История эта произошла в конце двадцатого столетия с актером одного из московских театров, Глебом Хлебовым.
В понедельник утром Глеб вышел на кухню напиться холодной воды из-под крана, да так и остолбенел: на раковине, у самого крана, стоял на задних лапках таракан и, как Глебу померещилось, подмигивал ему левым глазом.
Казалось бы, чему удивляться, дом старый, а тараканы, они и в новых домах не редкость. Но за все сорок лет, что Глеб здесь прожил, тараканы в их доме не водились. Во всех окружающих строениях - поликлинике, школе, детском саду, не говоря уж о магазинах и помойках, тараканы жили, а в их доме - нет. Даже когда на лестничных площадках стояли баки для сбора пищевых отходов. Мыши, клопы, муравьи жили, а тараканов не было. А теперь, судя по этому рыжему бесстрашному наглецу, появились.
Глеб сразу сообразил, что виноваты новые соседи, жильцы, вселившиеся накануне в четырнадцатиметровую комнату, освободившуюся после смерти старичка Козырева.
Не успел Глеб подумать о соседях, как тотчас на кухню вышли и они собственной персоной. Муж и жена, очень похожие друг на друга, карикатурно полные, видимо, только что проснувшиеся. Муж был в одних трусах, так сказать, по-домашнему, жена с распущенными нечесаными волосами и в одной ночной рубашке.
Поначалу мелькнувшая в голове у Хлебова мысль извиниться за свой затрапезный вид, - он был в спортивных штанах и майке, - как-то сразу за ненужностью исчезла.
- Давайте знакомиться, - сказал скрипучим сиплым голосом новый сосед и протянул для рукопожатия огромную лапу. - Крошкины. Густав и Глафира.
- Хлебов, - представился Глеб, пожимая вялую липкую руку и, заметив вдруг гору грязной посуды, в раковине, уточнил:
- Как? Как вас зовут? Простите, не расслышал.
- Глафира, - игриво отозвалась Крошкина. - Помните фильм "Свинарка и пастух"?
- Да-да. Свинарка! - пожимая зачем-то и ей руку, сказал Глеб и поспешил к себе в комнату.
2
Далее все пошло-поехало как по накатанной. Позвонила Грета Сергеевна, заведующая постановочной частью театра, в котором он служил, и сообщила, что пришел новый режиссер и объявлен общий сбор труппы. А ведь у Хлебова сегодня был выходной, и Глеб собирался сходить с Евой в зоопарк, по настоятельной просьбе последней.
Нового очередного режиссера звали Фридрихом Фридриховичем Прусаковым. Этот человек был очень странно одет и, если можно так выразиться, походил на какого-то отрицательного персонажа из сказочного спектакля для детей. Нелепый вид удачно дополняли выстриженные под ёжик и выкрашенные хной волосы. Острые рыжие брови далеко выдававшиеся за пределы лица, и бледно-зеленые, выпученные, болезненно воспаленные глаза. Рыжие усищи под длинным носом, как две сабли, огнем горящие в лучах солнца, так же, как и брови, торчали в разные стороны, того и гляди, обрежешься об них. Сказочный злодей, ни дать, ни взять. И одет был соответственно. Не по росту длинный пиджак ржавого цвета, в черную полосочку. Черная жилетка, вплотную облегающая брюшко, черные коротковатые брюки со стрелками, облегающие жирные ляжки, носки болотного цвета и остроносые коричневые туфли на высоких каблуках. Одним словом, натуральный клоун в гриме и реквизите перед выходом на арену, а не театральный режиссер.
Кто он? Что поставил? Откуда? Никто ничего не знал. А сам он об этом предусмотрительно помалкивал, сохраняя интерес к своей персоне и загадочность. Зато сразу же сообщил о том, что намерен ставить произведение Франца Кафки "Превращение". И на главную роль назначил Глеба Хлебова, который "засиделся на скамейке запасных", "изнывает на вторых ролях" и прочее, прочее.
Все это походило на кошмарный сон. Утром, только проснулся, на кухне встретил его таракан. Пришел в театр, тут другой таракан, в человеческом обличье предлагает ему самому сыграть, "попробовать свои силы" в роли насекомого, жука, собственно говоря, того же таракана.
После того, как Прусаков объявил, что к репетиции они приступают немедленно, Хлебов понял, что ненавидит Прусакова, ненавидит Кафку и ненавидит таракана, которого ему придется играть. "Он явно из тех недалеких людей, - думал Хлебов о Фридрихе Фридриховиче, - что нахватались поверхностных знаний и ничего из себя толком не представляют. Не являясь по сути своей режиссером, он только играет роль режиссера, но делать нечего, главная роль, надо терпеть".
Мучения начались с того, что все участвующие в постановке лица прочли текст. Прусаков возбуждённо бегал перед актерской группой, усы и брови его стояли дыбом. Он рассказывал о том, какое это гениальное произведение, что оно о культуре двадцатого века, о культуре разложения, о предощущении грядущей войны, о том, что действие гениально продумано.
Актеры слушали, поддакивали: "Да, да! Гениально!", а Хлебов думал: "Какой урод. И чем мне в течение трех месяцев заниматься? Пойди, скажи Прусакову, что он кретин. Нет. Это может сказать "народный" или премьерша Ведмицкая, жена директора театра, да и то всегда это кончается драматически, режиссер всегда побеждает".
Победил режиссер и на этот раз, всех отпустил, кроме Хлебова. Оставил его одного в огромном зале. Глеб грустно посмотрел в окно, предчувствуя, что сейчас начнется какая-то гадость. Прусаков, потирая руки, сказал:
- Теперь сыграем этюд.
Это было самое страшное.
Актер всегда цепляется за текст. Когда текст выучен, тогда вроде как что-то понятно. До того, как Прусаков предложил сыграть этюд, Хлебов посмотрел рассказ и увидел, что он громадный, в нём дикое количество диалогов, а у него главная роль и ни одного слова. То есть он должен лежать или сидеть и что-то показывать. А для любого актера это самое страшное. Текст для актера самое главное. За текстом он спасается, прячется, а тут не было текста, не за что было спрятаться, спасения не предвиделось.
Когда актеру на сцене делать нечего, он начинает закуривать. Прусаков дал установку не закуривать, не садиться.
Хлебов посмотрел на Прусакова со страхом и, справившись с внезапно накинувшимся на него кашлем, голосом, исполненным трагизма и обреченности, спросил:
- Так. Что играть?
- Ну, как что? Вот. Жука, - возмутился Прусаков. - Сейчас Вам просто сыграть нужно.
- Это понятно.
- Ну, так играйте. Попробуйте. Попробуйте представить себе. Перевоплотитесь, подвигайтесь, посуществуйте вот здесь, в этом пространстве. У Вас дома есть тараканы?
- Да, появились. А откуда Вы знаете?
- Это не важно. Вы их помните визуально? Попробуйте изобразить.
Хлебов почувствовал себя голым.
- Ну что же Вы? - капризно поинтересовался Прусаков. - Хорошо. Лягте на спину. Там есть такая мизансцена, когда герой падает с кровати на пол на спину и не может перевернуться.
Хлебов со вздохом лег на спину.
- Там есть фраза, - продолжал Прусаков, - "насекомое падает на спину и пытается перевернуться, махая лапками". Вот, написано: "махая восемью лапками". Ну-ка, Глеб, давайте попробуем.
Бедный Хлебов, кряхтя и тужась, принялся махать руками и ногами.
