Мрак осязаем. Густой и вязкий, он наматывается на ноги, мешая двигаться. Залепляет ноздри и рот, не давая дышать. Наполненный множеством голосов, мрак кричит, стонет, хохочет, шепчет. Булькает, захлебываясь. Униженно молит и матерится, проклиная. У мрака есть запах - крови, мочи, блевотины, пороха, сырой земли и... водки. Цвет его - красный. Всех оттенков.
Из ночи в ночь, изо дня в день, в одном и том же бесконечном сне, продираясь сквозь мрак, Яков Гросс, начальник областного НКВД, зачем-то упорно идёт к неясному, едва различимому пятнышку света. Идёт, отлично зная, что в итоге опять упрётся в стеклянную стену. Опять, в безумной надежде разбить стекло, будет лупить по нему вялыми кулаками. И опять тонкое стекло окажется прочней гранита. И тогда, размазывая по мутному, непрозрачному стеклу слёзы, он, с огромным трудом, протрёт пальцем крохотное, быстро исчезающее оконце. И припадёт к нему, сминая лицо - хотя бы одним глазком глянуть - Что там, за стеклом?..
А там, за стеклом, горящие пасхальные свечи и святость субботы. Запах корицы в отцовской бороде. Щтрудель с брусничным вареньем. Звон молочной струи о ведро. Гусиные шкварки на свежем хлебе. Зов шофара*. Тфилин* на запястье. Радостные голоса. И смех, и... А вот и отец. "Отец! Та-тэ!" - что есть силы кричит Яков. Зачем?..
- ...Сорале, Сорале... Прости меня, Сорале, прости, - не сумел я уберечь от беды нашего мальчика, нашего фейгеле*. Горе мне, горе... Кто же мог подумать, что вот так оно всё обернётся? Или я не любил его и не пестовал? Или не учил добру и смирению? Ах, Сорале, Сорале... А какой это рос замечательный ребёнок! А какой красивый? А умный? Ты помнишь, Сорале?.. Разве был кто в хедере* умнее нашего Янкеле? Никто. И как можно было знать тогда, что мальчик оставит ешиву* и уйдёт в красные комиссары? С тех пор наш сын болен - Господь отнял у него разум. А у меня - покой. За что, Сорале?.. "Барух ата Адо-най Эло-эйну..."* - так, прижимая рукой неровно стучащее сердце, говорил с умершей при родах женой Сарой старый Мендэль. Растревоженное коротким забытьём, сердце, словно пойманная птица, то норовило сильным толчкам отбросить руку и вырваться на волю, то едва ощутимо трепыхалось под ладонью, сжавшись от страха. - Сорале, Сорале...
Густая пыль, висящая в душном кабинете, забивала, и без того пересушенное похмельем, горло. Наждаком драла воспаленные от хронического недосыпания глаза. Противно скрипела на зубах. И нигде не было от неё спасения. Суховей. А пыль, покрывшая всё вокруг - будущий не собранный урожай. Разоренные засухой плодородные почвы.
Привычная ненависть к врагам, которые (а в этом он ни секунды не сомневался) устроили эту диверсию против народа, комом тошноты поднялась к горлу.
Встав с дивана, на котором спал не раздеваясь, Яков Гросс с отвращением хлебнул тёплой воды из стоящего на столе графина. Потом, подойдя к окну, раздвинул плотные шторы и, в надежде на глоток свежего воздуха, распахнул окно. Воспаленное кроваво-красное солнце над горизонтом, даже через завесу бурой пыли, на мгновение ослепило, усилив резь в глазах. Вечер?.. Или утро?.. Впрочем, какая разница.
Порыв горячего ветра ударил в лицо и мгновенно раздул застрявшую в горле, тлеющую головню ненависти в костёр, полыхнувший чёрными языками пламени. Он знает, чьи это происки! Они за всё ему заплатят, суки! Все! Без исключения!
