Внимание! Отзыв содержит большое количество изощрённых срамословий, а также спойлеры, раскрывающие ВСЁ. Если боитесь испортить впечатление, то перед ознакомлением с отзывом прочитайте саму повесть — она короткая и глотается очень легко.
Сюжет банален, как и подобает хорошему сюжету.
Молодой учёный и ещё более молодая секретарь его кафедры, путешествуя на автомобиле, застревают в буране и натыкаются на затерянный в снежной глуши непонятный домик. Зайдя погреться, друзья претерпевают различные забавные и пугающие приключения; домик оказывается научным институтом, расположенным в другой реальности — которую называют «настоящей». Разумеется, наша с вами реальность является не более чем вариантом реальности настоящей; вариантов таких существует множество. Где-то победили коммунистические мы, где-то — фашисты. Противостояние между реальностями заявлено жесточайшее, фашики постоянно засылают диверсантов, наши отвечают спецоперациями etc. Пойманных диверсантов шинкуют всевозможными вивисекторскими способами.
Особо отметим, что реальности-«отражения» обладают различной устойчивостью и по мере выдыхания предсказуемо схлопываются, уничтожая всё в них былое. Этот факт важен; вернёмся, впрочем, к прочей фактологии.
Институт (заглавный «Красный броневик») встречает Новый Год. Всюду жизнь, веселье, портреты В.И. Ленина, ностальгически кумачовые флаги. Невольные гости вливаются в празднество… вернее, лишь один гость: главный герой повести, доцент Мишка Белов; вторая героиня, упоительно рыжая «Лиса»-Олеся Сазонова, немотивированно пропадает из виду. В ходе новогоднего застолья Белов подвергается экспозиции — глава института объясняет попаданцу что к чему. Так наш доцент узнаёт, что попал в «Красный броневик» не случайно: именно ему в ближайшей перспективе предстоит сделать некое крайне важное для всех миров изобретение.
Затем случается нападение фашистов из параллельной реальности, Мишка попадает в плен, переживает слегка карикатурную пытку в тамошнем условном Дахау, но затем оказывается героически освобождён и обласкан Лисой, в которую, как уже понятно читателю, долгие годы молчаливо влюблён. По итогам la ultima noche Белов приходит в себя в родном мире… один. Сазонова пропала без вести.
С тех пор бедный доцент не курит, не пьёт, девушек не любит и в окошко не высовывается; на десять лет погружается он в науку, в конце концов совершая предначертанное открытие.
И немедленно встречает Лису, которая предъявляет Мишке девятилетнего сына, — плод той самой единственной ночи, — признаётся в своём инореальном происхождении и работе на разведку мира «Красного броневика». И зовёт Мишку с собой.
«Миша поднял голову.
Их взгляды встретились. Переплелись. Перепутались...
Белов глубоко вздохнул и ответил:
- ...»
Ага. Многоточием и ответил. Мол, дорогой читатель, домысливай сам.
Хотя фигли там домысливать.
На этом с фактологией закончим и перейдём к критической части.
А критиковать есть за что.
Прежде всего, сформулируем это следующим образом: автор не выдержала осанку. Начало — аккуратный ужастик, затем — социальная НФ (не твёрдая, не-а), затем — условный боевик с пафосным самопожертвованием заведомо второстепенного персонажа (полюбить которого читатель не успел, а потому и жертвой не впечатляется), затем — не менее условная эротика; небольшая дневниковая вставка, символизирующая научно-производственный роман; наконец — сахарный финал, который с разбегу легко принять за коду.
Такая эклектика — сама по себе не беда: автору легко удаётся отрисовать любую из предложенных декораций (хотя основную жанровую принадлежность повести, безусловно, следует обозначить как «любовно-фантастический роман»). Проблема в другом: в любых декорациях, в любой сцене — герой одинаков. Что в «Пурге над "Карточным домиком"», что в «Гордости и предубеждениях» — Мишка Белов не меняется ни внутренне, ни экстенсионально.
И опять же, статичность героя — не обязательно катастрофа. Литература знает множество фундаментально, имманентно статичных героев: Швейк, Нелли Дин etc, etc, etc. И это прекрасно работает, но при соблюдении двух условий: а) фокус событий должен быть вынесен «наружу»; б) мастерство (или прилежание — очень часто это одно и то же) писателя достаточно высоко, чтобы плевать на правила.
