Аннотация: детство, отрочество, юность... и немного старости
Стоял тот дом, всем жителям знакомый,-
Его еще Наполеон застал,-
Но вот его назначили для слома,
Жильцы давно уехали из дома,
Но дом пока стоял...
Холодно, холодно, холодно в доме.
Дом, в который мы въехали в пятьдесят третьем году, был единственно каменным, многоэтажным на Гаванской улице. Этажей было пять. Начиная с третьего, по фасаду и со двора, были балконы. Подъездов - три. А на каждой лестничной площадке по две квартиры. Но это в крайних подъездах. А в среднем, там где проживали начальники с завода п/я 822, было по три квартиры. И средняя, непременно, отдельная, двухкомнатная. Там начальство и проживало.
Папулечка, только так я называл тогда отчима, получил комнату в двадцать квадратных метров на третьем этаже. Кроме нас в квартире проживало ещё две семьи. В одной их них проживали взрослые и два сына. В другой, двое взрослых без детей. Коридор, кухня, были большими. Так что места было достаточно, чтобы играть в войнушку, казаков лихо скачущих по коридору на подушках оттоманки, в прятки. Но компанией для меня был только Славка - сосед из комнаты через стенку. Поэтому мы с удовольствием устремлялись вниз по лестнице, когда нас выпускали гулять, чтобы поиграть с ребятами.
Двор был узким и заканчивался там, где кончался дом. По торцам двор закрывался высоченными чугунными воротами. Мы, ребятня, любили кататься на них вперёд и назад, от стенки до стенки. Но однажды створка ворот рухнула и придавила всю нашу компанию. Мимо проходил военный в морской форме. Он был очень сильный. Приподнял одну сторону створки и мы, ползком, из-под неё выбрались. После этого ворота сняли и развлечений у нас не осталось.
Однако так продолжалось не долго.
Замыкал прямоугольник двора деревянный забор, на который, если подставить ящик и подпрыгнуть, запросто можно было влезть. А там, за забором, был другой мир, вход в который был запрещён.
Рядом с домом, сразу за уцелевшими воротами, закрытыми на висячий замок, находились бани. Высоченное здание окрашенное, почему-то, в малиновый цвет. Стены здания были без окон, и оттого оно напоминало крепость. Крепость, в которую ежедневно, в основном по вечерам, приходили толпы людей со всего Свердловского района.
Потом, когда наш район объединили с Василеостровским, общее название места нашего проживания стало называться Василеостровским районом города Ленинграда.
За забором, были огромные кучи каменного угля, привозимого самосвалами "Татра". Теми, у которых мотор был ещё впереди кабины. А, под самым забором, не меньшие кучи опилок. Бани топились углём, и опилки употреблялись для растопки котлов.
Вы себе представить не можете, как это было здорово спрыгнуть с забора в эту кучу. Опилки были мягкими, рыхлыми и, порой, удавалось погрузиться в них "по самую шейку". Мы, даже, устраивали соревнования - кто дальше прыгнет и глубже погрузится.
Вот и все развлечения, которые были доступны нам во дворе.
Конечно, развлекушки эти скоро надоели, и мы отправлялись в путешествия. Они вселяли в нас чувство первооткрывателей.
Как было здорово отойти от дома и увидеть своими глазами всё, что окружало его в те времена. А окружали его сплошь заборы, за которыми были сараи и неказистые, в основном двухэтажные, дома. Дома, все как один, были некрашеными и назывались, почему-то, бараками. Но там жили люди. У них были дети, с которыми мы подружились, когда пошли в школу. А пока мы лазали по крышам сараев подгоняемые яростными ругательствами ихних хозяев. Откуда нам было знать, что крыши эти каждый миг могли рухнуть под нашей тяжестью. Для владельцев сараев это было трагедией. Там хранился не востребованный, пока, домашний скарб и дрова. Бараки не имели центрального отопления. В них, в каждой из квартир (а может и комнат), были сложены печи.
Что ещё было примечательно для Гаванской улицы в те времена, так это одна булочная, один гастроном, один молочный магазин, где молоко продавалось только в рОзлив, и, конечно же, керосиновая лавка. Газа в бараках не было, а были керосинки и керогазы. Так что керосин всегда пользовался спросом.
Булочная мне запомнилась тем, что она первая из магазинов была без продавцов. Это позволяло спрятать батон булки под пальто, а на остатние деньги купить мороженное. Сам бы я до этого не догадался, но Славка, сосед мой, подсказал эту идею и она мне понравилась.
