Думчева Ольга Львовна : другие произведения.

Волкодав

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

   Думчева Ольга Львовна
   Т: 440-27-39 (домашний телефон)
   Т: 935-88-88 (рабочий телефон)
   Ф: 564-87-87
   E-mail: doumchol@eur. perkin-elmer. com (с пометкой Для Ольги)
  
   ГЛАВА 1.
   ***
   Ненавижу, когда меня называют лунатиком. Хотя нет, "ненавижу" -- это слишком острый, режущий глагол, как тонкое лезвие по тыльной стороне ладони. Пожив на Земле, я невольно усвоил чуждые мне привычки, резкие запахи, грубые слова... на Луне, я никогда не был бы столь резок, чтобы сказать так...
   Я родился и вырос на Луне, мои родители родились и выросли на Луне, 6 поколений предков моей матери, дамы Елены, родились и выросли на Луне. Я потомственный Лунянин, и я не переношу слово "лунатик". "лунатик" всегда пишется с маленькой буквы, даже если стоит во главе предложения. Лунянин всегда пишется с большой, с красивой заглавной буквы "эль", моей любимой буквы.
   Это правда, что за глаза, на Луне землян называют "нюшками", но это слово не несет в себе ничего дурного, в нем нет пренебрежения, нет насмешки.
   Искусственный озон вокруг Земли отвратительно синюшен, а первый слог неблагозвучный слов на Луне часто опускают. Получился "нюш". Стиль нюш -- как на Земле, "пен-а-нюш" -- земной вариант русского языка. Люди стали "нюшками", и в этом нет ухмылки, той, что торчит корявыми ножками из слова "лунатик", в этом есть безучастность...
   Домашний гростер производит кубики льда точно такого нюшного цвета; лед выходит приятным и прохладным. Но одно дело класть его щипцами в стакан, а другое -- жить на нем. Впрочем, на Земле нет льда, есть только цвет -- цвет нюш, цвет искусственной жизни.
   Может, я все же звучу резко; год за годом я вытравливал из своего сознания привитую мне на Земле прямолинейность, резкость и прочие элементы этого явления -- "пен-а-нюша", -- языка нюшных славян.
   На самом деле на Луне нет да и не может быть какой-либо неприязни к Земле, ее жителям, даже к ее странному цвету... Луняне вполне равнодушны ко всему, что находится за пределами нашей мамочки, мамочки-Луны. Один из самых популярных наших классиков, Боб Шоу, задолго до того, как первая лунная колония разбили на Луне первый лунный С-кемпинг, описал фантастическую планету, состоящую из одного анти-нейтрино. Нейтрино, будучи крошечным объектом ядерной физики, свободно проходит через материю, не меняя ее, не нагревая. Так огромная нейтринная планета может проскользнуть сквозь глыбы Земли, даже не сдув с нее струйки пыли. Мы похожи на планету нейтрино. Луняне живут своей, где-то, может, патриархальной жизнью и мало интересуются чем-то еще.
   Я много думал об этом и смог самому себе объяснить это следующим образом: "нейтринный" характер Лунян, их спокойное принятие мира, их толерантность, их человечность обусловлены историей лунных поселений.
   Все знают, что в начале это были сумасшедшие толстосумы из Западного полушария, кинозвезды и известные политики Европы (тогда еще лежащей в покусочной раздробленности), что скапливали чудовищно нулевые суммы денег и с легкостью выкладывали их за пятидневное пребывание в первых С-кемпингах на Луне. Конструкции кемпингов были покрыты зеркальной пылью, что помогало хоть как-то бороться с солнечной радиацией. В прямых лучах солнца, кемпинги, всегда стоящие полукругом (для их сохранности при лунных бурях) ослепительно горели и выедали глаза зевакам, забывшим включить в скафандре затемняющий режим. К одному кемпингу подстроили другой, затем третий; линии стенок напоминали то круг, то овал, а однажды, -- несясь к Луне на ИПД-перевозчике, очередная группа любопытствующих впилась носами в окошки иллюминаторов чтобы увидеть -- 24 С-кемпинга выстроили узкое, остроконечное сердце. "Хрустальное сердце, " -- кто-то выдохнул в стеклин иллюминатора. Как известно, слова, выдохнутые с чувством, приживаются.
   "Хрустальное сердце" тоже как-то прижилось, дало корни и вскоре, как дождевые грибки, один за другим стал возникать частоколы кемпингов. Это было безумно дорого -- завизировать полет и жить неделю на Луне. Многие расставались с состояниями, что накапливали годами, но они никогда об этом не жалели.
   "Ничто не ново под Луной, " -- так, кажется, говорят на пен-а-нюш. Это естественно, новое может быть лишь НА ЛУНЕ, а ни как не под ней.
   Потом кому-то пришло в голову пробурить ритолиновую поверхность Луны, и все очень удивились найдя там водород. Водород -- это воздух для ионно-плазменных двигателей, и вот ИПД -- перевозчики уже гнездились в Море Бурь, готовые без устали перевозить взбалмошных толстосумов с планеты на планету.
   Вторая волна поселенцев состояла из буровых специалистов; они открывали новые скважины, бурили, консервировали разломы, опять бурили...
   В то время, самую дешевую рабочую силу можно было нанять либо в Азии, либо в бывшей Восточной Европе; однако у ази не было должного опыта работы, и, таким образом, первыми 104-мя рабочими, прибывшими на лунные буровые установки, оказались поляки, чехи, сербы и русские. Многие из прибывших либо знали русский язык, либо могли понять большую часть сказанного на языке. Так, с тех пор, и установилось, что в Малом Пупе, центре буровых станций, говорили на русском. Впрочем, лу-русс, лунный русский, сразу же обогатился сочными сербскими существительными, шуршащими белорусскими глаголами, прозрачными чешскими прилагательными. У все же это был русский. Казалось бы, в этом нет особенного смысла, но полувеком позже выяснится, что это было одним их поворотных событий в истории Луны.
   Но это будет только через 50 лет, а пока буровые специалисты выстроили свои С-кемпинги и начали потихоньку обживать пустынную поверхность спутника. Контракт был подписан на 5 лет, и в разгар заключительного года, руководство скважин начало ломать голову, где же достать смену лунным бурильщикам. Вспышка экономического благополучия в Европе напрочь лишила землян желания уезжать, а тем долее улетать куда-либо. Запросы на добровольцев приходили обратно с пометкой "не востребовано". Шефы организации с ужасом ожидали 14-ое апреля -- дня, когда рабочим следовало закрыть лунные визы и переправить всех вместе с семьями на Землю. За пять лет в Малом Пупе родилось 16 детей, а 120 человек это уже не маленькая организационная проблема, а чья-то постоянная головная боль.
   14-оого числа в офисе компании на Земле стояла гробовая тишина: пришло время получать прошения лунных работников прилететь обратно на Землю. Тихо было весь день. И 14-ого, и 15-ого, и 16-ого -- и всю неделю.
   Обеспокоенное руководство связалось с Малым Пупом: что у вас случилось? Почему не прислали заявок? Эпидемия? Лунная буря снесла кемпинги? Произошел взрыв?
   В ответ, заспанный голос пробурчал, что все в порядке. Эпидемия? Да никто не болел даже гриппом в последние 3 года. Лунные бури? Так о них становится известно за неделю до того. Взрыв? что-то не припомню. чего не шлем заявки на отъезд? Так никто на Землю и не собирается.
   И это было правдой. Вернее, почти правдой. Некоторые из работников все же полетели на Землю, но лишь затем, чтобы забрать оставшихся там родственников, соседей, домашних животных и некоторые, дорогие сердцу, земные вещи.
   Инженер-гидравлик, Кравец, привез свою невесту, биолога, а та, в свою очередь, привезла в литровой банке маленького черепашенка. То было первое животное в Малом Пупе, да и на всей Луне, пожалуй, в целом. Черепашенок прижился, ему где-то достали пару, и уже позже целое черепаховое семейство шествовало по алюминиевым переходам главной станции.
   Может потому, что черепаха была первой представительницей фауны на Луне, может из-за того, что ее неторопливые сонные шажки по дорожкам кемпинга походили на общий уклад лунной жизни, но черепаха вскоре стала чем-то столь неотъемлемым для Лунянина, как лунные бури и тихое безмолвие, как неприкрытая обжигаемая солнцем Луна и усыпляющее спокойствие пейзажа.
   Сейчас черепаха вписана в герб Луны, и я нахожу это абсолютно естественным. Кстати, как вышло, что никто не помнит, как звали первого черепашенка, прибывшего на Луну в баночном скафандре? Наверное, так всегда с первопроходцами. Их никто не помнит в лицо, едва могут вспомнить имя, но их все любят, и ими все гордятся.
   Малый Пуп разрастался, Хрустальное Сердце процветало, и вскоре пришло время третьей волны -- беременные женщины со всей Земли прибывали на ИПД-перевозчиках, чтобы в стерильных условиях мамочки-Луны разрешить своей крохе вылупится на свет.
   У Луны нет атмосферы, а значит нет воздуха, кишащего болезнетворными микробами. На Луне нет воды, и все капельки жидкости выходят из-под краника гростера. Конечно, ничего похожего на палочку Коха там плавать не может тоже. Нет сквозняка -- нет простуды, нет дождя -- нет ангины. Оказалось, что чем бороться с самим микробом, стоило просто устранить первопричину.
   Гравитация на Луне значительно меньше земной, и даже в кемпинге, где в основе фундаментов всегда лежит гидравлический идентификатор, притяжение предметов к поверхности многим ниже земного. что ж вам остается? Пожалуй, переломы. Но, в связи с вышеперечисленными лунными достоинствами, вам надо будет сильно постараться чтоб их заработать.
   На Луне быстро заживают раны, а у малышей мгновенно зарастают роднички. Еще бы, ведь на них не давит своей массой нюшная Земля.
   Кемпинги для рожениц выстроили как-то схоластично, и им долго не придумывалось названия. Это еще одна особенность лунного менталитета. Вовсе необязательно всему сразу давать имена, навешивать ярлычки. Можно подумать, посочинять, -- а пока поставить предмет на место и не вертеть в руках. Как-то многим позже район назвали Плава. Но это уже было после многих-многих событий, после самого главного, что предстояло всем пережить.
   Три центра поселенцев никак не связывались друг с другом, и ползающие луноходы едва ли могли служить связующим звеном между ними. И вот тут-то появились ази.
   Тоненькие, невысокие люди в смешных скафандрах долго изучали своими миндалевидными глазами лунный грунт. Они бросали друг другу коротенькие странные слова, чертили паутинные чертежи и все время кланялись проезжающим мимо на буровую рабочим с Малого Пупа. Сквозь стеклин в окошечках лунохода ази казались еще смешней, и никто толком не верил, что и м удастся построить что-либо путное. А они построили. Вернее проложили.
   По прямой линии, между центрами поселений, в лунном грунте, они проложили магнитный кабель. К узконосым лодочкам со стеклиновыми стенками они привинтили магнитные шайбочки. На остановках между поселениями, на стопах, они установили высокие платформы с магнитной изоляцией. что-то подкрутили, где-то подвинтили, махнули рубильник -- хоп! -- и прозрачные лодочки взмыли над поверхностью грунта. Лодочки окрестили люльками, а магнитную дорогу -- элелькой (от ЛЛ -- лунная линия). Люльки неслись над луной неслись невысоко, метра два, не выше. Магнитная шайба взаимодействовала с кабелем -- и люлька неслась вес дальше и дальше. Стеклин был выбран неслучайно. От Малого Пупа до Хрустального сердца час езды по элельке, не меньше. Приятно провести это время, всматриваясь в звездное небо, наблюдая бесшумный сход лавины, беззвучную работу буровых станций.
   Я так долго описываю элельку лишь потому, что меня попросили описать луну такой, какой ее видел, ощущал, сознавал я. И я хочу, чтобы другие могли почувствовать ее так же. Элелька совсем не похожа на лунную магнитку. На земле огромный вагон, безобразно сотрясаясь и грохоча, несется сквозь пыльный, грязный мегаполис, позволяя увидеть лишь серую пыль и серые лица. Магнитка не сбалансирована и движется урывками, тогда как элелька, в сочетании с лунной гравитацией, позволяет люльке домчать вас в целости и сохранности до пункта назначения, не растрепав ваш тейл даже на торможении при стопах.
   Смуглые маленькие люди опутали грунт Луны сетью магнитного кабеля, настроили стопы, наклепали люльки. Казалось бы, пришла пора уезжать, а они остались. Мало кто уезжает от нас, пожив на Луне хотя бы пару лет. Я даже объяснять не буду почему. Это само с годами приходит, и в строчке об этом не расскажешь.
   Факт тот, что после 4 волн поселенцев на Луне нашлось место западникам -- отдыхающим с западного полушария, славянам, евро и ази. Евро тогда еще н6 были тем евро, что мы имеем сейчас, и ази тогда еще н были единой нацией, но это неглавное. Главное в том, что всем нашлось, где жить, что делать, с кем дружить и жить.
   Западники жили в Хрустальном Сердце, сочиняли лу-музыку и писали лу-живопись. Выставляли стиль "нюш" и стиль "марс". Там же открыли первую лунную школу и ясельки, а затем и высшие курсы бурового мастерства. Славяне жили в Малом Пупе, добывали водород, бурили породу, обслуживали прибывающие перевозчики, открывали парки луноходов и сажали лунные сады. Евро открыли медицинский центр, занимались прогнозированием лунных бурь и пиков солнечной активности. Ази строили элельку и чинили кемпинги для западников, писали программы для систем обслуживания для славян, делали проводку и устраняли помехи в мед центрах евро. Луна была разделена на сферы влияния, но уже тогда никому и в голову не приходило отстаивать границы своей сферы с молотком в руке и камнем за пазухой. Все было переплетено, и каждый зависел от другого.
   А потом на Земле началась первая ядерная война.
  
   ***
   Говорят, ничего не может начаться сразу, без подготовки, без предупреждения. чувствовали ли люди нависшую над ними опасность? Знали ли они, что на Земле уже пора проверять простроенные еще век назад бомбоубежища? Слышали ли они негромкий треск человеческий костей под жилистыми ногами смерти?
   Может чувствовали, может слышали. Но никто не верил в то, что ядерный гриб затмит утреннее солнце именно в их городе.
   На Луне все жили своей тихой, лунной жизнью, строили магнитные дороги, лечили землян, рисовали лунные ландшафты. Единой компьютерной сети с Землей тогда еще не существовало, и вся информация шла через спутниковую связь. В период лунных бурь и повышенной солнечной активности связь прерывалась и Луна погружалась в космическую тишину.
   Никто не предал значения тому, что в августе земля уже не выходила на связь целых 2 недели. Уже тогда лунный менталитет невмешательства и равнодушия к чужой частной жизни считался признаком вкуса и хорошего воспитания. Уже 2 недели перевозчики не прибывали на спутник, но Луна была в перигее, и все посчитали, что компании берегут средства.
   Но однажды кто-то поднял голову вверх и, пораженный, застыл на месте. За ним подняли головы и другие. Трудно было сказать, что же изменилось на Земле, что в тот день раз и навсегда прекратило существовать. Еще никто ничего не знал, никто даже в первые минуты не понял, что же случилось с Землею, но странное чувство гнетущей тревоги впилось в их сознание.
   -- Лубо цве не, -- наконец сказал кто-то. И тогда показалось странным, что прошли долгие минуты, прежде чем люди ни Земле смогли понять, что именно изменилось в облике Земли. Голубой цвет, нежно устилавший поверхность Земли исчез, оставив лишь пятна темно-серых образований на экваторе.
   -- Лубо цве нет, нет лубого цвета, -- зашептали одни губы и их движение повторяли другие.
   В4 часа утра 3-его августа с Западного полушария вылетела первая крылатая ракета с ядерной боеголовкой.
   В обратном направлении ракеты ушли в 20. 30 того же дня.
   Все дальнейшие события тщательно изучены и представлены в исторических справочниках. Кто не знает, где искать, могу дать один источник -- Большая Лунная Энциклопедия, стр. 2014 в томе П. Первая Ядерная война. Статья занимает 14 листов убористого печатного шрифта, а спец приложение с картами и фото-историями -- все 30. Только нет смысла читать 44 листа текста и смотреть карты нанесения ракетных ударов.
   В ядерных войнах есть только начало, а дальше -- одно кровавое месиво, где нельзя понять, кто открыл огонь, а кто был вынужден обороняться.
   На Луне запрещено тиражировать фото-истории с кадрами Ядерной войны. Лишь пройдя мед обследование, точнее неврологическое, совершеннолетний Лунянин может получить на руки специальную подшивку. Но только в просмотровом зале и не более 10 фото-историй за день. С меня раз и навсегда хватило 3...
   Луняне беспомощно взирали на почерневшую рядом Землю и молились. Тогда на Луне еще не было молельных кемпингов, более того, все молились разным богам. Но молитвы были схожи.
   На вторую неделю войны связь с Луной восстановилась, и в видеофоны потекли потоки угроз, брани и упреков. Каждая из воюющих сторон призывала своих граждан к началу военных действий на Луне, захвату территории и прочее.
   Чтобы стало с миниатюрной Луной, если бы поселенцы и впрямь бросились бы друг на друга, продолжая объявленную не ими войну?
   Каждый имеет право расценить позицию Лунян в войне по-своему. Землянин может обозвать нас трусами, предателями, изменниками, но каждый Лунянин, и тогда и сейчас, повел бы себя тем же образом: Луна объявила о не вступлении в войну, но высказала желание принять гражданских раненых, при чем обеих сторон.
   Я знаю многих Землян, что презирают нас, Лунян, за нашу позицию нейтралитета. Они имеют право презирать, они имеют право чувствовать то, что они чувствуют...
   Но я горд тем, что и мой предок когда-то отказался ввязываться в войну. Возможно, и он, и я, и все мы тем самым предали тех, кто остался на Земле и не смог улететь на Луну. Но и Земляне не должны требовать от нас убивать или ненавидеть тех, кто на Земле считается врагом. Впрочем, это бессмысленный спор, случилось так, как случилось, и Луне еще повезло, что за ее нейтралитет, она, подобно легендарной Швейцарии, сказавшей обеим сторонам "нет", просто не была стерта с лица космического пространства. В той части Евро, где когда-то лежала эта маленькая горная страна, до сих пор нельзя селиться. Карантин продлен еще на полвека, а там кто знает?
   Поначалу у Лунян не было лидера. Каждая община жила своим страхом и молилась своему сыну Божьему. А затем, к кому-то пришла идея попросить Герольда Луны представлять ее интересы. Когда-то должность герольда была чисто номинальной. Это был обыкновенный Лунянин, либо с Хрустального Сердца, либо с Малого Пупа, кто хранил в сейфе регалии Луны. Это был лунный флаг, тогда еще серебристый, и лунный герб, овал, с вписанной в него черепахой. Это была просто традиция, просто реликвии. На праздниках и в знаменательные дни Лунный Герольд поднимал флаг на импровизированный флагшток и торжественно проносил герб Луны. Это было красиво и церемониально. Не более.
   Но то, что казалось изыском до войны, стало оплотом нации во время войны. Вот я сказал "нация". Нация ли Луняне? Нам бы не понравилась бы такая идея. Нация -- это определенная избранность, это расчленение общества. Народность? То же не верное слово. Мы -- планетяне. Жители одной планеты, живущие обними законами и одной моралью. Война сделала нас ни одним народом, а одним планетоном. Так теперь на Луне и говорят. Я лунного планетона.
   Герольд стал Верховным Герольдом. Еще одна случайность, что сделала историю, заключалась в том, что в тот год Герольдом был избран луно-химик с Малого Пупа, Федор Птица. Так это стечение обстоятельств привело к тому, что Луна заговорила с Землей русским языком. Одинаково ровно в разговоре с обеими сторонами, Лунный Герольд предложить использовать территорию Луны для размещения на ней пострадавшего мирного поселения.
   Ждать пришлось долго. По ночам с Луны было отчетливо видно, что Земля горела. Иногда это были просто точки, а иногда целые полоски мрачного блеска. И вот, когда с атмосферы Луны ушли последние клочки озона, перевозчики доставили с Земли первых жертв войны.
   Единицам делали операции. Большинство просто располагали по кемпингам. Теперь модно укорять Лунян, что ж вы мол спасли всего миллион двести тысяч из привезенных 23 миллионов?
   Почему вы не оперировали остальных?
   Но разве можно оперировать людей со 100 процентными ожогами кожи тела, с раком кожи и всех внутренних органов, с обугленными конечностями, людей без волос, без ногтей, без глаз, без рук, без ног?
   Лучевую болезнь научились лечить только тогда, когда в живых из жертв ядерных бомбардировок осталось всего 2200 человек. Спасти удалось каждого десятого.
   С людей сходила кожа, вытекала лимфа, один за другим отмирали органы. Их нельзя было спасти. То, что из 23 миллионов облученных, обезображенных, отвергнутых землян удалось оживить более миллиона, было успехом.
   Наверное, тогда Луняне научились слушать, но не слышать. Если бы они пропускали через сердце, а хотя бы и через уши, все, что сочилось болью с губ Землян, то понятие "здоровая психика" перестало бы существовать.
   В ярости, земляне любят бросать Лунянам в лицо: у вас нет чувств, вы молча смотрели на 23 миллиона трупов и ничего не делали. Мы знаем, -- добавляют земляне: вы даже слезинки над ними не проронили.
   23 миллиона умерших на Луне -- это боль человеческая, но как тогда назвать 3 миллиарда трупов, устлавших Землю за 3 года? На Луне покойников кремировали, а прах вставляли в нише в Купели. На Земле тех, кому посчастливилось, покрыли слоем грунта, остальные сгнили и ушли кровью в Землю. Навряд ли над ними кто-то плакал...
   У ядерной войны не бывает завершения, и то, что в конце третьего года противостояния западники капитулировали, вовсе не означает, что это войну кто-то выиграл. Официально, победившей стороной прознали Объединенную Славянскую Коалицию (ОСК) и вовремя переметнувшихся к ним Евро. Ази и западники на бумаге признали свое поражение, которое, в принципе, должны были разделить все. На Земле осталось 6 миллиардов жителей, через десять лет, после войны -- 4 миллиарда, после двадцати лет -- 3.
   Земле нужен был отдых, а Луне поддержка. Главы ОСК и Евро, проглотив обиду, обратились к Лунному Герольду с предложением войти в их союз. На самом деле, Луне, с ее 2 миллионами живых и 23 миллионами покойников, ничего другого и не оставалось.
   С тех пор, на Земле делают вид, что не помнят, как Луняне отказались воевать, а на Луне стараются не думать о Землянах вовсе. Но каждый знает, что, попав другому под горячую руку, он не отделается парой синяков. Но это уже другое.
   Меня просили рассказать о том, как жили и живут на Луне, а обо всем другом можно составить мнение и самому.
   После войны на Луну потянулись бывшие военные, конечно славяне и евро. Русский и Евро стали официальными языками Луны, а ази и прочие языки учили лишь любители экзотики.
   Так и сложился окончательный характер Лунян. Молчаливые, независимые, мы счастливы нашей внутренней жизнью и не смеем входить в жизнь других. Мы живем обособленно, и каждый новый человек заставляет нас вздрагивать. Мы не пускаем никого в нашу общность, но не претендуем на принятие другими. Нас раздражает шум и гам, неразбериха и сумятица. Мы считаем дурным тоном вмешиваться в дела нас не касающиеся и перестаем здороваться с прибывшим погостить землянином, поинтересовавшимся, почему мы, к примеру, любим носить тейлы и никогда не носим красного. И дело не в том, что этот незнакомец удивлен нашими обычаями, дело не в том, что он их, может, не переносит вовсе, а в том, что он нас тревожит своими вопросами. Он имеет право нас ненавидеть, но мы имеем право этого не знать. Мы не лишаем его права наблюдать за нами, но он не смеет мешать нам не обращать на него никакого внимания.
   И все же, возможно, я так и не смог объяснить четко и ясно, даже самому себе, почему мы Луняне такие. Одно время недельные экскурсии на Луну стоили совсем дешево, и многие Земляне поспешили отправиться в первое в их жизни межпланетное путешествие. Если вы были среди них, то, быть может, вам удалось почувствовать то особенное, что есть на Луне, и чего не может быть на Земле.
   Для тех, кому так и не привелось побывать у нас, расскажу о Луне еще кое-что.
  
   ***
   Типичный Лунянин совсем не похож на среднестатистического Землянина. Конечно, все эти фильмы ужасов, в большом количестве загруженные в красную сеть комбикса, не имеют ничего общего с реальностью. В детстве, должно быть, всех земных мальчиков и девочек пугали страшными лунатиками. Слышите скрип? Это я скриплю зубами на слово "лунатик". Не переношу его, как не переносят его все Луняне.
   Однажды, лет в восемь, я залез в красную сеть и выудил оттуда один из классических ужастиков про... (опущу это слово). Про нас Лунян, но в земном понимании, конечно. Вспотевший от ужаса, я час после просмотра фильма не мог себя заставить выйти из сети и сидел безумно уставившись в серый экран комбикса. Страшно было аж до коликов в желудке.
   Когда, вошедшая как всегда бесшумно, мама провела ладошкой по моей щеке, я закричал.
   Родители, а в особенности моя мама, считали, что мое детство должно быть типичным детством лунного малыша: ребенок должен радоваться своей детской жизни, учиться любить свой внутренний мир и не тревожиться проблемами взрослой жизни. Лишь в 13 лет, от своих друзей яу4знал, что страшные уроды, заставлявшие меня в детстве леденеть от ужаса, были мы Луняне. Глазами землян, конечно.
   Странно, что кому-то пришла бредовая идея поместить всех киношных мутантов и маньяков на Луну. На Луне нет, да и не было никогда радиации. Генетическая мутация, в особенности у переселенцев последней волны конечно же случалась. Но на Луне, как и на Земле, как и в крошечной колонии на Марсе, действовал и действует поныне всем известный закон Рубикса: дети с генетичесикми отклонениями больше чем 12 процентов аболировались. Только слово это понималось везде по-разному. На Луне таких новорожденных отвозили в специальный детский центр, где они могли жить со своими матерями и еще одним членом семьи. На Марсе таких детей сразу отправляли вместе с родителями на Землю, где ребенка аболировали уже в земном понимании этого слова, а мать и отца стерилизовали. С земной аболяцией, думаю, все ясно. Многие об этом знают, но предпочитают не распространяться на эту тему.
   Про маньяков отдельно. По психологии у меня были стабильные 19 процентов и вряд ли я могу связанно изложить научную версию того, почему на Луне не может быть извращенности. Расскажу просто, так, как я это уяснил в свое время для себя.
   В любой земной общине, обществе существует раз и навсегда установленный жесткий свод моральных правил. Земляне слишком интересуются жизнью своих соседей и бдительно следят за тем, чтобы человек за стенкой делал так и сяк, а не так и этак. Я читал моральный кодекс, преподаваемый в земных школах: "ты должен жить гетеросексуальной жизнью...; ты должен вырастить двоих разнополых детей....; ты обязан соблюдать норму поведения; ты должен бдеть соблюдение правил твоими близкими... ".
   Я всегда удивлялся этой скупости языка, только "должен" и "обязан". Нет ни "можешь", ни "желательно"; нигде не прошмыгнет "у тебя есть право" или "тебе гарантируется". И уж конечно глаголы "хочешь" и "желаешь" -- это просто табу какое-то в земном кодексе морали и благо поведении. Что, по сути, есть извращение? Я не говорю здесь о психологии мышления. Это не из школьного курса, с его логическими выводами, за вычисление которых у меня были стабильные 12 процентов, я говорю о простой истине. Извращение -- это попытка вырваться из рамок "должен", искривленное "Я хочу" и загубленное "у меня есть право". Классическое маниакальное поведение -- это доказательство того, что какой-то маленький, изувеченный, искалеченный обществом человечек чего-то когда хотел, кстати, вполне в невинной форме, а ему этого не дали. И вот тогда он решил доказать, что его "хочу" сильнее общественного "надо".
   Теперь вопрос. Зачем человеку доказывать что-то, да еще и в извращенной форме там, где он имеет право никому ничего не доказывать?
   Впрочем, это моя вольная интерпретация, меня попросили рассказать о Луне и не более.
   Теперь только про Луну. Луняне вполне нормальные, обычные люди, хотя и не похожие на Землян. по понятным причинам кожа Лунян всегда бледная. Некоторые, конечно, практикуют ультрафиолетовые ванны, но видно организм Лунян уже отвык от прямого попадания солнечных лучей и ничего кроме ожогов и раздражения кожного покрова обычно не выходит.
   На Луне практически нет атмосферы. Вся влага выходит дистиллированными каплями из гростера, а потому болезнетворных микробов у нас не много. В отличие от угристой, зачастую экземной кожи землян, у Лунян чистое лицо и тело. Когда-то давно, еще в первую волну переселений, на Луне жили и негры, и ази. Большинство же современных Лунян имеет светло-каштановые, русые или золотистые волосы. На Луне много беллов, и они не переносят слова "альбинос".
   Типичный Лунянин имеет достаточно высокий рост и худощавое телосложение. Я говорю типичный, но я подчеркиваю, что это не норма. Лунянин может выглядеть так, как ему нравится; другой вопрос, будут ли его на Луне считать по-прежнему своим, если он вдруг заговорит на пен-а-нюш и острижет коротко волосы.
   Мужчины на Луне носят хвостик -- тейлы. Это-то почему-то смешит Землян, но, на самом деле, это естественно и удобно.
   Скаффи плотно прилегают к телу, и ежик коротких волос под нагревающей прокладкой головной части может причинять острую боль его владельцу. Волоски могут электризоваться и провоцировать болевой шок. В среднем под открытым космосом приходится проводить 10-15 часов в сутки, и все это время вашим волосам лучше провести связанными вместе в маленький хвостик, чем прилипнуть намертво к стеклину лицевой части или пенолюминию затылочной части скаффи.
   Для тех, кто никогда не был на Луне, маленький эскиз моего рабочего скаффи. Скаффи -- это правнук скафандра, только легкий, практичный и надежный. Он чем0тотпохож на рабочий ствар землянина, тот, что сразу скреплен с ботинками, имеет цельнокройный комбинезон с рукавами, капюшоном и стеклиновой маской. В скаффи все, начиная от подошв и заканчивая кончиком капюшона, имеет цельный вид. Вы влазите в него как бы сверху: сначала просовываете ноги, затем натягивает скаффи на живот и вдеваете руки в рукава. Задав нужный размер на перчаточной клавиатуре, вы ждете секунд 5, а потом, хоп -- и пенолюминовая ткань охватывает ваше тело, защищая его от зубодробительного ночного холода и сумасшедшей жары дня. Еще секунд 20 вы потратите на запуск компьютерного микрочипа, вшитого в височную часть пенолюм-капюшона. Маленькие щупальца воздуходувов, нагревателей, кондиционеров мгновенно распластаются на вашем теле и лице. Тоненьким червячком проползет микрофонный узел и остановится прямиком у нижней губы; два волоконца аудисигнальных линий незаметно обнимут мочки ваших ушей.
   Вдохнув воздуха в легкие, вы наконец защелкиваете на лице стеклиновую маску и ждете одно мгновение -- на внутренней стороне маски появится розовая линия -- это микрочип готов отдаться вам в полное распоряжение.
   Первый раз земные туристы влазят в скаффи с полчаса, -- то и дело хихикают, делают всевозможные ужимки и страшно пугаются, когда первые щупальца начинают обвивать их тела. Большинство предпринимают попытку тотчас от них освободится, хватаются за них руками, дергают и истошно вопят. Инструкторам землян не позавидовал бы никто. Раз за разом им приходится поднимать с пола вырванные с кусочками пенолюминия щупальца, наглядно объяснять ошалевшей толпе землян предназначение всех отвергнутых ими трубочек и волокон, заставлять туристов влазить в новые комплекты скаффи.
   Если же приучить себя не обращать внимание на ползущее по телу щупальце, дающее кстати кислород и прочее нужное в безатмосферном мире, то вся экипировка занимает не более минуты. У скаффи есть два уровня -- синхронный и диахронный. В синхронном режиме чип подчиняется работе мышц человека и делает то, что человек посчитает нужным в данную минуту сделать. Он не дает советов, не высвечивает на розовую полоску информацию и вообще позволяет вам забыть о том, что он на вас есть.
   В диахронном режиме чип берет на себя ответственность за ваше передвижение и поминутно сообщает расстояние до ближайших стопов, расписание элельных люлек, температуру атмосферы и солнечную активность. При отключении подошвенных платформ, включается программа автоперевоза, и, слегка оттолкнувшись от лунного грунта, вы можете лениво скользить над поверхностью Луны не шевеля и пальцем. Для туристов, впрочем, эту программу не пишут, атк как многие земляне оказываются неспособными пережить подобный восторг...
   В последний год учебы в школе я наконец-таки наскреб положенный по минимуму 25 процентов по психологии, но даже это мое достижение не позволяет мне объяснить многое из суещствующего на Луне противоречий.
   Меня попросили рассказать, как я жил на Луне, как это вообще -- жить на Луне. Я согласился на это лишь потому, что есть те, кому сказанное мною поможет. Поможет жить, поможет выжить. Еще за этим тихонько стоит одно эгоистичное соображение -- я могу всласть покопаться в детских воспоминаниях, освежить фасад каких-то юношеских впечатлений, детских образов. Я могу вывернуть наизнанку уголки карманов памяти и посмотреть, что же там лежит. Но я не напрашивался на рассказ, меня просто попросили.
   К чему я об этом? Вот, что я хотел сказать: если у вас под рукой хорошая подборка фото-историй о Луне, если вы выудили из зеленой сети что-нибудь интересное про Лунную жизнь, и если там что-то, а может и все не так как у меня -- то прислушайтесь к другим. На файлах, написанных Лунянином, в самом начале, чуть ниже адреса в интерпланетной сети, всегда стоят три цифры. Скажем, 97-96-90. Это значит, что у ученого, писателя, хистрографа следующие показатели знаний: 97 -- психология, 96 -- философия, 90 -- хистрография.
   Мои показатели, по завершению высшей школы, равнялись вымученным 25-26-35. Может меня и не следовало вовсе просить о чем-то рассказывать, ведь ничего объяснить логически я все равно не смогу. Но теперь, уже поздно об этом. Я уже обзавелся крошечным диски для записи всех моих воспоминаний и даже придумал всему этому название. Но не это главное.
   Вес время сбиваюсь с мысли и начинаю вспоминать о чем-то еще, вот и сейчас: я помню, должен рассказать о том, как живет обычный Лунянин, а сам сбиваюсь ан никому неинтересный диски. Итак, про Лунян.
  
  
   На Луне очень красивые женщины. Я говорю так потому, что имею на это право. Я был на Земле, в мини-колониях ан Марсе, Юпитере и Нептуне. Я видел много людей, много женщин. Но нигде нет таких как на Луне.
   Дело, наверное, не во внешности, хотя Лунянки удивительно хороши собой. У женщин чистая, светлая кожа, большие глаза. Но все же причина их особенности, пожалуй, кроется в их психологии. Они Дамы.
   Слово "дама" обязательно приставляется ко всем именам Лунянок. Дама не может быть привлечена к ответственности за уголовное преступление просто потому, что настоящая Дама их никогда не совершит. На Луне линии родословной ведутся по материнской линии, и тем, кто был рожден от нюшных женщин, приходится сложно. Таким детям могут не разрешить посещать общественную школу, посещать высшие курсы...
   По сути, полжизни Лунянина определяется заранее статусом его матери. Если ваша мать Дама, то вы сразу попадаете в Лунное общество и пользуетесь всеобщей Лунной неприкосновенностью внимания, -- т. е. вы живете как желаете, делаете -- что желаете. Если же ваша мать прибыла с земли, говорит на пен-а-нюш и ведет себя совершенно нюшным образом, то к вам будут относиться соответственно. Ничего оскорбительного, конечно. Просто вас могут не допустить в Лунное общество, и вы будете коротать время либо с приезжими туристами, либо в одиночестве С-кемпинга.
   Для того чтобы быть Дамой вовсе не обязательно иметь 6 поколений Лунян. Приезжие женщины могут называться Дамами так же. Мать друга моего детства, Дама Валериана, родилась где-то в Евро и прилетела на Луну только в возрасте 26 лет. Но она всегда вела себя как Дама, и никто теперь не осмелился бы забыть приставить к ее имени это обращение.
   Чтобы быть Дамой, надо вести себя как Дама. Сплетни, женские козни, такие распространенные на Земле, на Луне считаются дурным тоном. Впрочем, конечно же, дело не в тоне, а в том, как женщина живет на Луне.
   На Луне много мужчин, гораздо больше чем женщин. После войны вообще количество женщин на планетах резко сократилось. Мужчины менее подвержены раковым опухолям и лучше переносят радиацию, кроме того, мужчинам не нужно рожать детей, а потому в сложные годы болезней и эпидемий, последовавших за ядерной войной, мужчин выжило больше. На Луне, как и на Земле, женщин мало, а потому иметь верную подругу или любящую жену посчастливилось немногим. Те, кто либо не хочет тратить время на ухаживание за Дамой, либо не желает долгосрочных отношений, тратят деньги на шлю. Так называют на Луне женщин, живущих за деньги то в кемпинге одного мужчины, то в кемпинге другого. Шлю переезжают от мужчины к мужчине лет до40, затем обосновываются где-нибудь в районе Хрустального Сердца и живут остаток жизни дней там, в великолепии роскоши и одиночества.
   Я не уверяю, и никогда не говорил и ранее, что лунное общество идеально. Я вырос на Луне, был принят в Лунное общество, допущен в элиту планеты, а потому редко задумывался в детстве, и позже в юности о том, справедливы ли мы по отношению к таким женщинам и их детям.
   В пен-а-нюш есть одно интересное нарицательное существительное -- "ханжа", как я понимаю, оно служит для обозначения человека или общества, в котором провозглашенные свободы и права остаются свободами бумажными, не истинными. Интересно, что ничего подобного в лу-русс нет. Были ил Луняне ханжами? Мне трудно сказать, но на Луне всегда существовали линии, в пределах которых действовали все золотые правила Луны, вне их -- человек был лишь песчинкой вселенной, интересной лишь тем, что она когда-то покрывала собой Луну.
   Но я не думал об этом долго. Я рос в слишком хорошей семье, чтобы искренне сожалеть о других семьях.
   У моей мамы были необыкновенные золотые волосы. Такого яркого солнца в женских волосах я никогда больше не видел.
   У моего отца были пшеничные волосы с блеском седины в висках. Как и все Луняне он носил тейл на затылке, туго затянутый крошечным шнурком.
   Когда мама распускала свои золотые волосы, они мягко шуршали по плечам и тяжелой волной скатывались на спину.
   Однажды дверь в их спальню открылась, и я краем глаза увидел их двоих, сидящих близко-близко к друг другу у макияжного экрана. Он сидел, повернувшись к ней спиной, расстегивая молнию рабочего ствара. Его голова была слегка опущена, так, чтобы мама могла развязать шнурок на его волосах. У мамы были тонкие, белые пальцы с длинными бледными ногтями; ее пальчики медленно развязывали шнурок волос, то и дело касаясь лица, шеи и спины отца.
   Наконец последняя прядь была освобождена, и его кудрявые волосы опустились на плечи. Мама взяла в руки гребень с длинными костяными зубцами и начала прядь за прядью расчесывать отцовские кудри. Можно было бы воспользоваться макияжным экраном, но она любила расчесывать волосы сама.
   Мама сидела на пуфе на коленках, прислонившись коленями к спине отца; ее лицо было так близко к его шеи, что иногда ее распахнутые губы невзначай касались ее, перебирались на волосы, на затылок.
   Мама расчесывала прядь за прядью и аккуратно ложила на спину. Она начинала от светлого пробора посередине головы и, касаясь волос лишь парой зубчиков гребенки, вела гребенку вниз медленно по темени, чуть быстрее по затылку и бесконечно долго по кончикам волос.
   Расчесав волосы, мама налила в ладонь душистую жидкость из отделения экрана и растерла ее по рукам. Затем она погрузила ладони в волосы отца, и, растопырив пальцы, расчесала кудри своими руками.
   Отец закончил с молнией и слегка повернул голову. Его глаза были закрыты, лицо спокойно, а губы улыбались, слегка-слегка, бесшумно, чтобы не спугнуть блаженство момента.
   Это был первый и единственный раз, когда я вел себя таким нюшным образом. Ни до того, ни впредь, я никогда не позволял себе подсматривать. Я не хотел делать этого и в тот раз, но был, притянут красотой момента. Я не могу сейчас вспомнить, видел ли я когда-либо более гармоничные отношения между мужчиной и женщиной, мужем и женой. Я смотрел на них не больше пары минут, а смог понять, кажется, всю их любовь к друг другу. А она ведь просто расечсывала ему волосы.
   Нет смысла говорить о том, что все наши соседи и знакомые были Дамами. До 14 лет я вообще не видел шлю ни разу. Все женщины, которых я знал в детстве, были уважаемыми дамами, но моя мама имела на Малом пупе, а родился и вырос я именно там, особый статус.
   Во-первых, она была урожденная Кравец, а Кравецы, Птицы, Семеновичи и Прудниковы являются самыми уважаемыми Лунными семьями.
   Мой предок по материнской линии был тот самый Петр Кравец, что привез на Луну первым невесту. А именно на коленях у моей пра-пра-прабабушки прибыл и первый Лунный черепашенок.
   На Земле рассказ о моей родословной всех оставлял равнодушными, однако, на Луне это кое-что да значило. С детства я ездил с родителями на рауты и званные обеды, учился в лучшем лунном колледже. В элельке у моей семьи были забронированы места -- вторая люлька 3-4 места. Меня лечили в особом медкемпинге, и у меня была няня. Пожалуй, на этом вce.
   На Луне нет жесткого разделения на социальные слои. Те, кто не в состоянии оплатить аренду С-кемпинга, комби- и скаффи-обеспечения и покупку пищевого гростера просто не выживут на Луне. Служба соц. помощи покупает такому бедолаге билет в один конец на ИПД-перевозчик -- и вот он уже на нюшной земле. Там ему выплачивается единовременное денежное пособие и выдается десять кислородных карточек; нельзя сказать, что Луна безучастна к своим бывшим жителям.
   Но подобное случается крайне редко. Луняне живут обособленно даже друг от друга; но семья, клан никогда не оставляют своего родственника и всегда помогают ему в трудную минуту.
   Второе отличие моей мамы перед другими Лунянками заключалось в ее особой профессии. Она была генотолог. Генное развитие зародыша, особенное после вступления в силу печально известного закона Рубикса, стало центром внимания не только самих родителей будущего малыша, но и целого ряда медицинских комиссий и правоохранительных органов.
   Моя мама знала генотип всех женщин Яблоневого сектора Малого Пупа. В Малом Пупе, удивительно разросшимся в последнее время, теперь 17 районов. Я жил в Яб Пу, так на лу-русс все называли наш район. По элельке 3 станции от нас к экватору -- Ви Пу -- Вишневый район, там работала моя мам и наша соседка дама Валериана. Еще 3 -- и вы на Чере Пу -- Черешневый район, там находятся основные учебные заведения славянской части Лунного планет она. А далеко-далеко к центру, через 16 остановок от Яб Пу находится Косточка. Это центр Малого Пупа. Именно там до сих пор добывают водород и заправляют ИПД-перевозчики.
   Так вот о генотологах. Война, кажется, уже давно закончилась, а люди здоровее рождаться не стали. И критические 12 процентов аномалии иногда преодолевать не удается. На Земле генотолог лишь вздохнул бы и передал бы по комби кому следует о случившемся. Дальше ребенка бы аболировали, а мать стерилизовали. На Луне же генотолог помогает супружеской паре бороться с негативными генами, вводит, если нужно имплантанты и стимуляторы, пытается снизить процент аномалий. Моя мама спасала сотни женщин от вынужденного переселения в 27 сектор в Плаве -- часть медицинского гипер-полиса, отданного под санаторий для детей 12+. Стерилизовать Даму на Луне не посмел бы никто, а вынудить переехать -- всегда пожалуйста.
   Именно моей маме я обязан тем, что получил право на свободную жизнь ан Луне, ведь при генетическом исследовании будущего меня выяснилось, что отклонение от нормы должно было составить 14 процентов.
  
   Нет, у меня (вернее у зачатков меня) не было физиологической асимметрии или абсентации -- отсутствия жизненно-важного органа. У меня намечалось положенное количество рук и ног, ушей и глаз. Мозг, сердце, селезенка располагались на положенных природою местах, костная ткань была сформирована. Однако у моего про-я была ярко выраженная физическая недостаточность. Тонус мышц и крепость костей выдавали в зародыше будущего калеку. По расчетам генотологов мои мышцы не позволили бы мне ходить, сидеть и даже держать голову. Мать ребенка всегда ставят в известность о последствиях рождения такого человечка, и многие, без принуждения, соглашаются аболировать зародыш на ранних стадиях его развития.
   Но в генотологии есть один интересный закон, который гласит: аболированное регрессивное поколение первой степени ведет к рецидиву у поколения второй степени. На простом и понятном языке это звучит так: если у вашего первого, не рожденного малыша была плохая генетика, и по всем расчетам он входил в группу 12+, то у вашего второго малыша генетика будет еще хуже. Но бывают случаи, когда первые роды столь благотворно воздействуют на организм матери, что второй и последующие зародыши выходят из группы риска.
   Я у мамы был третьим. У двоих моих сестер были хорошие показатели -- 1, 5 и 0, 6 процента аномалий, но старшая умерла в возрасте 8 месяцев от сердечной недостаточности, а младшая просто заснула навсегда в канун своего двухлетнего юбилея. Причина ее смерти так и не была установлена.
   НА Луне стараются не делать вскрытий, используют лазеры, пальмовые сетчатки и хлорикс. Луняне бережно чту т закон неприпоксновенности личности и не нарушают его даже в отношении 8-ми месячных младенцев.
   И так я был третьим ребенком в семье. Желанным, званным, выстраданным и вынянченным. То ли смесь "мускулин" закалили мои мышцы, то ли моя мама отчаянно хотела родить и вырастить ребенка, но к родам мой процент жизнедеятельности упал до спасительных 4 процентов.
   Я ходил, бегал как и все дети, но скоро уставал, я потому больше сидел и наблюдал за тем, как играют другие. В полтора года малыши начинают изрекать первые односложные предложения, а два -- уже могут попросить включить им пищевой гростер или надеть на них скаффи. Яне мог ни первого, ни второго. Лишь когда мне исполнилось три, стало очевидно, что у меня не смыкаются связки. Голосовые, зрительные и слуховые аномалии идут под ничтожным процентом отклонений -- 0, 2 -- 0, 3 -- 0, 6.
   К моим 4 процентам аномалии прибавили 0, 2 и с таким диагнозом сняли с учета детской медицинской комиссии.
   -- А как же голос? -- спрашивала мама.
  
   -- Голос, голос, -- отвечали ей коллеги генотологи: Что такое голос, если мы должны исправлять асимметрию телосложения, абсентацию органов! Связки сомкнутся, надо лишь подождать. Мальчику всего 3 года, в 4, в 5 лет он уже будет так болтать, что вы будете умиленно вспоминать время, когда он целыми днями молчал.
   Но и в пять лет я по-прежнему не говорил ни слова. Я почти не помню моих детских ощущений того времени. Навряд ли я осознавал свое отличие от моих сверстников, детей на Луне до 6 лет растят как какутсины в вакуумных кадках в родительских кемпингах. Они редко видят других детей и встречались со сверстниками лишь в первом классе колледжа.
   В немом периоде моего детства я общался лишь с родителями, дамой Валерианой, нашей соседкой и ее детьми, няней и двумя инструкторами лунопарка в Яб Пу.
   В каждом секторе Малого Пупа находились свои Лунопарки. Там, под открытым небом, в вакуумных кадках, росли лунные сады. Грунт Луны -- равнодушный, холодный слой песка, пемзы и шлака. Он не рождает ничего кроме водорода. Так что в основании кадок лежала почва, привезенная с нюшной планеты. Я видел деревья по комби; настоящие, большие, такие которые никогда не растут на Луне. У нас корни деревьев отщипывают, и растения получаются крохотные, сантиметров 30, не больше. В лунопарке Яб Пу росли не только яблони; здесь же были груши и персиковые деревья, была вишня ази и грушеница евро, кое-где попадались крошечные тополя и клены. Но яблони в Яб Пу росли, отчего-то, лучше всего.
   Посередине Лунопарка Яб Пу размещалась огороженная площадка голого Лунного грунта, покрытого слоем пено-пемзы. Там нюшные туристы расхаживали в скаффи и пытались подняться вверх. Старшего инструктора звали Костя, он подбирал скаффи для туристов, настраивал им программы, запускал микрочипы. Младшего звали Горица, и он отвечал за пеноплазменное покрытие грунта.
   Я часто приезжал к ним на элельке и проводил на скамеечке у площадки долгие часы наблюдений. Я никому не мешал, и на меня никто не обращал внимание. Лишь иногда, признав во мне Лунянина (по ладно сидящему скаффи, бледному лицу и уравновешенно спокойному поведению), нюшные туристы, особенно женщины, неуклюже подпрыгивая на пено-плазме, походили ко мне.
  
   -- Ты лунный мальчик? ТЫ здесь живешь? -- спрашивали по интер-сявзи они.
   Сквозь стеклин забрала я видел их темные лица с проблемной кожей и кроваво-красными белками глаз. Многие женщины были грузные и бесформенные; скаффи на их телах пузырились неровными буграми, а щупальца трубодувов терялись в объемистости их спин, ног и грудей.
   -- какой ты бледненький вздыхали одни: Какой он худенький, -- охали другие.
   Но мои коротенькие связки, как они не напрягались, не могли встретиться с друг другом, и я молчал.
   В лунопарке можно было увидеть много интересного, особенно в секторе, открытом для туристов. Я видел по комби людей с удивительной темной, шоколадной кожей. Но одно дело вглядываться в экран комби, и совсем другое разглядывать лица таких людей сквозь стеклиновые маски их скаффи. Но было на лицах землян и много неприятного и некрасивого. На щеках нюш виднелись следы солнечных ожогов и раковых образований. У многих не было ресниц и бровей, а губы были такими сухими, что трескались, когда они улыбались.
   К годам семи-восьми мой интерес к культуре пен-а-нюш сменился типично-лунным равнодушием, и я перестал бывать в лунопарках.
  
   & nbsp;
   Неожиданно для себя, я сейчас понял, что еще ни разу не написал о монгах. Это так удивило меня, что признаться, я даже не знаю, как начать свое описание лунного представления о второй разумной цивилизации Космоса.
   Если бы меня попросили бы отметить те места в книге, где я так или иначе думал о монгах, то в конце каждой страницы я должен был бы написать это слово.
   Монги -- внеземная цивилизация. На Земле их не любят, и не мне винить за это землян. Все знают, когда монги впервые появились на Земле и подписали пакт о мире и сотрудничестве с парламентами Объединенной Славянской Коалиции и Евро. Сейчас, даже трудно себе представить, что когда-то, давным-давно, только-только по завершении Первой Ядерной Войны земляне мирно торговали с монгами, устраивали выставки и презентации их культуры. Сейчас, даже трудно определить, когда же прошел бум популярности и наступило леденящая тишина холодной войны. Наверное, именно тогда, когда люди поняли, что монгам не нужны ни торговля, ни обмен знаниями, им была нужна Земля, и по возможности, без людей на ней.
   Сейчас монги редко прилетают на Землю, но большинство, должно быть, видели их по комби. В представлении человека, монг -- это человекоподобное существо с плазменной структурой тканей. Водянистый кожный покров монга имеет серовато-синий цвет, при чем синева преимущественно покрывает наиболее важные органы -- шестикамерное сердце, легкие, фотосинтезатор, органы пищеварения и мозг. Каждые 20 часов кожный покров, защищающий эти органы, обновляется, сдвигая старые клетки к плотной шее, затылочной части головы, ступням, коленям, локтям и ладоням.
   По экрану комби мало можно понять о важности монгов, но я точно могу сказать, что у них интересные лица. Волосяной покров отсутствует, нет ресниц, бровей. Глубоко посаженые глаза -- пуговки соединяются светло-голубой кожной складкой, в центре которой располагается "мертвая точка". Вы, должно быть, больше моего слышали об этом участке их лица. Я могу лишь повторить то, что эта мертвая точка -- это своеобразный третий глаз монгол. Они чувствуют вибрации воздуха, перепады давления, электромагнитные напряжения именно этим своим слепым глазом. Мертвая точка практически не просматривается из-под толщи нависшей над илом кожной складки. Только если в комнате очень темно, и вся она пронизана магнитными волнами, посередине лица, между бусинками-глазами можно заметить блеклое пятно, слабо-слабо святящееся в темноте. Мертвая точка -- это показатель жизнедеятельности организма монгов. У слабых и больных она крупная, заметная даже при дневном свете; у здоровых, взрослых монгов рассмотреть мертвую точку даже в кромешной тьме очень трудно.
   Внизу, за мертвой точкой, располагается небольшой бугорок, вздрагивающий при любом движении монга. Это можно было бы считать носом, если бы лунные ученые не установили наверняка, что дышит монг всем телом, всей своей влажной, желеобразной кожей. Выдвигалось даже смешное предположение о том, что монги -- растения; так ошарашены были ученые открытием протекающего в их телах процесса фотосинтеза.
   Губ, как таковых у монгов нет. Лицо словно разрезано скальпелем посередине и зашито на щеках двумя крошечными узелками. Впрочем, это не мешает монгам говорить, у всех у них красивые, звучные голоса с широким тембром.
   У монгов длинные пальцы рук и ног, правда, мизинцы совсем крошечные, в четверть указательных пальцев.
   Сейчас уже любой Лунянин знает о том, что монги успешно выращивают человеческую кожу и волосы, а потому, при соответствующем хирургическом вмешательстве, могут имплантировать себе и кожу, и волосы, и роговицу глаз, и человеческие ногти и зубы.
   На Луне слышали о том, что такие монги шпионят на Земле, но с присущим нам равнодушием, отмахнулись от факта. Пожалуй, на Луне многие шпионят то же, но, если честно, Лунянам нет до этого никакого дела. Ан луне нет военных объектов, система функционирования всех Лунных достижений, начиная от элельки и заканчивая домашним гростером, известна всем, так что выведывать, собственно, нечего.
   И в целом на Луне отношение к монгам совсем другое, чем ан Земле. Представительство монгов находится именно на Луне. Луняне слышали все эти кровавые истории о похищении нюшных людей и о том, как после их обезглавленные тела находили в других районах Земли. Но если быть откровенным, земляне не волновали Лунян ни в живом, ни в мертвом виде. Еще одно слово из лексикона земных людей -- цинизм. Наверное, все это звучит цинично, но я никогда не понимал, что же плохого в этом слове.
   Итак, Луняне жили и живут своей жизнью. Но думают и о монах, так удачно вкладывающих средства в открытия новых луно-парков и строительства очередных линий элельки. Земляне говорят, что это грязные деньги, но деньги нюшных промышленников и политиков не более чистые, чем грязные деньги монгов. Да и вообще пятна с купюр не переходят на совесть. Это лунная поговорка. Вы, наверное, скажете, что это цинично. А как тогда быть "с зуб за зуб" и "око за око", Хотя, дело, конечно, не в поговорках.
   Нелюбовь землян к Лунянам может объясняться отчасти, и лунной расположенностью к монгам. Но кто виноват в том, что нюшным людям надо обязательно иметь образ врага, Луняне же не изобретают себе ничего подобного.
   Мое отношение к монгам, конечно, особенное. Они перевернули всю мою жизнь, вывернули мое "эго" наружу и сделали совсем другим. Но это, впрочем, было не на Луне, а на Земле, и до этого момента еще много чего следует рассказать. Вот, к примеру, о том, как я заговорил и одновременно стал самым популярным мальчиком Малого Пупа.
  
   & nbsp;
   До шести лет я никогда не был в Хрустальном Сердце. Я знал Малый Пуп с его 17 секторами как свои пять пальцев. Но я никогда не ездил так далеко, как в Хрустальное Сердце.
   И тогда, и теперь там живут Евро, есть немного ази, хиспаниш и славян. Но, в основном, все говорят на шевро.
   От Хрустального Сердца до Яб Пу 16 остановок по элельке, а это 4 часа езды в экспресс люльке.
   Перед началом занятий в колледже, 26 августа, наша классная дама решила собрать всех первачков и отвезти их покататься это один из пригородов Хрустального Сердца.
   В Малом Пупе сектора гипер-полиса называются по названиям преобладающих деревьев в Лунных парках; в Плаве, медицинском гипер-полисе, сектора обозначаются цифрами, а в Хрустальном Сердце регионы называют буквами. Первая буква пригорода обозначает статус сектора: А спальные С-кемпинги, Б -- досуговые отделения; С -- официальные резиденции и офисы компаний; Д -- образовательные учреждения, Е -- правоохранительные сектора и т. д.
   Итак, 25 августа мы должны были отправиться от станции Яб Пу в сторону Сердца Б. Б. по основной линии элельки. Когда в люльке некоторые дети стали открывать забрала своих скаффи, я с интересом стал всматриваться в их лица, пытаясь узнать характеры и привычки моих бедующих соучеников. Но меня отвели на фамильное 3-е место, в самом начале люльки, пристегнули, и я мог видеть от силы 5-6 человек, затемненных в соседних местах.
   Мы тронулись так мягко, что я не сразу понял, что мы уже в пути; только задрав голову кверху, смотря в стеклиновый купол люльки, я мог понять, как быстро мы мчимся вдаль, над бескрайнем равнодушным лунным грунтом и сонными С кемпингами. Только когда мы миновали Про Пу -- Пробковый пуп, а вместе с ним космодром и станции водородной заправки, затемнение на боковой панели люльки спало, и я мог наблюдать проносящиеся мимо нас лунные сады Кле Пу, Ясе Пу, конторы водороддобывающих заводов в Сос Пу. На станциях Большой Пуп и Бре Пу затемнение включили снова, причем купол люльки потемнел вместе с боковинами, и смотреть было больше не на что.
   Девочка на сидение позади меня положили мне ладонь на плечо и спросила:
  
   -- А что там красиво?
   Вы верите, что, встретив единственную во всем мире женщину, созданную лишь для вас, вы с первого взгляда понимаете, что именно ваше, а не чье другое. Даже если у этой женщины есть дети и муж, даже если она старше вас на много лет, даже если она шлю и спит с десятком других мужчин за деньги, вы понимаете, что это ваша женщина. Просто время и обстоятельства сложились так, что вы встретили ее слишком поздно.
   Но это был не мой случай. Я понял, что встретил свою женщину, вылепленную из моего ребра, именно в 6 лет.
   Ее распахнутые карие глаза осенялись темными густыми ресницами. Темные, абсолютно прямые волосы были собраны в узелок на затылке на мужской манер. Волосы были короткими, а потому тейл смешно торчал перпендикулярно голове и то и дело подпрыгивал, потому что сама девочка была такая живая и веселая, что постоянно подпрыгивала на сиденье, словно пытаясь освободиться одним движением от ремня безопасности. Все ее тело словно состояло из тысячи подпрыгивающих шариков, и даже лицо ее было таким подвижным, что его выражение менялось каждые пять секунд. Она то надувала, то закусывала губы, и оттого ее курносый остренький нос двигался по лицу то вверх, то вниз. Это было забавно и... приятно отчего-то смотреть на нее, на ее беспокойное лицо, на ее живые глаза, в которых с каждым годом все четче будет вырисовываться сумасшедшинка отчаянного человека. Она напоминала мне о том, что Луна все- таки вертится вокруг Оси, Земли и Солнца и при чем вертится очень быстро, да еще и с ускорение.
  
   -- Почему ты улыбаешься? -- острый носик замер у поднятой к верху губы: Я же спросила, что там красиво или как?
   Я пожал плечами. Даже плечами я жму дольше, чем все остальные Луняне аза в два, для нее же это, должно было показаться вечность. Она повернулась назад, и я мог видеть лишь ее смешной тейл, прыгающий в такт ее движений. Да мне и не надо было большего. Зачем? Все было решено. Моя девочка нашлась, и у меня была уйма времени на то, чтобы познакомиться с ней поближе.
   Луняне вообще мыслят максималистично. Есть Луняне -- есть нюшки; есть дамы -- есть шлю, промежуточных категорий никто не думал создавать даже из философских соображений. Так что если женщина -- то любимая и навсегда.
   Мы прибыли в Сердце ББ ровно по расписанию, закупорили забрала скаффи и вышли на платформу стопа.
   Все же Хрустальное Сердце прекрасно! Огромные стеклиновые купола различной формы искрились под палящим солнцем и отдавали различными цветами спектра. В ответ на фото импульсы, на забрале скаффи автоматически включилось затемнение, и прекрасный мир реальности обрел волнительный налет сюрреализма. Я вдруг почувствовал, как увлажняются мои глаза и как слезы восторга текут по щекам к трубочкам воздуходувов. Сердце ББ имело купол в виде граненой сферы, а каждая грань горела своим оттенком цвета. Каждый ярус был покрыт эмаликсом определенного тона, так что верхний был ослепительно оранжевый, а самый нижний, уходящий в грунт был фиолетовым. Цвета переходили один из другого так плавно, что нельзя было заметить, где же начинается желтый и заканчивается салатовый.
   Я очнулся, должно быть, минут через десять, заметив, что вся группа терпеливо ждет меня, застрявшего на платформе стопа с поднятой к верху головой. Эта отличительная черта Лунян, вам никогда не скажут: уже время идти, или где вы, собственно, шлялись? Вас будут терпеливо ждать, понимая, что желание личности есть закон.
   По вакуумному эскалатору мы въехали под купол Сердца ББ и потонули в оживленной толпе отдыхающих.
   У нас были абонементы на горки, колеса, чертыхалки и виртуальные кресла. Кроме того, у нас был заказан десертный зал в гростером блоке. Под купол был накачен кислород, так что можно было сдать скаффи т бегать в свое удовольствие. От блеска цветов, лаковой поверхности каруселей, а главное, то такого количества незнакомых людей, у меня кружилась голова, и рябило в глазах. Поток людей тек в одну сторону, толпа других людей -- заворачивала в другую, кто-то опускался в тоннель, кто-то протискивался в гростерный блок. Я шел следом то за одной группкой туристов, то за другой; иногда я все же пытался сориентироваться и разглядеть в массе движущихся тел знакомые фигуры, но я был совсем невысокого роста и мог видеть лишь череду спин, шей, поясниц.
   У десертного зала, на небольшом возвышении, стоял виртуальный фонтан, окруженный цепочкой скамеечек. Если всматриваться долго в струю брызжущей из сюрреальной вазы воды, то можно разглядеть структуру вирмира (виртуалього миража): черные, серые, синие точки, движущиеся сверху вниз. Впрочем, это был хороший вирмир, и глаза поглащали его приятную цветовую гамму с наслаждением. Плохо было то, что звук падающих капель был несколько ненатуральным. Пищевой гростер, если задать ему программу "душевой мойки" может производить такой еж фонтанчик брызг, но с гораздо более приятной озвучкой.
   Я смотрел на струйки падающей воды, и думал о том, что мне, по сути, совсем не нравятся вирмиры. Мне не нравятся виртуальные фонтаны и радуги, я совсем не люблю нереальный снег и дождь. Я уже не интересовался нюшными людьми, но вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы увидеть когда-нибудь живой дождь, пусть небольшой, такой грибной дождик с солнцем, я знал, что такое бывает, но никак не мог соединить в своем воображении дождь, такой тонкий и аккуратный, солнце, такое неряшливое и властное, и радугу, такую чистую и волшебную. Наверное, тогда я впервые подумал о том, что, если не жизнь, то хотя бы краткое пребывание на Земле может быть даже приятным. Но на Луне мечтать о Земле нельзя -- это было бы предательством всего того, что так дорог Лунянам.
   Возле меня на скамейку опустилась молодая женщина. На ней был открытый на груди ствар с длинными рукавами до кончиков пальцев. Светлые волосы были уложены в сеточку и напомажены. Отчего-то я загляделся на нее, сам не знаю зачем, и тихонько наблюдал за ней из-под ресниц. У нее были странные глаза: такого глубокого синего цвета, которого, на самом деле, не может быть в природе. Губы были накрашены яркой помадой и блестели, когда женщина поворачивала голову. У нее был такой низкий низкий вырез на стваре, и такие длинные яркие ногти, и такие дорогие алменья на пальцах, что я подумал, а не шлю ли это. Она могла бы быть и дамой, но для дамы она была черезчур эксцентрична.
  
   -- Что такое малыш, -- она перевела на меня взгляд своих иссиняющих глаз.
   Я притворился, что смотрю на бегущие струйки воды, и заставлял себя не смотреть в сторону женщины. Начать с того, что это было верхом неприличия смотреть на незнакомую даму! Но незнакомка могла быть и не дамой, и мой взгляд медленно переполз с фонтана на носки ботинок женщины.
   Она щелчком пальцев открыла крышку женской сумочки и вытащила маленькое зеркало. Небрежным движением руки она достала маленький коробок с макияжным карандашом, постучала по шапочке карандаша костяшкой указательного пальца и на миг застыла, должно быть, раздумывая о цвете губ.
  