Последнее обстоятельство автор и сама осознаёт, в определённый момент спохватывается и пытается «накачать» Мишку неким… эээ… внутренним миром. В качестве какового предсказуемо выступает эмоция — страх. Это объяснимо: страх, панику, смятение писать легче всего. Любимая эмоция начинающих писателей. К сожалению, страх быстро приедается; в пиковые, ударные моменты, когда напряжение должно бы достигать высшей точки, нервы читателя уже обветрены и «тренькают» слишком вяло.
...Насколько забавнее было бы заменить страх на, допустим, лютое и неуместное любопытство! Забавнее, внезапнее, противоречивее, богаче. Насколько сложнее пришлось бы отыгрывать свою роль Лисе; насколько интереснее пришлось бы читателю сопереживать умирающему в Дахау, но продолжающему подмечать детали мира герою!..
Впрочем, не будем придирчивы чрезмерно; суть проблемы не в отсутствии удара, но в несоответствии удара замаху. Автор прекрасно осознаёт необходимость оживляжа, но в какой-то момент настолько увлекается историей, что опускает руки: «и так круто».
Ну да, блин, круто. А могло быть вообще зашибись. Потому что «круто на фоне остального Самиздата» — это не совсем то, к чему следует стремиться.
В общем, с образом протагониста товарищ Хабарова, увы, не справилась. Если героиня, — любовно списанная автором с себя, — вышла и убедительной, и живой, и привлекательной, и даже рыжей, то герой... не орёл.
Чёрт бы с ней, с орлистостью — но и передать мужской образ мыслей автору не удалось. Мало кому удаётся; почти единственный выход в такой ситуации — вылепить какого-нибудь шибко нестандартного персонажа: урод, калека, вынужденный изгой, асоциал… Как Волкодав. Или Майлз вор-Косыгин. Задать такие начальные условия, чтобы читатель согласился их принять как фантдопущение.
Что из вышеперечисленного мы имеем в повести? Да ничего. Мишка Белов не просто среднестатистичен — он зауряден. В качестве условного элемента уникальности можно было бы принять аномальную десятилетнюю верность Белова утраченной возлюбленной, но это фантдопущение вводится слишком поздно по фабуле и, строго говоря, почти вне связи с предшествующим текстом.
Одарённость Белова? Ничего особенного нет в его одарённости: дневники рисуют картину планомерного научного процесса, без ярких озарений, а ключевой элемент своего открытия Мишка банально спёр в «Красном броневике»; и даже из украденных идей удаётся что-то выжать лишь потому, что Белов прячется в работу, как в раковину.
Чрезмерная эмоциональность? Ну так чего ж вы хотели от автора женскаго полу. Ежели герой ни черта не делает — ему поневоле придётся удариться в рефлексию и прочие сопли...
А Мишка не делает ни черта. Он глуповат — это особенно заметно в эпизодах противостояния с фашистами, но отсутствие привычки к самостоятельному мышлению бросается в глаза и так. Он инфантилен — там дальше по тексту замечательная проговорка про маму. В Белове напрочь отсутствует стержень, Белов почти всё время пассивен. Даже в редкие моменты, когда пытается отыгрывать решительность — за него всё решают либо прочие персонажи (как правило, женщины), либо логика обстоятельств. Даже в целомудренной любовной сцене — всё делает Лиса. Он её, типа, семь лет молча вожделеет, томно шевелит очами, оправдывает свою пассивность выдуманной «френдзоной» — но когда приходит ключевой момент, всё делает Лиса.
И с чего бы настолько бравой бабе (заметьте: рыжей!) понадобился эдакий тюфяк?..
Он даже думает о себе не по-мужски: «...первая драка и первый поцелуй...» — ну какой нормальный мужик поставит на первое место драку? Нормальный мужик поцелуй-то помнит в деталях (ежели был трезв и вообще что-то помнит) — а вот драку… Это, вероятно, женщинам драка представляется каким-то выдающимся событием в жизни, а нормальный мужик постоянно находится в состоянии драки, наяву ли, мысленно ли; как добрый кот.
Но то нормальный. Наш герой, сорокалетний профессор, встречая любимую после десятилетия разлуки, не находит ничего достойнее, чем сообщить, что имеет «полное право плюнуть тебе в лицо».
Тьфу ты, господи, что за бабоидный инфантил!..
Автор чувствует недостаточную мужественность своего героя и его устами проговаривается: «Я же не какая-нибудь влюблённая студентка-первокурсница...»
Угу. Миша, у товарища Дубчека для тебя плохие новости.