В гастрономе продавцы были всегда. Украсть там не было никакой возможности, а запомнилось вот что:
- я стоял за дядькой, чтобы предъявив чек, получить сто граммов масла (мама послала). Дядька, когда подошла его очередь, попросил нарезать и взвесить двести грамм колбасы. А продавец, любезно так, его спрашивает:
- Вам для себя или для гостей?
Интересно-то как.
В молочный магазин я ходил чаще всего. Почти каждый день. Покупал литр молока и нёс бидончик домой. Там мама молоко кипятила и у нас всегда был молочный суп с вермишелью. Если в него положить маленький кусочек масла, то было очень вкусно.
А в керосиновой лавке ещё мастика продавалась. Для паркетных полов. Но покупали её только жильцы нашего дома. Потому, что только в нашем доме полы были паркетными. Раз в неделю их отмывали горячей водой. Иначе затоптанная мастика не отмывалась. А когда пол высохнет, то его мазали мастикой, доведя её до жидкого состояния в кастрюле с кипятком. До сих пор не могу забыть мамины руки после мытья пола - они были красными, будто их ошпарили.
Потом высыхала и мастика. А пол, после того, как его натрут толстым куском войлока, прижимая ногой и размахивая ею вперёд-назад, блестел как чисто протёртое зеркало. В нём даже подмётку ботинка можно было увидеть, если приподнять ногу. Только красоты этой хватало на неделю. И то, если ежедневно, по вечерам, кто-то из родителей его натирал и подметал самым тщательным образом. Мусор к мастике прилипал мгновенно и от этого пол казался грязным.
Потом, когда я стал учиться в школе, обязанность содержать пол в чистоте легла на меня. И мне было радостно, когда папулечка приходил с работы и хвалил меня за добросовестный труд.
С папулечкой я познакомился в Саратове. Там я жил с бабушкой. А мама работала в передвижной больнице. Она ездила на поезде туда, где больниц ещё не было, а больные были. Вот их в поезде и лечили.
А однажды она приехала с военным дяденькой, и я сразу понял, что это мой папулечка.
Жили мы дружно. Больше всего мне полюбилось по утрам, когда мама с папой ещё спали, залезать к ним в постель. Нырять в серединку и чувствовать тепло их тел. Папулечка обнимал меня и мы с ним разговаривали шёпотом. Чтобы маму не разбудить.
Он спрашивал о том, что мне снилось. А мне снился всегда один и тот же сон - как будто я летаю высоко, высоко. И мне нисколечко не страшно. Об этом я ему и рассказывал.
А потом папулечка уехал. Через некоторое время и мы с мамой поехали куда-то на паровозе. И оказались в городе Ленинграде. Папулечка встретил нас на вокзале, и мы поехали на проспект Сталина. Ехали на большой чёрной машине с откидными сидениями в салоне. Мама с папой сидели на диванчике, а я напротив, на откидном сидении.
Но на проспекте Сталина мы прожили не долго. Не помню сколько. Помню, что папулечка приходил домой очень поздно. Я уже спал на матрасике, постеленном на полу. Комнатка была маленькой, и другого места для меня не было.
А папулечка в это время, по вечерам, строил нашу квартиру на Гаванской улице. Днём он работал на военном заводе, а вечером на строительстве дома, в котором, через год, под самый Новогодний праздник, нам дали огромную комнату с балконом. В ней мы жили уже вчетвером - мама с папой, я и братишка. Братишку купили ещё тогда, когда мы на проспекте Сталина жили. Но был он совсем маленький, и играть с ним было нельзя. Хорошо, что у меня сосед мальчишкой оказался. С ним мы и проводили время, всякий раз, когда нас отпускали на улицу.
Но дружили мы мало. Только когда в школе занятия начинались. А до этого, я ещё в школу не ходил, папулечка брал меня с собой в Кавголово. Это посёлок так назывался и называется. Там нам дали участок для строительства дачи. Вот я и ездил её строить. Папа говорил, что ему помощник нужен. А там столько сделать надо было, что один он не управлялся. Папа строил дом, а я засыпал землёй воронки от вражеских бомб. Потом на этом месте мы цветы сажали.
А ещё надо было и за грядками ухаживать. Пропалывать их, поливать водой, чтобы морковка, лук, редиска росли. И ещё много, много дел было на даче. Маму мы дома оставляли. Потому, что она тётенька, а тётеньки дач не строят. Их строят только мужчины. Настоящие мужчины! Это те, на которых я хотел быть похожим. И папа так же хотел, чтобы я быстрее становился мужчиной.