   -- Терракота, -- произнесла она: пожалуй, это будет терракота.
   Она сняла колпачок и докоснулась металлической поверхностью до губ. Рот моментально приобрел оранжевый цвет и подарил отражению в зеркале персиковый оттенок блеска.
  
   -- Теперь это называется терракота, -- пробурчала женщина; раньше это было терракотой, а теперь это какой-то свежевыжитый писин!
   Губы сложились трубочкой и причмокнули:
  
   -- Ну да ладно, если теперь это так называется...
   Она была уже готова сунуть карандаш в сумочку, когда что-то заставило ее повернуть голову в мою сторону.
   Карандаш замерь у нее в руке, глаза широко распахнулись, нижняя губа оттянулась к низу, показывая ряд белоснежных зубов. Все ее лицо исказилось, выдавая то ли испуг, то ли крайнее удивление. Я обернулась, желая посмотреть, на что же она смотрит, но, встретившись с ней глазами, понял, что она удивлена ни тем, что находится за мной, а мною самим.
   Она смотрела на меня так, как будто я сказал ей какую-то ужасную непристойность или повел себя совершенно странным образом. Я встал было со скамейки чтобы уйти, но она властно сказала:
  
   -- Подойди-ка сюда. Да ты не бойся, -- прибавила она, чуть смягчив голос: я просто что тебе скажу.
   Завороженный мягким сочным женским голосом, я несмело ступил к ней навстречу. Вблизи ее глаза были еще красивее, еще глубже и ярче. Тонкие брови были изломаны удивлением и приподнимались треугольником над розовыми веками. Белая матовая кожа лица слегка порозовела, оттого делая женщину еще более... если не более привлекательной, то завораживающей. Вообще-то и понять было нельзя, красива ли она была или просто молода и ярка.
   Я был готов к чему угодно, но не к тому, что она начнет петь. Вернее, напевать. Она затянула неожиданно какую-то печальную мелодию, напоминавшую одновременно колыбельную и траурную. Она не размыкала губ, а пела через нос, отчего звуки выходили неровно-шероховатыми. Нельзя было разобраться, о чем эта песня, даже нельзя было понять, грустная она или просто безмерно спокойная.
   Она тянула мелодию секунд 30, не долее, а мне почудилось, я слышал ее вечность. Мне все еж казалось, что это была колыбельная, так как музыка звучала по-странному знакомой, словно в раннем детстве мне кто-то нашептал ее ночью на ушко, а я запомнил. Знакомыми были даже не слова, ни мелодия, а общая грусть и нежность.
   Нежной, вот какой была эта песня -- безумно нежной, такой, что соседствует рядом с тоской.
  
   -- А ты испугался, -- ее порозовевшее крупное лицо вдруг стало мягким и необыкновенно женственным.
  
   -- Как тебя зовут? -- она протянула руку чтобы докоснуться до моей головы, но я отступил назад.
  
   -- Разве красиво так поступать с дамой,
  
   -- Она смешливо погрозила пальцами яркий лак ее ногтя вспыхнул пламенной искрой.
   Женщина может иметь апельсиновые губы, алые ногти и напомаженные волосы, но если она была дамой, то никто не смел назвать ее безвкусной. Тем более с дамой нельзя вести себя так, как с нюшными женщинами и, покраснев, я наклонил голову в обычном мужском знаке почтения и протянул ее свой карманный индентификатор.
  
   -- Ты маленький лунный немой мальчик. Кравец... Хорошая семья, хорошие возможности....
   Ее лицо потеряло последние следы дешевой небрежности, а вместе с ним исчезла и яркость броской женщины. Она стала милой, простой и естественной, только глаза остались такими же волшебно-синими.
  
   -- Алеша, меня зовут Ингрит, но на Луне все зовут меня просто Ин, потому как мое полное имя слишком длинное и громоздкое, как огромный армани. Вот ты подумал, наверное, странная дама эта Ин, не правда ли!
   Я мотнул головой, желая сказать "нет" и покраснел еще больше.
  
   -- Ну, конечно, -- синева ее глаз забиралась в мои зрачки и практически слепила своим блеском. Я вдруг почувствовал слабость в коленях и неловко опустился рядом с женщиной.
  
   -- Ну, конечно, ты ведь воспитанный Лунный мальчик, а воспитанные мальчики не могут думать, что настоящая дама может быть странной. Только чуточку эксцентричной, так?
   Я послушно кивнул, осознавая, что подчинился воле этой женщины и даже киваю в такт ее мыслям и по ее желаниям.
  
   -- У меня, Алешенька, тоже был ребенок. Мальчик. Аленький Лунный мальчик.
   Ее рука с длинными наманикюренными пальцами опустилась мне на голову, и в этот раз я не предпринял попытки ее убрать. Ее пальцы перебирали пряди моих волос, стянутых в короткий тейл на затылке, и нельзя было понять, то ли она гладила меня и баюкал, то ли безучастно теребила мои волосы.
  
   -- Я сначала не поняла этого, Алешенька, а потом, знаешь, меня как резануло внутри. Ведь мой мальчик был такой еж как ты, такой же маленький, беззащитный....
   Она замолчала, а я, странным образом, продолжал домысливать ее историю, так, как будто знал весь рассказ наизусть: высокий процент аномалии, группа 12+, 27-ой сектор гипер-полиса Плава, вынужденный переезд, одиночество...
  
   -- Может он был не такой как все, -- тихий голос женщины продолжал усыплять мен: Может он не нравился другим, но ведь он был мой сынок, а мне он вполне нравился. Я не то все говорю, знаешь, я вообще об этом никому никогда не рассказывала. Зачем? Люди жестокие. А так даже легче: лелеешь в себе нерастраченную нежность и упиваешься жалостью к себе. Выходит, что я жертва, а жертвам всегда чуточку легче, так как за все неудачи а их жизни, им есть кого винить.
   Кровь отошла от моих щек, и, вновь побелевшая и отошедшая от грусти, она стала прежней... очень эксцентричной.
  
   -- Ну а где твоя мама? Папа? Помочь вызвать их к тебе?
   Я отрицательно покачал головой, желая дать понять, что я один, но женщина уже вовсю нажимала на кнопки моего идентификатора, пытаясь позвать моих родителей.
   Мамин идентификатор лежал в кармане ее рабочего ствара в Ви Пу, папин -- висел у него на ремне скаффи, а сам отец был ни как не ближе Про Пу. В общем-то, звать было некого. Классная дама не знает индивидуальных кодов идентификаторов ее учеников, т. к. это явилось бы нарушением прав самих детей. У учащихся, на экране, в ряду с кодами скорой неотложной помощи и органов права и охраны (ОПО) был обязательно выведен код классного руководителя. Но мне на идентификатор код вывести просто не успели.
  
   -- Ты знаешь как добраться до дома?
   Я утвердительно кивнул.
  
   -- Ты хочешь, чтобы я тебе помогла?
   Я покачал головой.
  
   -- А теперь мне надо подумать, -- неожиданно сказала она, т, притянув меня к себе одной рукой застыла в молчании.
   Наверное, мне должно было быть страшно, но я чувствовал лишь странное удовлетворение и покой. Голова моя сама клонилась на бок, и я, прислонившись щекой к рукаву ее теплого мягкого женского ствара, закрыл глаза и задремал. Мне вес время казалось, что я слышу как она поет: что-то напевает себе под нос. Напевает грустно и нежно, неожиданно срываясь с самого верхнего тона и падая вниз музыкального диапазона голоса. Мелодия была скорее прерывистой, чем напевной; вряд ли под нее можно было укачать ребенка, но моя дрема потихоньку сковывала мои руки и ноги, наливала веки, взбалтывала мысли в голове и, не давая им осесть, пекла из их сны.
   Я проснулся оттого, что какой-то необычный, тонкий и писклявый, шум пробрался мне в уши.
   Раскрыв веки, я увидел прямо под фонтаном группу рабочих, в прорезиненных стварах и огромных рукавицах. На тросах они тянули за собой что-то огромное, яйцевидное, покрытое тонкой серебряной нитью. У предмета был глазик, где-то в районе основания, и он то светилось блеклым синим цветом, то гас, затухая неровно и рывками. Рабочие чертыхались, обтирали свою бандуру, перебирали нити. Это действовало каким-то образом на подслеповатый глаз, и он начинал светиться снова. При этом из самой бандуры вырывались какие-то писклявые интонации, но о они глохли вслед за светом секунд через 30 после включения. Рабочие снова ругались, снова доставали тряпочки и снова перебирали нити.
   Луняне -- культурные люди и никогда не пристают к вам с назойливым любопытством. Но бандура была такой забавной, а писк таким жалобно-смешным, а рабочие так уморительно сердились, что проходящим мимо Лунянам с трудом приходилось прятать улыбку, а о нюшных туристах и говорить нечего. Вокруг бандуры уже собралось человек 20 зевак, и все они были землянами. Луняне, впрочем, нет-нет и то же бросали быстрый взгляд на всю эту процессию, но тут же отводили глаза -- завтра они могут оказаться в такой же ситуации, а пристальное внимание -- это вещь, которую Луянне не переносят больше всего.
   Ин очнулась то же и, все так же придерживая меня за плечо, вытянула шею посмотреть в чем дело.
   Я ждал ее резкого смеха, ее невежливого любопытства, ее саркастичной улыбки, но она просто встала на ноги и сказала:
  
   -- Мы уходим.
   Дама может быть очень приятной, очень интересной, очень эксцентричной; она может безумно вам нравиться т просто вас завораживать. Но даже ей нельзя ставить глаголы во множественное число. Она может уходить, она может попросить вас уйти, но она не может сказать "мы уходим". Она не может решать за вас!
  
   -- Мы должны уйти, -- повторила она: пойдем лучше в десертный зал, я куплю тебе медовых шариков.
   И это выдало Ин с ног до головы. Она не была дамой. Она не мгла ей быть! Дам никогда не скажет "мы должны", потому что Дама вообще никому ничего не должна. Она даже выше морали, потому что она сама мораль.
   Дама может попросить, чтобы из неудобства для сделали удобство, но она никогда не стала бы бежать от неприятностей.
   И наконец, золотое правило дам: Дама никогда не навязывает вам свою волю, мужчина должен догадаться о желаемом и сам все исполнить. Если женщина говорит вам"пойдем, куплю тебе медовых шариков", это значит, что ей самой в жизни не оставляют выбора и что она шлю. Дама же, для начала, спросила бы вас, не хотите ли вы сладкого (и не слова про дешевые липкие медовые шарики! ).
   Я высвободился из под ее руки и побежал вниз по ступенькам -- туда, где было весело и шумно, где забавно верещала бандура и блекло светился ее пьяный глазик.
   Ощущение какого-то веселья вдруг наполнило все мое существо и бежать было легко и приятно.
   Неожиданно прямо предо мною выросла Ин. Длинная тонка рука поймала запястье и крепко схватила его. А затем она так дернула мою ладонь, что на миг я перестал слышать попискивание бандуры. Слезы возмущения появились на моих глазах, но Ин, мало обращая внимание на мое состояние, потащила меня в десертный зал. Огибая предфонтанное возвышение, она дернула меня за уку, что заныло плечо и хрустнули локтевые косточки. Я не мог даже кричать, а лишь хрипел и плакал от обиды. Никто никогда не поступал так со мною! Я плакал от обиды, должно быть, первый раз в моей жизни.
   У самой двери зала Ин нагнулась ко мне и властно заявила:
  
   -- Так надо. Дальше ты пойдешь со мною. Если ты увидишь кого-нибудь из своих знакомых, то пригнись или спрячься за мою спину. Это очень важно. А теперь, -- ее сухая ладонь жестко вытерла мои щеки: Не реви. Я ведь понраивлась тебе, да? У меня много интересных вещей, и я покажу тебе их в моем кемпинге. Нам будет весело. И не о чем не спрашивай. Ах да... ты ведь и спрашивать не умеешь.
   Ин разогнулась и стремительно пошла далее, сквозь толпу людей, мимо каруселей и чертыхалок, мимо мини-гростеров -- прямо к выходу.
   Одной рукой она крепко держала меня за запястье, а другой подталкивала проходящих мимо. Луняне лишь вскидывали брови и презрительно фыркали; нюшные же туристы, а в особенности, женщины реагировали нервно.
  
   -- Эй, -- взбеленилась огромная краснокожая матрона: ты куда лезешь?
  
   -- Живот-то подтяни, -- рявкнула Ин.
  
   -- Кого подтяни? -- матрона посинела от злости и расправила плечи: Я сейчас тебе его подтяну!
   Огромная красная пятерня взвилась в воздух и просвистела у уха Ин. Та, недолго думая, вонзила свой острый локоть в рыхлую плоть краснощекой нюшки.
   На какой-то момент, пальцы, ввинтившиеся было в мое запястье, ослабили хватку и, одним рывком, я освободил свой локоть.
   Я мог с трудом шевелить пальцами руки, зато бежал я очень быстро.
   Я как-то смотрел до этого по комби какой-то гангстер про погони и преследования на Марсианской колонии, и происходящеее на миг показалось мне даже забавным. Это было самым острым приключением в моей детской жизни: меня схватили, ударили, пытались похитить. Луняне не жалуют жизненные перегрузки -- к этому не способствует разряженная атмосфера спутника -- но чуть-чуть персоли в блюде никому еще не мешали.
   Я обернулся только раз, но никого за мною не было.
   У фонтана было по-прежнему много людно, и я заметил нашу классную даму.
  
   -- Кравец, мы вас ждали. Вы хорошо отдохнули? -- Дама Жанна не спросила, где я был и что делал. Она была дамой, и этим все сказано.
   Я не мог рассказать ей, что со мною произошло, но мои горящие глаза говорили сами за себя.
  
   -- Вы немного разгорячились, желаете пойти в зал?
   Но тут мерное попискивание бандуры сменилось сухим треском, и весь автомат выпрямился.
   Яйцеобразная бандура на тросах оказалась комбинированным автоматом: тросы подтянулись и образовались подобие подпорок, на которых робот мог свободно передвигаться по небольшому радиусу. Глаз, одно время мутный и тусклый, засветился осмысленностью и потемнел. Бледно-синий сменился мутно-серым. Рабочие отошли в стороны и довольно закачали головами: по-видимому, именно этого они и добивались от механизма.
  
   -- Что это, дама Жанна? -- послышался голос из нашей группы.
  
   -- Завтра здесь будут принимать делегацию монгов. Я думаю, это для безопасности.
   Всем хотелось узнать больше, но никто не осмеливался спросить, боясь оказаться невежливо любопытным.
  
   -- Если хотите, вы можете побыть здесь еще какое-то время, -- дама Жанна оставила нас у фонтана и отправилась регистрировать заказ в десертном зале.
   У Лунных детей много свободы, но за это они платят большой ответственностью. Любой несчастный случай -- это ошибка ребенка, но он имеет право даже на совершение фатальных ошибок.
   Автомат выглядел вполне мирно, лишь слабый пучок темно-серого цвета нарезал пространство вдали от нас.
  
   -- Он ищет оружие, -- предположил кто-то.
  
   -- Или космо подделки.
  
   -- Или пиратские товары.
  
   -- Он ищет гумнов, -- прервал всех чей-то уверенный голос, и он принадлежал никому другому, как девочке с живым лицом и смешным прыгающим носиком.
   -- Я Зорька Йовович. Мой отец -- Драган Йовович, и он служит в антигумной организации, поэтому я точно знаю, что криг нужен для обнаружения гумнов.
   Никто не знал, кто такие гумны и что такое криги, но я не успел даже толком разжечь свое любопытство, т. к. почувствовал резкую боль в затылке и чуть не свалился на пол. Чиь-то сильные руки схватили меня под мышками и поволокли прочь. Оглушенный болью, ослабевший от борьбы, умирающий от жажды, я не сопротивлялся, а лишь устало фиксировал слезящимися глазами происходящее и даже не пытался понять, что же это все такое наконец.
   Я видел перед своими глазами длинные тонкие руки с острыми крашенными ногтями, ощущал прикосновение мягкого женского ствара и ловил удаляющийся шум детских криков.
   Вдруг все поменялось. Стены преддесертного зала пошли куда-то вверх; стеклиновый купол вдруг оказался у меня под ногами, а пол я уже не видел вовсе. Я понял, что падаю, но, хранимый чьим-то телом, валюсь, мягко, почти без боли. Я слегка ударяюсь затылком, но хвостик волос смягчает удар и я осознанно вижу над собой бледное лицо Ин. Она упала прямо на меня. Ее руки были за моей спиной и приняли всю боль падения; ее грудь сдавила мои легкие, и мое сознание оттого стало прерывистым и нечетким, ее колени впились в мои ноги, и я не мог даже пошевелиться. Ин не шевелилась тоже. Но как в страшном сне, ее лицо начало искажаться.
   Хотя сначала я почувствовал свет. Впервые в своей жизни я не увидел, а ощутил проходящий через меня свет. Много лет спустя, на Земле, я испытал шок от прикосновения солнечных лучей к моей коже. Но тогда свет обжег только лишь кожный покров, а то свет, свет луча крига, обжег всего меня. Я чувствовал как это светло-серое тепло проникает сквозь меня, изучает мои внутренности и выходит вон, не найдя для себя ничего интересного.
   Мои глаза были широко открытыми и смотрели прямо в лицо Ин. Сейчас мне кажется, мое воображение успело подрисовать к увиденному кое-какие детали и что-то умело раскрасить, но все же, остав моих воспоминаний вполне реален и не подкрашен фантазией.
   Я почувствовал запах -- запах чего-то паленого, и туту же первая горячая густая капля опустилась мне на щеку. Это была расплавленная кожа лица.
   Лицо Инн начало стекать на меня горячими густыми струйками. Я дернулся изо всех сил, и голова Инн сползла лицом ко мне, приклеившись стекшей височной кожей к обшивке покрытия. Инн была жива, но совершенно не реагировала на происходящее с ней. От ее носа остался лишь обугленный хрящик, а губы сгорели и грязно-оранжевой пеной стекли на пол. Ряд белых зубов оттенял почерневшие десна, разваливающиеся на мелкие кусочки.
   Вокруг меня столпились люди, но они не решались докоснуться до отвратительно пахнущего, стекающего кожей тела, бывшего когда-то интересной женщиной.
   А Ин смотрела на меня своими синими глазами, и теперь я точно видел, что эти глаза ненастоящие. Слишком синие, слишком красивые. Кое-где на лице все еще дымились сгустки кожи, но большая часть ее лица уже была другой. Голубая, плазменная поверхность лица блестела в капельках испаряющейся крови, самоочищаясь и регенерируя. Со щек сползли последние остатки толи лимфы, толи кровеносных сгустков, и я увидел провал рта, такого тонкого и прямого, как будто его сделали скальпелем. Волосы дымились и тлели, открывая взору темно-синюю гладь плазмы. Это была не дама и даже не шлю, это был монг с имплантированной кожей, волосами, зубами и прекрасными глазами.
   Наконец мне помогли выбраться из орд тлеющей горы плоти, завернули в откуда-то взявшееся теплое одеяло и попытались унести.
   Меня отвели в сторону, но я мог видеть там ее. Я чувствовал, что это была именно она, а не он, и я все еще видел ее сини еглаза. Она была жива, но, наверное, была парализована и одурманена. Лишь глаза по прежнему излучали жизнь. Мне казалось она смотрела на меня и грустила обо мне. Во мне не было злости, не было ненависти. Я вдруг осознал, что она по-прежнему мне нравится, и то, что мне больно, оттого, что она лежит вот так, полуживая, ни на что не похожая, никому ненужная.
   Люди в плотно закрытых, строгих стварах темно-фиолетового цвета, в плотно прилегающих черных перчатках окружили монга. Я никогда их раньше не видел, но всегда знал, что они существуют -- амошники, так из называют на Луне. Антимонговая организация АМО -- люди в темно-фиолетовых стварах с жестокими лицами. Их набирают только среди нюшек, ни один Лунянин не согласился бы принять их в своем доме. Я не знал, где они жили. Этого никто не знал.
   Им надо отдать должное, они работали быстро и четко. Тело было погружено на маленькие носилки, пол отскоблен и дезинфицирован.
  
   -- Все присутствующие должны будут пройти с нами, -- объявил человек в самой темной форме с двумя белыми полосками на погоне левого плеча.
  
   -- Все дети будут переведены в сектор ЕД, все взрослые -- в сектор ЕВ4.
  
   -- Вы могли бы представиться? -- дама Жанна стояла впереди испуганных детей и держала в руке свой идентификатор.
  
   -- Вам без надобности и мое имя, и ваш идентификатор, -- мужчина выхватил коробочку из рук классной дамы и резко отдал приказ кому-то из своих людей: детей в ЕД, карантин 3 суток, взрослых в ЕВ4, карантин неделя.
  
   -- . Зафиксировать мертвую точку, гер-капитан? -- один из людей в темно-фиолетовом опустился на колени перед монгом.
  
   -- 30 секунд и подъем, лейтенант, гумна в ЖА гер-майору Степаненко.
   Лейтенант достал из кармана перочинный нож, и прежде чем я смог понять, зачем он ему, вонзил лезвие клинка в глаз Ин.
   Что-то буркнуло у меня в горле, поднялось на ступень, затарахтело, забулькало, подползло к самому небу, зачертыхалось, полезло в нос и рот, и вдруг я выдавил из себя.
  
   -- Нет, -- это было плохое "нет", слабое. Я сам его едва услышал. Но аз ним пошло второе, третье. И каждое новое "нет" было сильнее первого. Это было извержение слов, и все они были словами "нет". Мне показалось, что сейчас я задохнусь от набежавших слов, так много их стало в моем горле и носу, и все они лезли и толкались, и все они были словом "нет".
  
   -- Нет! -- закричал я, и это последнее "нет" было самым звонким и пронзительным.
   Лейтенант, вскрывший глаза Ин, срезал кусок плоти, закрывавщей мертвую точку монга, но вдруг застыл, пораженный моим криком.
  
   -- Мальчишку в ЖБ лично к гер-полковнику. Карантин две недели, -- мертвые глаза офицера безучастно скользили по моему лицу: пять кубиков антисепсиса внутривенно, он весь измазан монгом.
  
   & nbsp;
   Если бы моя фамилия не была Кравец, если бы моя мам не была Дамой, если бы я не был Лунянин, из сектора ЖБ я бы вышел месяца через 2-3.
   Но Лунный Герольд заступается за всех Лунян, попавших к амошникам, и на Луне нам ничего не грозит.
   Моя мать забрала меня из сектора, не дав офицерам АМО возможности задать мне хотя бы один вопрос. Я сам поставил подпись на отказе от сотрудничества с организацией, и на этом все и закончилось.
   Моя мама была очень красивой женщиной. Редкой красавицей, пожалуй. При длинных золотистых волосах у нее были темные брови и ресницы, темно-серые глаза и белая тонкая кожа. Когда мама сердилась, ее глаза становились еще темнее, а губы светлели.
   В день когда мы мчались с ней на элельке с Хрустального Сердца в Яб РУ, у нее были абсолютно черные глаза и совершенно светлые губы.
   Я робел перед ней. Робел всегда, даже когда она улыбалась и гладила меня по голове. Иногда ж, я просто боялся вымолвить при ней слово. Так было и в тот раз. Я смотрел на ее белые, бескровные сухие губы и думал о том, насколько ее внутренний мир был сильнее моего. Многим позже, после моего совершеннолетия, я ощущал все то же: я маленький мальчик -- она сильная женщина.
  
   -- Тебе было больно? -- спросила она, вдруг очнувшись от мыслей, заставлявших отступать кровь от ее губ.
  
   -- Нет, мама, нет. Мне даже не было страшно.
   Черные глаза вонзились в мои и проверяли ответ. Я не мог ей врать.
  
   -- Мне было страшно, но чуть-чуть.
  
   -- Офицер приводил тебе доктора, у тебя брали кровь, лимфу?
  
   -- Нет, мама, нет. Мне дали немного дистиллированной воды и два кубика желе.
  
   -- У тебя не брали отпечатков? Не делали хлорикс?
  
   -- Нет, мне просто дали немного воды и...
  
   -- Хорошо.
   Она откинулась на спинку кресла и еще некоторое время была не со мною, а где-то глубоко-глубоко в себе. Я знал, что она должна со мною поговорить. Она всегда говорила со мною, когда что-то случалось.
  
   -- Алеша, -- ее глаза были серыми, а губы порозовели: Алеша, дай мне руку.
   Я протянул ей ладонь, и она обхватила ее своими, прижимая к груди.
  
   -- Алеша, я хочу, чтобы ты знал: что бы с тобой не случилось, я буду рядом, я буду с тобой. Тебе не стоит бояться ни людей, ни монгов. У тебя есть мама, -- и это самое главное.
   И я верил каждому ее слову. Я всегда верил ей. Скажи она, что я умею летать -- и я бы полетел. Она была не просто моей мамой, она была моей правдой; не какой-то там абстрактной правдой, у которой нет ни цвета, ни запаха, а моей персональной правдой, истиной и законом.
  
   -- Я очень рада, что теперь мы можем разговаривать, -- она отняла одну руку и провела тыльной стороной по моей щеке: ты мне много хочешь рассказать, да?
   Я кивнул.
  
   -- ТЫ мне расскажешь все-все. О том, как ты жил до этого, когда не говорил, что чувствовал и думал. Ты писал мне записки, но ведь это не то, правда? Ты скажешь, если захочешь, что тебе нравилось, а что нет. Ты просто будешь говорить со мною обо всем на свете. Хорошо?
   И я заплакал. Я плакал долго и сладко, всхлипывая и причитая. Я выплакивал из себя усталость и испуг, одиночество и тоску. Я плакал для моей мамочки.
   Дома меня ждал подарок -- огромный драгстер, мечта детства, стоял в моей игрушечной.
  
   -- Я не развернусь здесь.
  
   -- Ничего, -- отец стер рукавом пыль с переднего обтекателя машины: мы загерметизируем его и вывезем на лунный грунт.
  
   -- А как же трек?
  
   -- Что-нибудь сообразим, -- отец подмигнул мне, а затем и маме:
  
   -- Мы ведь с этим справимся?
  
   -- С этим, наверняка.
  
   -- И со всем остальным тоже.
   Мы сидели втроем в игрушечной и блаженно молчали. Бывает так, просто приятно помолчать, посмотреть по сторонам, дотронуться рукой до плеча отца, улыбнуться.
  
   -- А он у нас герой, да?
  
   -- Герой, -- мама растрепала мои волосы и сама кинулась делать мне тейл.
  
   -- Представь, его хотел стащить монг!
   Мама укоризненно посмотрела на отца, и он улыбнулся.
  
   -- Ты наверное невкусный, вот он тебя и отпустил.
   Я рассмеялся и почувствовал, что наполовину происшедшего я уже забыл. Хорошее наслоилось на неприятное и плохое стало таять.
  
   -- Больше никаких прогулок с незнакомыми женщинами! -- отец шутливо хлопнул меня по плечу, но глаза его были грустными и тревожными.
  
   -- Больше никогда! -- я отправился спать, уверенный в своем необъемном вечном счастье.
   После моего ухода с лиц родителей мгновенно сошла улыбка.
  
   & nbsp;
   Годы, особенно детские, берут свое. Все стирается и меняет очертания. Я уже не уверен, что в тот день произошло именно так, а не как иначе. Я бесчисленное количество раз рассказываю свою историю, не забывая кое-где приукрасить, а кое-где растушевать общую канву событий. Сейчас я уже и не помню, что же было правдой, а что ложью. Мои вымученные проценты по психологии не позволяют мне судить о чем-либо глубоко, а так, субъективно, не хочется и размышлять. Я знаю, что буду помнить Ин всегда, знаю, что встреча с ней помогла мне в жизни, но что во мне изменилось? Что появилось нового? В возрасте 6 лет такими вопросами не задаешься, а позже забываются ответы. Вечная дилемма юности и зрелости.
   В школе я учился плохо. Ну, чтоб быть откровенным, я был последним в классе. Это ни как не афишировалось, и научился не предавать этому значение. Я был популярным мальчиком, мальчиком, сбежавшим от монга.
   В принципе, Ин была гумн, а не монг, и в этом есть большая разница. Я получал 12% по тригонометрии, 10% по генологии, 15% по хистрографии, но я мог часами говорить о монгах и о гумнах. Единственные 94% в своей жизни я заработал по монговедению, являвшимся факультативом в выпускном классе. Зато я мог рассказать, когда первая монговая экспедиция прибыла на землю, где располагались их основные военные базы, как проходит процесс фотосинтеза в из организмах и что надо сделать, чтобы превратить монга в гумна. На Луне это считали проявлением яркой индивидуальности и прочили мне место при Лунном посольстве монгов.
   Мои друзья относились ко мне с пониманием, прощая вопиющую безграмотность и не начитанность, ценя что-то еще. Может чувствительность, может бурное воображение, а может страстное желание любить и быть любимым.
   Я действительно всегда мечтал лишь об уютном кемпинге по соседству с родительским, гростере последнего поколения, дружной компании и любимой женщине. Любимая женщина в моей жизни была только одна, так что полсчастья, а может и большая его часть, у меня была всегда.
   К четырнадцатилетию, у Зорьки уже были длинные темные волосы, и я любил наматывать их себе на пальцы.
  
   -- Не дергай, -- шептала Зорька.
  
   -- Нет, я их расчесываю.
  
   -- Ты все-таки странный.
  
   -- Для тебя?
  
   -- Нет, вообще.
  
   -- А для тебя?
  
   -- Для меня?
   Она оборачивалась ко мне, и ее живое лицо излучало и радость, и сомнение, и какую-то грусть, и неприступность, и Бог еще знает что. Ее отношение ко мне я всегда себе придумывал, я не мог даже догадываться. Знала ли она сама? Навряд ли. Наверное, я не оставлял ей выбора, и, следуя тенью, являясь ее тенью, не позволял никому другому быть с ней.
  
   & nbsp;
   Все мужчины пишут стихи. Только мало кто в этом признается. Я не показывал Зорьке моих стихов, т. к. считал их смешными и тяжеловесными. Так получилось, что осознание того, что я не стану великим поэтом, не отразилось на мне никак. Позже я понял, что не буду художником, артистом. Навряд ли из меня вышел бы генотолог или хлориксолог, я не смог бы быть штурманом ИПД-перевозчика или космо-связистом. По всему выходило, что героя из меня не выйдет, при чем даже романтического. А молодым девушкам нужны подвиги и поступки, иначе зачем им вообще юноши? Заунывные звуки, выводимые мною из комби-муз-приставки, мало добавляли мне необходимой лиричности и сентиментальности. В то время, я мало читал и почти не просматривал фото-истории, я был неуч, чего скрывать, и вот странное дело, мы все же были с Зорей вместе.
   О, она была совершенно необыкновенной девушкой. Она мечтала, для начала быть космо-штурманом. Затем она посещала все доступные секции самообороны и нападения, учила ази, хиспаниш и знала в совершенстве лу-русс, сербский и евро. По хистрографии у нее было 85%, по логике 76%, по алгебре 96%. Она вообще хорошо считала и имела пространственное воображение.
   У нее были длинные волосы, но она часто связывала их на мужской манер, носила ствары мужского покроя и не пользовалась макияжным зеркалом.
   Зачем ей был нужен я? Хороший вопрос. Но, кажется, она никогда не была против меня видеть. Разговаривали мы всегда несколько странно. Все больше односложными предложениями, все больше восклицательными эллипсами.
  
   -- Зачем?
  
   -- Ну хочется мне повязать тебе ленту.
  
   -- Бе.
  
   -- Я хочу желтую.
  
   -- То же мне!
  
   -- Может у меня такой вкус.
  
   -- Надо же!
  
   -- А все известные кутерье мужчины!
  
   -- Дамам неприлично.
  
   -- Много?
  
   -- Нет... сделай маленький хвостик.
   Даже странно, что память до сих пор хранит воспоминания о наших смешных разговорах. Ведь было и много умного и полезного в наших разговорах. Но в сотах памяти теперь так пусто, что полусладкие крупицы воспоминаний о детских розыгрышах и нелепицах, что терпкий мед. Я хотел бы вспомнить больше, но все мои мысли переплетаются, теряются, я тяну за узелки, а они рвутся, и дальше все... пустота. Мы не помним счастье, мы не ценим счастье, мы даже его не ощущаем. Мы о нем только сожалеем и грустим.
   Она училась лучше меня, была в классовом рейтинге то третьей, то четвертой. Иногда даже второй. Я списывал у нее задания, она делала за меня все лабораторные. Зато я был ее верным рыцарем и оруженосцем одновременно.
   Ты большая в любви. Ты смелая,
   Я -- робею на каждом шагу.
   Я плохого тебе не сделаю,
   А хорошее вряд ли смогу.
   Откуда это? Что-то высыпалось из памяти и покатилось. Чпок-чпок. Остановилось. Пытаюсь разглядеть что же это вспомнилось, а оно катится дольше. Чпок-чпок-чпок. Все вниз и вниз по ступенькам сознания, я уже и очертаний разглядеть не могу, только звуки слышу, только дрожь в воздухе от движения.
   Давным-давно мы учили стих наизусть, какую-то древнюю классику двухсотлетней давности. Помню все восхищались, чуть ли не аплодировали; тут же и рамочка с приятным лицом поэта висела. Я почему-то думал, так идеально лунно было его лицо, что тот поэт был Лунянин. Но он был землянин и даже никогда не был на Луне. А вот к чему он написал про все это, и к чему я об этом сейчас? Вопрос.
   И еще какая-то строчечка все вертится в голове, то ли оттуда же, то ли еще не весть из чего вспомнилось:
  
   -- Ну так что же ты? Ну? Неси меня!
   А куда я тебя понесу?..
   Все. Больше ничего достать из памяти не могу. Помню лица, руки, движения. А слова куда-то ушли, стихи какие-то вылезли, а я даже не помню, что они в моей памяти делают. Все же процентов по психологии у меня явно маловато, но вот по лу-русс литературе было вполне прилично -- 71%. Могло быть и больше, но сначала из меня не вышел поэт, а потом и сами стихи стали избегать меня. Запоминал мало, путал, собирал какие-то обрывки, компоновал.... В общем, выехал на одной фантазии и любви к прозе.
   В шестнадцать лет на Луне можно было регистрировать браки, и я было заикнулся об этом Зоре, но она смеялась. Именно так, не рассмеялась, а долго-долго смеялась. Наверное, правильно. Какой был из меня муж тогда? Какая она жена?
   Даже когда я целовал ее, я не знал, позволяла ли она мне быть с ней рядом или хотела иметь меня рядом. Я не видел ее родителей, а она моих. С мамой я даже не заговаривал на эту тему, почему-то чувствуя, что она запретила бы мне осуществить мою бредовую идею жениться в 16 лет, "нет" не в том смысле, что она сказала бы мне "она мне не нравится". Просто в ответ на вопрос "а не познакомиться ли вам, мама, с Зорей? ", она ответила бы....
   На шестнадцатилетние Зори я подарил ей алменья. Они были достаточно дорогими: кристаллы могли принимать структуру янтаря, алмазов и лунного камня. Зорька потом всегда выбирала алмазную структуру, говоря, что чистый цвет камня ей идет. На самом деле, она просто всегда выбирала в алменьях самые дорогие камни, но в этом не было тщеславия, просто чуть-чуть женской кокетливости.
   Мы праздновали ее День Рожденье в рескемпинге, подвешенном над поверхностью Луны на огромном крепящем тросе с магнитной подушкой. Пол был стеклиновый, и мы как бы летали над Луной, юные и наивные. Мы танцевали мэнс.
   На земле его редко танцуют, т. к. во время танца партнер должен держать партнершу на руках. На Луне же в подвесных рескемпингах притяжение было столь мало, что, при желании, мужчина мог бы танцевать и с двумя женщинами. Но в принципе, в этом нет особого удовольствия. Женщину надо тихонько кружить на руках по часовой стрелке, то останавливаясь, то продолжая движение. Если сделать все правильно, то выходит действительно красиво и волнующе, особенно если смотреть своей женщине в глаза или тихонько целовать в шею.
   Я смотрел на нее везде и всегда, любуясь маленьким вздернутым носом, огромными темными глазами, тонкой линией скул, четкостью профиля.
  
   -- Кравец, -- дама Жанна поднимала голову от комби и пыталась поймать мой взгляд своими удлиненными, чуть близорукими глазами:
  
   -- Кравец, вы вычисляете логорифм?
  
   -- Нет, дама Жанна, боюсь нет.
  
   -- Может, если вы переведете ваши глаза с профиля вашей соседки на экран комби, у вас с логарифмами все получится?
   Класс прыскал, Зорька прятала улыбку в кулачок, а я был счастлив.
  
   -- Я ничего не смыслю в логорифмах, дама Жанна. Я стараюсь, но видно это нелюбовь с первого взгляда.
  
   -- Кто же кого не любит?
  
   -- Я думаю, она меня.
  
   -- Она? -- дама Жанна старалась быть серьезной и строгой, но она была очаровательной молодой дамой и знала, что серьезность ей не к лицу.
  
   -- Я всегда полагал, что логорифм -- женского рода, просто у нее труднопроизносимое имя.
  
   -- Что ж, за эти открытия, я думаю, вы удостоитесь очередных 10%.
   Дама Жанна ставила мне очередную десятку, ая возвращал глаза на Зорю.
  
   -- Вам не кажется, что вы играете? -- спросил меня посередине учитель пен-а-нюша.
   Он преподавал нам нюшную литературу, объяснял характеры персонажей и полагал, что в праве давать нам кое-какие личные советы.
   Вообще-то он был иной, но меня это никогда не волновало. На Луне сексуальная ориентация человека является его личным делом, но, в целом, иным не так уж просто живется даже в Лунном обществе.
  
   -- Я уважаю ваши чувства, Кравец, вы, пожалуйста, поймите меня правильно. Но чувствами нельзя играть.
  
   -- Вы полагаете это игра?
  
   -- Не обижайтесь, прошу вас. Но вы афишируете вашу расположенность и делаете ее предметом всеобщего достояния.
  
   -- Мой отец ведет себя точно так же по отношению к моей матери, и вообще, а полагаю, что это личное дело, а все остальное: кривые взгляды, полуулыбки, разговоры -- это нюшно.
  
   -- Все было бы так, но Зоря в другом положении, выю. Возможно понимаете. Даже если она была бы против, она бы не сказала вам.
  
   -- Отчего же?
  
   -- Вы не понимаете? Вы Кравец, Лунный Геральд....
  
   -- Как вы можете! Вы ведете себя не как Лунянин!
  
   -- Я Лунянин, но с гораздо худшей родословной, чем у многих здесь. Я знаю точно, что такое быть избранным неким Кравецом или Птицей. Это приговор.
   Наверное, именно в этот период своего совершеннолетия, я начал серьезно задумываться о том, равны ли все люди, все Луняне и отличаюсь ли я чем-нибудь от других.
   Мой друг, Звенимир, старший сын дамы Валерианы, рассказал бы о нашей Лунной жизни куда лучше чем я. У него были стабильные 90% по пен-а-нюш, 96% по психологии, 97% по диалектике и, держитесь за стулья, 100% по хистрографии.
   Чтобы получить 100% по школьному предмету, нужно не только знать весь материал, читать дополнительную литературу, решать всякие предметные задачи, но и любить то, что ты учишь, знаешь и помнишь. Звен был единственным моим знакомым, кто когда-либо получал 100%. Его фото-история была вмонтирована в регистрационный экран нашей школы, каждый новопришедший, наряду с распорядком заведения, списком профессорского состава и меню гростера на сутки, обязательно прослушивал досье лучшего ученика школы.
  
   -- Звен, Крамов сказал, что я играю чувствами.
   На экране комби появилось упитанное лицо мужчины средних лет с острой челкой на пол-лба и режущим взглядом исподлобья.
  
   -- Ну и кто ты сегодня? -- я разглядывал лицо, пытаясь узнать человека. Звен коллекционировал комби-образы разных известных людей и всегда представлял в их лице на экране.
  
   -- Ты разве не узнаешь?
  
   -- Я что должен?
  
   -- Никто никому ничего не должен, особенно на Луне, -- мужчина сложил руки на груди крестом и насупил брови.
  
   -- Это.... третий Лунный Герольд?
  
   -- Это землянин.
  
   -- Я не интересуюсь нюшками.
  
   -- Оставь этот лунный снобизм для туристов. Этого человека стыдно не знать, -- грузный мужчина отвернулся, и я увидел, что у него не было тейла, лишь короткий ежик темных волос, да странная челка на лбу.
  
   -- А что у него за бахрома на плечах?
  
   -- Бахрома? -- на миг лицо мужчины расплылось и мелькнуло вытянутое скуластое лицо Звена, -- иногда мне хочется развести руками и сказать, что твое невежество неизлечимо, -- мужчина обрел прежние формы и пальцами пригладил золотую бахрому на плече: Это же эполеты.
  
   -- Никогда не слышал ни о чем подобном.
  
   -- Ну конечно, -- лицо мужчины сузилось в усмешке: монги их как-то не жалуют, так что откуда тебе знать.
  
   -- Ты монгов не трогай, они существа реальные, а эпотеты на Луне не к чему.
  
   -- Эполеты, Леша, эполеты, -- Звен выключил комби-образ, и его реальное лицо засветилось на экране. Острые скулы торчали из под матовой кожи, огромные карие глаза оттенялись мешками и мелкими морщинками, уголки губ были привычно опущены.
  
   -- Ты опять не ел ничего? -- я вглядывался в его бледное лицо, ища новые следы голодовок.
  
   -- Да нет, что-то ел.
  
   -- Звен, тебе обязательно надо есть и есть много! У тебя потрясающая голова, но кому нужна на такой тонкой шейке! Ты умрешь раньше, чем Луна откроет нового гени!
  
   -- Да ел я, ел, -- Звен пытался спрятать глаза, но все его лицо выдавало его.
  
   -- Хочешь, я приеду пообедать с тобой? Тебе будет веселее и ты что-нибудь да проглотишь.
  
   -- Знаешь, -- Звен растянулся в кресле и зевнул: Если бы не твои ахи и охи, ты был бы квинтэссенцией Лунянина, но твое участие в судьбе каждого твоего знакомого, портит тебе весь имидж. Я надеюсь, что твой лексикон включает в себя произнесенные мною слова?
   Звен всегда подшучивал надо мною. Он смеялся, когда я говорил, что не знаю, кто такой Нобель, сколько континентов на Земле и зачем человеку поджелудочная железа. Но я был единственным человеком, кому Звен сознался в том, что не может есть практически ни какую пищу и вынужден вкалывать себе в вены витамины, чтоб хоть как-то продержаться. Даже его мать, дама Валериана, об этом не знала, а мне он рассказал. Его показатель аномалии при рождении был 10, 2 и это было серьезно. До совершеннолетия, повышение аномалийного процента обозначало бы для Звена ссылку в сектор 27. А оттуда еще никто не приезжал обратно.
  
   -- Это был Наполеон, -- произнес Звен: И не спрашивай, кто это. Это просто великий человек.
  
   -- Он был что, Герольд?
  
   -- Ну да... что-то в этом роде. Так Крамов сказал, что ты играешь чувствами? -- взрослые глаза Звена серьезно смотрели на меня. Он ждал, он всегда ждал, если это было нужно.
   Я собрался с мыслями и поделился с ним всеми своими созревшими идеями по поводу любви и дружбы, общества и классов, Лунян и землян.
  
   -- Ты наверное счастлив? -- Звен улыбался, покачиваясь из стороны в сторону.
  
   -- Я? А что?
  
   -- Тебя мучают проблемы, которые ты не можешь решить, а потому тебе не надо искать ответов. Ты можешь жить не истощая себя мучительным самоанализом и самовоспитанием. Ты счастлив.
  
   -- А ты мучаешь себя?
   Мне всегда казалось, что он чего-то мне не договаривал в разговорах со мною, о чем-то умалчивал, что-то от меня скрывал. Он был так близок чтобы поделиться со мною своими самыми сокровенными тайнами, он уже открывал рот, чтобы произнести слова, но потом... потом он вспоминал, что я не знаю, кто такой Гагарин и Пушкин, не читал Гете и Шекспира, с трудом выучил таблицу умножения и... он боялся высказаться и быть не понятым. Это, наверное, самое страшное. Вывернуть наизнанку душу, прополоскать ее, наставить себе шрамов и понять, что это никому не было надо. Дело не в том, что тогда я не хотел его понять, я не умел. Я не знал, как это делается, как люди выслушивают друг друга и дают ценные советы. Я даже не слышал имен, срывающихся невзначай с его губ.
  
   -- Ответ на какой вопрос ты хочешь получить, -- Звен прикрыл глаза, но его тонкие веки просвечивали чистоту карих глаз: Ты хочешь узнать хорошо ли для это для тебя или хорошо ли это для нее?
  
   -- О! -- Звен растянул потрескавшиеся губы в тонкой улыбке: для нее все прекрасно. Ты абсолютно то, что ей надо.
  
   -- А для меня?
  
   -- Для тебя? -- Звен посмотрел на меня и отвел глаза: Я не знаю. Ты сам еще не знаешь, откуда же знать мне?
  
   -- А что я должен знать?
  
   -- Вот что, -- Звен подтянулся к экрану, и я разглядел красные нитки сосудов у него на лбу и висках: Мы поедем к ней в гости.
  
   -- Нас не приглашали.
  
   -- В этом суть. Йововичи никогда не приглашают к себе, разве это не странно?
  
   -- Это будет грубо.
  
   -- Это будет справедливо.
  
   & nbsp;
   Первые секунды Зорька не говорила ни слова. Мы стояли со Звеном в вакуумном отстойнике кемпинга Йововичей и молчали.
   Если бы Зоря не боялась быть грубой, она бы спросила, что вам, собственно надо?
   Но даже забредших туристов, даже окоченевших амошников, не успевших на вечерний рейс элельки, Луняне в дом впускают. Их не приглашают, но и не прогоняют. Дверь в вакуумном отстойнике оставляют открытой, включают гростер и в гостиных комнатах включают режимы очистки и глажки.
  
   -- Проходите, -- ее волосы рассыпанные по плечам, были влажные, а на шее виднелась струйка воды: я сейчас, подождите в гостиной.
   Мы выбрались из скаффи и уселись на маленькие пуфы во входном зале. Нам не преложили ни воды, ни желе, ни кубиков льда.
   Дверь, ведущая в соседний зал, чуть приоткрылась, и на пороге появилась миловидная женщина лет 40. Пожалуй, она была даже красива, если бы не выглядела немного больной и усталой.
  
   -- а я услышала шум и...
   Мы смотрели на ее узкое лицо, правильные черты лица, красивые серые глаза, темные волосы, забранные в сеточку и думали о том, что, в принципе, не знали, как себя вести.
   Мы встали, поклонились, я подошел к ней и наклонил почтительно голову.
  
   -- Дама Роза, извините нас за визит без приглашения. Мы бы не осмелились вас тревожить...
  
   -- Что вы, -- лицо женщины приобрело еще более испуганное выражение: Я вам очень рада.
   Она схватила меня за руку и, теребя рукав ствара, залепетала:
  
   -- К нам очень редко, очень редко приходят гости. Мы живем тихо, а я так большей частью сплю. Знаете, сплю и сплю. Ведь много спать нельзя, можно и не проснуться, всякое бывает.
   Она тяжело опустилась на край пуфа и, кажется, забыла о нас. Она опустила голову на руки, прикрыла глаза и задремала.
   Зорька вбежала в зал, спотыкаясь о порог, без домашних туфель, босиком:
  
   -- Мама, что вы здесь делаете? Вы должны спать!
  
   -- Зоря, мы знакомились и... -- было начал я, но Зорька меня не слушала.
  
   -- Мама, вы обещали. Вы ведь хотели спать, так идите. Я подогрею для вас кровать и включу макияжное зеркало, только идите.
  
   -- Но я устала спать, -- запричитала мать и захныкала.
   В такой ситуации воспитанный Лунянин должен извиниться, встать, уйти и забыть обо всем. Я встал, но Звен продолжал сидеть, расширенными глазами глядя в одну точку. Я попытался перехватить его взгляд и остолбенел...
   Звен неотрывно смотрел на ногу женщины, на ее голень. Домашнее палоно доходило ей до пят, но складки сморщились и оставили женскую ногу на всеобщее обозрение. А на голени у нее красовались четыре выжженных звездочки. Что они обозначали?
   Приличные Девушки на Луне узнают об этом от подруг, юноши от мужчин видавших виды.
   На Луне царит свобода нравов. Органы права и охраны следят за соблюдением Лунного кодекса, но не мешают жить Лунянам своей жизнью. У некоторых такая жизнь была весьма бурная. Для того чтобы бурная жизнь была, в общем-то приятной, существуют службы профилактики массовых заболеваний. Они следят за носителями инфекций, за состоянием здоровья Лунян в отдаленных кемпингах. Они проверяют всех Лунных шлю.
   Если у женщины, о которой подлинно известно, что она шлю, выявляются заболевания, кожные, венерические, иммунные, ее изолируют и лечат. Некоторые женщины, пытаясь избежать огласки, сбегали из профилактических заведений и скрывались по кемпингам у мужчин. Что бы предотвратить подобное, в службе профилактики массовых заболеваний, было решено ставить больным шлю отметки клеймо с чувствительными элементами. У больных женщин клеймо горело алым цветом; с уменьшением вирусов в крови, цвет клейма менялся на черный. За пять звезд на теле шлю высылали с Луны. Говорят на Земле, с введением кодекса морали и чести, пятизвездочных шлю аболировали. Смысл этого глагола можно трактовать по разному, только навряд ли этих женщин просто стерилизовали
   Я поклонился Зоре и вышел. Звен задержался дольше. По-моему, он догадывался обо всем с самого начала, но предпочел все сделать так.
  
   & nbsp;
   & nbsp;
  
   -- Мама, приличные Луняне не должны общаться со шлю?
   Цепкий взгляд маминых глаз сканером изучил мое лицо; тонкие брови чуть надломились в легком удивлении:
  
   -- С каких пор, ты говоришь на пен-а-нюш? Что такое "приличны" и что такое "должен"? Луняне -- свободные люди и никому ничего не должны.
  
   -- Извини, -- я уже забыл, что хотел сказать, зачем начал разговор и бормотал глупые слова: я не для этого.... я все понимаю.... просто... так все сложилось....
  
   -- Принеси мне шоколиновый порошок, Алеша.
  
   -- Ты будешь делать плитки?
  
   -- Нет. Но пока ты сходишь за порошком, ты обдумаешь то, что хочешь сказать, и будешь готов беседовать.
   Я стряхивал с пальцев налипшие полусладкие крошки и пытался начать разговор заново.
  
   -- Давай поговорим про шлю, -- мама села возле меня и стала помогать мне оттирать руки от шоколина.: Шлю шлю рознь. Это для начала. Есть женщины, у которых что-то не сложилось в жизни, что-то раз и навсегда пошло неверно, и они уже ничего не могут изменить. Им не важны деньги, им не нужен кемпинг, алменья, одежда. Им хочется немного внимания и теплоты.
   Я сидел опустив глаза, краснея щеками и шеей, боясь вставить слово:
  
   -- Я бы не хотела, чтобы ты, мой сын, вел себя нюшно. Осуждение -- это любопытство с плевком в спину. А любопытным быть не стоит. Особенно тогда, когда тебя об этом не просят. Если ты осуждаешь человека, значит ты досаждаешь ему своим любопытством. По крайней мере, -- ее строгие глаза заставляли меня краснеть еще больше: по крайней мере, осуждаемый тобою человек имеет право об этом не знать.
  
   -- Что же мне делать? -- я сидел все также, опустив голову, скрючив спину: как же мне теперь, мама?
   Она встала, положив руки в просторные карманы палоно, прошлась по зале:
  
   -- Это твоя задача, я не могу решить ее для тебя. Тебе нужен твой собственный ответ на нее. Только, -- она посмотрела на меня и улыбнулась: Только я знаю, что ты все сделаешь правильно. Хотя, правил нет, есть их осознание.
   Я робел перед матерью, робел перед ее строгим взглядом, перед ее уверенностью в себе и не говорил, что порой не понимаю того, что она от меня ждет. В конце концов, она, я знаю, я чувствовал это всегда, никогда не любила Звена, хотя он был личностью, хотя у него был интеллект, понимание.
  
   -- Порой они вдвоем спорили о вещах, о которых я не имел ни малейшего представления. Они говорили об ионно-плазменном двигателе, о вычислении перигеев и лунных бурь, о человеческом эго и презумпции невиновности. Я не мог даже поддакнуть в их беседе, потому что не знал, где надо сказать "да".
  
   -- Не всякая правда нужна человеку, -- отвечала мама.
  
   -- Дама Елена, как вы можете говорить о лжи, вы, человек спасающий сотни новорожденных и их родителей. Вам следует ненавидеть ложь.
  
   -- Ложь и не говорение правды -- это две разные вещи.
  
   -- В чем же суть, дама Елена? В чем же разница? Ведь результат один -- неведение.
  
   -- Не говорение правды -- это свобода. Человек сам узнает истину, и ему не навязывают мнений.
  
   -- А ложь?
  
   -- О! Ложь! Ложь -- это отказ выборе, это посягательство на свободу.
  
   -- А как вы назовете ситуацию, когда человек не знает правды, но и не спрашивает о ней, т. к. уверен, что ложь, покрывающего его -- правда и не подлежит сомнению. Ведь это ложь! Ведь это предательство -- не открыть ему истины.
  
   -- Это любовь, -- мама улыбнулась тихой, нежной улыбкой: это любовь, Звенимир.
   И Звен всегда молчал, не смея спорить далее. Мама всегда видела на ход вперед, беседовать с ней было удовольствием, но спорить -- ошибкой.
  
   -- Мама, -- иногда спрашивал я: тебе, наверное, было бы проще с таким сыном как Звен. Он разносторонняя личность, он может быть гени. Я хуже его во всем.
  
   -- Не говори так, -- мама наклоняется и дарит быстрой, легкий поцелуй в затылок.
  
   -- Звен -- несчастный человек. Несчастный мальчик.
  
   -- Отчего?
  
   -- Он отрицает детство, отрицает юность. Он уже родился взрослым, такое бывает. А быть взрослым всегда -- не очень то и весело.
  
   -- А я? Я? Я счастлив?
  
   -- Ты? -- она водит пальцем по моим бровям, вискам, шее: ты совсем другой.
  
   -- Звен говорит, это оттого, что я не люблю думать, не люблю анализировать себя.
  
   -- Ты... -- она молчит и слегка улыбается: ты... ты.
  
  
  
   -- Я хочу сказать тебе, что мне все равно, кем была твоя мать.
   Зорька смотрела на меня своими темно-карими глазами, а выражение ее лица то и дело менялось, я не мог понять, то ли она сердится, то ли обижается, толи просто хочет плакать.
  
   -- Вернее, это не совсем так. Я знаю, что она была шлю, и я не могу не думать об этом. Но я также знаю, что к тебе это не относится ни коим образом. Я хочу, чтобы все было по-прежнему.
  
   -- Ты наверное чувствуешь себя героем?
  
   -- Что?
  
   -- Я говорю, ты чувствуешь себя героем.
   Ее ноздри раздулись, щеки покраснели, уголки подвижного рта опустились глубоко вниз.
  
   -- Каков герой! Сказать дочке бывшей шлю, что он ее прощает. А мне наплевать на твое прощение, понял? Ты ведь выдал себя, правильный лунный мальчик. Ты знаешь, на Земле я даже бы на тебя не посмотрела.
  
   -- Что ты вообще говоришь такое? В чем ты меня обвиняешь?
  
   -- А ты меня в чем? В том, что моя мать бывшая шлю? Да чем твоя лучше млей?
   Я ударил ее. Это не было пощечиной, это было ударом. Я ненавидел ее ровно три секунды, а потом понял, что ненависти больше нет.
  
   -- Спасибо, -- она сидела на корточках, тяжело дыша: мне было это необходимо.
  
   -- Зоря, прости, я не хотел.
  
   -- Нет, -- она убрала мои руки, отстранилась: ты прав. Я говорила не весть что, и ты прав, кто я такая, чтобы говорить про твою мать, чтобы даже упоминать ее.
  
   -- Прости, это случайно.
  
   -- Да вес нормально, -- она терла щеку, а кончиком языка зализывала кровоточащий рот: я сказала, ты прав. Твоя мать даже не захотела со мною познакомиться. Она никогда не приглашала меня к вам, она знала, что я тебе не пара.
  
   -- Но я все еще люблю тебя, -- я попытался коснуться ее щеки, но она шарахнулась в сторону.
  
   -- Ерунда. Забудешь. Отца переводят на Землю, мы навряд ли когда-нибудь увидимся еще.
   Мы глупо молчали, и я не остановил ее, когда она повернулась чтобы уйти. Ударить даму -- это все равно, что добровольно отключить в скаффи воздуходувы. Ни одни Лунянин больше не примет такого человека в дом, его попросят с работы, а потом и с Луны. То, как я ударил Зорю, видело, по крайней мере, десяток наших одноклассников. Ног ничего не последовало. Дело в том, что Зорю они дамой не считали, они считали ее дочкой шлю, и никто даже головой не покачал укоризненно.
  
   -- Подумать только, -- Вера, дочь дамы Валерианы, презрительно сжала губы: а ведь столько лет училась вместе с нами в одном классе. Я даже играла с ней в мяч. Подумать только: в одном душе, рядом с дочкой шлю...
   На уроке пне-а-нюша, профессор Крамов удивленно поднял брови, услышав в ответ на фамилию "Йовович" -- выбыла. На уроке говорили о каких-то метафорах и метонимиях, я спутал примеры и попросился выйти. Прозвенел звонок, ая все еще так и стоял у входа в класс, прижавшись к холодному стеклину окна.
  
   -- И все таки это была игра, -- Крамов прошел мимо, не повернув головы, не сбавив шага.
   В выпускном классе нам предстояла сдача экзаменов на двух иностранных языках, на евро следовало сдавать точные и естественные науки, на одном из выборных -- науки гуманитарного цикла. И если на евро я еще и наскребал несчастные 21%, то мой романский приходилось извиняться. Иногда мне не ставили даже 10%.
   После отъезда Йововичей, помогать мне стало не кому, и Звен решил за меня взяться.
  
   -- Когда будешь писать обзорное сочинение, -- с серьезным видом наставлял он, избегай сложных слов, конструкций. 3-4с лова для предложения вполне годится. И Боже тебя упаси, -- Звен чуть ли не ткнул меня своим острым носом в лоб: и Боже тебя упаси попробовать не сдать выпускной экзамен. Я тебя просто сживу с Лунной поверхности, ты меня понял?
   Я кивал и продолжал писать шпаргалки, пользоваться ими я в общем-то не умел, но делал это чисто для успокоения нервов.
  
   -- Если ты не сдашь выпускной, тебя сразу заберут на стажировку, -- Звен многозначительно кивал головой и делал большие глаза.
  
   -- Ну и простажируюсь, вели бед.
  
   -- Ты мечтаешь о нюшной планете?
  
   -- Ты думаешь отправят туда?
  
   -- Закон один для всех, -- Звен стучал костяшкой пальца по моему плечу, полагая, что так я усваиваю больше информации: Луна находится под протекторатом Земли, а потому Луняне ей кой-чем обязаны. Вот ты и пополнишь список призывников.
  
   -- А сколько лет надо пробыть на стажировке?
  
   -- Как и всем, тебе светят три чудных нюшных годика. Это, в принципе, без правонарушений. А то и все пять.
  
   -- Шушь! Пять лет на пла нюш!
  
   -- Вот и учись, Леша. Закончишь школу, подашь свою фото-историю в Лунную дипломатическую академию м будешь всю оставшуюся жизнь общаться со своими любимыми монгами.
  
   -- А ты?
  
   -- А что я? -- Звен наконец убрал пальцы с моего плеча и откинулся на стуле: я буду хистрографом. Меня наймет какой-нибудь Лунный политик, и я буду высчитывать ему шансы на победу на выборах.
  
   -- Весе дел!
   Экзамен гуманитарного цикла состоял их хистрографического текста, диалектических задач и обзорного сочинения. Моя работа должна была быть на романском. По сути дела, шансов у меня не было. Я не разбирался в хистрографии, не понимал законов диалектики, а по-романски мог лишь в общих чертах рассказать о своем скаффи (инструкцию-приложение я выучил наизусть).
   Я сидел в ослепительно-белоснежном стваре на своем обычном классном месте и собирался с мыслями.
  
   -- Кравец, -- дама Эврика, наша директриса, заботливо склонилась надо мною: не придавайте всему большого значения. В дипломатическом корпусе мало кто будет интересоваться вашими процентами по диалектике. Просто напишите работу как сможете. Я попытался ей улыбнуться, но строчки, положенного передо мною текста, прыгнули в глазах и все вдруг окрасилось в траурные тона:
  
   -- Назовите дату земной битвы при Ватерлоо. Опишите военный потенциал действующих сторон, объясните допущенные военачальниками хистрографические ошибки, сделайте выводы.
  
   -- Опишите экономическую и политическую ситуацию в странах Земли в преддверии первой мировой войны, используя хистрографические формулы, объясните причины формирования военных блоков, сделайте выводы.
  
   -- Назовите дату начала первой мировой холодной войны и т. д.
   Я не только не знал ответов, я не мог даже придумать чего-либо сравнительно подходящего по смыслу.
   Ватерлоо, Ватерлоо. Кто его выиграл? Тут отчего-то передо мною возникло суровое лицо нюшного военного с косой челкой на весь лоб. Я записал его имя и подумал, чтобы к этому добавить. Написанные мною выводы рассмешили самого меня, но надо же было что-то писать.
   Первая мировая война. Я даже не был уверен в том, проходила ли она в Евро или в ОСК. Шелохнулась мысль о том, что Объединенной Славянской Коалиции в то время еще не было, но мысль как-то сама потухла, ушла куда-то, и я уже не мог вспомнить, что же собственно я хотел написать. Надо было делать глобальные выводы, а меня понесло на рассуждения о человеческой безнравственности и предательстве. Я даже не решился перечитать это.
   Первая мировая холодная война... В то время я даже не слышал о том, что войны могут быть холодными и кровавыми. Но, наполнившись каким-то проснувшимся славянским патриотизмом, я уверенно написал о том, что в холодной войне победила ОСК. Во вновь ожившую идею о том, что такого объединения в те годы не было, я решительно вбил осиновый кол, и на том и успокоился.
   С диалектикой я расправился кое-как, а сочинение...
   Верный данным мне указаниям, не думать о сложной грамматике и синтаксисе, я вообще перестал думать и поплыл в щекочущий мир фантазии. Тема была абстрактной: "Лунный планетон таким, каким я его вижу". И, забыв о существование артиклей, связок и немых романских окончаниях, я понесся в даль...
  
   -- Ты все написал? -- Звен сидел со мною в Лунном парке Чере Пу, и по интерсвязи его голос показался взволнованным.
  
   -- Я ничего не написал, -- я оглядывал кадочные деревья, аккуратно прочерченные Лунные дорожки и поднимал носком скаффи безвесную пыль Луны.
  
   -- Что совсем ничего?
  
   -- Да так, -- я хотел было махнуть рукой, но, обессиленный тестом, не смог сделать даже этого.
  
   -- Ну 25% они тебе поставят так или иначе, -- Звен начал несколько неуверенно и, кажется, не мог убедить в этом даже самого себя.
   Было замечательно тихо. Тихо=тихо. Только в высоком черном небе скользили звезды и ИПД-перевозчики. Мне казалось, я слышал их шум и ощущал их дыхание: дыхание космоса.
  
   -- Звен, -- я спрашивал его, но по сути, говорил сам с собой: Звен, я безнадежен?
   Он молчал. Он так долго молчал, что я боялся поверить его немому "да". Но это не было "да".
  
   -- Тебе самому то не смешно? -- он хихикнул в проводок в интер-связи, и у меня дрожь пошла по ушам: ты.. и безнадежен?
  
   -- Во мне ничего нет, понимаешь? Во мне ведь ничего нет. В каждом человеке должно быть что-то, что-то ценное, что-то важное. За это его и любят и уважают.. Благодаря этому у него есть друзья и любимая женщина. А если во мне ничего нет, если я родился пустым....
  
   -- Прекрати, -- в его голосе не было и намека на былую смешливость: Не смей так говорить о себе.
  
   -- Ты говоришь это... из жалости.
  
   -- Жалость? К тебе? Таких как ты не жалеют.
  
   -- А что делают?
  
   -- Любят, я полагаю.
   Я попытался понять смысл его слов, но, утомленный, печальный, хандрящий, я ничего не слушал и не слышал.
  
   -- Ты не пустой.
   Он больше ничего мне не сказал. А я и не спросил. А спросил бы? Он бы мне ничего не объяснил, потому что тогда я бы ничего не понял.
   А на следующий день разразился ужасный скандал:
  
   -- Дама Елена, -- даму Эврика на экране комби было не узнать: дама Елена случилось нечто совершенно... совершенно... совершенно... -- она просто не могла найти слов: я боюсь, что у экзаменационного совета есть все основания полагать, что... чтобы думать...
   Дама Эврика была слишком дамой, чтобы в одном предложении изложить всю суть:
  
   -- Мы уважаем любую индивидуальность, любую личность в ее проявлениях, но любое оскорбление нашего доверия... о, извините меня за эти резкие слова, но я просто не могу найти слов... я никогда раньше с таким не сталкивался, а тем более, когда ученик из такой Лунной семьи и.. Лунный Герольд...
  