- Нет. Стоп, Глеб, - почти закричал Прусаков, восприняв движения рук и ног актера как личную обиду. - Не надо дурачиться! Я смотрю и вижу, что у тебя их всего четыре. Четыре конечности. Причем, две руки и две ноги.
- Да, конечно четыре. Откуда...
- Нет. Ты должен так махать руками и ногами, чтобы я увидел, что у тебя не четыре, а восемь конечностей. Понимаешь?
- Мне это нужно представить?
- Представить. Прежде всего, представить, а потом уже и сделать так, чтобы я их мог увидеть. Сейчас у тебя их четыре. Длинные, красивые, но это не то. Они, во-первых, должны стать короткими. Ты меня понимаешь?
Двухметровый артист Хлебов стал изощряться. Прусаков его опять остановил.
- Нет, Глеб. Понимаешь.... Как бы.... А ну-ка, пошевели пальцами на руках и на ногах.
Хлебов пробовал шевелить, но у него ничего не получалось, и вдруг Глеб вспомнил жуткого рыжего таракана, которого он раздавил сегодня утром, как тот лежал беспомощно на спине и дрыгал лапками.
- Вот, вот, вот, вот. Что-то начало получаться, - залепетал Прусаков.
- Нет, - завопил Глеб и вскочил на ноги,- не могу!
- Почему?
- Я не понимаю, - стал лукавить и защищаться актер, - не чувствую зерна роли.
- Ничего, - успокоил его Прусаков, - нам спешить некуда. Главный режиссер нам разрешил репетировать три месяца, потом отпуск. Во время отпуска мы с Вами тоже встречаться будем. Ведь мы будем, Глеб, с Вами встречаться?
- Будем, - обречённо пообещал Хлебов, понимая, что у него нет выбора.
3
После репетиции Хлебов зашел в специализированный магазин и купил средство против тараканов. Продавец его инструктировал:
- Насыплешь этот порошок за плиту, за холодильник, под мойку, в вытяжку положи, под коврик при входе тоже не забудь, - это излюбленные места тараканов. Через день, когда сожрут, они одуреют от этой отравы и все вылезут на потолок. С потолка ты их пылесосом уберешь, и все дела. Самое универсальное средство. Избавит от тараканов без лишнего труда.
Вечером того же дня Хлебов сидел дома у своей невесты Евы Войцеховской. Она была актрисой того же театра, где служил Глеб. Он рассказывал ей, отсутствовавшей на общем сборе труппы, о новом режиссере и прошедшей репетиции.
Глеб смеялся с Евой над новым режиссером.
- А усы, - говорил Хлебов, - как у Сальвадора Дали. И пиджак о жилетку трется, издавая противный звук, как будто у него под пиджаком спрятаны чешуйчатые крылышки.
- Не верю, - смеялась Ева.
- Давай-давай, "Станиславский"! Придешь - сама увидишь: настоящий таракан.
4
Глеб провел весь комплекс мер по уничтожению тараканов, но положительными результатами травли порадоваться ему не пришлось. Утром следующего дня на глаза ему попались живые их представители. Причем совсем не одуревшие и на потолок лезть, как обещал продавец отравы, не собирающиеся. Один прогуливался у хлебницы, другой в наглую, среди бела дня сидел на краю раковины и убежал только тогда, когда увидел актера. Бежал он лениво, медленно, но вовсе не болезненно, не на последнем издыхании. И тот, что прохаживался у хлебницы, театрально шевеля усами, демонстрировал не только хорошее здоровье, но и как показалось Хлебову, превосходнейшее настроение.
Вред от всей этой дезинфекции, похоже, достался ему одному. А тут и вовсе произошло нечто вызывающее. Устав напоминать Крошкиным, чтобы не складывали свою грязную посуду в общую раковину, он решил взять да и помыть их тарелки, с целью пристыдить. Глеб открыл воду, взял губку с раковины, а на ней, на этой губке, как на сходке воровской, двадцать тараканов. Он отшвырнул губку на пол, и все они неспешно разбежались, можно сказать, разошлись. Хлебов так расстроился, что передумал мыть посуду. Завернул кран с водой и пошел к себе в комнату.
Собственно, сами по себе тараканы не мучили бы его так, если бы ни одно обстоятельство. Дело в том, что как раз накануне их появления он решил начать новую жизнь, в которой не будет места злу. Решил жить ни на кого не ожесточаясь. И свято уверовал в то, что может добиться огромных результатов в вопросе самосовершенствования. И тут вдруг эти тараканы! И теперь даже не стояло вопроса: "Убивать их или нет?". Он при одном только виде этих насекомых мгновенно свирепел, лицо становилось свекольного цвета и уже ни о какой любви, ни о каком смирении не могло быть и речи.
Вот эти терзания, эти внутренние противоречия очень сильно его огорчали. Казалось бы, только он приготовился к тому, чтобы любить весь мир, всю живность, всех пташек, всех малых жучков-паучков, как вдруг - тараканы. И отвратительнее всего было то, что буквально за три дня до появления тараканов, а в театре Прусакова, одержимого идеей сделать из него каракатицу, он, выпивая с актером Смаковым, учил последнего, что всякая крошечная мошка - суть творение Божье и что в многообразии жизней и заключается любовь Всевышнего к своим созданиям. Учил Смакова тому, что каждую мошку нужно любить и только тогда с миром станешь един и обретешь покой, умиротворение и благодать.
Правильные слова Глеб говорил, и даже Смаков не спорил, задумался (до этого он ел жуков из бравады и этим хвастался: "что тебе чернослив в шоколаде"), а уже через три дня на голову Хлебова свалились такие беды, такие испытания: тараканы, Крошкины, Прусаков и ненавистная роль насекомого.
- Неужели и этих подлых тварей тоже создал Господь Бог? - спрашивал себя Хлебов и все более стал склоняться к теории Дарвина и его варианту появления человека на земле. Очень скоро стал ненавидеть не только тараканов, но и всех окружающих, как произошедших из тараканов путем эволюции. О чем, собственно, красноречиво свидетельствовал режиссер Прусаков. Фридрих Фридрихович был зримым воплощением таракана в человеческом обличье. В этом Хлебов уже и не сомневался.
Однако нельзя было сидеть, сложа руки, нужно было бороться. Не откладывая в дальний ящик намерение раз и навсегда разделаться с тараканами, Хлебов решил им устроить Варфоломеевскую ночь. Завел будильник на три часа ночи, встал по звонку, выскочил на кухню и, включив свет, открыл свою кровавую охоту.
Убил штук шесть маленьких тараканов, двух больших, очень хитрых и ловких, причем бил их и доской, на которой резал колбасу и ершиком, которым мыл банки изнутри и пальцами давил и топтал ногами. То есть в ход шли все силы и все подручные средства.
Покойные тараканы показали перед смертью чудеса изворотливости и жизнелюбия. Опять же в смекалке нельзя было им отказать. Они бежали, петляя по открытому пространству, затаиваясь за ножками табурета, прячась в щель между стеной и плинтусом, прыгали, крутились и вертелись, как волчки.
Это были совсем не такие насекомые, представителя которых Хлебов должен был воплотить на сцене. Это были хитрые, наглые, безжалостные твари и убивать их совсем было не жалко. Из щели актер их выжигал пламенем зажженной спички, дул на разгоревшееся пламя, а далее выскочивших из укрытия тараканов бил всем вышеперечисленным подручным инструментом до тех пор, пока тараканы не переставали показывать пусть даже малейшие признаки жизни. "Если лапа дергается, значит, еще жив".
