"... Зеркало... Трельяж. На трельяже валялись лишь блестящие ножницы и чья-то корзинка для рукоделия, из которой виднелись мотки бурой пряжи и круговые спицы. Ножницы были ближе. И они так ослепительно блестели... "
...− Кто ты? − сказала я зеркалу.
Голос... страшный, чужой. Хриплый, словно горло − это пластиковая труба, а не живая ткань. И во рту сухо... просто непереносимо.
На стекло легло белесое пятно конденсата. Даже удивительно − я еще дышу! Легло, и тут же растворилось. Умерло. Стекло было грязное, все в пыли и сальных отпечатках, кое-где еще темнели неровные штрихи, такие получаются, когда неаккуратно взмахиваешь щеточкой туши.
За спиной простонала протяжно дверь. Нет, даже не простонала − болезненно вздохнула, пропуская кого-то... Послышалось тяжелое, сбитое дыхание. Кто-то с усилием втягивал в себя воздух, словно хотел высосать его совсем. Я повернулась, как в замедленной съемке... или в страшном сне, ноги липли к полу, так всегда бывает перед тем, как случится что-то дикое и ужасающее...
В проеме замерла на мгновенье дистрофически тонкая фигурка, кажется, девчачья. Ссутуленные плечи и свалявшиеся паклей выцветшие волосы, из-под которых лишь смутные очертания лица... Измазанный − не накрашенный, а измазанный! − в грязно-алой помаде рот, словно запекшаяся кровь, стираемая в спешке. Она стояла, тяжело привалившись к дверному косяку и хрипела, а потом вдруг шагнула вперед, нет, дернулась, и стала двигаться на удивление быстро. Шажки у нее как у годовалого ребенка, такие же короткие и неуверенные, словно она сейчас рухнет на пол. При движении ее мышцы как-то беспорядочно сокращались, от этого дергались руки и все тело извивалось в агонии.
Я не думала ни о чем.
Ощутила разве что приступ отвращения − в горле что-то булькнуло, хоть там все еще жгло от сухости и едва ли не скрипело стекло, − а потом начала подниматься тошнота. Мерзко было смотреть на это подобие человека в непонятном желтовато-сером балахоне (желтизна слишком напоминала неотстиранную кровь, которую не берут отбеливатели без хлора), мерзкими были ее смазанные, бесформенные губы, слишком длинные, растянутые в ухмылку. Мерзкими были белые волосы, скрывающие глаза и свисающие с плеч.
Зеркало... Трельяж. На трельяже валялись лишь блестящие ножницы и чья-то корзинка для рукоделия, из которой виднелись мотки бурой пряжи и круговые спицы. Ножницы были ближе. И они так ослепительно блестели...
А потом в голове была... вспышка? Перед глазами разливалась мигающая краснота, словно кто-то включал и выключал свет. Кто-то надтреснуто хихикал... Потом появился из красноты голос
− Борись со всем, что оскорбляет или пугает тебя.
Сердце громыхало в затылке и, почему-то, в ногах. Вдруг стало обжигающе холодно... И все исчезло.
Комната с зеркалом и трельяжем изменилась. До этого в ней были оранжево-желтые истрепанные обои, все в жирных пятнах и паутине. Теперь − пластиковая обшивка кристальной белизны.
У моих ног лежала, распростершись, девушка в светло-зеленом халате. Медсестра. Светлые волосы, спутанные и мокрые от крови. Кажутся розовыми... На полу − что-то вишневое брызгами.
− Что? − я посмотрела на ножницы. В крови. И мои руки в крови. В вишневой. Самой настоящей. С металлическим сладковатым запахом...
Боже...
И что теперь? Галлюцинации? Я ее убила... Но она так странно... Так... Мерзко? Почему я реши... Нет, я не...
Не сводя застекленевшего взгляда с ножниц − две серебристые половинки, между которыми сияющий гвоздик, − я осела на пол. Вокруг все шумело и визжало на разные лады, и то подозрительное хихиканье приближалось... неслось по коридору... неслось сюда?..
Борись с тем, что...
...что оскорбляет...
... что пугает...
Борись! Борись с тем, что...
− Ты молодец... Хорошая девочка... Лучшая... − успокаивал меня бесстрастный голос, и чья-то прохладная ладонь касалась волос, и хотелось как никогда вырваться и сбежать... но вокруг все было красное.
И если... если в реальном мире я была в абсолютно пустой палате с мягкими стенами, то откуда... откуда же взялись ножницы?