   -- Что случилось, уважаемая Дама? -- мама оборвала тираду директрисы, но та еще долго не могла найти слов, чтобы выразиться яснее.
  
   -- У Совета есть все основания полагать, что.. Алеша Кравец.. не совсем самостоятельно выполнил тест.
  
   -- Вы хотите сказать...
   Быть лунянином легко и просто, но и Лунянин есть свой неписаный свод правил: любопытство портит человека, агрессия нисводит его на ранг животного, нетерпимость выдает в человеке тупость и ограниченность, а ложь и подлоги бесчестят человека.
   На луне нет паспортного режима (за исключением нюшных туристов и шлю), Лунянин никогда не станет пользоваться подложным именем. Зачем? Луняне доверяют друг другу на столько, что один их них бы уже давно погиб, случись это на Земле. Но обман доверия...
  
   -- Вы понимаете, в чем вы обвиняете моего сына?
  
   -- О нет, дама Елена, мы не обвиняем... мы только... почти уверены.
   Мама сказала: Мы будем через полчаса" и мы были в Чере ПУ ровно через 30 минут.
   Члены Экзаменационного Совета прятали глаза, т. к. их обвинение было чересчур серьезным.
  
   -- Вот его бумаги, прочтите сами. Мальчик с такими низкими процентными показателями не мог написать ТАКУЮ работу! При всем нашем уважении.. это тянет... да, это тянет на 100%. Это очень глубокий анализ событий и явлений, дело даже не в том, что в работе проявляется информированность мальчика, его интерес к предмету. Суть в том, что вся работа настолько академично серьезна, что Совет в праве сомневаться в ее подлинности. Я уже не говорю о том, что в работе нет ни единой грамматической или орфографической ошибки. Да вы сами посмотрите.
   Листы с моим тестом опустились перед мамой на гладкую поверхность ученического стола:
   -- Битва при Ватеролоо, к примеру, -- дама Эврика тонким стержнем указки показывала маме нужные места: 90% ставится за развернутый ответ о победе герцога Веллингтона и о падении империи Наполеона. Если же в работе указывается, что Веллингтов выиграл битву тактически, а стратегически в ней одержал победу... заметьте написано без ошибок.. французский полководец, то Совету рекомендуется ставить 95%. Анализ же личности самого французского императора в данной работе настолько полон, настолько точен и глубок, что...
   Дама Эврика всплеснула руками и, перевернув перед мамой продолжила:
  
   -- Предвоенная ситуация в Европе... в этом тесте логично объяснена причина блокирования европейских государств, с точностью высчитаны все проценты. Обратите внимание на вычисление хистрографичесикх формул -- ведь это логарифмическое неравенство! И все чисто, нет даже помарок. Мальчик не писал даже черновика! Вы можете поверить в то, чтобы человек высчитал такое неравенство в уме и с ходу бы записал ответ?
  
   -- Да, -- мама бегло просмотрела мои листы и вернула их директрисе: я верю в гени. А вы нет?
  
   -- Гени-гени, о каком гени мы говорим, если у мальчика никогда в классно журнале не было оценок выше 20%?
  
   -- Вы считаете это показателем?
   Дама Эврика была слишком воспитана, чтобы спорить и оставила вопрос открытым:
  
   -- А язык? Разве можно постичь язык на ночь? Сначала не говорить ни слова, путать падежи и парадигмы, спряжения глаголов, а затем...?
  
   -- Это вопрос? -- Мама была истиной дамой, но она не боялась звучать резко.
  
   -- Если это вопрос, -- продолжила она: то у меня есть на него ответ: мальчик научился языку, выучил основы диалектики и хистрографии, но все это он сделал сам. На протяжении же всего школьного обучения, он просто присутствовал на уроках, а весь ваш педагогический коллектив не мешал ему это делать. Вот и все. Никто и не пытался учить его по-другому.
   Члены Учебного Совета недоуменно переглянулись, не совсем представляя, что же им теперь делать:
  
   -- Пусть так, -- дама Эврика была интеллектуалкой, и когда эмоции оставляли ее, она делал и говорила именно то, что было единственно верным.
  
   -- Пусть так, дама Елена, пусть так. МЫ поверим, что мальчику требовались особые условия для реализации своего потенциала и берем на себя ответственность за то, эта реализация несколько затянулась. Но...
   По сути, весь разговор сводился к этому "но". Было ясно, что скандала не будет, но будет постое и как всегда гениальное "но".
  
   -- Но Совет настаивает на пересдаче экзамена. Возможно, вы согласитесь, что таким образом все вопросы будут окончательно сняты.
  
   -- Пересдача не отразится на итоговом аттестате? -- мама поднялась чтобы уйти, и все члены Совета тоже встали.
  
   -- Ни коем образом. Мы верим вам, -- дама Эврика смотрела на меня и было непонятно, смеялась ли она надо мною в душе: мы верим вам. Верим, что разница в показателях тестирования и общегодовых оценках объясняется невозможностью проявления всех способностей мальчика во время учебного процесса. Но в таком случае, повторное тестирование будет лишь пустой формальностью. Вы согласны?
   Мы согласились, и тест был перенесен на два месяца вперед.
   Дома нас уже ждала дама Валериана с мужем, Сашей Семеновичем, папа и мамины коллеги по генетологическому центру, Мирка Обрадович и Сергей Зайцев. Они встретили нас молчанием.
   Мама села на пуф, опустила голову на руки.
  
   -- Что? -- взволнованным голосом спросила дама Валериана.
  
   -- Мы догадывались об этом, -- мама подняла голову и ладонями пригладила выбившиеся пряди золотых волос.
  
   -- Синдром прогрессирующего интеллекта? -- грузный мужчина огромного роста, Зайцев, даже не говорил, а громыхал.
  
   -- Так сразу даже нельзя сказать, -- мама уже автоматически приглаживала волосы, уже идеально гладко лежащие за ушами: нужны анализы, пробы серво-исследования.
  
   -- И все же нам следовало предвидеть дама Валериана отчего-то нервничала, сжимая и разжимая кулаки: ведь было столько разговоров, столько подсчетов. Мы должны были...
  
   -- МЫ ничего не должны были, -- мама как всегда была чуть-чуть резка, он она имела на то право. Даже в обществе больших и сильных мужчин, умной и проницательной дамы Валерианы, она была лидером. И если она хотела просто помолчать в тишине, все молчали...
  
   -- Мама, -- я, забытый всеми, вдруг решил принять участие в разговоре обо мне самом: мама, это из-за того, что у меня когда-то было 14% аномалий?
   Мне никто не ответил, а я отчего-то побоялся задать вопрос снова.
  
   -- Это был риск с самого начала, -- отец, до того хранивший глубокое молчание, вновь начал разговор взрослых: и вы, дама Валериана, и вы, Зайцев, и ты, Елена, все мы знали, что это риск. Но чего все мы теперь испугались?
  
   -- ТЫ-то знаешь сколько правды было в 4, 2% аномалий у Алексея, -- Зайцев громыхал слова, тяжело вращая мощной шеей: а у Звенимира до сих пор далеко за 12.
  
   -- Они уже совершеннолетние, -- дама Валеринаа, кажется, пыталась за кого-то заступиться: ни одна комиссия...
  
   -- Ни комиссии страшны, а случай, -- Саша Семенович, медленно расставляя слова по исходящей линии, начал спорить с самим собой: случай решает все. Можно все рассчитать, а потом на проходном тесте вдруг скажет свое слово синдром прогрессирующего интеллекта, и тогда все. Даже недоумки амошники знают, что таким синдромом страдают лишь дети 12+. Этим начнут интересоваться. Хотя, разве мы можем что-нибудь делать теперь?
  
   -- А какова длительность действия синдрома? -- отец ничего не понимал в генотологии и больше молчал.
  
   -- МЫ считали, -- с грохочущей усмешкой прорычал Зайцев: что она сходит на нет еще в раннеподростковом возрасте.
  
   -- Черт! -- вдруг выругался до того молчавший седовласый Обрадович: мы ходим по замкнутому кругу.
  
   -- А стоило посветить во все Алешу, -- падающая интонация голоса отца Звена действовала на всех угнетающе, и мать, всегда решительная, всегда уверенная в себе, перешла на резкие тона:
  
   -- Никогда не говори мне об этом, Саша, никогда! Даже не заикайся об этом, даже не думай от этом в моем присутствии.
  
   -- СО Звенимиром у нас нет таких проблем.
  
   -- Со Звенимиром? -- мама вскочила с пуфа, и, тыкая указательным пальцем в направлении Семеновичей, начала взахлеб говорить:
  
   -- Вы сделали из своего сына несчастного человека, вы обрекли его на мучения!
  
   -- Мы только хотели, чтобы он знал правду, -- робко выступила было дама Валериана.
  
   -- Правду: -- у мамы даже дрожали губы от переполняющих ее эмоций: Правду? Да он сходит с ума от этой правды, от иступляется от вашей правды! У него не было ни детства, ни юношества, у него была лишь одна суровая зрелость! Он уже родился взрослым, потому что еще ползая уже был вынужден контролировать себя. Что дала ему ваша правда? Что он получил взамен? Он нес мел бегать и играть с другими детьми,. Он не смел заводить себе подружек, он жил по распорядку и знал только расписание. А почему? Потому что вы приказали ему контролировать себя. Он боялся, что разбегись он, разгуляйся, развеселись -- и ему станет плохо, и приедет какая-нибудь комиссия и быстренько высчитают ему процент его аномалии. Он был вынужден жить внутри себя, зная, что никому не может раскрыться. Да ведь он ненавидит самого себя за то, что он не такой как все! Это ваша правда?
   Дама Валериана плакала, не стыдясь слез; ее муж замолчал, уже не находя в себе сил говорить. В возникшем молчании, взрослые вдруг вспомнили, что я нахожусь здесь же, в комнате, и, кажется, удивились этому.
  
   -- Алеша? -- отец не знал, что сказать, и молчал.
  
   -- Мама, это все из-за моих процентов аномалии, да?
   Когда все ушли, и мы с мамой остались вдвоем, она сама начала разговор, да я бы и не спросил ее ни о чем:
  
   -- Мы спорили, Алеша...
  
   -- ДА.
  
   -- Я не помню, когда в последний раз мы так спорили. Все очень нервничали и вот... но ты не думай об этом.
  
   -- Нет...
  
   -- Дело в том, что... понимаешь, трудно объяснить. В генотологии нельзя быть честным. Ты все время лжешь. Лжешь себе, коллегам, родителям, ребенку. Нас многое связывает. Я имею в виду Семеновичей, Зайцева, старика Обрадовича... Если потянуть за нить этого клубка... Мы все связаны, и все в ответе за все.
  
   -- Да.
  
   -- Человек... вообще все имеют право на жизнь. Глупые законы, глупая мораль лишают кого-то этого права. И даже на Луне не всем разрешено существовать. И наша ложь служит жизни, мы не хотим убивать, потому что признание того. Что ты другой иногда карается смертной казнью.
  
   -- Да.
   Я поддакивал или отнекивался, но, по сути, мне нечего было ей сказать. Моей правдой была моя мама, а зачем спорить с истиной? Я даже не думал долго о том, что у меня открылся некий синдром, т. к. не ощущал внутри себя, в самом себе ничего нового. Я даже как-то забыл удивиться тому, что так удачно написал тест; я хотел подумать об этом, но потом, как это уже часто случалось ранее, я запамятовал, что я хотел конкретно от своей памяти и не стал нагружать себя мыслями. Многим позже я буду по крупицам собирать свои детские и юношеские воспоминания, и как же я буду зол на себя за то, что запомнил так мало! Ведь кажется сейчас, еще одно слово, еще один жест -- и я бы был уверен во всем и не мучался позже. Но памяти всегда не хватает одного слова, чтобы быть правдивой.
  
   & nbsp;
  
   -- Алеша, -- мама позвала меня по интер-связи скаффи, и я обернулся.
   Мама стояла посредине кадочного яблоневого сада и пыталась разглядеть выражение моего лица под стеклиновым забралом.
   Чуть отталкиваясь от грунта, я прыжками преодолел пространство, разделявшее нас и, так же как и она, вглядывался в ее лицо.
  
   -- Хорошо бы поговорить она присела на скамью, краешком перчатки смахивая со спинки сиденья лунную пыль.
  
   -- Здесь?
  
   -- Почему нет?.. -- ее перчатка испачкалась, а она все так же водила ею по краю скамьи, думая о чем-то своем.
  
   -- Я сел рядом, так, чтобы видеть ее лицо. Но она повернула голову вбок, и мне достался лишь участок прорезиненных складок скаффи.
  
   -- Алеша... -- и снова молчание.
  
   -- ТЫ можешь сказать все, что думаешь. Это о Зоре? Об экзаменах?
  
   -- Ах нет же, -- она взглянула на меня и слегка улыбнулась: это не о тебе. Это обо мне.
   Мы могли обсуждать что угодно, кого угодно, но мы никогда не говорили о ней. Она была моей правдой, моей истиной, моим жизненным камертоном. Зачем обсуждать идеал, да и как бы я смел... я ведь даже не знал года ее рождения. Отчего-то, дамы не любят об этом говорить, а мама просто об этом молчала. Я знал, что ей скоро будет сорок, но не знал когда именно. Я бы не осмелился спросить.
  
   -- Алеша, -- она было посмотрела на меня, но восходящее солнце било в глаза, и она поймала лишь солнечного зайчика: я не собиралась сначала говорить с тобой об этом, но потом поняла, что это будет нечестно.
   Я почему-то боялся того, что она собиралась мне сказать, будто зная, что этим разговором мама ставила точку в моем детстве, наверное слишком счастливом и беззаботном, чтобы я мог стать счастливым взрослым.
  
   -- У меня будет ребенок, -- она произнесла это буднично, обыкновенно, и я не сразу мог понять, о чем она говорит. Ей пришлось повторить.
   Мы сидели молча, и каждый из нас не был рад тому, что все случилось именно так.
  
   -- Прости, я должен был сказать тебе что-нибудь... что-нибудь приятное. Не знаю. Может мне стоит поздравить тебя, ноя почему-то...
  
   -- Его не будет, если ты скажешь "нет", -- она как всегда была уверена и чуть жестка, и я знал, что она говорила правду. Она всегда говорила правду.
  
   -- А что отец? Он рад?
  
   -- Он знает, -- коротко ответила мама.
   Розовый расцвет красил стеклиновую маску в светло-красные тона, но я знал, что у нее было меловое лицо и белое губы.
  
   -- Мама, -- я взял ее руку, укутанную в рукав скаффи и погладил: мама, ты его хочешь? Ты, только ты, скажи, ты хочешь?
   Она молчала так долго, что я испугался, что ей стало плохо. Она слишком много работала, мало отдыхала и часто падала в обмороки, моя сильная слабая мамочка.
  
   -- Все сложно, -- она не отнимала руки, но я чувствовал, что ей было все равно. Она навряд ли осознавала мое присутствие. Каким-то чужим надтреснувшим голосом она объясняла мне, а по сути самой себе, зачем ей был нужен еще один ребенок.
  
   -- У меня нет права решать. Я много думала над этим, очень много. Иногда я вставала с утра и говорила себе: сегодня я запишусь на аболяцию, сегодня у меня уже не будет проблем, я больше не буду мучаться. Один раз я уже вошла в аболяторий, но не смогла сделать второй шаг. Я не могу решать, я не смею решать. Я не смогу решить за него. Я буду убийцей. Ведь я даже не дам ему шанс.
  
   -- Ты ему рада, мама?
   Безумно красивые серые глаза проникли взглядом под мое стеклиновое забрало и ослепили болью. Она не была рада. Она не хотела ребенка, но она не могла поступить по-другому.
  
   -- Раз ты не можешь решать, то как смею я?
  
   -- Ты? -- она провела рукой по забралу моего скаффи, смахивая пыль: ты можешь решать, потому что я принадлежу тебе. Мать принадлежит своим детям, и они могут решать ее судьбу.
  
   -- Только не я, -- я опустился перед ней на колени, обхватив ее ноги руками.
   Звуки интеркома, по-видимому из-за начинавшейся бури, стали ломаться и врать ушам. Я уже с трудом разбирал то, что она мне говорила, я не слышал сам себя, но мы говорили и говорили, что-то доказывали и спорили.
  
   -- Какой у него процент аномалий?
  
   -- Ты можешь решить его судьбу...
  
   -- У него высокий процент отклонений?
  
   -- Я не хочу терять тебя ценою еще одного ребенка.
  
   -- Это вредно для здоровья матери, исправлять генотип утробного зародыша?
  
   -- Я не... что... ты можешь решить... и на нем будет... спокойствия.
   Еле успев зайти в вакуумный отстойник кемпинга, мы стали свидетелями лунной бури. Мы смотрели на нее из окон отстойника и молчали. Мы как-то устали разговаривать. Устали теребить ранки, да ведь это, однако, и больно. Постоянно снимать кожу с ссадин.
   Ужин прошел молча. В первый раз. Отец поднимал глаза и пытался поймать мой или мамин взгляд. Ноя смотрел только на маму, а она смотрела только на меня. Отец не решал ничего, ведь он не владел мамой, а я имел право хотя бы на часть ее. Отец встал и вышел. Для него самого он решил уже все заранее: он еще месяц назад начал обновлять закрытую было детскую, но он знал, что все, что ему положено в этом случае, это ждать нашего ответа.
  
   -- Сколько еще... -- я не мог задавать ей, казалось бы, простых вопросов, не смел и боялся.
  
   -- Еще семь месяцев. Но решение надо принимать сейчас. Каждый день его жизни, будет значить "да".
  
   -- Это мальчик?
  
   -- По генотипу выходит так. Но это можно изменить.
   И вышло так, что мы ничего не решили, мы откладывали боль выбора со дня на день, а потом выяснилось, что мы уже дали ответ на вопрос. У мальчика уже образовалось сердце и легкие, пищевод и печень. У него как-то незаметно появилось имя. Константин, а потом и прозвище, Косточка. А если у малыша появляется прозвище, его уже убить нельзя. Он уже начал жизнь, и с этим ничего нельзя поделать.
   Откуда такая злоба? Откуда такое упорное нежелание делиться с кем-либо матерью? Не ревновал мать к умершим сестрам, я знал, что вся нерастраченная на них любовь пришлась на меня. И я боялась, я до смерти боялась потерять хотя бы частичку материнской привязанности, боялся отдать хотя бы один ее взгляд, одну ее улыбку; я ревновал каждую минуту отданную ему, а не мне. Я даже какое-то время был зол на отца, за то, что он всех нас поставил перед выбором. Но я никогда не осуждал ее. Я бы не посмел. Никогда. Я ее боготворил.
  
   -- Как самочувствие дамы Елены?
  
   -- Звен высветился на экране комби приятным лицом взрослого мужчины с удлиненным носом.
  
   -- Я так устал за нее бояться, что теперь даже не знаю.
  
   -- А ты эгоист. Ты думаешь, она принадлежит тебе?
  
   -- Да.
   Мужчина на экране не усмехнулся, не пожал плечами. Он сочувственно кивнул головой:
  
   -- Вас столько связывает.
  
   -- Много.
  
   -- ТЫ даже не представляешь, как много вас связывает.
  
   -- А кто ты сегодня?
  