Уже под утро повезло ему напасть на неуклюжую, здоровую тараканью самку, тащившую в себе огромное яйцо с потомством. Он глазам своим не поверил. Казалось, совсем легкая добыча. Но Глебу не повезло. То ли оттого, что от радости руки дрожали, то ли оттого, что после ночи бессонной под утро уже глаза не так хорошо стали видеть, но все его удары не имели успеха.
Самка таракана спряталась за плинтус и уползла за громоздкий кухонный стол Крошкиных, - знала, где прятаться. Актер высматривал ее, стерег. Из-под стола Крошкиных вынул мешочек с алебастром и металлический гнущийся шланг для прочистки водопровода. "Приобрели, видимо, для того, чтобы не зависеть от слесарей, - решил Глеб, - должно быть, Густав купил. Надо будет все же им, "чистюлям", посуду помыть". И все смотрел под стол и сторожил.
Следил за ней даже тогда, когда мыл Крошкиным посуду. " А вдруг? - думал Глеб, складывая чистые тарелки в стопку, - а вдруг у них совесть появится? Вдруг подумают о том, что не одни живут и нельзя общественную раковину захламлять своей грязной посудой".
И еще раз появилась тараканья самка. Глеб не поверил своему счастью. Бил в нее, бил по ней, громил изо всех орудий, но опять мимо. Природа охраняет и бережет матерей во всех проявлениях.
Спать Глебов лег в шесть утра. В семь разбудил его стук в дверь, стучала соседка.
- Спасибо Вам, что посуду помыли, - говорила Глафира, - вот, возьмите. Вчера с мужем в гостях были, с собой нам дали "селедку под шубой", она слегка с кислинкой, надо было бы сразу в холодильник поставить, а я недодумалась. Но ничего, есть можно. Приятного аппетита.
- Ну, что Вы, спасибо. Спасибо большое, - притворно-вежливо поблагодарил Хлебов и скрылся в своей комнате. Селедку тут же вместе с шубой завернул в тройную газету и положил в мешок с мусором. "Да, у кого совести нет, - подумал он, - у того она не проснётся. Придется все время за ними посуду мыть".
Глеб вошел в ванную комнату умыться, но увидел, что его там ждет сюрприз - пустое тараканье яйцо.
- Все-таки сбросила бомбу на Хиросиму, - со злобой сказал он и стал глазами по углам искать мамашу. И все не мог простить себе, что упустил тараканью самку. Когда брился, порезался.
С тех пор актер Хлебов взял себе за правило каждый день убивать хотя бы по одному таракану. Их присутствие делало Хлебова совершенно больным. Все свободное время он тратил на то, чтобы заглядывать в щели, сидя на репетиции, думал о том, что они плодятся и что неплохо бы их теперь убивать, а не тратить время попусту.
У служебного входа его ждали поклонники, говорили о своей любви к его творчеству, а он слушал их в полуха и в это время думал о том таракане, который убежал от его горящей спички и спрятался под раковиной.
Все мысли Хлебова были теперь о тараканах, он ходил в читальный зал районной библиотеки, интересовался специальной литературой о тараканах, покупал дорогие отравы и ловушки всех видов и сортов. Ночью спать не мог, ставил будильник на час, на два часа ночи, с целью застать тараканов врасплох, просыпался по звонку будильника, выскакивал на кухню и бился с ними всеми средствами и изо всех сил.
Но все было тщетно. Уничтожить их до конца он не мог. При этом и сам нес заметные потери, получал ранения на фронте борьбы с тараканами. Ночью приготовил кипяток, чтобы ошпарить тараканов, кастрюлю поставил рядом с кроватью, прилег на пять минут, чтобы тараканы успокоились на кухне, и он мог воспользоваться фактором внезапности. Вскочил через пять минут и угодил ногой в кастрюлю с кипятком, обварился.
В борьбе был союзник, паук, живший на кухне. Как-то бросил он ему в паутину живого, но раненого таракана, паук его скрутил, спеленал и утащил к себе в закрома. Затем Глеб бросил ему мертвого, паук его не тронул, но ночью тоже утащил, спрятал.
И тут случилось следующее. Хлебов в очередной раз не выдержал, психанул и стал опрыскивать из баллончика дихлофосом все стены, все окна, все двери. После того, как успокоился, тронул пальцем паутину, но паук не отозвался, не выбежал, как это делал обыкновенно. Даже носа не высунул из укрытия своего. Не то погиб в "газовой атаке", не то эмигрировал. Остался Хлебов один на один с проклятым рыжим воинством.
5
А в театре его ждал ад не лучше домашнего. Там режиссер делал таракана из него, из Хлебова. Помимо репетиций, читая пространные лекции о системе Станиславского, о "вживании в образ" и растолковывая Хлебову смысл термина Константина Сергеевича "магическое "если бы".
Самому отказаться от главной роли у Хлебова не хватало сил. Видимо, такова актерская сущность, что даже от неприятной, невыносимой роли, от работы с антипатичным, ненавистным режиссером он отказаться не может. Хлебов решил попросить помощи у Молодова, главного режиссера их театра, сидевшего дома на больничном. Решил пойти к нему и попросить Эразма Эльпидифоровича об этой услуге, то есть, чтобы он своим волевым решением снял его, актера Хлебова с роли насекомого. Хлебову казалось, что Молодову легче будет переговорить об этом с Прусаковым, чем ему самому.
Эразму Эльпидифоровичу Молодову было девяносто три года, и он давно уже был лишь формальным руководителем театра, но все же власть, какая-никакая у него была. Именно на эти остатки власти и рассчитывал шагающий к нему Хлебов.
Молодов жил в однокомнатной квартире с внучкой и правнуком. Открыл дверь сам, и тут же, приставив палец к губам, и пояснив, что правнук спит, а мать его ушла в магазин, проводил Хлебова на кухню, прибавив к сказанному, что там им никто не помешает. Угостив Хлебова коньячком, Молодов тут же заговорил о наболевшем.
- Тоже мне, открыватели, - говорил главреж, - открыли новую теорию возникновения конфликта "Отцы и дети". А я всегда знал, что люди заводят семьи инстинктивно! Я это с пеленок знал. Сто лет прошло, а они для себя это только открыли. Каково? Рожают детей, будучи уже сложившимися, законченными эгоистами, а дети, они с рождения эгоисты и в результате этого существует постоянный и непрекращающийся конфликт между "отцами и детьми". Что в свою очередь является насущной необходимостью, непременным условием для развития детей, цивилизации, и для нормальной жизни тех же брюзжащих и брызгающихся слюною отцов. Без конфликта, без трения душами одну о другую нет жизни, нет движения, только смерть и болото. Ты, наверное, похвастаться пришел? Слышал-слышал, поздравляю. От чистого сердца поздравляю тебя с назначением на главную роль. Ну, что же ты? Давай не молчи, давай хвастайся.
