Центральная, самая несовершенная, похожая на живого человека, увидев его, стала тыкать ему в грудь пальцем и громко смеяться. Перестав тыкать и не переставая смеяться, она взяла в руки две другие фигуры, напоминавшие авоськи с бутылками пива и пошла прямо на него. Степан посторонился.

- А я у генерала сидел!- Донеслось с кухни.- Пришлось с ним водочку выпить. Мы слышали, как ты пришёл, да неудобно было сразу же из-за стола бежать. Ты только не грусти.- Он снова засмеялся.- Я сейчас тебе стол накрою, не хуже генеральского!

С этими словами пришедший открыл холодильник и стал в него ставить бутылки из авосек.

- А я поначалу думал- ехать к тебе или не ехать? Вон тут у тебя, как раз по теме, селёдочка. Сейчас запируем!

Он снова засмеялся и, достав из холодильника круглую, плоскую, жестяную банку, приладил к ней нож и стал открывать.

Всё кипело и спорилось в его руках. Степан не знал молодого человека, но гость, живой и предприимчивый, должно быть знал его, коль скоро сумел так войти и так расторопно хозяйничать. Сделав такое заключение, забыв закрыть входную дверь, забыв убрать с крюка верёвку, он пошёл в спальню и, не раздеваясь, лёг на кровать поверх покрывала.

Спать не хотелось, во всём теле чувствовалась неприятная усталость, похожая на боль, которая заснуть не давала. За короткое время Степан успел вспотеть и просохнуть, его бил озноб, смоченные потом волосы присохли, приклеились ко лбу. Перед глазами мелькали живые картины из прожитой жизни, случайные, давно забытые, эпизоды из раннего детства. Предстал во всех красках день его отъезда из деревни. Отец в новом сером костюме, мама, с утра нарядившая его в городскую одежду, плачущая, уговаривающая ехать с отцом в город. Она обманывает его, говорит, что поедет с ним, путаясь, забываясь, тут же уверяет, что приедет на следующий день. Аон слушает её и уже знает, что не поедет она с ним и не приедет на следующий день.

Сосед, его сверстник, Илюшка, сказал ему накануне, узнав от своих родителей, что мама и папа его теперь разведены, что у папы в городе новая жена, и что папа, желающий сделать из него человека, берёт его с собой в город. Стоит солнечный день. Они втроём идут по дороге, разделяющей поле цветущего льна, он видит большую, блестящую машину, спрашивает что-то у отца и кидается к ней. Несётся, к этому блестящему чуду, оставляя за спиной и маму, и деревню, и всё своё деревенское детство. Слыша радостное отцовское: "тихо, ты, чёртушка" и мамино "осторожно".

Он видел свою прежнюю, принадлежавшую Галине Андреевне, городскую квартиру, в которую приехал из деревни.. Исаму Галину Андреевну, называвшую себя его мачехой, всякий раз смеявшуюся, когда так называл её он. Бледная, болезненная, очень добрая, она называла его по имени отчеству, постоянно причёсывала и учила играть на рояле. Вспомнился вечер в конце лета, когда на ночь глядя, после сильного дождя, он просился гулять, и, боясь, что не отпустят, сказал: "мама в деревне всегда разрешала гулять". Галина Андреевна, грустно улыбнувшись, поцеловала его и отпустила, а через неделю умерла.

Степан приподнялся и заложил руки за голову.

"Изачем всё это вспоминается?", - подумал он и увлёкся новыми образами.

Вспомнился день похорон. Втот день он проснулся оттого, что громко тикали часы, и кто-то тихо говорил на кухне. Он встал с кровати и пошёл смотреть- кто там. На кухне было много женщин, все в чёрном, он никого из них не знал. Испугавшись, он почему-то решил, что они его зарежут и съедят. Ктому времени уже болел, и находился в бреду. Побежал в комнату, где стоял гроб с Галиной Андреевной и спрятался за ним. Вкомнату вошёл отец, достал из шкафчика графинчик с водкой и сделал несколько глотков. Степан хотел позвать его, сказать, что на кухне чужие люди, предупредить, чтобы он успел спрятаться, а иначе они съедят его, но не успел. Вкоридоре послышался стук каблучков и в комнату, с ножом в руках, вошла одна из женщин, одетых в чёрное. Сзамиранием сердца ждал Степан того момента, когда она зарежет отца и станет его есть. Отец её боялся, Степан видел, что как только зазвучали в коридоре каблучки, отец спрятал графинчик и притворился жалким. Но, она не съела его, и не зарезала. После нескольких секунд молчания и переглядок, отец стал целовать эту женщину и мять её в своих руках, как тряпочную куклу. Она же вскоре стала третьей женой отца, а ему новой мачехой. Это была родная сестра Галины Андреевны, в отличие от той- красивая, но недалёкая. Как-то при Фёдоре дала яблоко и сказала: "ешь один, никому не давай".

