Дрик Юлия : другие произведения.

Пока не кончится пленка

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  
  
  ПИСЬМО
  Мужчина двигался через зал ресторана, лавируя между столами, с изяществом, которое сложно было заподозрить в человеке с тростью, сильно припадающим на правую ногу. Огюст заметил его, но не спешил подниматься навстречу. Хотелось понаблюдать со стороны, не выдавая себя - в конце-концов, этот человек не знал, как выглядит тот, с кем предстояло встретиться. Мужчина - даже про себя Огюст не решался назвать его "стариком", хотя прекрасно знал, сколько ему лет - шел уверенно, несмотря на хромоту, так, словно это его ресторан, и все вокруг работали, чтобы исполнять его желания.
  Официант, к которому обратился посетитель, кивнул в сторону столика Огюста, и тому наконец пришлось подняться навстречу.
  - Ларнье,- Огюст протянул руку, но тут же захотел вновь опустить ее - вроде как этикет запрещал младшему первым здороваться со старшими. - Жак Ларнье, какая честь для меня.
  - Здравствуйте,- Ларнье сжал ладонь Огюста. Рукопожатие было крепким, быстрым, но не поспешным - рукопожатие заядлого спорщика. - Простите за опоздание.
  - Не беспокойтесь,- Огюст боролся с желанием отодвинуть стул для собеседника. Тот все-таки не был дамой, и такая суета уж точно оказалась бы излишней,- я сам пришел только несколько минут назад.
  Оставалось надеяться, официант не расскажет Ларнье, что Огюст просидел в ожидании добрых полчаса, явившись на встречу раньше времени.
  Ларнье кивнул, прислонил трость к стулу и сел. Огюст снова невольно подивился изяществу и легкости движений.
  - Итак,- Ларнье начал разговор, не дождавшись даже, когда Огюст сядет. Подскочивший официант положил перед посетителем меню. - Вы хотели поговорить со мной? У вас есть, что мне показать?
  Огюст поспешил взять в руки свое меню и наугад открыть. Он не привык начинать разговор вот так сразу, безо всяких вежливых вступлений. Огюста раздражали "Ах, какая в этом году чудесная весна" и "Что там себе думает мэр! По улицам - не проехать!", но сейчас Огюст с удовольствием отвлекся бы на что-нибудь подобное.
  - Может, сначала сделаем заказ? - ухватился он за соломинку.
  Ларнье кивнул, и Огюст вздохнул с облегчением, но тут же осознал, какую глупость совершил. Он сам терпеть не мог, когда деловые встречи назначали в ресторанах.
  В конце-концов, люди встречаются не затем, чтобы поесть, и у Огюста сложилось впечатление: тот, кто обсуждает важные вопросы за обедом, просто боится, что слов не хватит и прячется за необходимостью пережевывать пищу.
  Но говорить "На самом деле я не голоден" было бы сейчас уж слишком глупо.
  - На самом деле я не голоден,- сказал Ларнье и отложил меню, кивнул насторожившемуся официанту и перевел внимательный взгляд на Огюста.
  - Кофе, пожалуйста,- Огюст не отвел глаз и, закрыв меню, положил рядом с собой на стол. - Заказ мы сделаем чуть позже.
  Когда гарсон испарился, Ларнье вытащил из металлической подставки на столешнице белую бумажную салфетку и принялся складывать и разворачивать ее, едва ли, видимо, осознавая, что делает. Огюст понял, что и сам часто поступал так на подобных встречах, и всю жизнь считал это отвратительной привычкой, выдающей, что тебе нестерпимо скучно.
  Салфетки в этом кафе были странного ярко-желтого цвета. В оформлении зала - простом, элегантном, даже чопорном, с тяжелыми портьерами и темно-синими скатертями, эти салфетки смотрелись как девушка Плейбоя на похоронах.
  - Вы, кажется, хотели мне что-то показать? - снова спросил Ларнье, и не стараясь сделать вид, что недоволен необходимостью повторяться. Огюст досадливо мысленно выругался - и зачем он вообще позволил уговорить себя на эту встречу.
  - Для начала я хотел бы высказать восхищение вашей работой,- заговорил он, вымучив улыбку.
  - Вы не знакомы с моей работой,- с почти зеркальной улыбкой отозвался Ларнье.
  - С чего вы взяли? - возмущение вышло слишком поспешным для того, чтобы Ларнье не понял - попал в точку.
  - Иначе вы бы ее не хвалили,- Ларнье отложил смятую салфетку и сложил руки перед собой: на фоне темной скатерти загорелые ладони казались совсем темными. - Я слишком долго и слишком упорно занимался тем, что считал своим призванием, чтобы теперь хоть один юный человек поверил, что я когда-то тоже был юн и мечтал заниматься именно этим.
  - Не так уж я и юн,- в конце августа Огюсту должно было исполниться тридцать пять.- Но вы правы. Я почти не знаком с вашим творчеством.
  - Выходит, вы слишком сильно хотите, чтобы я познакомился с вашим,- заметил Ларнье,- иначе зачем льстить тому, кого вы практически не знаете? Чем я в таком случае привлек ваше внимание, мсье Пондю?
  Официант принес кофе, и Огюст воспользовался паузой, чтобы вновь собраться с мыслями. Проще всего было бы высказать Ларнье все напрямик: хватило бы одной фразы из трех слов, но Огюст понимал, что совершенно не готов к тому, что последует за этим.
  - Мне вас рекомендовали, - наконец смог выговорить он. - Сказали, вы очень внимательный публицист, дотошный наблюдатель и режиссер, стремящийся к натурализации всего на свете, способный увидеть невероятное там, где любой другой не увидит ничего.
  - Это было написано на диске с коллекцией моих кинозарисовок, - Ларнье снова взялся за салфетку. - Не думал, что их действительно кто-то покупает, поэтому и не стал спорить с оформителем насчет этих "дотошный" и "внимательный".
  Над столом повисла неловкая пауза - Огюст мучительно вспоминал - неужели он действительно держал в руках этот диск, а теперь не только напрочь забыл, но и дословно процитировал написанный там текст?
  Ларнье рассмеялся.
  - Я пошутил, - салфетка в его руках разорвалась, и он опустил останки в пустую пепельницу. Огюст только сейчас заметил, что занял столик в зоне для курящих, хотя сам никогда не курил. Хорошо еще посетителей было немного, и запаха табачного дыма совсем не чувствовалось.- Не было никакого диска. Я сам демонстрирую свои фильмы тем, кто не может отвертеться, -заметив все еще растерянный взгляд Огюста, Ларнье пояснил с улыбкой. - Студентам. Но вы не похожи на моего студента, и едва ли кто-то из них стал бы вам меня рекомендовать.
  - Так ли важно, откуда я вас знаю? - Огюст отвернулся, снимая со спинки стула холщовую сумку и вынимая из нее довольно увесистую папку с бумагами. - Я хотел показать вам свой сценарий. А потом... а потом - посмотрим.
  - Главное - ввязаться в бой, а потом посмотрим, да? - Ларнье, кажется, с неподдельным вниманием и любопытством посмотрел на папку.
  - Бой? - Огюст сжал одну руку в кулак.
  - Это сказал Наполеон, - уточнил Ларнье. - Ни к чему так нервничать - мы не на экзамене, а вы, как мы выяснили, не мой студент.
  Огюст ругал себя последними словами - это же надо! Может, еще была возможность смыться и не терпеть больше этот позор.
  - Вот, посмотрите.
   Огюст протянул папку. Кофе в чашке, кажется, совсем остыл.
  Ларнье взял еще одну салфетку, вытер руки, и лишь после этого взял папку.
  - Кстати, - Ларнье открыл ее, не сводя глаз с Огюста. - Не тот ли вы Огюст Пондю, которого так превозносят некоторые из моих студентов?
  Огюст моргнул, чувствуя, что ему самому хочется взять в руки бумажную салфетку и начать мять ее.
  - Не понимаю, о чем вы, - пожал Огюст плечами. Он правда не понимал. Его имя знали лишь в узких "фестивальных" кругах, к которым студенты Ларнье относились едва ли.
  - К чему так скромничать? - Ларнье наконец опустил взгляд на лист бумаги, и Огюсту показалось, что Ларнье улыбнулся неожиданно тепло, будто неведомая слава Огюста была полностью его заслугой. - Они все в восторге от ваших работ. Говорят, это новое слово в социально направленном искусстве. Черт его знает, что обозначает этот термин, но, наверно, это я должен говорит вам "какая честь", а не наоборот?
  - Если это снова какая-то шутка, то я все еще ее не понимаю, - холодно заметил Огюст, снова начиная жалеть, что вообще явился на встречу.
  - Да, наверно, после шутки про диск, вы любую мою фразу будете воспринимать с точки зрения человека, ждущего подвоха, -Ларнье усмехнулся, не отрываясь от листа. - В любом разговоре возможны педагогические промахи.
  -Я - не один из ваших студентов, - напомнил Огюст и все-таки отважился взять в руки салфетку. Пальцы принялись яростно теребить несчастный кусок тонкой желтой бумаги, и на душе полегчало.
  - Вы точь-в-точь как один мой знакомый. Во всем готовы видеть шпионские страсти, -Ларнье все-таки снова посмотрел на Огюста. - Только он, пожалуй, немного моложе. Надеюсь, к вашему возрасту он также, как вы, сохранит иллюзию, что мир интересней, чем кажется.
  - Знаете что, - Огюст поднялся на ноги, едва сдержавшись, чтобы не ударить ладонями по столешнице. Стул скрипнул о паркет и чуть не упал. - В папке есть мой телефон. Как прочтете - можете позвонить. Или выкиньте все это в урну у входа - у меня есть копии. А я пошел. До свидания.
  - Подождите, - Ларнье явно хотел подняться следом, но замешкался, развернувшись за тростью и выронив ее. Огюст на мгновение ощутил мучительный укол жалости и стыда - ну что он ведет себя как истеричка, в самом деле?.. Теперь Ларнье безо всяких сомнений можно было назвать стариком. С него будто вдруг слетела вся напускная спесь и ирония - он выглядел, как человек, который осознал свою ошибку и понял, что не успеет в этой жизни ее исправить.
  Пондю сел на место.
  - Простите, - произнес он, - может, я и правда драматизирую. Вашему знакомому, наверное, лет семь, да?
  - Двадцать семь, - Ларнье улыбнулся широко и искренне. Морщинки в уголках глаз внезапно заставили его выглядеть на несколько лет моложе. - Он мне как сын. Был бы - если бы подпустил к себе поближе.
  Где-то за спиной Огюста молодой официант с грохотом повалил на пол целый поднос с тарелками, но Пондю от внезапного шума даже не вздрогнул.
  - Как сын - да? - как-то отстраненно, почти тупо переспросил он, сам не понимая, почему эта фраза его так шокировала.
  - И снова сомнительное утверждение, правда? - Ларнье смущения, кажется, не заметил, да и на шум не обратил внимания. - Этот человек - довольно известный писатель, и мы не виделись много лет, но я до сих пор считаю его своим... учеником, что ли. Мы некоторое время путешествовали вместе, а до этого я, вероятно, был первым, кто сказал, что он сможет писать рассказы. Так странно - я всю жизнь фотографировал и записывал все, что попадалось мне на пути, но сохранил только одну фотографию едва ли не самого близкого мне человека, - усмешка на этот раз у Ларнье вышла довольно горькой. - Да и та - паршивого качества.
  - Вы оба живы, - пожал плечами Огюст, не желая демонстрировать, как сильно задели слова. - У вас всегда есть возможность вернуться к тем, с кем расстались, и рассказать им, что соскучились.
  Ларнье несколько секунд молчал.
  - Это не так просто, -наконец проговорил он, отбив нехитрый ритм пальцами по листу бумаги.
  - Просто, - возразил Огюст. - Все совершают ошибки, но непоправимых не бывает.
  Ларнье опустил руку на колено и потер его, словно вдруг разболелась нога, но ничего не ответил. Официант, что приносил меню и кофе, появился поблизости, как стервятник над головой умирающего в пустыне.
  - Простите, - Огюсту показалось, он почувствовал ноющую боль, поймав ощущение собеседника. - Я не хотел учить вас жить.
  - Кто-то же должен был попытаться, - Ларнье взял первую из сотни страниц сценария, за который Огюсту вдруг стало стыдно. Хотя они не сказали друг другу ничего слишком значимого, Пондю отчего-то пришло в голову, что теперь все, что он с таким вдохновением написал, покажется Ларнье невыносимо банальным, очередной попыткой "научить жить" - так иногда критики отзывались о работах Огюста.
  - Знаете, сегодня днем, опаздывая к вам на встречу, -вновь заговорил Ларнье, и Пондю подумал, что это удачная возможность выхватить листы из рук и бежать. Такой позор будет куда терпимей того, что ждет после того, как Ларнье прочтет текст. - Я совершил довольно глупый поступок. Сам не понимаю, что на меня нашло... - Огюст не знал, почему Ларнье вздумалось признаваться в своих глупостях, и оставалось только надеяться, что разговор затянется, и дальше можно будет сослаться на неотложные дела и уйти.
  - Простите, я, должно быть, напоминаю одного из тех ветеранов войны, которые настолько одиноки, что готовы рассказывать свои истории даже тем, кто не желает слушать, - Ларнье непроизвольно потер ногу.
  - Нет, что вы, - Огюст и сам удивился, зачем ответил именно так. - Вы потрясающий интриган - сперва даете понять, что хотите рассказать что-то интересное, а потом начинаете извиняться за свое намерение, чтобы слушатель сам просил продолжать.
  - Меня раскрыли, - Ларнье улыбнулся. - Да, я такой - иначе бы мои фильмы вообще никто не смотрел. Ну и, конечно, я хотел еще надавить на жалость, ввернув в свое извинение магическое слово "одинок".
  - Мы все одиноки, - пожал плечами Огюст.
  - Но не все умеют мириться с этим благом, -Ларнье перешел на лекторский тон, едва ли заметив. - К тому же в контексте нашего разговора - это довольно спорное утверждение.
  - Вы хотели рассказать о глупости, - напомнил Пондю, и Ларнье отчего-то рассмеялся.
  - Зачем рассказывать о том, что и так очевидно? - Огюсту показалось, что Ларнье подмигнул. - Но сейчас вы скажете, что ложная скромность - верный признак нарциссизма, и я буду казаться еще глупее. Так вот о глупостях... вчера поздно вечером я позвонил одному своему старому приятелю. Мы не виделись лет тридцать - не меньше, и за это время он успел так много добиться, что мне, наверно, стало завидно. Я подумал - вот было бы хорошо вернуться во времени в тот момент, когда я выбрал один из неверных путей, сказать самому себе, что я делаю не так, отговорить себя от решений, принесших только разочарования.
  Огюст смотрел очень внимательно, почти не моргая, жадно внимая каждому слову. Сложилось впечатление, что Ларнье все-таки понял, зачем Пондю пригласил его на встречу, хотя, конечно, не мог этого знать.
  Суета, воцарившаяся вокруг после крушения тележки с посудой, отдалилась, отступила на второй план, и теперь столик с темно-синей скатертью и желтыми салфетками стоял будто бы в полной пустоте - взгляд Огюста - взгляд опытного постановщика - тут же определил такую постановку кадра как "банально бездарную".
  - Но сам бы себя я не послушал, - продолжал Ларнье. - Поэтому я отправил письмо тому, кто непременно бы им заинтересовался.
  - Письмо - в прошлое? - уточнил Огюст, но в голосе его не слышалось ни капли иронии. - Вы отправили письмо кому-то, кто смог бы отговорить вас от чего-то в прошлом?
  - Вам только что пришло в голову сразу два сценария, да? - Ларнье был, похоже, немного смущен своим признанием - он потянулся к держателю для салфеток, но спасительные бумажки успели закончиться. - Один про то, как человек и правда путешествует во времени, и второй про несчастного старика, которого никто не навещает в больнице для умалишенных.
  - Мое воображение не работает так быстро, - Огюсту начинало нравиться, как Ларнье, сказав что-нибудь неожиданное или странное, тут же каждый раз пытался сгладить углы, отшучиваясь, но не называя шуткой то, о чем только что говорил. Пондю и сам бы хотел научиться делать это без того, чтобы казаться собеседнику идиотом, не ведающим, что он несет.
  - Да, я отправил письмо в прошлое, - без обиняков закончил Ларнье. - Я решил - это ведь все равно что письмо детей к богу. Никто не знает, прочитает он или кто-нибудь на почте, глумясь, напишет ответ "Слушайся маму и папу, пей молоко и не иди работать клерком, малыш". Должно быть, перед вами еще ни разу так странно не извинялись за опоздание?