   -- Я обещал себе не удивляться, но не знать Президента Гашека!
   -- Это тот, в честь кого назван гипер ИПД-перевозчик?
   -- Класс! Ты учишь имена великих людей по груде металла, что называют в их честь? А между прочим, президент был одним из славянских лидеров, образовавших Объединенную Славянскую Коалицию.
   -- Правда?
   Время шло, я готовился к переэкзаменовке, а время опять шло. Вот ведь, не помню как жил в те дни, о чем думал. Маму я почти не видел, с отцом на какое-то время мы вообще перестали разговаривать. Он не мог простить мне то, что в чем-то для него очень важном, все решал я, а не он. Но как-то мы не обостряли наших отношений и мы почти не ссорились. Впрочем, ссора с отцом на Луне не преступление, а жужжание. Как то вот так, в каких-то мелких стычках, странных недомолвках, мы и жили тогда.
   А потом мама сказала, что она должна съездить в Большой Пуп.
   & nbsp;
   Давным-давно на Большом Пупе были шахты, но они исчерпали себя, а вскоре Большой Пуп исчерпал себя тоже. Этот район никому не нравился. Там такие кратеры, что ИПД-перевозчики гибнут, пытаясь приземлиться. О малом Пупе ходит дурная слава. Говорят, именно туда привозят гумнов, переделанных монгов, еще совсем новеньких, с детской розовой кожей, ясной роговицей глаз, крепкими белыми зубами. На Луне к монгам относятся терпимо, а гумнов, хотя и отлавливают с помощью кригов, но не то чтобы с усердием, а больше для порядка. Но есть что-то в этом Малом Пупе неприятного. Даже в люльках на элельке включают затемнение при проезде через этот сектор.
   -- Большой Пуп так Большой Пуп, -- я пожал плечами и отправился за своим скаффи.
   -- Нет, Алеша, -- мама уже облачилась в скаффи и ждала отца, возившегося с забралом своей амуниции: ты останешься в кемпинге.
   -- Ладно, -- я даже толком не попрощался с ними, желая поскорее вернуться к экрану комби, где по одному из каналов, транслировали гонки лунных драгстеров.
   Меня не окликнули, мне ничего не сказали. Мы так и расстались.
   К ночи они не вернулись и, поев гростерных мясных кубиков, я отправился спать. На утро в кемпинге я обнаружил лишь пыхтящий гростер, и свое сонное отражение в макияжном зеркале.
   -- Звен, мои родителе случайно не у вас? -- Звен не включил свои обычные комби-образы, и оттого наш предрассветный разговор вышел еще более странным.
   Осунувшееся усталое лицо Звенимира не выражало никаких эмоций, лишь усталость, лишь бесконечную тоску по отдыху.
   -- Нет, -- он замолчал, даже не пытаясь добавить что-то еще.
   -- Их нет... моих родителей нет уже 16 часов.
   -- Да? -- Звен выглядел по-прежнему бесстрастным и крайне измученным.
   -- Они бы передали мне что-нибудь на идентификатор или по комби, они никогда вот так...
   -- Иди спать, -- Звен закрыл глаза и протер веки подушечками больших пальцев: просто иди спать.
   -- Это все, что ты можешь мне...
   -- Свяжемся после, -- и экран погас.
   Я остался со своими чувствами один на один еще на восемь долгих часов. Странно, но я не слишком волновался, даже мысль о том, что что-то могло пойти не так, как с распланировал себе на ближайшие 50 лет, казалось мне абсурдной.
   Звен сам вышел на связь со мною.
   -- Пока ничего?
   -- Связывался по комби со стопами, но из Большого Пупа они так и не возвращались. Их не было ни на Косточке, ни на Ясе Пу...
   -- А луноходы?
   -- Не знаю. Как выбраться из кратеров на луноходе?
   -- Мои тоже уехали.
   -- Что? -- я сначала не понял того, о чем говорил Звен, а когда осознал сказанное, то взорвался: Что? Дама Валериана и Саша тоже уехали, а ты мне ничего не сказал... и... и... какого черта ты так спокоен?
   -- Не будь нюшкой, успокойся, -- Звен выглядел лучше, чем утром, но что-то в нем было необычно, при условии, что в нем что-нибудь обычное вообще. То ли усталость, то ли опустошение, то ли... неизбежность.
   -- Да как можно быть спокойным...
   -- Ничего уже исправить нельзя, -- и говорил он это абсолютно ровным голосом, беззлобно и бесстрастно. Обыкновенно.
   -- Что... ты... ты...
   -- Сегодня ночью в Большом Пупе была локальная лунная буря, и всех постояльцев гостиного кемпинга засыпало.
   -- Да что ты несешь? На Луне пыли нет даже на столько, чтобы засыпать одну кадку с деревьями, а тут кемпинг! Что ты вообще несешь...
   -- Я хочу чтобы ты меня послушал, -- Звен смотрел на меня бесцветными глазами и говорил, говорил... Он говорил так, будто готовился сказать мне эти слова всю ночь, будто уже решил, что он скажет сперва, а что затем, будто долго искал нужные слова, а теперь говорил их все; так безучастно, так обычно...
   -- Послушай, Алеша. ТЫ взрослый, уже давно взрослый, а потому я в праве рассчитывать на твое спокойное принятие событий, но логичное подчинение необходимости. Даже самые любимые люди рано или поздно уходят от нас. И это верно, и это правильно. Жизнь полнится новым, а старое отмирает, таковы законы. К счастью, Луняне всегда имели достаточно здравого смысла, чтобы не делать из смерти трагедий. И мы не в праве оплакивать неизбежность.
   -- Да что ты вообще говоришь такое? -- я вскочил и, не помня себя, стал крушить все вокруг себя.
   -- Алега, это нюшно.
   -- Да мне плевать, я не верю тебе, я не верю твоим словам, и, если я захочу плакать и переживать, то не буду ни у кого об этом спрашивать. Может... может они все еще живы, пока мы тут...
   -- Ночью в кратере была предпринята попытка принять ИПД-перевозчик; буря засосала корабль и превратила кемпинг в руины. Люди умерли не оттого, что кемпинг засыпало, а оттого, что кемпинг развалился на части. Они просто задохнулись.
   -- Нет! Неправда! Я не верю! -- я кричал ему, я орал на него, я грозил ему, а Звен все так же невозмутимо сидел перед экраном своего комби, и только истощение делало его лицо чуть печальным. В нем не было тоски.
   -- Я поеду туда, -- я кинулся за скаффи, на ходу влез в штанины, стал запахиваться.
   -- Разве ты не понимаешь, -- Звен медленно поворачивал голову, следя за моими скачками по зале: разве ты не понимаешь, что уже все кончено. И далее, очень медленно, и убийственно холодно:
   -- Твои родители мертвы уже более 16 часов. Все.
   Пуф был легким, но он оказался идеальным снарядом для попадания в комби. Мгновенно потух свет, в кромешной тьме я нащупал дверь, ведущую в вакуумный отстойник и открыл ее ручным рычагом. Когда я вернулся, дом уже было не узнать. На Луне, по крайней мере в поселениях Лунян, воров нет, но есть пыль, есть вакуум, есть пустота. В открытые двери вползает лунная, почти бестелесная атмосфера и съедает жизнь. В открытых кемпингах есть какая-то особая аура смерти.
   Я вскочил в люльку и понесся по элельке по направлению к Большому Пупу. Я молился и надеялся, цепляясь за что-то в моем сознании, но Бо Пуп был почти пуст, и на стопе мне передали, что всех жертв несчастного случая перевезли в Ви ПУ, в травматологическое отделение.
   Там мне показали маму. Она почти не изменилась. Я знал, что ей уже успели наложить макияж и покрыть ногти -- чтобы не было видно следов удушения. На Луне покойников преображают, желая отдать им последнюю дань. На левом виске у нее был небольшой кровоподтек, и была рассечена бровь. Вот и все. Но мамочки, моей любимой, славной мамочки больше не было. Лежало ее тело, еще такое похожее на нее саму, еще такое красивое. Но я знал, чувствовал, что ее больше нет.
   Мне так больно, так удушливо больно вспоминать ее такую. Когда я думаю о том, как она задыхалась, как цеплялась за жизнь, я просто не хочу жить. Я взял бы ее боль, я взял бы ее раны, я взял бы ее смерть, но все, что мне осталось -- это смотреть на тело, в котором ее БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО.
   Я даже не попрощался с ней. Это ничего бы не изменило, но думать о том, что она уходила навсегда, а я даже не оглянулся...
   На ее ладонях почти не было царапин, лишь порез на мизинце -- у нее не было времени даже на попытку выжить, у нее не было время поцарапать руки, у нее было время лишь умереть.
   Светлый ствар скрывал ее тело и ноги, а ботинок на ней не было. Маленькие ступни были исколоты, наверное, она пыталась убежать. Но от смерти можно убежать лишь к мучительной смерти.
   Я спрашивал, было ли ей больно, но мне ответили, что она почти не мучилась. За это "почти" я был готов отдать полжизни. Она не должна была страдать и мучаться, для этого она была слишком хороша.
   Отца так и не нашли. Вернее тела, тело не нашли. По ДНК-анализам было установлено, что в груде крови, сгустков плоти, стеклина и пенолюминия, устилавшего склон в Бо Пу, был и мой отец. Он умер вдали от мамы, и он умер именно потому, что бежал к ней. Он находился в подлунном бункере и мог бы выжить. Но они предпочли оставить меня одного, чем жить без друг друга.
   Мне делали антишоковую инъекцию, но в этом не было необходимости. Я не чувствовал ничего. Как только я понял, что мамочки больше нет, я уже не чувствовал ни обиды, ни тоски, ни печали. Меня запросто можно было бы аболировать в тот момент, а я бы вновь ничего не почувствовал.
   Мне душу вынули,
   И вы хотите, что б я плакал?
   А как же плакать без души?
   Кто так сказал, какая разница? Моей мамочки больше не было и не делайте вид, что вы меня понимаете. Знаете, почему вы не можете мне сочувствовать? Да только потому, что чувствовать что-либо такие моменты вообще нельзя. Хочется лечь спать, видеть сны и забыть о том, что твоего сердца больше нет.
   Я не поехал к родственникам, я не хотел видеть ЕЕ фото-истории, вделанные в пано кемпингов. Я хотел притвориться, что можно пожить еще хотя бы пару дней, хотя бы пару часов с ней, так, как будто она рядом, так, как будто она всегда будет жива.
   Я жил у Звена. Так было легче. Дама Валериана погибал страшно. Даже не хочется говорить о том, как она умерла. На ней был скаффи в тот момент, когда кемпинг начал рушиться, и она пережила всех. В ее мозг поступал кислород, а сама она, приваленная глыбами стеклина, истекала жизнью. Она умерла от разрыва сердца, увидев смерть всех остальных...
   Отца Звена то же не нашли, даже в каплях разбрызганной крови под обломками. Его тело, измельченное, уничтоженное, просто не сохранилось на Луне, а покинуло хлипкую гравитацию, чтобы обрести покой в вечном космосе.
   Что все они делали в Бо Пу до сих пор точно не знает никто. Говорили, что там моя мать должна была пройти обследование. Но почему в БоПу, а не уютном Ви ПУ, не шикарном Хрустальном Сердце? Поговаривали и о том, что за мамой числился список 12+, в чьи детские карты она вписывала липовые проценты здоровья. Якобы там была назначена встреча с матерями больных детей. Но дело не в этом, дело в том, что они выбрали именно тот день, когда незадачливый штурман-самоучка, не верно рассчитав траекторию приземления, посадил свой перевозчик в гибельном месте. Луна -- женская планета и не любит, когда ей пытаются овладеть силой. Она мстит. Как все таки это страшно.
   Мы сидели со Звеном вдвоем, не пуская к нам ни его сестру Веру, ни двоих его младших братьев. Мы хотели быть только вдвоем, и может это биполярное заточение спасло мою психику.
   Я тогда думал о том, что тем утром, когда я связался со Звеном в первый раз, и он потряс меня своею усталостью и отчужденностью, тогда он УЖЕ знал о том, что его мать умерла в мучениях, проводя в последний путь всех. Его же отец не оставил на Луне даже крошечного следа. Он знал, и как я, увидев свою покойную мать, потерял чувствительность ко всему. И ведь он нашел в себе силы говорить со мною, подбирал для меня какие-то слова.
   -- Ты ел сегодня? -- я коснулся плеча Звена и вздрогнул, такое мокрое и холодное оно было.
   -- Не хочется.
   -- А витамины? Может вколешь себе витамины?
   На миг его лицо преобразилось, даже просветлело:
   -- Витамины! О эти славные сладкие витамины! Это могло бы быть очень просто! Даже легко и так вкусно! Странно, что я не подумал об этом. Странно.
   -- Ну так поешь?
   -- Да, -- он даже улыбнулся и довольно потянулся: да, почему бы и нет. Я вот... впрочем, ладно.
   Он помолчал, а потом, как то странно глядя на меня, как-то просветленно, почти счастливо, сказал:
   -- Может вместе?
   -- Что вместе?
   -- Ну... бахнем витаминчиков...
   -- Я поел куриных кубиков.
   -- Нет, я о том, что... -- он как-то путано говорил, но выглядел при этом почти довольным: ведь витамины могут решить все. Вот мы тут вгрызаемся в нашу жалость как в кость, высасывая из нее все соки, глотаем спасительную слюнку, а все же голодны. А ведь витамины -- это волшебно. Это раз -- и готово. И очень вкусно! Ты чувствуешь вкус, даже кожей, даже нервами... я добавляю чуть-чуть морфия, можно даже поспать... я вот подумал... было бы нечестно не предложить тебе успокоения, я был бы слишком эгоист... ты... хочешь?
   -- Да я же говорю, кубков уже поел.
   Он засмеялся тихим, беззвучным смехом, протер глаза.
   -- Алеша, ты будешь жить долго и счастливо, это в тебе заложила дама Елена. Она воспитала тебя счастливым, и ты забудь о том, что я говорил тебе о витаминах. Это для таких как я.
   Он похлопал меня по плечу, достал из мини-армани шприцовку и ушел к себе в комнату.
   Наверное более сообразительные люди чем я не отправились бы с невозмутимым видом поглощать гростерные кубики, попахивающие куриным мясом, а поспешили бы вслед за Звеном в его спальню. Но мне всегда требовалось время для того, чтобы сделать верный шаг. Я никогда не понимал того, что кроется за словами, больше доходил до смысла интуитивно, как бы прокручивая в голове образные картинки.
   Словом, лишь через час я, подавившись мучными кубикам, сломя голову побежал к Звену.
   Он лежал на койке, побелевший, мокрый, холодный. Шприц валялся рядом с его рукой, перетянутая жгутом конечность почти окоченела.
   Я пытался бить его по щекам, тормошить, но мне лишь открылись белки его глаз, с закатившимися под веки зрачками. Я ведь мог бы его погубить, неосознанно, конечно, если бы вызвал медицинский экспресс-луноход. Каким-то шестым, или даже седьмым чувством, я догадался связаться с другой наших семей Сергеем Зверевым. Он тоже пользовался комби-образом, и мои глазам предстал сухой старичок, с желтой морщинистой кожей и острой козлиной бородкой. В другой ситуации, я бы рассмеялся несоответствием этой хлипкой внешности человека на экране и вязкого баса, озвучивающего раскрытие губ старика.
   -- Сергей Сергееч, пожалуйста, приезжайте скорее. У нас беда, Звен вколол себе в кровь какую-то дрянь. Он лежит там бледный, мокрый...
   -- Что с глазами?
   -- С глазами? -- я даже не сразу вспомнил, какие глаза были у Звена: они... они... у него закатились, только белки... белки видно.
   -- Я буду через десять мнут, а ты пока найди мини-армани в спальне дамы Валерианы, открой верхний ящик и вынь капсулы с вязкой синей жидкостью. На них еще должны быть проставлены литеры ББ и БТ. Ты следишь за разговором?
   -- Да, да. Мне надо их вколоть ему?
   -- Не бойся, это не сложно. Найди вену и вставь иглу. Сначала ББ, а потом БТ. Повтори.
   Я повторил и отправился дрожащими руками вводить нюш жидкость Звену в кровь.
   Затем были мучительные минуты ожидания, минуты страха. Может боязнь потерять Звена заставила меня посмотреть на мою боль другими глазами: мамы нет, от отца не осталось даже праха, но эту кривую смерти надо придушить, склонить к нулю, не дать развертывать в гипер-парабалу. Лелеять смерть нельзя, иначе жизнь сдаст свои позиции.
   Наверное, я все плохо объясняю. Простите. Хотелось бы написать обо всем, поделиться своими мыслями, чувствами. Но, боюсь, все выходит скороговоркой, как-то невнятно и сквозь зубы. Я бы хотел, чтобы вы поняли меня. Я пережил смерть родителей из-за того, что понял, что жить прошлым нельзя и, жалея себя, нельзя тащить в могилу своих друзей и любимых.
   -- Он будет жить?
   -- Жить? -- Зверев пытался шептать, чтобы не разбудить младших Семеновичей, но гулкий голос выталкивал на поверхность столько шума, что шепот разросся до грохотания: он будет жить. НЕ знаю, счастливо ли, горестно ли, но будет. У него, между прочим, и не получилось бы убить себя. Вкалывание двойной дозы морфия...
   -- А как надо?
   -- Надо было бы кубик воздуха.., -- он вдруг перешел на откровенный крик: А ты чего это меня об этом спрашиваешь? Ты что тоже решил вот так... навсегда... ДА кто ыт будешь после этого! Мать в тебя столько вложила, что десятерых можно было бы на ноги поднять. Из своей костной ткани тебе вакцины делала, а ты...
   -- Да я и не думал об этом, Сегрей Сергееч. Вы вот об этом подумали, и я за вами, но только сейчас, а никогда раньше.
   -- Зачем тогда спрашиваешь?
   -- Я... я ведь ничего не знаю о смерти. Мы никогда с мамой об этом не говорили. Не говорили о том, что люди могут...
   -- Единственное, что люди должны друг другу, так это умирать, -- Зверев мыл свои огромные руки под струей гростера и фыркал: ф-ф, как славно мыть руки после того, как все уже позади, всех откачали и всем надавали для порядку по заднице... ф-ф... славно.
   Он вытирал руки, складывал свои вещи и выглядел человеком, выполнившим свой долг:
   -- А про смерть, Леша, ты не думай, и знать тебе о ней ничего не положено. Тебе надо жить, -- и делал он ударение именно на слове "тебе": Тебе надо жить, слишком много людей верили в то, что ты сможешь жить и было бы непростительно, если бы ты оказался слабаком.
   -- Да я и не думал, просто... как узнать, собирается ли человек убить себя? Как сберечь его от этого? Как вообще... люди убивают себя?
   Зверев смотрел на меня и молчал. Он уже вытер руки, сложил вещи и взял скаффи. Оставалось только захлопнуть забрало.
   -- Я знаю только одно, Алеша, только одно. Человек может умереть тысячами различных способов. Смерть может быть лютой, а может быть сладкой. Но только если человек не хочет умирать, если он борется за жизнь, значит он будет жить. Вот и все.
   -- Дверь вакуумного отстойника закрыла его фигуру, а на Луне светало.
   Днем я хоронил маму и отца, а также даму и господина Семеновичей. Звен не мог даже стоять на ногах, и его оставили дома.
   На Луне покойных хоронят в купели. Это огромный кемпинг, всегда белый, внутри -- как пчелиные соты. В стенах огромное количество небольших шестиугольных отверстий с урнами, под ними вмонтированы фото-истории умерших.
   Моя старшая сестра умерла за 3 года до моего рождения, другая -- за два. Их сексты -- окошечки с урнами -- находились на первой платформе -- платформе детской. Прах всех взрослых размещали в подлунных платформах. Лифт со стеклиновыми стенками бесшумно скользил вниз по специальному желобу, и также бесшумно перед моими глазами проходила одна за другой платформ секст. Они были освещены ровным белым светом и были очень высокими.
   Всех покойных на Малом Пупе хоронили в одной купели, и теперь платформ было уже больше 15. Мы вышли на 16-ой.
   В белый пол был вмонтирован светочувствительный провод, и, как только мы появились на платформе, красный огонек под нашими ногами запрыгал и покатился вдаль, показывая наш путь. Огромная белая стена в конце одного из туннелей была еще совершенно пуста. Огонек погас. Я мог выбирать любую сексту. Никто не смел говорить мне, где должен был бы покоиться прах моей матери.
   Я встал в подъемник и тот, чуть шурша, начал поднимать меня к куполу платформы. Я смотрел вниз на моих родственников, приехавших проститься с матерью и отцом, на темноволосых сестер и братьев дамы Валерианы, прибывших с Земли. Все мы были в белых стварах, а волосы мужчин были скручены в тейл черной тесьмой. Я выбрал одну из самых верхних секст и поместил урну туда. Тут же из углов отделения показались красноглазые датчики, они снимали показания сетчатки моего глаза, и в будущем только я смог бы достать урну из сексты. Закончив сканирование, датчики убрались восвояси, и передо мной и урной вырос стеклиновый занавес. Мамочка упокоилась. Теперь она будет только отдыхать. Я поставил отцовскую урну ярусом ниже, под секстом мамы, но то был обман. В урне была пенолюминевая стружка, немного лунного грунта и шнурок для волос, оставшийся от отца дома. Вот и все. Самого праха не было. Но все же, это было лучше, чем то, что дали Семеновичам взамен праха Саши. Им отдали загерметизированную урну в которой был лишь... вакуум. И это идет без комментариев.
   Мы сидели потом молча в центре туннеля, каждый думая о своем, каждый вспоминая свою Елену, свою дочь, свою сестру и мать. У папы был лишь отец, дама Катерина, его мать была упокоена уже много лет тому назад.
   -- Алеша, -- его сухое лицо с тонкими-тонкими губами-ниточками приблизилось ко мне: Алеша, я живу на оборотней стороне Луны. Там у меня небольшая станция луноходов, Е-215. Так не очень то весело, нет ни всех этих комби, ни гростеров, нет даже элельки. МЫ живем очень просто -- как первые колонисты. Но зато там очень тихо, очень спокойно, и за месяц можно сказать только 2-3 слова.
   Он замолчал. Его седые виски были аккуратно приглажены, а короткий тейл волос все еще хранил остатки когда-то бурного рыжего цвета. И он был не похож на других Лунян, он был абсолютно лунным, абсолютно. У него даже были ритуальные татуировки на шее и кистях рук -- так метили себя колонисты первой волны, не желая принимать в свои ряды новичков. Он был древним. Настоящим, лунным.
   -- Спасибо, де, -- я дотронулся до его тонкой руки, и она вздрогнула.
   -- Я буду рад.
   -- Я тоже. Е-125? Легко запомнить, номер как у первого гипер-ИПД-перевозчика, президент Гашек.
   Мы помолчали, и он ушел. Его никто не остановил, да он бы и сам не остался.
   В Чере Пу располагался черешневый лунный сад. Живя под своим искусственным солнцем, в своей особой атмосфере, черешни совсем сбились с природного цикла. Некоторые цвели, некоторые плодоносили, а кто-то уже потерял и лепестки, и цветки, и ягоды.
   Что дивно на Луне, так это тишина. На Земле вам в уши лезут нелепые, ненужные звуки, чужие и странные. Они вам вовсе не нужны, вы их не производите, но они все равно проникают в вас. И это несправедливо. Я имею право слышать только то, что желаю, и видеть только то, что хочу. На Луне есть чистота выбора.
   Меня позвали по интер-связи. Я оглянулся и увидел фигуру в скаффи -- в узком стильном скаффи, таком, которые не столько удобно носить, сколько выгодно показывать:
   -- Как ты? -- красивая женщина с удивительным лицом смотрела на меня сквозь стеклин забрала. Она была так красива, что я даже не смел ответить ей.
   -- Дама Евгения, -- она протянула мне руку, и я слегка поклонился ей.
   -- Я секретарь Лунного Герольда, -- я еще раз поклонился и наконец пересилил себя и убрал глаза с ее лица.
   -- Он не смог быть. -- она зашагала вдоль лунных дорожек, а яп ошел за ней, но он попросил передать, что помнит о ней, и о тебе. Он всегда будет помнить.
   Она остановилась, а я вслед за ней.
   -- Что ты думаешь о Марсе?
   -- Марсе? Ну...
   -- Как воспитанный Лунянин, ты, наверное, вообще ничего о нем не думаешь. Но что ты скажешь на то, чтобы провести там год-другой?
   -- Год-другой?
   -- Это время будет защитано тебе за стажировку и там же ты получишь аттестат о завершении колледжа. Но главное: новый мир, новые люди... Я прошу тебя подумать...
   Но и думать особо было не о чем. Луна была моей матерью, моим отцом, моей душой. Но в какой-то момент я перестал это чувствовать, и требовалось что-нибудь новое.
   -- Звен, я лечу в Марсианскую колонию.
   -- Куда?
   -- Представь, там открывается новое представительство монгов и я буду младшим сотрудником. Чем не жизнь?
   -- Да... это опасно.
   -- Если хочешь, то я все знаю и о тебе, и обо мне, и обо всех наших несчастных процентах аномалии, но на Марсе не проверяют медицинские карты генотологически! При чем направление мне подпишет сам Лунный Герольд.
   -- Герольд? Это точно? Это все меняет.
   Звен выглядел лучше. Люди, не знавшие его, никогда не видевшие его истощенного тела, осунувшегося лица, бледных, потрескавшихся губ, вдавленных голоданием глаз, не отыскали бы в тогдашнем Звене ни крупицы здоровья и счастья. Но я то, видевший его буквально умирающего от недоедания, находил в нем спокойствие и выздоровление.
   -- ТЫ... -- я не мог спросить его открытым текстом об его попытке самоубийства, а он не хотел мне помочь: ты ведь будешь в порядке?
   -- Что такое год? Я и не соскучусь по тебе еще!
   -- Класс! Меня даже никто не проводит по всем правилам...
   Звен вышел в соседнюю комнату, а вернулся с бархатной шкатулкой в руках. В лоне шкатулки грелся круглый камушек с просверленной в центре сквозной дырочкой.
   -- Что это?
   -- Это -- Звен аккуратно вынул камень и пропустил через него пучок лампадного света: это ледяной шпат. Не правда ли, он просто идеален?
   -- Да... в этом что-то есть. Это что-то значит?
   -- Это камень семьи, камень родственных связей... Я хотел бы, что бы ты помнил о Луне, о Малом Пупе, об Яб Пу, о нашей семье...
   -- Звен, я и так все помню...
   -- Нет, ты послушай, -- он зачем-то полез в стенной армани, что-то там перебирал и оттого голос его то тих, то снова усиливался: послушай меня. Ты улетишь, будешь... страшно сказать, за сколько километров от нас, ото всех... и такая глыба вакуума между тобой и Луной, такая масса... этот шпат, он поможет тебе на Марсе, поможет в космосе, он вернет тебя обратно. Вот.
   Звен вытянул откуда-то жесткую кожаную нить и разрезал посередине.
   -- Вообще-то это шнурок для волос, но он подойдет. Вдень его в камень и носи на шее. Обещаешь?
   -- Это все смешно, Звен, через год я приеду обратно, но только для того, чтоб уже никогда с Луны не улетать.
   О Лунянах много всякого болтают. Нас винят в излишней сентиментальности, некой мягкотелости, но это не правда, что Луняне долг и слезливо прощаются с друг другом. Может это из-за того, что Луняне никогда и не улетают надолго, ведь жизнь вдали мамочки Луны кажется чем-то нереальным и бессмысленным.
   Космодром, откуда с Луны ИПД-перевозчики стартуют на Марс, находился в Про Пу. С плацдарма даже были видны лунные пробковые парки, светящиеся в глубокой Лунной ночи.
   К каждой пусковой установке, от которой отправлялся перевозчик, вела своя магнитная линия. В карте билета бал магнитный шарик, и он же, взаимодействуя с линией, попискивал, если человек сбивался с курса. От установки исходила какая-то энергия, ощущаемая даже в разряженной атмосфере Луны. Я стоял перед перевозчиком, задрав голову к самому космосу, и думал о том, как полечу на Марс, как буду жить там, как все горести забудутся и уступят место мягкой ностальгии. Я даже не видел носа перевозчика, так высоко он был задран. Мимо шли люди в скаффи, ехали роботы-перевозчики, попискивали шарики, заблудившихся. Мы все готовились отбыть в космос. Над нами всеми висела нюшная Земля и удивлялась, чему мы так рады, вне ее, без нее, не для нее.
   Лифт поднял меня к люку и там, молоденькая космо-проводница взяла мой билет.
   -- Господин Кравец? Первый отсек, пожалуйста.
   Я был одет в стандартный скаффи стажеров, серого цвета, с вышитой земноводной черепахой на рукавах.
   В первом отсеке, в своих шлюзах, сидели другие стажеры, в тех же серых скаффи, с теми же казенными вещ-пакетами.
   -- Парни, пристегнулись, -- низенький толстячок с длинным тейлом каштановых волос протолкнул себя мимо наших шлюзов: и никто не курит, не пьет и не е. ет мне мозги нытьем.
   Парни хмыкнули, а я поймал себя на мысли, что впервые в своей жизни слышу пен-а-нюш в оригинале.
   -- Да, -- толстячок повернулся к нам и погрозил коротким толстым пальцем: для тех х. евых девочек, что не переносят, ничего кроме фигневого лу-русс, заявляю, закрывайте ваши ушки, я крою сильно, но со вкусом.
   О! У него был вкус! Он никогда не повторялся, и за первые три часа полета, я выучил добрую часть мужского пен-а-нюша.
   -- На Марсе, на х.., вам делать нечего без крепкий ядренных слов. Раз герметизация, б..! Пока не выругаешься, никто совей тр. хнутой задницы не поднимет. Монги человека сперли, б..! Пока на х. ен на свой х.. не встанешь, никто искать не пойдет! Макс -- это хр. нова планета! Но вы еще увидите!
   & nbsp;
   Часть 2.
   Но Марса мы так и не увидели. ИПД-перевозчик "Тролль" уже 8 часов кружил по орбите Марса, а нас так и не принимали.
   -- Полетели обратно!, -- вопили стажеры.
   -- У них там, наверное, опять или кемпинг взорвался, или монги их зарезали.
   -- Марс -- гиблое место; но там прикольно: никто не проверят мед. карты, а шлю там...
   -- Марс не так уж и плох. Луна, конечно, ни с чем не сравнится, но на Марсе стажировку пройти -- раз плюнуть.
   -- Сюда вообще по блату всех шлют. Год за три, кому мало?
   На рубеже восьмого часа пребывания в подвешенном состоянии, появился раскрасневшийся толстячок.
   -- Хана, парни, на Марс опять инфекцию завезли. В спальном кемпинге сегодня пятерых отправили.
   -- В больничный кемпинг?
   -- Х.. ня тебе, а не больница. В крематорий их отправили. Умерли все.
   Все замолчали.
   -- Так мы теперь домой?
   -- А ты стажер не возникай, куда пошлют, туда и задницу потащишь.
   Наконец перевозчик тронулся. Мы неслись сквозь пространство, считая минуты, но прошло еще около суток, прежде чем объявили, что нам пора на выход.
   -- А мы где?
   -- Не твое х.. во дело, стажерчик, шевели ножками.
   -- Ребят, это не планета, не было перегрузки.
   -- Небось перевалочный пункт какой.
   -- Или спутник.
   Мы одели свои вещ-пакеты, захлопнули было забрала скаффи, но толстячок замахал ручками:
   -- Шлемушки можете не задраивать, мы влетели прямо в грот.
   Узкий коридор вел куда-то вверх и вверх, мы преодолевали один поворот за другим. Вскоре, стали показываться первые люди. И они не были походи на нас. Ни на ком из них не было скаффи. Ни на ком из них не было стваров. Они были одеты в то, что на Луне никогда не носят: раздельные ботинки, тканевые рубашки с короткими рукавами. Они выглядели так, как Луняне не выглядят никогда. У них была темная кожа и темные волосы, у многих были загорелые шея и руки.
   Эти люди смотрели на нас точно так, как мы на них: с любопытством, с недоверием, с непониманием. Высокий мужчина со странными круглыми стеклами на носу показал на нас пальцем, две девушки, прошедшие мимо, засмеялись и обернулись нам вслед. Мы казались этим людям смешными, такими же они казались и нам.
   Мужчина, стоявший возле одного из щитков, обернулся к нам спиной, и мы увидели, что у него на затылке... на его затылке... не было тейла. У мужчины была короткая стрижка волос и плотная загоревшая шея. Люди были плотнее нас, они были, в среднем, ниже нас.
   -- Я знаю, где мы, -- я остановился и снял свой вещ-пакет: запасной скаффи, идентификатор, магнитные паспорта, гростерные карточки: нам не пригодятся эти вещи. Можете оставить.
   -- Ну и где же мы:
   -- Мы в единственном месте, где люди имеют загорелую кожу, не носят герметичную одежду и стригут волосы -- мы на орбите Земли.
   Как описать чувства Лунянина, попавшего неожиданно на землю? Представьте, что во время войны, вместо высадки в тыл, вас забрасывают на линию фронта, причем со стороны неприятеля. У вас нет оружия, нет систем связи, зато у вас написано на лбу, что вы враг. Что вы будете делать, если в плен вас брать никто не собирается? Вы будете сидеть в бункере? В окопе? Нет, вы будете в шоке, в глубочайшем шоке.
   -- Стажеры, -- мы наконец дошли до приемника-распределителя: я офицер Штанько. На мои вопросы вы должны отвечать: "да, господин офицер" или "нет, господин офицер"; вопросы задавать нельзя, из строя выходить запрещается.
   Вообще-то мы не стояли в строю, а, сбившись кучей, исподлобья смотрели на офицера.
   -- Вы прибыли на биостанцию Земля-29. Вам предстоит пройти дезинфекцию и идентификацию личности. У всех у вас на руках мед карты?
   Мы молчали. Он повторил вопрос. Мы молчали. Это не было вызовом. Это был шок.
   -- Господин офицер, у парней все в полном порядке, мед карты, вся фигня.
   -- Отвечать "да, господин офицер" или "нет, господин офицер".
   Толстяк облизал губы и попробовал снова:
   -- Да, господин офицер, я же говорю, вся фигня у них имеется.
   -- Отставить, -- офицер нажал на кнопку, и нам на встречу вышло человек шесть в темно-зеленой форме с нашивками.
   -- Это ваши командиры, стажеры. Подчиняйтесь им безоговорочно. Перед отправкой на Землю вы в их власти, любой проступок будет наказываться с их распоряжения.
   -- Все понятно?
   Мы молчали.
   -- Кравец, -- офицер Митрович рассматривал мои документы: Кравец, какой е.. ни фени ты делаешь на Земле-29.
   Если сказать, что я остолбенел, это значило бы вообще ничего не сказать:
   -- Я прибыл для прохождения стажировки, господин...
   -- Митрович, господин Митрович. Если я не ошибаюсь, Лунного Герольда зовут Иван Кравец.
   -- Иван Александрович.
   -- Без х. язницы. Кравецам полагается жить на вашей мамочке Луне, радоваться жизни и в ус не дуть ни о каких стажировках.
   -- Мы не родственники.
   -- Что?
   -- Мы однофамильцы.
   -- Ожидается, что я замру в хр. новом удивлении? Ни х... Хотя это твое дело, играть или не играть в мужественного партизана.
   -- Однако на Земле фамилии регистрируются по отцовской линии. Фамилия отца?
   -- Прудников.
   -- А кого-нибудь не из элиты у тебя в предках не был?
   -- У моего дедушки фамилия Егоров.
   -- Во! Это вещь! Еще хорошо бы, если бы он не был ни доктором, ни учителем, и никаких хистрографов!
   -- Он механик, на оборотней стороне Луны.
   -- Так и запишем. Элита нам здесь не к чему. Без надобности. Такс-с-с... Егоров Алексей.
   В спальном боксе было сыро и пахло грязью. Я тогда впервые почувствовал эту вонь, но теперь я это уже никогда не забуду.
   -- Во влипли, -- с нижнего яруса койки раздался мальчишеский голос.
   -- Да...
   -- Это же надо, -- кажется, он всхлипывал: я надеялся посидеть на Марсе, привинчивая болтики к кухонным столам. А теперь Земля, три года...
   -- Три? Это точно?
   -- Нет, если ты нарушишь закон, то больше.
   Ледяной шпат холодил шею и напоминал том, что меня ждут на Луне, но 3 года!
   -- Тебя как звать то?
   -- Петей, -- голос снизу выдал хриплую нотку.
   -- Алексей.
   -- Влипли мы с тобой, Алексей.
   На утренней перекличке не досчитались одного стажера. Позже выяснится, что он сбежал, заплатив толстяку припрятанными за подкладкой ствара алменьями.
   -- Везе! -- зашептали сзади, и про себя сказал я.
   -- А сегодня драить боксы, -- офицер Штанько забрал у нас мед карты и удалился.
   -- Чего есть давали видели?
   -- А чего?
   -- Чего-чего, баланда такая, а в височке рядом кровь.
   -- Чего? А не заливаешь?
   -- Я потомственный Лунянин!
   -- Извини, так что мы все...
   Мы никогда не видели бычьей крови, мы даже не знали, что ее можно пить, мы просто приняли ее за соус...
   К концу дня желудки схватило практически у всех. Мой сосед по комнате, Игнатов Петр, еще два дня лежал в мед отсеке, мучаясь не столько физически, сколько психически. А Женьку Капустенко, он даже на Луне не ел так называемые мясные кубики (на самом деле состоящие из синтетического белка и злаковых добавок), так вот его не спасли. Организм просто отравился.
   Нам ведь тогда ничего не говорили, мы вес больше слухами, да пересудами... но о смерти Капустенко я знаю наверняка. Очень жаль было парня, в школе у него было 90% по диалектике, собирался защищаться на кандидата наук...
   -- Егоров, -- я даже сначала не понял, что это меня: Егоров, а вас я поздравляю. Тесты показывают, ваш организм принял кровь превосходно.
   Наверное, это было от шока. Я даже не мог почувствовать отвращения.
   -- Каков ваш процент аномалий?
   -- 4, 2.
   -- Две десятых за что?
   -- Говорить поздно стал.
   -- Это хорошо, -- станционный доктор выглядел довольным: стажер, который мало говорит и много делает, может пойти далеко.
   На ужин давали водянистые белые комочки, и мне сказали, что это творог.
   -- Да ты не бойся, -- офицер Митрович похлопал меня по плечу: творог делают из простокваши.
   -- Простоквашу прежде убивают?
   -- Е. ный случай! Парень не знает, что такое простокваша. Это типа воды, только вкуснее. И не спрашивай, откуда ее берут: замахаешься объяснять, кто такая корова.
   Я молча ел творог, подсознательно отмечая, что он не так уж и плох, и водил глазами по сторонам.
   На меня смотрели как... на монга. Опасливо, поджидая подвоха. Меня рассматривали, на меня показывали пальцем.
   -- говорят, все лунатики гомики.
   Если бы меня не отделяла от землян сетка, я бы плюнул в их сторону.
   За неделю нашего пребывания на Земле-29, нас называли только Лунатиками.
   Драгана Миятовича, после его нападения на офицера (назвавшего его лунатиком), посадили в карцер. Многим позже я буду справляться о его судьбе, но единственное, что станет известно, так это тот факт, что Миятович так никогда и не покинул Землю-29.
   У меня текла темная венозная кровь, но об этом я молчал. Пару раз меня тошнило, и шла темная жидкость с сине-красною кровью, полной углекислого газа. Двоих парней за это признали инфицированными и напичкали какими-то микстурами, после этого я видел лишь одного из них, но и у него сильно болел желудок и почки.
   -- Петь, ты как, отошел? -- он лежал на койке, мокрый от пота и слез.
   -- Я больше не могу, Леха, больше нет сил.
   -- Можешь, все ты можешь, -- я вытер ему лоб и накрыл одеялом.
   -- Это акклиматизация, пройдет. Потом будешь ухаживать за нюшными девчонками и смеяться.
   -- Нюшки -- все шлю, среди них нет дам.
   -- Ну, такого не бывает. Не все же так крепко говорят на пен-а-нюш и не чистят зубы.
   -- Ты тоже заметил? От них так пахнет...
   -- Земляне по-другому пахнут, это факт. Но это не повод, для того чтобы кричать, я не могу.
   -- Говорят, они завтра притащат криг, -- Петька еще больше потел и в открытую всхлипывал.
   -- В детстве через меня прошел луч -- и ничего.
   -- Ты тестировался кригом?
   -- Так вышло, в общем, попался один гумн, а меня так, зацепило. Это даже не больно -- просто не приятно что ль. Как будто внутри кто-то лазит.
   На утро нас и вправду протащили строем через серый луч крига, неловко стоящего на своих ногах-трубках, и, хотя гумнов среди нас и не оказалось, но приятного в процедуре было мало.
   Я потом ходил мокрый как мышь еще два дня, и кожа совсем побелела; у Андрея Чижа волосы выпали, и тело тоже потеряло пигмент; у кого-то рябило в глазах, кого-то тошнило, а Петька снова попал к врачам.
   Позже, много лет спустя после этого, уже на Луне, ему, умирающему от рака кожи, так и скажут: вас убил криг, и вы в праве подать жалобу Верховному Герольду. Только он не стал этого делать. Все стажеры просто пытались выжить, а выжив, хотели навсегда забыть о том, что им надо было выживать.
   Наши ряды сильно порядели; зато обо мне написали хорошую справку: мол, организм крепкий, в спец осмотре не нуждается, интеллект стабильный.
   Нас посадили в легонький кораблик и отправили на Землю. Ледяной шпат грелся в ложбинке шеи и напоминал мне о том, что я должен выжить, должен суметь и превозмочь себя. Потому что меня ждала мамочка Луна. Но до нее еще было много-много месяцев нюш жизни. Страшно сказать сколько.
   & nbsp;
   Я чувствовал кожей, чувствовал внутренностями, что я лечу к чему-то огромному и всевластному, мощному и страшному. Я смотрел на лица других ребят и понимал, что им страшно. Страшно даже не за свмих себя настоящих, а за себя на Земле.
   -- Все, входим в слои атмосферы, -- кто-то буркнул, и тут же на меня обрушилась гигантская атмосфера, выдавливая из меня дух.
   Это была боль. Настоящая, жгучая боль. Словно огромная стена металла падала на меня каждую секунду, каждый миг, я с трудом хватал ртом воздух, будучи не в силах втянуть струю носом. Веки дергались, и я ни как не мог взглянуть в иллюминатор. Тряслось тело, руки, ноги; вены накипали, бугрились под кожей, лимфа скатывалась в шарики и торчала между пальцев рук и ног. Сердца, легкие -- все были прижаты к спине и медленно таяли от боли...
   Гравитация. Жуткая вещь.
   Земля властно впивалась в меня когтями и тянула к себе: "Все, теперь ты мой, -- говорила она мне: все, теперь не уйдешь".
   Ия чувствовал, что начинаю ей принадлежать.
   Когда тряска прекратилась, и тело привыкло к боли, мы взглянули друг на друга. Мы не находили себя прежних, мы теперь были другие.
   -- Руки как свинцовые.
   -- У меня голову ломит...
   -- Я не могу пошевелиться...
   Нам выдали компенсаторы -- огромные боты на липучке впереди, предназначавшиеся для компенсирования эффекта гравитации. Но даже в компенсаторах ноги не слушались, и хотелось упасть и больше никогда не вставать.
   -- Подъем! Выходи! Стройся!
   Мы выходили в трубку-туннель, тянущуюся длинной ниткой от перевозчика к космодрому. В нос ударяли запахи, в уши забивались звуки, в глаза лезли краски... Это была чужая планета.
   Но подлинное крещение землей нас ожидало на выходе из туннеля. Люк открылся и...
   Свет. Резкий. Колющий. Выедающий глаза. Парализующий сознание. Боль. Боль. Боль.
   Я шагнул первым и смог пройти лишь два шага. Вокруг меня был разлит ослепительный свет. Забирающийся в меня, дергающий мои нервы. Это было Солнце. Полуденное солнце, лишь припудренное озоном. Я никогда не чувствовал свет на коже, а теперь, ничего не видя вокруг, слезящимися глазами пытался посмотреть на свои руки. Свет давил мне на зрачки, я так их сузил, что не смог ничего увидеть, а лишь продолжал чувствовать свет. Что-то пробежало по моей спине, залезло в волосы, начало тормошить тейл. Это перебралось на рукава и вдруг порывом ушло вдаль. Ветер, мерзкий ветер земли, не спрашивающийся чтобы войти, не брезгующий, чтобы остаться в тебе. А потом снова был свет. Я оглох от света, онемел от света, но я чувствовал его. Он поедал мою кожу, белую и гладкую, он жег мои волосы, слишком светлые и тонкие, и длинные для Земли, он грыз мою плоть, уставшую и испуганную, он пожирал мой мозг, расплавленный и мертвый. Свет. Солнечный свет. Я никогда не забуду знакомство с тобой. Следы от моих первых ожогов так и не зажили и над кистью правой руки у меня до сих пор большое пятно -- организм просто не смог заменить мне всю обожженную кожу.
   Я вдруг понял, что сижу на земле, закрывая лицо руками; рядом корчатся другие ребята, а в стороне от нас гогочут и приседают от смеха нюшки. Это были случайные прохожие: туристы, работники космодрома. Они стояли загорелые, темные коренастые и смеялись над нами, белыми детьми Луны.
   Я вдруг вскочил на ноги, попытался приблизиться к нюшкам, но свинцовые ноги подгибались в коленях. А тяжеленные компенсаторы заставляли снова падать.
   -- Как покойники, а? -- раздалось из толпы.
   -- Как гомики, твою мать, хвосты то поотпускали, а личики -- как у заправских б. ядей, чистенькие, вымытые, отскобленные...
   -- Я бы их всех из...
   -- А че ты? Пусть повкалывают! Не все же нам одним.
   Нас затолкали в электрокар и повезли по дорожке в город. То был лишь перевалочный пункт, нам дали по банке какого-то мяса и даже не перевязали ожоги. Я никогда раньше и позже не видел, чтобы пузыри на обгорелой коже вскакивали прямо у меня на глазах. В городке нас построили и продержали под палящим солнцем несколько часов. Все это время чехардой сменялись запахи, звуки, цвета... Я отупел от нахлынувшего и даже перестал чесать багровеющую кожу лица. У Петьки Игнатова кожа начала слезать еще после крига, а под солнцем он стал похож на... чудовище. Верхний слой кожи бахромой висел на теле, а под ним виднелся второй слой, обгорелый и красный. Из-под ожогов уже лезли пухлые как черви, розовые волдыри. Даже на его губах были болячки, даже в волосах.
   -- Мне б воды...
   Вода была тухлая, но нам показалась чудесной. Лишь позже я узнал о том, что на жаре пить нельзя. А тогда, соленый пот ручьем тек по нашей коже, и волдыри приобретали малиновую окраску.
   Меня, Игнатова и еще троих парней посадили в конце четвертого часа стояния на пекле в спутниколет, и мы вновь куда-то полетели. Как мне говорили, спутниколеты получают сигналы прямо со спутников Земли и потому передвигаются с такой скоростью и точностью.
   -- Вас ребята сейчас в Хелисинку доставят, там полегче будет, попрохладнее, -- пилот открыл нам наши банки и достал одноразовые ложки.
   -- А хде это, Хе...?
   -- Хелисинка -- это рекрутская станция. Там эмигранты-евро дожидаются отправки в ОСК, а славяне ждут назначения в ази. Там вполне нормально: в смысле кормят недурно, и не так жарко. Рядом море. Море когда-нибудь видели?
   Мы качали головами, а пилот улыбался:
   -- И вбросьте эти синтетические тряпки, прибарахлитесь дешевеньким ситечком. Закончили?
   Мы осмотрели остатки наших стваров, уже изрядно порванные и грязные.
   -- И компенсаторы -- это так, х. йня, лучше пробл. вать пару раз, чем носить эту гадость.
   По лунным меркам Хелисинка тянула бы на статус самостоятельного Пупа, но на Земле она была лишь станцией.
   Черные коробки, коробки, коробки... дома на земле лишь сейчас видоизменяются, а так, все они одиноковы, особенно на станциях. Пыльные, грязные улицы ведут к герметичным коробкам с одним входным отверстием. Окон нет. Совсем.
   Даже на Луне в кемпингах обязательно планируют стеклиновые перегородки своеобразные окна наружу. А вот на Земле окон нет. Может вы уже привыкли к вашим блокам без окон и дверей, а я до сих пор вспоминаю их с ужасом. Огромный монолитный блок с одним подслеповатым глазом-дверью...
   Над станцией проносились спутниколеты, садящиеся прямо на крыши, а между блоками лавировали воздушные такси -- коровки -- такие смешные пузатые машины на воздушной подушке красного цвета с черными номерами.
   Их вес называли божьи коровки или просто коровки. Сейчас на земле коровки сменились магниткой, а жаль. Единственное. Что как-то скрашивало безликие земные города были ядовито-красные машинки со смешными пипикалками.
   В нашем блоке у нас были отсеки А-214 и Б-198. Меня послали в А, а Петьку в Б. Зайдя в свой отсек я обомлел...
   Даже туалеты на ИПД-перевозчикахь3-его разряда были больше земных отсеков раза в два. Я встал боком к одной стене, вытянул руку и коснулся пальцами другой стены. Это в ширине. По длине комнатка была еще сносной: два меня, где-то так.
   Мертвый свет залил отсек, как только я коснулся стены. Комната была пуста. Ни окон, ни даже слухового окошечка. Только близкостоящие стены. На передней стене, я разобрал это позже, висел матовый экран. Но он молчал, и я лег прямо на пол, в пыль, даже забыв помолиться на ночь.
   Где-то через часа два у меня над головой с оглушительным треском что-то просвистело и крякнуло. Я поднял голову. Оказывается, стенка изрыгнула металлическую сетку, занявшую пол пространства отсека. Я как-то так догадался, что там я должен был спать. Сетка оказалась вполне приятной на ощупь, и я забыл даже подумать об этом еще раз, так как сразу заснул.
   Проснулся я оттого, что сильно ударился спиной об пол. Поднял глаза -- никакой сетки. Она убралась так же стремительно, как и возникла. Я уже хотел было подняться, как надо мной, только из противоположной стороны, выскочило что-то еще. Подождав, не будет ли еще сюрпризов, я встал на ноги. Вылетевшая подставка оказалась столом с отделениями. В одном из них лежал брикетик чего-то желтого, а в другом была рассыпана какая-то толи травка, то ли... Я понюхал содержимое, поковырял оставшейся с вечера одноразовой ложкой, подул на это. Я долго размышлял, можно ли это есть, а зря. Чуть не прихватив мои пальцы с собой, столик с грохотом впился в стенку.
   На полу остались какие-то крошки травки, и я их честно съел.
   Дверь приоткрылась, и так я понял, что мне надо выходить. Лифт не работал, и с двадцатого этажа вниз я спускался по супер узкой лестнице. Такой крутой, что если спускаться по ней иначе, чем очень медленно, то можно было бы свернуть шею.
   Земной мир вновь набросился на меня гамом, шумом и брызгами грязи.
   -- Дождь шел, -- сказал Петька.
   -- Кто шел?
   -- ТЫ что, не знаешь, что такое дождь, -- он смотрел на меня из-под опухших век и косил лицо на бок -- на лево щеке у него вскочил фурункул.
   -- Нет.
   Мы помолчали.
   -- Я тоже не думап, что когда-нибудь узнаю, -- он кривил лицо, кривил губы и кажется собирался плакать.
   -- А вот и я, -- что-то невообразимое возникло перед нами, и мы лишь спустя некоторое время разглядели в подскочившим к нам существе человека.
   У него не было волос, а на темячке красовалась какая-то... висюлька из металла. На глаза у него было надвинуто такое что-то черное и пузатое, одеваемое за уши дужками.
   Под подбородком у него висел зеленый мешочек с отверстиями. Тело его было покрыто эластичным материалом от ног до пят.
   -- Я ваш инструктор, ребята, и я не вижу вашей х. евой радости.
   -- Очень приятно.
   -- Нет, нет, -- человек вдруг забарабанил пальцами по штуке, одетой на его глаза: на Земле при знакомстве говорят: я рад или я жутко рад. А вот и коровка.
   Над нашими головами проплыла машина на воздушной подушке и остановилась в метре от нас. К нам спустилась ступенька.
   -- Ну так запрыгиваем, мальчики. А то наш бл. дский командир не выносит, когда опаздывают.
   Ступенька оказалась автоматической, и мы мигом попали на борт. Водитель был евро и не говорил на пен-а-нюш.
   -- Да в центр нас, в центр, -- человечек толкнул шофера в спину, и тот, каким-то спинным мозгом понял, куда нас надо было везти.
   -- Евро -- народ сложный, все с пинка, все с затрещины. Я кстати Макс, -- висюлька на голове у него запрыгала, и он наконец черную штуку с глаз.
   -- -- Что это? -- я постучал пальцами по черной коробке.
   -- Это? Да глазики.
   -- Глазики? Это для чего?
   Макс надвинул мне на глаза непроницаемую штуку, и я вдруг очутился в совсем другом мире. Одновременно я как бы продолжал видеть шофера, лобовое стекло коровки, проносящиеся мимо наглухо застегнутые блоки. Но в то же время, я видел и слышал многое другое. В левом углу мелькали какие-то названия, цифры, градусы; в правом -- то открывались, то закрывались какие-то виртуальные окошки. Внизу текла строчка курсов евро и рубля, лушек и марсианских пфеннигов. Неожиданно в центре возникло чье-то лицо. Оно попыталось мне что-то сказать, но мне было не до него. Я переводил взгляд слева направо, а там подстрочным текстом текла информация о вакансиях на рынке занятости, о ценах на... вощину.
   -- Что такое вощина?
   Макс нахлобучил глазики себе на лицо и задвигался в такт какой-то, только ему слышимой мелодии.
   -- Леха, -- вдруг позвал Петя: у меня все тело болит. Вид такой, хоть...
   Часть опаленной кожи на его теле уже слезла, часть зависала над глазами, ртом, ушами. Кожа то пузырились, то мертвела.
   -- Макс, -- тронул нашего новоявленного инструктора за плечо: Макс, Игнатова бы к доктору
   -- Да? А что такое? -- даже не снимая глазиков, но попытался всмотреться в Петькино лицо.
   -- Ему бы к доктору...
   -- Да бросьте. Ожоги -- это плевое дело. Их бл. дская озоновая сетка на самом деле ни х. я не работает, и ультрафиолет прет во всю еб. ни мать. У меня ожогов было столько, что местный лекарь уже вставил себе целый рот платиновых зубов. А что толку?
   -- Но у него же что-то вообще не то..
   -- Парни, на вашей Луне, возможно, вес было то, а вот на пи.. орной Земле все не то. И вот ежели теперь обращать внимание на все не то, то будет точно не то.
   В стажерском центре нас засадили за комби и дала какие-то тесты. Я понятия не имел, кто такие Б. Клюев, Р. Шапкин и Б. Ельцин, но написал, что они видные деятели ОСК. В результате, мой тест признали очень удачным и пообещали хорошее место для стажировки.
   -- Хорошее это где?
   -- Ну.. Хохляндию, Крым там, не обещаю. Там у нас только резиденции.. мать их.. А вот где-нибудь в районе Пиренеев, это можно...
   -- А где плохие районы?
   -- Ну, так скажу тебе честно, Туркский сектор -- это полное дерьмо. Еще хуже, когда на Балканы посылают -- это значит чистить зараженные зоны, впитывать в себя радиацию и ядерное излучение.
   -- Там небось год за три?
   -- Год за три? Х. ня на палочке! Там день за три, а через месяц и жизнь твоя кончается.
   -- Кого же туда посылают?
   -- Преступников, ну впрочем, разное.
   В первые дни я мог ходить лишь час-два, затем, обалдевшие от нахлынувшей на него гравитации, тело уходило на покой. Мозг еще пытался бороться и активизировал память, но та отвечала вяло, и в основном рвотой. К обеду все тело наливалось тяжестью и хотелось просто растечься на полу. Впрочем, лежание мало помогало. Ни сердце, ни селезенку обмануть нельзя, и непривычные 9, 8g делали свое дело. У меня вылезли вены, и я стеснялся ходить в шортах и топах, хотя все в жару так и делали. Сосудики в глазах лопались, и я вечно ходил с налитыми кров глазами.
   Вообще-то мое телосложение скорее худощавое, чем просто среднее. Но отекшие мышцы, разлившаяся лимфа, и главное ожоги раздували мне шею, наливали скулы, заливали веки -- одним словом, я выглядел если не грозно, то неприятно. Может поэтому за те дни, что я жил в Хелисинке меня ни разу не побили земляне. А для лунянина это роскошь. Ходить непобитым уже неделю! Это если не подвиг, то здоровенное такое событие.
   Люди жестоки. Нюшки жестоки. У меня сухие руки и длинные пальцы, длинные ноги и вытянутая спина -- со мною трудно драться. Я маневренен, легок и могу держать дистанцию. А вот Игнатов был низкий, кругленький, слишком слабенький.
   Он ведь осыпался кожей! У него на веках были пузыри от ожогов! На его щеках зрели зернистые фурункулы, а рот не закрывался, потому что у него воспалились гланды. И его били. Били к секторе Б, ан втором этаже, возле умывальника. Он никогда об этом не говорил, ноя потом все равно узнавал. Парень, что особенно старался в избиениях Петьки, здоровой такой лоб, вдруг залез среди ночи на крышу нашего блока и... сиганул вниз. Один из его напарников, не меньший лоб, просто не вернулся домой. Потом его тело нашли обезглавленным. Говорили, что это монги, но наш блок шептался о другом:
   -- То было в полнолуние.
   -- Точно, точно, я помню: иду домой, а светло так... и мрачно. Это значит, ОНА светит.
   -- Глумной то, тот кого били, лунатиком был...
   -- Вот ОНА и убила их.
   -- Кто ОНА-то?
   -- Да кто же? Луна значит. Мамочка Луна как они говорят. Она вроде защищает Лунатиков.
   -- Е. ени матери! Ты сказки то рассказывай!
   -- А я тебе говорю. Девку одну, лунатика тоже, парни прихватили недавно, а она возьми и дубу дай. Так потом тех парней по кусочкам...
   -- И что? И значит сразу Луна? Где Луна, а где мы.
   -- Пентюх ты, Слава, как я погляжу. Тебе дело говорят, а ты мне рожи строишь, или смерти не боишься?
   -- Смерти то кто не боится? А вот Луны...
   -- Ну тронь лунатика какого, а мы поглядим чего будет.
   -- А того и будет, сломаю ему шею и будет.
   -- Гляди, чтоб тебя потом не соскребали с тротуаров то, а то мелкий ты, Славич, и соскребать будет нечего.
   И начали все говорить о том, что Лунян бить нельзя, а если и можно, то тихо, и чтоб ОНА не видела. Я всегда удивлялся нюшкам: сколько самоуверенности, сколько наглости, и сколько страха.
   Позже один умный человек, кстати землянин, скажет мне: чем больше человек нагл с тобой, тем больше он тебя боится. И я ему верю.
   На вторую неделю моей стажировки на Земле у меня перестала идти кровь носом. Я смог уже жизнедействовать не час-два, а целых пять часов. Я уже лучше ходил, хотя, до последних дней моего пребывания на пла-нюш, все же сохранял привычку волочить за собой ноги. Меня тошнило теперь не хаотичен по раз пять в час, а регулярно: после завтрака, обеда и перед сном. Я купил на все стажерские талоны ситцевых рубах и, надевая по две, по три, научился не сжигать тело.
   Сложнее было с запахами. Я не переносил ВСЕ земные запахи. На чистой и безгрешной Луне почти все кристально не пахнущее. Да и нельзя навязывать свободному человеку вкусовую гамму: все должно быть нейтрально. На пла-нюш же все источало... ну не запахи это, не запахи. Это и не зловония, а... я сказал бы... прилипахи. Вещи прилипчиво пахнут и заставляют тебя воспринимать их. Хуже всех пахла еда. Тот факт вообще, что она пахла, сам по себе возмутителен. Когда я ем -- я ем, поглощаю белки и углеводы, перерабатываю жиры в аминокислоты, и я не хочу, чтобы моя пища пахла.
   Два слова о вкусе. Да, земная еда может просто свести с ума и голову, и желудок. Но зачем земляне это делают? Зачем чувствовать пищу? Это так же странно, как ощущать уколы при прививках или боль при лечении зубов. Это лишь необходимость тела, зачем о них заботиться? Я даже поменял вскоре, почему у лю-нюш проблемы с весом: ведь если поглощать лишь норму, то никогда не заработаешь ожирение. Но зачем же, простите, запихивать в себя полкило саловой нарезки, если это вредно?
   Но осуждать -- это глупо. Это недостойно Лунянина. Пусть пища пахнет и имеет вкус, если почти никто не против...
   Звуки... порой мне казалось, что я сходил с ума. Я слышал звуки всегда. Странно, как адаптируется организм ко всему. В конце концов я приучил себя не обращать внимание на лишние звуки и запахи, я ходил почти так, как все лю-нюш, лишь слегка приволакивая ноги, через месяц мои болячки зажили, и я, подумать только, покрылся загаром!
   Правда, все вокруг считали, что я слишком тихо разговариваю, и меня всегда просил повторить. На земле мыкать связки еще сложнее, чем на Луне, и бывали дни, когда я молчал часами, так как просто не мог достать связкой до связки.
   Ноя привыкал. Я быстро понял, что металлическая сетка, вылетающая из стены по вечерам, убирается обратно лишь при условии, что она образует с полом параллельные линии. Если же ее чуть приподнять и всунуть в зазор шпендель, то можно спокойно спать хоть сутки. Со столиком, правда, дела не столь хороши. Он убирался под любым углом, а потому приходилось оперативно все с него сметать, пока он не щелкал обратно. Я починил экран и теперь, по утрам, он вещал мне о погоде, о котировках на бирже, о визитах монгов и об очередных разоблачениях гумнов.
   В отличие от Лунян, земляне просто помешаны на историях о гумнах. Криги торчат из блоков, станций и поворотов, из всех административных зданий. Все ловят гумнов, а те зачем-то отлавливают людей. Холодная война холодной войной. Тот же умный человек, что помог мне разобраться с причинами наглости, говорил мне: "чем холоднее война, тем больше трупов". На Луне бы просто поморщились, но на земле понимаешь, что суть вещей иногда формулируется только в грязных и неприглядных выражениях. И вот как только эту грязь пытаешься расчистить, как суть уходит внутрь и иссякает.
   Но как-то после очередного тестирования, волоча ноги к станциям "коровок", я увидел как ловили гумна. Он попался глупо, как-то очень бесхитростно. Криг выделялся на фоне заправочных бандур так очевидно, что к нему не хватало лишь плаката с надписью "Я криг, сейчас буду ловить всех гумнов".
   Но один попался. Он просто застыл на одном месте, будто чем-то пораженный, и тут его застукал криг. Как стекает кожа и лимфа с гумнов я уже видел, а вот земные амошники меня поразили. Это не были нерасторопные и смущенные тем, что они делают лунные охотники за гумнами. Это были люди, не обращающие внимание ни на что и ни на кого, кроме самих себя. Та же темно-фиолетовая форма, те же носилки и тот же перочинный нож...
   Наверно, именно в тот день воспоминая о маме стали невыносимыми. Я всегда о ней помнил. Это так же как с гумнами: ты помнишь, знаешь о них всегда, только не проговариваешь это четко в своем сознании. Но в голове всегда сидит какая-то шапочка, которая давит на мозг и заставляет вспоминать о том, о чем хочется забыть.
   В первые недели моей земной стажировки были абсолютно светлые дни, иногда я улыбался, а пару раз даже смеялся, но стоило счастью заволочь рассудок, как колющий удар угольного ушка заставлял облезть это напускное счастье. Только пару секунд я был вполне доволен жизнью, а потом я снова понимал, что мне по-прежнему больно.
   Я нашел лаз, что вел на крышу блока и, собравшись духом, залез на нее. У Лунян хорошая координация, т.. к. в детстве мы много двигаемся в разряженной атмосфере.
   Я прошел по карнизу. Поставил носки ботинок у края, вцепился руками в поручень, посмотрел вниз... Сто семь этажей. Не видно даже земли.
   Я всегда знал, что я не их тех, кто достаточно силен, чтобы броситься вниз головой. И у меня было слишком счастливое детство. Я никогда не переступлю линию карниза и не отпущу поручень.
   Было тихо, город засыпал и только кое-где прожженные "коровки" освещали угрюмые стены блоков светом с моих фар. Я стоял и думал: вот тот парень, здоровяк, ведь он спрыгнул вниз. Взял и прыгнул. А какие у него на то были причины? Ведь все у него были живы, я знал это, я спрашивал. Он даже пересылки в ОСК, и ему обещали хорошую работу. Его сыну исполнилось два года, и у него был всего 1% аномалий! Такому парню жить да жить.
   Или Звен. Ведь он решился, а я не могу. Мне также больно, также отчаянно больно, и иногда я вообще ничего кроме боли и не испытываю. А я вот не смог. Я представлял как я бы падал, рассекал воздух, и сама мысль была мне противна. "если человека воспитали счастливым, он не наложит на себя руки, " -- говорила мама. А может эта была просто неприязнь, до брезгливости, до нервной дрожи ненависть к смерти.
   Я слез с крыши и больше на нее не возвращался. Я уже давно для себя решил, что буду жить не смотря ни на что, и все другое могло лишь прибавить мне решимости.
   Через месяц стажировки я уже вполне сносно разбирался в дорожном движении, был в состоянии продержаться на ногах до 8 часов в подряд и даже набрал пару килограммов.
   Инструктор макс все водил нас по каким-то конторам, где по-прежнему нас то тестировали, то взвешивали, то в сотый раз снимали фотографию с роговицы и брали отпечатки пальцев.
   -- Все. Через два дня вам придут повестки на работу, -- Макс вылез не надолго из-под глазиков, и я только заметил в тот день, что у него... нет век.
   Я не мог спросить об этом, я даже не смел показать ему, что мне любопытно. Но понемногу я стал приходить к мысли, что вообще Макс немного того... словом, он странен. На Луне никого не интересует, как себя ведет Лунянин, как он одет. Может ему нравится так себя вести. Это было бы оскорблением поинтересоваться, что собственно заставило пойти человека на такое этакое. Почему это интересует ВАС? -- ответил бы тот и был бы прав.
   МЫ как-то забрались в маленькую кафешку. Там разливали спирт и воду. Я взял воду, а Игнатов и Макс по порции спирта. Я не против выпить, особенно, кстати, спирта. Но ничего не следует делать, во-первых, напоказ, а во-вторых за компанию.
   -- Не пьешь, что ли? -- Макс уселся в глазиках перед нами с Петькой, и было непонятно, то ли смотрит он нас, то ли на какую-то виртуальную картинку перед глазами.
   -- Сегодня пью воду.
   -- Это дорогая вода, по семь рублей, спирт и тот дешевле, -- Макс опрокинул железный стаканчик со спиртом и... даже рукав не понюхал, как говорят на Луне. То есть у него вообще не было ни в одном глазу, а ведь это был чистый спирт.
   У Петьки раны то заживали, то снова обострялись, и я потихоньку стал привыкать к тому, что его лицо было сплошь покрыто волдырями и прыщами, и что даже с ушей, у него мог внезапно отвалиться кусочек ороговелой кожи.
   -- А ни че спирт, мать его, -- Петька уже на второй день по приезду в Хелисинку стал говорить на пен-а-нюш, к месту и не к месту; купил себе земную одежду; и он... он срезал тейл.
   -- Осуждаешь значит.
   -- Нет.
   -- Осуждаешь...
   -- Да нет, Петь, у человека есть выбор и вульгарно лишать его этого.
   -- Ты еще скажи нюшно.
   -- Что хочешь, что я ответил тебе.
   -- Я хотел бы, что б ты понял, что я не могу на х.. как ты намеренно носить широкие брюки и рубахи на манер стваров, каждый день делать хр. нов тейл на затылке и вообще представлять из себя примерного лунного мальчика. Я хотел бы, чтоб у тебя тоже слазила кожа хлопьями, и чтоб тебя тоже били как меня, и чтоб на тебя не пялились бл. дские земные бабы.
   Я знаю, что он не хотел говорить этого. Не в том смысле, что он не думал об этом, а в том, что он имел право так думать. Меня действительно не били в Хелисинке, но если бы Петька знал, сколько побоев мне предстоит вытерпеть в будущем, он бы вено молчал. Он потом просил прощение, плакал. Но я знал, что он имел право мне так сказать, и мне нечего было ему прощать. Но иногда он заводился снова.
   Я пил воду, а они спирт, и люди вокруг, уставшие, потные земляне злобно смотрели не на меня, а на них, на Макса и на Петьку.
   -- Чего ты, е.. ный урод, уставился? -- Петька остекленевшими глазами пытался разглядеть сидевшего за соседним столиком коренастого мужчину с опухолью глаза.
   -- Не люблю лунатиков.
   -- А что я выгляжу как вшивый лунатик? -- Петька схватился за край стола и посерел.
   -- Ты пахнешь как вшивый лунатик.
   -- А он? Чего ты на него не пялишься? -- Петькин красный палец чуть не ткнулся мне в лицо.
   -- Он тоже лунатик. Но он не делает вид, что он хр. нов сукин сын.
   -- А я значит сукин сын? -- Петька схватил свой стул и побежал с ним на землянина.
   Как-то подмяли и Макса, и вот уже их вдвоем било человек воесмь мужиков.
   Все, что я смог сделать, так это плюхнуться в это месиво тел, отыскать там голову Петьки и закрыть ее собой. Ему тогда выбили глаз, а мне челюсть сломали.
   Петька потом снова долго плакал и то извинялся, то ругался. Макс сидел у меня в комнатушке, слизывал кровь с ладоней. Он сидел и хмыкал себе под нос, хмыкал да хмыкал, и даже чуть подхихикивал.
   -- Ты что? Эй! Может воды купить?
   -- Не-е... воды не надо.
   -- Ну так за спиртом что-ли сбегать?
   -- Да нее.. ты поменьше разговаривай, а то челюсть второй раз придется вставлять, и вообще рот лучше не раскрывай.
   -- Мне врач что-то вколол, так теперь не больно. Вообще почти и не болело. -- Ну хр. нов везунчик, Петюха глаза лишился, -- и он опять хмыкнул. А потом вдруг заревел, в голос так, не стесняясь.
   -- Ты чего? Эй! Макс!
   -- Уйди ты, -- он отмахнулся от меня и забился в угол.
   Он разбудил меня ночью. Его я положил на сетку. А сам спал под ним, положив под голову мятую рубашку.
   -- Эй, Лех, спишь?
   -- Уже нет. Тебе воды?
   -- Да нет. Мне б поговорить.
   -- Ну давай.
   Он сначала молчал, а потом стал говорить. Он говорил так мучительно долго, что в конце концов я заснул, но начало было запоминающееся.
   -- Знаешь где я родился?
   -- Нет.
   -- Ни х. я не догадаешься. Я сам теперь об этом не помню. Знаю лишь потому, что в моей карте об этом говорится. Я родился в... Бре Пу.
   -- Где? -- подскочив, я даже ударился лбом о сетку.
   -- Да, прикинь! Я знаю, ты из Яб Пу, а Петька возле космодрома, на Про Пу жил. Мы с ним об этом говорили.
   -- Ему сказал, а мне нет?
   -- Я ты не строй из себя хр. на обиженного. Мы с тобой люди разные, толку что оба с Луны. Мы с Петькой одна трава травой. У него тоже как и мой был оператором смазочной установки на космодроме, да там и погиб. Его мать -- дама, а моя всегда говорила, что дама. Но хоть звезд на ней нет, ну знаешь, тех что ставят бл. дям в медкемпингах. Но она ездила по мужчинам, я знаю.
   Ты не будь в обиде, но что Кравецу делать с Перепелкиным и игнатовым? Мне Петька сказал, что тебе другую фамилию записали, но от тебя за версту несет хр. новыми деньгами. Я думал, п. дар какой-то, чокнутый, на землю отправился. Ну думал, все: сейчас из тебя парни котлету, на фиг, оформят. А гляди-ка, не трогают. А ты ведь даже хвост этот носишь, и ноги ты приволакиваешь, я за тобой наблюдал. Ты плохо ходишь, тебе бы палку, если честно, а то ты на левую ногу припадаешь, а затем правую подтягиваешь. Это из-за того, что ты гравитацию так до сих пор и не перенес. Е. аный случай! И тебя ведь не трогают. Вроде считают: он сам по себе, мы сами по себе. У нас в блоке хохмарь один есть, так он велел тебя не бить. Говорит, ты не их тех, кого бьют. А я, на х. й, что их тех что ли?
   Прилетел на стажировку и меня сразу же так измочалили, что вырезали мне внутри что-то, и на голову я стал немного... того. Волосы сбрил поначалу, а потом под радиоактивный дождь с дуру попал, так больше и не выросли. Одежду себе, бл. дь, выписываю из ОСК, а они чуют все равно во мне чужака. Во х. ня то! А я один раз не стерпел, да и вмазал одному местному промеж глаз, а тот свою гребанную душенку Богу отдал. Вот так. Пять лет отсидел и пятнадцать лет продленной стажировки заработал. Во где бл. дский номер, вот где судьба та хр. нова надо мною подыздевнулась. А был ведь таким чистеньким лунным мальчиком, мечтал на даме жениться и выращивать на Бре Пу сады. Я не х. ево сек в этом деле: кадки там всякие, цветочки. Здесь пробывал выращивать, так здесь смешно...
   Я по комби связывался с приемной Лунного Герольда, умолял, просил, плакал. Только что ему, сытому и довольному, до какого-то Перепелкина. Я даже забыл, сколько лет тому назад отсылал прошение. Я и хр. новы дни рождения теперь не отмечаю. Зачем на х. й тратиться? Кто поздравит?
   Петьку жалко, как я кончит. Он из тех, кого бьют. Да и с кожей у него дерьмо. Все, на х. й, считай уже помер. На Луне, слышал, лечат, так ему еще 3 года здесь, а может и добавят.