"Да это же Станислав!- Вскрикнул он про себя.- И как я мог забыть? Это Стасик Случезподпишев. Родственник последней мачехи. Племянник первого её мужа".

Четыре года назад Стасик приехал в Москву и жил у него две недели до поступления в институт. В какой институт тот поступил, Степан так и не знал. Стех пор Станислав только звонил изредка и вдруг приехал.

- Ты, что здесь? Уснул, что ли? То вешаться собрался, то уснул. - Раздался вдруг голос Стасика, вошедшего в комнату и остановившегося в дверях.

- Нет, Станислав, не сплю,- намеренно называя родственника по имени, ответил Степан. На что узнанный даже внимания не обратил.

- Ну... Это... Тогда, пойдём. Всё готово,- забормотал Стасик и, зазывающе махнув рукой, вышел.

По его уходу Степана охватило неприятное чувство. Стыдно было за то, что забыл убрать следы неудачной попытки. Да, к тому же, теперь, когда ореол неизвестности над головой пришельца рассеялся и личность его была установлена, захотелось прогнать незваного гостя в шею, так же как хотел прогнать Ларису. Или же уйти из дома самому, так как ощущал непреодолимую потребность побыть одному. Но, вместо этого Степан встал с кровати и пошёл к Стасику.

Войдя в большую комнату, он увидел, что пол в ней тщательно выметен, на крюке вместо петли висит люстра, прежде лежавшая на полу, и не просто висит, а горят все лампы, освещая ярким светом комнату и накрытый стол.

- Ну, как оно? Принимается работа?- Спросил Стасик, плохо стоявший на ногах.

Степан промолчал. Не дождавшись ответа, кинув зад свой на стул, Стасик, посмеиваясь, с особым удовольствием стал рассказывать о своём походе за лампочками к генералу. Как тот, не найдя у себя, посмотрев даже в книгах, подразумевалось, что между страниц, повёз его на лифте к вертолётному инженеру с завода Миля. Как там они не смели отказываться и пили из больших хрустальных "фурджеров". Как генерал остался у инженера, а он с лампочками за пазухой от них удрал. После чего Степану щедрым жестом предлагалось присаживаться за стол и начинать пировать.

Степан сел за стол, взял чёрный хлеб и, отломив маленький кусочек, стал медленно его пережёвывать. Ему не показалось странным, что его родственник вместо того, чтобы устроиться на кухне, привёл в порядок комнату, взял под трапезу самый большой стол. Что, незаметно для себя, пролежал на кровати два часа, совсем не слыша, как Станислав, всякий раз входя и выходя из квартиры, проходил мимо его двери.

Глядя на незваного гостя, Степан чувствовал, что тот имеет какое-то явное преимущество перед ним, то, что давно уже в нём самом отсутствует. "Что же это?Что? - Мысленно спросил он у себя, и тут же ответил.- Страстное, слепое, ненасытное желание жить. Если бы ему предложили быть червём, или не быть вовсе, он без сомнения выбрал бы червя".

Степан, сам того не замечая, смотрел на гостя с ненавистью, впрочем, гостю было всё равно, как на него смотрели. Выпив одну за другой две бутылки пива, Стасик, не без труда, встал, взял в руки третью бутылку и перед тем, как и её отправить в утробу, решил сказать тост:

- За нас с тобой!- Произнёс он торжественно.

Выпив, пожелал "грохнуть её об пол", но передумал.

- Жаль, что нельзя,- грустно сказал он,- а надо бы.

Степан не пил, на вопросы Стасика не отвечал, стал демонстративно не замечать его, что родственника совершенно не смущало. За следующие полчаса, с селёдкой и отваренной в мундире картошкой, родственник в одиночку выпил семь бутылок, трижды отлучаясь на короткое время из комнаты и трижды возвращаясь после этих отлучек, с расстегнутыми штанами. Входя в комнату, он тотчас замечал непорядок в своём туалете и устранял его. Опростав восьмую бутылку, он неожиданно заплакал и стал жаловаться на свою жизнь. Степан встал из-за стола и вышел на балкон. Следом за ним на балкон прибежал и Стасик. Балкон выходил во двор, погрузившийся в сон, и лишь на небе ярко светилась половинка луны и в доме напротив горела лампа в одном окне, наглухо зашторенном. Постояв с минуту в молчании и посмотрев на освещённый прямоугольник окна, оживившийся родственник предложил:

- А что, Степан, давай девок вызовем?