  - Когда я был маленьким, я писал письма своему отцу, - неожиданно признался Огюст в том, о чем не знала даже его мать, - и отправлял их точно также, не зная точного адреса и имени, подписывая просто "Папе".
  - На почте, когда я отправил письмо, мне кое-что передали, -Ларнье сунул руку во внутренний карман своего пиджака и осторожно, будто боясь, что бумага вот-вот рассыплется между пальцев, вытащил стопку конвертов, перетянутых синей резинкой, и положил перед Огюстом. - Я хотел спросить, откуда это и почему их передали именно мне, но клерк успел смыться. На обеденный перерыв, кажется. Наверное, они все-таки ошиблись.
  Огюст дрожащими руками схватил стопку, сдернул резинку и несколько секунд перебирал конверты, на каждом из которых неровным детским почерком было выведено "Париж, Главпочтамт, Папе, до востребования".
  - Я их не читал, - продолжил Ларнье негромко. - Вдруг они не мне. Все совершают ошибки. Работники почты - тоже.
  - Но непоправимых нет, - Огюст снова сложил письма стопкой, перетянул резинкой и подвинул по столешнице к Ларнье. - Они не ошиблись.
  Официант появился и поставил на столик ведерко льда с бутылкой шампанского и два бокала.
  - Простите, мсье Пондю, - обратился официант к Огюсту, и тот вздрогнул. - Наш персонал рад приветствовать вас в нашем ресторане. Это подарок от заведения.
  Ларнье, кивнув, улыбнулся.
  - Кто вообще может судить, ошибаемся мы или нет? - он снова взял в руки первую страницу сценария, - Шампанское очень кстати, но, может, я прочту это наконец? А то мы до закрытия ресторана не управимся.
  
  УЧЕНИК
  Письмо привезли вместе с утренней почтой - мадам Лаура всегда выписывала сразу несколько журналов. Их можно было раскладывать в гостиной на журнальных столиках, позволяя постояльцам верить, что пансион все-таки не окончательно отрезан от внешнего мира.
  Конверт, несмотря на штамп "авиапочта", выглядел так, словно его прямиком из начала века доставили на собачей упряжке - бумага была того приятного оттенка желтого цвета, который вызывает в любом ассоциации с чем-то знакомым и мягким, как свежее, недавно взбитое сливочное масло.
  Такая бумага теперь была на вес золота, цвет которого она тоже впитала - хотя и раньше, наверное, чопорные английские лорды обменивались приглашениями на крикет и скачки, вложенными в такие конверты. Мадам Лаура, разбирая корреспонденцию и наткнувшись на эту нежданную драгоценность, подняла глаза на сына, который как раз заканчивал подсчитывать месячные расходы и доходы, записывая цифры в большую амбарную книгу. Взгляд у матери был такой, что, перехватив его, Эрих даже засомневался - а не натворил ли он чего-то, о чем сейчас и думать забыл - уж очень много вопросительного укора было в ее глазах.
  - Эрих, дорогой, это тебе,- мадам Лаура аккуратно, про себя явно жалея, что не надела белоснежные перчатки, взяла конверт и протянула сыну. Тот покорно принял его из ее рук, как выпускники забирают на церемонии дипломы, обескураженный - кроме счетов и журналов никто из постоянных жителей пансиона мадам Лауры писем не получал - особенно Эрих, о котором говорили, что он и читать-то выучился чудом, а что до писанины, то Эриху по плечу лишь заполнять амбарные книги со счетами.
  На ощупь конверт оказался еще приятней, чем на вид - гладким, чуть бархатистым, будто на рассвете трогаешь солнечный луч, упавший на позолоченное плечо любимой девушки - Эриху даже показалось, что он уловил исходивший от бумаги тонкий аромат незнакомых дорогих духов. Под пристальным взглядом матери Эрих не позволил себе продлить момент первого прикосновения надолго, но понял вдруг, что письмо, заточенное в прекрасную золотую темницу конверта, непременно нужно прочитать в одиночестве. Рассчитывать на это, однако, не приходилось. Одиноко стоящий среди соснового леса пансион, в который люди обычно приезжали за свежим воздухом и уединением, для тех, кто жил здесь круглый год, был более людным местом, чем центр Ванкувера в час-пик. Ни в одном закутке невозможно найти покоя - всегда или мать отыщет и отправит выбивать пыль из ковров или развешивать выстиранные простыни. Или юркая горничная Мари, похожая на таракана, такая же черная и способная,
   просочиться в любую щель - подкрадется сзади и прикроет глаза руками с неизменным "Кто там?!". Или кто-то из постояльцев немедленно потребует к себе внимания.
  - Это от девушки? - мадам Лаура, несмотря ни на что, была все же весьма проницательной, когда дело касалось Эриха.
  - Не знаю, мама,- Эрих, с невероятным усилием оторвавшись от поглаживания золотистой бумаги, принялся за внимательное изучение надписей на конверте, и осмотр окончательно убедил его, что письмо пришло прямиком из прошлого - никак иначе - Эрих и не догадывался, что выпускают еще такие яркие и красивые марки. На местном отделении почтамта продавались марки лишь двух видов - бирюзовые с соснами и красные с соснами. И ни разу юноша не видел, чтобы кто-то из постояльцев получал письма с наклеенными на конверты произведениями искусства, такие можно было сейчас найти, наверное, только в очень старых коллекциях очень старых филателистов. Если бы не уродливый штамп, пропоровший одну из марок ровно посередине, Эрих с удовольствием бы отклеил их и, может быть, навеки поселил в галерее своего бумажника, куда попадало только лучшее - фотография бывшей девушки, уехавшей на учебу в Америку, вырезанная из журнала картинка с Анжелиной Джоли, заботливо заламинированная скотчем, подаренная одним из жильцов пансиона карточка Американ Экспресс (возможно, на ней лежит целое состояние! Кто знает?). Если такие марки увеличить и вставить в раму, они вполне могли бы висеть даже в Национальном музее, и вот теперь кто-то наклеил их на конверт, чтобы отправить письмо ему, Эриху Кювье!
  Почерк, которым был написан адрес, был под стать маркам и конверту - округлый, но при этом такой изящный, словно человек привык подписывать приглашения на свадьбы коронованных особ, а уж то, как было написано его имя, Эрих вообще видел только в собственном свидетельстве о рождении: "Эриху Герарду Кювье". О его втором имени не помнила сейчас, должно быть, даже мадам Лаура.
  В графе "от кого", казалось, расписался или совершенно другой человек, или тот же, но переломавший все пальцы - ничего невозможно разобрать - набор изящных, но совершенно перепутанных крючочков - кто-то явно писал в последний момент перед отправкой почтового дилижанса времени в будущее. Эрих Герард Кювье поднял глаза на мадам Лауру, ожидая, что она даст ему взглядом достаточно решимости, чтобы разорвать волшебный конверт.
  Мадам Лаура была уже занята перелистыванием страниц какого-то дайджеста, размышляя, стоит ли положить его на стойку регистрации в холле или все-таки у мягких кресел в гостиной, и Эрих понял, что желание его, хоть и не до конца, но сбылось - он остался наедине с письмом, и должен теперь взять ответственность за разрушение произведения искусства - конверта - на себя.
  Хотя, кто знает, возможно, под этой оболочкой его ждет что-то еще более прекрасное - любовное признание от какой-нибудь красотки - дочери кого-то из богатых клиентов. Ну и что, что такие здесь были небывалой редкостью. Какого еще наполнения следовало ожидать от такого прекрасного вместилища? Хотя скорее всего, там что-то вроде поэмы, посвященной Эрику - нечто, соответствующее духу эпохи, из которой пришло письмо - утонченное и непонятное, но безумно возвышенное. Эрих вздохнул - может быть, даже придется попросить старого мсье Гаруа - постояльца со второго этажа - помочь ему разобраться в написанном.
  Эрик как ритуальный кинжал для жертвоприношений взял в руки нож для писем. Вздохнул, собираясь с мужеством, несколько секунд просидел с прикрытыми глазами, и лишь после этого подцепил лезвием край бумаги и стремительно, как срывают пластырь с раны, открыл конверт.
  Сложенный вдвое листок бумаги, лежавший внутри, оказался самым обыкновенным - белым, чуть шершавым, и потому Эрих удивился ему, пожалуй, даже больше, чем удивился бы выпавшим из конверта на стол купюрам, вышедшим из обращения лет триста назад. Аккуратно, боясь, что таинственное письмо вот-вот рассыплется или исчезнет прямо из его пальцев, Эрих развернул листок.
  Четким твердым почерком посреди листа крупно были выведены слова "Не дай мне сделать этого".
  ***
  Из багажа у нового постояльца было всего два чемодана - один от машины к крыльцу нес Эрих, а второй, казавшийся больше и увесистей, незнакомец не выпускал из рук сам.
  Чемодан, который гость не поставил на пол даже когда расписывался в регистрационной книге, был странной продолговатой формы, и Эрих с трудом заставил себя не таращиться на него с видом деревенского дурачка. Незнакомец, зарегистрировавшийся под именем "Жак Ларнье" - наверняка выдуманным - снял самый маленький двухкомнатный номер на верхнем этаже, хотя судя по тому, как незнакомец был одет, и по тому, что приехал из города на такси, а не на автобусе, как большинство других гостей, в деньгах недостатка он не испытывал.
  Щедрое воображение Эриха, который только пару дней назад ездил в город и побывал в кинотеатре на шпионском триллере, дорисовало недостающие подробности образа этого таинственного постояльца. Незнакомец, несомненно, был агентом английской разведки - уж слишком правильно он говорил по-французски. В драгоценном чемодане наверняка оружие - причем, разумеется, самое секретное - его не выследить сканерам в аэропорту. Где-то в вещах у постояльца наверняка запрятан настоящий паспорт - английский, конечно - на имя "Джеймса Смита" или что-то в этом роде - для легенды секретный агент мог бы, конечно, выбрать имя и пооригинальней, чем банальное "Жак Ларнье".
  Если все его догадки верны - а верны они почти наверняка - то весь персонал пансиона и все посетители в опасности. Эрих обладал недюжинными аналитическими способностями, и потому для него не составило труда сложить в голове два факта - получение загадочного письма, над смыслом которого Эрих ломал голову уже несколько ночей подряд, и приезд этого шпиона - он наверняка следил за Эрихом уже очень давно, и письмо отправил тоже он... правда, этот вывод не прибавлял понятности содержанию послания. Однако Эрих теперь буквально чувствовал на своем затылке взгляд этого незнакомца - тот следил за ним уже очень давно, составил на его имя целое досье - толстую папку в жестяном архивном шкафу, под грифом "совершенно секретно" хранились фотографии Эриха, снятые со спутника - вот он закупается продуктами в магазине. Вот - идет по центральной улице и - о ужас! - выплевывая жвачку, промахивается мимо урны. Вот - пытается дозвониться до своей девушки в далекий город Олбани, штат Нью-Йорк, с телефона в баре, соврав, что звонок местный - Эрих перебирал в памяти все свои прегрешения, все совершенные преступления - их, как оказалось, хватило бы на целых две таких папки. А то письмо - должно быть, предупреждение, последняя попытка для Эриха хоть что-то исправить - а он так безответственно ее не использовал. И теперь агент английской разведки явился по его душу. Должно быть, в одном из своих походов в город, Эрих узнал или случайно сделал что-то такое, что могло бы повлиять на политику всей страны! Самое страшное, что ничего такое Эрих припомнить не мог, и если дело дойдет до пыток, отвечать ему будет нечего - придется придумывать на ходу.
  Незнакомец своим поведением полностью подтверждал догадки Эриха - постоянно сидел в своей комнате, велел Мари занавесить его окна самыми плотными шторами - чтобы ни один луч света не проник внутрь, и, оказавшись случайно рядом с его дверью в коридоре, Эрих четко уловил запах каких-то химикатов и непонятный шум из-за двери.
  Почти каждый день человек, подписавшийся Жаком Ларнье, уходил ни свет ни заря с таинственным чемоданом, и возвращался только когда начинало темнеть. Он никогда не спускался к ужину, и Мари, относившая ему еду, рассказывала, что сидит незнакомец чаще всего в полной темноте и вымачивает в ванночках какие-то бумажки в дальнем помещении двухкомнатного номера - она украдкой подсмотрела сквозь щелку в двери. Эрих невесело усмехнулся про себя - откуда бедной девушке знать, что шпион не просто "вымачивает бумажки", а проявляет снимки. И на каждом из них наверняка он - Эрих Герард Кювье, таскающий ящики с овощами из кузова грузовичка доставщика, выбивающий пыль из ковра, прячущий в карман оставшуюся после совершения покупок мелочь, чтобы не сказать о ней матери и выпить пива в "Гордом Ирландце". Непонятно было, чего же незнакомец выжидает, почему до сих пор не дал Эриху понять, что песенка его спета?..
  Перед сном Эрих вытаскивал конверт с письмом, спрятанный в тайнике между спинкой кровати и стеной. Аккуратно разворачивал бумагу и по много раз вчитывался в выведенные на ней слова, стараясь проникнуть в их суть, стараясь понять, как связаны между собой кусочки головоломки. "Не дай мне сделать этого". Теперь Эрих уже не сомневался, что письмо ему написал Жак Ларнье - в регистрационной книге он подписался точно таким же почерком. Иногда за этими размышлениями Эрих проводил всю ночь, засыпая лишь на рассвете, чтобы через пару часов проснуться от звонка будильника, подскочить на кровати в холодном поту, решив, что это и не звонок вовсе, а револьверный выстрел - агент Жак Ларнье наконец добрался до Эриха...
  Эрих прекрасно осознавал, что в опасности находится сейчас не он один - злодей (вернее, конечно, борец за справедливость - злодеем в этой истории получался сам Эрих) мог добраться до его матери - тем более, что она проявляла к злодею неуемную симпатию, до Мари, которая продолжала украдкой следить за ним, даже до девушки Эриха в Олбани - ведь телефонные разговоры их наверняка прослушивались. Эрих пришел к выводу, что странное письмо было послано, чтобы помешать благородному, но находящемуся под грузом ответственности Ларнье, совершить все это.
  Эрих принял твердое решение - нужно выкрасть из комнаты постояльца все обличающие его улики - толстую папку с фотографиями и документами агент наверняка припрятал где-то в темной комнате.
  Решение Эрих принял - но вот возможности проникнуть в комнату незамеченным не представлялось - хотя гостя большую часть дня и не было дома, ключ от его комнаты мать хранила у себя.
  ***
  Возможность, однако, представилась просто подозрительно скоро - видимо, Эрих был прав, когда предположил, что Ларнье сделает все, чтобы не "сделать этого". Утром, уходя, постоялец сказал мадам Лауре, что вечером улетает - всего на пару недель, и потому рассчитывает, что вещи его, которые, разумеется, останутся в пансионе - будут в целости и сохранности. Мсье Ларнье сказал, что не хотел бы вывозить ничего, кроме того, что понадобится ему в путешествии, чтобы не потерять такую чудную комнату в пансионе, где "всегда так спокойно и никто не лезет в твои дела".
  Когда вечером Эрих зашел к постояльцу, чтобы помочь донести до такси багаж - много или немного, это все равно входило в его обязанности - Ларнье пригласил зайти. Эрих сразу заметил, что с постояльцем что-то не так - он выглядел почти испуганным - по крайней мере очень нервным, но Эрих в первый момент списал все на страх перед началом путешествия - он и сам всегда волновался, когда приходилось далеко уезжать - в Монреаль, например - невиданное дело. Ларнье, закрыв за Эрихом дверь номера, долго и внимательно разглядывал его - Эрих даже забеспокоился. Это было странно и даже неприятно - как никогда Эрих ощущал опасность - все-таки агент здесь, чтобы убить его. Но Ларнье не выхватывал из кобуры пистолет и даже не щелкал складным ножом. Он сам словно чего-то ждал от Эриха, едва сдерживаясь, чтобы не спросить "Ну?!" и потрясти, схватив за грудки. Осмотр, очевидно, Ларнье не удовлетворил, да и ожиданий его Эрих оправдывать не спешил, не зная, куда деваться.
  - Из тебя выйдет толк,- наконец заявил Ларнье, и Эрих даже вздрогнул от неожиданности - лучше бы уж постоялец направил на него дуло настоящего пистолета, чем вот так огорошивать выводами из, очевидно, длинного внутреннего монолога.