   И надо же какая свинья судьба. Сука! Так подставить меня! Ведь я бы мог...
   Петьке прибавили год. "За нарушение дисциплинарного порядка" -- написали в карте.
   -- А ты день в день, небось, полетишь. На х. й прямо к мамочке.
   Я вздрогнул. Петька знал, что не было у меня больше мамочки.
   -- Зачем?
   -- Что зачем?
   -- Зачем ты так? Думаешь так легче?
   Петька плюнул и ушел. Ему достался Ослов. Спокойный, тихий город, не далеко от Хелисинки, только чуть побольше и поуютнее. Петька улетит на Луну только через 9 лет. К четырем годам ему прибавят год за неподчинение начальству два -- за систематический брак на производства, а три... говорят он нашел свою любимую женщину, но она была одновременно любимой женщиной коменданта блока, где жил Игнатов.
   Он умрет от рака кожи, но перед смертью, я знаю, он придет в купель к моим родителям и зажжет от лампаду. Он снова будет плакать, и как всегда его некому будет утешить, т. к. некому будет его прощать. Он был ни в чем не виноват.
   Со мной же случился инцидент.
   -- Егоров, -- я все не мог привыкнуть к новой фамилии и вздрагивал, когда меня так называли: Егоров, а у вас проблемы.
   -- Какие?
   -- Я бы сказал большие, -- начальник отдела повесток всматривался мне в лицо, пытаясь что-то для себя во мне уяснить: ныне прошли пятый отдел.
   -- Это что?
   -- Пятый отдел -- это не что, а кто. Про амошников слыхал? А про ОПО?
   Тут же всплыл в памяти офицер, одетый в фиолетовую форму, перочинный нож, сочащееся тело гумна, свет крига...
   -- В вашей карте указано, что вы отказались сотрудничать с этой организацией, а на земле -- это вам не игрушки. Амошники руководят всем, а криги прощупывают даже младенцев.
   -- Не припомню что-то. А в каком году это было?
   -- Вам было 6 лет.
   -- 6 лет! Я сам был младенцем!
   -- Шесть лет... На Луне ребенок в шесть лет имеет право свободно передвигаться по гипер-полису, имеет свой идентификационный номер, даже отвечает за уголовные преступления. На земле бы вас сочли младенцем, но на Луне вы уже отвечал за свои действия. И кстати, -- начальник засверлил мой лоб: как изволите вас все же называть: Егоров или может... Кравец?
   Это был не донос, а такой маленький доносчик. Мне сказали, кто его написал, и этот человек потом плакал, доказывая мне, что его заставили это сделать.
   Мне еще повезло. Отправили не на Балканы, а в Туркский сектор. Там меня догнали бумаги с пометкой, что, во-первых, я урожденный Кравец, а во-вторых, за подделку документов, к общему сроку моей стажировки прибавлялся год. Я тогда не расстроился даже. Мне что 4 года, что 3 -- все равно вечность. Я уже через месяц имел перевернутый вверх тарамашками внутренний мир. Я изредка вспоминал родителей, а ледяной шпат напоминал о Звене. Мне некогда было думать о чем-либо еще.
   Скажу сразу, на земле некоего Егорова встречают куда лучше, чем Кравеца, племянника того Кравеца, который...
   -- Кравец,... а какого хр. на ты на земле делаешь?
   -- Надо же, я таких чистеньких лунатиков еще не видел.
   -- Ох. еть можно, ребята, его батька лунная шишка, а он торчит здесь!
   Но даже не в Константинополе, куда меня направили работать на мясной рынок, даже не там меня побили впервые. Надо мною надсмехались, иногда издевались, но никогда не били.
   В Консте, как окрестили его Луняне, приходилось вечно носить реcпиратор. В Хелисинке было почти прохладно, а морской ветер уносил прочь радиоактивные осадки. В Консте же, когда ветер дул с Балкан, дышать было нечем. Уровень азота в воздухе подпрыгивал до такой отметки, что привкус кислоты оставался даже на языке. В респираторной маске было жарко, а когда в городе было пыльно, то приходилось одевать и глазики. Кислотные дожди шли редко, но у всех на просто так за воротниками висели кнопочные капюшоны.
   Порой по улице было страшно пройти. Внизу ходили люди, покрытые прорезиненной тканью. Из-под низких капюшонов торчали черные корпуса глазиков, сразу за ними бугрилась зеленая маска респиратора. Словно диковинные чудовища оккупировали город и старались походить на людей. Но у них плохо выходило. Они пугали меня, они пугали других Лунян, они пугали самих землян. Наверное, они страшили и самих себя, но было слишком поздно, чтобы что-то изменить.
   В некоторых местах в городе стояли воздуходувы. Я еще помню сначала недоумевал, зачем нужны эти толстые тумбы с овальными впадинами по кругу. Потом какой-то мужчина опустил монетку в прорезь на верху тумбы и сунул голову прямо в отверстие. За его шеей захлопнулись жалюзи-створки из мягкой прорезиненной ткани, а тело как-то обмякло и сразу сдало.
   Это были воздуходувы. Я не решался долгое время и сам попробовать, что же это такое -- чистый кислород, бьющий прямо в ноздри. Было страшно даже подумать о том, чтобы залезать с головой в какую-то тумбу и так стоять, обмякшему, ничего не видящему и не слышащему. К тому же это очень дорого стоило -- нужно было заплатить пятьдесят рублей. Монетку такой стоимости я видел лишь раз, и то по земному комби -- транслировали какой-то гангстер, и люди там просто бросались деньгами.
   Я вдруг стал думать о деньгах. Не в том смысле, что стал их ценить или беречь, а в том, что стал размышлять над тем, что же это такое -- власть денег, как это вообще так, что на земле нет заемных касс и авансовых выплат, почему на земле нищие и бездомные.
   Нищие. Я впервые увидел их. Я никогда не думал, что люди могут позволить другим людям выглядеть так.
   Одна женщина просила милостыню всегда в двух кварталах от моего спального блока. На ней не было одежды. Просто грязное тело было обмотано темным целлофаном, а к ногам были привязаны две деревянные подметки. У нее были длинные грязные ногти. Такие длинные, что они загибались за руку и висели грязными спиральками. Когда она протягивала людям ладонь, ее ногти покрывали тенью руку до плеча. У нищей были темные волосы, даже еще не седые, а глаза были бы даже красивыми, если бы не зреющее бельмо на левом глазу. Кто-то сломал ей нос и выбил зубы, а по лицу ее били так часто, что она даже не стирала засохшую кровь со щек. Она не была больна. По крайней мере, у нее, что удивительно, была чистая кожа.
   Когда я проходил мимо, тихонько волоча правую ногу, она смотрела на меня долгим взглядом и каждый раз спрашивала: "Ты лунный мальчик? "
   Ускорял шаг, а она провожала меня взглядом. Я чувствовал, как она смотрит мне в спину, нов это не было ничего... она даже не думала обо мне, возможно, она просто ждала, что я дам ей монету.
   Я помню день 11 июля. Я даже сейчас его помню. Это был плохой день. Нет, это был самый скверный день в моей жизни. Но его я должен был прожить когда-нибудь, я все откладывал его, отсрочивал, но нельзя обмануть самого себя.
   Я еще удивлялся, почему я относительно спокойно переносил мамину смерть, потерю отца, отчего-то я не скучаю по Луне, отчего не рвусь на космодром просто для того, чтобы посмотреть на перевозчик, что поднимается с нюшной земли и летит на мою прекрасную родину. Мне казалось, что я сильный; мне мнилось, чья я просто выдержан; я тешился мыслью о том, что веду себя достойно Лунянина: спокойно переношу тяготы, не поддаюсь отчаянию, живу.
   Но вот пришло 1 1июля, и я понял, что все мое спокойствие объяснялось только тем фактом, что я до конца не осознавал случившегося.
   В каком-то уголке моего сознания, я все верил в то, что, раскрыв по утру глаза, я обнаружу себя в своей спальне, в нашем кемпинге, надо мною будут позванивать хрустальные шарики моей лампы, дверь откроется -- и войдет мам. На ней будет белый ствар, а волосы будут отливать золотом. Она положит мне руку на лоб и скажет: "тебе снился кошмар, жуткий кошмар, и это очень хорошо, что ты в него не поверил, это славно, ведь это был всего лишь сон". И я бы улыбался ей и бежал к комби говорить со Звеном, я бы послал сообщение Зоре, я бы написано ей, что я...
   Я проснулся, как всегда в пять утра, и понял с абсолютной ясностью ума, что все, что было во сне -- это прошлое, далекое, милое прошлое, и его у меня больше нет. Я осознал, что мама умерла, именно в тот день, как бы странно и страшно это не звучало. Я избавился ото всех моих иллюзий.
   Все. Проснись. Дурак! Идиот! Ты что еще не понял. Что все хорошее уже прошло, что все настоящее ты себе придумал, потому что боишься, да нет, просто умираешь от страха оттого, что в жизни больше нет смысла. Как ты смел обманывать самого себя столько времени! Как ты смел надеяться на то, что все происходящее -- это не правда, это просто кошмар какой-то и все. А ведь я жил именно этим. Неосознанно, я жил тем, что считал все происходящее чушью, нелепицей, ганстером из комби. Я все ждал, что вот я проснусь, что вот я открою глаза и...
   Я открыл глаза ровно в 5. 00 одиннадцатого июля и понял, что я нахожусь в комнате, которую я НЕНАВИЖУ, что я должен идти на стажировку, которую я НЕНАВИЖУ, я одет и пахну так, как я НЕНАВИЖУ, когда пахнет, и я НЕНАВИЖУ лютой ненавистью всю нюшную, грязную, плебейскую, смрадную землю. Я вспомнил, что с таким чувством, я должен буду вставать ровно в 5. 00 под пи-пи моего идентификатора еще 1725 дней моей жизни. Я должен буду идти по захламленной улице, влезать в потную "коровку" и лететь к рынку, где в лужах крови мясники разделывают туши и разрубают их на части. Столько "должен" и столько "ненавижу".
   Я захотел умереть. Вы поймите меня только. Это не эпотаж какой-то. Вот я, крутой парень, хочу умереть. Это боль! Вы просыпаетесь и явственно понимаете, что все, что вы любили -- в прошлом, а в даже не ценили это прошлое, вы даже не помните его, вы даже не старались запомнить его! А все оттого, что вы думали, что счастье будет вечно. А настоящее вам отвратительно, а изменить вы ничего не можете. А к тому же вы трус, чего там говорить, трус малодушный. Вот вы ненавидите ваше настоящее, а решиться избавиться от всего разом вы не в силах. Вы и на карнизе стояли, и вниз глядели, но только поняли, что не сделаете вы это никогда, потому что больше всего на свете вы любите самого себя, и даже боль ваша убить вас не в силах. А что, думаете, от этого легче? Лежать и понимать, что вставать не за чем, что тебя ничего не ждет, и никто тебе не рад. И некому тебя любить. Больно! Да больно же, Господи! Знаю, что все воздается за грехи наши, и мне за мои воздалось. Я только с благоговением поражаюсь тому, как Отец Наш верно знает, как наказывать нас и как прощать.
   Я не пошел на стажировку в то утро. Я встал с койки, подождал, пока стена выплюнет столик с завтраком, но есть не стал.
   Я никогда не был особенно сильным и мощным, но вдруг вцепился за стол и стал пробовать вытаскивать его из стены. Стол пищал, стол стонал, он огрызался, но 11-ое июля в жизни каждого человека случается лишь раз, и это был мой день. Я вырвал стол прямо с кусками известки и кирпичной массы. Двери открылись автоматически в 5. 30, и я выломал к черту эту дверь, что решила навязывать мне сове мнение.
   Это был мой день, и я делал все, что хотел. Выбежавший на шум комендант уже потянулся правой рукой за токовым генератором, но я с силой ударил столиком его по шее. Он упал, я пнул его ногой, он не шевелился. Показались испуганные люди, и они смотрели на меня с ужасом и... отвращением.
   -- Я всех вас ненавижу, -- я бросил им эту фразу и вышел вон.
   Я бросил столик, теперь у меня было два генератора: токовый и лазерный. Я еще не знал, что с делаю. Если бы я был в Хелисинке, я бы пошел прямиком к людям, бившим Петьку, и стрелял бы в упор. Потом я пошел бы к Максу, и мы с ним нашли бы людей, бивших его. Ему бы понравилось.
   Я шел по грязной улице, дышал через респиратор, чесал глаза, от лезущего в них дыма, но жалел только о том, что со мною рядом не было Макса. Это был мой день, мой день святого помешательства. И я был совсем один, и никто не мог быть рядом.
   Ветер понес с Балкан смерть. Над нами исчезли "коровки", даже спутниколеты перестали летать. Завизжали сирены на блоках -- 5-ыйуровень радиоактивной опасности. Вышедшие без респираторов люди гнулись пополам посередине улицы и заползали в подворотни и открытые кафешки. Вышедшие без глазиков, стояли как слепые, терли лица, но все равно ничего не видели. Поднялся ветер, он срывал с людей маски и плохо прикрепленные капюшоны. Забрызгал дождь, и первая же упавшая капля прожгла мне кожу. Я бросился под навес пивной и еле успел натянуть капюшон, как разразился ливень. Капли не брызгали, шкворчали. Потерявшаяся собака, обезумев, неслась по улице, а на ней дымилась шерсть. Собака ослепшая от ядовитого тумана, одуревшая от газов, свалилась возле пивной суча ногами. Из ее открытой пасти потекла пена, а уши начали дымиться.
   Капли падали и шкворчали смертью, а старушка из серой кафейной вдруг высунулась наружу и что есть мочи закричала: ангелы Господне, ангелы небесни, тое служи Божьи, то ангелы плачут слезами, то ангелы.
   Но то не были ангелы, а скорее демоны, сошедшие с ума демоны, что плевались на мир лютой смертью, что харкали в нас ненавистью и брызгали лютостью.
   -- То е ангелы небесни, оне летят до Божи и кропят нас водицею Божей.
   Если бы та старушка так не кричала, если бы капли не слишком жгли кожу, если бы не было 11-ого июля, вся моя жизнь была бы иной.
   Но ветер унес тучи, и страшный дождь ушел, ушел вглубь Турского района, чтобы собирать дань смерти там. Стало невыносимо дышать. Даже респираторы не помогали. Люди хватались за шею, за грудь, стаскивали с себя маски и падали на землю закатив глаза.
   Прямо передо мною вырос воздуходув. Огромная такая труба. Люди прижимались к металлу, надеясь выжать хоть каплю воздуха, но действовать надо было не так.
   -- В сторону, -- закричал я: эй вы, все в сторону. Сейчас будет много воздуха на всех.
   Генератор фыркнул и разродился потоком ионов. Шляпка с монетной прорезью взмыла вверх, аза ней, струей, вырвался кислород. Люди глотали его, как глотают воду в жару: жадно, прерывисто, безумно.
   Я пошел дальше. Мне выедало глаза, но это было не то, что могло меня остановить. Во мне было столько ненависти, сколько и предположить нельзя в душе заурядного Лунянина, всю жизнь учившегося быть равнодушным, сознательным и благородным. Но где была мамочка Луна, а где был я?
   Я сбивал шапки со всех воздуходувов в округе. Шапки с визгом взлетали вверх и торпедировали угрюмые стенки блоков. Люди подползали к бьющей струе кислорода и улыбались мне.
   На штуке десятой, у генератора вышел запал, и я отбросил его в сторону.
   Я прислонился к еще мокрой стене блока и съехал вниз. Моего лица коснулось что-то острое. Нищенка с длинными грязными ногтями присела рядом. Я только тогда рассмотрел ее лицо: а она могла бы быть красавицей. Она улыбалась мне и то и дело касалась моей головы рукой.
   -- Ты лунный мальчик, до? Ты лунный мальчик.
   Струи кислорода разрядили атмосферу, и опьяневшие люди собирались с силами чтобы идти.
   Вдруг стало тихо и хорошо. Поток кислорода иссяк, кое-кто из прохожих просто заснул на дороге, кто-то был слишком слаб. Мы слушали тишину и улыбались.
   Нищенка обхватила мою руку своими ладонями и прижалась к моем плечу головой.
   -- Ты лунный мальчик, я знаю, -- она зашепелявила что0то нежное, но вскоре заснула.
   Полицейский патруль так нас обоих и забрал. Ее за бродяжничество, меня...
   Когда мне зачитали обвинительный приговор, я ушам своим не поверил. Но на земле приговоры выносят быстро, и мне его объявили в 23. 15 того же дня, 11-ого июля. А 1-ое июля -- это был мой судный день, и меня нельзя было напугать тогда.
   -- Вы были найдены виновным в сознательном уклонении от стажировочных работ, в порче госимущества в блоке А-17, комната А-345, в нападении на официальное лицо, в незаконном присвоении и пользовании оружием, в нарушении порядка в спальных блоках, в растрате госимущества, в устроительстве массовых беспорядков, в подстрекательстве к бунту и в содействии лицам, скрывающимися от правосудия. На основании статей уголовного кодекса Объединенной Славянской коалиции 214-р, 316-а...
   В общем не дали 20 лет. Пять мне предстояло отсидеть в колонии строго режима, а 15 проработать в одном из радиоактивных секторов земли.
   11-ое июля закончилось. У меня в жизни не будет другого такого дня. Это было протрезвление, это было становление, это было мужание. Ноя уже не мог считать себя настоящим Лунянином. Где же выдержка, где хладнокровие, где спокойная соразмеренность?
   Все вернулось, но уже 12 июля.
   Что ж. В жизни каждого должно быть свое одиннадцатое число. Вопрос, сколько вы за него заплатите.
   & nbsp;
   Сначала били по почкам. Это мучительно, но терпимо. Потом принялись за легкие, это хуже, можно в крови задохнуться. Но хуже всего, когда бьют по голове. Особенно в нос. Нос -- это больнее всего. Даже еще не зажившая скула -- это лучше, а вот нос и лоб...
   Я поэтому плохо помню первые полгода тюрьмы. Меня постоянно били. Даже не знаю, как все мозги не вытрясли. Я даже стал кричать на пен-а-нюш, но связки вскоре сдали, и я больше хрипел.
   Резиновая дубинка. Вещь в себе. Чистый философский продукт. Совершенна как абсолютная истина. Вот где путь от тела к сознанию.
   Железный прут, кулак, ножка стула, приклад генератора -- это вещи относительные, та сказать, подсобные. А вот дубинка...
   Наверное, большую часть себя я изменил в тесном общении именно с ней. Если б меня такого тогда б и на Луну, со мной бы перестали общаться: злобный, вопящий, агрессивный...
   Это прошло. Я очень рад, что это прошло. В конце концов, я еще легко отделался. Мне правда сломали-таки нос, но я не знаю ни одного стажера Лунянина с целой носовой косточкой. Зубы можно и нарастить, чем я и занимался после тюрьмы. Хуже с почками.
   Но, если честно, мне еще очень, очень и еще раз очень повезло. Меня били не больше всех и то только первый год.
   А потом меня перевели из корпуса в одиночную камеру.
   Помню, глаз видел только один; второй оплыл очень и дергался. Я лежал на спине и боялся вздохнуть полной грудью: чуть что бронхи лопались и тут начиналось. Бронхит, казалось бы, пережить можно. Но как же это неприятно! Кашлять было больно, а потому лучше было не дышать. Вот. Обещал же самому себе не жаловаться. Но так хочется, чтоб кто-нибудь да пожалел. Не в том смысле, чтоб сказал бедненький там, больной весь. Не надо мне этого. Я хотел бы, чтоб кто-нибудь вот чтоб и судья тот, и полицейский тот вот так же... Это не призыв к анархии, тем более, что по природе я совсем не бунтарь Так, простите... захотелось написать об этом.
   Крысы бегали. Но крысы, так это между прочим, существа умные. Высохшее существо с прогрессирующим туберкулезом им не к чему. Сначала они меня еще нюхали, а потом даже воздух вблизи меня кажется вдыхать не стали. Так- шмыг под косяк двери -- и была готова. Они помогали мне. Иногда, то одна, то другая теряли хорошие куски пищи, украденные, видно, в пищевом отсеке. На Луне после этих строк со мною точно перестанет здороваться человек 10, но они имеют на это право. Я же имел право выжить.
   С потолка спасительно капало. Я иногда открывал рот и пытался поймать капли. Не было окошек и не было света, а я так и не привык к темноте. То ли опухшие веки тому виной, толи что, но я так и не разглядел очертаний своей камеры.
   Но однажды мне очень повезло: ко мне в камеру подсадили еще одного заключенного.
   -- Эрнст ЧЕ, -- он свалился мне на ноги, но решил все так представиться.
   -- А... А..., -- я хрипел, но выходило плохо.
   -- НЕ важно, буду звать тебя "приятель". Ни какой х. евой обиды, я надеюсь?
   Пен-а-нюш. Ведь чудная же вещь. Никогда не сравнится конечно с лу-русс, но вещь.
   -- Бл. ха-муха, какие темени тут, -- мужчина тыкался в стены и вздрагивал: бл. дские крысы. Ненавижу стерв. А! На х. й! какая разница!
   -- Приятель, я надеюсь тебе лучше? -- он касался моей руки, когда я просыпался и начинал тут же говорить: Бл. дские законы, знаешь, крещение типа, еб. ни матери. Пока не отобьют все селезенки, то на х.. не успокоятся.
   Я, ты знаешь, уже четвертый год здесь, так теперь ничего, бл. дские вертухай и не трогают. А в первый год в пи. ду отделывали. Таков был!
   -- Лу... ш... не... ш... -- у меня горло ко всему опухло, и я мог только мычать.
   -- А я с Питера, ты прикинь? С Питера и греюсь на бд. дских курортах Туркского сектора. А? Бл. ха-муха, осталось два годика. А там 15 лет общественных работ как-нибудь осилю. А ты, приятель, держись, будь молодцом. Я тут лицо твое пытался разглядеть, так они тебя еще и хр. новым красавцем выпустили: глаза целы, скулы на месте. Нос вот конечно... Ну да это ерунда.
   -- Он постукивал подушечкой пальца по мему телу и констатировал:
   -- -- Больно, х. ня, это желудок, он считай вообще не нужен. Тут ка? Больно? Хр. ново дело. Это почки. На земле, сам знаешь, без почек полная хана. Если еще и не отфильтрововаться... Нука.. а кости как? Ребро, еще ребро, бл. дский номер, ребра целы, а легкие отбиты. Это как же били то так? А, х. евы м. дилы, знаю, резиной били. Дубинкой. Хр. ново. Ювелиры. Старались.
   Знаешь, что плохо? Тубиком ты хр. новым можешь стать. Туберкулез у тебя, приятель, прет. У меня прививки, так меня это не х. я не волнует, а ты где был, когда всем уколы делали?
   Ты не дыши глубоко, и знаешь что... ты вот сейчас об этом не думай, но тебе кровь нужна. Бычью бы, да где же, на х. й, здесь бычья. Крысу надо поймать. Да ты погоди ворочаться. Я тебе говорю, все так лечатся. Только кровь надо выжить и подогреть, а то околеешь вообще. Тебе лет 20 то есть?
   -- е... е...
   -- Это может быть и "нет", и "есть". Ты оставляешь мне выбор -- значит будем ловить стерв.
   И я пил кровь. Опухоль вокруг горла сразу спала, и даже хрипов стало намного меньше.
   -- Ты, парень, слушайся меня. Я знаю, что говорю. Мне уже 54 года, и я всю бл. дскую жизнь уже изнюхал. Говорю: кровь пить, значит пить. Аж дыхалка то посвежела, а то мне горло твое не нравилось.
   Однажды, не знаю утром или вечером, я проснулся и понял, что могу говорить:
   -- Эрнст, Эрнст, спишь?
   -- Во как! Заговорил! Приятель, дела на поправку, да?
   -- Спасибо тебе. Я тебе очень благодарен.
   Он неожиданно схватил меня за голову и резко дернул мне волосы:
   -- Бл. ха муха! Бл. ха муха! Ты же Лунянин! Ты что сразу то не сказал?
   -- Это важно?
   -- Да ты не обижайся, я люблю Лунян, просто... просто..., -- тут он зашелся смехом.
   Он так долго, так искренне смеялся, что я начал вслед за ним подхихикивать.
   -- Ой, не могу, ой! Уморил! Из.. из... вини! Ой сил нет! Это ж надо! Я... Лунянина... крысой кормил! Ой, ну мне плохо! Держите меня! Старый пень! Лунянину и крысу скормил! Ой! Все умираю!
   Он вдруг стал серьезен. Я только потом понял, что это было признаком класса: менять стиль общения в зависимости от речевого партнера.
   -- Сразу хочу извиниться за мой пен-а-нюш. Так проще общаться в тюрьме, но я говорю и на лу-русс, нет проблем.
   -- Неважно, -- я попробовал присесть, но кровь потекла сквозь сжатые зубы, и я снова лег.
   -- Нет, важно. Это тяжело -- слышать пен-а-нюш и не быть в силах привыкнуть к нему.
   -- Я привыкаю.
   -- Нет, не стоит. ТЫ хорош тем, что ты Лунянин, а землянина, даже очень скверного, из тебя уже не выйдет.
   -- А как же вы? Вы говорите одинаково на лу-русс и на пен-а-нюш.
   -- Я другое дело. Я хистрограф. Знаешь, кто это такой?
   -- Всегда думал, что хистрографы живут в фешенебельных апартаментах и ходят за президентами.
   Эрнст подтянул под себя ноги. Чуть наклонил голову. Я не мог различить черт его лица. Крупные или они или изысканные? Седые ли у него волосы? Какого цвета у него глаза?
   -- Эта длинная история. Когда-то, да, когда-то я так и жил. Я работал на военную организацию, высчитывал вероятность ошибок и вычерчивал основную диалектическую линию. Ведь что, по сути, делают хистрографы? Анализируют события с философской платформы, развивают теории в диахронии, делают прогнозы. Не пыльная работа.
   -- У Эрнста был удивительный голос. Мягкий баритон. Веселый баритон. У мужчин аз 50 редко бывают такие голоса. Ломаются, трескаются, ржавеют, а его... трепетал.
   -- Как вы догадались, что я Лунянин?
   Бархатный смех, удивительный смех. Просто смех, даже слов к нему не надо.
   -- На земле редко услышишь фразы типа "я вам благодарен", "спасибо большое". И волосы... ты даже сейчас их завязываешь на затылке, хотя, наверное, руку больно поднять. Это признак. Это стиль.
   Мы просыпались в одно время и разговаривали. Больше было нечего делать. С утра и под вечер нам ставили две миски с едой, а иногда и поили, так, мутной, грязной водицей.
   -- У тебя есть прививка от тифа? -- Эрнст окунал палец в кружку и слизывал капельки с него.
   -- Нет... хотя... не знаю. Да зачем? На Луне это не к чему.
   -- Луна... я помню ее.
   -- Вы там были? Где? Когда?
   -- Нет, приятель, нет, я видел ее лишь в виртуальном мире, ноя помню ее так, как будто был там. Это нечто святое. Чистое и прекрасное.
   Я кажется всхлипнул. Многим позже я понял, что не все, что он тогда мне говорил, было правдой. Порой, он просто лгал. Но он лгал так умно, как другие никогда не говорят правду. Он знал, что мне сказать, как утешить. Все же он, да, пожалуй. Звен, были самыми умными людьми в моей жизни.
   -- Алеша, -- Эрнст сгибал и разгибал руки, пытаясь размяться: Алеша, не спрашиваю тебя, почему ты здесь, как ты оказался на Луне. Но мне интересно, как ты теперь чувствуешь себя.
   Я сначала не понял, что он хотел узнать:
   -- как я чувствую себя?
   -- Прости меня, я не должен об этом говорить, но ты можешь просто промолчать. Хорошо?
   -- Ладно.
   -- Как ты живешь теперь, когда вес, к чему ты привык -- в прошлом, а настоящее тебе отвратительно?
   Я вздрогнул. Он узнал меня лучше, чем я знал самого себя.
   Но Лунянина нельзя спрашивать о его личном, и я молчал.
   -- Извини, это было ошибкой. Я знал, что ошибусь еще до того, как задал тебе этот вопрос. Ты Лунянин, это надо уважать. Прости.
   Он не мог долго молчать. Наверное, это был его единственный недостаток. Если можно говорить об Эрнсте как о человеке с недостатками вообще.
   -- Ты по-прежнему чувствуешь это?
   -- Что?
   -- Тот день, когда ты понял, что не можешь больше подчиняться многочисленным земным "должен"? Тот день, когда ты все сделал по-своему?
   -- Откуда вы знаете, что этот день у меня был?
   -- Мой день был восьмым января. А твой?
   Я молчал. Даже Эрнсту тогда я не мог сказать про мое 11-ое июля.
   -- Хорошо, а ты еще чувствуешь "это"? Ты еще бунтарь?
   Я задумался. Да нет, ничего и не было. Был мой судный день земной жизни, но мне по-прежнему нет дела ни до одного нюшки и его проблем.
   -- Нет, этого больше нет. А у вас?
   Теперь он замолчал. Мы не сразу стали говорить с друг другом обо всем. По началу мы молчали, по началу наши мысли еще не смешивались. Ноя позволял ему заходить в свой разум, а он еще и обогащал его.
   -- ты интересуешься монгами?
   -- Спрашиваете, -- я уже мог сидеть, прислонившись спиной к липкой холодной стене и все меньше кашлял: Спрашиваете, я просто...
   Я еще не мог сказать ему, что просто сходил с ума по монгам, по их культуре, по их нравам.
   -- Я почему спросил, я ведь работал с ним.
   -- С монгами?
   -- Точнее с гумнами. ТЫ знаешь разницу?
   -- Спрашиваете! Однажды прямо на мне лежал гумн и истекал кожей, лимфой и всем остальным. А под сгустками крови проглядывало изувеченное лицо монга.
   -- Вот! Ты тоже заметил! Ведь монги необыкновенно гордятся собой, своим телом, своим разумом, совей технологией, а потом -- бац! И уродуют себя таким страшным образом. Вживляют волосы, хрящи, ногти, наслаивают кожу. Это мучительно, я это знаю. Но они это делают.
   -- А кем вы работали там? Неужели хистрографом?
   -- Именно, я пытался осмыслить это существо, гумна, понять его философию, осознать его сущность, узнать, как он мыслит.
   -- Здорово!
   -- Завидуешь?
   -- Нет, как вы могла подумать...
   -- А, старею... сам же учил молодых ребят на хистрографичесокм курсе, как нужно общаться с Лунянами: никаких личных вопросов, никакого любопытства и чувства юмора я тоже им советовал оставить для землян. Прости, я увлекся темой и забыл обо всем. Мне очень важно иметь собеседника, еще лучше, если ты будешь спорить со мною, не соглашаться.
   -- Спорить? Зачем?
   -- Ну как же! Закон отрицания отрицания! Я отрицаю одно положение и на смену приходит другое. Мне нужна спираль развития, а не гладенькая прямая стагнации.
   -- Извините, я должен вам сказать это, хотя меня и неприятно падать в ваших глазах. Я совсем не тот собеседник, что вам нужен. У меня был друг, Звен, Звенимир Семенович. Он собирался стать хистрографом. Вот этот ледяной шпат -- это его подарок. Так вот. Он был моим другом, он даже сказал мне, что собирается покончить с собой, и, что главное, он даже звал меня с собой, он доверял мне настолько, что хотел умереть со мною. Понимаете? Ближе человека трудно найти. Но он никогда, никогда не беседовал со мною. В том смысле, что мы не обсуждали с ним сложные проблемы бытия и всего такого. Я боюсь, я слишком примитивен для этого. Если я назову вам свои проценты по хистрографии и диалектике, вы даже не спросите меня впредь, нравится ли мне завтрак. Я слишком плох.
   -- Ерунда, -- Эрнст так энергично махнул рукой, что задел мое лицо: Это ерунда. Что ты говоришь такое? Проценты? Плевать я на них хотел, истинных педагогов, способных творить личность, единицы. Все остальные -- самодовольные лицемеры, врущие всем о своих способностях обучать. Перманганат калия. Повтори!
   Я не смог.
   -- Рабиндранад Тагор. Повтори! Абсединтальные трансценденталисты. Повтори!
   Я не смог.
   -- А теперь вот так сделаем. Скажи мне, скол ко пальцев у начальников тюрьмы.
   -- Что?
   -- Ты слышал, скажи мне, сколько у него пальцев?
   -- 11, на правой руке 6.
   -- Отлично, а скажи мне, ты ведь был в Косте, да?
   -- Да.
   -- Так вот сколько кубиков на коровках именно в Косте?
   -- Семь и маленькая шашечка вверху.
   -- Славно! Знаешь, что это доказывает?
   -- Что?
   Эрнст взмахнул руками и, так как у меня вообще была слабая реакция, а я еще и был ослаблен, я второй раз получил по носу.
   -- Извини. Но все это доказывает, что тебя надо было правильно учить. Представляю, все эти уроки дискуссии на Луне. Учитель говорит, кто-то еще говорит, так? А у тебя плохо развита слуховая память. Просто этот канал усвоения информации у тебя не столь эффективен, как другие. Вот и все. Надо было воздействовать на зрительную память и... ТЫ можешь мне сказать, о чем ты сейчас думаешь?
   -- Я... не знаю... не о чем, так... ерунда.
   -- Нет, это важно.
   -- Я стараюсь следить за вашими руками, чтобы мне снова не попало по носу.
   -- Вот! И тактильная чувствительность у тебя в норме. А вот судя по тому, что крысиную кровь ты пил не морщась, нюх и обоняние -- это не твой конек. Но из 5 возможных чувств, два -- осязание и зрение -- у тебя развиты вполне прилично. Это и есть твои задатки. Их можно развить в таланты.
   -- Как?
   -- Ну, любую новую информацию ты должен набирать по комби, извини за "должен". Так ты будешь видеть то, что печатаешь, и будешь осязать клавиатуру. Ведь, наверное, с тригонометрией у тебя было получше, чем с философией?
   -- Ну... возможно что...
   -- И главное -- чувствовать. Когда ты будешь запоминать что-нибудь важное, будешь пытаться что-нибудь понять, делай какое-нибудь механическое движение: стучи пальцем по столу, дергай себя за тейл, касайся кончика носа.
   -- Забавно.
   -- Не забавнее, чем воспринимать все ушами. Ты знаешь, что такое наш слуховой аппарат?
   -- Нет, если честно...
   -- Это, он взял мою руку и стал на ладони чертить мне пальцем схему: это воронка или локатор -- она ловит звуки, дальше горловина или проход. Затем барабанная перепонка -- это фильтр, если хочешь, потом улитка -- это орган принятия информации, от нее идут нервные волокна в мозг -- это линии передачи, кабель, элелька, так понятно? И вся информация идет в мозг, в свой отдел. Там ее кодируют, -- он забарабанил подушечками пальцев мне по ладони: мозг пытается понять, что же ты услышал и какую информацию ему передавать другим органам.
   -- Та просто?
   -- Все гениальное просто. Ухо -- это, по-моему мнению, вершина творения Природы. Это совершенство; его практически нельзя повторить. Вся технология: локационная, звуковая -- это грубые подделки, муляжи, ничто.
   Мы начали с уха. По сути, я начал заново учиться. Что есть мозг? Что такое нервное волокно? Зачем нужны вакуоли? Что такое ядро? Как происходит ядерный взрыв?
   Я долгое время считал себя неспособным понять простейшие вещи, и вдруг осознал, что многие из них были элементарны и сами укладывались в моей голове, после того, как Эрнст объяснял мне их, непрерывно меня тормоша, пиная, чуть ли не кусая. Я все понимал кожей, именно так. В кромешной тьме я не мог ничего видеть, но я мог осязать. И так я учился.
   Когда, в далеком детстве, дама Жанна рассказывала нам о неких таинственных стилистических приемах типа гиперболы, зюгмы и оксиморона, я и представить себе не мог, что простое постукивание деревянной ложкой по моему плечу поможет мне разобраться в стилистике языка намного быстрее, чем долгие зачитывания примеров из классики.
   -- Возьми ложку и верти е ев руках, и так думай. Любое механическое движение пальцев стимулирует кору твоего головного мозга. Сжимай и разжимай кулаки, хлопай в ладоши, что угодно. Тебе сразу будет легче думать.
   Процесс шел трудно. Мой мозг скрипел и нехотя учился думать.
   -- Самое простое и приятное -- это диалектика.
   -- Правда? -- мне вспомнились мои жалкие потуги в этой сфере, и я усмехнулся.
   -- Что ты смеешься?
   -- А вы видите мои губы? Я ваши нет. как у вас получается?
   -- Посидишь здесь еще два года и станешь капли на стенах считать. Хотя, я ведь слухач, то есть все на слух воспринимаю, цвета не запоминаю, долго обжигался и падал. А все почему? Совсем плохи дела были с осязанием и зрением были. Но я развивал свои чувства. Потихоньку, помаленьку. Я ведь не всегда буду тормошить тебя, чтоб ты усвоил разницу между звездой и планетой. Я лишь активизирую деятельность мозга, а потом мы подтянем твой слух.
   -- Та что с диалектикой?
   -- О! Это чудно. И это просто. Но ты не думай об этом. Осязание само придет к тебе. У меня так было с цветами. Однажды я проснулся и понял, что могу различать желтый и персиковый цвета. Вот ты можешь?
   -- Наверное.
   -- Землянин бы сказал "да", а ты сомневаешься. Существует закон единства и борьбы противоположностей. Что это значит? Мир стабилен лишь при условии, что в нем есть системы оппозиций. Два компонента, два ядра связаны единой системой правил. Белое -- не черное, черное -- не белое. Tertium non datum. Если вдруг исчезнет все белое, то мир потеряет гармонию. Тот есть, что есть гармония? Это единство ДВУХ начал, гармония -- это здоровая оппозиция. Любая монополия, любой догмат -- это слом гармонии. Все, что состоит из одного центра -- это неполноценность. Во всем должно быть два начала.
   -- А как же мужчины и женщины? В одном мужчине есть только один центр.
   -- О! Да у нас прогресс! Я пока не ожидал от тебя таких вопросов. А ты молодец! Продолжай в том же духе! Но ты пока судишь обо всем слишком узко, на все надо смотреть сверху, так виднее. Мужчина -- это один центр, а женщина -- это другой. Надо смотреть не на отдельного человека, а на человечество. Надо анализировать всю категорию. Категория -- человечество, оппозиция -- женщина, мужчина. А отдельный член оппозиции принадлежит либо к маркированным, сильным, либо к слабым ее членам. Два ядра находятся в оппозиции к друг другу, но, одновременно, они образуют единое целое. Вот окунемся в политику. Я не уважаю все это, но на грязи легче учиться.
   Мир во всем мире возможен только при условии гармоничной оппозиции супердержав. Это стабильность. Противоборство -- это укрепление мира. Как только одна из супердержав теряет власть, мир летит в тартарары. Гармония чахнет и умирает. Все.
   -- А почему? Почему одна страна, очень сильная, очень богатая не может поддерживать гармонию?
   -- Хороший вопрос. Мы плавно перейдем к отрицанию отрицания. Все наше развитие -- это спираль. Да, новая ступень развития -- это частичное повторение старого, но это и прогресс. Вот была супердержава Нац Германия. Слышал?
   Я слышал краем уха, но сказал, что да.
   -- так вот. Нац Германия. Укрепила экономику, подтянула промышленность, залатала дыры. А что дальше? Что же дальше? Как развиваться? Регресс, между прочим, это тоже развитие. Страна может впасть в разруху, может пойти по миру с протянутой рукой, но знаешь, это парадоксально, но это так, именно этим она себя и спасет. Регресс -- это спасение от гибели нации.
   -- Что остается супердержаве, если у нее нет конкурентов и причины для регресса не обнаруживаются? Начинается самое страшное. Мир отрицается войной. Война будет единственным, что останется этому незадачливому монополисту. Напомню, у него есть выбор: он может погрузиться в пучину внутреннего разброда, пережить нужды, но для этого нужно предвидение. А большинство политиков слишком прямолинейно.
   -- Количество перерастает в качество. Мощь должна материализоваваться.
   -- И что происходит дальше?
   -- С чем? С миром?
   -- Да хотя бы с этой супер-державой.
   -- Ну, что было с Нац Германией, Францией Наполеона, Америкой?
   -- С кем? Что такое Америка?
   -- Сейчас мы говорим Западники. А когда-то там, в Западном Полушарии, лежало мощное и властное государство.
   -- Что с ним сталось?
   -- То же, что и со всеми монополистами. Так вышло, что ее конкуренты регрессировали. Оставшись одна в колоде супердержав, она пошла извечным путем: количество перешло в качество, а мир отрицнулся войной. Я даже сделал из этого вывод. Хочешь послушать? Я назвал его С-3. Следствие из третьего закона диалектики. Оно гласит: супердержава монопольного характера, в случае необратимого прогресса, начинает мировую войну и проигрывает ее, возвращаясь к стабильному регрессу.
   -- Я боюсь, я не совсем...
   -- Это придет, это как у меня с цветами. Сначала я думал, что зеленый и салатовый -- это один цвет, но разница становится очевидной лишь при многократном ее проявлении. И ты потом все усвоишь. И как развивается мир, и как развиваемся мы.
   -- И можно заранее предсказать будущее?
   -- Не будь смешным. Звучишь как цыганская гадалка. Можно рассчитать формулу, но стабильность оппозиции, направление развития предсказать практически невозможно.
   -- Зачем же хистрографы?
   -- Мы просто готовим людей к осознанию будущего: лишь готовим.
   Однажды, я все же спросил его, как могло выйти так, что он оказался в тюрьме. Я не спросил у него, что ты сделал, кого ты убил, как ты предал свои идеалы? Я спросил, как так могло случиться, вот ив се.
   -- Я никого не убивал, нет. Я просто уничтожил свой труд, свою работу.
   -- О монгах?
   -- О гумнах.
   -- Она много значила?
   -- Она так много значила, что, если бы я опубликовал ее, то я бы нарушил всю космическую гармонию.
   -- Как так?
   -- Как так? -- он переспросил и вновь, неловко повернувшись, задел мой висок: Прости, я просто разволновался, вот и все. Я не в праве говорить с кем-либо об этом, я не в праве доверять мои мысли, хотя бы кому-нибудь. Я могу только сказать, что если бы мой труд увидел свет, то Земля бы погибла.
   -- Труд о гумнах, а погибла бы земля?
   -- Мы больше не будем об этом, хорошо? Никогда.
   Итак, мы определили два табу. Я никогда не заикался о его работе о гумнах; он никогда не спрашивал меня о моей матери. Никогда. Мы играли честно.
   -- О гумнах вообще можно?
   -- Да, -- Эрнст вытянул ноги и вздохнул: Мне разрешил комендант тюрьмы совершить часовую прогулку под солнцем, ведь я уже здесь четвертый год. Но я отказался. Я не хочу бросать тебя, я не хочу остаться один. Ходячих переводят в другой отсек, а мы с тобой сидячие. Но я не хочу уходить. Может после я уже и не смогу, но зато я могу говорить. Самое страшное -- это молчать, особенно, если по натуре ты слухач. И я могу говорить о гумнах. Ты, приятель, спорь со мной или задавай вопросы, я не могу долго говорить одни, пойдет?
   -- Ладно.
   -- Вот чтобы ты хотел узнать для начала?
   -- Я кое-что знаю, но мне так до конца и непонятно, зачем монги делают гумнов, по сути, зачем монги превращаются в гумнов.
   -- Одни люди, в общем, военные, считают, что у любого вопроса имеется один логический ответ, но это не так. Самое расхожее мнение -- это шпионаж. Якобы гумны проникают в человеческую среду, маскируются под людей с целью слежки за военными и промышленными секторами. Но это было бы слишком узко. Ты ведь знаешь о том, что гумны крадут людей?
   -- Это все эти жуткие байки с безглавыми трупами?
   -- Может это и жутко, но это всерьез. Я работал в одной военной организации, выстраивал философскую концепцию гумнов. И я видел человеческие трупы. Действительно, они копируют черты лица, -- так говорят другие.
   -- А что вы думаете об этом? Зачем гумнам головы?
   -- У меня есть на это свое мнение. Ноя не буду им делиться. Извини. Это не вопрос недоверия, просто так будет лучше.
   -- Хорошо, пусть так. Итак, гумны крадут людей, так? НО почему тогда ОСК и главы Евро не закрывают посольства монгов, почему с ними поддерживают отношения?
   -- Смотри сверху, копай глубже, приятель. Ты помнишь о С-3? Монополистская держава вынуждена либо регрессировать, либо навязывать войны. Убери монгов, и кто представит противовес землянам?
   -- Но разве нельзя жить мирно, жить в согласии с друг другом и не иметь образа врага?
   -- Вот. Это и есть лунный менталитет. Врагов нет, нет оппозиции, есть соразмерность и достоинство. НО Луна -- это лишь часть оппозиции, это не категория. Все человечество так существовать не может. Об этом не стоит спорить. Мы ведь о гумнах, да?
   -- Да. Я видел удивительного гумна, такого натурального... Это была женщина, ее звали Ин.
   -- Женщина? Это точно? Женщина-гумн -- это редкость. В большинстве своем, гумны- мужского пола. И тут вдруг самка.
   -- Она была... удивительная. Знаете, на нее нельзя было не обратить внимание. Такая яркая, такая самодостаточная. Я не знаю как вышло, что е засек луч крига.
   -- Она что, пыталась украсть тебя? Гумны практикуют похищение детей.
   -- Не знаю. Но все же, она была удивительная. Я вообще не чувствую к гумнам ненависти, я знаю, на земле это просто ругательное слово. НО мне их в чем-то жаль.
   -- Это из-за того, что ты Лунянин, ты терпелив. Твой день мщения -- загадка даже для меня. Хотя, всякий хотя бы раз устраивает в своей жизни судный день человечеству. Но кому мстишь ты? Ты не отвечаешь, пусть. Я ведь тоже кое о чем молчу, но ты в прав втом. Что в тебе нет ненависти.
   Знаешь, гумны -- это нищие монги, монги-каторжники, им просто не оставляют выбор. Монги таких либо уничтожают, либо преображают и отправляют на землю. Знаешь, многие сдаются сами, ведь у них нет будущего. Говорят, что некоторые гумны, отсидев на земле лет 5-6, могут вернуться обратно. Но ведь монгами они уже не станут. Дело не в том, что все их лицо будет усеяно шрамами от косметических операций, дело в том, что вся система жизнеобеспечения монгов, крайне чувствительная, крайне зыбкая изменится. По-другому будет работать желудок, органы пищеварения. Мертвая точка, их знаменитая мертвая точка, начинает плохо функционировать. Отсюда болезни, даже смерть. Словом, это самые несчастные существа во всем космосе.
   А однажды, в один особенно жаркий день, в день, когда даже подземные камеры наполнились удушливым водяным паром, в этот день он мне сказал:
   -- Я могу вернуть тебя к нормальной жизни. Я могу вытащить тебя из тюрьмы.
   Он говорил об этом так спокойно, так равнодушно, что поначалу я не предал его словам значение.
   -- Я здесь сам, -- он попытался выпрямиться, но вверху камеры было еще труднее дышать: я здесь сам только потому, что отказался сотрудничать с военными. Они полагали, что пара недель тюремного быта быстро настроит меня на компанейский лад. Тюрьма, и вправду, отхожее место. Но, если бы вопрос шел только о моем будущем, я бы попросился отсюда через час после доставки. Но это вопрос жизни и смерти всего человечества, всей земной расы -- и я не могу поступить иначе. Я выбрал тюрьму осознанно, и ни о чем не жалею. Но ты другое дело. Тебе нечего здесь делать.
   -- Вы... и в правду... могли бы...
   -- Даже странно, что это мысль пришла ко мне так поздно. Сколько времени прошло? Месяц, полгода, год? Я теряюсь в потоке времени.
   -- Мне кажется, что что-то около 7-8- месяцев.
   -- Может так, может. И вот странно, что мысль о твоем выздоровлении пришла ко мне только сейчас. Может, я просто эгоист и боялся потерять собеседника. Но шанс есть.
   -- Побег?
   -- Смешно ты все же малый. Глупо бежать. Некуда. Я могу направить на тебя ходатайственное письмо в ту организацию, где когда-то работал.
   -- К военным?
   -- А другого выхода нет. Я бы сделал все инкогнито. Просто, заплатив здесь кое-кому в тюрьме, мог бы запустить в интерземную комби сеть слух о талантливом хистрографе, томящимся в тюрьме.
   -- Я? Молодой талантливый хистрогораф? Да меня через сутки пришлют обратно. Я ведь простейших уравнений решить не могу.
   -- Не забывай о наших уроках, ты прогрессируешь.
   -- Да и как вы войдете в сеть, если мы не в камере ходоков, да и где взять деньги?
   -- У меня платиновые зубы, это раз, и у меня с вязи с начальником тюрьмы, это два.
   -- Зубы, да я бы не согласился ни за что...
   -- Я не буду тебя спрашивать, я просто сделаю так и все. Правила игры элементарны. Ты будешь делать вид, что размышляешь над гумнами, над их поведением. Я подскажу тебе пару вполне безобидных для развития космической истории идей, тебе этого хватит на первое время. А там сориентируешься, что к чему. Я скажу тебе, с кем связаться, тебе помогут.
   Потом мы, может с месяц, не говорили о моем выходе из тюрьмы вовсе. Я изучал материализм, механизм человеческого восприятия, закон Ома, принципы функционирования орбитальных станций, итальянский ренессанс и природу звуковых вол в условиях земной атмосферы. Надо сказать, получаемые мною знания были весьма схоластичны. Мы еще не закончили с таблицей Менделеева, а Эрнст, чертя у меня на ладони графики, объяснял мне строение молекулы этилового спирта. Я еще не усвоил цикл механики, а меня у же пичкали волново-корпускулярной теорией света. О литературе, искусств, живописи Эрнст говорить не любил. Его злили писатели, его раздражали художники.
   -- Они ведь видели к чему катится мир. Понимали, что ждет планету, но почти никто из них не осуждал сознание и накопление ядерного оружия. А когда у их детей стала слазить кожа после ядерного облучения, они плакали и сетовали на судьбу. Я считаю, что писать и рисовать надо с целью воспитания своих читателей и зрителей. А все эти цветочки-лепесточки не остановят новой ядерной войны.
   Мы говорили о хистрографии, о диалектике, о психологии, об истории.
   -- Я бы хотел быть рожденным в 15 веке, -- Эрнст всегда говорил о Ренессансе с какой-то особой ноткой, хотя все, что он говорил, и как он говорил, было для меня совершенно особенным.
   -- 15 век. Красота. Хочешь, запишешься в конквистадоры, хочешь рисуй, хочешь открывай театры и никаких волнений о будущем человечества. 15 веки был хорош тем, что им нельзя было испортить всю мировую историю. А ты? Что там у тебя с историей?
   -- Я? -- я думал только о Луне, только о мамочке-Луне.
   История земли. Я лишь слушал рассказы Эрнста. Я не решался его перебить, но мне не было интересно. Меня не волновала земля ни в одном из периодов ее развития. Хотя...
   -- А что там стой страной на Западе, что проиграла первую ядерную войну?
   -- О! Историю сделал великий хистрограф, Василий Кох.
   -- Это что, имя такое?
   -- У хистрографов нет имен, лишь прозвища, да указания школ. Кох -- это даже не кличка, а прозвище, что давали всем ученикам Питерской школы профессора Коха. Так вот Васька Коп был гений. Он просто взял и стер эту самую страну с лица земли.
   -- Что же он сделал?
   -- О! Это номер. Западники проиграли войну, но ты, конечно, понимаешь, что в ядерной войне вопрос о победителе принадлежит риторике... но все же. Что же сделал Васька? Он реши уничтожить память об этой стране. Самая жуткая и гениальная вещь, что когда-либо осуществлялась в истории. Он разработал систему, по которой о западниках все просто забыли.
   -- Как же так?
   -- А вот как. Во всех появляющихся учебниках, монографиях, научных брошюрах страну, проигравшую войну, называли Западной, а е жителей Западниками. Все, что указывалось об этой стране, так это то, что на ее территории введен постоянный карантин. Это совсем не так, далеко не так. Но всем жителям Евро и ОСК объявили, что в Западном полушарии есть Южный Колумбус, населенный хиспаниш и Северный Колумбус, лежащий в каранитне.
   Что касается изданий предыдущих лет, то понятно, что после войны мало что осталось. Все отстраивали и записывали заново. В интер-сети заложили новую информацию, как будто и страны в Северном Колумбусе никогда не было, а были какие-то западники, жившие то ли общинами, то ли группами. Для самых-самых избранных существуют особые папки, но во всех них стране даются разные имена и указываются разные данные.
   Ты понимаешь, Васька Кох придумал сделать так, чтобы сама память о Западниках стерлась, и это значит, что, если в Северном Колумбусе сейчас кто и живет, то это лишь тени людей, потому что самих людей стерли со страниц истории. Никто теперь не помнит названия стран, воевавших с ОСК и Евро. Всех азиатов собрали в общее ази, хотя в этом регионе проживают представители более 30 национальностей, а о Западниках и говорить нечего. Это жутко. Жутко. Вот представь, что когда-нибудь Луны не станет, и все забудут, что она когда-то была.
   -- Это кошмар какой-то!
   -- Гений, да? Васька Кох! Как жаль, что я родился до того, как он умер. Я хотел бы с ним пообщаться.
   Но прошел месяц, и вместе с обычными мисками нам положили медный жетон. Это значило, что на следующий день одного из нас повезут наверх, к начальству.
   -- Это за тобой, -- Эрнст положил мне жетон в руку и согнул мне пальцы: сегодня, значит, последний день.
   Мне даже жутко стало. Привыкнуть к человеку, научиться жить его мыслями, его идеями, впитывать его всего своим разумом.
   -- Я откажусь.
   -- Не дури. Ностальгия -- это синдром одиночества. Ты обретешь новых друзей, и все забудется.
   -- Вы ведь мой мозг, мое сознание, без вас я просто тело.
   -- С тебя хватит. Приятель. Я не хочу делать тебя слишком умным, а то еще бед натворишь.
   -- А на каком я сейчас уровне?
   -- У меня было два ученика. Они остались там, в организации. Тоже работают с гумнами. Один Паскаль. Паскаль Че, так правильнее говорить. Че -- это наша хистрографическая школа. Он умница, жуткий трудоголик. Но без вдохновения. Я не боюсь за него. Он будет работать, что-то там открывать и не поколеблет устоев мироздания. Атом расщепляют и ток открывают другие. Держись за него. В общем-то, он славный. Держись за него. Даже подружку постоянную имеет. Словом, все как все.
   Второй Акын. Странное имя, да? Он сам выбрал. Вообще-то, он ази, но такой странной национальности, из тех, кто всю жизнь жил в ОСК, но славянином по крови не считается. Говорит на, забыл уже, скольких языках. Карьерист. У него случаются всплески интеллекта, но у него мозг темный и червивый. Я это так определяю для себя. Он был нужен мне в работе, ясверял свои идеи по нем, как по камертону темного вдохновения. Но знаешь, он всего лишь из тех, кто нажимает на ядерную кнопку, а не тот, кто ее делает. Сторонись его, вдруг он решит, что ты ему помеха -- разделается в два счета. К тому же он Лунофоб.
   -- Это как?
   -- Не любит Лунян, какая-то темная история из его детства. Хотя, светлых историй у него и не бывает.
   -- А я?
   -- Ты... ты славный малый, приятель, одним словом. Знаешь, ты ведь из тех, кого не бьют, потому что сам не мечтаешь никому набить морду. Опять мой пен-а-нюш полез. Замечаешь? Значит, мое сознание уже готово проститься с тобой.
   -- Так что же я? Я чего-то стою?
   -- Ты про хистрографию? Я за тебя спокоен как ни за кого другого. Ты не полезешь к матери-природе резать ее ножом, а на вопрос, не интересуют ли вас проблемы расщепления изотопа урона, спросишь, а что это такое. И это верно. Главное, я прошу, не пытайся помочь землянам превзойти гумнов. Нужна стабильность, понимаешь?
   С утра двое дюжих охранников вывели меня под рук из камеры. Эрнст заставлял меня делать упражнения для мышц ног и спины, ноя не мог ходить все равно. Неожиданный солнечный свет зарезал мне зрение, и я временно ослеп. Сочились слезы, кожа лица дергалась, я ничего не видел. Я только чувствовал, что меня куда-то тащат, вволакивают и бросают.
   Молчание. Я даже не знал, что меня рассматривают. Многим позже я узнал. Что именно первые секунды предопределили мои судьбу. Меня сочли жалким, больным, выдохшимся человечком, которого запросто, если чуть-чуть отмыть и покормить, можно будет использовать в своих целях.
   -- Имя.
   -- Что?
   -- Первый и последний раз повторяю: имя.
   -- Мое в смысле?
   -- Идиот! Или чертовски испуган. Вы лунатики -- страшные сволочи и идиоты, но они послушны. Имя.
   Лунатика я ему запомнил и не простил.
   -- Я потомственный Лунянин, Алексей Кравец, сын дамы Елены Кравец и Олега Прудникова.
   -- Вот, уде лучше. Х. ево выглядишь, Кравец, и шепелявишь. Заболевания?
   -- Туберкулез.
   -- Кожные?
   -- Нет.
   -- Лепра-тесты делали?
   -- Видел доктора 3 месяца тому назад.
   -- Образование?
   -- Хистрограф.
   -- Школа?
   -- Алексей Кох.
   -- Я думал эти хр. новы убл. дки уже все на Марс перебрались, а они значит и на Луне. Проценты по диалектике?
   -- 92.
   -- В бумагах твоих отсутствует информация о твоем образовании. Чем объяснишь?
   -- Я прибыл под другой фамилией.
   -- У этого Коха всегда ребята были безголовые, точно, что творили, что делали... Нам стало известно, что у тебя есть исследование по когнитивному поведению гумнов.
   Я понятия не имел, что такое "когнитивное поведение", но ответил "да".
   -- И нам сказали, что ты даже речью гумнов занимался?
   -- Еще бы. Этим вот и занимался.
   Я ничего не видел, только свет и темные пятна. Я даже не мог сложить из пятен фигуры и понять, кого же вижу перед собой. Мое лицо изучали.
   У меня обычное лицо, не броское, не яркое, не отталкивающее и не запоминающееся. К тому же у меня был сломан нос.
   -- У тебя подходящее лицо, Алекс Кох. Я сразу определяю, хр. нов ли с. кин сын передо мною или еще чего. Ты чего еще, покпа не понят что именно. Но у тебя есть шанс.
   Мне не дали даже попрощаться с Эрнстом, выволокли в коридор, положили на пол и усыпили. Транспортировали меня как животное в с/х отсеке спутниколета, к тому же меня приковали к стойке. Я проснулся снова в полутемной комнате и, открыв глаза, смог наконец различить предметы вокруг меня.
   Фиолетовые. Темно-фиолетовые. Тонкая фигура. Черное. Черные перчатки. Узкие. Серое. Волосы пепельные. Короткие. Лицо... хорошее лицо, доброе, красивое.
   -- Привет. Я Паскаль Че.
   -- Алексей.
   -- Ты теперь Алекс Кох, так написано в твоих бумагах. Алексей было для начальства слишком длинно.
   -- Где я?
   -- Это госпиталь. В тебя прививок штук десять всадили. Завтра легкие будут высушивать от мокрот. В общем, лечат.
   -- Посмотреться во что-нибудь можно?
   -- Не стоит. Честно не стоит. У тебя кожа землистого цвета, кости лица сломаны, щеки ввалились, зубов нет и волосы поседевшие.
   -- Поседевшие?
   -- Белые совсем непигментированные.
   -- Это мой натуральный цвет. Я частично бел.
   -- Кто прости/
   -- Я не люблю слово "Альбинос".
   -- А на роговице у тебя есть пигментация. Бледно-голубая.
   -- Мне в детстве инъекцию сделали.
   -- Ты... ты не обижайся, ноя вынужден тебе это сказать, -- у него было красивое лицо, такие лица помещают в витражи в кафешках или в рекламные щиты. И он был действительно неплохим человеком. Всегда извинялся за то, что собирается сказать что-то неприятное: Извини, но поначалу, твой статус в организации еще не закреплен. Ты все еще каторжник. У тебя нет звания, нет полномочий. Я твой непосредственный начальник, и было бы лучше, если бы ты на людях называл меня гер-шуле, хорошо?
   -- Никогда не слышал такого звания.
   -- Это что-то среднее между лейтенантом и служивым. Служивый -- это техника, начинающие инженеры, солдаты, стажеры. Лейтенант -- это уже первое офицерское звание. Его очень трудно получить, легче расти дальше, а вот лейтенанта получить сложно. Все работники интеллектуальной сферы начинают с шуле, и, если повезет, лет через пять получают очередное звание.
   -- Значит, я даже не служивый.
   -- Начальство хочет понять, верна ли информация, пущенная вести о тебе, сможешь ли ты быть им полезен. Если так, то, возможно, с тебя снимут судимость, а это уже плюс.
   -- И когда же...
   -- Ты пока лечись. Тебе, кстати, повезло. О тебе сделали земной запрос и в организации нашелся человек, замолвивший о тебе словечко. Гер-полковник Йовович, слышал?
   -- Йовович, Драган Йовович, отец Зори... не ожидал.
   -- Он был переведен с Луны на землю пару лет тому назад, успел сделать карьеру, обжился, женился на землянке.
   -- Он ведь был женат.
   -- Не знаю. Он прибыл вдвоем с дочкой.
   -- У меня есть право посещений?
   -- Если ты поедешь со своим непосредственным начальником...
   -- Ты... ты мог бы? То есть, понятно, я должен говорить "вы", простите, но, если бы вы знали, как это важно для меня.
   -- Я бы предпочел "ты", все эти гер-шуле и "вы не могли бы" -- это для публики, я не хочу, чтоб ты подумал, что я отношусь к тебе недружественно. Знаешь, после подсушки легких, через недельку, я, наверное, смогу выхлопотать тебе часовые посещений Йововичей, при их согласии, конечно.
   А потом был мучительный массаж ног, боль от многочисленных инъекций, и сжигающая подсушка бронхов. Мне сказали, что туберкулез мне вылечили, но, по-моему, это были просто слова. А потом был частный разговор с Акыном. Гер-лейтенантом Акыном Че.
   -- Имя.
   -- Алекс Кох.
   -- Теперь у тебя выходит гораздо лучше, вес же эти заср. нцы-лунатики удивительно покладисты.
   Его лицо было... слово "странный" было уже употреблено столько раз при описании Акына... Пожалуй, черты его лица можно было бы назвать интересными. Темная смуглая кожа. Такого цвета пиво вечером: кирпичный, поджаристый цвет. Узкие глаза. Чуть поднятые к верху уголки глаз. Золотисто-карие, глубокие глаза с вкраплениями черных и каких-то зеленых точек. Тонкий плоский нос, изящные ноздри. Тонкие губы, выпирающие скулы. И все это подернуто выражением какой-то волчьей злобы. Он не улыбался, он склабился. И губы его вечно дрожали, то, то ли от волнения, то ли от скрытой ненависти ко всему.
   -- Я видел твои тесты, не плохо. Но в полученной нами информации говорится о чем-то особенным. В чем же твоя хр. нова особенность. Я хочу знать.
   -- Я занимался изучением речи гумнов.
   -- Надо добавлять, гер-лейтенант.
   -- Речь гумнов, гер-лейтенант.
   -- И каковы же соображения?
   -- Все в стадии теоретической разработки.
   -- Бл. дские штучки! Как еж мы узнаем, насколько ты хорош или насколько ты плох? Прикажешь верить на слово?
   -- Мне нужен практический опыт, вот и все.
   -- Гер-лейтенант.
   -- Что?
   -- Ты забыл добавить гер-лейтенант.
   -- Да, гер-лейтеннат.
   Он был чуть ниже меня, но почти также тонок. Затянутый в фиолетовую униформу, он выглядел подтянутые, энергичным, быстрым и жестоким... волком.
   -- У тебя будет опыт, пусть так, -- он натянул перчатки и вышел из госпитальной комнаты.
   Мне оставалось только ждать. А однажды Паскаль, аккуратный, как всегда красивый и броский, зашел ко мне с пакетом с одеждой.
   -- Не Бог весть что, сам понимаешь, но что смог... серая роба, серые грубые штаны, темные ботинки на гвоздях, белый берет.
   -- Берет зачем?
   -- Сегодня +45 градусов. Голову сожжешь до кровавых пузырей. Хорошо бы еще респиратор, ноя не достал.
   Это кстати было его чертой. Он мог пойти за диском, а вернуться с пачкой чистой бумаги. Был немного безответственен, может потому все еще и сидел в гер-шуле.
   -- Мы работаем в Люберцах, -- Паскаль натянул на лицо глазики и пытался поймать по ним "коровку": Ты увидишь, приличное место. Но здесь только работа. Вес пытаются жить подальше. Йововичи снимают дом в Крыму.
   Полчаса на спутниколете -- и мы в другом мире. Где же блоки? Где же эти мрачные, закупоренные блоки без окон с одной дверью? Где грязные улицы и пузатые воздуходувы? Где потные "коровки"? откуда на земле такая чистота, свежесть и... красота.
   Море... я впервые увидел море. Столько воды, это даже странно, это даже смешно. Столько воды в одном месте. И вода такая бурная, живая. Волны, я не знал, что такое волны, а теперь их увидел сам. Я даже не знал, что волны -- это та же вода, я вдруг представил, что волны -- это что-то красивое и живое, трепещущее.
   Чистенькие беленькие домики, почти как С-кемпинги, только более угловатые и открытые. Садики. Только большие, не такие как на Луне, а огромные, пугающие.
   Тень, я даже не ведал, что тень может быть сладкой. Может быть ароматной, нежной...
   -- Боже, это что?
   -- Нравится? -- Паскаль снял сюртук и обнажил сорочку-боди, такую же фиолетовую.
   -- Я не знал, что такое бывает...
   Воздух, он был совсем другой. Я вдыхал его и не обжигался, не чихал, не задыхался удушливой волной, я вдыхал его и... это не хорошо для Лунянина так говорить о земле, это любопытство, помешанное на симпатии. Я не могу любить землю, но отдельные ее участки...
   Запах. Такой тонкий запах. Что это? Э совсем не знаю природу этого аромата. Да ведь это первый аромат в моей жизни! На Луне нет запахов, Луна слишком благородна, чтобы пахнуть, но ароматы... я никогда не признавался в этом, но я сходил с ума по этим неведанным запахам. Так сладко.
   Что со мною? Голова кружится. Это солнце. А с солнцем что? Это даже и не солнце. Я знаю его, оно грубое, режущее, пугающее. У меня солнечный удар? Нет. У меня подскочило давление? Нет. Мне просто хорошо.
   -- Это розы.
   -- Что?
   -- Это цветы. Вон те, красные и белые, желтые и персиковые. Ты отличаешь желтый от персикового?
   Так спрашивал меня Эрнст, и об этом спросил Паскаль.
   -- Да. А почему?
   -- Я слухач и нюхач, ты хистрограф, сам знаешь что это такое. Я не могу насладиться видом. А ты?
   -- Я осязатель. Могу цвет даже на ощупь определить.
   -- Не плохо.
   -- Но запах... почему они так пахнут? Зачем?
   -- Разве обязательно должно быть "зачем"? -- Паскаль улыбался и срывал розы с клумбы у дороги. Возьми, ты подаришь ей.
   -- Откуда ты знаешь, что...
   -- Что она это ОНА?
   -- Да.
   -- У меня есть подружка, и у нас есть сын. И я люблю ее.
   Я взял розы, они пахли, они были дивно свежи.
   -- в плане цвета, наверное, не очень, но ей понравится, -- Паскаль добавил еще два цветка: Иди, их дом 16Б. Я подожду тебя здесь. У тебя есть час.
   Белый дом, белая лестница, розовые скамейки.
   Система идентификации. Я прижал ладонь к стеклу.
   -- Вас назначено? -- поинтересовался бездушный голос автомата.
   -- Мое имя Алексей Кравец, я просил о часовой встрече.
   Ждать. Ждать долго. Я всегда умел ждать, но у меня был лишь час.
   Меня и входную дверь разделяло метров пять пространства, огороженного медной проволокой. Я представлял себе, как смотрелся издали. Дверь открылась.
   Она вышла на крыльцо в голубом платье по колено. В руке у нее был пульт от системы идентификации. Она всегда была близорука и не могла различить черты моего лица. Она спускалась. Медленно. Медленно.
   Темные волосы, по плечи, прямые. Я скучал по ее волосам. Тонкое лицо, огромные карие глаза. Я скучал по ее глазам. Тонкий курносый нос, тонкие губы. Я скучал по ее волосам. Тонкое лицо, огромные карие глаза. Я скучал по ее глазам. Тонкий курносый нос, тонкие губы. Я скучал по ее губам, я хотел ее губы. Зоря...
   Она разглядела меня. Левой рукой она закрыла себе рот, чтобы не закричать. Потом убрала руку. Нажала кнопку пульта.
   -- Кравец... Неужели это ты? Какой ужас! На что ты похож?
   Она осмотрела мое осунувшееся лицо, беззубый рот, разбитый нос, чахлое тело.
   -- Нет, это правда ты? Что же с людьми делает жизнь!
   Она повернулась и ушла. Целый час я сидел в гостиной с ее отцом, кстати, приятным человеком, и второй женой, дамой... хотя, она не была дамой. Просто Софья. Ей было чуть больше чем мне.
   -- Дама Роза, к сожалению, не перенесла переезда, мы похоронили ее на Земле-27, -- Йовович не выглядел опечаленным, он выглядел успокоенным: мир праху ее.
   -- Мир праху, -- я мял в руках берет и прятал глаза.
   -- Как же вы оказались на Земле, Алеша? Вы и на земле? Простите, что спрашиваю вас, но все это выглядит... тюрьма... заключение...
   -- Все произошло как-то слишком само собой, -- 0 я упорно смотрел в пол и не глядел на Драгана, почему-то не хотелось: так вышло.
   -- Алеша, я уверен, что все произошедшее, это... это случай, глупость. Я буду ходатайствовать, чтобы с вас сняли судимость.
   -- Спасибо.
   -- А в организации вам понравится. Платят прилично, работа приятная... вы заезжайте к нам. Мы будем рады.
   Через час я должен был вернуться. "Должен", я стал жить по правилам "должен -- приказано", Лунянин, потомственный Лунянин...
   Но не это было даже главным. За час ОНА так и не спустилась вниз. "Какой ужас! На что ты похож! ". На что же я похож.
   Зоренька, я просто устал бороться с землей, я устроил свой судный день, и меня немного побили. Но неужели это так важно? Зубы можно нарастить, кости вставить, раны залечить, набрать десяток килограммов, наконец. Разве можно обращать на это внимание? Хотя, пожалуй, она просто тогда еще меня не простила. У меня был еще лунный долг, вот и все.
   -- Ничего, это была лишь первая встреча, -- Паскаль застегивал сюртук и приглаживал волосы: Пока не делай выводов. Ты же хистрограф, ты знаешь, что результат -- есть следствие, а следствия многообразны.. Все может наладиться.
   Мой первый гумн. В общем-то, им была Ин. Броская, яркая Ин. Незабвенная Ин. Но моим первым гумном, с которым я стал работать в организации, был Л-14. У гумнов не было имен, по крайней мере, они не называли свои родные имена, а других им не давали. Ранг сектора и номер. Вот и все.
   Темный коридор. Поворот налево, еще раз налево, резко вверх по винтовой лестнице. Охранник. Досмотр. Коридор налево. Все время налево. Направо лишь раз, когда сдаешь отпечатки пальцев и делаешь пометку в комби на электронном листе. Потом снова чехарда левых поворотов. Лифт. Уровень Л. Это секретный уровень, но не самый-самый. Есть уровни М, Н и О. Даже думать о том, что там, на уровне Л запрещено.
   Охрана, обыск, открывается бокс. Мой 14. Мой гумн страшно изуродован. Его сильно задел криг, и на его лице кое-где висела обугленная кожа, а кое-где торчала сожженная синяя масса. Ему не вырезали мертвую точку, но сломали конечности. Первый раз, он даже не поднял на меня глаза. Ему было лет 40, по крайней мере, столько было его человеческой маске. Монги живут дольше, и по монговским меркам, ему было оборотов 30, не больше. Где-то полтора года человеческой жизни могут быть приравнены к одному одному обороту монговского существования.
   Три раза на неделе мне было положено частное общение с гумном, а три остальные дни хистрографы, лингвисты, психологи, биологи -- все в группе обсуждали увиденное, наблюдали за общение гумном, которых, с этой целью, свозили в один бокс.
   Мой первый гумн. Он не смотрел на меня, он не разговаривал со мной. У всех гумнов удивительные голоса, биологи объясняют это особенностями связок. Но первого слова от своего гумна я дождался только через неделю визитов.
   -- Почему ты говоришь мне "вы"? -- гумн поднял на меня глаза и задал вопрос.
   Никто не позаботился о том, чтобы снять с него остатки искусственной кожи, и он выглядел... Он иногда пугал меня, как пугал, должно быть, он сам себя.
   -- Я... я даже не знаю. По инструкции надо говорить... Я не помню, что нужно... я читал ее, даже расписывался о прочитанном, ноя сейчас не помню. Вам не нравится?
   -- Кого интересует, что мне нравится?
   -- Да... мне интересно.
   -- Ты забавный.
   -- Что?
   У монга из-под кожи торчал обугленный хрящ носа, и из него что-то капало. Губы сожгло, а зубы остались. Правда, не все. Волосы сгорели, остался только какой-то пух на затылке. Вот и все.
   -- Вам больно?
   Он отвернулся. Нам обоим, пожалуй, было нечего делать с друг другом. Я не знал, зачем мне сидеть напротив изуродованного гумна часами и задавать ему вопросы. Он не понимал, зачем я все это делаю.
   -- Может, покончим с этим? -- гумн выкатил на меня свои вылезшие из орбит глаза и заморгал дырявыми остатками век: что ты хочешь от меня?
   -- Я? У меня чуть не вырвалось слово "ничего2, ноя во время вспсомнил о том, что все боксы прослушиваются и проглядываются.