И таких проколов в образе протагониста много, слишком много. Особенно остро недостаточное качество проникновения в мужскую натуру чувствуется в сравнении с выделкой образа Лисы. Вроде и персонаж не фокальный, и за кадром оставлено почти всё определяющее — ан так и норовит перетянуть внимание на себя. Потому что внимание фокального персонажа 95% времени направлено именно на Лису.
И это, пожалуй, единственное, что в Мишке вообще есть интересного.
Вот такой он у нас персонаж — полностью определяется через пассивные наблюдения за подругой. Образ думкой богатеет.
С образами, кстати, в повести вообще ситуация непростая.
Вот, например:
«- Ещё минуточку! - донеслось из спальни» — у вас какой образ в голове образовался? Правильно: доминирует именно «спальня». А вот держи карман шире — за семь лет знакомства герои даже не целовались.
Ещё артефакт: «от улыбки повеяло теплом». Неужели автор не почувствовала, насколько двусмысленно это звучит?.. Бывают паразитные рифмы, а здесь, видимо, паразитный стёб.
Или:
«- Эй, - рыкнул Михаил Анатольевич». Объясните мне, как можно «рыкнуть» звуком «эй»?..
Что ещё? Ну, «хмурый» никак не сочетается с «вальяжный»: либо то, либо другое.
А зачем автору понадобилось это дебильное словцо «скоммунизженных»? Только не надо оправдывать его прямой речью: Белов побывал в мире победившего коммунизма; человек с таким духоподъёмным опытом мог бы сказать «откапитализдили» или «раздемократило» — но пробавляться унылыми диссидентскими псевдо-остротами он бы не стал (если, конечно, не предположить, будто автор втайне презирает своего героя и желает подчеркнуть его убожество подобными мелочами).
Вот ещё, моё любимое: «Как же славно, что они оба курят!»
Даже не знаю, как прокомментировать. Прям крапивинские мальчики в глазах: «Тимсель, ты самый хороший парус! Как же славно, что мы оба сифилитики!..»
Шутки шутками, но подобных проколов стиля в повести море разливанное. Неудачное словоупотребление щедро перемешано с логическими недотыкомками типа пьяных в зюзю «мальчишек-аспирантов» в присутствии научруков и прочего генералитета; этот вопрос, впрочем, я готов признать дискутабельным, потому заострять его мы не станем.
Сюда же с некоторым сомнением отнесём и «магистров», — откуда бы им взяться в мире победившей Советской власти?.. — но это не критично. А что критично, так это проблема с «одевать-надевать». Произведи на меня повесть чуть менее положительное впечатление, я назвал бы это даже не проблемой, а и вовсе: позором.
Подобные косяки задевают очень сильно, потому что в свободное от их производства время автор демонстрирует ярко выраженную склонность писать крепко. Ну, вот она пишет-пишет, пишет-пишет; почувствовала, что пишется крепко, — славно! славно! — расслабилась от самоумиления, и бац! — косяк.
И при этом — шикарные находки по всей территории текста: «мастер спорта по неправильным вопросам», «хочу курить и Сазонову» (эпизод — явная аллюзия на «Интервенцию») etc.
Шикарные — но мимолётные.
«Он получил от текста удовольствие, короткое и яркое, словно при почёсывании комариного укуса» — это не Хабарова, это Лукьяненко. Но вспомнилось при чтении Хабаровой. К чему бы?..
Ладно, топчемся дальше.
Затянутость описаний: автор увлекается рассмотрением всяких откровенно второстепенных явлений. Сам я, — что греха таить, — люблю приём с застольем-самодеятельностью; однако ж буквальное применение подобных приёмов гарантирует лёгкую ухмылку на губах опытного читателя: «экая банальщина!..» — думает опытный читатель.
Справедливо думает. К счастью, в «Красном броневике» с этим если и перебор, то терпимый; при достаточно живом воображении перекличку застолий можно даже счесть элементом архитектоники.
Затянутые диалоги. Звучности им не хватает, вот что. С протагонистом (напоминаю, кандидат-доктор наук) практически все окружающие разговаривают, как с малолетним идиотом: снисходительно, мягко, сухо и одновременно очень терпеливо. Товарищ Дубчек таким тоном разговаривает, например, с подростками, желающими разъяснить человечеству, насколько плох и бездарен «Красный падаван» — ну так товарищ Дубчек вообще славится хронической звёздной болезнью и высокомерием по отношению к идиотам.