  Поскольку Ларнье развивать свою мысль не спешил, Эрих помялся ноги на ноги и переспросил:
  - Не понимаю, мсье, что вы имеете в виду?
  - Ты никогда не пытался писать рассказы? - Ларнье махнул рукой,- о чем я - конечно, нет! Ну если я вернусь - что-нибудь придумаем, правда?
  - Если? - снова переспросил Эрих, которого не покидало чувство, что он актер, забывший слова на сцене - чего ждет от него этот проклятый шпионишка?! - но, мсье, вы ведь оставили здесь все свои вещи - мы с нетерпением будем ждать вас обратно.
  - Да, конечно,- Ларнье подхватил с пола свой чемодан странной формы и кивнул Эриху на небольшой саквояж, составлявший, очевидно, остальной багаж,- но мало ли что может случиться за границей полярного круга. Говорят, там чертовски холодно.
  Эрих взял в руки саквояж, не сводя с постояльца изумленного взгляда - полярный круг?! Что он вообще несет, этот Ларнье? До полярного круга отсюда иначе, как на вертолете не добраться. Или он так шутит? Пытается говорить загадками и шифрами, ждет, что Эрих до чего-то догадается?..
  - Мсье,- неожиданно сам для себя заговорил Эрих, ставя саквояж обратно на пол и решительно глядя на Ларнье,- может, не стоит ездить за Полярный круг? Там легко замерзнуть насмерть, и нет ровным счетом ничего интересного.
  Ларнье, стоявший уже в дверях, удивленно обернулся к Эриху, хотя удивление его показалось Эриху несколько наигранным. Он именно этой реплики и ждал - суфлер наконец проснулся и подсказал слова.
  - Ну что ты, мой мальчик,- Теперь, когда Ларнье улыбался, стал очевиден его возраст - кажется, никак не меньше шестидесяти - загорелое обветренное лицо настоящего путешественника - все в морщинах, поставленных солнцем и ветром, а не временем,- там столько всего интересного, сколько не найдешь во всем Париже.
  - Париже? - Эриху понадобилось несколько секунд, чтобы осознать весь масштаб этого короткого слова - Париж был чем-то запредельно недостижимым, мифической Вальгаллой, о которой иногда заговаривали, но скорее в шутку - будто его и вовсе не существовало такого города, но всем очень хотелось верить, что он есть.- Вы шутите, мсье?
  - Нет, не шучу, Эрих,- Ларнье поудобней перекинул ремешок чемодана через плечо,- Париж, в сущности, довольно скучное место - от его романтики устаешь ровно в тот момент, когда она перестает тебя касаться, и ты остаешься один на один с дождем, водосточными трубами и блестящими булыжниками мостовой. А там - да даже и здесь - все интересное существует независимо от тебя. Когда смотришь на Эйфелеву башню глазами влюбленного - видишь в ней прекрасное, а когда просто смотришь на нее - лишь фон для будущей туристической фотографии. А здесь ты можешь даже не смотреть по сторонам, чтобы ощущать прекрасное. А там, в вечной мерзлоте можно даже увидеть северное сияние.
  Ларнье улыбнулся на этот раз так, словно только что произнес "а там можно увидеть, как ангелы танцуют с обнаженной Анжелиной Джоли". Может, он просто имел в виду под "северным сиянием" что-то другое?
  - Ну не знаю, мсье,- пожал плечами Эрих,- вы так говорите потому что родились в Париже и, наверно, в любой момент можете вернуться туда. А я бы смотрел на Эйфелеву башню, пока не ослеп, если бы смог там очутиться.
  Сама перспектива казалась такой нереальной и фантастической, что Эрих, произнося это, не испытал ни восторга и ни сомнений.
  - Ты прав,- Ларнье не стал спорить,- но Кесарю - кесарево. Трогательно, что ты так беспокоишься обо мне, но не стоит. Если... когда я вернусь, мы с тобой еще поболтаем о Париже, если хочешь. Я прожил там тридцать с лишним лет и ни об одном из них не жалею. А теперь - помоги мне, пожалуйста.
  Эрих, чувствуя по непонятной причине, что только что выронил из рук и разбил любимую мамину вазу, снова подхватил на руки саквояж и покорно пошел вслед за Ларнье, размышляя, не стоит ли поинтересоваться, кто такой Кесарь, и почему ему потребовалось кесарево?
  У машины мадам Лаура обняла мсье Ларнье так крепко, словно тот был ее ближайшим и любимейшим родственником. Ларнье похлопал ее по спине, поцеловал руку и, захлопнув дверцу машины, еще долго махал им из открытого окна, когда такси тронулось.
  Возвращаясь в дом Эрих ощущал, что допустил какую-то непростительную ошибку, подвел кого-то очень важного.
  Думать об этом, однако, было некогда - необходимо было приступать к разведовательно-спасательной операции.
  ***
  Ключ от комнаты Ларнье он взял у Мари - мадам Лаура после отъезда постояльца чувствовала себя неважно, и несмотря на обещание прибирать его комнату собственноручно, перепоручила это горничной, пока сама не встанет на ноги - уже много лет она мучилась подагрой, и к весне болезнь всегда обострялась.
  Мари отчаянно рвалась отправиться "на дело" вместе с Эрихом, но тот решительно отказался от ее услуг, точно уверенный - втягивать в эту запутанную историю кого-то еще опасно и бесчеловечно - если уж страдать, то в одиночестве, как и подобает настоящему мужчине.
  Все уже давно легли спать, когда Эрих решился наконец открыть заветную дверь. Мари была отвратной горничной, и потому в помещении стоял тяжелый затхлый воздух - уже несколько дней здесь не проветривали и не протирали пыль - а, значит, и следы заметать придется тщательно. Шторы в дальней комнате всегда плотно закрыты, в передней же портьеры были не такие плотные, и если включить свет, то с улицы он будет прекрасно виден, и кто-то, решивший среди ночи прогуляться по округе, легко заметит, что в комнате Ларнье кто-то есть. Эрих, незаметно пробравшись к дальней стене комнаты, где у Ларнье стоял письменный стол, осторожно зажег настольную лампу, завесив ее своей рубашкой, приглушил свет ровно настолько, чтобы он освещал узкую пыльную столешницу, но при этом не бликовал на окнах слишком уж сильно. Конечно, такого освещения было не достаточно, но Эрих надеялся. Что самое важное он найдет здесь - в ящиках стола. В конце концов, другой мебели, пригодной для хранения документов, в комнате нет. Ящики старый шпион Ларнье наверняка держит закрытыми, но Эрих выпросил у Мари несколько шпилек - вскрывать замки в мебели из маминого пансиона он научился еще лет в семь, и за эти двенадцать лет навыков не растерял.
  Однако верхний ящик стола оказался незапертым - Эрих осторожно выдвинул его и извлек на тусклый свет толстую тетрадь в твердой обложке. На мгновение юноше показалось, что от волнения сердце его вот-вот остановится. Неужели агент Ларнье хранил свое досье вот так беспечно - в незапертом верхнем ящике стола? Хотя, может быть, в этом и была вся суть мероприятия - сделать вид, что материалы спрятаны, чтобы Эрих мог их найти и спастись.
  Дрожащими пальцами Эрих открыл тетрадь, и под обложкой обнаружил исписанный знакомым почерком листок бумаги - письмо. Письмо ему, Эриху!
  "Дорогой Эрих! - писал Ларнье аристократическим округлым почерком,- я знал, что твоя мама ни за что не полезет по моим ящикам, а ты сделаешь это, как только я уеду. Это хорошо - любознательность полезна ровно до тех пор, пока ты не решишь ради смеха сосчитать, сколько денег лежит в магазинной кассе. Так или иначе, если ты читаешь эти строки, значит, ты оправдал мои ожидания, и теперь мои шпионские игры закончены. Что ж, поделом мне, не надо было напускать на себя такую таинственность. Я хочу, чтобы эта тетрадь хранилась у тебя до моего возвращения. Можешь прочесть все, что здесь написано, хотя вряд ли тебе будет интересно. Надеюсь на скорую встречу, агент Джон Смит, так же известный как Жак Ларнье".
  Эрих смял письмо и затолкал поглубже в карман брюк - кто бы мог подумать, что все именно так, как они с Мари предполагали - в точности! Спешно перелистывая страницы, Эрих пытался выискать в плотном рукописном тексте свое имя или имена своих знакомых, но очень скоро осознал, что это вовсе не досье с описанием фактов из его жизни - это было больше похоже на какую-то пьесу. Полный непонимания и сомнений, Эрих поспешил открыть и остальные ящики стола - только два оказались незапертыми, и в них не обнаружилось ровным счетом ничего интересного. С последним же пришлось повозиться - он едва не сломал шпильку, и на какой-то момент Эриху даже показалось, что постоялец сменил замок на ящике - значит, там действительно что-то сверхважное!
  Наконец справившись с препятствием, юноша обнаружил, что на дне ящика стопками сложены фотографии - но изображен на них вовсе не он, как это можно было предположить, а всего лишь... сосны?
  Окончательно сбитый с толку, Эрих бережно вытащил снимки и разложил некоторые на столешнице, нарушив целостность пыльного покрова. Все фотографии изображали примерно одно и то же - бесконечные сосны, окружавшие пансион со всех сторон, от вида которых Эриха тошнило еще с детства. Конечно, к соснам всякий раз прилагался новый антураж - закат, пробивающийся сквозь прямые стройные стволы, виднеющееся и блестящее вдали озеро, какие-то немытые фермеры, вышагивающие по оранжевой от палой хвои тропе. Эрих нашел один-единственный снимок самого себя -он был занят выбиванием ковров за домом - и парочку снимков матери - на первом она позировала, махая и улыбаясь в камеру, а на остальных занималась чем-то по дому.
  Похоже, если Ларнье и был шпионом, то занимался чем-то совершенно не тем, чем занимаются все нормальные шпионы - не следил же он все это время за соснами, в самом деле!..
  За дверью номера послышались тяжелые неровные шаги - видимо, мать, прихрамывая, шла из своей комнаты в кухню. Эрих в панике поспешил собрать фотографии в стопку, засунуть их обратно в ящик и задвинуть его - конечно, Ларнье заметит, что замок был взломан, но с этим сейчас ничего не поделать.
  Когда мать поравнялась с дверью номера, Эрих поспешно выключил настольную лампу и замер. Остановилась в коридоре и мать - вот-вот возьмется за ручку двери и войдет - проверить, что тут за шум. Эрих понимал, его ничто не спасет - прятаться в комнате негде. А объяснения, сколько-нибудь оправдывающее его, он не придумал.
  Мадам Лаура стояла у двери долгие десять секунд, за время которых обливающийся холодным потом Эрих, прижимая к груди заветную тетрадь, очень живо припомнил все случаи, когда мать наказывала его. Наконец мадам Лаура, тяжело вздохнув, поковыляла дальше - Эриху показалось, что она выдохнула "Ах, Жак..." - или просто показалось....
  Убедившись, что тяжелые шаги смолкли к отдалении, Эрих наконец решился сдвинуться с места. Очень тихо, стараясь не задеть ничего, он снял с абажура рубашку, обернул ею тетрадь - на всякий случай - и двинулся прочь из комнаты. Перед самой дверью Эрих долго простоял, прислушиваясь, не вздумается ли матери двинуться обратно, но все было тихо. Эрих, боясь, как бы его бешено колотящееся сердце не перебудило всех в доме, отворил дверь, прошмыгнул в щель и поспешно запер ее за собой - ключ надо непременно утром отдать Мари, но ни слова ни о тетради, ни о снимках! Об этих загадках подумать ему предстояло самому.
  ***
  Мари чуть не убила его, когда Эрих сказал ей "Да ничего я там не нашел! Он же все спрятал!". Драгоценную тетрадь Эрих положил в тайник, где уже хранилось письмо, и достал ее оттуда лишь через несколько ночей, всякий раз до этого откладывая момент столкновения с тайной. Все это было слишком странно, и теперь походило скорее не на шпионский детектив, а какой-то нелепый театр абсурда. Зачем агент Ларнье снимал сосны? Вполне возможно, ответ был на страницах тетради, но Эриху было очень страшно ее открывать - а вдруг нет?..
  Отважился это сделать он глубокой ночью, после того, как не в состоянии уснуть проворочался с боку на бок несколько часов подряд - ему все казалось, что вот-вот откроется дверь - с едва слышным скрипом, и Жак Ларнье появится на пороге - все с той же доброй, старящей его улыбкой и пистолетом в руке. "Ну что, мой мальчик,- скажет он почти ласково,- ты не успел все исправить..."
  Эрих включил бра над кроватью и первым делом извлек из тайника конверт - снова несколько раз перечитал письмо, надеясь, что желание прочитать то, что написано в тетради, отпустит его - как отпускает сидящих на диете желание поесть, если выпить воды. Помогло это примерно также, как этот самый стакан воды.
  Эрих извлек тетрадь из тайника - так, словно это была древняя рукопись на папирусе, готовая вот-вот рассыпаться в прах. Записку от Ларнье он все еще хранил под обложкой - вытащив ее, смятую, из кармана брюк, Эрих заботливо разгладил ее, и сейчас не стал перечитывать. Эрих медлил еще пару минут - так страшатся результатов анализов при подозрении на страшную болезнь - узнать неутешительную правду будет ужасно, но оставаться в неведении дольше - еще ужасней.
  Наконец перевернув первую страницу, Эрих погрузился в чтение. Судя по всему, по Канаде мсье Ларнье до того, как попасть в пансион мадам Лауры, путешествовал очень давно - первая запись в тетради была датирована годом, когда Эрих еще даже не родился, и с этого момента - в разных формах, где сплошным текстом, где короткими диалогами незнакомых Эриху людей, агент Ларнье прилежно вел путевые заметки, описывая чаще даже не места, в которых побывал, и не людей, которых там повстречал, а свои мысли и впечатления от знакомств. Сперва Эриху это показалось уже даже не странным, а попросту скучным, но, оторвавшись от чтения, он обнаружил, что за окном начало светать.
  С тех пор почти каждую ночь - кроме тех случаев, когда влился с ног от усталости - Эрих читал записи Ларнье. Не все из того, что было там написано, Эрих понимал - Ларнье вставлял в свое повествование слишком уж заковыристые словечки, некоторые из которых Эрих не мог даже выговорить (одно словосочетание "трансцедентальный опыт" чего стоило). Но то, что было понятным, повергало Эриха в изумление. Кажется, Ларнье писал о тех местах, которые Эрих знал с рождения - ведь на много миль кругом каждая сосна похожа на другую - но при этом по словам Ларнье выходило, что все вокруг - это какая-то волшебная фантастическая страна, где каждая упавшая с неба снежинка уникальна, а каждый встреченный на дороге человек - пусть и самого неприглядного вида - может оказаться заколдованным принцем. Дочитав тетрадь до середины, где Ларнье начинал описывать неведомые Эриху, но до сих пор не вызывавшие любопытства земли - заснеженные просторы вечной мерзлоты, куда автор отправлялся почти каждый год, едва успевал начаться полярный день - Эрих не выдержал. Запрятав тетрадь подальше в тайник - лишь бы Мари не прознала об этой тайне - он отправился на прогулку с единственной целью - убедиться, что хотя бы половина из написанного Ларнье - правда.
  Эрих старательно вглядывался во все кругом, за что хоть на мгновение цеплялся взгляд - в рисунок сосновой коры, в лица встречных прохожих, в оранжевую хвою, даже в озеро, к которому ходить обычно было ужасно лень - там были слишком неудобные спуски к воде. Не найдя ничего необычного, разочарованный Эрих спешил обратно - запереться в комнате и читать с самого начала, пропуская непонятные куски, и вновь и вновь пересматривая те, где Жак Ларнье описывал встречу с лесником-эскимосом или закат на одном из тысячи озер, похожих друг на друга, как две капли воды. Этих закатов сам Эрих за последнюю неделю насмотрелся, пожалуй, больше, чем за всю жизнь, но ни разу не испытал того, о чем прочитал в тетради. Однажды он даже отважился спуститься по корням сосен к самой воде, потрогать рукой ее леденящую зеркальную гладь. В последний раз Эрих спускался сюда еще до того, как его девушка переехала в Америку учиться. Он держал ее за руку, пока они шли по тропе, и помогал спускаться по корням - практически нес ее вниз. У самой кромки воды Элиза споткнулась, едва не упала, и Эрих подхватил ее, прижав к себе. У нее было очень раскрасневшееся лицо и она смеялась, указывая Эриху куда-то на противоположный берег озера, где в сгущающихся сумерках терялся поселок, постепенно превращавшийся в созвездие расцветающих огоньков.