Но наступила осень и я, вместе с другом, пошёл в первый класс. Там всех рассадили за парты и учительница сказала:
- Здравствуйте, дети!
И мне так стало обидно! Я всё лето, строя дачу, считал себя мужчиной, а оказывается, что я еще дитя. Наверное именно поэтому я и невзлюбил свою первую учительницу.
Но учиться старался хорошо. Меня даже в пример ставили всему классу. Но, как сейчас помню, первая отметка, которую принёс домой, была двойка. Как же мне было обидно! Я, даже, заплакал тогда, уткнувшись в мамины колени. Ведь я старался! Но этого никто не заметил.
Вот тогда и начались мои неприятности в школе. Как бы я не хотел быть отличником, но учительница всем говорила, что я к учёбе не способен. Так я скатился на тройки, а потом и двойки стали появляться в моих тетрадях. Я стал тем, кем меня назначили. Ведь в классе обязательно должны быть и троечники, и двоечники на ряду с отличниками и хорошистами.
А дальше пошло-поехало. Отличники были сами по себе. С двоечниками не дружили. А нам и не очень-то и хотелось. У нас была своя компания. И мы, чем могли, помогали друг другу.
Однажды я предложил делать домашние задания в школе, после уроков. Заходить в свободный класс, закрываться и делать всё, что в тетрадях надо было писать - упражнения по русскому языку, задачи и примеры по арифметике. Нас трое согласилось. Можно было всё написать, а потом друг у дружки проверить. Тогда точно никаких ошибок не будет.
Отзвенел последний звонок, и мы бегом в гардероб за польтАми. Прокрались в свободный класс и быстренько написали всё, что от нас требовалось. Даже с арифметикой справились. Осталось проверить и можно домой отправляться.
И тут дверь отворяется и в класс входит училка, которая именно в нём уроки проводит. Увидела нас и как закричит:
- Это что ещё такое? Почему в чужом классе? Чем вы тут занимаетесь?
И тут увидала, что открыта одна из створок учительского шкафчика. А увидав, ещё больше распалилась:
- Воры! Вы в мой шкаф лазали! Кто таки? Из какого класса?
Мы стоим, чуть ли не по стойке "смирно", и молчим. Не трогали мы её шкафчика. Не брали там ничего. Но лучше молчать, пока училка в таком состоянии. Ещё хуже будет.
Тут уборщица в класс заходит. Ведро поставила, швабру отставила и вытирая руки передником, спрашивает:
- Марь-Ванна, можно класс прибирать?
Та оборачивается и кричит:
- Тётя Паша, иди звони в милицию. Я тут воров поймала.
Тётя Паша, крестясь, выбежала в коридор и некоторое время были слышны её торопливо шаркающие шаги. Тут Мишка Моржухин, самый двоечник из нас, падает на колени и со слезами на глазах просит:
- Мария Ивановна, отпустите нас. Мы ни в чём не виноваты. Не подходили мы к шкафчику.
- Встань немедленно! - прокричала училка. - Как тебе не стыдно! А что вы, тогда, здесь делали, когда в школе ни одного ученика не осталось?
Сознаться, что мы делали домашние задания, было невозможно. Это равносильно списыванию. А этот грех был сильнее, чем подсказка на уроке. Мы молчали понурив головы.
- Хорошо, - перейдя с крика на нормальный, но сердитый голос, произнесла Мария Ивановна. - Давайте дневники и без родителей в школу не являйтесь.
Выйдя из школы, заглянув, что накалякала училка, задумались:
- "Что дома то сказать?"
- Только не придумывать ничего, - сказал я пацанам. - Мы ни в чём не виноваты и должны стоять на своём. В противно случае на нас "всех чертей навешают".
Дома меня ждал гороховый суп с копчёными рульками, чай и откровенный разговор с родителями.
- Кто пойдёт? - спросила мама, глядя на папулечку. - Я теперь не смогу в школу ходить. Еле-еле выпросила у главврача полторы ставки.
Тот закурил и выпуская струю дыма в потолок сказал:
- Никто не пойдёт. Знаю эту стервозу. От неё Славка чуть ли не каждый день со слезами из школы приходит.