   Что же я от него хотел? Трудный вопрос. От меня хотели, чтобы я понял что-то в этом сложном организме -- гумне. Но что же в нем поймешь, если он даже на мои вопросы отвечал нехотя и невпопад. Он просто не слушал!
   -- Организация облегчила бы вашу участь, если бы вы согласились пойти на контакт.
   -- Контакт? -- гумн пялился на меня сероватыми белками и делал рожи: контакт? Есть контакт. Это такая система? Да?
   -- Я понимаю вас, вы разочарованы, нов вашей жизни еще может быть смысл. Помогите нам изучить ваш язык, и ваша доля...
   -- Я не разбираюсь в математике. Гумнам это не к чему. Я знаю вокабуляр, интонацию евро и русского, но я не знаю, откуда это у меня. Меня продержали 2 оборота на спецстанции, и там из меня сделали это. Я больше ничего не знаю.
   -- Язык... ваш язык. Обучите нас его структуре, разъяснение фонетический строй...
   -- Да не знаю я, как меня криг засек. Так вышло, вот и все. У меня и прикрытия то не было. Сказали: иди и работай, вот такие дела.
   Какое понятное и одновременно загадочное существо -- гумн. Вроде бы, мы все о них знаем, а что-то не связывается, не согласуется с друг другом. Их речь. Ничего не поймешь. Бормочут, бормочут. Фонологи организации даже спят в боксах с гумнами, а вес без толку. Ничего не понимают.
   -- Паскаль, это вообще реально понять, что лепечут эти гумны?
   -- Как сказать. Они ведь не помогают нам. Стойкие парни, на боль не реагируют, ждут смерти... М никто, ни единый гумн не хочет помочь. Как уж тут поймешь их. У тебя дела как продвигаются?
   -- Никак, он меня ненавидит.
   -- Гумн то? Возьми другого, помоложе. Вот Л-15, еще ничейный, посмотришь?
   Л-15 был почти такой же как Л-14, но это был... это была самка. Редкий случай. Самка. Но, в отличии, от самцов, самки плохо разговаривали, быстро уставали. Специфичность системы оплодотворения гумнов, как, в принципе, и монгов такова, что самка сама может контролировать процесс зачатия. Если самка не желает беременности, зачатия не произойдет. Кроме того, в практически любой момент во время самой беременности, самка также особым усилием мышц, может вытолкнуть из себя плод, и разрешиться от бремени.
   В таких условиях вопрос об искусственном осеменении отпадал сам собой, и самки переставали представлять из себя предмет особого интереса.
   Самой держали отдельно от самцов, а это еще больше осложняло дело, в присутствии самцов женские особи хоть немного становились похожими на живые существа.
   Женщиной она была обычной. С ее лица почти не сошла кожа, только лоб, в районе мертвой точки, обгорел. Темные волосы, смуглая кожа.
   Ее осмотр я проводил в обществе самого гер-лейтенанта Акына Че.
   Узкие волчьи глаза пугали гумна:
   -- Как баба -- полняа хр. новина. отчего они всегда делают баб на одно лицо, да еще и таких уродских?
   -- Она просто больна, -- я осматривал тело гумна, находя в нем какое-то беспокойство.
   -- Они все больны, бл. дские с. ки, с самками одни хлопоты, дохнут как мухи.
   Акын подошел к Икс-8. Икс-8 -- это такой шкафчик, висящий на стенке в каждом блоке гумна. В комплект аппаратуры входит автозарядный пистолет, резиновая дубинка и токовый генератор. Акыну нравились генераторы. Ему не нравилось касаться гумнов, он мучил их на расстоянии.
   Токовой заряд прошел через лоб гумна. Тело задергалось, кисти рук скрутило, гумна стошнило.
   -- Вещь, учись, Алекс, бить надо неизменно в мертвую точку. Эффект суперположительный. Направляй всегда в физиономию с. ке, сразу научишь уважать себя.
   -- Я уже понял, что боль -- это не стимул для гумнов.
   -- Гер-лейтенант.
   -- Что?
   -- Еще раз забудешь добавить к фразе гер-лейтенант, посажу в карцер, понял?
   -- И все же, гер-лейтенант, она же...
   -- Бабу пожалел? А ты знаешь, что это бл. дь своими руками прикончила четверых землян, отрезала тем головы и потрошила тела в подвальчике, где мы ее и застукали. Она клала в одну банку человеческие глаза, в другую зубы, в третью банку -- языки. Она препарировала человеческие головы, тварь еб. ная, а сейчас ее с. ку мне жалеть?
   Он бил ее током часа по два. Эффект был невелик. Гумна тошнило, выворачивало, но... А собственно, что он от не хотел? Никто из гумнов не шел на явное сотрудничество, так, мелочевка, мол, в мозг им вставляли электроды и хранилища памяти, а в соответствующие отделы коры вживляли еще одни электроды, отвечающие за посыл нервных импульсов к органам и коже. Но вес это стало очевидным при простом вскрытии гумнов.
   Вскрытие. Я смог присутствовать лишь первые несколько секунд. Даже не психика моя противилась этому, а все тело. У меня покраснела кожа, и выступили волдыри.
   -- Это аллергия, холерического типа, -- Паскаль оглядывал мои раны и качал головой: говоря проще, у тебя крапивница. Это вроде ожога, только вызывается он не внешними, а внутренними факторами. Ты не можешь видеть кровь, органы и все...
   Я даже не смог дослушать его.
   Я сидел везде операционного блока, прислоняясь затылком к холодной стене, и мечтал вернуться обратно в тюрьму. Там было тихо, спокойно, сыро и никаких вскрытий.
   -- Научись думать о гумнах, как о растениях, -- молодая женщина с ярко-рыжими волосами опустилась на сидение возле меня: Ты полагаешь, гумн -- это живое существо, и его нельзя мучить, а ты думай, что гумн -- это дерево, и ты просто отрезаешь ему корни.
   Это было еще хуже, чем бить током самку монга. Я смотрел в лицо этой молодой, красивой женщине и не верил в то, что мягкое женское естество может формировать такое леденящее безразличие.
   -- Они живые, и они не растения какие-нибудь, у них такой же мозг, как и у нас, такое же желание жить, любить...
   -- Я Мимоза Ичиварес, а ты кто?
   Внезапно из волос женщины выползла маленькая черная букашка, вжикнула, и выбившаяся было прядь волос прижалась к букашке.
   -- Это электронные жучки. Ты что никогда не видел? Это же писк моды! Я запрограммировала прическу, и они держат ее.
   -- И что они вот так чуть что ползают по голове?
   -- Ну, если выбьется прядь...
   Я вскочил и убежал прочь.
   & nbsp;
   Л-15. Я сразу почувствовал, что что-то в ней было не так. Сложно определить с первого взгляда, что именно. Какая-то скованность, рефлексия на вес происходящее, нервозность... Она смотрела на меня испуганными черными глазами, и мне было стыдно.
   Чтобы убить чувство набегающего стыда, я просматривал фото-истории из ее личного дела. Отрезанные человеческие головы, банки со спиртом.
   Зачем они режут головы? И все эти спиртовые растворы? Что им надо? Зачем в таких количествах?
   Эрнст наверняка знал, но так боялся ответа, что предпочел умирать в сырой камере турской тюрьмы. Что же вам, гумнам, надо? Что вы ищите?
   Я думал б этом, пытался чертить хистрографические графики... а еще я думал об Л-15.
   А потом меня как током ударило. Я вспомнил, когда я видел ту же скованность движений, то же смущение, ту же слепую робость, что покрывала всю самку гумна. Я сначала не верил своей догадке. Даже смешно как-то было... вот... тоже мне, открыл дело...
   А потом я узнал, что на встрече гумнов, им устраивали такие несколько раз в неделю, Л-15 пытались убить. Такие же гумны, как и она. Все тогда страшно разволновались. Еще бы, никто не мог понять почему. А я сам не знаю, как догадался, я наверное, просто движения сами запомнил, эту напряженность, висящую рядом, эту скованность... я все же осязатель, и я помню десятки нюансов того, как может ощущаться молчание, страх и боль.
   Л-14 был как всегда непроницаем.
   -- Л-15 пытались убить, за что?
   В ответ -- отсутствующий взгляд.
   -- Гумны пытались заушить ее, не так ли? Что же это, страх? Только перед чем? Вы боитесь, что самку легче вызвать на откровенный разговор, она слаба психически. Что с ней не так?
   -- Л-14 молчал.
   А однажды, в день, когда мои предположения об Л-15, еще раз подтвердились, Л-14 спросил меня:
   -- Что тебя интересует больше всего в жизни? Власть, деньги, женщины? Что для тебя ценно?
   Странный вопрос. Зачем мне земная власть, земные деньги и земные... Вот уж где и в правду даму не найдешь, так это на Земле. Заниматься сексом прямо на операционном столе, где до этого разрезали умершего гумна! Закрываться в лифтах, в будках охранников.. Шлю!
   -- Мне ничего такого не нужно, о вот пару намеков на речь гумнов не помешало бы.
   -- Мне нужен лист бумаги.
   Я дал ему.
   -- Ты прочтешь это из моих рук, а потом я уничтожь его, -- гумн выводил корявые палочки, неровные буквы. Я даже с трудом понял смысл написанного.
   УВИ Л-15 И ПОЛУЧИ ЧТО ХОЧЕШ.
   -- Если ты озвучишь хоть слово, не получишь ничего, -- лист тут же исчез в его рте. Он просто сживал его и проглотил.
   -- Зачем?
   Гумн молчал.
   -- Вы полагаете, вы можете играть со мною в игры?
   -- Это не игра, а сделка. Это бизнес. Старые счеты.
   Я долго думал, писать ли мне рапорт. Нет, не о том, что Л-14 предложил мне убить Л-15 взамен, быть может, на информацию. Нет, я думал, написать ли о том, что я знал о Л-15. Я не стал. Я вспомнил Эрнста.
   "Ты славный малый, -- говорил он мне: ты не испортишь истории мироздания". Я был так слеп как хистрограф, что не мог сказать точно, повлияет ли мое открытие на будущее. Это было даже и не открытие, а констатация факта. Но этому факту было бы лучше не появляться на свет.
   Через неделю Л-14 попросил пригласить Акына. Я не знаю, о чем шла речь, но знал, что у Акына то же был свой лист.
   На следующий день Л015 не стало. Я потом решил, что так оно лучше, для всех; но почему-то мысль о том, что я не торговал ей, была спасительной.
   Я не торговал ею живой. Ноя торговал ею мертвой. С помощью Паскаля, я добился еще одной встречи с Л-14, которого, после известного события, вдруг перевели на более секретный уровень М.
   Л-14 молчал. Кажется, он еще к тому же и усмехался. Причем надо мною.
   Я положил перед ним два листа бумаги.
   Первый лист я прикрыл вторым.
   -- Читай, и не смей озвучивать, -- приказал ему я.
   Его губы зашевелились, он читал, он усмехался.
   -- Моя рекомендация тебя к гер-Акыну? А зачем ты нам нужен? На уровне Л тебе и делать то было нечего, а уж на уровне М то и подавно. Тебя следует вернуть в тюрьму, туда, откуда тебя привезли, а моя рекомендация...
   Я открыл ему второй лист. Губы зашевелились. Он читал. Но теперь он не усмехался.
   -- Она рассказала тебе об этом?
   -- Неважно как, важно что.
   -- Теперь уже поздно.
   -- Рискни.
   Он думал, долго думал. Он теперь не решался говорить вслух.
   -- А теперь съешь второй лист и подпиши мою рекомендацию, -- я протянул ему маркер, и гумн взял его.
   -- Она все же проболталась, стерва.
   Начальству ничего не оставалось делать. Л-14, неожиданно согласившийся на крупномасштабное сотрудничество, попросил сделать его ревизором... меня. А у ревизоров должно быть звание. Так я стал служивый Алекс Кох. Так я попал на уровень М. Но вот я сейчас думаю, не лучше ли мне было рассказать сразу об Л-15 всю правду, может тогда, я бы не сделал то, что, перейдя на уровень М, был обречен сделать.
   Л-15. Какая смелость, какая отвага. Она так хотела, чтобы... что даже решилась жить, а ее убили. Но в принципе, я до сих пор не уверен на 100%, что был прав. Может Л-14 не рискнул разрешить мне сделать анализ клеток Л-15 на ДНК по другой причине. Но все же, такая знакомая сдержанность, тайное умиротворение и тайна... Л-14 был мужчиной, а потому и предал, ведь это была очень личная, женская тайна. Вот так.
   & nbsp;
   ЕЕ окно второе слева на втором этаже. Я стою у ограды, держусь за холодный поручень перил. Как глупо... Глупо вот так, под окном. Глупо не зайти внутрь, пусть даже мне навстречу выйдет лишь ее отец. Но все же глупо вот так просто, под окном...
   Я и тогда понимал, что глупо, но все равно летел к ней; к тени ее летел, к силуэту ее в окне. А она меня не ждала, не искала, не встречала. От дамы нельзя требовать признания наших чувств, дама имеет право просто не замечать их. Но как же это...
   Мечтать о ее волосах, теплых, пушистых, темных. Шея, я люблю ее ямочку у самых волос. Такая круглая, мягкая. Запах кожи... Мне особенно была нужна ее ласка тогда, когда я был совсем один, и никто не говорил мне "привет", когда в спину бросали "хр. нов лунатик", и никто н зевал меня пить спирт в компанию. Дело не в том, что я чего-то ждал от нюшных землян, нет, я просто хотел коснуться ее и обмануть себя воспоминаниями лунной жизни.
   Я видел ее еще пару раз за первый год работы в организации. Она знала, что я стою чуть вдали за красивым платаном и жду... Чего я ждал? Жеста, улыбки, взгляда, разрешения. Но она не замечала меня, делал вид. Она шла до станции спутниколетов пешком и никогда не оборачивалась. Я знал каждую линию ее спины, каждую складку ее дождевика. Я знал, как морщатся на коленях при ходьбе ее брюки, и как смешно цокуют треугольные каблуки ее ботинок. Но она так ни разу и не оглянулась. Я провожал ее взглядом, мыслью, желанием... Позже, она говорила, что не могла мне простить пощечину, он она даже не разу не обернулась, не повернула головы даже для того, чтобы презрительно окинуть меня с ног до головы. Пусть так. Значит, так она решила; значит, так ей желалось.
   В организации сне присвоили звание служивого, облачили в темно-фиолетовую форму и вживили в ладонь микро-проводки для оперативного входа в виртуальное пространство и для обеспечения доступа к компьютерным сетям организации.
   Форму я одевал лишь по средам, тогда у нас были общие собрания хистрографов, а так я носил синие и бежевые комбинезоны. Так как-то было ленче, приятнее, чем мараться фиолетовым.
   -- Что грустишь? -- высокая пышногрудая девушка села аз мой столик в пищевом блоке. По лбу ее медленно полз электронный жучок, сбивая в прическу выбившуюся челку.
   Я не вспомнил как ее зовут, и она не была дамой, так что...
   -- Ты что-то хотела?
   -- Я хотела сесть рядом. Я Мими, Мимоза, помнишь, мы знакомились?
   Я не был против, я не был за; мне было абсолютно все равно. Я даже ничего ей не ответил.
   -- А тебя прикрепили ко мне, между прочим, -- жучок на ее лбу справился с задачей и заполз в волосы: я твой гумнолог. Вообще-то я френолог, но я учила и общее строение и все такое...
   Она что-то долго рассказывала, а я почему-то смотрел ан ее тело, статное такое, круглое. Земляне от таких просто пыхтят. Но по лунным меркам она была чересчур нюшна. Слишком много плоти, слишком мало тонкости. Все эти наикруглейшие бедра и выпирающие груди, и шея такая белая и длинна, и руки такие выпуклые.
   -- Так ты придешь, -- она положила мне руку на ладонь, и я вздрогнул.
   -- Что?
   -- Я говорю, придешь, посмотришь образцы?
   -- А что надо?
   Она достала электронную визитку-пищалку. Мне нравятся такие, знаете те, что писклявым голосом сообщают, куда вам ехать и чуть что вопят благим голосом, если вы, не дай случиться, сели не на тот рейсовый спутниколет.
   -- Я по сети боюсь передавать, знаешь на уровне М и то утечки бывают, так что заедь ко мне, а там разберемся.
   Мимоза жила не в коробке-блоке как я или Паскаль, а в крошечном домике в Крыму. Это очень дорого, так дорого, что всякие вопросы о том, дама ли Мими, сразу отпадали.
   -- Милый Дом.
   -- Как лунный, да? -- она была в персиковым халате, и выглядела она еще круглее, чем в казенной униформе.
   -- Ты извини, я только что из водянки, вот, еще мокрая, -- этого можно было и не говорить, т. к. по бурной деятельности жучков в ее волосах, можно было догадаться обо всем и так.
   -- Ты всегда с ними?
   -- С чем?
   -- Ну, с жучками этими.
   -- Так это удобно! Я задаю программу и мне и причесываться не надо. Десяток жучков -- и прическа за десять минут. Красота?
   Я сел в надувной пуф и утонул в его мягкости. Он отчего-то напоминал Мими. Такой же податливый, мягкий, берущий, доступный.
   В гостиной стояли какие-то скульптуры. Я встал, потрогал одну их них. В общем, это не было красиво, но это было... как-то необычно. Красная тонкая спираль, человеческая фигура во всех анатомических подробностях, муляж человеческой руки, голова, покрыта красными линиями. И все было в тон комнате: пуфы розовые, стены кремово-красные, а скульптуры красные, охровые, алые.
   -- Это помогает тебе в работе? -- я провел пальцами по большому муляжу красного человеческого сердца.
   -- Что? -- она наливала что-то в стаканы и не смотрела на меня.
   -- Ну, все это, все эти руки, ноги, головы, вылепленные органы?
   -- Да нет, я это для красоты, так. Это очень модно сейчас. Я чудом достала. Стоит ужас сколько.
   -- Что модно вот так гостиную украшать всякими скульптурами в виде...
   -- Пластинаты сейчас просто пищат, как они в моде. Это верх, это просто потолок. Сейчас все, у кого средства есть, себе их ставят.
   Я механически жевал предложенную мне тартинку и запивал ее чем-то темным.
   -- А пластинаты, это что новое течение в искусстве?
   -- Да нет, это же просто материал такой.
   -- Материал? -- я жевал очередную тартинку, между делом, рассматривая пластинаты: хрупкий какой-то и в то же время эластичный. Из чего это сделано.
   -- Ты что правда не у курсе? Сейчас же это просто в потоке! Пластинаты -- это особым образом препарированные человеческие останки. Берут руку мертвяка, скажем, отдирают кожу, погружают остов в раствор, сушат, выпаривают -- и вот готова скульптура. Вопрос в цене. Голова, сердце там -- это подороже; а руки, ноги, торс -- это, в общем, плевое дело, я сама могу изготовить. Мышцы ссыхаются и выглядят очень красиво, а еще лучше, когда мертвяк жилистый попадается, тогда особенный цвет и вид получается. Или если аномалия есть, генетическая мутация какая-нибудь, это особенно ценится. Вот например пяти-камерное сердце...
   Меня стошнило прямо на идеально-розовый в красных отсветах ковер...
   & nbsp;
   -- Как у тебя с Мими? -- Паскаль снимал черные перчатки и улыбался.
   -- А как у меня должно быть с Мими?
   -- Брось, вес знают, она на тебя глаз положила. Такая женщина... тебе просто везет.
   -- Да нет, навряд ли, -- в памяти всплыло розовое пышущее тело, крупная здоровая шея: Я не думаю, что ей это надо и...
   -- А тебе, что не надо?
   Поверите, я сначала не понял, о чем речь. Просто, я в своем сознании не связывал Мимозу с каким-либо желанием вообще. Даже желания презирать ее не было -- так, никак, словом.
   -- нет, ты что серьезно?
   -- Извини, -- Паскаль заулыбался, пряча смешинку в уголок губ: уважаю твое лунное воспитание, прекрасные дамы и все остальное. Но тебе же нужна, в конце концов, женщина.
   Я чуть было не спросил "зачем", но вовремя спохватился, чтобы не выставлять себя полным идиотом.
   -- Но даже шлю необходимо желать.
   -- Кого?
   -- Шлю.
   -- Это, прости, кто?
   После выяснения, я понял, что на пен-а-нюше это просто бл. дь, хотя были и варианты.
   -- Я бы на твоем месте не задавался такими вопросами. И вообще, мозг, -- Паскаль постучал указательным пальцем по лбу: так вот, мозг, его лучше иногда совсем отключать. И просто жить телом.
   -- Это... -- я же не мог сказать ему, что это было "нюшно". Нюшно иметь даже шлю, если тебе не нравятся в ней хотя бы уши, нюшно быть кроликом, который и в правду отключает свой скудный мозгочек во время спаривания.
   -- А как же тогда, -- Паскаль оттащил меня за рукав в сторону: Леш, ты прости, что я тебя спрошу вот так в лоб, он как же Луняне, я имею в виду мужиков, как же они тогда справляются со своей физиологией? Как ж, если в жизни надо ждать чувства и не растрачивать себя ни на что иное? Как же все?
   -- Да нормально, главное осознавать, что ты мужчина, а не заяц, и уважать себя. Только себя надо уважать очень-очень.
   Он рассмеялся. Я не ожидал от него другого.
   Мими одела униформу с вырезом на спине, и весь уровень М, как бы невзначай, отирался в боксе френологов.
   -- Какая баба! И главное, никаких тебе там...
   -- Я приглашал ее недавно, и она очень даже там, -- это был Акын. Волчьи зубы сделали волчью ухмылку, а узкие глаза разлились в злобную щель.
   Поговаривали, что ему скоро должны были дать гер-капитана, и все вздрагивали от этой мысли.
   -- Вот буду капитаном... -- акын сжимал губы, и это был плохой знак. Он так бесился от злобы.
   Мы по чуть-чуть продвигались с языком гумнов. Выучили пару парадигм существительных, так, примитивщина. Боль, ужас, страх, радость. Говорить было не о чем, да и не с кем.
   Я прослушивал раз за разом в комби записанный голос Л-14. Он теперь стал М-14, но он остался прежним. Что он говорил? Он убеждал, гумны, после вживления в их мозг электродов, практически забывают свой собственный язык. К тому же, гумны говорят образами. Боль, страх, ужас...
   Мими в своем комбинезоне с вырезом села рядом.
   -- Как дела?
   -- Ничего.
   -- Извини за пластинаты, я не думала, что...
   Она смотрела на меня сбоку, рассматривая линию носа:
   -- Ты не думаешь сделать легонькую косметичку?
   -- Что?
   -- Так, легкую косметическую операцию.. Я же френолог. Изучаю череп, лицевые кости. Даже резать бы не пришлось. Я просто лазером выпрямила бы тебе кость, вот и все. Даже пореза на лице делать не надо было бы...
   -- Да.. какая разница.
   -- И зубы надо до конца нарастить, а нижнюю челюсть вправить толком. Тебя что, так часто били? -- очередной жучок полез по ее уху за кругляшком рыжих волос, и у меня не произвольно дернулись плечи.
   -- Я не обязан кому-либо об этом говорить. Это вообще лишь мое дело.
   -- А лазером я бы чик-чик и все. И в Крым бы красивым полетел
   Я вздрогнул, перевел глаза на нее.
   -- Вот я сделаю тебе лицо, тогда и полетишь, а то пока, конечно, ни с чем и возвращаешься. Ей ведь красивое лицо нужно.
   Отчего-то муторно стало вдруг на душе от этих слов, кисло так, аж скулы сводить начало.
   -- Не тебе судить и говорить об этом.
   -- Отчего же?
   -- От того, что ты не дама, и ей никогда не будешь. Та даже не знаешь, что это такое, быть дамой.
   Она ударила меня весьма ощутимо, хрупкая перегородка сломанного носа не выдержала, и, заливая лицо кровью, я, шатаясь, побрел к умывальнику.
   -- Прости, Алеш, прости, я не хотела сильно.
   Она все таки сделал мне поверхностною лазерную операцию, собрав мой, уже порядком разлезшийся нос, в одну тонкую линию. Правда, вышло с небольшой горбинкой, но все же лучше, чем прежде. Нижнюю челюсть пришлось ломать по второму разу и так же, лазерной наводкой, восстанавливать кость.
   Все мое лицо было забинтовано, остался только левый глаз и краешек рта.
   Мими сидела рядом.
   -- Это не правда -- то, что про меня говорят: Я не такая. Я пышная, красивая, и все норовят приписать мне связь с собою. А это не так.
   Я написал ей стилосом на экране комби: Зачем? Зачем ты мне это говоришь?
   -- Я устала от того, что ко мне все относятся как к бл. ди, я ведь не такая. Ладно другие, они иначе и не умеют, но ты ведь другое дело. Я знаю. Ты покупаешь девушке цветы, ты стоишь под ее окнами. Но ты даже не заходишь. Ты уважаешь ее. Я бы хотела, чтобы и меня кто-нибудь, пусть не так, но все же... хотя бы притворился, хорошо?
   Она наклонилась и поцеловала меня. Тепло и мягко, сочно поцеловала.
   Мне понравились в ней глаза. Печальные такие, коричневато-рыжие, с чудинкой. А еще ладони, нежные и теплые.
   И вес же я был с ней скорее как со шлю. Скорее грубо и порывисто, быстро и резко. Я даже не сказал ей ни одного слова. Но я попытался помочь ей чувствовать, я даже ждал ее, даже не торопил.
   Я написал ей стилосом "спасибо", а она сказала: Не надо так, не надо. Я по другому хотела.
   Когда кости зажили, я осмотрел свою новую внешность. Я изменился, наверное, Мими добавила мне чуточку земного. Знаете, у Лунян обычно скулы смягчены, и на лицах нет надета агрессивности. А у меня лицо вышло чуть... хищное. И знаете, кто это первым почувствовал?
   -- А новая физиономия тебе идет, -- Акын поднял брови чуть вверх, осматривая мои лицевые кости: ТЫ теперь другой, и срежь ты этот хр. нов хвост -- будешь выглядеть цивильным землянином.
   У Акына лицо было волчье, суровое, острое, злое и больное. А мое лицо было... такое же острое, наверное, злое, но во мне никогда не было ненависти, только равнодушие ко всему мне ненужному, может, чуть высокомерия.
   -- Только не меняйся, ладно? -- Паскаль отвел глаза от моего нового носа: ты как-то выглядишь... знаешь, по другому. Будто тебя отточили или отполировали. Только мне твой налет лунности очень нравился, он делал тебя отличным от всех других.
   Но меняться я начал еще задолго до того. Еще на Земле-29 что-то вдруг пошло вкривь и вкось. И потихоньку благодушие и терпимость сменялись остротою и напряжением.
   Я никогда не становился нюшкой, но из меня вытекала лунность. И кем я становился?
   & nbsp;
   Просматриваю файлы, один за другим. И ничего. Гумнов всерьез изучают уже лет 20, а все по-прежнему ничего.
   Заглядываю в директорию архивированных файлов. Пустые папки. Файлов нет.
   -- Паскаль, а почему эти папки пусты?
   -- Какие? Из архивов?
   Его красное лицо отражает все его мысли. Он колеблется, он думает.
   -- Один человек архивировал сюда свои исследования, но это было давно.
   -- Что же он все уничтожил что ли?
   -- Да, все стер. Вес целиком.
   -- А что там было?
   -- Я не знаю, -- если бы его лицо не было бы столь красивым, возможно, он и мог бы врать не краснея, но его лицо было настолько гармонично, настолько правильно...
   -- Я не прошу тебя говорить то, чего ты не хочешь. Просто намекни о чем речь.
   Паскаль расстегивает сюртук, он вообще не любит форму, но носит.
   -- Давно, я уже не помню когда, у меня был учитель, очень хороший учитель, очень хороший учитель, замечательный хистрограф. Он знал больше нас всех и понимал многое из того, о чем мы еще даже и не догадываемся. Он понимал гумнов, я думаю, он их разгадал. Но это ничего ему не дало. Ничего кроме разочарования. Он стер все свои файлы, уничтожил все... Он так решил. Я понимаю его мотивы как хистрограф, но осуждаю его как человек. Он погубил себя, свою хистрографическую школу -- и все ради идеи. Он все же был великий хистрограф.
   Я знал, что он говорит об Эрнсте, но молчал. Что было добавить? То, что Эрнст гниет в тюрьме Турского района, откармливая крысами сокамерников? Я слишком уважал его, чтобы пятнать чужую память о нем.
   -- ты думаешь, он действительно докопался до чего-то важного?
   Лицо Эрнста было ясно и чисто:
   -- Конечно, это же очевидно. За что еще преследует организация? Он знал что-то, что очень важно, но и очень опасно одновременно.
   -- НО ты ведь работал с ним, ты, возможно, занешь, с чего он хотя бы начал?
   -- Зачем тебе это? -- светлые глаза Эрнста излучали искреннее непонимание: Зачем? Если сам путь опасен, зачем снова на него вступать?
   Но все же я смог убедить, и он дал мне зацепку. Поначалу, это была даже не зацепка, а узенькая щель в неизведанное. Я не только не мог проскользнуть туда, я даже кончик носа засунуть туда не мог. И вес же дверь скрипнула и отворилась. Возможно, мне стоило бы тут же захлопнуть ее обратно, но...
   За вклад в работу организации стажерам сокращают срок. Я надеялся, что грозящие мне 15 лет нюшной жизни, каким-нибудь образом, сократятся до хотя бы 3-4. Наверное, этим я и жил.
   -- Он начал с ИПД-перевозчика Президент Лугов, -- Паскаль положил передо мною крошечный диск: это все, что осталось. Это крохи, но начни с этого.
   С этого дня я дневал и ночевал на работе. Я вылавливал из интерсети хотя бы какую-нибудь информацию по ИПД-перевозчику, залазил в секретные файлы организации, военные структуры.
   Я заказывал себе по сети еду, и тут же спал, свесив голову на грудь. Я рыскал по сети, хватался за кусочки информации, склеивал их, затем разрезал и переклеивал заново. Я был рад новой цифре в номере идентификаторов членов экипажа, новому адресу мед центров, осматривавших космо пилотов, новой дате, фразе, брошенной из перевозчика в космос.
   Вышло немного.
   Президент лугов. Этот ИПД-перевозчик выполнял рейсовой полет со спутника Земля-8 (тогда ее еще не ликвидировали) на искусственный спутник Урана -- Пош. Везли оборудование и пищевые запасы. Экипаж корабля насчитывал 12 человек, еще 38 были пассажирами транзитниками, а один летел представителем компании космо перевозок на Уран. 51 человек. 47 мужчин и 4 женщины. Возраст разный: от 20 до 54 лет. Национальность, вероисповедание, гражданство... смесь всего.
   ИПД-перевозчик должен был пролететь мимо Луны и рвануть на Уран. Но туда он так никогда и не добрался. Пропал. Такое случается в космосе.
   Космос голоден. Всегда голоден. Вопрос не в том, съест ли он тебя или нет, вопрос в том, когда он это сделает. В космосе тонут сигналы, затихают голоса. Где искать перевозчик? Где искать осколки корабля? "Не прибыл в пункт назначения", -- таков вердикт, подписываемый всем пропавшим. Их никто не ищет, а где же, простите, их искать? Тыкать спичкой в бездну?
   Итак, Президент Лугов не прибыл в пункт назначения почти 30 лет тому назад.
   Предполагали, что перевозчик мог попасть в шлейф корабля-станции монгов.
   Я сутками обыскивал все темные уголки сети, я плакал от усталости, меня тошнило от недосыпания, но через 4дня у меня были личные дела всех пассажиров Президента.
   Я не знал, что ищу, я шел ощупью куда-то, где, возможно, была пропасть или топь. Ноя полз, тихо так, по слову, по фразе, по предложению.
   Неделя работы. Другая. Меня начинали спрашивать, чем я собственно занимаюсь. Какое отношение имеет "не прибывшая в пункт назначения" экспедиция к изучению языков гумнов? Я вообще помню о том, что судимость с меня еще нес снята? Я собираюсь прогрессировать?
   Но с Лунным упорством и равнодушием к критике, я выскребывал чайной ложкой сладкое из кладовой земной памяти. Кажется, пару дней я вообще ничего не ел, потому что забыл это вовремя сделать, а потом уже было и не до того.
   Мне снились лица пассажиров, их карточки, личные дела, но это были кошмары. Во сне не было ни успокоения, на разрешения проблемы.
   -- Ну как Президент Лугов? -- Паскаль принес мне к концу второго дня моего голодания синтетическое желе.
   -- Кто?
   -- Ну что у тебя там с перевозчиком?
   -- Ничего пока, я не понял еще.
   -- А ты не думай сам, пусть комби крутит поршнями. Засунь всю собранную информацию в базу данных, а там и поглядишь что к чему.
   Я послушно засунул все файлы в одну базу данных -- потекли часы анализа и синтеза.
   Надо было выбрать параметр поиска. Еще бы я знал, что ищу? Может, это вообще не тот перевозчик, и не те люди, а, может, и не было никакого перевозчика и вовсе. Разметало несчастных по космосу, а я пытаюсь собрать их по крохам.
   Аварийная ситуация. Сходные технические проблемы. Особенность конструкций -- параметры выскакивали на экране один за одним. Я нажимал на все кнопки -- так, на всякий случай. Шла какая-то информация, какие-то имена, даты. Я залазил в такое болото, что даже хлюпать вокруг меня перестало.
   Мне объявили выговор. Затем строгий. У меня оставались даже не часы, а минуты. А я все еще не знал, что я ищу.
   К концу второго месяца поисков, у меня ног7и стали ватными от постоянного сидения, а с кончиков пальцев, от постоянного тыканья в экран и клавиатуру, стала сходить кожа.
   Глаза закрывались сами собой, и я уже не мог понять, то ли я вижу что-то на экране, то ли во сне.
   Параметры, еще одни параметры анализов. Половые характеристики. Возрастные особенности. Особенности протекания биопроцессов. Генетическое сравнение. Френологический срез...
   Я просто открыл рот -- и так и застыл.
   Френологический срез: особенности строения черепа, лицевых костей, структура носовых хрящей, типология кожного покрова, особенности пигментации, строение волосяного покрова.
   Я не мог поверить своим глазам. Я попытался проснуться, но осознал, что все то, что я вижу, происходит наяву. Так долго искать в другом месте! Потерять столько времени! Потратить даром столько рабочих часов! А ведь все было так близко, так явно.
   По параметру френологический срез на экране высветились обозначения: сходство 54-96 % у Экс 1-7.
   Знаете, кто такие Экс 1-7? Это типажи гумнов.
   Начальство немного опешило. По сути, меня уже давно собирались отправить восвояси в Турский район, а тут...
   -- вы самостоятельно провели исследование? -- гер-полковник Волченко хмурил седые брови и косился на гер-подгенерала Пишкорского.
   Гер-подгенерал был моложавого вида мужчина лет 40-50, очень бодрый, очень подтянутый и очень... словом, он совсем не разбирался в хистрографии, а уж в френологии...
   -- Идею мне подсказал гер-шуле Паскаль Че. Он предложил мне поработать с материалами по Президенту Лугову.
   -- Интересно, -- брови гер-полковника сгрудились над носом в одну седую свалку: Интересно, отчего же гер-шуле не прорабатывал теорию сам, а ждал так долго вашего появления?
   -- Это была даже не теория, гер-полковник, узенькая лазейка, щелка...
   -- Но вы пролезли туда, служивый Кох.
   -- Вероятность успеха была 1/500 000.
   -- Откуда такая точность?
   -- Позже, ее высчитал комби, гер-полковник.
   Начальство хмурило брови, надувало щеки, а под-генерал Пишкорский сидел с видом человека, который вообще не понимает, в чем собственно дело.
   -- Итак, служивый, вы утверждаете, что в качестве образцов для изготовления человеческих лиц первыми гумнами были использованы френологические данные пассажиров ИПД-перевозчика президент лугов?
   -- И пассажиров, и экипажа, гер-полковник. Сейчас проводится более тщательный анализ, но уже очевидно, что целых 7 поколений гумнов в качестве че-клише, атк мы называем человеческие лица, использовали данные именно этих людей. Есть образцы с че-клише равным 96 %. Обратите внимание ан фото-истории 1-2. Это инженер гидравлик Василий Луновой, а рядом гумн из поколения Экс-1. Не правда ли, одно лицо? У других гумнов шла перекомбиновка отдельных показателей, но, все же, и первых 7 поколений внешность сложена из френологичесикх особенностей пассажиров этого перевозчика. Гумны мало играли с генами, обратите внимание, даже среди имеющихся у нас гумнов поколений 1-3, имеются идентичные образцы, я имею в виду внешние данные.
   Они просто копировали внешность. Посмотрите фото-историю 3. Здесь 4 гумна, и у всех у них глаза разного цвета: левый -- черный, а правый -- голубой. Неправда ли, это странно? А дело в том, что у одного из пассажиров, Предрага Юковича, была роговица именно таких цветов. Гумны просто копировали людей, они боялись ошибиться и решили действовать наверняка -- копировать все. Повторюсь, требуются более тщательный анализ по каждому из пассажиров перевозчика, нужно бюджет пересмотреть все карты гумнов поколений 1-7. Это еще только лазейка, даже не лаз, и я не знаю, куда она ведет.
   И тут слова взял под-генерал Пишкорский. Эту книгу обещали распространить по комби-сети на Луне, а потому я намеренно редактирую пен-а-нюш, делая его более приемлемым для ушей Лунян. Но Пишкорского нельзя редактировать, т. к. его пен-а-нюш был таким многоэтажным, что даже одного этажа лу-русс на его фундаменте построить невозможно. В мягкой полу редакции это выглядело бы та:
   -- Бл. дские свиньи, ох. ли совсем! Тут какой-то молокосос за какой-то месяц обх. ячил весь материал, а вы, бл. ди, уже 30 лет мозги мне е. ете. пи. датые работнички, е. ать вашу...
   Закончил речь он обращением ко мне. В полной редакции, это:
   -- ..., гер-шуле.
   Так я стал гер-шуле. Так с меня сняли судимость. Оставалось отработать какие-то 15 лет стажировки!
   & nbsp;
   Самое страшное в одиночестве -- это его скрытая власть над человеком. В одиночестве что главное? Не начать жалеть себя. Нельзя, ни в коем случае нельзя показать ему, твоему одиночеству, что тебе очень плохо, очень грустно и хочется просто биться головой о стенку. Начнешь жалеть себя -- и оно загрызет тебя, выест изнутри всю сущность, пережует и выплюнет. Даже если ты совсем один, настолько один, что в твой день рождения ты сам забываешь о своей годовщине, а напомнить о ней некому, даже тогда нельзя себя жалеть.
   Я так думаю, что одиночество -- это раковые клетки. Оно живет в нас всегда, только ждет своего часа. До первой ядерной, говорят, люди успели понять причину рака, но только теперь об этом уже почти никто не помнит. С одиночеством ситуация лучше. Можно понять причину, толчок, исходную точку. Толчок -- жалость. Сосущая жалость к себе.
   Вот вы говорите себе, я бедный, несчастный, мне не повезло, я выброшен вон из праздника жизни. И вот вы чувствуете легкость некую внутри. Что это? Да? Это одиночество вылезло из вас для того, чтобы вас съесть.
   Были дни, когда все вокруг: угрюмые жилые блоки, радиоактивные дожди, серость, грусть пытались вытянуть из меня мое спящее ощущение одиночества. Бывали дни, когда я даже не расчесывал волосы, не мыл лицо и не менял сорочек. Я просто хандрил, просто грустил, просто безумно, безумно хотел ДОМОЙ! Но как гонщик на драгстере, я, каким-то чудом. Ловил свое сознание в скоростной шикане и летел дальше. Наверное, так я выжил. Я запрещал себе себя жалеть. Хотя жалость -- это такое чувство, которое может спасти жизнь, но только это случай тяжелобольного человека. Жить -- или жалеть себя. Вот в чем вопрос. Я так не хотел. Я так не стал. Я та не соглашался.
   Пусть земля, пусть я ее презираю, пусть здесь мне ничего не надо и не мило, но это еще не повод жалеть себя. Не повод.
   Я работал. Очень много работал. Мне открыли все секретные каталоги в сети организации, и я слишком высасывал из всех мозговых косточек все их содержимое. А сколько там было грязи, сколько крови, сколько предательства!
   Но я искал сове и вскоре приучился не обращать внимание на грязное белье организации.
   Вопрос. Какую зацепку для себя в президенте Лугове нашел для себя Эрнст? Что с того, что все люди, находившиеся на борту, были использованы в качестве че-клише для гумнов? Что дальше? Где та ошибка, что монги совершили в своей работе? Что тебя насторожило? Где искать? Ведь ты что-то нашел. Нечто, что заставило тебя испугаться и уйти от всего прочь, навсегда, и гнить, но не сказать никому. Это было так страшно? Так важно? Что? Ну что ты разглядел во всех этих папках? Откуда начать путь?
   Я был теперь не один. Целый уровень М2 погрузился в изучение френологии гумнов. А что дальше?
   Красная такая стена. Кирпичная. Глухая. Это тупик. Вот я чувствовал этот угол, это стену каждой клеткой своего тела. Где выход? Где лазейка? Куда деться?
   5-% сходства у одного, 74 -- у другого. У кого-то 45, у кого-то 98. А что с того? Куда идти дальше?
   И вот еще проблема. 7 поколений гумнов. Из 18 выявленных на сегодняшний день. У всех представителей Экс 1-7 схожие физиономические данные. Но число пропавших людей, найденных позже обезглавленными, практически соответствует гипотетическому числу гумнов. Зачем им нужны были эти люди? Зачем столько жертв, если из 51 экземпляра можно было наделать 7 поколений гумнов?
   Комби пыхтел, старался, но он не мог дать ответ. Электронный разум. Ерунда это. Есть лишь человеческий разум, а все остальное -- шаг назад от него. И, наверное, если живой человек не знает ответа на вопрос, то глупо искать его в комби.
   -- Паскаль, -- я теребил его за рукав, пытаясь заглянуть ему в глаза: Паскаль, вспомни, ну же. Что еще твой учитель говорил тебе обо всем этом? Только перевозчик? Не может быть. Ведь было, должно быть что-то еще. Что это?
   Он смотрел на меня своими красивыми спокойными глазами и улыбался тихой красивой улыбкой.
   -- что ты от меня хочешь?
   -- Имена, даты, факты, не знаю что-нибудь. Мне нужно делать следующий шаг.
   -- -- но мне и в правду больше нечего добавить. У меня не осталось ничего. Только папочка со ссылкой на ИПД-перевозчик, да всякая мелочь типа проездных купонов.
   -- Купоны?
   -- Ну да. Те, что этот человек выписывал себе на дорогу. Он нанимал спутниколет, а дорогу оплачивал купонами.
   -- Отдай их мне.
   -- Зачем они тебе? Там ничего нет, ни имен, ни фактов. Он никого никогда не брал с собой.
   -- Отдай их мне. Все равно отдай.
   Паскаль смотрит на меня с усмешкой и про себя подсмеивается. Меня и в правду стали считать странным. Вернее, Лунянина никогда на Земле за нормального человека и не принимают, но к моей лунной странности прибавилась странность одержимости.
   Я пропускал через комби все купоны Эрнста, нов них не было логичной связи. То были деловые, личные поездки, но с Президентом луговым их ничего не связывало. Совершенно. Я купил для каждого купона отдельную целлофановую форму, т. к. боялся, что купоны намочатся или изотрутся. Как реликвии я вытаскивал их каждое утро на свет Божий и бережно раскладывал перед комби.
   И те, кто заглядывали ко мне, крутили пальцем у виска и хихикали; а те, кто не заходили, а лишь встречались со мною в коридоре или в столовой, оборачивались и смотрели мне в след, будто пытаясь разглядеть во мне что-то.
   -- У хистрографа должен быть инстинкт, -- говорил мне Паскаль, играя с одним из купонов.
   -- Положи на место, -- буркнул я и вновь уставился в экрана комби.
   -- У тебя должно быть предчувствие, интуиция, инстинкт. Ты должен чувствовать правду. Просто осмотри все купоны и выбери тот, что подсказывает тебе сердце.
   -- Мне оно ничего не подсказывает.
   -- Это не правда, просто ты не пробовал.
   Инстинкт. Интуиция. Откуда бы ей взяться?
   Чему меня учил Эрнст? Как он говорил? Думай и помогай себе думать. Вот, беру в руки круглый предмет, кручу его в руках, стимулирую нервные окончания. Помогаю себе думать. И что? Что-то ничего конкретного. Значит, как он говорил: слух -- мое слабое место, нужно видеть, смотреть, наблюдать. Смотрю на купоны, наблюдаю... ничего.
   Вечером вдруг пошел дождь. Хороший дождь. Чистый. Без радиоактивных осадков. Я еще как-то не привык к тому, что сверху может что-то капать или сыпаться и не любил ходить по улице в дождь. Я смотрел на капли сквозь проем в двери и слушал и стук по местным крышам. "Та-ра-ра-рам та-там. Та-там. Ту-ту-ту-ту. Трам. Та-ра-ра-рам. Трам-трам. "
   Что-то знакомое было в этом звуке. Что-то знакомое до боли. Не в звуке, а в общем ритме, в общем значении. Что-то имело то же звучание, ту же осмысленность. Не помню что. НО что0то такое...
   -- Боишься промокнуть? -- Мимоза застегивала молнию и натягивала глазики: а коровок в это время уже нет, да и видимость плохая. Придется пешком.
   Я попятился от двери, открывая ей дорогу:
   -- Ты иди, а я...
   -- Ну ты же не боишься дождя, да? Пойдем! Проводишь даму до станции спутниколета.
   Все же как лунное воспитание крепко сидит в головах у лунян. Простого слова "дама" достаточно для того, чтобы забыть о неприятности дождя и слизистости улиц.
   Ветер надувал мой дождевик, делая его большим и влажным. Я, весь надутый и грузный, шел по мокрой дороге и слушал дождь. Та-та-та-там, та-ра-ра-ра-рам. Трам-трам. Что же мне это напоминает? Что? Ведь такое явственное сходство.
   -- А может ко мне? -- Мимоза поймала мою руку и зажала между ладонями.
   -- Зачем?
   -- Если бы ты не был Лунянином, я бы подумал, что ты издеваешься надо мною или презираешь.
   -- Нет.
   -- Нет? Тогда полетели?
   В спутниколете было тепло и даже как-то технически уютно. Мы летели в Крым и слушали дождь.
   -- Выйдем на Прянной, -- Мими говорила мне в ухо и щекотала волосами шею: у меня дома ни крошки, что-нибудь куплю поесть.
   На Прянной были и боксы и чистенькие домики.
   -- Сюда ведь Крым прилетает за продуктами; редкая вещь -- чистые овощи. Ты ел когда-нибудь настоящую морковь, свежую зелень, помидоры с грядки?
   -- Это вкусно.
   -- Спрашиваешь! Это самое вкусное, что есть на свете. Правда это жуть сколько стоит, у меня таких денег нет, но на картофель со стручками лука должно хватить.
   МЫ зашли в стеклянный павильон и там...
   Холод вдруг окутал ноги. Кончики пальцев просто вмиг озябли, а по спине прокатилась дрожь. Мелкая, кусачая, цепкая дрожь. Лицо, отчего-то левая сторона, вдруг начало дергаться, а пальцы были по-прежнему так мертвенно холодны, что нельзя было коснуться щеки.
   Прямо передо мною, в ярком дождевике, в белом платье стояла Зоря. Черные волосы. Гладкие, блестящие; смешное лицо, веселое, живое. Я мог докоснуться до нее, только протяни руку, и оттого руки немели, а ноги сводил мороз.
   Она хотела обойти меня, но вдруг подняла вверх глаза и посмотрела на меня. В ее глазах было удивление. Большое, неразмерное удивление. Потом... Что же мелькнуло потом? Интерес, любопытство? А затем такая пелена, просто волна... нежность.
   -- Алеша? Это ты? Правда ты?
   В пальцах кололо, а спину просто гнуло, и я как-то глупо улыбался, как-то естественно держал себя.
   -- Сколько я тебя не видела! Алеша! Почему ты не приходишь? Отчего? Я уже давно не сержусь на тебя, даже не помню причину всех этих детских обид. Да что это я! Ты такой мокрый, озябший, поедем, поедем! Я так рада тебе!
   Я наверное глупо выглядел и глупо себя вел. Я наверное просто спал. Я думал, что я сплю, потому что так хорошо бывает только в снах, и только детских, и только под Рождество. И я шел куда-то, и я молчал, и я снова шел куда-то, и я не понимал, что делаю.
   -- Стой, -- я вдруг остановился прямо на подходе к спутниколету: я ничего не понимаю. Да я рад, что все так, если хочешь знать, я просто, наверное, сошел бы сума от радости, если бы мог полностью осознать происходящее, но у меня просто голова кругом идет. Ты правда... то есть это все на самом деле? То есть... это не шутка какая-то, это не розыгрыш, ты сейчас не отвернешься от меня, не уйдешь? Я что, действительно могу ехать с тобой, и это все... реально? И это все... на самом деле? Просто... я так ждал этого, я так долго ждал, что перестал верить, то есть я уже не знаю, верю ил я в это все. Это стало навязчивой идеей, манией моей, и я сам в нее не верю, сам не знаю... прости... прости, но я не могу так сразу... я даже не осознаю, что происходит, в чем дело и... просто так не бывает, просто... просто я уже смирился с тем, что ты -- это из разряда "никогда", и я не могу так сразу начать думать... а к тому же, если все это шутка, или розыгрыш, то... я не хочу... я... ты понимаешь, я уже пережил все это в себе, я уже смирился со всем однажды. Я убил в себе надежду, веру, я... понимаешь... я перестал об этом думать. Я по прежнему... все как и было... я так же чувствую, но я... пойми меня, милая, пойми меня, родная, я не переживу всего этого во второй раз. Не переживу. Это ведь боль какая, и я, если что, просто сломаюсь, мне и так нелегко, и если вдруг... еще раз, то есть, если ты... к примеру, передумаешь, а я уже буду надеяться, то...
   Я закрыл лицо руками. Я не мог тогда с ней ехать. Я не мог тогда с ней говорить. Я не мог тогда ее видеть. У меня просто выпрыгнуло бы сердце. Я не могу чувствовать так сразу и так много.
   Она докоснулась до моих рук.
   -- Не надо, не касайся меня и не говори мне сейчас ничего, ладно?
   Она хотела было перебить, но я приложил к ее губам палец, а затем тут же отдернул его.
   -- Нет, нет, нет. Молчи. Если ты сейчас что-нибудь... просто молчи. Я сейчас уйду, повернусь и уйду, потому что во мне так много всего... я чувствую слишком много. И... да не смотри ты на меня так, не смотри... я люблю тебя, ты понимаешь это, я люблю тебя! Я жить без тебя не могу нормально, я с ума по тебе схожу, но я не могу так! Не могу! Я так долго тебя ждал, я так долго надеялся! А потом я перестал ждать, и это жестоко, это очень жестоко заставлять меня теперь, когда мне уже почти не больно... когда все уже почти затихло, когда я смог думать и о других женщинах. Это жестоко... ты оттолкни меня, прогони, ударь, только не заставляй меня надеяться, потому что я не хочу пережить все это заново, я не хочу опять жить с такой страшной болью. Скажи мне сейчас, раз и навсегда, скажи мне "иди, ты мне не нужен", скажи так, прошу тебя. Милая моя, родная, отпусти меня из жалости, от скуки или просто так. Ну, прогони меня, прогони, прошу тебя, ну что же ты?
   Она обняла меня. Не как женщина мужчину, а как мать своего ребенка. Она прижалась щекой к моему плечу и сцепила руки у меня на спине. Я еще вздрагивал, и у меня сводило ноги, но вся моя сущность начала наполняться каким-то спокойствием, какой-то умиротворенностью и благодушием.
   Шел дождь. Теплый, ласковый, первозданный. Я чувствовал ее дыхание, я осязал ее запах, я видел ее волосы, я грелся от ее тепла. От жизни мне больше ничего не было надо. Ничего.
   & nbsp;
   Потом она скажет мне:
   -- Я испугалась. Я так испугалась! Ты говорил как безумный, а я вдруг поняла, что это я во всем виновата. Виновата в том, что ты один, что я бросила тебя, что ничего не объяснила, не поговорила. Виновата в том, что тебе было одиноко и грустно. Виновата во всем. Во всем.
   Мы не включали свет. Мы сидели в кресле, обнявшись, и шепотом, перебивая друг друга, говорили обо всем обо всем. Почему то шепотом было легче, было легче не видеть ее лица, а лишь чувствовать ее кожу, ее волосы, ее тепло.
   -- Я прилетал сюда каждую неделю.
   -- Я не знала.
   -- Я стоял под твоими окнами.
   -- Я не знала.
   -- Я шел за тобою до спутниколета.
   -- Я не знала, не знала, прости, я не знала. Я думала, я была уверена, что между нами все кончено, и что это ты так решил.
   -- Но ведь я...
   -- Ты просто выгнал меня из своей жизни на Луне, ты отказался от меня.
   -- Нет, не правда.
   -- Может из-за моей матери, я не знаю...
   -- Но это неправда, я никогда не переставал любить тебя.
   -- А потом, когда ты пришел к нам, ты был такой чужой, такой другой. Ты посмотрел на меня так... осуждающе, так... презрительно.
   -- Я? О чем ты? Я не мог отвести от тебя глаз! Я просто...
   -- Ты смотрел на меня с такой злобой...
   -- Нет! Я просто тогда был зол на весь мир.
   -- И я так долго плакала у себя наверху и не спустилась с тобою проститься, потому тчо мне было больно.
   -- Прости меня, прости.
   Я впитывал в себя ее тепло, ее нежность, ее ласку.
   -- Только не говори мне, что это сон.
   -- Это явь, это явь, хочешь, я ущипну тебя?
   -- Не знаю, да, наверное. Мне все равно. Я просто... Мне сейчас слишком хорошо.
   Снова шел дождь, но он был совсем другим. Он был веселым, он был молодым, он был мною.
   -- Паскаль, спроси у меня, что произошло?
   -- Что произошло?
   -- Нет, ты не так спроси, ты скажи: Алеша, сегодня ты выглядишь так, как ты выглядел только на Луне.
   -- Я не знаю, как ты выглядел на Луне.
   -- Что тут знать? Я просто выглядел очень счастливым человеком, вот и все.
   -- Да? -- Паскаль смеется и толкает кулаком в бок: и как ее зовут?
   -- Странно, что ты спрашиваешь, ее всегда звали одинаково.
   Улыбка сходит с его лица, и он становится мрачно серьезным:
   -- Значит это ОНА?
   -- Это ОНА, а почему такое лицо?
   Он быстро идет вперед, расписывается у дежурного, берет карту.
   -- Ну так что? В чем дело? Я думал, ты будешь рад за меня.
   Он молчит. Мы едем в лифте в тишине. Уровень И, К, Л, М. Мы так же молча выходим.
   -- хочешь знать, что я думаю об этом? -- он резко оборачивается. Так, что я невольно наступаю ему на ногу.
   -- Ну хочу.
   -- Так вот: ты ей не нужен.
   -- Что? Что ты сказал? Ты погоди уходить, ты постой. Давай поговорим, с чего ты вообще так вот решил? Отчего я ей не нужен? Ты вообще знаешь, как мы с ней говорили? Как мы с ней общались? Ты знаешь, как мы с ней расстались? Знаешь? Отвечай! Ну же!
   -- Мне больно, -- Паскаль попытался расцепить мои пальцы на его плече: Пусти. Я сказал то, что думаю. Просто принять тебя сейчас слишком просто и удобно.
   -- Не смей о ней так говорить!
   -- Ты даже в лице изменился, вон как желваки ходят. Поступай как знаешь. Пусти, пальцы у тебя как клещи, теперь синяк будет.
   Мы разошлись по боксам, а затем я не видел его дня 2-3. Через 4 дня я узнал, что Паскаля арестовали.
   -- За что? За что его взяли?
   Акын щурил глазки-щелочки и жевал губу:
   -- Верно, твое хр. ново место этот м. дак занял. Тебя ведь хотели загрести в е. аную каталажку, как козла отпущения. Но ты ведь у нас оказался супер умной задницей, так что теперь шерстят других гр. баный ежиков.
   В официальным свидетельстве сообщалось, что гер-шуле Паскаль Че арестован по подозрению в сокрытии важной информации, способствующей прогрессу организации.
   Следовало действовать быстро.
   -- Здесь есть одна любопытная информация, гер-шуле, -- молоденький служивый принес мне диск и положил рядом с комби: Надеюсь вам пригодится.
   Цифры, даты, вот... выделено.
   За период в два месяца, около пятнадцати лет тому назад, криг в районе Хелисинки и Ослова засек сразу 9 гумнов. По тем временам, показатель очень высокий. Все гумны были представителями 7-ого поколения генерации, т. е. те, кто в качестве че-клише использовали несчастных пассажиров ИПД-перевозчика Президент Лугов. Сразу 9, практически за 7 недель, в одном месте, при схожих обстоятельствах. 8 гумнов из той группы уже скончались, но их файлы я легко нашел в сети. Френологический показатель оказался очень интересным: у всех девяти был один и тот же че-клише, некий гидравлик. Яша Пекарь.
   Ничего себе так парень. Молодой, здоровый, летел зарабатывать денег на высокооплачиваемую вакансию. Широкие скулы, крепкая челюсть, высокий лоб, сплошные брови -- все 9 гумнов, с некоторыми отклонениями, представляли собой копии Яши Пекаря. И надо же такому случиться, вся партия Яш была поймана практически одновременно, а двое из них вообще в один день!
   Я просмотрел другую статистику. На остальных пассажиров приходилось, в среднем, по 8-10 копий в обличии гумнов. Всех их, в разное время, в разных местах засекали криги. Но чтоб весь выводок за 7 недель! Что же было не так с этими Яшами? Отчего такая ошибка?
   Я снова загрузил базу данных, заставляя комби напрягать извилины. Но что он мог мне выдать? Комби даже не знал, кто такие гумны. Что ж ему сказать?
   "Буду думать так, как учил меня Эрнст", -- сказал я самому себе.
   Как он говорил? Проанализируйте ситуацию. Какова же ситуация? 9 проколов одномастных гумнов за 7 недель. Что же дальше? Как учил Эрнст? Что он говорил по поводу ошибок? Законы перехода количества: если есть9 случаев чего-то, то это что-то есть закономерность, один факт, одна ситуация. Значит, нет разрозненности, а есть система, одна связь, единение, качество. Закон отрицания отрицания: новое есть отрицание старого. Любое новое ни есть старое, а есть новая ступень. Значит... так, что же это может значить? Думать, думать...
   Отрицается истина. Факт должен отрицнуться другим фактом, являющимся новым для наблюдателя. Значит, если есть некое качество, в исходной позиции кажущееся ошибкой, причем многократно повторяющейся, то, с точки зрения диалектического развития, новое качество, выходящее из старого, должно быть... истиной, правдой, искомой целью. Значит, если рассуждать логически, 9 случаев проколов не были ошибкой, а... да, именно так, некой спланированной акцией. Значит... Стоп. А зачем, простите, монгам делать 9 Яш и подставлять их под криги? Они что действие этих машин проверяли? Абсурд. Их не устроили копии? Но зачем же их сдавать.
   На этот раз комби справился с задачей и, в качестве гипотетического объяснения, выдал: дезинформация.
   Значит было что-то в этом Яше, что заставило монгов срочно лепить с него копии и пускать их в оборот. Что же в нем было особенного?
   Вываливаю на стол груду купонов Эрнста: он тоже понял, что с Пекарем не все чисто. Эрнст -- умница, ему, наверняка, потребовалось на это куда меньше времени. Но подозрение подозрением, а вот факты... Эрнст должен был бы заинтересоваться и куда-нибудь слетать подтвердить информацию но куда?
   Приют для сирот, космодром одни, космодром другой, Хелисинка, люберецкая продуктовая фабрика, мертвая зона, карантинная зона, жилой сектор в Турском районе, Профсоюз гидравликов ОСК, школа космонавтов.
   Стоп. Что-то мелькнуло. Школа -- не то, фабрика -- не то, секторы, секторы... профсоюз гидравликов. Очень интересно. Пекарь ведь был гидравликом. Значит, Эрнст летал туда. Славно. Очень славно.
   С профсоюзами, сразу хочу сказать, может кому пригодится в жизни, надо говорить по-военному. Вернее, с ними вообще говорить не надо. Надо сразу начинать кричать, топать ногами и приставлять электрический генератор к затылку их лидера. За долгие годы ничего-не-деланья ребята там настолько распустились, что весь налет самоуверенности можно сбить только солдатскими коваными сапогами.
   А вот чего-чего, а этого в организации хватало. Я набрал себе группу служивых, тех, что повыше ростом и попроще лицом -- и открыл перед ними дверь в здание профсоюза. Через 10 минут вся жизнь Яши Пекаря, рассказанная отчего-то взволнованным голосом лидера профсоюза, уже была мне известна как моя собственная.
   Родился, женился, двое детей. Срочно искал высокооплачиваемую работу, согласился на Пош быстро и без колебаний. Я знал размер его обуви, любимый сорт мороженого, содержимое его шкафчика в профсоюзе, но я не имел понятия, отчего монги поставили целых 9 его копий в таком срочном порядке. И ведь 7-ым поколением! Последним из числа тех, кого строили на основе пассажиров "Президенте Лугова". Словно боялись не успеть сдать нам на руки экземпляры Пекаря. А почему так тянули? Почему не сделали его копии сразу?
   Может что-нибудь с медицинской картой? Да нет, вроде бы, все в норме. Врач при профсоюзе, какой-то доктор медицины, Воробейко Г. Г., засвидетельствовал полное Яшино соответствие для работы в космосе.
   Я уже хотел было разворачиваться и лететь в Люберцы, но тут мой взгляд упал на девичью фамилию Яшиной жены -- Марыся Воробейко. Значит дочка того самого Г. Г. Может это и случайность, но...
   В общем, я заехал с солдатами и к доктору Воробейко. Г. Г. оказался стойким старикашкой, лишь через час признавшимся, что вообще-то Яшка не имел права лететь на Уран по причине мед не соответствия. Но дорогостоящая операция требовала жертв, и доктор, скрепя сердце, выписал липовую справку.
   -- А какое же у него было не соответствие?
   -- В общем, на той стадии развития, все было еще не так серьезно.
   -- И все же?
   -- Рак связок. Рак голосовых связок, да еще плохо залеченный отит.
   -- Отит -- это...
   -- Воспаление внутреннего уха. Серьезное заболевание, если за него не взяться.
   Так бывает, что когда вы подходите к чему ли очень близко, что можно это уже понюхать, у вас. От предвкушения чего-то необычного, схватывает сердце. Мое сердце переместилось куда-то в район горла и начало стучать там. Так близко, так осязаемо близко была разгадка, но... Я не отгадал загадки. Я только почувствовал, что стою у открытой двери, и на сквозняке меня уже продувает, но внутрь... внутрь увольте, рано. Я так хотел войти, вбежать туда, в неизведанное. Но было еще рано, я еще ничего не понял. Ничего. Только понюхал запах тайны. Такой сладко-кислый, щемящий сердце душок.
   & nbsp;
   Утренний сон особенно крепок. Луняне встают практически на рассвете, но на земле любят понежиться подольше. Я стал ловить себя на мысли о том, что потихоньку усваиваю земные привычки.
   Утренний сон. Веки уже легкие, почти безвесные. Глаза двигаются бесшумно, вслед скользящему вальсу сна. Мозг уже готов к работе, и оттого сновидения приобретают все большую реальность. Формы становятся четкими, силуэты выдержанными. Цвет почти уходит из снов.
   Паскаль появился в моем сне несколько неожиданно, он зачем-то громко говорил и делал смешные рожицы. Я, кажется, хотел спросить его, зачем он кривляется, но понял, что для этого придется открыть рот.
   Паскаль стоял передо моей кроватью в реальности, тормошил меня и что-то говорил. Только рот его кривился не от усмешки и не шутки ради. Он плакал.
   Остатки сна слетели с меня вниз, и я начал вслушиваться в, как всегда, несколько сумбурную и несвязанную речь Паскаля.
   -- Это значит, что он погибнет. С моим пропуском мне нет хода в здание. Но если б ты предъявил свой, если б ты только смог... Он ведь хороший парень, правда, он работает даже не на организацию, а на какой-то медцентр. Я обещал матери, что... вот если б ты смог меня провести...
   -- Это не сон, да? -- я, слегка еще оглушенный дремотой, поеживался от струи холодного воздуха, проходящей под неплотно закрытой дверью.
   -- Ладно, подожди пять минут, -- я собрал волосы в тейл и быстро оделся.
   Уже сидя в тесной коровке, я понемногу начал понимать смысл происходящего.
   он живет в кротовнике, -- по десятому разу начинал Паскаль.
   -- Кто такой ОН?
   -- Мой брат.
   -- Старший?
   -- Да какая разница? Леша! Проснись! Мой младший брат сейчас в кротовнике и жить ему осталось, быть может, пару часов от силы.
   -- Погоди. Кротовник -- это не те здания...
   -- Где безвылазно живут программисты комби систем.
   Я вдруг почувствовал запах. Острый запах... человеческой смерти. А потом пришла и вонь. Отвратительная вонь разложения плоти людской.
   -- Ребят, вы уверены, что вам выходить здесь?
   Я наклонился к смотровому стеклу и водитель коровки наконец разглядел мои погоны и цвет моей формы. Он больше не сказал ни слова.
   Говорят, просто магической силой обладает алый цвет. Он заставляет учащаться сердцебиение, он поднимает тонус, вызывает желание. Нет... нет... на земле нет и не скоро будет цвета более сильного и властного, чем темно-фиолетовый.
   Кротовник, в обычные дни, молчаливо стоящий за огромной стеной с металлической проволокой, напоминал улий. Сотни людей в фиолетовой форме ходили взад-вперед с какими-то приборами, при здании было припарковано с десяток единиц мощной военной техники, того же цвета. Фиолетовые люди брали в руки фиолетовые предметы и переносили их с одного фиолетового фургона в другой. Фиолетовые тени ложились на фиолетовые тени и образовывали мрак.
   Никто не спросил моих документов. У офицеров организации их не принято спрашивать. Рядовые члены органов знают, что с офицером в фиолетовой форме нужно вообще страться не разговаривать.
   -- Что в секторе? -- спросил я у кого-то парня, явно проходящего стажировку.
   -- Отключение комби-сети.
   -- И столько шума по этому поводу?
   -- НУ как же... кроты ведь просто мрут как мухи без этого. А мы, извините, чистим помет.
   Мы вошли в здание, и какой-то парнишка в светло-фиолетовой униформе протянул нам глазики с респиратором.
   -- Запахи... Вам лучше одеть.
   Мы поднимались на лифте на 43-ий этаж и молчали.
   -- Я никогда не был раньше в кротовнике.
   Паскаль мне не ответил.
   Одни стены. Лифт открылся, мы вышли и увидели стены. Одни стены. Здесь не было ничего. Лишь стены. Жуткие стены уродливых цветов. Дом красили без учета какого-либо соблюдения цветового баланса. Я снял было глазики, но тут же погрузился в кромешную тьму. В глазиках срабатывала системы ночного видения, и лишь благодаря этому можно было более-менее сносно разглядеть окружавшее нас.
   -- Здесь нет даже лампочек, даже простой гальвонической стены!
   Паскаль почти бежал, и я едва поспевал за ним, с отвращением натыкаясь на стены, выкрашенные и сделанные с учетом того, что на них никогда не будут смотреть люди. Люди были внутри стен. Это выдавал запах. По крайней мере люди были там еще пару дней тому назад. Теперь это было уже тлеющей плотью.
   -- Вот она! -- Паксаль толкнул было дверь, но она не поддалась.
   Лишь достав мою ключ-карточку, открывающую ВСЕ двери в ОСК, мы проникли внутрь. Ничего подобного я не ивдел ни раньше, ни позже. Абсолютно нежилая комната. Грязные стены, грязные полы, прямо у нас под ногами бегали крысы.
   Крысы. Странное дело. Лишь в отношении их, наверное, этих убогих уродливых грызунов, магия фиолетового давала сбой. Им было все равно. Они чувствовали себя хозяевами всегда. Особенно в темноте, особенно в кротовниках. Я выстрелил по одной из тварей из генератора, и, по удивленному писку крыс, мы поняли, что здесь давно не было людей, живых достаточно для того, чтобы убить крысу.
   Мы зашли в маленький отсек сбоку комнаты, и тут, не выдержав, я сорвался.
   В огромную металлическую кубическую клетку, почти распятый, был вшит человек. Что значит вшит? Это значит, что его спинной мозг был соединен с осью вращения куба, в его руки и ноги, с бесчисленным количеством вшитых проводков, были практически вживлены стальные прутья. Тела уже практически не было. Было странное, леденящее душу соединение человеческой плоти и металлического куба. ЭТО БЫЛО ЕДИНЫМ ЦЕЛЫМ! В голову человека было вшито такое количество проводков, что его лица рассмотреть уже было практически нельзя. Прямо в его рот входила огромная трубка, начинающаяся где-то на вершине куба. Был ил у него нос? Были ли глаза? Уши? Я не знаю. Я мог различить лишь рот. Остатки рта. Во все остальное были вшиты проводники. От куба шло огромное количество проводников к одному щитку в дальнем левом углу отсека. Вот и все. Почти все. Вокруг сидели крысы. Это были серые, видавшие виды крысы, уже слишком пресытившиеся человечиной, чтобы жевать ее еще живую. Они ждали смерти. Несколько десятков крыс сидело вокруг куба и ждало. А человек был еще жив.
   -- Что это?
   -- Это мой брат, -- Паскаль, абсолютно спокойный, мне показалось, даже счастливый, принялся выгружать из взятого с собой чемоданчика какие-то вещи.
   -- Фу... как я испугался, -- Паксаль распутывал какие-то проводки, достал клавиатуру от комби: Я думал все, на этот раз не успею. Ну как хорошо, что я застал тебя. А я так испугался! А он жив!
   -- Ты называешь, это... жив? -- куб покачивался из стороны в сторону и тощее человеческое тело покачивалось вслед.
   -- А что? Ему там не плохо.
   -- Кто это... кто это сделал с ним?
   -- ДА нет... это исключительно его решение. Начинал как все мы, с ладони. А потом решил вшиться весь.
   -- Он... добровольно?
   -- Да. Особенно лицо. Он еще 5 лет назад зашил проводками все лицо. Говорит, так ощущения намного четче.
   -- Я... я не могу... я не могу этого...
   -- Понять? -- Паскаль закончил сборку мини-комби и подключил последний проводок к кубу: он намного счастливее нас с тобой.
   Мгновенное на экране появились буквы.
   "Паскаль, ты? "
   -- Видишь? МЫ так переписываемся с ним. Я, я. Кому ты еще нужен? Вашу сеть опять отрубило.
   "Я трое суток не мог достать себе из сети питание, жутко".
   -- Сейчас я подключу тебя к сети ОСК, погоди.
   "А ты все бегаешь и пыхтишь? "
   -- Ну не вшиваться же мне?
   "Глупо. Иметь средних женщин, убогие дома, отвратительную работу, ущербных соседей. И все это терпеть. Я имею то, что хочу и сколько хочу. "
   -- Да, да. И уже два дня как помираешь с голода.
   "Это издержки".
   -- Из-за того, что парочка кротов здесь работала на организацию, никого не пропустят сюда еще неделю. Все кроты, не относящиеся к фиолетовым, просто вымрут.
   "Да. Это грустно. Но все же это стоит того. Ты имел когда-нибудь в своей постели одновременно королеву из 16-ого века и простолюдинку из 22-ого? ТЫ завтракал на Марсе, а обедал на Юпитере? ТЫ видел землю до ядерной войны? Ты совершил самые безумные и прекрасные поступки? Ты осуществил свою мечту? "
   -- И вот так всегда, -- Паскаль полуобернулся ко мне: так всегда. Он счастлив в своем мире. Не знаю, иногда мне кажется, он в чем-то прав. Знаешь, он живет в идеальном мире. В мире, построенном им и для СЕБЯ. Он ни под кого не подстраивается, он может осуществить свои мечты. Может стоило для этого вшиться в систему?
   -- И быть съеденным крысами?
   -- А нас съедят черви между прочим, -- Паскаль захлопнул клавиатуру в последний раз проверил все соединения.
   -- Ты хочешь сказать, что вся наша жизнь сводится к ответу на вопрос, кто же это будет: крысы или черви? Кто обгложет наши косточки? Крысы или черви?
   -- Я не знаю. Я... я не хочу об этом думать.
   Паскаль повернулся и ушел. Старые крысы с ленцой поднимались с пола и уползали. Странный нюх у этих тварей. Они почуяли жизнь. Жизнь, исходящую из комби-системы. Они волочили свои хвосты дальше, для того чтобы поужинать кем-нибудь еще из тех, кто еще недавно завтракал на Марсе, обедал на Юпитере.
   & nbsp;
   Зоря лежала на моей руке, и ее волосы, темные, ароматные волосы будили во мне нежность. Это было особенное чувство. Чувство глубокой, искренней, истинной нежности. Прикосновение к лицу, к шее. Нежность. Хочется прижать ее к себе, и сделать ей больно. Так, чтобы легче стало самому дышать от этой душащей нежности. Хочется целовать ее шею, ласкать ее плечи, хочется чувствовать ее кожу. Нежность. Я кажется не чувствовал ничего до того, да и после тоже.
   -- Ты не спишь? -- она смотрит на меня сквозь спутанные пряди волос.
   Я целую ее в лоб, внос, в щеки.
   -- Ты будишь меня, -- она сердится и сопит.
   -- Нет, я просто боюсь не чувствовать тебя, я хочу чувствовать тебя всегда.
   -- А как же спать?
   -- Ты спи, я больше не буду тебя будить.
   -- Рано?
   -- Да, еще ночь.
   -- Это поздняя ночь или раннее утро?
   -- Это заходящая полночь.
   -- Луна?
   -- Ее сегодня видно, но ты знаешь, я никогда не смотрю на нее, когда счастлив. Когда мне хорошо, я хочу сделать вид, что я на Луне.
   -- Но тебе и здесь хорошо, ведь так?
   -- Кто я здесь? Гер-шуле Алекс Кох. Это и не я вовсе.
   Зоря ерзает и поворачивается ко мне спиной.