  На этот раз Эрих битый час вглядывался в этот же самый поселок, пока не начало темнеть, в какой-то момент осознал, что пропустил очередной закат, к тому же - промерз до костей и голоден, как волк. И все равно все окружающее не приблизилось к тому, что описывал Ларнье, ни на йоту.
  Возвращаясь домой, Эрих твердо решил, когда Ларнье вернется - а это должно было случиться со дня на день - нужно непременно расспросить его, как он ухитрился углядеть все эти восхитительные прелести в окружающей природе.
  
  ***
  По прошествии двух и даже трех недель Ларнье не вернулся. Мать мрачнела на глазах, сперва причитая, что "обманул! Теперь ведь и комнату не сдать, пока его вещи там - а вдруг он вернется!" Эрих, стараясь не подавать вида, переживал ничуть не меньше - ответов на свои вопросы он так и не получил.
  Будто протестуя против собственного непонимания, он забросил тетрадь, не дочитав ее - неделя прошла за повседневными делами, от которых за время своего созерцательного отсутствия Эрих успел порядком отдалиться - целых две недели не бывал в пабе, почти не виделся с приятелями, не следил за результатами хоккейных матчей и - вот уж невероятная оплошность! - не пытался позвонить Элизе - Эрих вдруг понял, что, кроме Ларнье, только она может ответить на накопившиеся вопросы - ведь только с ней он видел в окружающем немного больше, чем просто сосновый лес и холодную воду. Начал Эрих, конечно, со звонка, и, конечно, в общежитии сказали, что Элиза не может подойти к телефону. В пабе за кружкой пива, отчаянно отбивая ехидные подачи приятелей на тему того, почему Элиза не хочет больше с ним разговаривать, Эрих решился было спросить у ребят, а что вокруг себя видят они, но разговор этот показался ему каким-то уж слишком "гейским" - мало ли что они там еще подумают. Бармен - старый рыжий О"Нилл, выпроваживая Эриха из бара последним и прося передать пламенный привет мадам Лауре, заметил как бы между прочим:
  - А ты, парень, завязывал бы по ней страдать. Слишком много образования портят девчонок. Да и парней тоже. Попомни мое слово.
  Вечером Эрих долго лежал, разглядывая фотографии Элизы - их у него было четыре. Одна - совсем крошечная, из паспорта. Вторая - очень старая, на ней Элизе не больше десяти лет. Третья - за рождественским столом - рядом родители Элизы и мадам Лаура. А последнюю он сам сделал за три дня до ее отъезда - на берегу озера. Внимательно вглядываясь в изображение, стараясь увидеть на нем не девушку, а окружающие ее закат и сосны, Эрих наконец понял, что имел в виду Ларнье, когда говорил об Эйфелевой башне - для Эриха этой самой Эйфелевой башней, фоном для фотографии, были сосны, так воспеваемые бывшим постояльцем. Без Элизы все теряло смысл.
  Когда с момента отъезда Ларнье прошло два месяца, мадам Лаура почти перестала о нем говорить, лишь иногда возвращаясь мыслями к тому. Что комнату надо все-таки снова сдавать. Востребованность номеров в пансионе, однако, была не слишком высокой, и вряд ли бы кто-то позарился на самый маленький и темный, а потому к конкретным действиям мадам Лаура не переходила.
  И вот однажды утром Эрих застал ее на кухне в слезах.
  - Он умер. Эрих...- причитала мадам Лаура, теребя в руках какой-то листок бумаги,- бедняга Ларнье замерз в тундре, представляешь...
  Эрих, как громом пораженный, выхватил из ее рук бумажку, оказавшуюся письмом из какого-то агентства, на чьем вертолете Ларнье и отправился в вечную мерзлоту. Эрих три раза перечитал короткий текст - в нем представители агентства с прискорбием сообщали, что "мсье Ларнье пропал без вести в тундре две недели назад и на данный момент поиски приостановлены" - в оставшихся на базе вещах обнаружился только адрес пансиона мадам Лауры, и агентство просило содействия в поиске каких-то еще координатов семьи пропавшего.
  Эрих медленно осел на табурет и отложил письмо.
  - Глупости какие,- заявил он неожиданно для себя беззаботным тоном,- это же надо, такое придумать. Погиб - вот хитрец!
  Лаура посмотрела на сына как на умалишенного, и прежде, чем получить от нее затрещину, Эрих поспешил поделиться с ней тайной:
  - Да он же агент разведки! Ты что не знала - они вечно инсценируют свою смерть. Он вернется - он обещал рассказать мне про Париж.
  Лаура молчала пару секунд, потом, закрыв лицо руками, лишь бы не смотреть на сына, выбежала прочь из кухни.
  Эрих вернулся к себе, вытащил тетрадь и письмо, и несколько минут бездумно, не вчитываясь в текст, перелистывал страницы, пока не дошел до своей закладки. Отчего бы, пока агент Жак Ларнье не соизволил вернуться, не дочитать все до конца? Может быть, в историях про вечную мерзлоту можно будет найти разгадку к тайне его смерти? Ведь как ловко он все устроил - теперь, когда все считают его погибшим, ему больше не нужно убивать Эриха и его семью!
  Перелистнув очередную страницу, Эрих сам не заметил, как заплакал.
  ***
  С оставшимся текстом он справился за куда более долгое время, чем с предыдущей половиной. И дело было вовсе не в том, что читать было неинтересно - как раз наоборот, с каждой страницей повествование захватывало Эриха все больше - теперь он читал не просто про снежные просторы и простую жизнь эскимосов, среди которых Жак Ларнье любил жить, погружаясь в их быт. Теперь он знакомился с неведомым ранее миром - незнакомое, пусть и заведомо неинтересное - познавалось с куда большим интересом, чем то, что Эрих знал вдоль и поперек. Однако он старался смаковать каждую страницу, растягивать удовольствие, не давать каждой новой зарисовке заканчиваться подольше, чтобы текста ровнехонько хватило до того момента, как машина Жака Ларнье снова появится под окнами пансиона, чтобы при встрече Эрих мог заявить ему "А я вчера как раз закончил читать ту тетрадь, которую вы мне оставили".
  Но время шло, страницы неумолимо заканчивались, а Ларнье все не появлялся. Погоревав неделю, Лаура решила сделать уборку в его комнате, отправив туда мрачную Мари. Та совсем не хотела входить в "комнату покойника", и никакие аргументы о том, что Ларнье погиб не здесь, а за сотни километров отсюда, ее не убеждали. Эрих встал на защиту вещей мсье Ларнье горой - мадам Лаура не ожидала от него такой настойчивости, и потому не сопротивлялась, когда Эрих отобрал у нее ключ от комнаты и повесил его на шнурок. Эрих говорил всем, что не стоит вторгаться в это хрупкое царство агента Ларнье - он ведь может вернуться в любой момент. Мадам Лаура поплакала, но отступила, а Мари назвала Эриха чудаком, но поддержала правила этой новой игры - ей и самой больше хотелось верить, что смерть Ларнье - это всего лишь уловка - до сих пор новостей о кончине кого-то из постояльцев к ним не приходило.
  Получив в свое распоряжение ключи, Эрих наконец решился снова вернуться в эту комнату - с того, самого первого своего тайного проникновения, он не переступал ее порога, и теперь с замиранием сердца открывал взломанный ящик, извлекая из него фотографии - необходимо было припрятать их на тот случай, если Мари все же хватит смелости проникнуть сюда. Перебирая снимки, Эрих надеялся хотя бы на одном из них увидеть самого Ларнье, но тот, похоже, всегда предпочитал оставаться по ту сторону объектива камеры.
  Когда Эрих дочитал до последней страницы тетради, он решил разложить фотографии в ней так, чтобы изображения соответствовали тексту - имея в руках очевидные доказательства того, что все, описанное Ларнье по меньшей мере - и правда с ним произошло, он внимательней вглядывался в снимки, стараясь хоть на них разглядеть то особенное, о чем писал бывший постоялец. Эрих надолго уходил на озеро - он нашел удобную тропу, и теперь спускаться к воде больше не было приключением. Сидя на коряге у самой воды и осторожно перелистывая страницы с прикрепленными скрепками фотографиями, Эрих снова и снова повторял выученные почти наизусть излюбленные строчки, и на какие-то доли мгновений ему начинало казаться, что закатное солнце на снимке действительно немного греет и слепит глаза, что в улыбке загорелой черноволосой прачки отражается радость прихода весны, даже что сосны не все похожи одна на другую. Про себя Эрих проклинал Ларнье - ну как он мог исчезнуть именно сейчас, когда Эрих так близок к разгадке тайны, когда он впервые за долгие годы засмотрелся на блики света на воде, поймав себя на этом лишь через некоторое время. Вот пусть подождет! - стоит ему вернуться, Эрих задаст все три тысячи вопросов, накопившихся в мозгу, заставит рассказать о каждой секунде не только своей жизни в Париже, но и о каждом увиденном рисунке коры каждой встреченной на пути сосны.
  Иногда мыслей становилось так много, что Эрих не знал, куда от них деваться - он раздобыл у матери чистую тетрадь и ручку, и теперь всегда носил их с собой, записывая вопрос за вопросом, воображая свои диалоги с Ларнье и уже постепенно начиная дописывать реплики за него, пока не слишком уверенный в правильности предполагаемых ответов. Ему захотелось сохранить для Ларнье кое-что из своих новых наблюдений - Эрих потратил все свои деньги, и купил простую фотокамеру. Снимки он проявлял в городе и прикреплял их к страницам своей тетради, рядом описывая кое-что из того. что не уловил объектив - лишь бы не забыть ни слова, лишь бы донести до Жака Ларнье каждое пришедшее на ум слово, каждый замеченный изгиб водной глади или упавшую на землю иголку сосны.
  Первая тетрадь очень быстро закончилась, и Эриху пришлось на этот раз купить новую самому - потолще и в твердой обложке - у предыдущей обложка совсем обтрепалась. Теперь он писал не только на берегу или в своей комнате - иногда Эриху нравилось сидеть за письменным столом Ларнье, ему начинало казаться, что так он действительно общается с ним, хотя сам Ларнье, похоже, не торопился назад. Эрих забросил посиделки в пабе, и приятели его поставили на "сумасшедшем" крест, а однажды вечером им в пансион даже позвонила Элиза - Эрих поговорил с ней совсем недолго, вкратце рассказал, как его дела, а потом с удивлением услышал ее смущенный вопрос:
  - А почему ты так долго не звонил?
  - Но ведь ты никогда не подходила к телефону,- резонно напомнил он ей, и Элиза бросила трубку.
  Эрих научился проявлять и печатать фотографии - теперь на это уходило куда больше времени, но сам процесс появления новых снимков превратился в настоящее священнодейство - Эрих представлял уже не свои разговоры с Ларнье, а будто бы он сам и есть Ларнье, тайный агент, занимающийся слежкой за закатами.
  К концу года исписанных листов и отпечатанных фотографий накопилось столько, что Лаура поставила перед сыном условие - он либо сжигает всю эту макулатуру, либо ищет себе другой дом - к Рождеству ожидался сезонный наплыв туристов, и необходимо было освободить комнаты для новых постояльцев.
  А за три дня до Сочельника рано утром вернулся Ларнье.
  ***
  Он шел к крыльцу, подволакивая ногу и опираясь на трость, неся в руке свой неизменный чемодан, и мадам Лаура, завидев его из окна, побледнела как полотно и едва не упала в обморок.
  У порога она встречала его уже с улыбкой и едва ли не с распростертыми объятиями.
  - Нам сказали, вы погибли, мсье Ларнье! - всплеснула она руками, порываясь прижать мужчину к груди.
  - Произошла ошибка,- отозвался Ларнье, и Эрих из-за плеча матери увидел даже без его знакомой улыбки, что за прошедший год он состарился, казалось, лет на десять,- я замерз в снегу, и меня долго выхаживали в одном поселении, и только через месяц смогли доставить в больницу. Неприятная история - я не думал написать вам, потому что не знал, что вам сообщили о моей смерти. Можно мне снять комнату?
  - Да-да, конечно,- воскликнула Луиза,- мы берегли ваш номер специально для вас.
  Эрих поморщился от этого "мы", но ничего не сказал - это сейчас не имело никакого значения. Когда мадам Лаура проводила Ларнье к двери его номера и с чистой совестью ушла - наверняка в местную часовню помолиться для профилактики - Эрих остался на пороге. Следя за тем, как мсье Ларнье медленно, тяжело опираясь на свою трость, проходит вглубь комнаты, оглядываясь по сторонам, видимо, стараясь вспомнить, все ли стоит на своих местах, юноша не мог сдержать гордой улыбки. Он ведь как верный смотритель музея сохранил каждую мелочь неприкосновенной - мсье Ларнье, конечно, заметит это - он ведь написал столько страниц о том, что заметил там, где любой другой не заметил бы ничего.
  Постоялец опустил чемодан на столешницу и наконец обернулся к Эриху. Лицо Ларнье было, казалось, еще бледнее, чем показалось юноше сперва. Он несколько секунд разглядывал Эриха, будто не узнавая.
  - Ты что-то хотел спросить? - негромко и устало спросил агент Ларнье, и Эрих первые пару секунд не нашел, что ответить. Ему захотелось подскочить к Ларнье, встряхнуть его, как в самых драматических эпизодах фильма сказать, что скрывать больше нечего, можно больше не притворяться. Но собеседник играл слишком уж искренне.
  - Я сохранил вашу тетрадь,- тихо сообщил ему Эрих, не решившись начать разговор с того, с чего изначально хотел - с собственных вопросов и заметок.
  - Тетрадь? - Ларнье слегка нахмурился, потом мягко кивну,- да, спасибо. Занесешь после обеда? Сейчас я бы хотел немного поспать.
  Эрих сделал шаг назад, остановившись за границей порога, не сводя взгляда с Ларнье. Чувство, которое он сейчас испытывал, было сродни тому, которое нахлынуло на него, когда Элиза сообщила, что уезжает чуть дольше, чем навсегда. Обида на Ларнье было наивной и детской, но, черт возьми, от этого не становилась менее болезненной - неужели он забыл о своем обещании? Человек, исписавший своим красивым почерком ту тетрадь, не мог так поступить.
  - Конечно, мсье, я зайду к вам позже.
  В своей комнате Эрих вытащил из тайника сразу две тетради - принадлежавшую Ларнье и свою собственную - уже третью по счету, еще не до конца исписанную. За сунув обе в необъятную холщовую сумку, он вылетел из дома. На улице было чертовски холодно - за ночь навалило столько снега, что бежать быстро Эрих не смог - от пансиона к стоянке вела вычищенная тропинка, но юноша бросился в совершенно другую сторону. Продираясь сквозь хрусткие сугробы, зачерпывая вязкий обжигающий снег ботинками, он двигался, едва ли разбирая дорогу между сосновых стволов к озеру, и к моменту, когда его жемчужно-серая ледяная гладь развернулась перед ним, Эрих уже едва мог угнаться за собственным сердцем. Выбравшись на край обрыва, к той границе, где начинался спуск к воде, Эрих оступился и кубарем полетел вниз и, только когда падение прекратилось, и Эрих тяжело рухнул на прочный наст, сбив дыхание, он понял наконец, что так отчаянно гнало его вперед - взгляд Ларнье там, в комнате, безмолвно спрашивал его "Почему ты не послушал меня? Почему позволил это сделать?"
  - Да что "это"?! - Эрих вскочил, грозя кулаком светлеющему утреннему небу, чувствуя, как волны эхо от его собственного голоса готовы вновь сбить с ног, окружив со всех сторон,- какого дьявола ты от меня хочешь?!
  Резко развернувшись, осознав, что холщовой сумки с ним больше нет, Эрих принялся шарить взглядом по окружающему снегу - одна тетрадь нашлась тут же - его собственная, едва начатая. Эрих в раздражении схватил ее с земли, яростно вырвал исписанные первые страницы - на наст полетели цветные снимки - Эрих, едва заметив, втоптал их в снег, погребая под заиндевелыми обломками. Остатки тетради он зашвырнул так далеко прочь, как только смог - они приземлились где-то в зыбких сумерках замерзшего озера и по льду с легких шорохом отъехали еще дальше. Не обернувшись больше в ту сторону, Эрих принялся за поиски тетради самого Ларнье - может, расправившись и с ней, он отыщет ответ. Ну или хотя бы уймет вспыхнувшую злобу.