- Да я, собственно, совсем и не рад этому назначению, - робко начал Хлебов. - Я не хвастаться, а жаловаться пришел. И отец мой, и мама моя очень сильно переживали из-за того, что я у них в такого "урода" превратился, в актеры пошел. Они никак не могли понять, что это за профессия. Отец говорил: "Ты взрослый, здоровый мужик, а наряжаешься в чужие платья, пудришь лицо, кривляешься, а они ведь тебе за это даже денег не платят". Родители очень переживали, хотели видеть меня инженером, приличным мужем, семьянином. У меня до сих пор сердце болит от одной мысли, что я им принес столько горя. Я всерьез считаю, что загнал их в могилу гораздо ранее того срока, который им был отпущен Господом Богом. Переживали они из-за меня очень сильно, не понимали меня. Положа руку на сердце, я и сам себя иногда спрашиваю: "Кто я? Зачем живу? Чем занимаюсь?". Постойте, так это Кафка почти что обо мне написал свое "Превращение". Кажется, я нашел зерно роли. Дело-то не в том, что он превратился в жука, а в том, что он больше не может быть инженером, а родители в другом качестве его не воспринимают. Я стал актером, а для них - насекомым. Ужасным, отвратительным, непонятным, к которому кроме брезгливости, ничего нельзя испытывать. Постойте, погодите, надо будет просто объяснить Прусакову, что не следует из меня делать каракатицу, у которой восемь лап. Для этой трагедии вполне достаточно двух рук и двух ног. Не внешнее сходство здесь нужно играть, а внутреннее. Будь я режиссером, я бы решил постановку иначе. Я бы сделал так. Все сначала ходят в лохмотьях и на четвереньках, у меня, то есть у главного героя, портфель в зубах. Он так же, как все, передвигается на четвереньках, на четвереньках ходит в контору. А когда с ним происходит превращение, он встает на ноги, надевает свежее белье, накрахмаленную белую сорочку, шикарный фрак, берет в руки трубу, играет на ней, великолепно танцует при этом. За спиной у него могут быть белые крылья, которые окружающие воспринимают, как панцирные крылышки насекомого. И все в ужасе. Не похож на них. И они мучают героя своей ненавистью, своим непониманием, в лучшем случае - своей жалостью. И успокаиваются только тогда, когда убивают его. Эту сказку нужно ставить, как быль, как вопль талантливого, гениального человека, погибающего от сострадания к своим близким. Я должен был умереть, видя страдания матери и отца, но я, как это в вашей древней теории про отцов и детей правильно сказано, был эгоистом и свел их в могилу.
- Ты об этом с Прусаковым своим говори, - огрызнулся Молодов.
- Ситуация складывается комическая, - продолжал Глеб. - Еще на первом курсе ГИТИСа я показывал этюд. Очень смешной, всем нравился. Этюд такой. Я возвращаюсь домой уставший, медленно снимаю с себя плащ, хочу почистить ботинки, беру из обувного стеллажа щетку, а из-под нее выскакивают тараканы. Я с ними героически борюсь, плююсь на них, топчу. Ну, то есть, мне кажется, что я победил, раздавил таракана, снимаю с себя ботинок, переворачиваю, смотрю на подошву, а таракан, оказывается, не на подошве, как я того ожидал, а убежал. Затем с ботинком в руке, вместо шпаги, я, как фехтовальщик, его преследовал, нанося удары. Все хохотали. Чуть погодя, уже на втором курсе, я эту придумку взял в свой отрывок по Чехову с названием "Цирюльня". И вот теперь на самом деле в квартире моей завелись "прусаки", а режиссер Прусаков на своих репетициях делает из меня таракана.
- Ему, ему все это говори, - зло повторил Молодов. - Что ты здесь передо мной каешься?
Так беседовали между собой актер Хлебов и режиссер Молодов, как вдруг дверь распахнулась, и на кухне появился проснувшийся ребенок. Ребенок, долго не думая и зря не мешкая, тотчас кинулся к кухонному столу и, открыв его, стал вынимать из него пакеты с крупами и мукой, и все содержимое пакетов высыпать на пол, в одну большую кучу.
Молодов спокойно наблюдал за происходящим, а потом предложил:
- Пойдем в комнату. Сейчас его мамка из магазина вернется, ребенка бить будет.
Сказал он все это привычно, даже как бы буднично.
- Зачем же бить? Надо бы отвлечь, приласкать, - сказал Глеб, вставая и отправляясь в комнату, следом за Молодовым.
- Да ведь сил у нее нет на это. На работе устает очень.
- Получается, на то, чтобы бить, сил хватает, а на то, чтобы полюбить, никаких сил не остается?
- Да. Так уж получается. Так выходит. У тебя-то дети есть?
- Пока нет.
- Вот. А когда будут, посмотрю я на тебя, "полюбить, приласкать". Поверь человеку с опытом. Тут задача другая - не убить. Не прибить, когда бить станешь.
- Я, пожалуй, пойду.
- Погоди. Ты что, обиделся? Заходи. Мы еще повоюем. Мы еще победим. Мы так просто врагам не сдадимся. А я-то думал, что Вы только и ждете моей смерти. Я и тебя, Глебушка, недооценивал. Ну, ничего, сейчас закончу курс лечения, доберусь до театра и мы поставим что-нибудь настоящее. "Молодую гвардию" или "Овода". И мне кажется, Глеб, Вы неплохо сыграли бы Олега Кошевого. Или нет, погоди, что я говорю? На носу двадцать первый век. Какая теперь к черту лысому, "Молодая гвардия".
- Да уж, - подтвердил Хлебов, и в душе его затеплилась надежда.
- Не до Олега Кошевого теперь, - назидательно и твердо заговорил Молодов, - будем ставить "Как закалялась сталь" Николая Островского. Присмотрись к роли Павки Корчагина.
6
- Старый идиот, выживший из ума маразматик, - говорил вслух Хлебов, шагая от Молодова. - И зачем я к нему поперся? Чего хотел? На что рассчитывал? Все плюют на него и правильно делают. Из театра выперли на "больничный" и забыли. Забыли, пока живет, а точнее, доживает. Все смерти его ждут. Как умрет, все тут же засуетятся, забегают. Станут кричать: "Молодов - совесть нации! Последний романтик уходящей эпохи! Вместе с ним мы прощаемся с традиционным, классическим театром!". Как все это противно. И как я умудрился в клещи такие попасть? Прусаков хочет превратить в насекомое, Молодов хочет реанимировать издохший, ненавистный мне мир, с высосанными из пальца, фальшивыми идеалами. И как тут не запить, не уйти в запой? Придешь домой, там встретят Крошкины, раковина с их грязной посудой и тараканы, ставшие хозяевами в моем доме.
Хлебов купил торт, цветы, бутылку шампанского и отправился в гости к Еве Войцеховской.
Съели торт, выпили шампанское, поцеловались и Глеб, как старший товарищ и, в конце концов, как жених, стал рассказывать молодой актрисе про театр, про светлые и темные стороны закулисной жизни.
- Театр - волшебная, прелестная штука, - говорил Хлебов, - но при этом зачастую он бывает двурушным и в нем случаются абсолютно гадские театральные ситуации. Да, бывают такие ситуации. И, если честно говорить, то в театре они бывают почти всегда. Когда репетируют - то все в восторге от режиссера, от истории, от репетиционного процесса, а в результате выходит дерьмо. Премьеру сыграли, зрителей полный зал. Сыграли второй, третий спектакль - и конец. И нет, не случилось, не получилось разговора с Богом. И зритель сидит тихо, а потом с пятого спектакля уходить начинает. А бывает наоборот. Когда актеры репетируют и ненавидят режиссера, считают его идиотом, подонком, и с великим трудом выпускают спектакль. Спектакль еле-еле проходит сдачу, его с трудом принимают, а потом он после пятого, после шестого показа начинает расти и актеры начинают играть и ловить при этом кайф необыкновенный. И спектакль живет очень долго и как бы существует уже самостоятельно, не как мертворожденное дитя, а как рожденное в муках, кесаревым сечением, рожденное в язвах и миазмах, но.... Потом этот ребенок растет и превращается в настоящего богатыря или в удивительно красивую женщину. Спектакли - они тоже разнополые. Есть спектакли-мужчины, есть спектакли-женщины. Бывают спектакли среднего рода. И у меня ощущение такое, что я теперь в таком вот занят. Ненавижу.