   -- А мне нравится Алекс Кох.
   -- Да?
   -- Да. Чтоб ты знал.
   -- Я думал, тебе нравится Алексей Кравец.
   -- Не Луна.
   -- Да, мы не на Луне, о я о прежнему тот же Кравец.
   -- Нет.
   -- Что, я изменился?
   Она глубоко вздыхает и засыпает. У нее была такая забавная особенность. Она могла вдруг заснуть на уроке, на столе, в лунном отстойнике. Засыпала так быстро, что я не успевал сказать ей "спокойной ночи".
   Я целую ее волосы, целую ее тень на подушке. Я не хочу ее будить, я хочу ее чувствовать, но мне достаточно прикосновения к ее бархатной тени, одной тени.
   На утро она варили мне сливки, а я делал желе.
   -- Паскаля арестовали. Это мой друг, ты помнишь, я говорил тебе/
   -- Да? Арестовали? За что/
   -- Да ни за что. Глупость какая-то. Паскаль должен был изучать язык гумнов, но их зык просто нельзя выучить, так, мешанина какая-то. Этого бы никто не сделал, ни он, ни я.
   -- И тебя могут...
   -- Не знаю. Правда не знаю. Но боюсь, что сейчас начнут искать виноватых.
   В организации как-то все попритихли, боясь напомнить о себе лишний раз. По комби мне сообщили о том, что гер-полковник Пишкорский серьезно интересуется моей работой, и был бы не прочь ознакомиться с ее результатами. Я представил себе, как вся эта вежливая формулировка звучала в устах
   Самого гер-полковника, и мне стало весело. Хотя... хотя веселиться было рано.
   Мимоза. Я совсем забыл о ней. Я по сути бросил ее одну где-то в Крыму на какой-то станции спутниколетов и совсем, совсем забыл о ней.
   -- Мими, здравствуй, ты знаешь, я...
   -- Слышала тебе нужен опытный френолог?
   -- Да, вообще-то, но я не об этом, я хотел бы...
   -- Мой рабочий графи с часу до пяти, так что ты всегда сможешь связаться со мной по комби.
   -- Но я хотел поговорить вот так, в живую...
   -- Я не хочу тебя видеть в живую, -- карие глаза с рыжинкой в первый раз смотрели на меня серьезно, строго и без тени игры.
   Уровень М занимался Президентом Луговым, а я лично думал о Яше.
   -- Мими, -- в комби она выбирала образ тоненькой смуглой дамы с некрасивым аристократическим лицом: Мими, ты изучила френологический срез гумна М-216?
   -- Это тот, что остался последним в живых из всей популяции Яшки Пекаря?
   -- Ну да, тот самый.
   -- Френологическое сходство 84%, аномалий нет, все в норме.
   -- И ничего не обычного?
   -- Ничего.
   -- В нем должно быть что-то.
   -- Извини...
   Думать, думать. Слишком мало свободного времени. Уже месяц, как Паскаль арестован. Все может случиться. Нужен успех, очевидный успех, такой, что мне разрешат многое, очень многое. Думать.
   А вместо этого в голову лезло разное, и совсем не думалось о работе. Лето, раннее лето. Очень тепло, но еще не душно. С Балкан давненько не веяло свободными радикалами, и люди с радостью ходили по улицам без респираторов и капюшонов, даже без глазиков.
   Все как-то меняется. Становится почти красиво. Впереди меня идет красивая женщина с короткой стрижкой огненный волос. Оборачивается -- Мимоза.
   -- Мими, что ты сделала с... Ты обрезала свои волосы? А как же твои прически, жучки там и...
   Но она, не дослушав, резко сворачивает влево и идет прочь. Прочь от меня. Будто я обидел ее.
   Я догоняю ее, и мы вместе едем в служебном лифте вниз. Уровень К, Л, М. Выходим. Странно, что в организации все так любят строить левые повороты. Лишь один правый -- регистрация в комби.
   -- Мими, это несправедливо.
   -- Что?
   -- Я не хочу, чтобы ты думала обо мне так. В конце концов, я никогда тебя не обманывал.
   -- Я не понимаю о чем ты.
   Она улыбается мне и уходит. Но тогда ее отношение ко мне было, пожалуй, последним в списке моих волнений.
   Я должен был думать о Паскале, о Зоре, об Эрнсте и об неоднократно проклинаемом мною Яше Пекаре.
   Сплетни вползают в комнаты как сумрак: незаметно, но одновременно навязчиво. Сначала тебе только кажется, что стало темнее, а потом вдруг комнату заволакивает мрак. Я сначала лишь слышал какие-то намеки о том, что некий полковник серьезно проштрафился перед организацией, а многим позже понял, что речь идет о Зорином отце.
   Я понял это по ее лицу, неожиданно испуганному и тревожному, по темным карим глазам, ставшим бездонно глубокими.
   В моей комнатушке в спальном боксе едва помещался шкафчик для вещей; остальное пространство занимала выпрыгивающая на время сна койка и матовый экран комби. Но Зоря приехала жить ко мне.
   -- Все, больше нет сил. Эта атмосфера неразорвавшейся бомбы в нашем доме действует мне на нервы.
   -- Но ведь его не арестовали, нет даже слухов об этом.
   -- Полковников, Алеша, не арестовывают. Их сразу аболируют, понимаешь?
   Никто не знал, в чем конктретно был виноват Йовович, но было ясно, что его, в числе других высокопоставленных офицеров, просто делают ответственными за грехи куда более высокопоставленных чинов. Все было настолько серьезно, что молодая жена Йововича в страхе улетела на спутниколете в неизвестном направлении, бросив в доме все: и свой идентификатор, и алменья, и личные вещи.
   Зорю как-то пытались арестовать на улице. Но увидев в двух шагах от нее меня -- офицера организации в темно-фиолетовой форме и фирменной фуражке, патруль опешил и не решился обострять события. Наверное они поняли, что я ее никому не отдам. Никогда.
   -- Мне только с тобой не страшно, -- она висла у меня на шее, не пуская на работу: Когда ты уходишь, я все жду, что сейчас придут за мной и заберут.
   -- Нет, этого не будет. Никто не смеет зайти в личную комнату офицера организации, не получив при этом разрешения у его руководства. А мое начальство -- это гер-подгенерал Пишкорский, который, хотя и ужасен в своем худшем пен-а-нюше, но все же держит меня при себе, и тем мне нравится. Он не даст санкции -- и никто не войдет.
   Через неделю Йововича арестовали. Сумрак, пролезавший через щели организации, добрался и до моих ушей. По официальной версии, Йовович сотрудничал с... монгами. Действительно, надо же им было что-то да сказать.
   Однако в организации что-то да происходило. За неделю пропало четверо сотрудников уровня М. Это е просто цифры. Это сенсация.
   На Земле организация всесильна. Ее пальцы роются в белье почти каждого землянина, локти давят на горло всем компаниям, а плечи поддерживают все правительства. Это огромные руки величиною с Землю. И чтобы у этой руки кто-то оттяпал четыре пальца... это было до определенного времени неслыханно. А теперь вдруг стало очевидно. Кто-то сдал четверых сотрудников. Тех, кого считали наиболее опасными для гумнов. Позже выяснилось, что претендентов было пять, но акын, а пятым должен был стать именно он, Акын вычислил гумнов сам и сжег их электрическим генератором:
   -- С. ки хотели сделать мне темную. Я сам, на х.., темную кому хочешь сделаю. Зажарю любую с. ку!
   Я знал день, я знал час, я знал минуту, когда Йововича аболировали. Я сидел в соседнем отсеке и слушал. Смерть пришла тихо и молча, совсем не так как жизнь.
   В тот день, вечером, я застал Зорю у комби. Она искала что-то в сети и не обернулась мне навстречу. Я хотел что-нибудь ей сказать, но не решился.
   -- Не надо ничего говорить, -- она все так же сидела ко мне псиной и перебирала сайт за сайтом: Я это почувствовала. Так же было с матерью. Я чувствую, кода любимые уходят. Разве ты нет?
   Я? Что я. Я тихо спал в ночь. Когда моей мамочки не стало, а отца развеяло по Луне. Я видел сны и был как всегда вполне счастлив. Что я?
   Зато позже, многим позже их смерти я сходил с ума от одиночества, от тоски по ним. Я тосковал, я горевал, я мучился. А она нет. Я видел это по ей. Она нет. Никогда.
   Наверное, раз окончательно смирившись в потерей, перестаешь мучиться тоской. А я так до сих пор и не смирился, до сих пор храню в самом потаенном уголке своего сознания надежду на что-то... Безумно даже говорить, когда я все видел своими глазами. Но так мне легче. Мне легче переживать всю жизнь, чем убить себя простой правдой. Мне казалось, что тогда, 11-ого июля, я распрощался со всем Лунным во мне и мстил за это земле, но вот не вышло. Я не пошел до конца. Я не захотел идти до конца.
   -- Если тебе будет легче, то плачь при мне, не сдерживай слезы, -- я подошел к ней и обнял.
   Она обернулась. Нет. Ее лицо не хранило никакого выражения печали. Нет. Она не была печальна. Она не плакала, не горевала. Она просто просматривала сайты от нечего делать. Она уже давно смирилась с мыслью и стала жить другим. Мы вес же всегда были слишком разные, но почему-то любил я из всех женщин в своей жизни только ее. Хотя, почему любил? Я все еще люблю ее. Вот так.
   & nbsp;
   Я все еще был должен присутствовать на этих мучительно долгих разборках по исследованию речи гумнов. Вел их гер-лейтенант Акын.
   Все слушали его доклад, представляющий собой смесь каких-то френологических данных, хистрографических правил, абстрактных рассуждений на тему и злобного ядовитого сарказма.
   -- Мне досталось в наследство х. евое хозяйство от гер-шуле Паксаль Че. Еще тот сукин сын. Подсовывал мне какие-то бл. дские формулы, на самом деле не действующие в ситуации... но я сделал все возможное и невозможное и пришел к выводу, что...
   Все, что он говорил, было бы вполне разумным и добротным материалом для исследования, не подправляй он это своими едкими замечаниями.
   К концу третьего часа выступления у всех начало сводить скулы и лопаться глаза от напряжения. Неожиданно, гер-подгенерал Пишкорский прервал акына такой пен-а-нюшной фразой, что даже невозмутимое узкоглазое лицо азиата как-то вдруг посерело и покрылось трещинками.
   -- Кончай свою пох. ень, -- завершил Пишкорский спич и вдруг ткнул в меня пальцем: вот ты давай лучше расскажи, что по...
   В общем, меня попросили представить результаты моей работы, ноя, сославшись на незавершенность проекта, договорился о недельной отсрочке выступления. Мне в ответ покивали и согласились.
   Вся левая часть моего лица вдруг загорелась так, как будто в меня прыснули кислотой. Левый глаз перестал видеть, а левую щеку вдруг начал мучить нервный тик. Это Акын, со звериным оскалом на лице, посмотрел на меня в упор.
   Его лицо было страшно. Столько открытой ненависти и злобы я не видел ни на чьем другом лице за всю мою жизнь.
   -- Х. ев умник, думаешь п.. датые отношения у тебя с этим хр. ном под-генералом? Ни х. я! Отморозок еб. чий! Через неделю ты будешь пускать пузыри, т. к. нет у тебя ни х. я ничего, а овт я буду во всеоружии. Я давно на тебя щенка х. ва донос собираю, уже толстое такое дельце. Здесь и дядя твой, с. кин герольд, и мамаша. Делающая тайные операции детям 12+, и отсидка твоя. Я то знаю с кем, х. й е. учий, гнил там, с таким же козлом хр. новым. и с. чку эту, дочку Йововича, что ты трахаешь я тоже тебе вспомню. Я тебе все вспомню, и через неделю тебе, поганцу хр. нову, не кивать будут, а аболятор в рот вводить, понял?
   В первые минуты у меня просто грудь свело. Не от страха, нет, а от шока. Помнить столько, собирать столько всего и так ненавидеть! Но ко мне вдруг пришло странное спокойствие. Я просто решил для себя, какими будут последние слова моего выступления. Страшные слова, страшная ложь... и я улыбнулся ему. Это было мучительно: улыбаться ему и знать, как он кончит. Но никто не должен был сказать позже, что все сказанное мною -- это месть. И я улыбался ему, я стоял и улыбался. Все будет позже, все будет просто, очень по лунному: без всех этих испепеляющих взглядов, без этого представления. Молча, расчетливо, обыденно.
   Сейчас даже трудно восстановить всю цепочку событий, все мои мысли, все переживания. Я пытаюсь выстроить логическую цепочку, но уже не помню, как именно я сделал самое важное открытие в моей жизни.
   Кажется, это были лягушки. Да, именно так. Тихий Крым. Летний Крым. Ночь такая глухая, что даже мрак плотен. И вот, посередине безлуния этакой глубинной тьмы, раздается... то ли трель, то ли щебетание. Будто маленькие трещетки захлопали в руках ребенка. Тихо так, почти беззвучно. Это было лучше любой музыки, лучше любого из чистейших тонов. Это было натурально! Чисто и верно! Это был самец лягушки, кажется, земноводной, отчаянно зовущий свою подружку. Я никогда не слышал ничего подобного. Столь естественного, столь чувственного, столь неповторимого. Он звал ее с такой искренностью и настойчивостью. Я невольно восхитился голосу этого самца, его лягушачьему эго.
   Но в следующую ночь, такую же сметанно-густую от мрака, я услышал трели уже трех самцов. И то, что меня поразило, так это... как описать точнее... сходство. То есть каждый жених-лягушка звал чуть по своему, чуть на свой лад, но общая канва... это не было ведь языком, их трещание. Это были звуки, инстинктивно производимые ими, некая генетическая программа. Не язык.
   Тут вспомнились отчего-то гумны с их удивительными голосами. Такими мелодичными и такими... одинаковыми. Не язык, -- вертелось в голове. Не язык.
   А потом еще были эти танцоры. Да, скорее это были танцоры, не лягушки. Да, именно танцоры натолкнули меня на мысль о языке, вернее, на мысль о не языке. Это были хиспаниш: женщины в чем-то цветастом, мужчины в нелепой обуви с каблуками. Ритм. Ритм их танца.
   Цок-цок. Тра-та-та-там, зо. о. о. к, трам. Поэт мог бы сказать. Что ноги танцоров пели, а сапоги щелкали языками. Хореограф бы выделил в танце слова, фразы, текст, но на самом деле, языка нет. Это не язык. Это ритм, звуки, талант, генетика, откровение... но не язык.
   И тогда, в первые, я вдруг ужаснулся мысли о том, что все 30 лет изучения гумнов, этих странных существ, до боли похожих на людей, были потеряны попусту.
   Деньги. Куча денег. Несметное их количество было выкинуто, по сути, на ветер. Ведь если верно то, о чем я догадываюсь, то вся наука гумнологии -- блеф, мистификация. А о гумнах на самом деле мы ничего не знаем!
   Я бежал в здание организации так быстро, что затем десять минут подряд не мог отдышаться и взять в руки стилос для отметок в регистрационном отделе.
   Не язык. Не язык. Тогда зачем? Для чего?
   -- Служивый, -- я чуть не оглушил дежурившего на уровне М сотрудника: Служивый, быстро мне информацию по свеженьким гумнам.
   -- Каким, гер-шуле?
   -- Ну тем, на которых почти нет человеческой кожи. Кто-нибудь прямо свеженький, кого еще не успели превратить в гумна, кто-нибудь выловленный нами в секретной лаборатории.
   -- Таких почти нет.
   -- Найди, да шевелись, давай.
   Мой мозг работал с такой неожиданной для меня самого скоростью, что руки не успевали выполнять все поручения. Что-то падало на пол, не хотело разворачиваться, ломалось у меня в пальцах.
   -- Служивый, срочно сделай генетический анализ всех тканей гумна, того, что последний из поколения Яши Пекаря, на его соответствие че-клише.
   -- Так уже ведь детали, все высчитали.
   -- Нет, меня интересуют все органы! Все! Не голова, ни шея вместе взятые, а каждая голосовая связка за каждой, каждое ухо за каждым! Понял?
   -- Гер-шуле, но монги делают только кожный покров и волосяницу, внутренние органы остаются прежними.
   -- Вы со мной, кажется, ершили поспорить? -- служивый сглотнул и удалился.
   В голове еще крутился какой-то калейдоскоп. Я еще не видел конечной цели, но уже чувствовал обдувание струей сквозняка. Дверь рядом. Выход за следующим поворотом. Уже пахнет простором, чувствую раздолье. Бежать, бежать не останавливаясь. Вперед. Только не сейчас, только не сейчас устраивать передышку. Вперед, иначе я потеряю нюх.
   Гумна изрядно покалечили, сделав пункцию всего кожного покрова и всех внутренних органов.
   -- Надеюсь, вы знаете, что делаете, -- служивый протягивает мне рулоны бумаги. Я попросил распечатать его всю информацию. Экран слишком мал чтобы охватить все.
   Чувствую, что дверь притаилась где-то за столбиком цифр о данных по слуховому и голосовому аппаратам. Сердце перестает биться, когда мои глаза, ошалевшие, безумные, натыкаются на столбик: слуховая улитка -- 100%, голосовые связки -- 100%. Эти органы полностью повторяли аналогичные органы Яши Пекаря! Вернее, понимаю, они были полностью клонированы! Это не было органы гумна! Значит... это значит...
   Нет, я не чувствовал себя героем. Ни минуты. Я, кажется, даже испытал разочарование. Вот и все. И почему я? Почему я должен был сказать об этом? Вот Эрнст, что опасного он усмотрел в том, чтобы открыть всем правду о том, что... Что это меняет? Меняет ли это что-то в холодной войне? Перестанут ли после этого похищать людей? Будет ли космос мирным?
   Я растянулся на полу, прямо посередине всех моих распечаток. Все. Все завершилось. Так долго, так мучительно. А что с того? Я лежал на полу и мысль моя, уже сонная, уже сомлевшая, несла меня куда-то вдаль, а может вглубь, точнее не определишь. Я погружался в приятность ночи, и ласковый сон нежил мой разум. Добрый сон отделил меня от враждебной земли, от чужих городов, людей. Я спал и видел сны. И в них был покой.
   & nbsp;
   Я отчего-то встал с тоскою в сердце. На 12. 00 была назначена внеочередная сессия глав организации, и именно там я должен был выступить с речью.
   Но об этом не думалось. Было 12-ое число, а этот день месяца всегда заставлял меня перевоплощаться в кого-то иного.. Я был уже не Алексеем Кравецом, не Алексом Кохом. Я был судьей, и я судил самого себя.
   Зоря спала. Тени хранили ее. Тени укутывали ее лицо, фигуру, и я мог отобрать у них лишь ее силуэт. Темный на ослепительно-белом.
   Странно, что именно в тот день, я впервые опустился на колени перед Богом с четким осознанием того, о чем я хотел молить его. Это не были деньги, это не была власть. Я благодарил Бога за то, что следует возносить Ему хвалу ежечасно, ежеминутно. В благодарность за эту благость, следует проводить часы в страстных молитвах: до пузырей на языке, до боли в спине, до полного освобождения сердца. Что есть деньги? Зачем они нужны? Но если и нужны, то ведь они приходящи. А я молился за то, чего никто не добьется в одиночку, без Его, Всевышнего на то благословения. Я благодарил Бога за каждое дыхание моего любимого человека. За каждую секунду ее жизни, за каждый ее вдох. И за это следует молиться до посинения в пальцах, до крови на лбу. И я молился. И я благодарил. Это, видно, и есть счастье. Ценить, осознавать, наслаждаться каждым вздохом любимой. Жизнь жестока, смерть слепа. Завтра ваше счастье может погибнуть. Но это завтра, а сегодня вы можете быть счастливы. И ценить свое единственное счастье. Вдох. Вдох. Зоря спит. Теня хранят ее.
   Кто-то скажет банальность. Все кажется банальным ДО, но не ПОСЛЕ. До смерти, но не после кончины человека. И знаете что, господа циники, говоря на пен-а-нюш, вы просто счастливые сукины дети, от нечего делать, играющие в смертельную усталость от жизни. Это всего лишь игра. Не более. Вы смерти не знаете, вы смерти не нюхали, оттого и скучаете, оттого и не молитесь. Но придет и ваш день, не будет поздно просить Бога об еще одном вдохе.
   Я никому не сказал ни в то утро, ни прежде, о чем собираюсь рассказать в своем докладе. На вряд ли это было дешевое стремление порисоваться. Тогда, я почти не предал значения тому, что сам открыл. Я все же никогда не был даже просто плохим хистрографом. Я был отвратительно плохим, непрозорливым, безответственным эгоистом. Но в то утро я думал лишь о Зоре и о том, что, может быть теперь моя стажировка как-нибудь завершится.
   Под-генерал Пишкорский обдал нас всех паром своего крепкого пен-а-нюша, и сессия началась. У себя на лбу, чуть-чуть повыше носа, я постоянно ощущал жжение -- лазерный прицел хищного взгляда Акына стерег меня. Он ждал.
   -- Я приготовил для своего выступления карты и графики -- они есть во внутренней сети комби, в папке "Яков Пекарь". Но сначала, я хотел бы не об этом...
   Комиссия ждала. Комиссия смотрела на меня и ждала. А я даже не знал как начать. Как начать рассказывать о том, что я смутно осознавал всегда, что, каким-то образом я знал чуть ли не с детства.
   -- Я наблюдал за гумнами, я изучал их всю свою жизнь. На Земле считается, что монги -- существа схожие человеку. Да, строение их тканей скорее плазменное. Они обладают удивительной способностью к регенерации органов и легко переносят пересадки тканей. Но, знаете, на Луне их всегда считали загадкой. Что-то чувствуется за всем этим, что-то за этим стоит. Но что именно?
   Как вы все хорошо знаете, ИПД-перевозчик "Президент Лугов" помог нам понять очень многое о гумнах. Монги просто копировали внешние данные пассажиров перевозчика и производили гумнов. Операция общеизвестна: монгам вживлялись в мозг электроды, активизирующие речь, вставлялся "блок памяти". Жидкая кожа и клонированные нервные волокна наращивались прямо на плазменные тела монгов. Позже вживлялись лимфо-узлы и кровеносные сосуды. При чем поначалу это, по сути, не была кровь.
   Зато позже монги разработали свою версию лабораторных ДНК и кровь, снабжающая кожный покров, по составу не отличалась от человеческой. Делались инъекции костяной массы и красных кровяных телец -- и так, мелочевка: волосы, зубы. Я позволил себе сделать это, в общем-то, всем известное, перечисление лишь по тому, что уверен, теперь уверен, что во всей этой цепи нет одного звена. Мы начали с этапа 2. Этап 1 еще до конца не понятен и мне, но я объясню, что я имею в виду.
   Ставший уже просто легендой Яша Пекарь помог нам всем необычайно. Монги изготовили несколько его френологических копий, но, выяснилось, что, во-первых, все гумны с подобной внешностью были просто "сданы" монгами, подставлены под криги, без жалости, без колебаний; во-вторых, сходство было достаточно условным, то есть копии лепились наспех, многим даже не делали инъекции костной массы. Напрашивается вывод о том, что с Пекарем связано нечто, чего многи не хотели бы никому открывать. Мы проверили все и вся, и выяснилось, что у Пекаря была лишь одна особенность, отличающая его от остальных: у него была начальная стадия рака голосовых связок и хронический отит.
   Казалось бы, это ни о чем не говорит. Но позже, многое другое натолкнуло меня на мысль о том, что все это далеко не случайность.
   Вы слышали когда-нибудь пение лягушек? Лягушек-самцов. Это удивительно красиво, гармонично и многозначно. Но та же песня звучит в исполнении других самцов. Та же, с минимальными изменениями. Я очень много думал о лягушках, об их пении. Это ведь сродни дождю. Знаете, там-та-ра-рам, та-там, какая мелодия! Но то же самое танец! Я имею в виду звуки. Стук каблуков. Чечетка. Это ли не музыка? Это ли не гармония?
   Комиссия начала недоуменно переглядываться, хмурить брови и посапывать. Но под-генерал Пишкорсикй сиял как свеженький пирожок с капустой, и все были вынуждены топить свое растущее недовольство в этом сиянии. Пишкорскому нравилась моя речь. Ему нравилось, когда все объяснялось на уровне лягушек и дождя, а всякие хистрографические термины висели без надобности на экране комби.
   -- И я пришел к выводу, что все это: дождь, пение лягушек, танец, музыка -- все это пусть прекрасные, но звуки. Всего лишь звуки. Не язык. И речь гумнов и монгов, вернее то, что они пытаются выдать за речь, это то же дождь, эта тоже музыка. Это звуки. Не язык.
   -- Ну знаете ли, -- полковник Хрипко, шеф отдела языковедения, вскочил со стула и стал носиться между рядов сидящих: Знаете ли, это просто бред какой-то. Не язык. Гер-шуле не в курсе, что все изучения языка гумнов велись в режиме нейро-гипноза. Гумны произносили все звуки под влиянием нейрохимических препаратов. Другого языка у них просто нет. Или вы полагаете, что они просто так искусно его прячут, а взамен выдумали что-то еще? Но зачем? Зачем?
   -- Полковник, -- под-генерал Пишкорский поднял свой указательный палец вверх, а затем медленно опустил вниз: Цыц.
   Полковнику, даже в самом его юном возрасте, очевидно, "цыц" в свой адрес слышать не приходилось. Так что, так в позе бегающего по комнате и орущего "зачем", он и застыл. Причем надолго.
   -- Вы правы, гер-полковник. Было бы нелогично изобретать что-то взамен реально существующего языка. Но все дело в том, что языка, как лингвистического явления, как такового нет.
   Так как полковник Хрипко все еще находился в застывшей позе "бегающего по комнате и орущего "зачем", а все другие не смели, да и не хотели подвергнуться огнедышащему порыву пен-а-нюша Пишкорского, мне никто не возразил.
   -- Языка нет. В прямом и переносном смысле. Я понял, что Пекаря не стали множить в копиях вместе со всеми, а срочно изготовляли в последнюю очередь, лишь потому, что монги боялись ошибиться. Смертельно боялись сделать что-либо не так. Они перестраховывались. А в чем могла быть причина? Да только в одном. Они не знали, на самом раннем периоде своего изучения человека, они не имели ни малейшего представления о том, как влияет работа голосовых связок и ушных раковин на общее состояние человека. А не знать они могли только по одной причине: они не знали, что такое голосовые связки, они понятия не имели, что такое ухо. МОНГИ НЕ СЛЫШЫАТ И НЕ ГОВОРЯТ! Звук -- это нечто столь непонятное для них, столь загадочное, что они готовы подставлять тысячи своих соплеменников для того, чтобы понять, что же есть звук.
   Сначала все молчали. Причем молчание было абсолютным. Не слышно было даже шороха мысли в их головах. Затем слова стали роиться, размножаться и, наконец, улей прорвало:
   -- Абсурдно!
   -- Нелепо!
   -- За. бись! Какие новости!
   -- Х. ня все это!
   -- П. здец! Мы значит х. ячили в отделе 10 лет, а потом приходит какой-то х. ев заср. нец и говорит мне, что я козел безрогий и всю жизнь провел зря!
   -- Да чушь все это! Ладно гумны, их делают годами, но ведь монги с ушами и говорят!
   -- Проблема в том, -- я почти кричал, так безумно громко они требовали закрыть мне рот: Проблема в том, что монгов, как таковых, истинных жителей планеты, мы НИКОГДА не видели. Никогда! Вспомните эти рты! Узкие щелки, словно скальпелем разрезанные. Вспомните эти голоса -- слишком звонкие, слишком красивые!
   -- Но это значит, что все 30 исследований...
   -- Пасти всем прикрыть, -- Пишкорский с размаху стукнул кулаком по столу. И все закрыли рты. Пишкорский шумно дышал, обводя сидящих бычьим тяжелым взглядом: С. ки еб. чие, расп.. делись на х. й! скажите поганцы спасибо, на х. й, что вас, м. даков, еще не аболировали. Сволочня х. евая! Парень вытаскивает ваши х. евы задницы из пекла, а они п. здят, твари! Это вы, недоумки еб. чие, должны были рассказать мне еще 30 лет тому назад! Трудно понять, что ли? Ушей на х. й у бл. дков этих синюшных нет, и глотка вся вставная. У парня мозгень варит, а у вас, козлов, там тараканы только е. утся. и они еще сопят в свои х. евы сопелки! Давай, Кох, говори, а п. здюки эти будут внимательно слушать и запоминать.
   -- Мы еще никогда не видели монгов, -- начал я: истинных монгов, тех, кто, по-видимому, совсем ничего не слышат, а общаются только, я думаю, телепатически. Идет поток мысли, не оформленный словами, не загнанный в предложения. Общение мгновенно: передаете образ, идею, содержание. Все иное -- это звуки. Не язык. Языка нет вообще. Нет надобности.
   Раздались хлопки. Это под-генерал Пишкорский выражал свое удовлетворение. Чуть подождав, захлопали другие. Нет, это не была овация. Это не было рукоплескание. Это была барабанный дробь. Мне готовили помост. Но для чего? Я не знал.
   -- Еще одно слово, -- под-генерал развернулся в дверях, и я знал, что эту фразу он не забудет: Ответственным за проволочки в исследовании языка я считаю гер-лейтенанта Акын Че. Именно его неверно выбранная политика и потворничество гумнам привели к пробуксовке проекта. Я попросил бы проверить все личные связи лейтенанта, из опасения, что именно в его лице мы все это время имели агента монгов.
   Лазерная точка прицела глаз Акына погасла. Его аболировали через сутки. В последний день своей жизни он просил о встрече со мною. Ему отказали. Он послал мне послание по комби. Одну строчку: "Моя вина. Волк не почуял волкодава".
   & nbsp;
   Следующий день встретил меня молчанием. Но то не было абсолютное молчание. Тишина, изредка прерываемая немыми восклицаниями и беззвучным шепотом. У меня за спиной шептались. Я знал, что предыдущий день приготовил мне помост. Я входил на него по скрипучим деревянным ступеням. Подъем давался с трудом, мешались длинные полы моей нелюбви к земле, моего равнодушия к землянам. Я не знал, куда шел. Что было наверху? Гильотина? Острый нож, готовый сорваться откуда-то сверху и убить меня? Пьедестал, унизанный лавровыми венками? Ничего не было видно. Был слышан лишь беззвучный шепот, ковровой дорожкой, проведший меня до моего рабочего места.
   Тишина сразу спала. На столе горел экран комби -- мне пришло сообщение. Я не торопился открывать файлы с почтой. Я сел на железный табурет с тонкой ножкой, покачался на нем, положил ноги на стол. Вот так, именно так я приму сообщение. Я буду выше судьбы.
   Значок с раскрашенным конвертом запрыгал по экрану. И вскоре чистый лист офисной бумаги предстал моим глазам. Сначала показалась шапка, затем поля страницы -- и вот по чистому листу поползли буковки. Их было так много, что я едва успевал собирать их в слова. Я пропускал смысл мимо моего сознания, ища лишь одно слово. Оно показалось почти последним. Гер-капитан. Гер-капитан Алекс Кох. Вот и все.
   Это было совсем не то, чего я жаждал, совсем не то, о чем я мечтал. Гер-капитан. Да мне все рано, сколько у меня было лычек на фиолетовых погонах. Гер-капитан, носите сами вы ваши полоски!
   Я связался по комби с Мимозой:
   -- Поздравляю.
   -- С чем это интересно?
   -- Теперь вы гер-капитан Кох.
   -- И...
   -- Вы будете жить в отдельном доме, пользоваться служебным спутниколетом, есть овощи с грядок и делать вообще все, что вам нравится.
   -- Я думал, мы друзья.
   -- Разве вас что-то не устраивает?
   -- Ты могла бы мне помочь?
   -- Что на этот раз?
   -- Я хочу посмотреть свою электронную карту личного дела. На мне висело что-то около 15 лет стажировок. Я хотел бы узнать...
   -- Нет, это не законно, и ты сам об этом знаешь.
   Но через час, она лично принесла мне в кабинет тонюсенький листик распечатки. Гриф СС -- совершенно секретно. Словно мое личное дело интересовало кого-то кроме меня.
   Буквы прыгали перед глазами, но их было мало, их было слишком мало, чтобы надеяться на ошибку.
   -- Мне очень жаль, -- она обдала меня шепотом и положила руку на плечо. Я могу что-нибудь...
   -- Нет. Теперь уже нет.
   Она стояла позади меня, водила глазами по тем же напечатанным строчкам и шепотом говорила:
   -- Я... если я могу что-нибудь, чтобы уменьшить твою боль. Все что угодно. Мне так же больно, когда больно тебе. Прости.
   С меня сняли стажировку. Всю. Мои 15 лет обязательных работ на земле аннулировали. Но, по причине моего доступа к сверхсекретной информации организации, мне был запрещен вылет с планеты на ближайшие... 30 ЛЕТ! Это еще не все. 30 лет, со дня окончания службы в организации. Если бы я подал рапорт об отставке в тот же день, мне пришлось бы ждать 30 лет и один день. Но у меня бы забрали все! Ведь все, чем я пользовался в той или иной мере, принадлежало организации. Мне захотелось подойти к шкафчику в боксе, достать лазерный генератор и разрядить его весь прямо себе в лицо. Гравитация, это липкая, навязчивая, ненужная мне гравитация грызла мои внутренности, влекла меня к земле, такой чужой, такой нелюбимой. Мне оставалось задирать голову вверх в редкие светлые ночи и видеть силуэт моей мамочки Луны. Такой далекой, такой единственной.
   -- Мне очень жаль, -- Мими вдруг порывисто прижалась к моей шее и поцеловала меня. А мне даже нечего ей было ответить. Совсем нечего.
   Через сутки я летел на спутниколете домой, боясь даже представить Зорину реакцию. 30 лет земной жизни! Она заплачет, я боялся, что она заплачет. Я больше всего боялся ее слез. Это действительно страшно. Слезы любимой женщины. Я думал, что смогу переправить ее на Луну одну, но затем я умер бы здесь от тоски по ним обоим: по Зоре и по Луне.
   Она уже обживала новый дом. Крым. Тепло. Уютно.
   -- Алеша, как я счастлива, ты представить себе не можешь! После всего, что было, после всех моих страхов, очутиться здесь! Пока тебя не было, я просто прыгала от радости посередине спальни. И пела. Я забыла, когда я в последний раз в своей жизни пела. Такое веселье!
   Я смотрел на ее милое, до боли любимое лицо и со страхом думал о том, что сейчас выражение счастья и покоя на ее лице сменится грустью, и... Только не слезы. Только бы она не плакала.
   Позже она расчесывала мне волосы и говоорила-говорила... моя смешная девочка. Как не хватало ей спокойствия дома, умиротворения домашнего ночника.
   -- Зоря.
   -- Что-то еще приятное в нашей жизни?
   -- ТЫ... ты скучаешь по Луне?
   Она резко встала и отошла от меня. Она нервно брала в руки разные предметы, крутила их, ставила на место.
   -- Я знала, что ты рано или поздно заговоришь об этом. Я так и знала. Ну зачем ты, зачем? Ведь все так хорошо!
   -- Зоря... я... я... уже никогда не смогу вернуться, -- свело горло, и я так и не смог сказать, куда я уже никогда не вернусь.
   -- ТЫ хочешь сказать... мы не летим на Луну?
   -- Я могу отправить тебя, я думаю, я смогу.
   Она подбежала ко мне, начала тормошить, щекотать, целовать:
   -- Ой, Лешенька, я уже испугалась! Так это славно, что мы будем жить на земле. Я ничуть не грущу по прошлой жизни. Да и зачем? Ты подумай, что я здесь? Я женщина капитана организации! Я живу в шикарном доме, могу ходить по шикарным магазинам! Я мечтала об этом всю жизнь! Да я вовсе не хочу на Луну! Там мне никогда не дадут забыть, что моя мать бывшая шлю, а отца аболировали! А наш ребенок! Наш будущий ребенок! На Луне он будет носить мою фамилию, а она там ничего не стоит. Зачем? Опять эта лютость природы, опять эта гробовая тишина за стенами? Там ведь нет даже запахов! Так ничто не пахнет. Люди вообще стали селиться на Луне от безысходности. А что мы? Мы разве не заслуживаем счастья жить на родной земле?
   -- С какой это поры тебе земля родной стала?
   -- Ты может и забыл, но родилась я на земле. И мне нравится здесь. Ну не хмурься, милый, я люблю тебя, славненький мой, и я счастлива здесь!
   И я пошел грустить по Луне в одиночку на кухню. Грустить по Луне. Легко сказать. Грусть -- это нечто проходящее, как прилив. Вот нахлынет, сожмется сердце, -- а потом ничего. Все по старому. Такая вот грусть человеческая. Я же не грустил, нет. Я помнил о Луне, я помнил об Яб Пу, о чистеньких лунных парках, о будущей элельке, о великолепии Хрустального Сердца каждый день, каждую минуту. На шее все еще висел мой камушек. Он звал меня домой. Там, далеко-далеко, дома, в стеклянном саркофаге покоится прах моей мамочки, там жива память о моем отце. Мой дед, живущий где-то на бескрайних просторах оборотней стороны Луны, делал символьные татуировки у себя на запястьях: он так любил Луну, что хотел ощущать ее даже на своем теле. И я не мог любить землю, я не мог даже заставить себя притвориться, что я ее люблю. Это было брезгливое равнодушие. Вот и все. И я помнил об этом, я не грустил, а именно помнил об этом каждый день своей жизни. Я хотел бы грустить. Или вот, ностальгия, какое чудное ощущение. Грусть, припорошенная забвением, чем ни чувство? Но не получается. Ничего не получается. Совсем ничего.
   -- Не подумай, что я не понимаю, -- Зоря как кошка пристроилась у меня на коленях: Я знаю, для тебя все это очень грустно. Но ты привыкнешь. Ты просто еще не осознал, как это может быть здорово! Я и то видела это лишь краешком глаза, но то, что я видела, было удивительно. В конце концов, я рожу тебе сына -- и ты забудешь свое детство. У тебя начнется период зрелости. Все будет по другому.
   -- Я не хочу, чтоб мой ребенок был... -- я не сказал "нюшкой". Но она это поняла.
   -- Лунное лицемерие выходит по каплям, это очевидно, -- она встала с моих колен и ушла, хлопнув дверью.
   Тогда я еще не знал, что она уже беременна. Сначала, согласно всем канонам и ритуалам подобных церемоний, я предложил ей стать моей женой.
   Я купил ей кольцо из белого золота с выращенным розовым бриллиантом в виде сердечка. Такие продают в Хрустальном Сердце, такое было у моей мамочки. Я завязал его на ленточку, а ленточкой обвязал живой белый тюльпан Я положил ей на цветок на подушку, а сам улетел в Люберцы. Я дал ей на размышление целых два дня.
   Через 48 часов, я шел домой, и шаги мои, с приближением к ограде, становились все медленнее и медленнее. Я не был уверен в ее ответе.
   НО она сказала "да".
   Мы решили, что у нас будет свадьба. Это очень старомодно, я знаю. Но на Луне дамы выходят замуж, а родственники жениха устраивают пышные свадьбы. Это красиво. В конце концов, это праздник. Конечно, все наши прабабки в белых платьях с неуклюжими венками на головах -- это чуточку смешно. Не нужно рядиться в неизвестно что для того, чтобы стать женой любимого мужчины. Но гулянья -- это другое дело. Это знак того, что люди непросто съезжаются жить вместе, а готовы жить так всю жизнь. Мужчина, живущий с женщиной просто так, да еще и имеющий от нее ребенка -- просто малодушный трус. Он боится ответственности. В любой день, он может улететь прочь на спутниколете и даже не сказать "прощай". Это просто кролик какой-то, а не мужчина. Кролики плодят потомство с тупым равнодушием. Они выполняют кое-какие, нехитрые, известные всем млекопитающим действия и покидают самку раз и навсегда. Если мужчине угодно быть кроликом, кто ж ему запретит. Но только странно это, родиться человеком, а жить зайцем. Как то унизительно.
   Мужчина должен жениться на женщине. Это единственное, чем он может доказать, что его слова "я люблю тебя", были словами любящего человека, я не наживкой для удовлетворения похоти.
   А потом был разговор с Л-14.
   Странный гумн, он все так же облазил кожей, сочился лимфой, и все так же был зол на весь мир. Но в тот день он единственный раз за все время посмотрел на меня... осмысленно. Как на нечто, в чем действительно есть смысл. В чем есть нечто, на что стоило бы хотя бы поднять глаза.
   -- Это была самая страшная ошибка в моей жизни.
   -- Что?
   Гумн обвел меня взглядом и чуть наклонил голову:
   -- Я никогда бы не подумал, что из тебя может выйти толк.
   -- Да что ты? Очень самонадеянно с твоей стороны.
   -- Грандиозная ошибка. Грандиозная... Но это не значит, что ты стал намного умнее, или просто существенней.
   -- Конечно нет, -- я улыбался гумну, в котором внезапный порыв интереса ко мне уже угас и сменился обычной раздаженностью и презрительностью.
   -- Ошибкой было думать, что людям ничего не надо в этой жизни. Монги -- существа благородные и могут жить сами собою. Людям же, с их плотью, с их нервами, сосудами всегда нужно то-то еще. Я посмотрел на тебя, худого, со следами побоев, только что из тюрьмы. Я подумал, ему ничего не нужно о жизни. Его ни чем не заинтересуешь. Но это было не так. Это было ложью. Что-то большое и важное для тебя заставило тебя думать, работать и открывать. Я должен был первым догадаться и предложить тебе это взамен на молчание. И знаешь что? Я думаю, я все еще могу тебе это предложить.
   -- Предложить Луну?
   Он написал на листе два слова и протянул бумагу мне.
   "Президент Гашек".
   -- Этой суммы будет достаточно?
   -- Нет. Офицеры организации не продаются.
   Гумн улыбнулся в лохмотья губ, а я порвал листочек.
   -- По личному приглашению капитана. Но только через два месяца.
   -- Зачем? Зачем тебе?
   -- А кто тебя знает... что там еще...
   Это был последний значимый разговор, что я запомнил с того времени. Потом уже было начало конца. Длинное начало мучительного конца.
   Правда Был еще один разговор. Я сначала не хотел записывать его. Но это было бы неправдой. Неправдой было бы ответить на вопрос "Что стало с Паскалем", я не знаю. Я знаю.
   Паскаля наконец отпустили. Просто, без объяснений причин задержания, без "извини" и "не поминай лихом". Я застал его в своем кабинете, собирающим какие-то вещи.
   -- Паскаль, черт, жутко рад тебя видеть! Как ты? Как ты все это время? Тяжело было? Я знаю, что такое наши казематы. Били?
   Паскаль был не тот. Вернее, это не был Паскаль. Тот красивый молодой человек, с удивительно честным, открытым лицом куда-то делся. Я пытался найти его хотя бы в глубине его все еще красивых глаз, но там была лишь красота, все остальное зияло пустотой. Он похудел, осунулся; с лица его, всегда одухотворенного и прекрасного, ушла уверенность в себе. Появилось... нет, ничего не появилось. Просто все ушло. Словно душа выскользнула из тела и улетела.
   -- Били? Да нет вроде. Так, ерунда.
   -- Паскаль, я просто жутко рад. Давай ко мне. У меня теперь дом в Крыму, Зоря сготовит что-нибудь этакое, спирту прикупим.
   -- Нет, спасибо, в другой раз.
   "Нет, спасибо" может звучать по-разному. Это может быть "я очень устал, извини", или "Что-то сейчас не хочется", на худой конец это может быть "да пошел ты". Но его "нет, спасибо" означало "нет", а "спасибо" там стояло та, для красоты момента.
   -- Что-то не так?
   -- Со мною? -- Паскаль поднял на меня глаза и... да там просто ничего не было.
   -- Да, с тобою.
   -- А я думал, с тобою что-то не так.
   -- Это становится интересно. Объяснишь?
   Паскаль сел на высокий железный табурет, ссутулил спину.
   -- Скажи мне, -- он не поднимал глаза, но в этом не было необходимости. В его глазах было даже меньше смысла, чем в его макушке: скажи мне, это правда? То есть все именно так и было, и это не придуманная тебе на зло история?
   -- Что за история?
   -- Про Акына.
   -- Ах эта. А что говорят?
   -- Говорят... словом... будто ты обвинил во всех грехах организации именно Акына, за что его и казнили.
   -- "Будто" можешь убрать из предложения.
   -- Что?
   -- Я говорю, слово "будто" можешь опустить.
   -- Ты ведь убил его, -- Паскаль сделал такой смысловой акцент на слове "убил", что у меня мурашки по телу поползли.
   -- Что значит убил?
   -- Ты подставил его! ТЫ просто предал его, а организация сделал из него козла отпущения. Вот и все.
   -- Предал? О чем ты? Может ты вообще говоришь о каком-нибудь другом Акыне? Не о том, что наклепал на тебя донос? Нет? Был какой-то другой Акын? Тот, кого я не знал?
   -- Он написал в докладе правду.
   -- Ой, неужели? А кому нужна была эта правда? Тебе в рот чуть не загнали аболятор, а ты что, жалеешь его?
   Он закрыл лицо руками.
   -- Я надеялся, что это неправда.
   -- Ты значит, хотел быть на его месте?
   -- Я БЫЛ на его месте, -- Паскаль резко поднял голову, и в глазах его стояли слезы. Мертвые слезы. Без значения, без чувств.
   -- И что теперь?
   -- Теперь? -- Мертвые слезы катились по бледному лицу: Весь мир переменился. Все стало с ног на голову. Я понял, если бы Акына подставил Хрипко, тот еще сукин сын. Пишкорский, острослов наш. Если бы он это сделал, я бы понял, но ты... как ТЫ мог это сделать?
   -- А что собственно... я, если хочешь, спас жизнь тебе и, возможно, еще десятку людей. Я совершил...
   -- Ты совершил подлость.
   -- У меня... просто нет слов.
   -- А я верил в тебя, -- он снова начал паковать свои вещи, дрожащими пальцами засовывая их в коробки: Я ведь верил в тебя. Я восхищался тобой. Я думал: вот, хотя бы на Луне остались ЛЮДИ. Люди с принципами, со своим кодексом чести. Люди гордые, самодостаточные. Личности. Я считал, Лунянин не способен на предательство, я полагал, Лунянин не может быть палачом. Но мир действительно перевернулся. И ты стал таким же земным, как и все те, кто родился здесь, вырос и успокоится в грязи. Где твоя лунность? Где твоя гордость? Где спокойное равнодушие к недоброжелателям?
   -- Ну я устал тебя слушать. Хочешь плакаться на жизнь -- тебе решать. Вот приглашение на мою свадьбу. Тебе и твоей жене.
   -- У меня больше нет жены.
   -- Как это?
   -- Уехала, узнав, что меня арестовали.
   -- Значит придешь один.
   Я больше никогда не видел Паскаля. Он подал раппорт на увольнение, и его отпустили с легким сердцем. Я пытался узнать, что с ним сталось, но боюсь, он из тех людей, которые, взобравшись на крышу, поднявшись на перила и посмотрев вниз, уже не возвращаются спокойно к себе домой. Я не виню себя в том, что произошло лишь потому, что Паскаль, тот живой, честный Паскаль, что жил на этом свете радостно и счастливо, погиб в подвале тюрьмы задолго, как его тело, осунувшееся и пустое, улетело вниз. В день, когда я попрощался с Паскалем, у меня на голове высветилась прядь седых волос. Хотя, на моих волосах седина почти не заметна. Она чувствуется на ощупь. Такой мертвый, безжизненный волос.
   Да... я знаю, что стало с Паскалем. Я знаю...
   & nbsp;
   & nbsp;
   Часть 3.
   Она была беременна. Странно. Но чувства отцовства были мне так далеки, что новость меня не порадовала. Беременна. Я даже слово это не люблю. Тяжелое такое, нюшное. Ненужное мне вовсе.
   Да, это был эгоизм, чистой воды эгоизм. А почему иначе? Что мне было до этого сгустка тканей в НЕЙ... Вспомнился стародавний фильм, увиденный мною в детстве по комби: какие-то придуманные инопланетяне размножались тем, что имплантировали в тела людей, через пищевод, зародыши своего вида. Зародыши развивались и, дождавшись определенного момента, разрывали тело человека, вылезая наружу... нет, конечно, нельзя сравнивать одно с другим. Но...
   Мама, мамочка, моя милая. Как мало мне было отмерено жить с тобой! А ведь если бы не было этой беременности, если бы твоя душа была бы свободна от обязанностей тела... то, что появилось в организме моей матери, удило ее. Именно так. И если бы мама решилась...
   -- Ты что же и виде не сделаешь, что ты рад? -- Зоря стояла передо мною, кажется, сжимая кулачки.
   -- Ты хочешь, чтоб я сделал вид?
   -- Ты... ты... это ведь твой ребенок! -- ее лицо было близко-близко ко мне. Я видел, как нервно бьется жилка на ее виске.
   -- Я люблю тебя, родная, но то, что там, -- я положил ей ладонь на живот, но она резко попятилась назад: так, чтобы я не мог коснуться ее.
   -- То... ты назвал своего ребенка "то"?
   Я ничего ей не ответил.
   МЫ возвращались к одному и тому же каждый день. Каждое утро я пытался уговорить ее аболировать ребенка, но каждый вечер она говорила мне, что будет рожать. Все было так, как с мамой. Время просто шло, и ребенок рос в ней, мучая ее по утрам, и изматывая по вечерам.
   В очередной раз, когда я принес ее на руках из ванной, я решил взять ситуацию в свои руки:
   -- Ты опять упала в обморок, к тому же ударилась головой о плитки. Я боюсь однажды я просто потеряю тебя.
   Под ее глазами лежали тени. Она осунулась и как-то поблекла. Я любил ее такой даже больше, потому что к нежности добавлялась жалость. Забота и раскаяние. В чем я каялся? В том, что не смог предотвратить случившегося.
   -- Я умоляю тебя, родная, я умоляю тебя. Ну зачем тебе это надо? Он измучает тебя, он убьет тебя. В моей жизни уже такое было, и тебя я ему не отдам. Выкинь его из себя, просто выкинь.
   Ее лицо отобразило такую боль, что я замолчал. Это была душевная боль, не физическая. Она хотела ребенка, и я не смог ничего поделать с этим.
   И тогда она скажет:
   -- Это именно то, что мне нужно для того, чтобы почувствовать себя дамой.
   -- Ты всегда ей была, -- отвечу я.
   Но она мне скажет:
   -- Я всегда чувствовала себя дочкой шлю.
   -- Даже когда стала моей женой?
   -- Я все же остаюсь лунной девушкой, знаешь... Я хочу, чтобы про моего ребенка говорили: это сын дамы Зори.
   -- Обязательно сейчас?
   -- Я хочу так.
   -- А я?
   -- Ты будешь любить двоих.
   -- Я знаю, нет.
   -- Он будет продолжением меня.
   -- Хочу чтобы ты была только моя.
   -- Ему я буду принадлежать иначе.
   -- Обязательно?
   -- Решено.
   -- Но ведь...
   -- Если ты будешь противиться, ты будешь противиться только своему приятию этого. Не моему решению.
   Как мало решают мужчины. Да и решают ли они вообще что-нибудь? Говорят, когда-то муж мог сказать жен: сегодня придет доктор, он аболирует твоего ребенка, которого я не хочу. Но что это меняло? Возможно, иногда мужчина может управлять телом женщины. Но душой?
   & nbsp;
   А в уголках твоих сонных губ спит моя печаль. Тебя нежат тени, и я ласкаю тебя таинственную, новую лишь взглядом. Ты спишь. Твои глаза стали ярче с появлением в тебе ребенка, твои глаза стали больше. То ли это отблески души ребенка, то ли это ты новая, зарождающаяся. Я тебя такой не знаю. Совсем не знаю. И глаза, губы...
   Да неправильно все это. Вовсе не так. Что я склеиваю в памяти куски воспоминаний о тебе! Ложь все это. Нельзя так: губы, глаза... Я тебя любил. Я тебя люблю... всю целиком, и неверно, что я вспоминаю это вот так, будто не помню. Ведь если лицо не является целиком, то значит, оно уже уходит из памяти. А глаза, губы... это ведь зацепка за скользящее забвение.
   Неужели я забываю тебя? Неужели уже ретуширую память о тебе? А ведь я думал, что никогда, никогда...
   -- Я иду сегодня к доктору, -- она сидела в кресле, чуть поодаль меня, как обычно, чуть поджав под себя одну ногу.
   -- Сегодня я иду к доктору.
   -- ТЫ...
   -- Я хочу зарегистрироваться. Стать на учет. Сейчас уже возможно высчитать процент аномалий зародыша.
   -- Дальше уже отступать будет некуда.
   -- Это ты отступал, а я нет, -- она встала и, чуть пошатываясь, пошел в комнату.
   -- Ты мерила температуру? У тебя наверняка высокая. Как ты полетишь в спутниколете? А если тебе станет плохо? А если вдруг...
   Она хлопала дверью. Я ничего не решал. Я вдруг вспомнил своего отца. Ведь он тоже ничего не решал. Мать спросила меня, но ни его. Я вдруг понял его боль и отчаяние. Боль бессилия над чувствами любимой женщины. Я бессильно следил за тем, как она уходит, как затихают ее шаги. Я всегда знал, что беременность -- это начало конца. Но если бы я догадывался, что именно начнется, а что закончится навсегда.
   Ее не было час, два, пять, восемь часов. Я отправился за ней сам. Мне бы взять с собой положенных мне по статусу людей... хотя, к чему это? Беременность была началом конца, а здесь уже ничего нельзя было сделать.
   -- Доктор Вальдемар? -- я пытался рассмотреть лицо человека, маячившее на Лунном экране комби в регистрационной комнате.
   -- Доктор Вальдемар, моя супруга, дама Зоря Йовович, была записана к вам на прем. Уже 10 часов как она должна была...
   -- АХ да-да, -- неприятное небритое лицо как-то глупо заулыбалось и даже посерело: да-да, здесь вот какое дело... вам лучше подняться. Вы один?
   Мне бы рассмотреть в его глазах ожидание, предвкушение чего-то... ведь у него из глаз сочились слюнки... он уже потирал ручки, и мне бы догадаться тогда, или хотя бы засомневаться. Но нет, я поднялся наверх, успел повернуть направо и... я почувствовал острую боль в голове. Такое жжение, такая царапающая боль... тогда я еще ловил какие-то образы... люди, стены, потолок, люди... но мозг уже спал.
   Кругом было темно. Непроглядно темно. И что хуже всего, ничего не помнилось. Для того, чтобы осознать, где я находился, мне нужно было бы, для начала, почувствовать свое тело, о потом вспомнить, где я был в последние секунды моего осознанного бытия Но тела я не чувствовал, а где я был до того...
   В голове все шумело и переплеталось. Почему то крупным планом рисовался розовый червяк. Толстый такой, противный, лоснящийся, с прожилками. Откуда он вполз в мое сознание? Почему я не мог стереть эту картину из своей памяти? Я водил глазами по темноте, но видел все итог же отвратительного розового червяка. Тут я понял, что меня тошнит. Ком пролез через пищевод и томился в гортани. Меня стошнило, и на миг червяк исчез из моей головы. Но потом шебуршание в ушах усилилось, и розовое жирное тельце вновь поползло по моему сознанию. Тут же носилось что-то темное, круги какие-то, трубы, ветки. Здание какое-то, очень высокое, серое, без окон. И ветер вокруг, сильный такой, ураганный. Я цепляюсь мыслями за эту башню, чувствую ее холод в моих ладонях, но ветер сносит меня сверху, и я падаю в другой мир, в теплый, мягкий, вонючий розовый мир червяка.
   Когда тело, содрогаясь, извлекло из желудка все содержимое, мозг немного успокоился и позволил мне подремать. Дрема была прозрачной, разве только слегка розовой. Я видел какие-то тени но, хотя бы, червяк не возвращался в мой мозг. Я кажется даже заснул, но проснулся оттого, что мне стало нестерпимо холодно. Руки и ноги, я вдруг начал их ощущать, скрутило морозом. Лоб давило, челюсти щелкали, глаза слезились.
   -- Холодно, -- прошептал я: холодно.
   Я, как завороженный, повторял одно и тоже, пытаясь позвать кого-то на помощь. Но кругом была лишь тьма. Так же внезапно, как на меня налетел холод, меня согрело тепло. Я вдруг понял, что сейчас в мое сознание вползет все тот же розовый червь, но не стал ему противиться. С ним было противно, но, по крайней мере, с ним было тепло. Я лишь чувствовал его розовый запах, но не видел его. Я осязал его дыхание, но было вонючим и тлетворным. Но оно было теплым.
   Меня уже тошнило кровью: я чувствовал ее соль на губах. А еще был привкус какой-то горечи. Какой-то знакомой горечи. И запах. Нет, это был не червь. Червь уже и пропал вовсе, и розовость посерела и обмякла как-то. То был уже другой запах. Горький аромат жженого миндаля и... крови.
   Я вдруг осознал, что это мой запах.
   Однажды я уже пах так. Давно. Когда меня сильно избили в тюрьме. Но тогда я пах кровью, но не этим миндалем. А запах был такой знакомый...
   Мне становилось лучше. В том плане, что я почувствовал физическую боль. Просто рвало руки и ноги, крутило суставы, сводило скулы, но... но мучительная психическая боль ушла. Я просто ощущал темноту и все. Все. Мозг затих. Он, кажется, очистился от ненужного ему и спокойно воспринимал происходящее.
   Время действительно материально. Это не абстракция какая-то, не условность. Это материя. НО чтобы чувствовать это, надо оказаться совсем одному в совершенно темном помещении. И вот тогда, когда к вам не будет проходить ни лучик света, ни капля звука, вот тогда вы почувствуете время.
   Я проснулся в полутемном помещении и понял, что нахожусь в другой комнате. Не там, где прежде. Вокруг ничего не было. Только полусвет. Я попробовал приподнять голову, но шею так заломило, что голова сама собой откинулась назад. Я погрузился во что-то теплое и вновь уснул.
   В очередной раз меня разбудили люди. Это была уже совсем светлая комната. Правда, скорее освещенная, чем светлая, т. к. в ней не было ни одного источника естественного света. Я слышал голоса и разбирал отдельные слова. Я открывал глаза и видел чьи-то лица, фигуры.
   Дрема сошла с меня окончательно -- я открыл глаза и... люди ходили вокруг моей кровати с какими-то узкими черными предметами, с хлориксом, с кусками чистой ткани, еще с чем-то. Мне стало жутко.
   Что-то неправильное было во всем происходящем, что-то совершенно неправильное. То, как они смотрели на меня, то, как они говорили, как вели себя. Я дернулся, но тотчас почувствовал тугие повязки на моем теле: я был привязан к кровати. Я дернулся сильнее, и тут громадный мужчина с клочкообразной рыжей бородой нагнулся ко мне и пыхнул:
   -- НЕ ерзай, о то хуже будет.
   Нет, слово "страх" было абсолютно неуместным. Для страха надо знать, чего именно ты боишься. А чего боялся я? Мне стало жутко.
   -- Что здесь происходит, -- затянул было я, но голос куда-то делся, и раздались лишь какие-то хриплые полусипы.
   -- Пить что ли хочет? -- бросил тощий очкарик рыжему.
   -- Да нет, говорить пытается.
   -- Ишь, говорить еще хочет. Скоро не говорить будет, а плакать. И сколько их таких еще интересно? Мы значит тут работай, вкалывай, а они живут спокойной жизнью, как будто всю жизнь тут прожили.
   -- Чистку то будем повторно делать? -- какая-то девица лет 20 вонзила в меня что-то острое и кольнула чем-то холодным.
   Рыжебородый водил по мне глазами, изучая, думая:
   -- Видно ему в больнице плохой заряд дали. Кожа даже не покраснела. Комиссия когда прибывает?
   -- В сухой застой, Прайх, через декаду.
   -- Ну тогда очистим его, так ведь по инструкции...
   Я пытался было сказать что-то этим странным людям, возразить, убедить... Девица нагнулась ко мне и...
   Жуть прошла, пришел страх, ибо я понял, что было передо мною.
   Это была очень хорошая работа. Просто таки ювелирная. Такая ровная, чистая кожа, такой идеальный рот. Эти глаза с поволокой, чуть заостренный нос. Если бы я не видел подобного лицо раньше, то подумал бы, что это очень красивая девушка. НО я уже ВИДЕЛ точно такое лицо. И это лицо принадлежало гумну. Они были гумнами. Очень хорошо сделанными гумнами. Мне захотелось взвыть.
   Снова. Тьма, непроглядная, вязкая. Я пытаюсь держаться за действительность, но мозг бродил, и образы мучили меня. Хуже всего был запах. Такой навязчивый, такой чужой... я пах чем-то чужим, чем-то горько-кислым, приторным. Я пах своей кровью. Я не мог спать, ибо во сне голову вовсе сносило, и каждое мгновение сна было пыткой. Я все падал, падал куда-то. В грязь какую-то, во мрак, в бездну. И липко было всему телу, и... грязно очень. Хотелось вскочить, стряхнуть со своего тела нечистоту. Я помнил, что психический надлом начнет сглаживаться после ощущения холода. Иногда мне уже чудилось, что у меня мерзнут пальцы, но нет... в сознание лезли какие-то уродливые картинки, какие-то гримасничающие рожи. Что-то большое, черное сопело у меня над ухом. Я слышал его мерзкое дыхание, осязал его шерсть. Грязную, сваленную, плотную, в комках грязи. Оно дышало мне прямо в лицо, и я задыхался от удушья. Когда дышать больше стало невмоготу, я сдался.
   Я даже не знал, продолжаю ли я бредить, или нет. Кругом было очень красиво и... На потолке висела люстра с хрустальными подвесками. Точь в точь, как была у меня в детстве. И стены тоже были синие, как в моей детской. Ни чем ни пахло. Не было шумов. Я подумал, что в очередном совсем бреду я мысленно погрузился в детство. Я как-то почувствовал, что мое тело чистое, отмытое.
   Луняне по особенному ощущают свои волосы: я чувствовал, не прикасаясь к голове, что мои волосы уложены в удобный, правильно скрученный тейл. Может я вообще умер. Умер?
   -- К счастью для всех нас нет, -- приятнейший глубокий голос у изголовья заставил меня вздрогнуть.
   Вскоре я увидел и человека. Приятного человека в сером. Седые волосы, гладко зачесанные за уши, тонкие морщинки у глаз.
   -- Вы живы, и мы все этому чрезвычайно рады. Вы не должны волноваться, вы среди друзей, желающий вам только добра. Произошла досадная ошибка. Недоразумение. Вас приняли за другого. А ваш особый статус, вашу уникальность не поняли... но теперь все иначе. Раз и навсегда.
   -- Если бы ни его голос... Он бал так искусно сделан!
   -- Отличное лицо, очень похоже, -- я выдавил из себя, хрипя и кашляя.
   Милая улыбка сошла с губ. Но лишь на миг, на очень краткий миг.
   -- Так даже лучше. Да, вы в обществе... если вам угодно называть нас гумнами, пусть будет так. Но вам абсолютно нечего опасаться. О вас позаботятся как нельзя лучше. Вам нравится комната? Мы спроектировали ее специально для вас.
   -- Зачем я... что вы хотите?
   -- Вы еще слишком слабы. Слишком. реальность убьет вас. Эти недоумки из отдела чистки чуть не убили вас. Подумать только... дважды пройти чистку... и никаких следов...
   Кажется он... да, гумн смотрел на меня с очевидной долей восхищения. Или по крайней мере с огромным интересом.
   -- Завтра прибудет комиссия, и вскоре вы все узнаете, а пока поспите. Ваш мозг пережил за эти сутки две чистки, а это что-то. А теперь спите.
   Так же внезапно как я заснул, я проснулся. Я чуть не вскрикнул, увидев целую толпу людей вокруг меня. Впрочем, я знал, что все они гумны. Но удивительные гумны. Ни тот второй сорт, с кое0как сделанной кожей, что попадались на криги, а очень красивые, даже величественные... хотел сказать люди. Но все же они были гумнами. И лица их были лишь масками. Я знал это. Лишь масками.
   -- Великолепно!
   -- Восхитительно!
   -- Грандиозно!
   -- Я не думал, что такое возможно!
   -- Величайшее творение!
   -- Гениально!
   -- Она все же была гением! Я всегда знал это!
   -- И ни единой ошибки!
   -- А лицо... даже в наших лицах нет естественности. А его так натурально.
   -- А кожа! Она регенерирует самостоятельно!
   -- А каковы функции мозга? Все электроды вжились великолепно!
   -- И ни единого сбоя!
   -- Это самое восхитительное, что я когда-либо видел.
   -- Он просто идеален.
   Я внезапно понял, что все эти гумны на самом деле не говорят! Они не открывали рта! Но я ловил их мысли. Были ли это слова? Да! Гумны предпочитают общаться словами. Но был и поток образов, я тоже схватывал его.
   -- Ты можешь ответить нам?
   Я хотел открыть рот, но вдруг понял, что это лишнее.
   -- Да, я понимаю вас.
   -- Это удивляет тебя?
   -- Странно, но нет.
   -- Попробуй перехватить образ.
   -- Я лучше схватываю слова.
   -- Ты уже понял, что звук -- это лишнее? Ты ведь осознал, что на протяжении уже нескольких недель не слышал ни одного звука? Ты уже понимаешь, что с тобой происходит?
   Я не открывал рта, я не шевелил губами, я не напрягал голосовые связки. Ноя общался с гумнами, легко и свободно. Язык монгов. Вот каким он был. Море образов и крошечные островки слов. Мы прыгали с островка на островок, а образы поедали сушу. Я учился открывать сознание.
   -- Ты не чувствовал этого раньше?
   -- Нет! Лишь догадывался.
   -- Еще бы!
   -- Зачем я вам? Я уже провел свое исследование; результаты известны в организации: там известно, что монги не знают природу звука. Уже готовится соответствующее оружие, разрабатываются специальные концепции.
   -- Не трать силы на слова. Шли мысли.
   -- Хорошо. Я попробую: холодная война проиграна. Нет смысла воевать далее. И я вам уже ни к чему.
   -- Ты волкодав, ты нуден всем.
   -- Что?
   -- Ты не схватил идею? Я повторю словами: ты волкодав. ТЫ не волк и не пес. У тебя тело волка, но собачьи мысли. Ты убиваешь одних, но тебя гонят другие. Ты никто -- и ты все. Ты такой один. ТЫ волкодав.
   -- Я не понял.
   -- Ты еще плохо воспринимаешь мысль, страшишься ее, пытаешься разобрать ее на слова. Думай о сути, а слова -- лишь оболочка. Ты волкодав.
   -- Возможно, вы думаете о другом, но мне на ум приходит одно и тоже слово. Как его понять? Даже если мыслить условно, и подставлять под логическую цепочку исходные, то я не понимаю диалектического развития: я волкодав. Вы сами так сказали.
   -- Подумали, мы так подумали. Отучайся использовать буквенные шаблоны: они тормозят процесс осознания.
   -- Итак. Допустим в вашей логической цепочке я волкодав. Кто вы?
   -- Волки.
   -- Кто же собаки?
   -- Зени.
   -- Кто?
   -- Те, кто живут на земле.
   -- Земляне?
   -- Зени, земляне... не хватайся за слова.
   -- Я не понимаю, почему я здесь. Я обыкновенный человек, как все. Даже не самый умный, не самый образованный. Мне просто повезло, и все. Я против холодных войн, и я рад был бы помочь вам пойти на контакт с организацией, но вы уверены, что вам нужен именно я? Я слишком обыкновенный человек.
   -- .. тс... рам.. ли.
   -- Что?
   -- ... фр... храп... ли.
   -- Я не понимаю.
   -- Расслабь свое сознание. Пусти меня в свои мысли. Не хватайся за звуки. Звук -- ничто, волна, искривление. Звук -- ложь. Мысль -- это оружие. Пусти меня в свои мысли, мне не нужна гора твоих слов, запрятанная в памяти.
   -- Я попробую еще раз. Я слишком обыкновенный человек, чтобы...
   -- Не зени.
   -- Что?
   Не противься этому, рано или поздно тебе придется с этим смириться.
   Красивые гумны стояли вокруг меня и смотрели мне прямо в лицо полными грусти глазами. Я знал, что это уловка. У гумнов всегда такие глаза -- особенности радужной оболочки.
   -- Это не ложь. Мы грустим о тебе.
   -- Почему?
   -- Тебе придется пережить многое, но мы рады, что теперь в твоей жизни больше не будет лжи. Только правда. Лучше это сделать сейчас, поверь нам. Сейчас ты готов к этому. У тебя еще слабое тело, и мозг пока работает автономно. Если ты когда-нибудь и сможешь принять правду, то только теперь.
   -- Мне страшно.
   -- Разве ты не чувствовал это всегда?
   -- Что? Страх?
   -- Ты знаешь, о чем мы. ТЫ должен был ощущать это. Ты никогда не был такой как все. Разве звуки был когда-либо важны для тебя? Разве не видел ты странные сны, мучительно-яркие, чужие? Ты не чувствовал, что гравитация слишком тяжела для тебя, а люди слишком несносны? Ты никогда не чувствовал себя...
   -- Нет, я не понимаю, о чем вы. Я вообще не понимаю вас. Я устал, я хочу спать. Я устал от вас, от ваших лиц. Я ненавижу вас всех, чужих, ненужных мне. Я хочу обратно, я не хочу быть здесь. Выпустите меня. Я ненавижу вас! Если бы у меня был бы лазерный генератор, я разрядил бы его прямо в ваши чересчур красивые лица и смотрел бы, как с вас сползает кожа, просто стекает т капает на пол. Ваши синюшные тела плавились бы...
   Мне вонзили что-то в кожу. Я почувствовал холод, ползущий от моей кисти к локтю. Двое гумнов посыпали мою руку чем-то синим и достали скальпель. Они подключили их к комби и на моих глазах разрезали мне плоть руки до кости. От ужаса я перестал думать и только смотрел на то, как они хладнокровно надрезают на мне кожу и аккуратно отделяют плоть от кости.
   -- Мы вынуждены это делать. Ты должен видеть все сам. Когда ты убедишься в очевидном, твою плоть сошьют обратно лазером, и не останется даже шрама. Но ты должен видеть это сам. Посмотри на свою плоть. ЧТО ты видишь?
   У меня рябило в глазах, в голове были какие-то шумы. Слышались какие-то крики, шум текущей воды, чье-то всхлипывание.
   И в то же время я видел, как моя алая плоть истекает кровью. Прошла минута, и кровь вдруг перестала идти. Так, как будто ее никогда и не было. Просто высохла и все. Я видел кисть, желтовато-молочную, с серовато-розовыми хрящами у локтя и у кисти. Я видел плоть...
   НО то, что я видел, было не тем, что я ожидал видеть. Двое гумнов промыли зияющую рану, и я явно увидел... Совершенно явно... лишь под кожей плоть была красной. Остальная часть была... синей. Я видел уже этот цвет. Этот незабываемый цвет. И этот незабываемый запах. Запах горького миндаля. Я пах ГУМНОМ.
   -- И это не кость, -- в мое сознание пробивались мысли гумнов: это пленка, очень качественно наращенная пленка. Кости гумнов голубовато-зеленые. Сейчас снимут пленку, и ты увидишь...
   Я потерял сознание.
   & nbsp;
   Кругом была темнота. Я лежал, не думая ни о чем, просто поглощая темноту. Я помнил, что было нечто, что-то скользкое, неприятное, что я знал, но что забыл. Я не хотел это вспоминать, и мне не вспоминалось. Просто лежал себе тихонько, свернувшись калачиком и думал...
   НО тут зажегся свет, в комнату вошел седовласый гумн с тонкими морщинками, и я все вспомнил...
   Я не кричал так никогда в своей жизни. Я рвал себе горло, просто истошно визжа. Я метался по постели, отталкивая от себя то ли гунмов, то ли предметы.
   Что это? Что это огромное, красное? Больно, больно, очень жжет! АААААА! Уйдите все прочь! Мне больно! Где я?
   Мамочка, милая, ты здесь? Мамочка! Мне страшно! Дай руку, родная! Посиди со мною, любимая. Мне было страшно, мамочка. Меня кто-то напугал, я не помню кто. О еще мне больно. Ты погладишь меня по голове? Только не плачь, не надо. Я выздоровею, я обязательно выздоровею.
   Где ты? Я не вижу тебя.! Не выключай свет! Я хочу видеть твое лицо. Не уходи! Зачем ты уходишь? Мама, мамочка, слышишь, не бросай меня!
   Зоря? Мимоза? У тебя жучок ползет по шее.
   Зоря, зачем ты купила эти отвратительные жучки? И цвет волос... Зачем ты покрасила волосы? Я не люблю рыжие волосы. Это только парик? Да, хорошо, сними его. У тебя светлые волосы. Нет. У тебя ведь были темные. Это только парик? Сними его. Где же твои волосы? Я хочу их увидеть.
   Дама Валериана? Я плохо вас вижу. А где Звен? Он ел сегодня? Он придет ко мне на день рождение? Мне исполнилось восемь. А вы придете/ Вы не видели маму? Нет? Странно. Зоря ее тоже не видела. И Мимоза. Мимоза, она не дама, я просто спал с ней, и все. Я женат на Зоре. Вы не видели мою маму?
   Акын? Придешь ко мне на день Рожденье? Мне исполнилось восемь. Я знаю, что ты родился на Луне, но твоя мама была шлю, и вас обоих сослали на Землю. Я знаю это, хотя ты всегда скрывал. Но ведь это в прошлом. Так?
   А это Яша пекарь. Мы с ним где-то познакомились, но я не помню где. Может на земле? Был когда-то на земле, жил в Хелисинке. Там есть такой огромный блок, я забирался на крышу и смотрел вниз. Думал, могу ли я прыгнуть. Но я не мог.
   Мама, мамочка! Ты в лиловом платье? Прилагательное "лиловый" не изменяется в лу-русс. Лила платье. Лила цвет. А еще роза. Роза платье. Тоже не изменяется. Ты ведь не уедешь, правда? Дай мне руку. Какая у тебя холодная рука. Просто как лед. Как кубики льда из гростера. Очень холодная, очень, у меня мурашки по телу поползли как холодно. Согрей меня, укрой одеялом. Только не этим, не синим, оно холодное, очень холодное; у меня даже лоб сводит, как мне холодно. Да, вот так хорошо. Вот так. Так славно. Спой мне, мамочка. Спой мне, любимая, спой мне.