  Светало медленно, и почти все вокруг покрывал полупрозрачный сумеречный туман - склон, резко поднимающийся вверх, было видно плохо, его край терялся в тумане - должно быть, сумка с тетрадью, оторвавшись, осталась где-то там - зацепилась за корень. Эрих, хватаясь онемевшими от холода пальцами за выступы, попробовал взбираться наверх, но уже после первых попыток сорвался вниз и неуклюже упал на снег. Поднялся почти мгновенно, вглядываясь в серое крошево темноты в надежде разглядеть хоть очертание потерянной сумки.
  - Проклятье,- Эрих понимал, что проще просто бросить ее здесь - это будет почти равносильно уничтожению тетради - с этой стороны к озеру пришло в голову спускаться только ему, и никто ее не найдет, а по весне ее смоет в озеро вместе с талым снегом. Но он точно знал - просто уйти он позволить себе не может.
  Следующая попытка взобраться по почти отвесному склону оказалась более удачной - Эриху удалось крепко уцепиться за выступающие корни и залезть почти на высоту собственного роста. Оглядевшись по сторонам и, прищурившись, глядя вверх, он так и не смог увидеть потерянную сумку, и, падая в очередной раз вниз, чувствовал, как в носу начинает предательски покалывать досада.
  В пустых поисках прошел почти битый час - вокруг становилось все светлее, а Эрих замерз так, что едва чувствовал свои ноги и руки - если по возвращению домой не выпить пол-литра коньяка, пневмония ему обеспечена. Но отчаяние было куда страшнее и холода и усталости. Тетрадь как сквозь землю провалилась.
  Эрих опустился за снег, тяжело дыша и пытаясь размять заиндевевшие пальцы - у него было такое чувство, что он потерял настолько важные документы, что без них путь домой заказан. С едва слышным даже в звенящей безветренной тишине шелестом к ногам медленно спланировал фотоснимок - бесконечная белоснежная тундра, граничащая с ослепительной синевой неба.
  Эрих вскочил, задирая голову и пытаясь понять, откуда упала фотография. Начинался снег, и его острое крошево засыпало ему лицо, но снимку взяться, казалось, было решительно неоткуда - ни веток, ни нависающих склонов над головой не наблюдалось, но, подхватив снимок, Эрих вскочил на ноги и решительно бросился вперед по льду озера, не прислушиваясь к хрусту под ногами - у самого берега слой льда был тонким и хрупким.
  Тетрадь - без сумки - лежала на льду, скрытая от его глаз до сих пор каким-то заснеженным бугром. Вокруг сердцевины белеющих страниц лепестками раскинулись выпавшие из тетради фотографии. Эрих, упав на колени рядом с ними, не чуя ладоней, принялся собирать их, напрочь забыв о своем недавнем желании уничтожить, втоптать в снег. Он точно помнил, сколько и какие фотографии были на каждой странице, и, не обнаружив еще трех, принялся разгребать припорошивший серый лед снег. Две фотографии нашлись быстро, но одна, самая последняя, никак не хотела появляться. Эрих чувствовал, как под ним трещит лед, но не прекращал поисков. На том снимке был он сам, выбивающий ковер, и она должна была быть прикреплена к предпоследней странице.
  Ничего. Когда совсем рассвело, а в трещинах угрожающе зачернела вода, Эрих наконец отставил свои поиски, аккуратно отряхнул снимки и страницы тетради, стараясь не смазать старые чернила, и, зажав тетрадь подмышкой, медленно, преследуемый чувством, что он - провинившийся мальчишка, схлопотавший двойку в школе, двинулся к дому.
  ***
  Мсье Ларнье теперь уходил из пансиона без своего чемодана. Постукивая тростью о ступени, с трудом спускался в холл, ни с кем не здороваясь выходил из дома и возвращался назад лишь поздно вечером, просил мадам Лауру принести ему ужин в номер, и исчезал на втором этаже.
  За всю зиму Эрих так и не смог вернуть ему тетрадь - в тот же день мсье Ларнье не оказалось дома после обеда, а потом одно как-то накладывалось на другое, и столкновения Эриха и постояльца свелись в конечном итоге к нескольким словам вежливости. Эрих боялся заговаривать с ним, хотя сам не желал себе в этом признаться. Он чувствовал себя безнадежно виноватым - ведь по его вине работа мсье Ларнье за столько лет чуть было не погибла, да и фотографию он потерял... Все свои тетради Эрих перечитал, вычеркивая на ходу те предложения, абзацы, а иногда и целые страницы, которые теперь казались ему нелепыми и глупыми. Все, что осталось, он переписал в новую тетрадь, постаравшись придать этому форму хоть мало-мальски связного текста.
  Письмо от Ларнье он так и не выбросил, но с тех пор из тайника больше не вынимал - оно было как сердце-обличитель, как вечный памятник совершенного, но неосознанного преступления.
  Мадам Лаура пыталась узнать у сына, что его тревожит - Эрих со стороны и правда сильно изменился. Он стал нервным и раздражительным. Редко выходил из дома зачем-то, кроме выполнения повседневных обязанностей. О том, чтобы позвонить Элизе, Эрих даже не вспоминал.
  К весне первая тетрадь закончилась. Дописав последнюю строчку последней страницы, Эрих, словно и не заметив этого, выхватил из стопки старых счетов, лежавших на его столе уже несколько лет, первый попавшийся, продолжил писать на обратной стороне. Теперь ему не требовалось ходить на берег озера или вглядываться в лица проходящих мимо людей - идеи будто сами собой выливались на бумагу, и задачей Эриха было лишь записывать их так, чтобы потом можно было разобрать почерк.
  Весна прошла в безумной гонкой за словами - только бы успеть поймать все. Ларнье все так же уходил и возвращался, и Эрих теперь здоровался с ним куда более непринужденно - казавшееся таким ужасным преступление превратилось в досадный из-за своей непонятности проступок, о котором лучше всего было постараться забыть.
  Когда наступило промозглое лето, мадам Лаура не выдержала. Движимая подозрениями, что сын ее подсел на наркотики, и потому стал таким замкнутым, отправив его в город за продуктами, открыла дверь его комнаты, чего раньше без разрешения себе никогда не позволяла. Вернувшись, Эрих обнаружил ее за своим столом - мадам Лаура читала его тетрадь, и, похоже, даже не заметила возвращения сына.
  - Мама! Что ты делаешь! - Эрих стремительно подскочил к ней и выхватил тетрадь из ее рук - она будто бы застигла его за чем-то вопиюще неприличным, и теперь этот позор трудно будет смыть.
  - Эрих, дорогой, но это же так интересно! - мадам Лаура не заметила грубости и вовсе не ощущала себя неловко,- ты это все сам написал?
  - Сам...- Эрих с видом смертельно раненного в самое сердце бойца опустился на стул.
  - Почему бы нам не отправить это в какой-нибудь журнал? Пусть напечатают! - мадам Лаура опустила руку на вторую тетрадь, лежавшую на столе. Эрих удивленно перевел взгляд с ее руки на обложку той, что сжимал в руках. Мысль о том, что его заметки может прочитать кто-то другой, кроме Ларнье, которому они и предназначались, никогда не приходила в голову. А ведь это был идеальный выход - искать ответы проще, если его рассказ прочитает побольше людей, они смогут по крупицам, по осколкам собрать их.
  Один из знакомых мадам Лауры согласился напечатать рассказы Эриха на компьютере, и наконец, запечатав стопку белоснежных листов с ровными тонкими черными строчками в красивый желтый конверт, торжественно наклеив на него сразу три марки, Эрих гордо вышел из комнаты, чтобы отправиться на почту.
  Ларнье стоял на верхней ступени лестницы и смотрел себе под ноги, тяжело опираясь свободной от трости рукой о перила. Эрих застыл в двух шагах от него - с тех пор, как идея издать свои записки пришла ему на ум, с Ларнье он не виделся вовсе, и теперь отчего-то вдруг почувствовал, что поступает нечестно. Ведь это он, Ларнье, впервые заметил, что Эриху стоит писать - когда и речи об этом не шло. Ведь это благодаря его тетради, его снимкам и наблюдениям, Эрих и сам научился складывать слова в предложения. И теперь, не спросив его разрешения, Эрих отправлял текст в журнал.
  Ларнье, тяжело вздохнув, начал свой спуск по лестнице - так медленно и грузно, словно нес огромный груз или каждый шаг причинял невероятную боль.
  - Мсье Ларнье,- решился подать голос Эрих.
  - Доброе утро, мой мальчик,- в первые за все это время постоялец назвал его также, как в тот день, когда уезжал, и это придало Эриху смелости.
  - Мсье Ларнье,- сглотнув продолжил он,- я решил издать свой рассказ...
  - Как замечательно,- не дослушав, оборвал его Ларнье, продолжая свой тяжелый спуск,- я же говорил, из тебя выйдет толк. Так держать, малыш - ты далеко пойдешь.
  Ответ из журнала пришел через полтора месяца. Все это время Эрих не выпускал из рук карандаш - им писать получалось куда быстрей, чем авторучкой - записывая все новые и новые идеи, оформляя их уже не в простые заметки, а во вполне законченные сюжетные истории, делая героями не реальных людей, как это было у Ларнье, а придумывая новые характеры и черты, чувствуя, что в имеющихся вокруг ему слишком тесно.
  В письме, пришедшем из журнала, было всего несколько строк - редактор благодарил Эриха за интерес, проявленный к их изданию, и выражал сожаления в том, что на данный момент его рассказ им не подходит.
  Это был удар ниже пояса. Эрих на чем свет стоит проклинал себя за то, что вообще решил совершить такую глупость, как отправка рассказа в журнал. Никакие уговоры матери не помогали - он заперся в комнате и вырывал исписанные страницы из тетради, вышвыривая их в раскрытое окно.
  - Эй, на борту! - Эрих удивленно выглянул на улицу, куда только что выбросил очередную партию страниц. Там, под окнами, опираясь обеими руками на трость, под бумажным снегопадом стоял Ларнье и - не может быть! - улыбался - совсем, как тогда. Эрих, вздохнув, мрачно посмотрел на него - этого только не хватало. Признаться, что план позорно провалился, и журнал официально объявил все его наблюдения полной ерундой?
  - Они отвергли твой рассказ, да? - Ларнье не спрашивал, а, кажется, знал точно,- подумаешь - когда я отправил свой первый рассказ в журнал, они вернули мне его безо всяких комментариев. Я думал, что никогда в жизни не напишу больше ни слова. А тебе сколько лет? Двадцать два? Тебе повезло, твои странички не сдуло ветром.
  Сказав это, Ларнье развернулся и медленно двинулся прочь, больше не оборачиваясь к Эриху.
  ***
  Дождь закончился, и Герард, закрыв зонт, досадливо несколько раз встряхнул им - в городе вечно дождевая вода грязнее самой грязи - на новых светло-серых брюках от попавших на них брызг наверняка останутся разводы. Слава богу, хотя бы дождь начался после встречи с издателем, а не прямо перед ней. И почему он не поехал на машине? Ну и что, что до дома всего три квартала - Герард бы тогда хотя бы не промок. Перейдя на другую сторону улицы, он недовольно огляделся по сторонам - следующая встреча была назначена на полчетвертого, а сейчас время едва перевалило за два. Можно, конечно, позвонить и перенести все хотя бы на час вперед, но Герард осознал вдруг, что за последние три месяца - с тех пор, как он приехал в Париж - возможностей провести немного времени наедине с самим собой представилось не так уж много, и он научился ценить каждую такую секунду. К тому же уже неделю он собирался написать матери - даже таскал с собой постоянно конверт - но встреч с читателями, издателем, редакторами журналов и прочая было столько, что все свободные часы Герард тратил на сон.
  Он сел за столик кафе, стоявший под большим полосатым зонтом на улице - весна в городе только начинала расцветать, погода была дождливой и ветреной, но каждый лучик солнца воспринимался владельцами таких кафе как признак приближающегося лета, и вот теперь, накопив лучей достаточное количество они вынесли столы на улицу. Заказав кофе, Герард положил перед собой лист бумаги, достал ручку и конверт - последний он придавил солонкой - пусть подождет своей очереди.
  Писать письма матери известному писателю-новеллисту Герарду Кювье всегда было чертовски сложно. Она, конечно, ждала от него развернутых опусов о том, как он проводит свое время, и всегда обижалась, когда он просто сухо излагал события или писал банальности, что соскучился. Возможно, она интуитивно чувствовала, что в таких словах почти нет искренности. Герард не скучал - ему было достаточно знания, что мать где-то жива и здорова, но вернуться в ее пансион в Северной Канаде после восьмилетнего отсутствия, конечно, не горел желанием.
  На этот раз письмо получилось короче, чем обычно Герард поспешно поведал, что после того, как подпишет очередной контракт, сразу отправится в Англию - какая-то киностудия подумывает купить права на экранизацию его романа. В конце письма он как обычно спросил, как дела у Мари и всех остальных знакомых и, небрежно нацарапав "Люблю, твой Эрих", сложил письмо вдвое, будто устыдился написанного. Ничего, конверт скроет все позорные тайны. Герард аккуратно засунул письмо в плен вульгарной желтой бумаги, написал адрес пансиона мадам Лауры Кювье, приклеил три яркие аляповатые марки и небрежно сунул творение в карман.
  Кофе успел остыть, и Герард заказал новый. Время тянулось умиротворяющее медленно - Герард, вяло помешивая сахар в чашечке, наблюдал за тем, как две молоденькие девушки - должно быть, студентки - прогуливаются по мостовой, постукивая каблуками по булыжникам. Одну из них наверняка зовут Эллен, а вторую - Франсуаз. Они обе учатся на факультете живописи в каком-нибудь частном институте и каждая считает другую посредственностью, произрастающей в тени ее гениальности.
  Герард усмехнулся - привычку додумывать людям вокруг черты характера он развил в себе давно - она очень помогала, когда дело с очередным рассказом не клеилось, а издатель настойчиво требовал сдать рукопись в срок.
  - Эрих, привет! - Герард поморщился - неэтичней опоздания может быть только приход раньше времени, когда этого совсем не ждут. Да еще это имя...
  - Просил же тебя... - Герард привстал, протягивая приятелю руку через стол.
  - Да брось ты,- Фред лишь отмахнулся, пожимая его ладонь,- от того, что ты теперь именуешься своим вторым именем, ты не стал меньшим Эрихом Кювье.
  - Звучит как страшное проклятье,- невесело усмехнулся Герард,- ты что-то рано сегодня.
  - Я ушел с середины показа,- поморщился Фред, с азартом хватаясь за меню и сразу заказывая себе едва ли не всю десертную карту. Герард лишь головой покачал - с тех пор, как они познакомились на каком-то фестивале несколько лет назад, Фред набрал килограммов двадцать и не собирался на этом останавливаться.
  - Я думал ты любишь эти лекционные кинопоказы,- Герард смотрел, как официантка с видом средневекового слуги на рыцарском пиршестве выставляет на стол перед Фредом булочки и пирожные,- платить не надо, и все время свежий взгляд.
  - Но сегодня это уж был скорее старинный взгляд,- Фред принялся за уничтожение сластей с энтузиазмом, достойным лучшего применения,- свадьба эскимосов, представляешь!
  Герард нахмурился - письмо во внутреннем кармане пиджака вдруг начало жечь кожу через ткань.
  - Эскимосов? - переспросил он.
  - Ну да,- Фред не утруждал себя слишком уж тщательным пережевыванием пищи,- у этой группы новый преподаватель - похоже, фанат эскимосов. Сегодня крутил совсем документальную ленту. Такая скукота!
  У Герарда заломило в висках.
  - Жак Ларнье,- он не спрашивал, а скорее подсказывал Фреду, и тот удивленно уставился на него.
  - Ты-то откуда знаешь?- на секунду приятель даже забыл о своих пирожных,- вы с ним знакомы?
  - Поверхностно,- Герард прикрыл глаза и медленно выдохнул - не о чем волноваться, подумаешь! Жак Ларнье снова в Париже, хотя клялся никогда больше не возвращаться. Главное, чтобы до его ушей не дошло, что Герард в свою очередь тоже здесь, только бы никто ему не рассказал, что Герард не выполнил то, о чем говорил - не стал смотреть на Эйфелеву башню, пока не ослепнет, только бы Ларнье не узнал, что для Герарда весь Париж оказался лишь фоном - грязным дождем, скользкими булыжниками и нескончаемым шумом водосточных труб, - он жил в пансионе моей матери лет, наверно, десять назад.
