...Он тут же объяснил уже известную мне схему: меня єзавербовал? Гикало или член бюро ЦК Готфрид, я єзавербовал? членов парткома и некоторых других товарищей. Всё очень просто, исключительно просто. єУжасно просто?, - подумал я.
В первой половине двадцатого века, в стране победившего социализма в респектабельном кабинете спокойно беседуют люди, и один из них, считающий себя передовым человеком, угрожает другому пытками, если он не пойдёт на ложь, на обман...
- Нет, - сказал я, - думать мне нечего. - Не пойду я на это.
- Чего с ним разговаривать. Фря какая: с ним как с человеком, а он кочевряжится! - єСпортсмен? вскочил: - К стенке гада, к стенке! - кричал он, делая вид, что сейчас ударит.
Я молчал. В душе моей всё кипело. Как это всё примитивно и как жутко...
- Подумайте, - бросил Довгаленко. - Уведите.
В десять вечера меня снова провели через этот коридор в эту же комнату - но какая разница... Днём это был тихий коридор, респектабельные кабинеты, в которых аккуратно прилизанные люди листали папки. Вечером я шёл, как сквозь строй, сквозь крики, крики истязуемых. Площадная, самая грязная брань истязающих неслась изо всех комнат.
Где-то промелькнуло лежавшее на полу тело, и я увидал побагровевшее, знакомое лицо, он повернул его к двери, искривлённый рот кричал: єМама!? ... его хлестали резиной, и он старый, шестидесятилетний человек, кричал:
- Мама!!!
Почему открыты двери? Для воздействия. Всё работает на одну цель - на ослабление, на уничтожение.
Пыточная XVI века.
...
Кричали из других комнат.
- Убийцы, фашисты! - рвался молодой женский голос. - Не смейте! Не смейте! Как вы смеете!
Боже мой, что они с ней делают? Как они смеют!
- Как вы смеете! - опять захлёбывался молодой, оскорблённый, уязвлённый до самой глубины человеческого достоинства женский голос.
Боже мой, что они с ней делают! Боже мой!
А эти отдыхали... Они вынули из сейфа бутылку, бутер-броды. Люди поработали, люди устали, люди закусывали.