   В комнате было светло. Болела рука. Я поднял ее и увидел огромны шрам -- от кисти до локтя. Я вспомнил, как мне разрезали плоть и поежился. Я уже не мог что-либо чувствовать. Слишком устал. Чувствовать.
   -- Мы очень боялись потерять Вас, -- молодая девушка, брюнетка села рядом. Конечно же гумн.
   -- Уйди прочь.
   -- Я думала...
   -- Мне противны самки-гумны. Уйди прочь.
   Через час придел седовласый.
   -- Мы боялись потерять тебя, мальчик.
   Я мочал. Такое странное отупение... Ничего. Ни отвращения, ни принятия... Просто ничего.
   -- Тебе нужен отдых. Вот, возьми.
   -- Что это?
   -- Фотоистория о твоей жене. Да ты не волнуйся, с ней все отлично. Она, конечно, беспокоится о тебе. На земле считают, что мы тебя похитили по причине твоего исследования над гумнами. Ребенка в ней больше нет. Сам понимаешь, чтобы это было... Ей просто дали соответствующие медикаменты. Не бойся, никакого вреда здоровью. Для нее так даже лучше. Она бы не разродилась. Не из тех, кто создан для материнства, понимаешь? За ней ухаживают, правда, наши люди. Но ее берегут и лелеют. Для тебя. Да, да... именно так. Мы не собираемся держать тебя здесь вечность. Но сейчас ты еще не готов. Ты будешь спать, долго, суток 15-20. Это пойдет тебе на пользу. У тебя настоящая человеческая психика: подверженная стрессам и заболеваниям. Так что, отдыхай... Позже, все будет позже.
   & nbsp;
   В моей лже-детской всегда сидело трое: тот самый, седовласый, потом высокий гумн с удивительно красивым славянским лицом и низенький плотный гумн... в очках. Он был самым удивительным из них. Такое лицо... такая кожа. Ни что в нем не напоминало гумна. Ни что. Он выглядел как обыкновенный человек. Обыкновенный, надо сказать. И очки эти... И пухлый носик, и залысины. И манера его держаться была абсолютно человеческой.
   -- НО что во мне не так? -- гумн в очках послал мне мысль, и я начал общаться с ним. Только телепатически, никаких звуков.
   -- Что?
   -- Что же во мне не так? Что во мне выдает гумна?
   -- Ничего.
   -- Но ты сразу подумал: какой идеальный... гумн. Ты ведь не подумал, что я человек. Так что же во мне не так? Мое лицо наращивали долгих три года. Я жил среди людей десять лет. Я общался только с людьми. НО все рано ты почувствовал во мне гумна. Как?
   -- Не знаю. Мне все равно.
   -- Ты уже оправился о шока?
   -- Нет... не знаю. У меня остался шрам, а говорили...
   -- ТЫ удивителен, ты прекрасен... Твоя кожа функционирует как человеческая.
   -- Я человек.
   -- Прости... ты гумн. Ты прекрасный& #9;, удивительный, восхитительный гумн.
   -- Нет, все это чушь какая-то. Ерунда. Я человек! Я родился на Луне, я потомственный Лунянин, сем поколений предков моей матери дамы Елены, потомственные...
   -- Эта информация записана у тебя в электродной памяти. Тебе показать снимки мозга? Вот, вот и вот -- это вживленные электроды, они...
   Я так внезапно впал в состояние невменяемости, что очнулся только неделей позже. Яне помнил. Что делал, что чувствовал. Я просто провалился в какой-то глубокий сон.
   Самое страшное -- это даже не терять своих близких. Самое страшное -- это даже не терять маму. Самое страшное -- это просыпаться и не помнить, кто ты такой. Это не схождение с ума. Сумасшествие -- это даже выход из тупика. Нет, это реальность. Вдруг понять, что ты совсем потерял себя, не помнишь, кто ты и откуда, что делаешь, главное зачем.
   -- Прости нас, мы забываем, насколько ты удивителен, -- седовласый взял мою руку и показал мне на участок между ладонью и локтем:
   -- Видишь, шрама нет. Мы сгладили его. Ты доволен? Мне было все равно.
   -- МЫ совершаем ошибку за ошибкой, -- седовласый аккуратно положил мою руку на постель: мы так и не осознали того, что ты настоящий уникум, чудо, а мы обращаемся с тобой как с обыкновенным гумном.
   -- Я человек.
   -- У тебя человеческая психика. Более того, у тебя человеческое сознание, и, что важно, подсознание. Астрс, этот тот в очках, самый удивительный из нас. Он думает как человек, он живет как человек. Но когда он попробовал проникнуть в организацию, его чуть было не вычислили. Под-генерал Пишкорский (знаешь такого? ) поручил арестовать его и проверить. Тому не было ни малейшего основания: Астрс вел себя безукоризненно, выдвигал оригинальные хистрографические концепции... Но Пишкорский, толи нюхом, толи шестым чувством, уловил в Астрсе чужака. Пришлось срочно перебрасывать того в другой район планеты. И никакого доступа к файлам организации. А ты... ты удивителен.
   -- Я человек.
   -- Ты видел сове тело...
   -- Я ничего не видел, мне стало дурно. Какая-то синяя плоть, Бог знает, что это. Электроды... кто знает, что в организмах других людей. Вы пытаетесь убедить меня в том, что... но это чушь, это глупость. Я помню каждый миг своего детства, каждую минуту юношества. Я рос, развивался... я сто раз проходил проверки на криги, меня исследовали многочисленные... да что я! Может у меня и есть какие-то аномалии, но... чушь какая, глупость! Человек я, понимаете? Человек! Вес остальное... кровь, тело... на Луне бывают и не такие мутации... я человек!
   -- Грандиозно! Это, это... что-то. Я восхищаюсь тобой, просто восхищаюсь!
   Появлялись опять высокий и Астрс. Задавали глупые вопросы:
   -- Это игра какая-то. Иногда мне кажется, что я уже давно давно сошел с ума, а все происходящее -- игра моего больного воображения. Я знать ничего не хочу, я... Боже, Боже мой! Это все равно, если бы вы мне сказали...
   Я боялся даже думать об этом, но мысль, предательски, сверкнула в сознании.
   -- Мы не хотели тебе показывать это. Поняв всю хрупкость твоей психики... Но не верящий ты нам нужен даже меньше, чем сошедший с ума. У нас имеются три фотоистории твоей жизни... сделанный дамой Еленой Кравец. Тебя надо к ним подготовить.
   -- Ну и что там может быть? Полуслова, полуфразы, которые вы истолкуете в свою пользу? Я не пойду на контакт с вами в любом случае. Аболяция? Пожалуйста, только не надо сводить меня с ума. Чем там у вас аболируют?
   Наконец появился гумн, с которым я мог хотя бы разговаривать. Я сразу понял, что это Лунный гумн. Рокот, так его звали. Я наверное просто бы умер там, если бы не появился он.
   -- Здравствуйте, простите мое вторжение.
   -- Проходите.
   -- Они считают, что повесив похожую люстру, идеально справляются с задачей.
   -- Глупо, правда?
   -- Гумны достаточно просты, им не понять хитросплетений человеческой психики.
   -- Вы говорите как...
   -- Я прожил на Луне славные 6 лет.
   -- Где именно?
   -- В Косточке, благословенной косточке.
   -- А я в Яб Пу, знаете, это дальше от экватора.
   -- Там чудный лунный парк.
   -- Да...
   Я так и не понял, был ли Рокот слишком умен или слишком прост. Он говорил то, что я хотел слышать. Он делал то, что я желал видеть. Он был моей нянькой, мои доктором, моим священником. У меня появились чирьи -- следствие двойной чистки.
   -- Зачем делают чистки? -- я большей частью общался с ним телепатически, но иногда я и говорил.
   -- Зачем делают чистки? -- он переспросил, намазывая мои гнойники какой-то мазью: все просто. Тебя приняли за сбежавшего гумна. Ведь многие убегают.
   -- Почему?
   -- Устают от ненужных им приказов. Убегают куда-нибудь в Евро, селятся в маленьких городках, живут с земными женщинами. Многие даже сознание меняют, становятся почти людьми.
   -- Что бывает с такими гумнами? С теми, кто убегает? Их ловят, а потом...
   -- Им делают чистку: кожа человеческая, волосы, зубы -- все-все наращенное само собой отмирает. Так построена комбинация лазерных лучей. И через 3 недели очищенный гумн предстает комиссии.
   -- Что обычно решает комиссия?
   -- Не обычно, а всегда. Всегда одно и тоже.
   -- А ты?
   Но он не говорил об этом. Он лечил мои чирьи, восстанавливал мои мышцы и кожу. Он был моей нянькой.
   ОН был со мною, когда мне показали первую фотоисторию. Странно, я почти ничего не чувствовал. Может не верил собственным глазам.
   Мама, опять мама, какие-то люди. А вот дама Валериана, а вот мой хороший знакомый, Сергей Зверев, здоровенный, тяжелый великан с шумным басом, какие-то бумаги, схемы, схемы.
   Потом я видел... я увидел собственными глазами ролик о том, как...
   -- Что это? -- я послал тревожную мысль рокоту, он он не ответил.
   -- Это монг-младенец, -- Астрс, в своих непроницаемых очках, как всегда идеально человеческий, подсел ближе ко мне.
   -- Дама Елена была гением. Но это не всеми признавалось. На Луне ей запрещалось делать все, что она желала, и тогда она организовала и тайную лабораторию: Обрадович, Семеновичи, Зверев. ТО, что они делал было... да и есть шедевром генетики и генетологии. Это совершенство... это... ты.
   -- Я ничего не понимаю.
   -- Здесь нечего понимать. Все просто. Процесс переделывания монгов в гумнов длителен, очень дорого и... не эффективен. Это однозначно. Гумн никогда не будет вести себя как человек. Поздно: психика сформирована. Сознание устоялось. Это приговор. Рано или поздно гумнов вычислят и аболируют. Рано или поздно. Другое дело младенцы. Если взять новорожденного гумна...
   Дальне фотоистория и ролики любительской съемки говорили сами за себя.
   Нечто синее. Совсем не похожее на что-то живое. Очень хрупкое. Очень скользкое. Но вот можно разглядеть тело: конечности, тельце, голова.
   Я так и думал... у настоящих монгов, не из тех, кто прилетал на Луну, а у тех, кого на самом деле земля никогда не видела, так вот, у настоящий стопроцентных монгов нет ртов. Это логично. Зачем? Питание кожное. Как у растений. Два глубоко посаженных глаза-бусинки, мертвая точка, бледная, глубокая. Нависший складкой нос. Крошечные ушки, да даже не ушки а бугорки. Они лишь улавливают перепады в давлении, не больше.
   Мама. Моя мамочка. В чем-то зеленом, в огромных резиновых рукавицах с электрическим скальпелем...
   Странно... я ничего не чувствовал. Ни боли, ни обиды. Ничего. Наверное, все умерло. Или я все же не верил тому, что вижу?
   Монгу-младенцу вводят снотворное. Затем моя мама, моя милая любимая мамочка берет скальпель и собственными маленькими белыми ручками в огромных зеленых перчатках делает глубокий разрез на лице монга. Рот, это рот. Такой остро очерченный тонкий рот. Затем она берет небольшой буравчик...
   -- Она делает отверстие для ушной раковины, это безвредно, -- поясняет мне Астрс: У монгов в этой области лишь складки кожи. НЕ более. А вон то, в спиртовой баночке, -- это ушные раковины младенца-человека. А чуть подалее -- это связки. Ты увидишь, как дама Елена мастерски вскроет шею монга и вставит ему связки. Затем она формирует рот, язык и грань. В теории, это не очень сложно. НО на практике... посмотри как она орудует скальпелем. Как точно, как ровно.
   Мамочка, милая моя мамочка. Я помню, как ты в детстве ласково касалась моей головы, моей шеи, ушей. Неужели это был осмотр? Обыкновенный осмотр продукта творения?
   -- Это..., -- мне не хотелось об этом спрашивать, ноя был должен. Я был обязан: Это... я?
   -- Нет, нет, -- Астрс даже похлопал меня по плечу: нет, конечно же нет. Это одна из твоих, так сказать, сестер Позже дама Елена пришла к выводу, что из монга самки практически не возможно сделать человека-девочку. Слишком сложно. Немыслимо сложно. Природа постаралась и защитила свое лучшее творение, самок, от подделок. Подделать можно только самцов.
   -- А я... есть такое... и на меня?
   -- Нет, на тебя вообще практически ничего нет.
   -- Почему?
   -- Дама Елена уничтожила все, это даже странно. Возможно она опасалась, возможно устала от экспериментов: но на тебя, на е лучшее творение, нет ни одного документа.
   -- Она меня...
   -- Да что же ты цепляешься а слова! Ведь важна идея! Скажи, разве важно в какое из слов мы облекаем идею? Родила или сотворила? Разве слова имеют какой-нибудь смысл?
   -- Она меня сделала. Вот так, из этого синего...
   -- Твоя настоящая мать живет где-то на Андромеде. Космо пиратам было заказано 5 младенцев монгов, и это стоило даме Елене целого состояния.
   -- Она меня сделала...
   -- Сотворила, друг мой, сотворила. Превратила в человека.
   -- И я изначально...
   -- Ты гумн. Прекрасный гумн. Если хочешь, то ты представитель новой расы. Ты не монг, ты не человек. Ты гумн.
   -- Я волокодав.
   -- Идея может облекаться в тысячу разных слов. Но здесь ты прав. Ты был нужен как волкодав.
   -- Что это значит?
   -- Элементарно, друг мой, очень просто: собака не убьет волка. Никогда. Собака забыла, что это, быть волком. У собаки уже не тот нюх, не тот оскал. Она как домашняя овца: берет подачки о человека, лепит из него пальцы, плачет от обиды. Волк же хитер, волк вечно зол, волк вечно сердит. Человек понял, что сердитого волка не убьет домашняя собака. Он просто скрестил пса и волка. Покорность и гнев. Разум и инстинкт. Вечность и мгновение. ТО, что вышло из всего этого, ужаснуло всех. Тяжелые лапы волкодава разбивают головы волкам как орехи. Но ни один пес не подпустит к себе волкодава. ОН не пахнет псом, не пахнет волком. Он пахнет предательством.
   -- Я был сделан...
   -- Чтобы предать цивилизацию многов. Потом, таких как ты планировалось выпустить десятки, сотни. Поставить на конвейер.
   -- Я не верю...
   -- Волкодав тоже бы не поверил, если бы ему сказали, что смысл его жизни в убийстве волков.
   -- Но как можно сравнивать...
   -- Ты что слеп? Ты что глух? Или просто слишком глуп? Мы не говорим о теории. Все уже свершилось! Ты это реальность. Ты разве не понял? Это уже произошло.
   -- Я вам не верю...
   Астрс отвернулся от меня. Он не хотел, чтобы я видел его лицо. Его лицо было изувечено гневом в тот миг. Раскрашено злобой.
   -- Яне могу с тобой общаться, -- он все еще стоял ко мне спиной: ты отрицаешь истину. Ты отрицаешь факт. Какой же ты человек все таки! Какой ты человек! В тебе остались лишь инстинкты монгов!
   -- Во мне нет ничего от монгов.
   Астрс обернулся ко мне. Он приблизил свое лицо близко-близко к моему. Так близко, что я разглядел веснушки на его носу. Бог мой! Как гениально! Веснушки, такие натуральные, медовые и на лице гумна.
   -- Это ведь ты предал всех гумнов. Т, не знаю уж как, но понял, в чем слабая сторона почти идеальной цивилизации монгов. Ты, монг по рождению, ты предал свой народ!
   -- Мне нет дела до многов, мне нет дела до землян. Я потомственный Луняин. Семь поколений предков моей матери, дамы Елены, были Лунянами. Я родился и вырос на свободной территории -- территории Луны. И мне нет ни до чего другого дела.
   Астрс выбежал из зала, чуть не выбив с петель бесшумно открывающийся люк.
   -- Ты молодец, -- Рокот собрал фотоистории, накинув мне на плечи теплую попонку, -- и мы пошли с ним в мою комнату с детской хрустальной лампой и синим одеялом.
   & nbsp;
   -- Я не знаю, Рокот, не знаю. Самое страшное, что я ничего не чувствую. Сначала мне просто было жутко, затем страшно, потом я сходил с ума, удивлялся, поражался, ужасался. Я падал в обморок наконец. А сейчас я не чувствую ничего. Знаешь, такое странное ощущение, что все это неправда. Все вокруг словно сон. Будто проснусь я сейчас -- и все пройдет. И не будет ни страха, ни удивления. А будет Луна, моя жена и моя мать. Ведь я не прошу ни о чем сложном, ни о чем, что не имело бы смысла, ни о чем. Я хотел бы жить со своей семьей на Луне, жить тихо, счастливо. Разве я прошу о чем-то... Все как во сне. Будто не со мною. И что теперь правда? И что ложь? Я верил в одно... Может и детства у меня не было, и есть лишь запись в электронной памяти?
   -- Нет, детство было. Тебе делали операцию в 10 месяцев, в пересчете на человеческий возраст. Далее, за полгода тебе нарастили кожу, волосы, зубы. При чем дама Елена наращивала не саму структуру, а корни волос, корни зубов. Твои волосы будут расти всегда, а зубы сменялись дважды -- как у всех людей. Она делал тебе многочисленные инъекции костной ткани, мышечной массы. При чем за основу она брала свою собственную генетическую структуру. Неосознанно, она скопировала свое лицо на тебя. Такой же хрящ носа, переносица, лобные кости. Она сделал тебе тот же цвет глаз, тот же разрез. Та же форма ушей, губ. Ты вышел ее ребенком.
   -- Она меня... я не могу принять это.
   -- Того. Не могу. Я не могу, потому что ничего не чувствую. Я должен был бы... но я лишь вспоминаю ее руки, мягкие, нежные. А потом я думаю о скальпеле в тех же руках.
   -- Ты бы не выжил, останься ты монгом. Космо пираты, гумны между прочим, украли 5 болезненных младенцев из отделения для ослабленных монгов. У тебя была легочная недостаточность, и если бы не Луна с ее ослабленной системой притяжения, и если бы не тот скальпель...
   -- Это как вдруг узнать... даже не с чем сравнивать. Иногда мне мерзко думать, что я урод такой. Что внутри меня... а все остальное -- маска, не снимающаяся маска.
   -- Но ведь...
   -- И почему со мной? Почему это должно было произойти именно со мной? Ведь я не самый умный и талантливый. Почему я один?
   -- Тебе будет легче, если я скажу тебе, что не один?
   -- Что?
   -- Я назову тебе имя, но ты пообещаешь, что ты не спросишь больше ничего об этом, ничего. Лишь шея и все.
   -- И... это все еще живой.. человек. И он знает?
   -- Я назову тебе лишь имя. Имя и все.
   -- Хорошо, я обещаю.
   -- Звенимир Семенович.
   -- Что? Звен! Звен тоже! Они сделали это и с ним? Со Звеном? Его тоже резали и... Боже мой! Как многое теперь становится понятным! С. ку! С. ки! Они сказали ему об этом Я знаю! Я чувствовал, что он знает нечто большее, чем я, но чтобы такое! Мерзкие бл. ди! Дама Валериана, святоша хр. нова! Она заставила его принять все это еще в детстве! С. ка е. аная! Дрянь! Как он мучился! Да он даже не жил спокойно и минуты! Звен, друг, если б я знал! Если б я знал все это тогда!
   -- Ты обещал.
   -- Да... трудно контролировать мысль. С. ка! Как я их всех теперь ненавижу! И кто им позволил... на Луне, где насилие над личностью -- преступление!
   -- Разве ты не был счастлив?
   -- Был. Но разве теперь...
   -- Она не хотела, чтобы было теперь.
   -- Откуда тебе знать? Я сам не знаю, что думать. Если хочешь знать, она никогда не была особенно ласковой матерью. Никогда. Чтобы ты знал. Я не помню, говорила ли она мне, что любит меня. И эта ее возвышенность... она была так недоступна! Так прекрасна!
   -- Не делай себе больно!
   -- Нет. Уже все улеглось. Это так. Пена. Буря утихла еще в темой комнате. Там так темно и холодно.
   -- Это морг.
   -- Что?
   -- Ты уже пару раз почти умирал, и тебя ложили в морг. Ты же знаешь, монги умирают тогда, когда тухнет мертвая точка., а сердце может биться еще пару недель. Инстинктивно. Человек умирает с остановкой сердца, хотя мозг может еще быть жив. Смерть же гумна установить практически невозможно. У него может биться сердце монга и быть жив человеческий мозг -- но это значит, что он уже мертв. Только если жива мертвая точка и человеческое сердце -- он все еще жив. А ведь случается, когда точка жива, а человеческое сердце нет. Это очень сложно. Никогда не бывает уверенным.
   -- И что же делают?
   -- Посылают мощнейший телепатический заряд на третий глаз -- мертвую точку. Это воспринимается как кошмар, как жуткое сновидение. Все неприятные образы всплывают из-под сознания и давят на гумна. Все. И те, что он приобрел как монг, и тол, что он приобрел, будучи уже гумном. Гумн реагирует на происходящее либо нервной дрожью, либо конвульсией, либо чем-либо еще. Если же недельная терапия бесполезна... гумнов переправляют в специальные лаборатории на землю, где из их органов делают новых гумнов.
   -- Звучит...
   -- Да, это не Луна.
   -- У тебя там...
   -- Я не хочу об этом.
   -- Она знает...
   -- Самое ужасное, что она еще ждет.
   -- Ты вернешься?
   -- Я не хочу об этом.
   -- Луна... Иногда я плачу по ночам. Монги плачут?
   -- Нет. НО гумны -- да.
   -- Гумны... Рокот, ты думаешь -- это уже другая цивилизация?
   -- Гумны... Знаешь, как вербуют на Андромеде?
   -- Нет.
   -- В тюрьмах, в больнице... там, где нет надежды, там, где нет спасения монгам предоставляют шанс, что после 10 лет работы на Земле, гумнов очистят и вернут на Андромеду. Ты видел очищенных гумнов? Гумн останется гумном раз и навсегда. Кому ты покажешься там, дома, с этой ужасной прорезью посередине всего лица? Кому ты будешь объяснять, что там был рот? А эти просверленные дырки для ушных раковин! А вросшие корни волос? Некоторые потом растут всю жизнь. Нервные и кровеносные волокна, наращенные прямо на тело монга, практически неотделимы. И вот идешь ты, весь в склизких желтых сосудах, с прорезями от скальпеля на лице и теле, с остатками волос и зубов... Обратной дороги нет. Да и 10 лет на земле из обыкновенных гумнов никто не проживает. Но знаешь, что самое интересное, есть такие... я люблю в этом отношении пен-а-нюш, в нем есть слова для обозначения самых различных идей; так овт есть такие п. здюки, которые вес это делают добровольно. Больные на голову св. лочи. Типо Астрса. У них нет на Андромеде ни подруг, ни детей, т. к. эти с. кины дети даже времени на это найти не могут -- и вот они добровольно наживляют на себя человеческую кожу и летят на землю. Они презирают таких как я, т. к. меня, например, взяли прямо из колонии для юных правонарушителей, но боятся таких как ты, потому что они отдали бы все на свете, чтобы стоять одной ногой на Земле, а другой на Андромеде. А вот тебе на это наплевать. Они хотят быть богами, но у них лишь маски богов. И, ты знай это, гумны боятся тебя. Гумны не любят тебя.
   -- Земляне тоже.
   -- Веселая у нас с тобой жизнь получается, да? Как в шахматах: допустим, я черный ферзь, а ты белый король. Но в руках играющих нами, мы весим столько же, сколько поломанная пешка.
   -- А Зоря?
   -- Что она?
   -- Рокот, скажи мне правду, ты ведь знаешь правду, вес, что с ней было, все, что...
   -- Какая странная идея. Конечно, все правда, все по настоящему. Да разве это важно, мозг ли у тебя монга, человека. Ты любишь ее?
   -- Я схожу по ней с ума.
   -- Что касается записанной в твоем мозгу информации, то она относится лишь к звуковой системе, к безусловным рефлексам людей и к адаптации, к чисто атмосферным и природным явлениям. Вот и все. Вся твоя память -- это твоя память. Туда нельзя пробраться. Никто не знает, даже в наше время, что такое память, и что такое сон. Никто. Туда невозможно что-либо записать так гармонично и так натурально, чтобы затем у тебя не было сбоев. Я помню одному гумну записали в память его якобы жизнь оперного певца. И эта информация пришлась как раз на сектор мозга, отвечающий за безусловный рефлекс -- реакцию на острые предметы. Так вот каждый раз, когда этот бедолага резал себе палец, кололся или натыкался на что-то острое, он открывал рот и горланил "Santa Lucia". На двенадцатой "Santa" его и забрали. Можно записать программу изучения языка -- но она будет храниться как бы в отдельном секторе, и каждый раз обращаясь к ней, ты будешь все равно чувствовать, что это чужой язык. Чужая речь. Чужой способ передачи мысли.
   -- Как я скажу ей...
   -- Что?
   -- Рокот, как я скажу Зоре о том, что...
   -- Необязательно говорить.
   -- Я нес могу по-прежнему..
   -- Если она также сходит по тебе с ума, тол она все равно поймет. Я обещаю. Она вес поймет, я это знаю.
   -- Ты хочешь сказать, что... та женщина на Луне... знает...
   -- Она не дама. Если для тебя это что-то значит. Но она... догадывается.
   -- И она...
   -- Я не буду об этом. Все. Прости. Есть табу. Это мое табу.
   -- Прости. Пусть будет так.
   -- А теперь спи. Завтра очередная супер комиссия, и ты увидишь нечто. Это будет настоящий монг. Не те подделанные, с ушами и ртами, что якобы изображали монгов на Луне, а настоящий монг. Он будет решать, что будет дальше.
   -- Меня аболируют?
   -- Тебя? Я ведь уже говорил, что гумны боятся тебя. Так вот: монги просто восхищаются тобой.
   & nbsp;
   Монг не произвел на меня впечатления. Я имею в виду должное впечатление. Да, его лицо было не разрезано скальпелем, да у него не было рта. Да, все так, но... наверное, я просто ничего не чувствовал. Совсем ничего. Ничегошеньки. Неровно синий. С переливами. Убогое лицо без рта и ушей.
   На монге было нечто гладкое, лоснящееся. Кажется, даже влажное. Он смотрел на меня своими глазами-бусинками, его мертвая точка светилась тусклым светом. Он пытался говорить со мною. НО поток его мыслей был столь обширен, что я не понимал его. Это не была телепатия гумнов. Это было нечто... абсолютно мне чужое. Мой мозг противился наплыву чего-то чужеродного, непонятного... у меня начали стучать зубы.
   -- Расслабься, -- услышал я в своем сознании. Это был Астрс, я всегда сразу улавливал его скрипучие мысли, холодившие мой рассудок.
   -- Расслабься, -- его мысли обжигали мое сознание, и я решил, что не буду его слушать.
   Сам не знаю, как вдруг у меня вышло, но я заблокировал свои мысли. Будто сделал глубокий-глубокий вдох -- легкие поднялись, диафрагма за ними -- и я стал недоступен всем. В то же время я ловил все происходящее в их сознании.
   -- Расслабься, тебе важно понравиться этому монгу, -- пытался ужалить мой мозг Астрс.
   -- Ты очень важен для нас, -- вкрадчиво лил мне в уши седовласый.
   -- Мы хотим посмотреть на тебя.
   -- Мы хотим понять, как ты мыслишь.
   -- Мы хотим уяснить, каков ты внутри.
   -- ТЫ что вообще ни о чем не думаешь?
   -- Я не могу поймать его сознание.
   -- Наеврное, он просто отупел от случившегося с ним.
   -- Нет, это не то. Был бы просто пустота. Здесь другое. Я не могу найти его сознание.
   -- Может он сошел с ума?
   -- Д а нет... я не вижу, где его психика, я не чувствую его.
   -- Он... он блокировал доступ.
   И тут мысли стихли. Как шорох листьев: такой буйный, громкий, и вдруг -- ничего... Все стихло. Я мог слышать лишь... гудение шокированного сознания. Они были шокированы. Именно так. И ни как иначе.
   -- Этого не может быть.
   -- Это было бы...
   -- Неужели человеческие гены...
   -- Может это действие электродов?
   -- Но это означает...
   -- Он не гумн. Он представитель какой-то новой цивилизации: скрещенные возможности монгов и людей. Сокрытие недостатков одной цивилизации, за счет достоинств другой... Это был бы идеальный солдат.
   -- Идеальный воин, неуязвимый ни для людей, ни для монгов.
   И тут я поймал первую и единственную мысль самого монга.
   -- Глупцы! Вы думаете, вы сделаете солдат? Вы сделаете себе господ и будете навек их рабами! Скрещение цивилизаций -- это путь к Богу!
   И он ушел. Он решил, раз и навсегда, что подобных мне монги производить не будут. Гумны не поняли его. Но они не понимали и разницы между мною и ими.
   -- Рокот, меня теперь уже точно аболируют. Да?
   -- Нет. Но подобных тебе не будет.
   -- Зачем нужен я?
   -- О! На тебя у монгов грандиозные планы. Ведь ты сам еще не знаешь всех своих возможностей.
   -- У меня получилось блокировать мои мысли. Но я незнаю как.
   -- Это редкость. Очень большая редкость. На Андромеде всего лишь сотни таких монгов. Это уникальная способность. Такие монги могут управлять цивилизацией.
   -- Мне нет дела до цивилизации монгов.
   -- Ты мог бы стать земным президентом, лидером ОСК и Евро.
   -- Мне не нужно и этого.
   -- Значит из тебя вырастят правителя двух цивилизаций.
   -- Ты сам... ты сам-то понимаешь, что думаешь? Каким правителем?
   -- Рано или поздно но монги завоюют землю.
   -- ТЫ это серьезно? Ведь организации уже известно, что монги не восприимчивы к звукам...
   -- Это минус. Это огромный минус. НО у монгов есть гумны. И это плюс.
   -- Но зачем? Зачем все это?
   -- Ты не учил диалектику? Помнишь знаменитый С-3? Следствие из третьего закона диалектики? В холодной войне победителей не бывает: проигравший отступает в развитии на несколько ступеней назад; выигравший вырастает в супер-державу и, не имея другой возможности развития, начинает мировую войну. А тот, кто начинает мировую войну...
   -- Тот ее и проигрывает. Ты... ты хочешь сказать, земляне обречены начать...
   -- Космическую войну, которую они проиграют.
   -- И тому виной...
   -- Извини. НО рано или поздно это должно было случиться. Не ты, так кто-нибудь другой нарушил бы стабильность. Холодная война, поверь, это лучшее из всего существующего в арсенале политики. Но эта хрупкая стабильность.
   -- У меня в голове не укладывается... Вот так, просто... Это как сон дурной, кошмар. Ведь реальность не может быть настолько банальна. Это как... шахматная игра, где по стуи вес решено уже с первых ходов. Но ведь жизнь не игра. Можно ведь все устроить иначе. Чтобы жили все мирно, без войн. Почему обыкновенный землянин должен воевать с обыкновенным монгом? Что им друг до друга? Они не делят даже одну планету, одну вселенную! Зачем им воевать с друг другом?
   Рокот молчал. Он не думал ни о чем. Он не знал ответа.
   -- Это глупости все. Ерунда. Пускай другие играют в политику, а я буду жить.
   -- Боюсь, тебе не позволят просто жить.
   -- Мне позволят умереть?
   -- Нет.
   -- Тогда я ни у кого не буду спрашивать разрешения.
   & nbsp;
   Я думал об этом так долго, что продумал каждую деталь, каждую мелочь. Можно было начать в любой день, ноя ждал. Просто спасение, просто уход -- это не все, чего я хотел бы достичь. Я хотел узнать главное. То, что определило бы характер моего ухода. То, что определило бы, куда я уйду. Во что. В небытие или вернусь к жизни.
   -- Мне нужно знать детали гибели моей матери.
   Астрс недоуменно смотрел на меня, не зная что ответить.
   -- С чего ты взял, что ее смерть как-то связана с монгами.
   -- Так вот узнай. И быстро.
   Он не ожидал. Он даже не предполагал. Он, добровольно пожертвовавший собою, нацепивший на себя чужое лицо, чужое тело, он должен был подчиниться мне!
   Правителями мира, вот кем пытались стать эти странные монги, добровольно ставшие гумнами. Правителями двух цивилизаций. Но попытавшись стать и тем и другим, не стали никем.
   -- И впредь я хочу, чтобы ты говорил мне "вы", Астрс, и будь добр все делать побыстрее. Мне не нравятся твои темпы работы.
   Он не был монгом. Он ждал. Но ждать было особо нечего. Я не был монгом. Да, я не был человеком, но я и не был гумном. Я был самим собою, вот и все.
   -- И я не хочу больше сидеть взаперти в своей комнате, да и комната мне не нравится. Я хочу на свежий воздух.
   -- Но мы... мы вообще-то на ИПД перевозчике.
   -- Далеко от Земли?
   -- Вблизи Марса. Таково распоряжение Высшей Комиссии.
   -- Я хочу свой космо-планер. И я хочу выходить в открытый космос. Но главное: я хочу узнать, как погибла моя мать.
   И я вышел. Сам. Я открываю все люки, заглядываю во все отсеки, и никто из гумнов не смел меня остановить.
   -- И я ненавижу земную пищу. Потрудитесь что ли гростер лунный установить. И чтобы никаких запахов. Пища пахнуть не должна.
   -- Ну... это только начало, -- слышал я их мысли.
   -- На Андромеде решили, что будут растить из него президента.
   -- Хе-хе, вот наш новый господин.
   Во время очередного сеанса связи с Андромедой, я сообщил монгам, что готов работать с ними. Не ДЛЯ них, а С ними. Но я хочу на землю.
   -- Будет и Земля. Но знай, теперь за тобой всегда будут следовать гумны. Всегда, как тени.
   -- Пусть так, -- сказал я им, зная, что вес решил по-другому.
   -- Тогда через неделю.
   -- И я еще хочу избавиться от Астрса -- он давит мне на психику.
   -- Нет проблем, он будет отозван.
   -- Дело не в отзыве...
   -- Не проявляй кровожадности раньше времени, -- посоветовали они мне. НО ход был за мною.
   -- Я сам хочу иметь право распоряжаться судьбами моих гумнов.
   На обратном конце связи, кажется, поперхнулись. Но дело было в том, что это ОНИ нуждались во мне, но никак не наоборот.
   -- Мы просим принять во внимание заслуги Астрса перед...
   -- И я хочу решать судьбу любого из моих подчиненных.
   Я не мог ждать, пока монги изволят поперхнуться во второй раз и отключил связь.
   Астрс сразу же стал демонстрировать чудеса оперативности. Но он вес решил представить по-своему. Я знаю это. Все могло быть также, но в другой модальности. Но сделал минорную мину и начал грузить мой мозг информацией:
   -- Все эксперименты Елены Кравец были вне закона, как Вы понимаете. Однако соответствующие органы не могла не насторожить доходящая до них информация. Лунный Герольд всегда отличался своей прозорливостью и издал соответствующее распоряжение. Копии документов запечатлены в этих фотоисториях. Все, что удалось узнать агентам Герольда, так это то, что Елена Кравец, -- Астрс намеренно не добавлял к ее имени "дама", -- так вот Елена Кравец стаивла генотологические опыты по совмещению тканей людей и органов монгов. У них не было фотоисторий, демонстрирующих превращение малыша монга в человеческое дитяти. Эти фотоистории достались нам совершенно случайно. Наш агент, Дриза, была на Луне и купила их у... Саши Обрадовича. К сожалению сама Дриза погибла в застенках организации. Она уже выходила на твой след... вся изюминка ситуации заключалась в том, что Обрадович требовал деньги и сДризы, и с Кравецов, и с Семеновичей. Елена Кравец платила Обрадовичу за молчание, а Дриза развязывала ему рот. Соответственно процесс предательства шел медленно. Знаешь... Знаете, все могло случиться иначе. Не попади тогда Дриза в Хрустальном Сердце под луч крига -- и ты бы был в нашем распоряжении еще 20 лет тому назад. Забавно...
   -- Не отвлекайся от темы, -- я прервал его.
   -- Но вернемся к Обрадовичу. По отрывкам и-мейлов, посланных им Елене Кравец и сохраненных чудесным образом в гипер-памяти сервера Яб Пу, становится очевидным, что Обрадович заходил все дальше. И тут издается одна интереснейшая директива. Вот, от 25 марта, пожалуйста. Лунный Герольд назначает Обрадовича начальником отдела инновационных разработок своего аппарата! Становится очевидным -- Обрадович собирался сдать всех: и Кравец, и Семеновичей. Всех. И ВАС тоже.
   А у Астрса были человеческие глаза. Только у очень опытных гумнов в глазах появляется отблески людских чувств. Злорадство. Да, как был опытен Астрс, как уникален, что его глаза научились выражать чувства. Одни глаза. Все остальное лицо спокойно.
   -- И ВАС-С-С тоже.
   -- И...
   -- И ВАС-С значит.
   -- И...
   -- И после этого Кравец срочно собирает всех в Бо Пу, забытое место. Убежище отшельников и вышедших в отставку проституток. Или шлю, так кажется на лу-русс. Я думаю, Кравец хотела добиться всего сама. Хотела сама продать Лунному Герольду свой шедевр -- ВАС. И ей не требовались посредники. Вовсе нет. Тихое местечко, ночь, тишь...
   -- Лунные медэксперты абсолютные дилетанты. Никогда не делают вскрытий, ВЫ же знаете. А вот если бы они потрудились это сделать, то обнаружили бы, что Обрадович умер вовсе не от недостатка кислорода, а от... банального отравления. Вскрытие все же было произведено, но позже. И тогда уже ничего доказать было нельзя. А 1-ого июня дама Елена была записана на личнцю, подчеркну, личную аудиенцию к Гекрольду. О чем, простите, она собиралась говорить в ним? С человеком, окруженным такой занавесой тайны, что простому смертному просто не реально добиться аудиенции!
   -- Имя Лунного Герольда -- Владимир Кравец, он двоюродный брат моей матери, а первого июня его день рождения.
   -- Я проверял: везде указана дата 16 декабря.
   -- Это для официальных торжеств. Так проще. Все Герольды справляют официальный юбилей в декабре.
   -- Хорошо, -- злорадство сменило место недовольству, но у него был еще один ход: А знаете ли ВЫ, что дама Елена собиралась переезжать в Ви Пу, ближе к месту работы. И в С-кемпинге, который она заказала, было лишь 3 спальни! Не 4, а три!
   -- Зачем же четвертая?
   -- Разве ВЫ не знаете, что Елена Кравец ожидала ребенка? Своего собственного, на этот раз. Атк что, получается, что кого-то из семьи она брать с собою в новую жизнь точно не собиралась. И учитывая встречу с Герольдом...
   Я старался, я очень старался держаться. Я хотел быть господином положения. Я хотел быть сильным. Я не хотел быть слабым при нем, при злобном гумне Астрсе. Ноя не смог. Это был укол в самое сердце. Это было единственное, чем меня можно было унизить, раздавить, убить. И он раздавил меня. Я очень хотел не верить ему, но...
   Я заплакал. Я закрыл лицо руками и заплакал. Наверное, человеческое сердце во мне умерло, и осталась лишь мертвая точка монга. Но и она была мертвая. Я плакал.
   Рокот положил свою ладонь мне на лоб.
   -- Что это? Температура? У тебя температура?
   -- Не трогай...
   -- Ты что же... поверил ему... поверил? Да ведь всем известно, что он ненавидит тебя лютой ненавистью. Он так хочет быть тобой, ной него никогда ничего не выйдет!
   -- Не трогай.... Уйди...
   -- Да ты послушай, любой факт, любую реальность можно вывернуть, испоганить.
   -- Молчи... я тебя умоляю. Это правда.
   -- Не знаю, что он тебе сказал, но это не может быть правдой. Кто может знать, что есть правда.
   -- Уйди... прошу. Мне очень плохо.
   -- И все же... Я уверен только в одном: она любила тебя. Любила больше, если бы ты был действительно ее ребенком.
   -- Она слепила тебя, сделал. Она свою плоть и кровь в тебя вложили. Ты был ей больше чем сын. Ты был ее жизнь.
   -- Молчи... ты врешь, и зачем? Зачем ты так? Я ведь знаю, что все не так.
   -- Ведь она больше не делала экспериментов после тебя, так? Никогда! Она могла бы заработать на тебе кучу денег, просто кучу!
   -- Она хотела сдать Герольду готовый продукт!
   -- Не смей так думать! Не смей, она мать тебе.
   -- Она мне никто! Она мне чужая женщина, вырезавшая во мне себе игрушку! Я ненавижу ее!
   -- Да? Ненавидишь? А почему тогда ты умираешь от боли?
   -- Потому что... потому что... если
   -- Это правда, что я не был нужен ЕЙ, если это правда, что у меня не было матери, то зачем мне тогда все остальное? Если у меня никогда не было мамы? Ведь все другое тогда не имеет значения. Я ведь жизнь сверял по ней! Я любил только из-за того, что она мне внушила, что я могу любить и быть любимым! Я боролся за жизнь, я терпел побои и издевательства, я продавал людей и монгов только для того, чтобы вернуться к ней! На Луну, к ее саркофагу! В ее купель! А если нет там любви, то зачем тогда все? Если делала она меня как игрушку, как куклу, как уродца, то жизнь мне тогда зачем?
   -- Тебе нужно время.
   -- Это не поможет.
   -- Тебе нужно время для того, чтобы все вспомнить. Просто вспомнить свою жизнь такой, какой она была на самом деле. Помнишь, как ты всегда рассказывал: я потомственный Лунянин, 7 поколений предков моей матери, дамы Елены, были Лунянами. Так? Просто сядь и проговори все на диски. Просто вспомни, как все было. Это поможет тебе разобраться. Ведь память хранит в себе все, все ответы. Нужно только хорошенько встряхнуть ее. А если и не для себя, то сделай это для других. Расскажи, как это жить на Луне, на Земле, просто как вообще жить и не думать о том, монг ли ты, человек ли, гумн. Ты живое существо, с чувствами, мыслями, желаниями. Расскажи всем, как ты это чувствуешь. Расскажи...
   Рокот молчал. А это случалось крайне редко. В том смысле, что он молчал мыслями. Я не мог понять даже то, в каком настроении он был. Он не блокировал сознание. Он просто молчал.
   -- Что? Что случилось?
   -- Случилось?
   -- Ну да... нельзя ни о чем не думать.
   Вот оно... мелькнуло... я почти поймал его сознание, но пробежавшая была мысль была так скоротечна, что я не успел сконцентрироваться на ней и понять, что же беспокоит его. А это была беспокойная мысль. Это единственное, что я мог сказать об этом. Вот еще и еще. Рокот пытался не думать, но нельзя запретить себе этого. Сознание можно контролировать, но предательские мысли всегда найдут способ улизнуть из бастиона запрета.
   -- Тебя отправляют на Землю.
   -- Я знаю.
   -- Нет...
   -- Да я давно об это знаю.
   -- Нет... это не то, чего следовало бы ожидать.
   -- Тебя просто отпускают. Так решила комиссия. Комиссия монгов на Андромеде.
   -- И?
   -- Тебе дают свободу действий.
   -- Как это?
   -- Тебя просто высадят в определенном месте и все.
   -- Зачем?
   -- Как сказать... Тебе некуда идти. Ты вечно приговорен к обитанию на Земле. Более того... в твой мозг, здесь, вживили чип... и теперь... любой криг вычислит тебя. В организацию тебе хода нет. Там ты станешь подопытным, подследственным... что хочешь. Ты будешь скрываться от кригов, от организации, от всех и потом поймешь, что единственное, что тебе осталось -- так это сотрудничать с монгами. Монги смогут нейтрализовать действие чипа, но в том объеме, в которым им это удобно. Они предложат тебе головокружительную карьеру в политике, бизнесе, где захочешь, они вырастят из тебя президента.
   -- Я не хочу.
   -- Они хотят, чтобы ты сам понял, что у тебя нет выбора. Они хотят, чтобы твое решение было добровольным. Полу добровольным, скажем так. Они решили, что иначе ты бы все равно попробовал уйти от монгов. Теперь они хотят показать тебе, что все, что тебе остается, это прийти к монгам. Только так. Они хотят сэкономить время и средства.
   -- Что мне остается?
   Рокот думал. Я видел его мысли, я знал его мысли, и они радовали меня.
   -- Ты сможешь, я не знаю как. Ты должен быть умнее их, ты должен быть лучше их. Ты сможешь.
   -- Да. Мы попрощаемся?
   -- Обязательно, -- он подумал об этом уверенно, и я не сказал ему "прощай". Впрочем, я не помню, чтобы я прощался когда-либо с лучшими... пусть не людьми... но с лучшими живыми существами в моей жизни.
   Ближе к времени ужина, я понял, что мы опустились на Землю. Вошли незнакомые монги и стали быстро-быстро говорить, подталкивая меня к выходу:
   -- Тебе не выдадут ни денег, ни одежды, ни еды, ни воды. Ты должен понять сам, что мы нужны тебе. Все, что мы даем тебе -- это вот эту коробочку. Внутри -- кнопка. Нажми на нее тогда, когда ты сам сделаешь все выводы. За тобой не будут следить, и если ты попадешься на криг, твоя кожа сгорит, и твоя плоть отомрет. Ты накажешь себя сам. Держись вдали от крупных городов и полицейских патрулей. Не подходи близко к зданию почт и магазинов, не разговаривай с мужчинами в униформе или штатскими с военной выправкой. И помни... только нажми кнопку.
   Яркий свет сбил меня с ног, и кто-то сильно подтолкнул сзади. Я упал на колени и стал водить вокруг головой с незрячими глазами. Я встал на ноги, вытянул руки и пошел куда-то, куда сам не видел. Я падал и вставал, падал и вставал. Я брел куда-то, натыкался на что-то. Но я не сылашл никаких шумов, только ветер. И я не чувствовал ничего, только солнце и изредка попадающиеся деревья. Я шал и падал, шел и падал. Я падал...
   & nbsp;
   Я проснулся от того, что почувствовал, что все во мне отдохнуло, все выспалось, все отнежилось
   Всласть. И тело, и душа, и память моя.
   В последние дни, проснувшись, я еще долго не открывал глаза: не хотелось. Не хотелось в реальность, не хотелось думать, да вообще ничего не хотелось. Но больше всего меня раздражал... я сам. Я ненавидел то, как я выглядел, я презирал свое новое сознание, меня мутило от моего собственного запаха. Обычно я глядел на свое тело, на руки, ноги, вспоминал то, как на самом деле выглядит моя плоть, как пахнет моя кожа, и мне хотелось избавиться от всей этой груды чужой плоти, чужого мяса, кожи.
   А оказалось, просто мозг был болен.
   А в тот день, я проснулся и понял, что все прошло. Я поднял ладонь к глазам. Растопырил пальцы, посмотрел сквозь них. В потолке амбара, а я чудесным образом оказался именно там, были щелки и сквозь них лился нежный утренний свет. Солнечные лучи, обваленные в присыпке амбарной пыли, прилипали к моим пальцам, окрашивая их в золотистые тона. Я больше не презирал мое тело, я снова чувствовал его. Чувствовал свои пальцы, свои ладони.
   Я приподнялся на локтях, огляделся. Что-то серое, ароматное, было рассыпано по всему полу. Я лежал на целой груде этой серой стружки и вдыхал запахи. Кое-где в серости проглядывали цвет, но это были какие-то удивительные цветочки: они были сухие, плоские и... ароматные.
   И я пах этой серой пьянящей массой, этой сладостью и теплотой. Я больше не мучился от собственного запаха, мне он даже начинал нравиться.
   Тело было все еще немного сонным, но эта сонность согревала и радовала, а не мучила.
   Было утро, шло лето, вокруг было полусветло, полутемно. И я чувствовал себя счастливым... хотел сказать... человеком. Да какое дело! Мне было все равно, кто я такой. Я Лунянин. Я имею гордость, сознание, чувства. Я имею право жить, любить и быть счастливым! И мне плевать на то, что думали по этому поводу другие. Я просто был счастлив.
   Нет такого закона, нет такой морали, что лишала бы меня права на жизнь, значит никто не смеет отнять ее у меня. А если, скажем, вы вынуждены жить в обществе, где смеют притеснять живое существо, будь человека, будь монга, будь Евро, будь славянина за то, что он не такой, как остальные, если кто-то смеет говорить вам как вам жить и кем быть, то наплюйте вы на это общество, соберите денег и летите на Луну! И помните: не меняйте себя, не подстраивайте себя под других. Просто уважайте себя за то, что вы такой, какой вы есть.
   Я нащупал коробочку. ТУ коробочку, с кнопкой. Я вырыл ямку в серой пахнущей массе и положил коробок туда. Потом я закопал его и прикрыл какой-то ветошью. Пусть лежит себе, может, кто-нибудь когда-нибудь случайно и докопается до него и вызовет монгов. Но это уже не будет иметь ко мне никакого отношения.
   Я внезапно почувствовал боль в голове, и секундой позже что-то горячее потекло по моему уху. Я дотронулся до мочки и испуганно отдернул руку -- нет, то была не кровь. Что-то вязкое, черное, липкое... Я попробовал ощупать ухо и почувствовал что-то твердое, прямо у входа в к ушной раковине. Я наклонил голову чуть вбок -- и крошечный черный предмет скатился мне на плечо.
   Тогда я понял, что моя мама любила меня, любила всегда. И она не собиралась делать из меня раба, она хотела сделать из меня свободного... пусть не человека... но свободное живое существо... свободный разум. Это был чип.
   -- Когда-нибудь, -- однажды, очень давно уже теперь, моя мама сказала мне: ты узнаешь, что аткое механизм самоочищения. Обычно этот процесс весьма примитивен и сводится к собиранию ядов в почках, фильтрации веществ печенью и выводом некоторых элементов через поры кожи. Но можно сделать больше.
   -- Сделать что?
   -- Сделать человека свободным.
   Я благодарю Господа Бога моего за то, что он позволил мне запомнить эту фразу и не забыть ее с годами. Он позволил мне понять любовь. Любовь -- это делать человека счастливым, любовь -- это делать человека свободным.
   Я вышел из амбара и побрел по пыльной дороге. У меня не было документов, у мен не было денег, но я шел к своей жене, и я собирался увезти ее на Яб Пу.
   Солнце уже припекало. Грело шею, плечи. Ветер доносил лишь шорох высокой травы. Я подумал, что мне будет недоставать этого немного. Я уже привык к солнцу, привык к тому, что оно может быть приятным. Привык к ветру, к траве. Но если все это надо было получать только с чьего-то разрешения, то ненужно мне было этого, не нужно.
   Я никогда в жизни прежде не ходил так много. Но идти было так легко и приятно, что т ноги не болели, и просто хотелось подпрыгнуть и вскрикнуть что-нибудь. Что-нибудь веселое.
   Меня забрал первый же патруль, но, увидев вживленные в мою правую руку оптоволоконные провода, побоялись проверить меня, одели в патрульную форму и отправили на служебном спутниколете в Крым.
   Солнце было уже высоко и, спускаясь с трапа, я чувствовал, как оно обожгло мое лицо, отвыкшее от него. В нос ударили теплая струя воздуха, и я чихнул. Тут же услужливый работник трапа протянул мне антигрипповый носовой платок.
   -- Спасибо, приятель, но ты лучше дай мне знаешь что... я взял его мини лазерный генератор, проверил заряд и очень медленно пошел домой. К Зоре.
   -- Я вдыхал обжигающий кипяток воздуха, намеренно подставлял лицо солнцу. Я хотел обгореть, я хотел заболеть... Мне так нравилось снова чувствовать тело. Чувствовать себя живым, дышащим...
   Мимо бежали дети. Заметив сбоку на моем плече генератор, засуетились вокруг меня.
   -- Дяденька, дайте потрогать.
   -- Ой! Оно настоящее!
   -- Дяденька, дайте пульнуть. Мы маленьким зарядом, только листья с дерева сорвем, не больше.
   -- Не дадите? Ой, ну вы жадный...
   -- Он жадный! Жадюга! А мне дядя давал, да...
   Я подумал, что ребенка можно будет усыновить. В конце концов сколько таких мальчишек живет в сиротских домах. Можно будет взять двух или даже трех. И девочку, совсем маленькую, чтобы братья защищали ее и заботились о ней. Мы бы поселились в Яб Пу, в большом С-кемпинге, где-нибудь поблизости с Семеновичами.
   Я стал тяжело дышать, ноги обмякли. Дом. Наш дом. Сейчас я войду и увижу ее. Родная... она испугается... закричит, а потом расплачется и бросится мне на шею. И мы будем долго-долго говорить. Я как-нибудь постараюсь убедить ее улететь на Луну. Мы просто сбежали бы ото всех: от монгов, от гумнов, организации, Земли.
   Я свернул на соседнюю улицу, чтобы купить ей цветы. У меня не было денег, и я просто приложил правую ладонь к экрану кассы. Наверное, не хорошо было покупать жене цветы за счет организации, но это было лучше, чем появиться перед ней с пустыми руками. Я выбрал самые дорогие: подснежники.
   -- Только утром доставили с севера, -- улыбчивая продавщица протянула мне герметичный пакетик с несколькими белыми цветочками.
   Я шел домой. Я просто шел домой. Кожа на переносице наконец-таки начала щипать. "Облезет" -- с удовольствием подумал я. "Облезет. Какое счастье. Астрс обзавидовался бы". Но воспоминание об Астрсе не будило во мне ничего кроме усмешки. Он был тенью. Просто тенью на Земле. А на Луне теней практически нет. "Я даже не вспомню о нем еще раз, " -- подумал я.
   Ступеньки скрипнули -- и в двери сразу же появилось лицо служанки. Новой. Она думала на секунду медленнее чем я, и это ершило ее судьбу. Я дотянулся до генератора первым. Втолкнув ее внутрь, я сжег ее лицо лучом генератора. Гумн осел на пол и начал капать кожей и волосками. Я выстрелил ей прямо в мертвую точку, затем еще раз. Грудь гумна вздымалась, руки сводила судорога -- но это билось имплантированное человеческое сердце. Гумн был мертв.
   Я задержал на ней глаза. Ишь... выделили какого гумна на слежку за домом: идеальная грудь, спелая шея, белая кожа. Впрочем, уже небелая. Кожа обугливалась, шипела и скворчала. Грустное зрелище.
   Я стряхнул с ботинок крошки тканей гумна и вышел в столовую.
   Высоченный гумн, очевидно поджидавший меня за дверью, обжег мое ухо лучом очистителя. Но, пережив несколько чисток, я уже привык к этом облучению и не потерял сознание. Упав на пол, я отдышался и дождался момента, когда гумн отвлекся от меня. Я перевернулся на спину и вынул генератор.
   -- Я не причиню вам вреда, -- неожиданно писклявым голосом взмолился здоровяк: у нас распоряжение охранять вас. Не более. В очистителе был половинный заряд, им только отключают сознание. Я отвечаю головой за каждую царапину на вашем теле.
   Упав на мраморный пол, я рассадил себе губу, и теперь тонкая струйка крови текла у меня по подбородку.
   -- Я думаю это вполне сойдет за царапину, не правда ли? -- и прежде чем гумн успел ответить, я рассек кожу на его лбу острым лучом лазера. Мертвая точка оказалась настолько слабой, что ей хватило одного залпа.
   Со второго этажа дома донеслись какие-то звуки. Открылась дверь, чьи-то босые ноги зашлепали по мрамору:
   -- В чем дело, Кармелия, отчего такой шум?
   И это был... мужской голос. Чужой неприятный мужской голос. Голос человека, в этом не было никакого сомнения. И вот появился и сам человек. Человечек, скажем так. Плотненький, не высокого роста, с розовым круглым личиком т розовым круглым животиком. Он шлепал ногами по мрамору и оттого падал еще смешнее. На ходу он завязывал пояс банного халата, но никак не мог справиться с его полами.
   -- А что собственно..., -- лицо человека исказилось ужасом пр виде вес еще дымящегося гумна, расползающегося как тающий снежок на полу.
   Он перевел глаза с гумна на меня. Страх расширил его зрачки, а челюсть забряцала.
   -- Господин... господин офи... офи... фоицер. Мы и не предполагали... мы здесь абсолютно не при чем. Я и понятия не имел... Я вообще здесь не проживаю, а лишь изредка, так... знаете ли, интрижка. Я был то от силы пять... да каких пять... раза три, два... Мои документы. Они н-н-наверху... я имею рекомендации... я... господин офицер! У меня двое детей... я умоляю вас... я...
   -- Пошел вон.
   -- Ч-что вы...
   -- Пшел вон из моего дома. И чтоб духу...
   -- Нет-нет... пре непременно... никакого духа. Спасибо, спасибо, я случайно, совершенно...
   -- ВОН!!! -- его голый зад сверкнул в проеме двери, и я слышал, как он взвизгнул в прихожей, очевидно, наступив на ошметки тела гумна.
   Я неожиданно почувствовал голод. Я не ел, наверное, несколько дней. В глазах потемнело...
   Свет куда-то делся. Куда-то ушел. Может солнце спряталось за тучу? И все же следовало что-нибудь съесть, потому что уши закладывало, а ноги не слушались.
   Потом пелена спала, и я услышал плач. Я узнал бы ее плач из тысячи других, ее был беззащитный и детский, неровный...
   Она сидела наверху лестницы, в одном сливочном пеньюаре и плакала.
   Я подошел к лестнице. Между нами было всего двенадцать ступеней, но их мне было уже не преодолеть. Я понял это оп ее плачу. Она плакала не по мне, нет. И не потому розовяку. Она плакала по себе. И здесь уже ничего поделать было нельзя.
   Я сел на самую нижнюю ступень, к ней спиной. Я чувствовал ее плач каждой клеткой тела. Я мог бы двумя прыжками подбежать к ней, обнять, прижать к себе, погладить по голове, нашептать ей тысячу нежных слов, излить свою тоску по ней... но она плакала по себе, и я слышал в ее всхлипываниях беззвучный вопрос: зачем... зачем ты здесь, сейчас? Зачем ты мне?
   И мы сидели с ней вдвоем на лестнице, на разных ступенях, и нам нечего было сказать друг другу.
   -- Ты... -- она была испугана. Боже мой! Женщина, которую я готов был нести на руках до Луны, боялась меня!
   -- Ты... ты вернулся?
   -- Я пришел за тобой.
   -- Я думала ты... все так думали. И в организации тоже. Ведь твое тело нашли где-то возле Атлантики и... ты вернулся...
   -- Когда ты... когда ты перестала ждать?
   И вдруг я понял, что она не ждала вообще.
   -- Как же так... Зоря, как же так?
   Но ответом мне были лишь рыдания. Жалость к самой себе. Вот что это было.
   -- Ты... ты... что ты со мною сделаешь? -- е дрожащий голос срывался и резал мне душу.
   -- А что ты предлагаешь?
   -- Ты... ты можешь все, я знаю, ты всесильный, ты офицер организации, а кто я? Но разве нам было плохо вместе? Вспомни. Я ведь нравилась тебе, правда? Может в память о том, что у нас было... Отпусти меня, Алешенька, милый, умоляю. Я ведь люблю тебя, правда дорогой. Единственный сой. Я люблю тебя, только тебя одного. Отпусти меня.... Не обижай меня!
   -- Зоря! Ты с ума сошла что ли? -- я вскочил на ноги, но нас попрежнему разделяло двенадцать ступней: О чем ты говоришь? Я тебя когда-нибудь обижал? Что ты несешь? Что ты несешь? Я ведь любил тебя, я... как ты можешь? ТЫ что веришь, что я могу...
   На меня смотрели огромные карие глаза, но в них не было ничего кроме страха. Ничего.
   -- Я улетаю отсюда. Сегодня. На Президенте Гашике. Если ты все таки соберешься...
   Я пытался найти в ее лице хотя бы что-нибудь живое.
   -- Ты... ты правда ничего не сделаешь? Нет? ТЫ милый, ты любимый. Хочешь перед отъездом... чтобы ты хорошо обо мне вспоминал... ты можешь заняться со мною любовью... тебе ведь нравилось, помнишь? Ты можешь подойти...
   И она начала расстегивать свой пеньюар. Пальцы ее дрожали, и испуганное тело было покрыто мелкими пупырышками.
   Я видел ее тело, отчаянно не хотевшее меня, ее лицо, заплаканное и измученное, и я слышал ее испуганную душу.
   Я пересек столовую и вышел вон.
   Солнце пекло, и ему не было никакого дела до того, хочу ли я, чтобы оно улыбалось мне совею золотозубой улыбкой. А вокруг носились те же дети. Она показывали на меня пальцами и смеялись
   Я застегнул ворот формы, стряхнул грязь с брюк и сделал новый тейл.
   Я собирался жить. Жить дальше. И я летел на Луну. Вот и все. Я вернулся от монгов слишком сильным, для того чтобы меня можно было сломать. В носу свербело от огнедышащего воздуха, а переносица щипала невыносимо. Я подошел к остановке спутниколета и только тогда понял, что все еще держу в руках букет с цветами. Я подошел к перерабатывателю мусора чтобы выбросить цветы и посмотрел на свое отражение. Я не сразу нашел его... хотя других отражений больше не было. Я просто не узнал себя.
   Ночь принесла если не прохладу, то темноту. Космодром бурлил своей обыденной сумасшедшей жизнью, а я сидел прямо на траве возле ограды с колючей проволокой и смотрел на Луну. Большая, родная, она улыбалась мне и звала меня. Сейчас родная, уже скоро. Я наконец-таки сброшу с себя эту тягучую атмосферу, смою с себя пот и грязь земной плоти, с меня сойдет загар, и моя кожа снова станет белоснежной. И никаких косых взглядов, никаких словечек вслед и... и никаких землян, и никаких монгов. Я поймал себя на мысли о том, что мне абсолютно безразличны и те, и другие. Мне до смерти надоели они все, и я просто не хочу их никого видеть.
   Вдали загромыхало и заухало: это начали прогревать ИПдвигатель "Президента". Засверкало и засветилось. Поплыли светлые круги прожекторов.
   Все, что я помнил, так это то, что надо подойти к капитану корабля и сказать "Большой Луны Вам и теплого огня". Шесть слов. Ничего больше. У меня не было даже электронной карты, с помощью которой я смог бы легко найти ИПД-перевозчик. Вернее, найти это было дело легкое: огромный корпус перевозчика с вертикально задранным носом освещался прожекторами и был виден за несколько километров. Но зона для пассажиров петляла между другими перевозчиками, погрузчиками, складами и водородо-хранилищами. Я пристроился к группе каких-то земных туристов и шел за писком их карт.
   "Президент Гашек" разрастался с каждым моим шагом к нему. Сначала он занимал лишь треть горизонта, потом половину, а затем, я поднял голову к небу и... вздрогнул. Передо мною стояла монолитная блестящая глыба, из которой валил пар, доносились странные звуки и сыпались огоньки. Я почувствовал жар, исходящий от этой махины, ощутил ее металлический запах. Запахло водородом -- началась заправка.
   Я вступил на трап. Я не оглядывался, не бросал взгляды по сторонам. Мне ничего не нужно было от Земли. Никогда.
   -- Вашу карту, пожалуйста, -- молоденькая косомостю улыбнулась мне наращенными молочными зубами.
   -- Я по личному приглашению капитана.
   Молочные зубы щелкнули и закрылись пухлыми губами:
   -- Вас проводит бортовой стюард.
   Мы поднялись по винтовой лестнице, приставленной к перевозчику ко второму сектору и вошли внутрь.
   Синий бархат. Теплый нежный синий. Синие кожаные кресла. Синий выращенный дуб в голубой кадке.
   -- Капитан Гринес, молодой человек к вам.
   Я увидел лицо, вернее силуэт человека, потонувшего в синем кожаном кресле. Мне хватило одного взгляда на точеное суровое лицо, на тонкий рот, словно вырезанный между щек, на узкие неживые глаза.
   Я бросился бежать. Кубарем я скатился я винтовой лестницы, отпихнул космостю и кинулся прочь. Я пробежал всего пару шагов, когда понял, что больше не могу: ноги свело судорогой, голова закружилась. Но главное: было трудно дышать. Как же трудно было просто набирать воздух в легкие.
   Когда я не смог больше бежать, я пошел; когда я не смог идти, я упал и пополз. Я полз, я цеплялся ногтями за бетонные выступы, я зубами впивался в руки для того, чтобы вновь почувствовать их. Я хотел жить. Я отчаянно хотел жить. Не для людей и не для монгов, а для самого себя. А еще я хотел на Луну. Прочь от всей этой пыли, от грязи, вони, пекла, в тишь, к лунному грунту, к кадкам с крошечными яблонями.
   -- Здесь два километра бетона, парень, ты проползешь максимум сто метров, прежде чем охранник из смотровой башни засечет тебя. У тебя один ход: в ИПД-первозчик. Капитан Гринес ждет тебя.
   Меня подняли и потащили к перевозчику. Я бешено вращал глазами, пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь, что могло бы спасти меня от плена. Генератор. Надо достать генератор. Это очень просто.
   -- И да, -- голос сверху добавил: Чтобы ты не наделал глупостей, ты пока поспишь
   Очнувшись после сильнейшего удара по голове, я разобрал вокруг синие стены и синие предметы.
   Над мною склонился Капитан Гринес. Я видел его лицо, хорошо сделанное, но... его кожа так давно была имплантирована, что перестала регенерировать.
   -- Да.... -- он понял мой взгляд и откинулся на спинку кресла, -- я всего лишь гумн... не очень ладно сшитый даже.
   -- Мы... куда мы?
   -- На Луну.
   -- Ну Луну?
   -- Сейчас мы еще на Земле. Старт отложили. Ждут кого-то важного.
   -- На... Луну?
   -- Ну да... "Президент Гашек" курсирует только в одном направлении.
   -- Я так устал...
   -- Уже все позади. расслабься парень. Извини за то, что временно тебя отключили, так было надежнее для самого тебя.
   -- Я так устал...
   -- Это ничего... это нормально. На Луне сейчас чудно... в Яб Пу расцвел лунные парки, раскрылись бутоны цветов в кадках... просто чудесно. Ты... ты правда гумн?
   -- Да, капитан... да.
   -- Майн Гот! Такая работа... да ладно... мы летим на работу. Ты наверное несколько шокирован всем происходящим... просто гумнов очень много. Нас делали сотнями, тысячами. Но не все соглашались поднимать руки только тогда, когда за них дергают ниточками. Мы сбегали... сбегали ото всех... на Луну. Ты бы удивился, если бы узнал, как много нас там. Благо на Луне никто не заходит в гости без приглашения и считается неприличным интересоваться чужой частной жизнью.
   -- И... как же организация, амошники?
   -- Да как-то справляемся. Этот ИПД-перевозчик регулярно курсирует с Земли на Луну и каждый раз увозит все новых и новых гумнов. Нас правда много.
   -- И что дальше?
   -- Дальше? Жить! На зло всем! Кто б что не говорил и не думал!
   -- Жить не зная кем и зачем?
   -- Да что плоть твоя? У тебя есть разум, душа, и значит никто не смеет просто стряхнуть тебя в лица вселенной.
   -- Я так устал...
   -- Я знаю... я чувствую. Я чувствую твою боль... я чувствую твою тоску... со мной было такое, но теперь уже нет. Это пройдет... и это тоже пройдет.
   Капитану прислали сообщение на идентификатор, и он сузил свои раскосые глаза на монитор:
   -- Ну вот... леди прибыла... можно отправляться.
   -- Кто прибыл?
   -- Какая-то дама... позвонили аж с комитета Организации по связью с общественностью и "попросили" задержаться. Отдыхай... уже теперь все... документы тебе сделают за пару минут, так что выйдешь на Луне новорожденным и чистеньким. Извини, но про прежнюю фамилию придется забыть. Официально ты останешься на Земле.
   -- Как же я устал...
   -- Парень, здесь вот какое дело, мне передали... что та дама, что приехала из организации, это Зоря Кравец. Твоя фамилия ведь...
   И нет усталости, и нет боли. Боже, это я? Правда я чувствовал себя усталым? Ведь вот... жена моя, судьба моя, Зоря, здесь. Она приехала, чтобы быть со мною. Нет больше ног ватных, и нет головокружения, и руки не трясутся, и сам я снова молодой, снова жаждущий жить, любить и быть любимым бегу. Да старта перевозчика осталось три минуты. Стюарды хватают меня, пытаются усадить в один из секторов, ноя я вырываюсь и бегу. Я знаю ее отсек, я знаю ее бокс. Все забыто... почти забыто. Я забуду все позже, когда зароюсь лицом в ее волосы, когда ощущу пальцами ее кожу, когда, чувствуя материнскую нежность Луны, буду гулять с моей женой по лунным садам, когда буду видеть через стеклин скаффи ее лицо... ее милое, улыбающееся, родное до боли лицо. Я люблю тебя! Я бегу к тебе, и я забываю обо всем на свете! И не было лет этих, проведенных на Земле, и не было ни побоев, ни ожогов, ни предательства, ни смерти друзей, ни отвращения к самому себе, ни лжи этой бесконечной, ни солнца этого, ни теней, ни землян, ни монгов, ни угмнов.
   Я бегу к тебе и забываю обо всем. Вот еще поворот, еще один, последний, я, кажется, чувствую запах твоих духов. Я открываю дверь отсека, но меня отбрасывает волной обратно в стену -- перевозчик стартует. Стюарды торопливо вносят меня в бокс и пристегивают, проверяют ремни, кислородные трубки. Я рвусь из их рук, я царапаю их пальцы:
   -- Пустите, я хочу к своей жене! Пустите меня! Я хочу... пожалуйста
   -- Господин, ваша жена в соседнем кресле, и перестаньте, пожалуйста, дергать за ремни. Вы причините себе травму.
   Я вижу только руки стюарда, затем только тело его в светло-серой форме, тень какая-то, проводок... я двигаю головой, но пока все тоже, все тоже серое тело, он отходит...
   Женщина с ярко рыжими, нараспуск, волосами по грудь смотрит на меня серьезными зелеными глазами. Проходит целя вечность, прежде чем я узнаю:
   -- Мимоза...
   Она отводит глаза, и я вижу лишь красивый профиль женщины с ослепляющими волосами. Странно... но... она смотрит на меня снова... и я гляжу лишь в ее зеленые глаза... да даже не на них, а в них... где-то далеко-далеко... в глубине... что-то до боли знакомое и... родное. Мне кажется, это глаза Зорьки, но нет... в глазах жены я никогда не видел этого... этого марева нежности... Нежность... такая мягкая... такая волнующая. Это то, с чего начинается дом, семья, не знаю... может... так и любят. Странно... что я не видел этого прежде. А ведь все... ВСЕ, что я хочу от жизни -- это вот эта пелена нежности... чтоб прямо в лицо... как пар... как струя кипятка. Чтоб разом опалило все и убило вес плохое. А больше ничего не надо. Потому что все, ВСЕ остальное можно запросто купить. Купить уют и комфорт в магазине, славу у жюри литературных конкурсов, власть у политиков, друзей в пивной... а вот эта нежность... волна это... шлю можно выложить состояние, но она всего лишь освободит тело от накопившейся энергии. А чтоб разом обдать волной этой... и чтоб прямо с ног... и чтобы до боли, до коликов в желудке... чтоб почувствовать, что это родная, а ни какая другая случайная женщина.
   -- Не гони меня, -- она опустила глаза, а потом...
   -- Не плачь, не надо.
   -- Только не гони.
   -- Не плачь, мы взлетаем, чувствуешь? Как дрожит тело, как бряцают зубы. Лучше закрой глаза.. мы сейчас будем убегать от гравитации. Чувствуешь? Еще нет? В каждом из нас сидят когти Земли, она держит нас своею хваткой. Но она не веселилась... нет... слушай! Как она ревет! Как она стонет! Она теряет нас! Ты почувствуешь, как когти выйдут из твоей плоти, заскользят по коже, пытаясь всосаться вновь, цепляясь за каждый выступ тела... а потом все! Закрой глаза и чувствуй это!
   Мы вырывались вон из земной атмосферы. Как тряслось тело! Как мучительно сворачивало все тело! Как же отчаянно больно вынимать из себя когти зверя.
   Когти шатались в ранах, давя на нервы, на сознание. Их ржавые концы скрежетали по костям, кромсали кожу. Медленно-медленно эти создания покидали наши тела, атк медленно, что, казалось, пытка будет вечной. Вот острия уже на коже.. бегут мурашки... веки наливаются свинцом... тело вдавливается в кресло... как больно! Боже... острие ползет по телу, по коленям, по ногам, через торс... к горлу... оно хочет перерезать горло и давит на шею... давит... тело уже вжать в кресло до предела... я чувствую спиной каждую выемку покрытия... каждый бугорок... сердце... Я слышу его... я чувствую сердце везде... оно везде... АААААААА!
   Тук-тук... тук-тук... тук-тук... как сразу тихо... так внезапно тихо. И нет никаких ощущений... абсолютно. Я даже не чувствую сердце. Хочется улыбнуться, ноя не чувствую губ. Наверное, я улыбаюсь. Я не знаю... наверное. Просто на душе так легко и свободно, как будто со мной не происходит ничего абсолютно, а я просто улыбаюсь. Может я смеюсь? Возможно.... Заложило уши... я не слышу. А это забавно! Ведь быть может я и вовсе хохочу, но только не осознаю этого. Может я уже и пополам складываюсь от хохота... так как я ощущаю что-то в животе смешинка должно быть. Где же мои ощущения? Забавно и так легко. Тук-тук. Тук-Тук.
   -- Господин, господин... Вам лучше?
   Я открываю глаза и вижу прямо перед собою иллюминатор.
   Огромная, красивая, родная Луна светит мне своей улыбкой. Шепчет...
   -- Мне лучше... мне просто очень хорошо!
   Я вижу рыжеволосую женщину, она склоняется надо мною и смотрит тревожными глазами:
   -- Все хорошо... теперь... все хорошо.
   -- У тебя слабое сердце, Алеша.
   -- Нет... у меня просто усталое сердце. Это пройдет. Вес хорошо. Теперь уже все хорошо.
   Я смотрю в иллюминатор. Луна все ближе... все красивее. Я наверное смеюсь. Как хорошо!
   -- Алеша, тебе сделают укол, это поможет сердечной мышце...
   -- Хорошо... теперь все хорошо...
   Как же начать? Как начать рассказывать обо всем? Ведь кто-то дал хорошую идею!
   Наверное, когда я вспомню все... когда я опишу все... это поможет мне разобраться во всем. Только это будет после... сейчас слишком хорошо...
   А начало...
   Пусть будет так...
  
Оценка: 2.00*3  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"