  - Вот это совпадение! - рассмеялся Фред,- знал бы он тогда, с кем под одной крышей обитает, может, предложил бы придумывать ему сюжеты.
  - Он знал,- односложно отозвался Герард, и Фред замолчал, словно враз осознав, что позволил себе неприличное высказывание.
  - А ты фильмы-то его видел? - осторожно осведомился он наконец.
  - Нет,- Герард едва ли слышал вопросы, скорее додумывал смысл слов Фреда, лишь бы не отвечать невпопад. Письмо теперь, казалось, увеличилось в размерах и как уродливый горб выпирало из-под пиджака, как напоминание - когда-то давным-давно Герард - вернее, тогда еще Эрих - совершил непростительный проступок, не выполнил жизненно важную просьбу, и теперь имеет смелость жить и лицемерить дальше,- я только читал его очерки. И видел фотографии.
  - Он говорил, что всегда таскал с собой камеру,- продолжал Фред, отложив свои пирожные, и теперь внимательно и тревожно глядя на Герарда,- и снимал все подряд. А потом монтировал все сам. Но я думаю, хороший киномонтажник ему бы не повредил... а что тексты у него были такие же скучные, как фильмы?
  Герард понимал, что сейчас должен вскочить с места, с размаха ударить Фреда по лицу, крикнуть на всю улицу "Да как ты смеешь! Ты же говоришь о Том Самом Жаке Ларнье!" . но неожиданно для себя Кювье вдруг осознал, что настало время перестать лицемерить - Тот Самый Жак Ларнье остался там, между сосен и снежной крошки, вместе с красивыми французскими марками на непонятном письме, адресованном Эриху Кювье, которого больше не существовало.
  - Мне кажется, уже тогда он понимал, что занимается не своим делом,- Герард чувствовал, как с каждым словом на сердце становится легче, и груз письма в кармане давит не так сильно,- но при этом сделал все правильно.
  Драгоценные секунды
  Он услышал разговор краем уха - проходя мимо столика, за которым двое юношей пили кофе с булочками - ну просто как кисейные барышни - надо же! - и обсуждали при этом, однако, не вчерашнюю победу Лиона над ПСЖ в национальном чемпионате, не стремительно разворачивающуюся весну в городе и даже не молоденьких девушек, сидевших за столиком у самого входа. Обсуждали незнакомцы Ларнье - старого Жака Ларнье, с которым Гюстав был знаком едва ли не с пеленок, но потерял из виду лет тридцать пять назад, когда Жак уехал из Франции во французскую Канаду - поближе к вечной мерзлоте и полярному кругу, о которых он всю жизнь парадоксальным образом бредил. Неужели Ларнье снова в Париже?..
  И даже не подумал позвонить. Хотя... Гюстав улыбнулся собственной глупости, садясь за один из столиков - он же недавно поменял квартиру, а вместе с ней и номер телефона - откуда Ларнье это знать?
  Гюстав огляделся по сторонам - открытое кафе почти переполнено, но тот, кого он здесь ждал, задерживался - должен был явиться десять минут назад, а Гюстав так боялся опоздать! Так просил таксиста ехать быстрее - и вот, нате вам. Никакого уважения к чужому времени... Гюстав нахмурился, и молоденькая официантка, подошедшая, чтобы принять заказ, похоже, приняла это на свой счет, поэтому Гюставу пришлось поспешно улыбнуться и попросить ее принести чашечку английского чая - самое приятное в бытие французом во Франции - это возможность при первом удобном случае состроить из себя знатока английских традиций. Когда девушка удалилась, Гюстав взял в руки полотняную салфетку и принялся складывать и раскладывать - тот, кого он ждал, опаздывал уже на тринадцать минут...
  Со своего места старик увидел, как Гюстав-младший выскочил из машины и, махнув на прощание водителю - должно быть, университетскому приятелю, любезно согласившемуся подбросить до самого кафе, бодрой походкой вошел под навес. Гюстав замер, наблюдая за внуком, смутно наслаждаясь временной невидимостью. Повертев головой, Артур наконец заприметил grand-pere и направился к его столику. По мере приближения улыбка юноши гасла под укоризненным взглядом Гюстава-старшего, и, совсем уже нахмурившись, Артур сел напротив и тяжело вздохнул.
  - Ну что? Я не виноват, что этот фанатик опять крутил нам свой очередной фильм, который как обычно затянулся.
  - Тринадцать минут, Артур,- Гюстав снова бросил взгляд на циферблат.- Вернее, уже четырнадцать. Ты знаешь, что у меня на счету каждая минута, и заставляешь ждать.
  Несколько секунд - про себя отсчитав каждую - Гюстав внимательно и укоризненно рассматривал юношу, но на исходе сороковой взгляд старика смягчился, и Гюстав позволил себе улыбнуться.
  - Ладно, надеюсь, на экзаменах твои задержки на занятиях окупятся сполна. Мне не хотелось бы вновь писать твоему отцу, что у тебя неудовлетворительные оценки по философской антропологии. Ты ведь знаешь, в прошлый раз он даже поссорился из-за этого с мадемуазель Бенедикт, зачет по концепции которой ты так бездарно завалил,- он сделал секундную паузу, чтобы насладиться произведенным эффектом, потом махнул рукой.- Ладно, хватит об этом. Я закажу тебе чаю. Что за фанатик крутит вам фильмы?
  С давно отработанным видом покорного и беспристрастного зрителя Артур выслушал тираду деда. Мальчик еще с тринадцати лет приучил себя по возможности не срываться . Гюстав, глядя на него в такие моменты, зачастую буквально слышал все те невысказанные слова, что внук оставлял при себе, покорно помалкивая. Учился он не ахти, хотя многие ценили его живость, нестандартные взгляды и глубоко запрятанную гениальность. "Уж очень глубоко запрятанную", - жаловалась Гюставу при встрече мадам Франсье,
  директриса школы, где учился внук, тучный образ этой дамы Артур однажды нарисовал на второй странице семестровой работы, прибавив рога, усики Гитлера и куриные ножки, что и стало поводом к тому разговору.
  - Этот старикан Жак Ларнье. Совсем помешался на своих сюжетах... Все бы ничего, если бы ко всему прочему после просмотров он не заставлял нас разыгрывать особо любимые им сцены для "лучшего понимания образа и психологии личности", - передразнил он преподавателя, понизив голос до вдохновенного баритона и мечтательно закатив глаза.
  - Поуважительней отзывайся о тех, кто старше и умнее тебя,- голос Гюстава остался спокойно-выверенным, даже добродушным, но взгляд стал внимательней, словно Гюстав впервые по-настоящему заметил, что внук сидит напротив и что-то рассказывает.- Значит, Жак Ларнье - один из твоих преподавателей? Кто бы мог подумать. Когда-то давным-давно, когда мы вместе учились в Университете, он клятву давал, что ни за что не станет преподавать у таких дуболомов, какими были мы.
   Гюстав тихо и коротко рассмеялся, отпив из своей чашки.
  Официантка принесла маленький заварочный чайник и низкую пиалу для Артура, улыбнулась, пожалуй, более кокетливо, чем полагается улыбаться восемнадцатилетним юношам.
  - Что-нибудь еще, месье? - обратилась официантка тоже к Артуру, будто это он платил за угощение.
  - Нет, пока ничего не нужно,- ответил Гюстав.
  - Возраст еще не говорит о мудрости, - ввернул Артур в ответ и послал флиртующую улыбку официантке. - И я, между прочим, еще хотел есть... - нахмурился он, глядя на деда. - За целый день ни крошки во рту. Разве что утром бутерброд с арахисовым маслом...
  Артур наполнил и взял в руки пиалу. Легкий ветерок скользнул по волосам, немного растрепав их, коснулся расстегнутого воротника форменной рубашки.
  - И куда же мы так опаздываем? - скептически поинтересовался Артур. - Или в это загадочное место ты отправишься один?
  - Мы не опаздываем,- отозвался Гюстав, поставив в сторону опустевшую чашку,- просто я хочу, чтобы ты научился ценить время. Научись считать шаги и минуты - и ты станешь больше успевать. Например, знаешь ли ты, сколько шагов от Монмартра до твоего университета?..
  Мимо столика прошли две девушки. Они торопились поймать весну - в легких шифоновых платьях. Парижанки обладали способностью наряжаться так, что на них холодно было смотреть. Это Гюстав заметил еще тогда, когда Ларнье не подался в свою Канаду, и можно было с ним обсудить коротенькое пальтишко мадемуазель Лашан.
  - И что же Ларнье? - без всякого логического перехода поинтересовался Гюстав.- Что он преподает?
  - А? - вновь повернулся Артур, нехотя отлепив взгляд от прошедших мимо девушек. - Ты что-то опять спросил о Ларнье?.. Он преподает спецкурс - философию кино, разве не очевидно?.. И притом - чересчур, я бы сказал... кхм... увлеченно.
  Отпив из пиалы, Артур демонстративно достал из кармана легкой куртки шоколадный батончик - грозу стоматологов - и, развернув яркую обертку, с аппетитом откусил.
  - Что касается времени... - с философским видом продолжил Артур, откинулся на спинку плетеного кресла и не торопился пережевывать сладость, - Я с тобой совершенно не согласен. Попытка хватать секунды - абсолютно бесполезная штука, - для убедительности Артур начал жестикулировать надкусанным батончиком. - Ну проживешь ты жизнь по часам. И что? Поймешь, что сделал это бездарно, не получив никакого удовольствия: всюду все равно не успеешь, а спешка заставляет забыть о том, как нужно наслаждаться окружающим миром. И, кстати, больше всего радости доставляет именно спонтанная пустая трата времени! Вот, например, как здорово валяться в осенних листьях или медленное балансировать на краю тротуара, который ты смог бы пересечь за свои дражайшие восемнадцать секунд.
  - Я сегодня был у доктора Ларуша. - снова без предупреждения перескочил Гюстав.- Его опасения не оправдались, если тебе интересно. Честно говоря, я так и думал.
  Ларуш был онкологом, и сам себя называл "убийцей надежд". Так цинично мог шутить, пожалуй, действительно только онколог - он заподозрил у Гюстава рак легких, но сам Гюстав так до конца и не поверил, что болен. В конце-концов, плохим известиям о себе самом очень часто веришь не больше, чем тем, о которых говорят в новостях или рассказывают в кругу приятелей.
  Когда Гюстав впервые озвучил перед внуком опасения доктора Ларуша, Артур отреагировал с показным безразличием, но Гюстав чувствовал, что за ним внук скрывает тревогу, которую ни за что не стал бы открыто показывать, и в дальнейшем, чтобы не смущать Артура, дед не заводил речь о раке слишком уж часто.
  Дожевав батончик, Артур скомкал бумажку и бросил ее в ненужную пепельницу. Гюстав знал, что на самом деле внук балуется сигаретами и наверняка сейчас не прочь закурить, но боялся, что дед заведет рассчитанную на определенное количество минут тираду о вреде курения, современных нравах, производителях сигарет и концепции Фрейда о курящих. Вполне возможно, так бы и произошло.
  - Странный предмет,- продолжал Гюстав. - Вот уж никогда бы не подумал, что Ларнье заинтересуется чем-то подобным. Он ведь даже никогда не приглашал своих девушек в кино. Всегда утверждал, что ничему полезному из фильмов научиться невозможно. Наверно, потому он и начал снимать сам - чтобы показать, наконец, что-нибудь полезное.
  - Честно говоря, я пока не увидел ничего особо полезного в его фильмах, - Артур наполнил пиалу во второй раз. - Это один сплошной китч, заваренный на основе древних философских доктрин. Ему кажется, он демонстрирует людям что-то новое. Но не понимает, что, хоть сам он только недавно до этого дошел, это не значит, что многие талантливые режиссеры и сценаристы уже когда-то показывали людям то же самое, но немного по-другому.
  - Ларнье всегда хотел до всего доходить самостоятельно,- Гюстав улыбнулся, не глядя на внука.- Жаку было нужно самому открыть, что солнце заходит на западе, а в сутках - двадцать четыре часа. Ему самому хотелось убедиться, что в вечной мерзлоте действительно можно замерзнуть, и что северное сияние и вправду - самое прекрасное, что можно себе вообразить. Представляешь,- Гюстав пробежался взглядом по резной решетке, отделяющей территорию кафе от оживленной улицы, - за эти годы он мне ни разу не написал. Даже, когда я жил по старому адресу. Но ведь и я не знал, где искать Жака. Да и не такие уж мы с ним были не разлей вода...
  Жак Ларнье привык быть объектом насмешек - ну как можно было всерьез водить дружбу с подобным типом?
  - Ты уже решил, у кого будешь проходить летнюю практику? - взгляд Гюстава остановился на Артуре. Официантка вновь подошла справиться, не нужно ли чего. Гюстав попросил круассанов, хотя день катился к вечеру, а круассаны старик привык есть исключительно на завтрак.
   - Нет... - Артур качнул ногой. - Ой, да ладно тебе, какая разница! Потом разберусь... А мне можно, пожалуйста, сосиски с картошкой? Просто умираю с голоду...
  Проводив официантку взглядом и задержав его чуть дольше, чем позволяли приличия, Артур усмехнулся. В его кармане запиликал мобильный телефон.
   - Да? - ответил юноша. - О, привет, Огюст! Куда? - расхохотался он. - Серьезно? Давай... Я? Я сейчас в кафе, обедаю с дедом. Хорошо, договорились... А, да, не забудь, пожалуйста, диск, ладно? Ну все, давай.
  Он положил трубку и довольно потянулся.
  Гюстав посмотрел на него - взгляд его был слишком мимолетным, чтобы Артур смог заметить промелькнувшую печаль.
  - Так легкомысленно,- полотняная салфетка снова очутилась в руках, и Гюстав сжал ее, скомкав,- ты совершенно не умеешь планировать свое время. Вечно бежишь куда-то, совершенно не думаешь о будущем.
  Жак Ларнье тоже никогда о нем не думал. Тратил время впустую, писал очередную статью в журнал студенческого антропологического общества... рассказывал о том, как когда-нибудь уедет в Канаду. Там ведь такие возможности для исследователя. Жак Ларнье никогда не слушал, когда его отец - большой друг отца Гюстава - говорил, что из этих затей ничего не выйдет, и нужно получать профессию, а не сидеть в библиотеке за очередным справочником в поисках неизвестных еще сведений. И еще настойчивей и скептичней месье Ларнье-старший становился, когда Жак принимался рассуждать о "вдохновении" и северном сиянии.
  - Ты будешь поздно? - осведомился Гюстав нарочито небрежно. Ровно настолько, чтобы внук не счел его тираном, но в то же время не задержался в гостях слишком уж надолго.
   - Не знаю пока, - пожал плечами Артур. - Как получится.
  Мысли его наверняка уже неслись далеко вперед. Гюстав смутно помнил эту легкомысленную боязнь опоздать быть юным. Мысли купались в пьянящем запахе жареной картошки и сосисок с острым соусом, и, скользнув под юбку официантки, стремглав летели на встречу с Огюстом, где покрутились немного и перепрыгнули на зеркальную поверхность диска, чтобы потом ярко вспыхнуть на мониторе компьютера... а завтра... а через месяц... а через год...
  Еду наконец-то принесли, и Артур с азартом голодного варвара набросился на нее, вооружившись ножом и вилкой.
  К своим круассанам Гюстав так и не притронулся. Он наблюдал за Артуром украдкой, пока тот был поглощен трапезой и взглядами по сторонам.
   - Огюст Пондю - не лучший товарищ для того, кто хочет чего-то добиться в жизни, у него в голове только ветер и сюжеты для этих его... клипов... Кто сейчас верит рекламе и особенно тем, кто ее создает? - наконец заново заговорил Гюстав. - Впрочем, как я понимаю, ты и сам недалеко ушел. Я буду ждать тебя вечером. Мне все равно нужно закончить с часами месье Лорана.
  - Да ладно тебе... - в очередной раз фыркнул Артур и чуть не поперхнулся, так как и говорить, и есть хотелось в равной степени. - Между прочим, реклама - это искусство. Мне Огюст даст сегодня диск - огромный сборник социальной рекламы, и я тебе покажу настоящие шедевры. Ведь впихнуть философию и высший смысл в километровый многочасовой фильм, - со свистом полетел камень в огород Ларнье, - гораздо проще, чем вместить их в короткий ролик.