- Почему же не откажешься? - спросила Ева, испытывая легкое недоверие ко всему услышанному.
- По той причине, о которой сказал. В театре всегда существует эта обманка. Всегда актер обманывается. И на это все попадаются. Вот почему театр изначально ложная вещь. Более-менее опытный актер, репетируя с никчёмным режиссером, всегда думает: "Вот было же точно так. Тоже приходил похожий на Прусакова режиссёр, всё было хреново, гадко, а потом - бац, и получился хороший спектакль. А репетировали с главным, с Молодовым, "Ромео и Джульетту", и все на репетициях порхали, смеялись, ловили кайф, а спектакль получился провальным.
Ева с трудом дослушала Глеба и решила переменить тему разговора. Ее в данный момент более занимала мистика, параллельные миры, путешествия во времени, волшебные зеркала профессора Козырева.
- Знаешь, - перебил ее Глеб, - а со мной ведь тоже в одной квартире жил сосед старичок, не профессор, конечно, но у него тоже было огромное зеркало, с которым он постоянно разговаривал, и его тоже звали Козырев.
- И где оно теперь?
- У меня. Я после его смерти зеркало взял себе, теперь оно стоит в моей комнате, на полу. Зеркало старинное, двухметровое, и часы с боем, должно быть, еще царских времен, напольные. Я и их к себе затащил. Козырев как умер, без пяти двенадцать, так его часы сразу же остановились. Приду, надо будет завести, пусть ходят. Это я про часы с боем.
- Я поняла. А знаешь, почему зеркала завешивают, когда человек умирает?
- Из глупости. Все это предрассудки. Ну, хорошо, традиция такая, все поступают так испокон веков. Я, к примеру, когда Козырев умер, этого не делал.
- А вот и зря. Зеркало является очень хорошей запоминающей средой, оно запоминает все, что видело. Зеркала завешивают затем, чтобы астральное тело, вышедшее после смерти из грубого физического тела в него не спряталось. А если спрячется, то будет потом приходить из неведомых миров зазеркалья и беспокоить.
- Не рассказывай на ночь всякие гадости, а то я не засну.
- Да. А еще, - не унималась Ева, - разбитое зеркало нельзя держать дома и смотреться нельзя в осколки, когда их собираешь. И выбрасывать осколки нужно только в проточную воду.
- Надо же, как интересно. Смотрю, ты про зеркала все на свете знаешь.
- Да. Знаю. Зеркала способны усиливать мысль. При определенных навыках в зеркале можно увидеть прошлое и будущее. С помощью зеркала можно заглянуть вперед и назад. А еще зеркала отражают негативную энергию. Если будешь носить с собой зеркальце в нагрудном кармане, то все колдуны и ведьмаки станут обходить тебя стороной. Скажи только зеркальцу, чтобы оно отражало все завистливые и злобные взгляды и все будет тип-топ.
7
"Оно и неплохо бы, чтобы все колдуны и все ведьмаки обходили меня стороной", - думал Глеб, заводя напольные часы.
- Без пяти двенадцать, - отметил он, сказав это вслух и решил, что надо будет поставить настоящее время, но не поставил. Вместо этого он подошел к зеркалу, доставшемуся ему после смерти соседа и стал вглядываться в свое отражение.
Вспоминая рассказанное Евой, он посмеялся про себя над всеми этими потусторонними глупостями. Глеб точно знал, что если на белом свете что-то из разряда непознанного даже и встречается, то случается это лишь с теми людьми, которые во всю эту мистику верят. Верят и боятся ее.
Часы пробили полночь, Глеб вздрогнул. Уж очень громко в ночной тишине звучал бой старинных часов. Глеб посмотрелся снова в зеркало, но своего отражения там не увидел.
- Что такое? - тихо сказал он.
Через зеркало, как через открытую дверь, вошёл в его комнату покойный сосед Козырев.
"Свет горит. Часы тикают. Я не сплю, не пьян. Что же это такое?" - мелькали в голове Хлебова беспокойные мысли.
- Не пугайся, - сказал старичок Козырев спокойным голосом, - ты не сошел с ума и это не белая горячка.
- Что ж это тогда такое?
- Долго объяснять, да тебе и не к чему. Расскажи лучше, как твои дела.
- Кому? Привидению, живущему в зеркале? Мне не до разговоров, мне страшно.
- А ты не бойся. Какое же я привидение? Видишь, такой же, как был. Твой сосед.
- Ну да. Ну да. Как дела, спрашиваешь? Плохи, плохи дела, сосед. И все же страшно. Давай договоримся так. Поговорим о делах, и ты уйдешь, а я.... А ты...Вобщем, уйдешь и больше приходить ко мне не будешь. Договорились? Ты пойми, я против тебя ничего не имею, но живым людям такие визиты неприятны. Ты же мертвый, в конце концов.
- Ну, какой же я мертвый? Ты же видишь - я живой. Ты же вот со мной разговариваешь.
- Ну да, Ну да. Разговариваю. Вижу. Рад за тебя. Но ты только больше ко мне не приходи. А я расскажу.... Расскажу тебе о своих делах, а ты уж, давай, держи свое слово. Больше не приходи.
- Если так страшно, то я могу и сейчас уйти. Хочешь?
- Да. Если честно, то - да. Сам понимаешь, умер, так умер. А мне еще жить да жить, а как мне жить с этим. Это же травма на всю жизнь, заворот мозгов.
Фантом старичка Козырева усмехнулся и направился к зеркалу.
- Только без обид, без обид. Хорошо, сосед? - лепетал Хлебов, не зная, что предпринять в подобной ситуации. Свет включить? Так он включен. Проснуться? Так он и не спит.
- Постой. Не уходи, - вдруг неожиданно для самого себя сказал Глеб. - Раз уж пришел по-соседски и не пугаешь, то, пожалуй, оставайся. Но больше, как договорились, не приходи. Поговорить с тобой можно?
- Можно, - возвращаясь из зеркала в комнату, сказал фантом Козырева. - А о чем ты хочешь поговорить?
- О том, что будет, хочу узнать, - робко сказал Хлебов.
- Ой, ли? - не поверил ему фантом бывшего соседа, - Это не тайна, скоро узнаешь. А мне, откровенно говоря, хочется простого разговора. Так называемых, приземлённых, новостей дня. Ты же обещал мне рассказать о себе, о своих делах. Расскажи.
- А ты откуда знаешь, что я жаловаться хочу? Да, действительно, придется жаловаться и скулить.
- Давай, давай, не стесняйся.
- Да понимаешь, тараканы у нас завелись, вот главная беда, - стал жаловаться Хлебов. - Разве мог я подумать, что обычный рыжий таракан станет моим проклятьем.
- Что ж ты хочешь, - оживленно включаясь в разговор, заговорил фантом Козырева. - Человек вздрючил природу, и она ему за это мстит. Таракан появился на земле на десять миллионов лет раньше человека и все эти десять миллионов лет он чем-то занимался, что-то делал, совершенствовался. Пока человека не было, они жили природной жизнью, совершенно замечательной. Им человек не мешал. Земля была их планетой. Потому, что вымерли динозавры, ихтиозавры, бронтозавры, а тараканы не вымерли и даже не очень изменились. Был мезозой, палеозой, а тараканы, как вода сквозь сито прошли через эти толщи времен и остались самими собой - хозяевами. И потом, когда появился на планете малоприспособленный к жизни на ней род млекопитающих, человеки, и размножился, заселив их пространство, тараканам ничего не оставалось делать, как просто окультурить эту породу. Грубо говоря, из дикорастущего картофеля, под названием человек, сделать его своей домашней штучкой, скотинкой, удобной для того, чтобы тараканье племя множилось и продолжалось.