Речевые характеристики не выдержаны — так, Владыка во время своих длинных (затянутых, ага) монологов забывает вставлять фирменное «так сказать». Однако по нынешним временам сам факт того, что автор умеет работать с речевыми характеристиками — уже достоин удивления. С другой стороны, не думаю, что «Матерь Божья» — удачный элемент речевой характеристики мужика под сорок, доктора наук и явного атеиста. Куда лучше подошло бы, например, ироничное «матка бозка».
Далее; имеет место некоторая клишированность в образах обоих Владык, сильная клишированность — в Пономаренко… да много в ком ещё. Особенно в «валенках», которые воспринимаются сугубо карикатурно. Я бы вообще выбросил и «валенков», и невидимого закольцованного директора, — суета это всё, — но развил бы линию Лукича. Шестирукий НКВДшник с тремя ТТ и фуражкой — блеск же. Можно было бы и баек натравить (раскрывающих мир), и обосновать своеобразные биологические чудеса этого мира (которые иначе остаются без объяснения и висят, как хрустальки на мещанской люстре).
Автор вообще склонна придумывать классных персонажей — но не знает, что с ними делать. Те же Аслан с Асаном явно лишние и воспринимаются исключительно как средство нарастить объём. Подобного «жирка» много, причём, на мой мужской взгляд, не там, где надо. А там, где как раз надо бы, текст торчит костями. Например, сцены в Дахау даны почти схематично, должного ужаса не вызывают; да и вообще никакого не вызывают — слишком уж лубочны, функциональны тамошние фашики. Кстати, откуда «тошнотворная вонь», если трупы заледенели?..
Концепция прямолинейного противостояния между реальностями вообще кажется мне несколько… слишком прямолинейной. На кой чёрт тратить ресурсы, вести непонятную и явно малоэффективную войну за фальшивые реальности, когда достаточно было бы провести массовую эвакуацию стоящих персоналий. Всех спасти, понятное дело, и не удалось бы, но люди мира «Красного броневика» заявлены как вполне себе прагматики. Кстати, довольно жестокие прагматики, о чём мы ещё поговорим.
Война с фашистами ведётся не только малоэффективно, но и полу-любительски, — судя по тому, что вылазки в тыл врага предпринимает не спецназ, а сотрудники института; при этом и охрана концлагеря к нападению оказывается совершенно не готова, так что условные «немцы» очень быстро перестают восприниматься всерьёз. Так, банда ролевиков.
Эпизод с потрошением пленного фашиста вообще ни в какие ворота не лезет. Не потому, чтоб я боялся кровищи или находил в потрошении фашистов какую-нито несправедливость. Полагаю, большинство вменяемых людей сумело убедиться, что кривое дерево проще срубить, чем выправить; накипело, накипело у товарища Хабаровой — и товарищ Дубчек её прекрасно понимает, потому что у товарища Дубчека тоже накипело, ещё как. И отсутствие традиционной леваческой рефлексии по отношению к врагу только радует.
Но всё-таки, в рамках мира повести — зачем? Зачем доктору биологических наук подрабатывать палачом?.. Ведь именно так воспринимается эта сцена — как сцена изощрённой и извращённой казни, уместная в рамках европейской или американской «культуры», но странная человеку Советскому.
Научный эксперимент? Но как вы себе представляете эксперимент, проходящий в операционной, куда любой случайный зевака может ввалиться буквально с улицы?..
Постановка конкретно под Белова? И опять: ЗАЧЕМ?..
У меня очень много таких «зачем», потому что в повести очень много моментов, требующих логического обоснования; а логику автор пропархивает, ревностно уподобляясь мотыльку.
Ну да ладно. Последнее на сегодня; и, пожалуй, главное.
Идеологическая составляющая истории.
Мы уж выяснили, что повесть — любовно-фантастическая. Ограничься автор столь низкой планкой — ограничились бы и мы. Но автор закладывает в свою историю куда более важный корпус идей; Красных идей.
(Пояснять смысл термина «Красный» мы не станем, ссылаясь на сомнительный, но всё же авторитет гражданки Гиппиус.)
В своей повести Леока Хабарова, волнуясь и запинаясь, трепетно путая слова, смещая и теряя акценты, задыхаясь от внезапного осознания собственной одарённости и невыносимой правоты, кричит в лицо читателю:
«Коммунизм — или смерть!»
Кричит шёпотом, потому что это действительно страшное осознание. Вот так живёшь себе тихонечко, — не творя ни зла, ни добра; один из «дурной стаи ангелов», — полагаешь свой мир реальным и единственно возможным, а потом бац! — буран-сумрачный лес; символические круги ада с кодовыми замками и Цербером-Орфом…; подчёркнуто рыжий, как надежда, Вергилий-Беатриче; ледяной девятый круг; вознесение; наконец, пинок под зад, на десять лет — «этого вполне достаточно», высокомерно говорит Владыка.