Стасик засмеялся, глядя на неприязненно смотрящего в его сторону Степана, и пошёл к телефону. Долго ждать ему не пришлось, там, куда он звонил, очень скоро подняли трубку.

- Здравствуйте,- сказал он притворно ласковым голосом.- Что делаем? Гости? Понятненько. Ак нам в гости не хотите? А то мы сидим тут, понимаете ли, вдвоём, ха-ха... Да, да. Нет, с братом. Ну, давай, не тяни сопли. Бери кого-нибудь и приезжайте. Ладно, знаем. Чего поздно? Ну, понятно, понятно. Давай поговори с подругами, я через пятнадцать минут перезвоню. Он положил трубку и, посмотрев на ручные часы, присвистнул.

- Полчетвёртого! Ну, и задачку ты мне задал,- сказал он, обращаясь к Степану и приговаривая себе под нос.- Ничего, приедут девки, они выезды любят.

Не дожидаясь, пока пройдёт пятнадцать минут, снова снял трубку и стал звонить.

- Ало? Алё? Это я. Ну, что? Как? Плохо! Плохо, говорю. Придумай что-нибудь. Какие мои друзья? Да, нет у меня таких друзей. Какой ещё Вадим и Гена. Наплюй на них, приезжай! У нас здесь стол. Вино, водка, шоколад, есть и конфеты. Что? Красное? Да. Красное вино есть, хорошее. Давай, ищи подругу и... Ну, что ещё? Говори громче, не разобрать. А? Смотри. Смотри, будешь локти потом кусать. А,что я? У меня всё есть. Всё под рукой. Захотел красного вина, налил и выпил. Ну, сходи, поищи, скажи музыка. Расскажи, какой стол, скажи, встретят и за такси заплатят. Что? Ну, и дура! Дура, говорю. Ты дура, а кто ещё? Обиделась? Чего молчишь? Ладно, в другой раз позвоню.

Положив трубку, Стасик зевнул, в его глазах появились ко сну зовущие слёзы.

- Слишком поздно. Надо было раньше звонить,- повторил он чужие слова и ушёл на кухню.

Оттуда он притащил старый надувной матрас, привезённый вместе с пивом, на котором намеревался теперь спать, и, развернув его, принялся надувать. По мере заполнения матраса углекислыми газами Стасика, выяснилось, что прорезиненное ложе имеет в себе дефект. От времени один из швов, разделяющих матрас на равномерные продольные полосы, разошёлся и дал возможность двум центральным соединиться в одну, единую, при надувании заметно выпиравшую над всеми остальными. Говоря иначе, по центру матраса проходила настоящая гора, исключающая всякую возможность спать, или просто лежать на нём. Не смущаясь этим неудобством, заткнув надувное отверстие специальной пробкой, сказав заученное с детства: "спокойной ночи", Стасик удалился на кухню, где кинув матрас на пол и взобравшись на него, уснул, как ни в чём не бывало.

Степан стоял на балконе, забыв о родственнике, и не заметил, как тот ушёл спать. Светало, тихо гасли звёзды на утреннем небе. Густая, чёрная тьма, заполнявшая пространство двора стала серой, и постепенно сменилась густой синевой. Синева, в свою очередь, с каждым мгновением становилась прозрачней и, наконец, в прозрачности растворилась. Тишина, хранившаяся под покровом ночи, теперь была напугана хриплым собачьим лаем и безжалостно гонима проснувшимися птицами. Во двор, громко кашляя, с метлою на плече вышел дворник. Лениво прошёлся он по своему участку, не снимая метлы с плеча, закурил, и у вышедшего из подъезда мужчины, очень громко спросил:

- Куды, Матрёныч, в такую рань?

Не выспавшийся мужчина, решивший сначала промолчать, дойдя до арки, басом ответил:

- Куды, да куды... На праздник, бёноть!

Слова, сказанные со злобой, взбодрили дворника и были им восприняты со смехом.

- На праздник - это хорошо! Праздник- дело хорошее,- сквозь смех, говорил он пустому двору, и, сняв с плеча метлу, стал нежно подметать асфальт.

Вдоме напротив погасло окно. Взглянув ещё раз на проснувшийся двор и потирая озябшие плечи, Степан ушёл с балкона.