- Выходит, тараканы побеждают людей? - вопрошал Хлебов, успокоившись и совершенно уже примирившись с тем фактом, что он беседует с фантомом.
- В каком смысле побеждают? Они их уже победили. Они их победили, поскольку тараканам же не нужно, чтобы люди исчезли. Они, наоборот, заинтересованы в том, чтобы люди как можно больше плодились и размножались. Причем для тараканов выгодно, чтобы человек был грязен, необразован, глуп и распущен. Им не нужны схимники, постники, люди, которые мало едят, которые чисто за собой моют. Им этого не нужно. Стремление таракана, идеал его существования - это грязный человек, который пожрал очень обильно и при этом оставил после себя очень много жирных объедков. Такой человек, который наваливал бы себе столько, сколько не в состоянии съесть, и потом он был бы очень неопрятен. Он должен непременно в тарелке оставлять. Это праздник для тараканов, это их идеал. И вот этого человека они будут пестовать, холить и искусственно выращивать. То есть тараканы будут вести войну против опрятных, умных, чистых, за неопрятных, глупых, суеверных. И они ведут эту войну, и они в этой войне побеждают. Оглянись. Посмотри вокруг себя. Людей-то порядочных все меньше и меньше. А почему? Тараканы их уничтожают.
- Но надо же что-то делать, сопротивляться. Искать средства. Есть же средства против тараканов, - робко говорил Хлебов.
- Да, есть, - соглашался фантом Козырева, - но даже эти средства против тараканов придумали сами тараканы. Они-то знают по большому счету идеальное лекарство от них самих, но они специально направляют человечество по ложному пути. По пути применения химикатов, электрозвука. Какой бы химикат ни придумали, человек им отравится. Честный, порядочный. Грязнуля не станет травить тараканов, ему все равно. Так вот, человек отравится от химикатов, а таракан через два поколения станет еще здоровей, страшнее и отвратительнее. Тараканы же плодятся очень быстро. Самка яйцо, как контейнер, выбросила, и их уже сто тысяч.
- Ты прав, сосед! - крикнул Хлебов. - В нашем доме никогда тараканов не было, а когда приехали Крошкины....
- Это иллюзия, Глеб, они были.
- Нет. Их не было. Неужели ты забыл?
- Они были. Были, но только их держали в узде. Пока не приехали неряшливые жильцы. Их побеждал моральный тонус. Они были, но не смели высовываться. Они не чувствовали себя хозяевами в нашем доме. В нашем доме энергетический плюс, людей порядочных побеждал. И вот приехали ублюдки, и в доме изменилась энергетическая ситуация. Быдла в подъезде стало жить больше, тараканы почувствовали себя хозяевами. Они же чувствуют то, что люди не чувствуют. И они просто осмелели. "Ну, кто такой актер Хлебов, когда мы в такой силе?". Они же безбашенные, им совершенно на все наплевать. Они обладают коллективным сознанием. Для них гибель одной особи совершенно ничего не значит. Для них важно, чтобы популяция, тот самый тараканий муравейник, который они создают на энергетической грязи человека, чтобы он день ото дня возрастал. И где-то внутри есть матка. Тараканья матка, которая всеми управляет и всех направляет. Абсолютное зло.
- Да, да. Ты прав, сосед, - сказал Хлебов, - я даже догадываюсь, кто эта матка.
Ошарашенный своей догадкой, Глеб лег в постель и мгновенно заснул, а когда проснулся, то так и не смог себе точно ответить, сон ли это был или все случилось наяву.
Старинные часы ходили и за ночь били, должно быть, не раз, вот только боя он их не слышал. Возможно, так крепко спал. На всякий случай, занавесив зеркало старым покрывалом, он стал собираться в театр на репетицию.
8
Прусаков на репетиции был в ударе. Репетировали на сцене. В помощь себе и Хлебову, Фридрих Фридрихович позвал приму их театра Веронику Ведмицкую. Жену директора театра Ариэля Зингера, глядя на которую Глеб всегда дрожал от благоговения. Она не была задействована в спектакле, но Прусаков, попросив помочь, заставил ее делать такое, что у Хлебова, от увиденного, волосы встали дыбом. Прусаков обладал над ней какой-то загадочной, какой-то даже мистической властью. Репетиция проходила за гранью дозволенного. Всем наблюдавшим было неловко. Стало неловко и самой Веронике. Она покраснела, чего с ней никогда не случалось, и попросилась в гримуборную.
- Спасибо за помощь, - сказал Фридрих Фридрихович в спину уходящей со сцены Ведмицкой и, обращаясь к Хлебову, спросил:
- Ну, как?
- Что "как"? - растерянно, вопросом на вопрос, ответил Глеб.
- Я говорю, хороша стерва?
- А-а, это. Да. Хороша.
- Не успел с ней еще переспать?
- Нет. Что Вы, как можно.
- А вот я уже успел, - во всеуслышание заявил Прусаков.
Хлебов молчал, не зная, что на это ответить, как вести себя в данной ситуации. То ли хвалить, восхищаться успехами Прусакова, то ли предупредить, что всех счастливых обладателей прекрасного тела Вероники ее муж, взашей, с позором изгонял из театра.
Возникшую неловкую тишину нарушил Фридрих Фридрихович.
- Что ты, Глеб, меня все на "Вы" да на "Вы". Надо будет нам с тобой на брудершафт выпить. Постой, а что если прямо сегодня. Ты как? У тебя сегодня вечером есть спектакль?
- Нет.
- Заметано. Не будем откладывать, я тебя приглашаю.
- Куда?
- Да хотя бы в кафе напротив. Ну, в то, что через дорогу.
- Там дорого.
- Я угощаю.
В кафе и Хлебов и Прусаков очень сильно напились. Говорили о театре, о пьесе, о Веронике Ведмицкой.
- Эх, сейчас бы завалиться куда-нибудь, - стал мечтать Прусаков.
- Да-а, - рассеянно поддержал его в этом Глеб.
- Постой. Я из другого города и в театре вашем человек новый, никого не знаю. Но ты же.... Давай, сообрази, к кому бы можно было бы сейчас зайти посидеть. Просто посидеть, поговорить, так сказать, продолжить. Лучше, чтобы знакомым была какая-нибудь нимфа. Сам понимаешь.
- Можно к Еве Войцеховской зайти. Она совсем рядом живет, - предложил Глеб, и Прусаков согласился.
Купили конфет, бутылку шампанского, бутылку водки и "завалились" к Еве.
Ева не ожидала столь позднего визита, но очень скоро собрала на стол, включила музыку, переоделась, причепурилась, и "праздник" продолжился.
- Ты меня, Глеб, недолюбливаешь, - сказал за столом Фридрих Фридрихович, - а без взаимной любви ничего хорошего не получится. Нам надо друг друга любить. Давай выпьем.
И выпили. После этого, не зная, что Ева является невестой Глеба, Прусаков стал вести себя с ней очень свободно. То есть ухаживать. И, к удивлению Глеба, Ева позволяла Прусакову это делать, то есть ухаживания, как ему казалось, принимались с благосклонностью. Глеб понял, что тараканизм побеждает, побеждает везде, на всех фронтах. И в быту, и на службе, и даже в личной жизни.
Прусаков тем временем разошелся. Он вспомнил, что он режиссер и стал с Евой разыгрывать этюд. Так сказать, стал помогать ей по работе.