  Артур отхлебнул чаю и довольно потянулся, отодвигая тарелку.
  - Ладно, мне бежать пора...
  Гюстав вздохнул. Сам-то он искренне полагал большую часть жизни, что философия и высший смысл - вообще вещи довольно иллюзорные. Жак Ларнье искал высший смысл во всем - в любви, дружбе, опадании листьев, своем проклятом северном сиянии, в движении стрелок по циферблату и в том даже, как сам Гюстав относился к философии и высшему смыслу.
  - Иди,- старик улыбнулся внуку. Вольный ветер - разве его удержишь? Запрешь в четырех стенах - и вместо ветра получишь сквозняк. - Мне тоже пора,- Гюстав вынул из кармана жилета часы и мимолетно взглянул на стрелки: двадцать три минуты с Артуром.
  - Удачи тебе, - подмигнул Артур, вытерев губы салфеткой, отсалютовал и поднялся из-за стола.
  Подхватив сумку и улыбнувшись подходившей официантке, юноша на пару мгновений замешкался - получить салфетку с номером телефона - и пулей выскочил на тротуар. Вприпрыжку Артур устремился вперед, он то балансировал на поребрике, то оборачивался и салютовал Гюставу, размахивая салфеткой в воздухе. Юноша как нельзя лучше подходил в партнеры этому солнечному дню, искрящемуся на поверхности воды
  
  ***
  По пути домой Гюстав зашел в парк - тот самый, где много лет назад, еще студентом, так часто встречался с друзьями после занятий. На тех встречах молодые люди занимались лишь двумя вещами: пили коньяк, дешевую подделку под "Наполеона", и спорили до хрипоты. Сам Гюстав, тогда еще Доходяга Жюль, никогда не участвовал в спорах. Он сидел в стороне, разглядывая прелести первокурсницы Люсиль или - если дело происходило уже после первой бутылки коньяка - пытаясь уловить, кто какой позиции придерживается, чтобы занять ту, что противостояла позиции Жака Ларнье.
  Через весь парк - сто пятнадцать шагов по тенистой тропинке. Странно, во времена, когда Люсиль носила легкие крепдешиновые платья и легко манила ручкой за собой - этот путь казался таким поразительно коротким.
  Гюстав не успел открыть дверь, когда услышал телефонный звонок Ключ словно нарочно не хотел попадать в замок, и когда дверь наконец открылась, телефон замолчал. Гюстав медленно вошел в квартиру, разулся и повесил пальто, перекинутое через локоть, на вешалку. Медленно отправился в гостиную, ожидая, что в каждую секунду может вновь раздаться телефонный звонок. Ничего. Тишина. Видимо, доктор решил, Гюстава нет дома и нужно позвонить позднее...
  А что если это был не доктор? А, например, сын звонил из Австралии - это случалось в последнее время все реже и реже, и потому пропустить звонок было бы очень обидно... Или Артур звонил сообщить, что задержится. Или из полиции... или...
  Гюстав посмотрел на часы - секунда за секундой утекало ожидание. Мгновение за мгновением... Телефон молчал.
  И лишь спустя бесконечно-долгие две минуты мелодичный перезвон вновь огласил квартиру.
  Гюстав выдохнул дважды, досчитал до десяти - время как раз на три звонка - и поднял трубку.
  - Слушаю.
  - Гюстав, - констатировал голос, несомненно принадлежащий Ларушу, и доктор тут же перешел к делу. - Я о диагнозе. - и снова пауза идиотская привычка, одна на всех врачей.
  Гюстав выдохнул. Какого черта днем он сказал Артуру, что уже получил диагноз? Тогда Гюставу было бы легче пережить эти мучительные мгновения.
  - Да, доктор, я ждал, вы позвоните раньше.
  - Я и звонил раньше, - парировал Ларуш, видимо, имея в виду звонок несколько минут назад. - Итак, Гюстав. Несмотря на то, что ошибаться не любит никто... бывают мгновения, когда все же радуешься своей ошибке. Диагноз не подтвердился. Так что живите и радуйтесь каждому мигу. Поздравляю вас.
  Сердце пропустило удар, и на какую-то секунду Гюстав ощутил болезненное разочарование. Он весь день (и почти неделю до того) провел в ожидании этого судьбоносного звонка, этого судьбоносного вердикта, а оказалось, все хорошо. Что страшный диагноз не подтвердился, что Гюстав вовсе не соврал Артуру. Каждая секунда этих дней была отравлена.
  Гюстав сухо и коротко рассмеялся.
  - Спасибо, доктор, - он вдохнул и присел на ручку кресла,- спасибо вам.
  Не дожидаясь ответа, Гюстав положил трубку на рычаг и прикрыл глаза.
  Радоваться каждому мигу в шестьдесят девять? Хорошая шутка, доктор.
  Не успел Гюстав целиком погрузиться в настроение, наведенное на него доктором, как телефон зазвонил второй раз. В голосе, который послышался в трубке, угадывалась волнительная дрожь.
  - Доходяга Жюль?..
  - Жак,- не вопрос - Гюстав еще до того, как поднял трубку, знал, чей голос услышит, - как дела на Северном полюсе?
  - Играют пышные свадьбы, - трубка хрипло рассмеялась и тут же напряженно замолчала. - Жюль, Старина... неужели?.. - просил Жак чуть тише.
  - Удивляешься, что я до сих пор жив? - Гюстав и сам от себя не ожидал такого цинизма - что-то в том, как Ларнье говорил с ним, неожиданно стало раздражать Гюстава до зубовного скрежета. В конце-концов, этот Жак Ларнье столько лет провел в своей Канаде, пока Гюстав со своим философским образованием занимался ремонтом часов, и от Ларнье не было ни слуха, ни духа, а тут звонит, как ни в чем не бывало. - Честно говоря, я и сам удивлен.
  - Подумать только, снова слышать твой голос спустя столько лет. Ты переехал? Я звонил на прежний адрес, но мне сказали, что такой здесь больше не проживает.
  - Переехал. Мой сын работает в Австралии, и купил нам с внуком новую квартиру рядом с Монмартром. Я говорил, что это слишком шикарно для нас двоих, но его разве переубедишь,- Гюстав снова рассмеялся. Немного нервно, будто испугался, что сболтнул слишком много. - А ты, как я слышал, все-таки снимаешь фильмы?
  Сейчас, когда голос Жака Ларнье звучал в трубке, и Гюстав мог представить себе, что Жак постарел в той же степени, что и он сам, но при этом Ларнье всю жизнь занимался тем, чем хотел, словно и не задумывался, что когда-нибудь ему стукнет шестьдесят девять, а Жюль Гюстав ремонтировал часы, потому что это отличное, денежное ремесло, и каждая новая шестеренка, каждая новая конвульсия секундной стрелки, приближала его к этому беспомощному моменту.
  - О, да, старина, я все-таки их снимаю! - видимо, разговор о "родной струе" взбодрил Жака, и в голосе его послышался с мальчишества знакомый Жюлю азарт. - Даже фильм о нашей юности снял, завуалировав, конечно, донельзя, - он снова рассмеялся. - Сейчас вот демонстрирую студентам... Кстати, и курсу твоего сорванца тоже.
  - Он сегодня рассказал мне о старом болване, крутящем свои заумные ленты,- Гюстав ощутил злорадное удовольствие от того, что и правда почти дословно процитировал Артура и тех двоих за соседним столиком,- молодые люди сейчас скорее заплачут над коротким роликом социальной рекламы, чем над завуалированной историей нашей юности.
  Но Жака, казалось, нисколько не смутила эта новость.
  - О, это точно... Мои ленты скорее для таких пережитков, как мы с тобой... Отличная пища для "разжевывания" долгими одинокими вечерами. Но в своих фильмах я передаю студентам одну-единственную мысль, которая все же откладывается в подсознании.
  - Я не философ, Жак,- твердо отозвался Гюстав,- никогда им не был, ты сам говорил. Настоящий философ должен уметь спорить до хрипоты и пить без просыху. Я всегда был способен лишь на второе условие.
  Откуда, черт возьми, Жак взял новый адрес? Зачем, черт возьми, он позвонил? Чтобы пригласить на кинопоказ? Чтобы поговорить о прошлом? Чтобы напомнить, что жизни обоих практически закончены, и у одного за плечами исполненные мечты, а у другого - целые годы подсчитанных секунд?
  - На просмотрах моих фильмов они учатся ценить яркую и беспечную жизнь, к которой так стремятся сбежать с лекций... Какая-никакая, но тоже польза, верно? - Жак вновь коротко рассмеялся. - А твой внук, кстати, вылитый ты... Да... Я часто наблюдаю за ним. Он фонтанирует идеями, и нам нужно было бы поучиться у него умению ценить жизнь. Да, старина, да...
  - По части идей он уж скорее вылитый ты. Надеюсь, ему не вздумается также, как тебе, ехать к эскимосам,- Гюстав мимоходом взглянул на циферблат карманных часов. Кажется, Артур уже должен вернуться... - не позволяй ему слишком часто сбегать с твоих лекций - образование ведь еще может ему для чего-нибудь сгодиться...
  - Зря ты так, Жюль. У эскимосов многому можно научиться... - и тут голос Жака неожиданно сошел на нет. - На самом деле... - через некоторое время вновь заговорил он. - Все эти мои фильмы не имеют теперь никакого значения. Знаешь, почему я пошел преподавать? Потому что не вижу иного смысла в своей жизни, кроме радости отцовства... И я чертовски завидую тебе, Жюль. Твоя жизнь не прошла даром - ты нашел самое ценное сокровище...
  - Что? - услышанные слова были, пожалуй, новостью покруче той, что принес доктор Ларуш.
  Жак Ларнье завидует ему? Но - святые угодники! - чему уж тут завидовать?
  Секундная стрелка под толстым стеклом нервно дернулась и замерла - в часах кончился завод.
  - Сокровище? - переспросил Гюстав. Он подумал, сейчас Жак скажет, что под домом Гюстава обнаружили золотую жилу или новое месторождение нефти... Или что он слышал его фамилию среди выигравших в национальной лотерее.
  - Я говорю об Артуре, - продолжил Жак. - Я бы все свои многочисленные и бесполезные фильмы, которые создавал всю жизнь променял на счастье иметь такого внука.
  - Артуре? - растерянно переспросил Гюстав.- Но ведь он же...
  Что? Юный оболтус, который прогуливал лекции и заигрывал с официантками? Легкомысленный лентяй с ветром в голове? Или просто тот самый ветер? Неожиданно Гюстав не нашел, что ответить.
  - Он у меня молодец,- в голосе - почти со слезами - зазвенела гордость,- спасибо, Жак. Знаешь, я как-нибудь тоже приду на твой фильм, когда будет время.
  Да. Время... Гюстав сжал в руках остановившиеся часы. Из прихожей раздался звонок в дверь и приглушенный голос "Дед! Открывай! Я забыл ключи!"
  - Прости, Жак, мне пора. Увидимся.
  Он повесил трубку, улыбнулся сам себе, ворчливо прокричал:
  - Наверняка не забыл, а потерял где-нибудь!
  Окно открылось само собой - пятый этаж, вид на Монмартр. Зажигались огни. В город тяжелой поступью старого философа приходила ночь.
  - Дед! Ну я замерз! Впусти меня скорей!
  Гюстав в последний раз посмотрел в лицо этой страшной счетной машине - карманным часам - и, размахнувшись, одним быстрым движением вышвырнул ее в окно.
  
  ЧАСЫ
  
  Часы ударились о землю прямо у ног, подскочили, отлетая в сторону.
  Жак отпрянул, озираясь по сторонам. Сложно было вообразить секунду назад, что здесь, среди высоких корабельных сосен, на тропу может упасть нечто подобное. Сжав трость в руках поудобней, Жак наклонился, прикоснулся к позолоченной крышке кончиками пальцев и тут же отдернул руку - гладкая металлическая поверхность обожгла холодом, будто часы долгое время лежали на леднике или в морозилке. Следующую попытку поднять и рассмотреть Жак предпринял, натянув рукав свитера на- холод чувствовался даже через плотное шерстяное полотно. Жак, наконец сжав часы в ладони, несколько секунд пытался согреть их дыханием и теплом собственных рук.
  Судя по тому, как часы отскочили от тропинки, брошены они были кем-то от души, с замахом. Сложно было поверить, что их обронила воровка-белка, прихватившая блестящую вещицу у какого-нибудь туриста. Но с другой стороны, кто мог здесь, посреди леса, разбрасываться часами? Чтобы убедиться, что злоумышленник не притаился на верхушке одной из высоких гладкоствольных сосен, Жак задрал голову и огляделся. Никого - ну разумеется.
  В ладонях меж тем согрелись часы, и теперь их можно было спокойно держать голыми руками. Жак наконец смог внимательней разглядеть неожиданную находку. Ему показалось, что от падения механизм часов непременно должен был пострадать, но на деле оказалось, что все осталось на месте, вплоть до изящной крышки, - она не отлетела в сторону, даже не открылась. Жак нажал специальную кнопку на корпусе часов, чтобы убедиться, что и циферблат в полном порядке, а стрелки все еще двигаются. Стекло под крышкой оказалось нетронутым - ни единой трещинки, ни одной даже самой незначительной царапины, словно вещица только что вышла из рук часовщика. Но вот секундная стрелка была недвижима.
  Жак не знал точно, сколько сейчас времени. Когда он уходил, было начало второго, но сколько минут или часов потребовалось, чтобы доковылять до сюда, Жак точно не знал. С тех пор, как пешие прогулки стали для него настоящим подвигом, он предпочитал совершать их каждый день - назло собственной боли и беспомощности. Одно дело - решить дойти куда-то, совсем другое - дойти и решить, как теперь возвращаться обратно. За секунду до падения часов Жак начал ругать себя за то, что ушел так далеко от дома, подсчитывая, успеет ли вернуться до темноты. Тропа неуклонно шла вниз, и потому поход выдался довольно легким - Жаку даже почти не требовалось убеждать себя время от времени "Ну еще шаг, дойдем до того куста и можно отдохнуть". Но теперь, что логично, обратный путь пойдет в гору, а, значит, займет времени вдвое больше.
  Время... Стрелки часов остановились, показывая без четверти одиннадцать, но едва ли это было столько времени - вокруг еще не начало темнеть, а одиннадцать утра он уже упустил. Выходит, либо часы всегда шли неправильно, либо остановились они вовсе не от удара о землю.
  Жак усмехнулся - надо же. Он стоял посреди леса, чувствуя, как от неудобной позы начинает ныть нога, вертел в руках свалившиеся с неба часы, и размышлял не над тем, как вернуться домой и даже не над тем, откуда часы, собственно, свалились, а почему в них не двигались стрелки. Сам он, когда учился на последнем курсе университета - там, во Франции, много лет назад - часто писал в статьях, что "человеческая психика преподносит сюрпризы даже ее обладателю", но никогда не относил этого к себе, всегда следя за своими мыслями, не допуская в размышлениях глупости и разночтений. За всю жизнь Жак совершил лишь две вопиющие глупости - сбежал из отчего дома и блестящей карьеры в отцовской фирме сюда, в Канаду, и позволил себе два года назад заснуть от холода во льдах вечной мерзлоты, куда выбрался, чтобы снимать быт эскимосов. После тяжелого обморожения правую ногу пришлось отнять до колена - и с тех пор Жака преследовали фантомные боли в потерянной стопе. Мадам Лаура, хозяйка пансиона, где он жил последние несколько месяцев, говорила, что это духи, которых Жак разозлил своей камерой, мстят, заставляя снова и снова переживать те секунды боли.
  Секунды затянулись слишком уж надолго... иногда, лежа без сна под влажной от пота простыней, и едва удерживаясь от громких стонов - к чему лишний раз пугать хозяйку - Жак спасался лишь тем, что отсчитывал колебания секундной стрелки на светящемся в темноте циферблате старинных часов - они всегда опаздывали.
  Нужно было возвращаться - лес вокруг дома Жак знал как свои пять пальцев, но так далеко ни разу не заходил, Темнело здесь всегда стремительно - ночь приходила, минуя сумерки , за несколько секунд она набрасывала на все вокруг покров непроницаемой тьмы. И потому отправляться в обратный путь нужно было немедленно - если Жак не хотел заблудиться в четырех соснах рядом с домом.