Стуча каблуками хромовых сапожек, пошитых на заказ, в кабинет вошла личный секретарь Гросса Лиля, комсомольская выдвиженка, преданный общему делу боец, не по разу проверенный всем комсоставом Комиссариата. Не отрывая взгляд, горящий несгибаемой верой, от близкого светлого будущего, плюхнула на пыльный стол красную папку с чёрными завязками.
- Товарищ Гросс, бумаги на подпись. Приказы, ордера.
Отойдя от окна, Яков привычным движением нагнул Лилю и грубо выплеснул в неё ненависть, пульсирующую в голове и теле. Сука...
...Сорале, Сорале... Устало моё бедное сердце стучать в одиночестве. Без тебя и без Яшеньки. Ушёл бы я уже к тебе, да не отпускает он меня, зовёт, наш сыночек. Только глаза заведу, так и слышу его голосок "Татэ! Татэ!". Плохо ему, Сорале, мальчику нашему, плохо - иначе зачем звать? Как думаешь, Сорале?.. Правильно. Нужен я ему. Нужен. Ещё знать бы, для чего?.. А у нас тут, у нас тут такое, Сорале... Прошлой ночью приехали на чёрной машине люди в форме и забрали с собой рэбэ Нахума, сына кузнеца Герша. И беременную Ривку, жену его, дочку покойного Пинхаса, стекольщика. Да-да, ту, что когда-то отказала нашему сыну. И всех деток его тоже посадили в машину, даже маленького Шмулика. Говорят, что все они - враги народа! Ты когда-нибудь слышала подобную глупость, Сорале?.. Вот и я не слышал. Все, все собрались, Сорале, и молча смотрели. Рэбэ сказал нам - "Молитесь". А шохет* Мотл, не скрываясь, плюнул на мои сапоги. Сорале, Сорале...
Поднявшись в кабинет, Яков Гросс первым делом подошёл к окну и задёрнул плотные шторы - после полумрака подвала зависшее над горизонтом раскаленное солнце слепило глаза. Утро?.. Или вечер?.. Да какая разница.
Потом достал из стола непочатую бутылку водки и, сорвав зубами пробку, сделал несколько жадных глотков. Не выпуская бутылки, сел на пыльный кожаный диван, глотнул ещё, и, вытянув ноги, устало откинулся на спинку. Чччёрт... Чёрт! Кто мог подумать, что этот пейсатый праведник окажется таким слабаком? Испустить дух на первом допросе... Хотя, чему тут удивляться? Он всегда был слабаком, этот Нёма, с детства. Хоть бы один звук издал, писк. Так нет же, сволочь, так и сдох молчком. Не признавшись. Ничего не подписав, контра недобитая. Недоносок поганый! И что только нашла в нём эта вечно брюхатая некейва*?.. Ну, ничего, бо-го-из-бран-ные, вы у меня ещё...
- Товарищ Гросс, к вам посетитель. С утра сидит.
- Я что, не ясно сказал - не-бес-по-ко-ить? Не поняла?! Гнать! Всех гнать к чёртовой матери! Чего стоишь?!
- Он говорит, что он - ваш отец.
- Кто?.. Отец? Тем более - гнать! У меня нет отца! У меня нет ничего общего с этим подлым, пакостным народом!
Оторвав взгляд от светлого будущего, Лиля одобрительно посмотрела на Гросса; и из её, всегда непроницаемых зрачков неконтролируемо потёк, заполняя всё вокруг, мрак. Чёрный, как вывернутая наизнанку матка, он пахнул чужой спермой и разложившимися трупиками не родившихся детей. Его детей.
Отшатнувшись, Гросс схватился за кобуру
- Пшла вон, сука!
Рванул дрожащими пальцами верхнюю пуговицу гимнастерки, покрытой ржавыми пятнами, захлебываясь, допил остатки водки и провалился в свой, привычный, густой и вязкий туман - "Та-тэ..."