- Давайте, Ева, прямо здесь и сейчас, прямо за столом, сыграем что-нибудь. Вот, все бросьте, отложите свою вилку в сторону и не улыбайтесь, дело серьезное.
Ева вопросительно смотрела то на Прусакова, то на Хлебова. Фридрих Фридрихович напирал на нее своими предложениями "порепетировать", а Глеб сидел и угрюмо молчал.
- Нет, я серьезно, Ева, - говорил Прусаков, - сыграйте мне, пожалуйста, огурец. Ну, пожалуйста. Ну, представьте себя... Вы же актриса, вы профессиональный человек. Я же не требую немедленного результата. Я говорю, Евочка, я не хочу, чтобы сразу что-то получилось. Не хочу. Главное, чтобы ты почувствовала себя огурцом. В первый раз не получится, просто попробуй. Нет, нет, нет, нет, Ева. Вот Вы сейчас руку за голову закинули. Вы выпендриваетесь. Вот Вы закройте глаза и представьте себе солнце. Вы на грядке. Нет, закройте, закройте глаза, расслабьтесь. О-о-о, Вам очень хорошо. Вы в своей искусственной среде, Вы прекрасны, Вы замечательны, Вы зеленая, пупырчатая. Вокруг Вас такие же, но Вы лучше всех. У вас есть центр. Вот отсюда, - Прусаков дотронулся до Евиной макушки, - растет.... Как его? Как называется?
- Хвостик, - сказал Глеб и громко икнул.
- Глеб, ты очень сильно пьян, - сказала Войцеховская, - Иди домой, проспись. Завтра поговорим.
- Вот оно как! - вырвалось у Хлебова.
- Да, именно так. А чего ты хотел? - говорила Ева совершенно незнакомым, чужим голосом. - Иди. Иди домой, выспись.
И Глеб пошел домой, про себя повторяя одну и ту же фразу: "Действительно. А чего я хотел?".
9
Дома Хлебова ждали тараканы, раковина с грязной посудой соседей Крошкиных и разговор с фантомом покойного Козырева.
Но все по порядку.
Тараканы на кухне были повсюду, и их было больше прежнего. Отрава их не брала, купленные и расставленные повсюду ловушки свои функции не выполняли. Глеб давил их спокойно, как будто выполняя привычную, рутинную работу. Раздавить удалось много. Возможно, тараканы были сонные, или все же отрава как-то на их здоровье повлияла, ходили они медленно, как пьяные.
На этой кровавой, убийственной ниве Глеб потрудился так, что устал, как после разгрузки вагона угля. Думал, что заснет сразу же, как только доберется до постели, но лег и не смог заснуть. Встал, включил свет и стоя у зеркала стал звать к себе в гости соседа Козырева. Фантом соседа Козырева без промедления явился.
- Знаешь, сосед, у меня горе, - начал Глеб без предисловий. - Когда с женщиной складываются товарищеские, дружеские отношения, то даже лежа с ней в одной койке, не обязательно делать это. Ну, ты понимаешь. Если ты женщину любишь, то просто даже рядом полежать или поспать - и то большое наслаждение. А сегодня я вдруг понял, что ей не нужно любви. Ей нужны те самые безобразия, на которые такой большой мастак Прусаков. Жаль, ты не видел, что он с Вероникой Ведмицкой сегодня на сцене выделывал. А я ведь разгадал Еву не сразу и все не мог понять, чего же ей нужно. Ведь она тонкий, целомудренный человек. Обожала детей, обожала меня и вдруг такое. Я просто нахожусь в растерянности. Мой мир, мой человеческий мир стремительно исчезает. Просто тает на глазах, гаснет. Мне сегодня наглядно дали понять, что ничто человеческое уже не имеет ценности, что тараканьи штучки, они все одно, будут круче. Ну, что ты молчишь, ответь мне, скажи. Почему это так? Почему мир тараканий побеждает?
- Потому, что мир тараканий более приспособлен к существованию на земле, - сказал Козырев.
- Но ведь Прусакову же не тараканьи самки нужны, ему нужны люди. Ему нужны самки человеческие. Сейчас, после разговора с тобой, я отчетливо понял одно. Если я не убью Прусакова, то тараканы завоюют весь мир. Что мне делать, скажи?
- Делай, что знаешь, - сказал фантом и скрылся в своем зазеркалье.
Одевшись и захватив с собой молоток и баллончик дихлофоса, доведенный до психопатии актер побежал среди ночи в театр. Но перед этим разбил молотком зеркало и перебил все тем же молотком посуду Крошкиных, которую те складировали в раковине.
"Не мыть же мне ее постоянно за ними, в конце-то концов" - хохоча болезненным, сатанинским смехом, подумал Глеб.
В театре ночью оставался только пожарник. Всего в штате пожарников было трое: Амельченко, Ефимов и Горелов; они работали сутками, дежурили посменно. С первыми двумя у Глеба как-то отношения не сложились, они были вредные, малообщительные. А вот с Колей Гореловым он был на "короткой ноге", даже иногда выпивали вместе, и тот ему частенько позволял оставаться в театре, ночевать в репетиционном зале.
На его счастье в эту ночь в театре дежурил Горелов и, опять же на его счастье, не один. То есть в театр ночевать его Коля пустил, но к себе не позвал и в репетиционный зал не велел подниматься, сказал, чтобы спать Глеб шел на сцену.
Послонявшись по пустой сцене, походив по ней из конца в конец, Хлебов зашел в "правый карман" и уснул там на старом занавесе. Ему снились кошмары.
Сначала во сне все шло как в жизни. Так же поссорился с Евой. Так да не так. В кошмарном сне Ева давно уже была его любовницей и принимала его не каждый день. Глеб знал, что он у нее главный, но так как жениться на ней не хотел, приходилось мириться и с другими ее ухажерами. А ухажеров у нее, во сне, было трое. Прусаков, какой-то ему неизвестный далекий от театра и театральных дел "технарь" и, как ни странно, пожарник Коля Горелов. И так же, как в жизни идти ему, Глебу, было некуда - дома тараканы, у Евы - Прусаков. Или ночевать на вокзале, или, если разрешит пожарник, в театре, в репетиционном зале.
И он в своем кошмаре идет в театр и так же, как в жизни, Коля Горелов его впускает, но в репетиционный зал подниматься запрещает, направляет на сцену. А на сцене стоит фантом Козырева. Тот, да не тот. Весь прозрачный, стеклянный, как бы склеенный из крупных и мелких неровных кусочков, которые взад-вперед самопроизвольно двигались. И вот эта плохо склеенная и непонятно на чем державшаяся статуэтка в рост человеческий пыталась сказать Хлебову что-то важное.
- Учти, Глеб, запомни, - с трудом говорил разбитый вдребезги и плохо склеенный фантом, - в борьбе с тараканами нужны союзники. Учти, у тараканов есть только один настоящий соперник - крысы. Вот с кем у них настоящие разборки. Вот кого они по-настоящему ненавидят.
Договорив с трудом последнее слово, фантом Козырева тотчас рассыпался, превратившись в мелкие осколки. И осколки покатились по сцене и превратились в тараканов. Эти тараканы стали бегать туда-сюда, но не успел Глеб даже испугаться, как из-за кулисы выскочила заведующая постановочной частью, толстозадая, пожилая Грета Сергеевна и принялась бегать на карачках по сцене и зубами ловить тараканов.
"И это правильно. Так и надо, - думал Хлебов в своем кошмаре, глядя на Грету Сергеевну, - потому что у людей тоже есть сила сопротивления. Люди не хуже крыс. Они тоже сопротивляются. Только это, должно быть, настолько секретная, настолько законспирированная организация, в которую совсем не каждого принимают. А меня-то и вовсе не примут, поскольку в их глазах, благодаря стараниям Прусакова, я наполовину таракан".