А в награду — сворованные чертежи и чёткое понимание бренности твоего мира, отсутствие надежды. Сиречь страх. Любимая эмоция начинающих писателей, любимая эмоция начинающих человеков… Из-за страха смерти обезьяна взяла в руки камень и палку; страх исторической гибели поднимает народы на революцию.
От автора требуется очень большое мужество, чтобы вскарабкаться на броневик и прокричать страшную правду в лицо толпе. И броневик может быть только красным, ведь Красное — сама жизнь; всё прочее — неизбежная смерть.
Сбавим накал пафоса: я не вполне уверен, что товарищ Хабарова закладывала в свою повесть столь высокий смысл сознательно. Не уверен, что внешняя форма примитивного любовного романа выбрана в качестве камуфляжа намеренно. Возможно, «Красный броневик» — одна из тех книг, что пишут себя сами, как «Остров сокровищ» или «451 по Фаренгейту»…
Но даже если и так — фатально ли это? Товарищ Дубчек изругал эту книгу, но книга-то хороша! критика — следствие разыгравшегося аппетита. Да и не стал бы товарищ Дубчек тратить столько времени на отзыв, кабы не зацепила его история.
А история зацепила; от истории веет свежестью, силой, душевной чистотой и молодым задором. В последнее время я начал шибко ценить эти качества, закрывая глаза даже и на литературные несовершенства. Жаль, что книги подобной закваски стали неожиданно редки в моём поле зрения: за последний год «Красный броневик» — всего лишь вторая из встреченных мною книг такой чистоты.
Является ли «Красный броневик» успехом? — Безусловно.
Является ли этот успех безусловным? — Нет, нет, ни в коем случае!
Бывают ли в литературе безусловные успехи? — оставим вопрос открытым.
Упоение автора своим текстом сочится из каждой строчки; вполне объяснимое и, положа руку на сердце, оправданное упоение. Чем быстрее автор справится с эйфорией, тем скорее возьмёт новую, — верю, ещё более значимую, — высоту.
Очень большой P.S.
И всё-таки, на кой потребовалось ждать десять лет? Забрали бы сразу — а то, неровен час, опять фашисты набегут. «Парень сможет продолжить свои научные изыскания в привычной, так сказать, обстановке» — это не обоснование, это плевок в интеллект читателя.
Мир «Красного броневика» рационалистичен, а операция глубокого внедрения — это ресурсы, огромные ресурсы; неужто Владыка сотоварищи глупее нас с вами и считать затраты не умеют?..
Или это такая своеобычная отрыжка христианской концепции «свободы воли»? Мол, вот тебе на одну чашу весов рай с любимой бабой, сыном и всеобщей уважухой, причём всё бесплатно; на другую — однозначную смерть; выбирай, Мишка, быть тебе богатым и здоровым или бедным и мёртвым.
Странное какое-то предложение, вам не кажется? Выбор между новогодним застольем и Дахау — слишком прост, слишком очевиден.
Самое удивительное: даже здесь Мишка колеблется. Наш мир обречён, не осталось родных, нет настоящих друзей, даже работа не доставляет особого удовольствия, Белов сбегает даже с празднества, уходит в лес (тот самый, «сумрачный», лейтмотивом) — и там, в очередной, окончательно ключевой точке, всё равно жуёт сопли и блеет про «плюнуть в лицо».
Настоящие Красные ради Красной идеи жертвовали всем. Чем жертвует Белов? Да ничем. В процессе перехода он только приобретает. Сытое, спокойное счастье... почти тараканье. И прививка от всех болезней, и баба вечно молодая, и сын взрослый, папу заочно обожает, пелёнки стирать не надо, ночей не спать… «Выдающийся учёный», «мужик под сорок» действует под влиянием лени и гормонов. Ницше пишет про «человеческое, слишком человеческое» — Леока Хабарова отвечает «женским, слишком женским».
...Млечного идиота хватают за шкирку и волокут в Светлое Будущее, девальвируя Светлое Будущее до уровня «оставайся, мальчик, с нами, будешь нашим королём».
Ага. Невидимым. Которого сам Ленин «очень уважал».
Чёрта лысого. Никто нас в лучший мир не вытянет, ни бог, ни царь, ни рыжая героиня... Только сами. А если не справимся — сами и виноваты.