...Сорале, Сорале... Прости, что молчал эти дни - не мог... боялся сказать тебе, что потерял нашего сына. Навсегда. Я поехал к нему на службу, Сорале, чтобы говорить за рэбэ и его семью. Я ждал целый день. Никуда не отходил. Даже в уборную. А он прошёл мимо. Не узнать родного отца - да как такое может быть, Сорале?.. Не понимаешь?.. И я не понял. Но не стал гордиться, Сорале, проглотил обиду и напомнил ему, что я его папа. А он велел меня прогнать. Ты можешь в такое поверить?.. Чтобы наш Янкеле прогнал своего папу?.. Не можешь?.. И я не мог. Зачем тогда звать?.. Он сильно постарел и плохо выглядит, очень плохо. Наш Янкеле... И ещё... Кузнецу пришла бумага с печатью, что сын его Нахум умер в тюрьме от сердечного приступа. Герш ездил забрать тело - похоронить, как положено, но ему отказали. А когда начал просить за внуков - Яков распорядился вытолкать Герша взашей. А ведь кузнец носил его на руках, когда Яша был ребёнком. На одной руке своего сына Нёму, а на второй - нашего. Ты помнишь, Сорале?.. Как Яков мог сотворить такое? Или он не еврей?.. Наш мальчик ослеп, Сорале! Не глазами - сердцем... Кто порвёт рубашку у себя на груди, когда меня положат в землю? Кто отсидит шивУ* по моей душе? Никто. Как жить дальше? Что делать, Сорале? Чем я могу помочь нашему мальчику? Дай мне знак!
Гигантская молния, разорвав пылевую завесу, осветила ночь. Потом ещё одна. И ещё... Выйдя во двор, Мендэль стоял и смотрел, как огненные плети хлещут сухое небо.
- Ты тоже так думаешь?.. Спасибо, Сорале.
Выйдя из дому рано утром, уже к вечеру того же дня Мендэль добрался до нужного места. Закутанная в платки женщина - то ли жена, то ли дочь хозяина, ничего не спрашивая, проводила его к двери в одну из комнат небольшого, вросшего в землю, дома.
Постучав, Мендэль робко приоткрыл дверь и заглянул внутрь. В тёмной комнате, с единственной, тускло горящей свечой, полуспиной-полубоком к нему, низко склонившись над раскрытой Книгой и водя пальцами по её строкам, сидел рабби Эфраим. Загадочный старец, обладатель тайного Знания, тот, чьё имя всегда произносили шёпотом. Сглотнув липкую слюну, перемешанную с пылью, Мендэль обратился к старцу со словами приветствия:
- Мир тебе и благословение, уважаемый рэбэ Эфраим! Я Мендэль, сын Баруха и Малки, пекарь из...
- Я знаю, кто ты.
Подняв голову от Книги, старец повернулся и посмотрел на Мендэля чёрными стёклами очков.
- И тебе мир и благословение, сын Баруха и Малки! - и, словно прочитав его мысли, с улыбкой добавил - Да. Я давно слеп. Но мне нет нужды читать Книгу глазами. Я знаю на память каждое слово, начертанное в ней. Я не вижу, но я чувствую сердцем их биение. Что привело тебя ко мне? Говори.
- Рэбэ, я потерял единственного сына - мой мальчик заблудился во мраке. Помоги ему, рэбэ, пролей Божественный Свет на путь души его. Прошу тебя!
- Ты уверен, что хорошо понимаешь, о чём просишь? Ты должен крепко подумать прежде.
- Я знаю, рэбэ, о чём прошу. Я много думал. И я спросил совета у жены. Его матери. Она согласна.
- И ты пришел выступить пред Б-гом свидетелем обвинения Якова, сына своего?
- Да. Я свидетельствую против сына моего, Якова Гросса и прошу справедливости у Г-спода, потому как "нет у еврея права казнить еврея".
- Ну, что же. Я знал, что ты придёшь. У меня всё готово для таинства. Ночь спустилась. Люди собрались и ждут. А завтра, до захода солнца, мы повторим обряд на глазах Якова, сына Мендэля и Сары. Ибо заповедано в Книге Б-гом нашим единым, Королем мира: "Не проклинай глухого и не ставь препятствий перед слепым".