Кошмар продолжался. На сцену дали свет, и вышел Прусаков. Хлебов сжался в комок и с ужасом понял, что его сейчас снова станут погружать в бездну ада. Что все еще впереди, что это не конец мукам, а только их начало. От горя и отчаяния Хлебов закричал:
- Отойдите от меня, я не буду репетировать!
- Почему? - спросил Прусаков.
- Кругом одни тараканы. Я не могу в такой обстановке работать. Или отменяйте спектакль, или увольняйте меня.
- Ну, что ты, Глеб, - сказал Прусаков, - ведь роль почти что уже сделана. Конечно, мы вытравим всех тараканов. Ну, что ты.
Тут Хлебов стал напряженно соображать, думать, в чём подвох. "Да, - мелькали мысли одна за другой, - Прусаков - замаскированный таракан, сверхприспособленный к жизни. Он съест нас всех. Он не может так дешево проколоться - быть против травли тараканов. Он будет первым. Он возглавит дезинфекцию. Как мог я это не предвидеть?".
И действительно, как это бывает только во сне, дезинфекция уже полным ходом проходила в театре, и вдруг выяснилось, что одному из санитаров, занимавшемуся уничтожением тараканов, в кулисах отгрызли голову. Причем обнаруженные на шее покойного следы были от человеческих зубов. И подозрение пало на Грету Сергеевну, которая якобы сошла с ума, надышавшись дезинфекционной дрянью. Дезинфекцию свернули, а ее забрали. Об этом Хлебову сообщил Прусаков.
- Ты же сам, Глеб, видел, что она сумасшедшая, - говорил Фридрих Фридрихович, у которого и на губах и на подбородке была свежая кровь, он даже не удосужился ее стереть, - зубами хватала тараканов. Подлечат, отпустят.
Воспользовавшись тем, что Прусаков отвел глаза в сторону, Хлебов убежал от него в кулисы, в правый карман, зарылся в старый занавес, затаился. Но от Прусакова так просто не скрыться, и уже слышны его шаги, слышно, как он подходит, он рядом, он разворачивает занавес и трясет Хлебова за плечо.
В этот момент Хлебов проснулся и действительно увидел, что он за кулисами, в правом кармане, на старом занавесе, и что над ним склонился Прусаков, который тормошит его за плечо. Но следов крови на губах и подбородке уже нет, видимо, стер. Хлебова затрясло крупной дрожью, как после тяжелого похмелья.
На сцене было много актеров, декораторов и рабочих сцены. Глеб поискал и не нашел молоток, взял в руки баллончик с дихлофосом и, поднявшись, прыснул из него отравой Прусакову в нос и глаза.
Фридрих Фридрихович закричал от неожиданности и выбежал на сцену. Хлебов сразу же последовал за ним. Выхватив у находившейся на сцене уборщицы швабру с мокрой тряпкой, он стал наотмашь бить ею Прусакова по голове, в запале приговаривая:
- Запомни раз и навсегда. Я не таракан! Я человек! И тебе, тараканья матка, из меня таракана не сделать!
Хлебов гонял Прусакова по всему театру, охаживая его мокрой половой тряпкой и брызгая дихлофосом из баллончика, пока Фридрих Фридрихович, наконец, не догадался спрятаться от него в туалете. Причем Хлебову делать это никто не мешал, и происходящее, похоже, даже не вызвало большого удивления.
10
После случившегося актер Хлебов целую неделю пил горькую. Пил и лежал на диване, не выходя не только на улицу, но даже и на кухню. Весь пол в его комнате был усыпан осколками разбитого зеркала. Он ходил по ним в ботинках, не имея сил даже прибраться. Телефон молчал, Глеб был в полной уверенности, что с роли снят, и Прусаков репетирует с другим актером, постепенно погружая того, другого, в состояние восьмилапости. О Еве Войцеховской и думать не хотелось после всего случившегося, но отчего-то думалось.
Нужно было идти в театр, а для этого, прежде всего, надлежало встать с кровати и привести себя в порядок. Взяв мыло, зубную щетку, бритву и банное полотенце Глеб направился в ванную комнату.
Включая на кухне газовую колонку, он с удивлением обнаружил, что раковина не такая, как прежде. Она была не только свободна от грязных тарелок, но еще и до блеска вымыта.
Принимая ванну, Глеб с удивлением, именно с удивлением, а не с испугом, заметил, что вместе с ним плавает крыса. Она вела себя не агрессивно, и Хлебов не испугался ее и, крыса, судя по всему, его не боялась. И была даже симпатичная. Крыса поплавала, выбралась на досточку и не убежала, а стала маленькими розовыми лапками очень смешно расчесывать свою мокрую шерстку. Возможно, Глебу только показалось, но он отчетливо увидел, как крыса, глядя на него, ему подмигнула.
Как только он вышел из ванной, к нему навстречу кинулась незнакомая женщина. Как вскоре выяснилось, новая соседка, поселившаяся в четырнадцатиметровую комнату Козырева, вместо Крошкиных. Оказалось это жена покойного старичка, имеющая на комнату все права. Звали ее Лариса Борисовна. Она сразу же поинтересовалась у Хлебова:
- Не видели ли Вы Марусю? Это крыса моя ручная. Она купаться очень любит, и я почему-то решила, что она забралась к Вам в ванну.
- Да. Так оно и было, - весело сказал Глеб, - мы с Марусей вместе поплавали. Вон она на досточке сидит, прихорашивается.
Перед тем, как идти в театр, Хлебов зашел в мужской монастырь, что на Пролетарской. Долго стоял под высокой колокольней, смотрел на нее снизу вверх. Казалось, она на него заваливается. Но не завалилась.
В театре были большие перемены. Заведующая постановочной частью, Грета Сергеевна, Хлебову сообщила:
- Как? Ты не знал? Да. Прусакова выгнали. Выгнали с позором. Он же с женой Ариэля спутался. Причем, связь была скандальная, демонстративная. Этого Зингер стерпеть не мог. Он даже за мелкие интрижки со своей женой никого не прощает, а тут такое. Да и ты, молодец, помог ему в этом. Прусакова обвинили в пьяном дебоше, в том, что он драку затеял в театре. В-общем, все одно к одному. У нас, кстати, новый очередной режиссер. Опанас Тарасович Пасюк. Собирается ставить в духе времени мюзикл "Мышиный король".
- "Щелкунчик и Мышиный король"? - попробовал поправить Хлебов.
- Нет, - загадочно улыбаясь, настояла на своем Грета Сергеевна, - "Мышиного короля", без всякого там Щелкунчика. Но это еще не точно. Возможно, замахнется на Бартоломео Франконти "Из жизни крыс". Но пока об этом говорить рано.
Тут к Хлебову подошла Ева.
- Ты, конечно, герой. В театре только о тебе и говорят, - сказала она, волнуясь и часто моргая. - Ты только не думай обо мне плохо. У меня с Прусаковым ничего не было. И зачем ты его приводил? Я его прогнала. А ты... Ты, наверное, подумал...
- Не важно, - перебил ее Глеб, - не хочу ничего слышать о Прусакове.
- Да. Знаешь, - восхищенно сказала Ева, - я сегодня в театре огромную крысу видела. Сама серая, животик беленький, лапки розовые. Прямо на меня бежала.
- А ты случайно не знаешь надёжного средства от крыс? - поинтересовался у неё Хлебов и, взяв Еву за руку, повёл к выходу.