На этом разговор был закончен. Но, что удивительно, в школе и наша учительница никогда о нём не вспоминала. Почему? Остаётся только догадываться. Но то, что это не последний инцидент, который произошёл за семь лет моего пребывания в школе, это точно. Проучился я в ней до седьмого класса включительно, но до экзаменов был не допущен. И открылась мне дорога в ремесленное училище. Там, на сантехника широкого профиля, принимали даже двоечников.
Однако жизнь шла своим чередом и день ото дня становилась всё хуже и хуже.
Началось всё с того, что Костя Филатов, со второго подъезда, у которого родители в начальниках ходили на заводе, пригласил меня к себе кино посмотреть. Отказаться я не мог. Такое не каждый день бывает. Но фильмов было так много и все он были такими интересными, что домой я заявился, когда на дворе уже темно было.
Вбежал в квартиру с радостными впечатлениями. Ужасно хотелось рассказать родителям о всём, что видел. А на поверку...
Папулечка порол меня нещадно. Порол, зажав между ног, не давая возможности пошевелиться. Но я не чувствовал боли. После двух, трёх ударов верёвкой, потерял сознание и после экзекуции рухнул на пол. Когда очнулся, то был оправлен в угол. В углу, на коленях, я простоял до тех пор, пока не выключили свет, а из радио не раздался сердитый голос:
- Спокойный ночи, товарищи!
Потом, свернувшись клубочком, заснул прямо на паркете. Разбудила меня мама. Покормила геркулесовой кашей и отправила в школу.
Домашнее задание, конечно же, было не сделано, и я нахватал двоек, больше, чем когда бы то ни было. Но меня это не огорчило. Двойкой больше, двойкой меньше - какая разница. Страшно было другое, у меня больше не появлялось желания назвать отца папулечкой. А мать я возненавидел. И ненависть к родителям пронёс через всю жизнь.
Верно говорят, что жизнь не без добрых людей.
Именно такой человек повстречался мне в восьмом классе. Звали её Иолла Павловна. А преподавала она историю. Именно она возродила во мне интерес к учёбе.
Жизнь в Ленинграде не задалась. Мать, видя, что качусь "по наклонной", отписала отцу, который взял меня на перевоспитание. А происходило это в местах моего младенчества - на Волге, в Саратовских степях. Там, в глухом посёлке, мне дали почувствовать себя человеком. Приобщили к общественному труду, приняли в комсомол. Учёба моя, к тому времени, начала выправляться и стал я, если не отличником, то хорошистом точно.
С тем и поехал в Ленинград, на зимние каникулы, учась в девятом классе. Каникулы закончились, а к отцу, кто сделал из меня человека, я так и не вернулся. В день отъезда с матерью случилась истерика. Пришлось остаться. Как же проклинал себя за это последующие годы. Складывалось впечатление, что это город такой поганый. Но когда повзрослел, когда научился анализировать, то понял, что дело не в городе, а в доме, котором живу. В доме на Гаванской улице, носящий номер семь. Чужим я был в нём. В той квартире. Среди людей, которые сделали всё, чтобы опоганить моё отрочество.
Но тогда я этого не осознавал. Старался сделать всё, чтобы доказать им, какой я хороший. Что готов сделать всё от меня зависящее, чтобы в доме, в семье было спокойно.
Чтобы не чувствовать себя иждивенцем пошёл на завод на котором работал отчим. Каждую субботу и воскресенье проводил на даче, чтобы она была ещё краше и приносила пользу семье.
Вспоминается случай, когда отработав смену у станка, пришлось поехать прикопать пустившие корни веточки смородины. Час на электричке туда. Потом шесть километров от станции. Потом на даче выполнить задание отчима. И такая же дорога домой. А утром опять к станку.
Несколько удивляло, что брат младший был освобождён от всяческих хлопот. Но я видел в этом возможность показать себя. Что мне под силу всё. Только бы полюбили меня таким, каким я стал вернувшись от отца.
Но ничего такого я не увидел. Больше того, меня всячески отговаривали от поступления в институт после окончания школы рабочей молодёжи. Старались внушить, что быть рабочим это почётно.
А братишка в это время поступал в техникум при заводе на котором я работал.
И тут случилось то, чего я меньше всего ожидал. Отчим продал половину приусадебного участка. Продал, незнамо откуда появившемуся, начальнику строительного управления. На мой вопрос:
- Почему? Зачем? Ведь ты говорил, что дача это для всех нас. Для меня и брата. Для детей наших, которые появятся со временем. Для здоровья ихнего.
Отчим ответил лаконично:
- Ты не понимаешь, Евгений, что половины участка вам с братом хватит. А вот дом надо перестраивать на две семьи - твою и Алексея. Тогда я буду спокоен за ваше будущее.
