Зима была больше чем настоящая. Местами снега наметало выше Женькиного роста. После очередной пурги он брал широченную лопату и прокапывал коридоры в сугробах и к сараю, и к туалету, и к калитке.
Занятие это не было изнурительным. Скорее весёлым. Снежный кирпич надо было подать наверх сугроба. Здесь его принимала Ленка и с визгом и хохотом оттаскивала кирпич в сторону, подальше от бровки прокапываемого коридора. Потом Ленка возвращалась и, лёжа на краю, смотрела вниз, где Женька аккуратно вырезал из снежного массива очередной кирпич.
Ленкино присутствие вдохновляло Женьку. И он вгрызался в сугроб всё дальше и дальше. Пока лопата не упиралась в дверь сарая или туалета, или коридор не выводил его на накатанную машинами дорогу.
Потом они с Ленкой запирались в сарае. Усаживались на поленнице заготовленных с лета дров, и Женька закуривал свою очередную, последнюю в жизни сигарету.
Ленка сидела напротив, подперев раскрасневшееся личико кулачками варежек, и смотрела на Женьку. А Женька смотрел на сестру, и им было хорошо от осознания близости друг к другу.
Ленка щебетала обо всём на свете: про подружек своих, про училку на уроке, про то, что если бы она была мальчишкой, то наподдавала Мишке Казакову за то, что он дёргает девочек за косы. Женька смотрел на сестру, слушал, и для него эти минуты были самыми счастливыми. Он чувствовал себя покровителем этой "пичуги".
Потом они шли домой.
Женька нёс охапку дров на утро. Ленка вприпрыжку бежала впереди, чтобы подержать брату двери в дом.
Дома же было тепло и уютно. Но Женьке очень хотелось именно сегодня исполнить задуманное. По-хозяйски оглядевшись: - вода принесена, дрова - вот они, угля полный ящик, Женька глянул в окно. 'До сумерек ещё часа три. Можно и на лыжах пройтись'.
Нельзя сказать, что Женька был хвастун или задавака. Но он любил загонять себя в экстремальные условия. Вот и сегодня он решил для себя, что непременно съедет с крутого берега Волги. Дорога с кручи была одна. Зимой машины её "не брали". Буксовали даже с цепями на колёсах. Так что шириной она была чуть шире санных розвальней. Утоптана в основном ребятнёй, ходивших из Михайлёвки в школу Рабочего посёлка.
Сделав глубокий вдох-выдох, слегка зажмурив глаза, Женька ринулся вниз. Скорость захватила его сразу не дав одуматься. Через миг Женька уже не принадлежал себе. Мельканье деревьев вдоль дороги, упругий, режущий глаза ветер, скрежет лыж на поворотах и бесконечное чувство радости: -Я ле-чу-у-у!...
Страха не было. Женька даже в мыслях не имел, что может упасть, напороться на дерево, что с ним может что-то случиться.
По этой дороге, круто менявшей направления сглаживая крутизну, до Михайлёвки было километров пять. И все эти пять километров Женька летел, ликуя от осознания, что он сильнее кручи, сильнее крутых поворотов, сильнее самого себя.
В Михайлёвку он влетел с разворотом, тормозя лыжами. Чувство несказанного восхищения переполняли Женьку. Он облокотился на лыжные палки и, запыхавшись, огляделся вокруг. Жаль, что никто не видел его в этот счастливый миг.
Михайлёвка была как всегда пустынна. Только дым из труб, разбросанных вдоль дороги изб, говорил о присутствии в деревне людей. Женька , оттолкнувшись лыжными палками, вывернул за избу и встал как вкопанный. По дороге, запряжённые в розвальни, с явным напряжение последних сил, двигались трое - Вовка Сиротин, его мать и сестра-малолетка. На санях нагружена объёмная копна сена. И видно было, что тащить сани этим троим было очень и очень тяжело.
Женька смотрел на происходящее в оцепенении. Для него это виденное было противоестественным. Противоестественным как рабство в Африке или, давно ушедшее в историю, крепостное право. Его осознание недоумевало и возмущалось. Он видел лицо Вовки Сиротина в напряжении последних сил. Он видел рвущиеся жилы на шее Вовкиной матери, держащей подмышками оглобли саней и тянущую перекинутую через грудь верёвку. Он видел девчонку-малолетку со злым личиком ухватившуюся тонкими, прозрачными ладошками за оглоблю рядом с матерью и тянувшей со всеми непосильный груз...
И до сего времени, вспоминая увиденное, Женька не может простить себе, что не догадался скинуть лыжи и броситься помочь этим троим. Он ещё не знал тогда, что "ПОМОЧЬ" это также естественно, как и поздороваться. Он ещё был под влиянием так часто слышанного им в Ленинграде шакальего визга: - "Каждый сам за себя".
И эта встреча, и эта зима, и этот деревенский уклад жизни многое переменили в его мировоззрении. А день тот Женька и сегодня вспоминает, как самый чёрный день в своей жизни и клянёт себя за то, что праздно стоял и смотрел возмущаясь.
Он не считал оправданием для себя, что совсем ещё недавно был городским человеком.