Сердце, словно пойманная птица, то норовило сильным толчкам отбросить руку и вырваться на волю, то едва ощутимо трепыхалось под ладонью. Мучительно токало в висках. Да что за день сегодня?..
Протянув вялую руку, Яков Гросс придвинул к себе красную папку с чёрными завязками. Вот они, "местечковые богословы", все как один. Доигрались, голубчики. Ну что ж, приступим?.. Устойчивая ненависть к врагам неожиданно исчезла, оставив после себя пустоту и усталость. Может, завтра? Что решает один день?.. Нет. Сегодня. Всех. До единого.
Открылась дверь и появилась Лиля, которую он посылал за водкой - ей, единственной, позволялось входить без стука. Прогрохотав каблуками по воспаленному мозгу Гросса, Лиля подошла к столу начальника и бухнула на него бутылку "рыковки".
- Всё? Или?..
Невольно сморщившись от боли, Яков придержал руками голову, готовую расколоться на мелкие кусочки.
- Всё.
- Товарищ Гросс!
- Ну что ещё? Сказал же - свободна.
- Там, на улице, какие-то странные люди. Спрашивают вас.
Медленно, как во сне, не чувствуя тела, Яков Гросс поднялся со стула и, разрывая руками сгустившийся мрак, метнулся к окну. Сминая лицо, приник к пыльному, непрозрачному стеклу - Что там, за стеклом?..
А там, за стеклом, на площади перед Комиссариатом, стояли люди. Десять мужчин. Девять в чёрном, и один, с покрытой талитом* головой - в белом. Стояли и молча смотрели на окно. Девять простых, посторонних евреев в праздничной одежде, пришедших его освободить. Нет. Восемь. Девятым был отец, главный проситель перед Господом.
Увидев Якова, отец дал знак человеку в белом и тот запел. Остальные девять подхватили песнь.
Не в силах сдвинуться с места, Яков Гросс стоял и заворожено смотрел, как на его глазах творится чудо. Слабый пульсирующий свет, рожденный песней белого старца, охватил всю группу поющих. Наращивая мощь с каждой пульсацией, вышел за пределы площади, легонько ударил в окно, без труда разбив мутное стекло на мириады сверкающих осколков. И, больше не встречая сопротивления, взорвался в голове Якова тысячами пасхальный свечей, прогнав мрак и избавив от боли. Потом поднялся выше, коснулся неба, и пролился на землю долгожданным очищающим дождём.
Обрывая шторы, Гросс начал медленно оседать на пол. "Янкеле!" - заботливые руки отца, как в детстве, не дали упасть, подхватили и прижали к груди. Зарывшись лицом в родную бороду, пахнущую корицей, Яков счастливо засмеялся - "Татэ..."
Хоронили начальника областного НКВД, коммуниста Якова Гросса по Советским обычаям: в красном гробу, с венками, речами и оружейным салютом. Только всё это уже не имело никакого значения.
А в это же самое время, на скромном местечковом кладбище, среди каменных деревьев с обрубленными ветвями, отпевали старика Мэндэля, с легким сердцем ушедшего к жене и сыну. И когда, прочитав Кадиш, опускали тело в могилу, шохет* Мотл порвал рубашку на своей груди. А потом, как положено, не вставая с пола, отсидел шевУ.
Сорале, Сорале...
**************************
Шофар - еврейский ритуальный духовой музыкальный инструмент.
Тфилин - молельная коробочка
Фейгеле - птенчик
Хедер - еврейская начальная школа
Ешива - еврейское религиозное учебное заведение
Барух ата Адо-най Эло-эйну... - Благословен Ты, Г-сподь, Б-г наш...
Шохет - резник, забойщик скота
Некейва - самка, шлюха
Талит - молельное покрывало
Кадиш - здесь - поминальная молитва
ШивА - семидневный траур по усопшему
Пульса денура - магическое таинство, наказание на уровне нефизического, сущностного мира, удар "огненной плетью", Божественный Свет, молитва-проклятие и др.