И, потом, в строительном управлении можно и материал для строительства приобрести, и квартиру получить. Доколе нам всем в одной комнате ютиться. Мы, с матерью и Алексеем, переедем, а комнату в двадцать метров квадратных тебе оставим. Будет куда жену молодую привести, когда женишься.
Тогда я удивился мудрости отчима. Но, когда рассказал о своих перспективах школьной подруге, то услышал от неё насмешливые слова:
- Наивная простота. Не будет у тебя ни дачи, ни комнаты. Всё брательнику твоему отойдёт. Вот увидишь.
И что же?
Из техникума брательника отчислили "за неуспеваемость". Пришлось ему в армии служить, как я служил когда-то. За время его службы мы с отчимом дом на даче построили. Потом он, как и рассчитывал, квартиру с матерью получил. А комната, которая мне была завещана, брату досталась. Это он, а не я привёл туда молодую жену. Дочку народил и развёлся. Моногамия ему надоела. Правда, комнату супруге оставил, которую из Ижевска привёз. Добрый поступок совершил и по отношению к жене бывшей, и по отношению к дочке малолетней. А сам к родителям прописался.
Потом мать похоронили. Чуть позже и отчима. А спустя некоторое время продал Алексей дачу. Продал и ничего мне не сказал. В его понимании прав на наследство у меня не было. А они мне и без надобности были. Жили мы с женой в трёхкомнатной квартире, которую заработал будучи на северах. Ещё и на машину осталось. И каждый год ездили куда захотим.
В Прибалтику? - Легко. На Чёрное море? - Запросто. Пока отец жив был, в Саратов мотались. А чем на Волге не отдых?
Так что прекрасно без дачи обходились. Обидно только было чувствовать себя обманутым.
А тут, под вечер как-то, звонок в дверь. Открываю, а там Катюня, племянница ненаглядная.
- Заходи, заходи, родная! Каким ветром в наши края? Столько лет не видались.
- Ой, здравствуйте, дядя Женя. Зашла проведать, как живёте. А то совсем одна осталась.Кроме вас никого из родственников.
- Как так - одна? А отец, а мать? Что с ними-то случилось?
- Мама дома. Жива пока, но очень плохо чувствует себя. Сколько проживёт - неведомо.
А отца похоронили. Вот уже год как в Пушкине на кладбище поселился. Они там все вместе - и дедушка, и бабушка, и папа. Снова вместе, как и при жизни.
- А что с папой произошло? Он же моложе меня на семь лет.
- Беда с ним приключилась. Скончался от черепно-мозговой травмы несовместимой с жизнью.
Голову ему проломили после того, как он, в обмен на квартиру свою, подписал договор о содержании себя за счёт того, кому квартира достанется. А они, видать, ждать не стали. Ускорили событие. Поэтому не осталось от папы ни дачи, ни квартиры. А мы с мамой и дочкой так и живём в той комнате, где ваши, дядя Женя, и детство прошло, и отрочество, и юность.
Катя недолго побыла. Чайку попила приличия ради и домой заспешила. А я, сев под вытяжкой на кухне, закурил и подумал:
- "Вот так жизнь сложилась у тех, кого любил когда-то. Боготворил и мечтал, что будет наша семья большой, дружной, радостной. А на поверку вышло наоборот. Никого не осталось от тех, кто чурался родства со мной. Со мной и с Катюней, с дочкой, с матерью её, которая себя не жалела ради благосостояния в семье. Не жалела и, что закономерно, израсходовала жизненные силы.
Ну, а что до "в бозе почивших", то у них теперь есть возможность собраться в кружок и, поскрипывая костями, порассуждать о прожитом. И, Бог им судья, что заслужили, то и получили. Захотели своим семейным кругом жить? Теперь у вас есть для этого всяческая возможность. Только жить придётся не на этом, а на том свете."
Дверь на кухню стыдливо скрипнула. Оторвавшись от мыслей своих, оглянулся. Рядом стояла жена, с которой знаком со школьных времён. С которой прожили сорок семь лет и всё нас в этой жизни устраивало.
Обидно, что сын живёт на стороне. Живёт своей жизнью, своей семьёй. А мне так его не хватает. Однако просить его вернуться в отчий дом не смею. Дети должны жить отдельно. Отдельно и свободными от родительской опеки. Чтобы не искушать судьбу. Поскольку жизнь доказала, что каждый из нас должен построить её сам.