  Жак отправил часы в карман брюк и, вздымая тростью мягкую пыль тропы, медленно двинулся к пансиону. Мадам Лаура, должно быть, приготовит ужин - сегодня Жак даже согласится поесть вместе со всеми в столовой, а не заберет свою тарелку в комнату. За стаканчиком теплого вина он покажет сыну мадам Лауры - Эриху - находку. Кажется, у парня золотые руки - вполне возможно, он сумеет починить часы, заставит их вновь отсчитывать время.
  Тропа шла вверх не слишком резко, но Жак запыхался уже через несколько шагов. Ремни, удерживающие протез на культе, врезались в кожу, будто нога ни с того, ни с сего опухла. Несуществующую стопу нещадно дергало. Жак остановился и прикрыл глаза, стараясь уговорить боль уйти прочь - иногда получалось. Его боль была как фамильное привидение - если с ним не подружиться, оно может превратить жизнь в ад. В их совместном с болью аду она была главной, но Жак соглашался на переговоры, едва чувствовал, что она просыпается и поднимает уродливую голову.
  Сегодня она была добра, и долго уговаривать не пришлось. Она отступила удивительно быстро, не оставив после себя даже ноющей тяжести. Жак, выдохнув с облегчением, медленно пошевелил пальцами, чтобы убедиться, что боль действительно сдалась и отступила.
  Минутку. Пошевелил пальцами?..
  Жак распахнул глаза и уставился вниз, на носки ботинок. Он стоял теперь не на пыльной лесной тропе, а на блестящей от дождя брусчатке мостовой. Холодные капли падали на затылок и проникали за шиворот, под криво завязанный шарф.
  И да - обе стопы были на месте.
  Жак резко выпрямился и огляделся. Где-то над головой, моргнув, зажегся фонарь, а потом - буквально за несколько секунд -вся улица расцвела желтыми шарами.
  - Жак! Эй, Жак! - он обернулся на крик, пока в силах только реагировать, но не думать. Прямо к Жаку, перескакивая через лужи, под парусом раскрытого зонта бежал высокий тощий юноша в клетчатом пальто нараспашку. Разглядев сквозь сумрак лицо, Жак сразу все понял. Ну конечно, это всего лишь сон - должно быть, Жак потерял сознание на тропинке - от боли или усталости.
  Как иначе объяснить, что Жюль Гюстав, которому сейчас должно было, как и Жаку, стукнуть пятьдесят, несся к нему двадцатилетним, размахивая руками и с таким видом, словно сделал величайшее в истории научное открытие, и теперь спешил поделиться с другом. Что ж, возвращение потерянной ноги это тоже объясняло.
  Нужно очнуться... иначе в сосновом лесу полностью стемнеет, и Жаку суждено будет замерзнуть и хорошо если умереть - вполне возможно, что второй раз придется проснуться от боли и осознания, что тело больше не подчиняется. Он зажмурился - так крепко, как мог - и снова открыл глаза. Ничего не изменилось. Жюль, ловко перескочив через очередную лужу, остановился рядом, накрывая зонтом теперь их обоих.
  - Ты куда ушел? - перекрывая шум дождя, Жюлю приходилось почти кричать,- без зонта в темную ночь! Мы же собирались отмечать! Эжени даже принесла бутылку из погребов своего папаши!
  Жак вспомнил. Он понял, в каком вечере так внезапно очутился - ну конечно, первую статью только что опубликовали в очень серьезном философском сборнике - куратор лично принес "авторский экземпляр" - десять пахнущих типографской краской томов. В сумку преподавателя попала дождевая вода, поэтому мягкие обложки и страницы первых трех слегка покорежены, но это неважно, главное, что там, со сто первой по сто восьмую страницу напечатана статья Жака! Мысли, которые совсем недавно были лишь второпях набросанными на листке бумаги заметками, затем - часами за печатной машинкой в попытках систематизировать и поймать логику рассуждений, ворохом смятой бумаги и решением "А ну его к черту!". Над названием статьи значилось "Жан Ларнье, 3 курс" - и Жака тогда даже не расстроила ошибка в имени. Все это было не зря. В каждый из своих десяти экземпляров он вложил закладку на сто первую страницу - конечно, все опубликованные в сборнике тексты стоили внимания, но ведь те, кому он собирался подарить экземпляры, наверняка захотят прочесть именно его труд, а если начнут искать, то оставят эту затею. Десяти экземпляров, конечно, было слишком мало - ведь стольким он рассказал, что его труд опубликуют, и все эти люди теперь потребуют документального подтверждения.
  Жюлю Гюставу Жак вручил сборник первому - впрочем, лишь потому, что встретил раньше других. Доходяга Жюль, конечно, был чертовски завистливым типом - он тоже пытался написать статью к выходу сборника, даже показывал куратору наброски. Но потом почему-то забросил работу на целых три месяца, и, разумеется, не успел. После того, как узнал, что работу Жака приняли, Жюль, конечно, принялся всем рассказывать, что сборник этот "просто ерунда!" и ни один великий мыслитель не станет размениваться на такие пустяки, он лучше издаст книгу, посвященную самому себе. Наверное, в том , что Жак подарил Жюлю сборник, было при взгляде со стороны что-то цинично- мстительное, но в тот момент Жак и не думал о мести. Жюль поблагодарил и сунул сборник в сумку.
  Разумеется, не прочитает, но потом, на общем собрании, скажет, что "пытался, но заснул на второй странице!"
  Отчего-то до сих пор, возвращаясь мыслями к студенческим годам, Жак никогда не мог вспомнить подробностей этого вечера, хотя, кажется, именно та публикация сыграла в его жизни такую решающую роль, помогла сделать выбор и отважиться уехать в Канаду.
  - Жак! - Доходяга Жюль потряс его за плечо, и Ларнье словно очнулся, и одновременно с этим осознал - это вовсе не сон, сном оказались годы в Канаде, потерянная нога и упавшие в пыль тропинки часы. Здесь и сейчас - он Жак Ларнье, студент-философ, получивший странное, затянувшееся предсказание. Или все же - второй шанс?
  - Да... прости,- он стер ладонью с лица дождевую воду. - что ты сказал?
  Жюль рассмеялся. Жак точно помнил, что не видел его таким веселым ни разу в жизни -
  Жюль всегда был погружен в какие-то невеселые размышления, смотрел на окружающих так, словно делал им огромное одолжение, обращая на них внимание. А сейчас он буквально светился изнутри, словно хотел не только показать свою радость, но и начинить этой радостью - как первоклассной взрывчаткой - всех и всё на своем пути. Может, уже успел приложиться к бутылке из погребов папы Эжени?
  - Я сказал - куда ты ушел, дружище? - повторил Жюль, говоря тише и не стараясь перекричать шум, хотя дождь становился, кажется, все сильнее,- мы думали, ты тоже хочешь нам что-то рассказать.
  Жак удивленно уставился на Жюля. "Тоже хочешь нам что-то рассказать?.." Что бы это значило? Разве сегодня погреба папаши Эжени разграблялись не по случаю первой публикации Жака? Может, он неправильно понял, в какой вечер попал?
  - Да... я хотел рассказать о сборнике,- все же решился напомнить он. Жюль несколько секунд непонимающе смотрел, и Жаку даже стало казаться, что и не было никакой публикации, что она исчезла из его биографии точно также, как стерлись события и последующих тридцати лет.
  - Ах, это! - Жюль поспешно хлопнул себя по лбу и снова рассмеялся - подозрения насчет принятого внутрь вина получали все больше подтверждений. - да все уже знают. Ты молодец, дружище! - Жюль сказал это таким тоном, каким мог бы сказать "Да всем наплевать". Пожалуй, именно это он и имел в виду. - Ну что, идем? Люсьен и остальные послали за тобой, но велели возвращаться скорее. Идем?
  - Идем,- ответил Жак. Конечно, Жюль был завистливым типом и убеждал всех, что издание сборника - это сущая ерунда, но ведь остальные-то наверняка знают, что это не так! И тем не менее, сегодня отмечается что-то другое, хотя друзья "все уже знают". Жак почувствовал, как в горле сжался горький комок обиды, почти отчаяния - неужели тем вечером все и правда происходило именно так.
  Жюль быстро двинулся под мокрой мостовой вперед, держа над собой зонт, и в первую секунду по привычке Жак хотел попросить его идти помедленней - с одной ногой сложно поспевать за молодым спутником. Но неожиданно Ларнье осознал, в очередной раз вспомнил, что ног снова две, и более того - он может не только догнать, но и при желании обогнать Жюля. Открытие было настолько невероятно прекрасным, что в первые несколько секунд Жак мог лишь молча идти за приятелем - наслаждаясь каждым движением здоровых ног, чувствуя, как безболезненно напрягаются молодые мускулы, как стопы уверенно опускаются на скользкий тротуар, не откликаясь вспышками боли. Жак сделал еще несколько шагов вровень с Жюлем, но внезапно, сорвавшись с места, оттолкнувшись подошвой ботинка от брусчатки, не побежал - почти полетел вперед.
  - Эй! Жак! Ты куда? - Жюль, пораженный его порывом, остановился посреди мостовой как вкопанный, но Жак выкрик даже не обернулся. Он бежал, позволяя дождю, хлестать себя по лицу и кидать в глаза пряди волос. Отяжелевшее пальто распахнулось, неровно повязанный шарф размотался и трепался где-то далеко за спиной. В ботинки налилась вода, рубашка вымокла насквозь, но Жак не замечал ничего - он летел вперед, ноги его едва касались земли, а ощущение свободного быстрого движения пьянило больше, чем самое старое вино из самой пыльной бутылки. Холодный влажный воздух разрывал легкие, но, казалось, дыхание Жаку было больше ни к чему - он не замедлил шаг ни на секунду. Жак слышал, как приятель зовет его по имени. Наверно, Доходяга Жюль решил, что Ларнье окончательно спятил, или уже успел отметить неведомое радостное событие.
  Жак споткнулся и, выставив вперед руки, полетел на мостовую, упал тяжело, сбив дыхание, но перевернулся на спину, обхватив себя руками, и принялся смеяться - как безумный или в стельку пьяный, но разве нужно было кому-то - Жюлю, прохожим или самому себе - объяснять, как это прекрасно - просто бежать. Отошла на задний никчемная, мелочная обида на друзей-коллег и даже недоумение по поводу того, как и почему он здесь оказался.
  Жюль подбежал к нему и, держа над "бездыханным телом" приятеля зонт, присел на корточки рядом. На лице Гюстава Жак разглядел неподдельное беспокойство.
  - Жак, ты чего? - голос Жюля звучал так, словно он уже подумал, что обнаружит своего однокурсника мертвым. Потом ждущая их компания, обвинит его в безвременной кончине Ларнье,- Больно?
  - Больно? - Жак, все еще смеясь, вскочил на ноги - легко, будто и не падал,- ни капли! Честное слово, Жюль - совершенно не больно!
  Он ободрал ладони и ушиб колени при падении, но это было ничто по сравнению с ужасами фантомных болей.
  - Ну тогда... идем?- Жюль тоже выпрямился - ветер снова выгнул зонт. Его Жюль раздраженно дернул , пытаясь вернуть на место спицы.
  - Идем,- кивнул Жак - он был согласен идти сейчас абсолютно куда угодно, пусть даже и без всякой цели. Жюль, справившись наконец с непокорным зонтом, двинулся было по улице дальше, но неожиданно остановился.
  - У тебя что-то из кармана выпало,- заметил он, указывая на землю. Жак пригляделся - в том месте, где он упал, на краю огромной лужи, поблескивали золотой крышкой карманные часы. Ларнье вздрогнул. Должно быть, так чувствует себя лунатик, внезапно проснувшийся на кромке крыши многоэтажного дома. Жак медленно наклонился и хотел было прикоснуться к часам, но внезапная память о том, какой холодной оказалась крышка, заставила отдернуть руку и вздрогнуть. Жюль наблюдал за ним - Жак чувствовал на затылке испытующий взгляд - будто это Жюль подкинул часы на мостовую, чтобы посмотреть - испугается Жак или нет? Поднимет или оставит?
  Жак взял часы в руки. Согретые в кармане брюк, они оказались теплыми, почти живыми.
  Жюль заглянул через плечо, все еще не выпуская зонта.
  - Это твои? - поинтересовался Жюль тихим почти благоговейным шепотом - как будто боялся даже дышать на священную реликвию.- Разбились, наверно?..
  Жак нажал кнопку на корпусе, и крышка с легким щелчком открылась. Часы показывали все то же время - без четверти одиннадцать - но стекло циферблата было нетронутым.
  - Остановились, наверно,- сказал Жюль,- завод кончился. Сейчас-то всего десять. Я могу починить.
  Жак посмотрел через плечо на Жюля. Что тот умеет чинить часы, Жак не знал. Жюля в этом сложно было заподозрить. Всем всегда казалось, что уж Жюль Гюстав, у которого есть мнение по каждому философскому вопросу, наверняка не станет размениваться на такие приземленные вещи, как освоение "ручной" специальности. И уж тем более - такой тонкой, как ремесло часовщика.
  - А что? - Жюль как будто прочитал мысли Жака,- это очень прибыльное дело - меня отец научил. Сказал, если из моей философии ничего не выйдет, хотя бы отличная денежная профессия останется.
  Жак буквально услышал, как мсье Гюстав говорит это своему мрачному сыну - и тот на глазах становится еще мрачней.
  - Ну идем, чего мокнуть? - толкнул Жюль под локоть. Жак еще секунду созерцал циферблат - на какой-то миг показалось, что секундная стрелка дернулась. Ларнье не успел уловить это движение вновь - Жюль буквально поволок его вперед, на ходу приговаривая: - нечего было в луже валяться, промок насквозь. Схватишь пневмонию, всех нас перезаражаешь... Жак и не заметил, как часы оказались снова в кармане.
  Квартира, в которой, судя по всему, проходило празднование, находилась на последнем этаже старого кирпичного здания, и уже на лестнице, которую Жак преодолел так стремительно, что Жюль безнадежно отстал, были слышны веселые крики и пение - кажется, кто-то играл на пианино в четыре руки - одна половина мелодии гналась за второй, но не могла ее догнать.
  Жак остановился в темном коридоре - здесь было тепло и сыро. Видимо, на чердаке протекала крыша, и вода просачивались по стенам и сюда, но подтеков не было видно. Жак, стараясь справиться со сбитым тяжелым дыханием и бешено бьющемся сердцем, вглядывался в темноту вокруг, стараясь проникнуть сквозь нее, но она была сильней. На какие-то секунды стало казаться, что за плотным покровом нет ничего, и он - Жак Ларнье - теперь отвергнуть обеими реальностями - и канадским сосновым лесом, и дождливым Парижем. Жак завис между ними, в обманчивой хрупкости пустоты, и ни один из миров не примет назад, пока он не сделает выбор в пользу одного.
  - Эй. Жак, ты куда побежал?- Жюль тяжело опустил руку ему на плечо, и Ларнье вздрогнул, как от удара по лицу - грубое проникновение под покров окружающей тьмы разрушило хрупкую иллюзию выбора. Жак был - здесь и сейчас. Жюль, отдышавшись, выпрямился и убрал руку, но принялся подталкивать приятеля в спину по направлению к стоявшей нараспашку двери. Пение за ней успело смолкнуть, словно все замерли в ожидании. Жак осознал, что совершенно не хочет заходить в эту, кажется, знакомую квартиру. Здороваться с этими, кажется, знакомыми людьми. Ему хотелось остаться там, в темноте и неопределенности - здесь, за границей порога квартиры, выбора не останется.
  Темнота в прихожей была разбавлена лишь приглушенным светом из-за двери, ведущей в комнату. Жюль швырнул в угол злополучный зонт, скинул промокшее пальто. Жак чувствовал, как с его собственной одежды на пол стекает вода, образуя под ногами лужу. Пальто тяжелым грузом давило на плечи, рубашка неприятно прилипла к груди, а все тело от холода начинала бить мелкая дрожь. Но Ларнье не пошевелился - сейчас, когда схлынула первая волна изумления и улеглась первая эйфория, он лицом к лицу столкнулся с тем, что вокруг происходило нечто, чему не найти объяснения, и невозможно было предсказать, что произойдет дальше.
  - Джек, дорогой, ну куда же ты пропал? Что с тобой? - Матильда Пондю всегда называла его на американский манер. Ее привычка притворяться американкой была настолько вычурной и пошлой, что большинство знакомых просто перестали обращать на это внимание, смирившись. Матильда появилась в прихожей, открыв дверь в комнату шире, но заслонив спиной свет, и теперь, не приближаясь к Жаку, следила за каждым его движением - пристально и внимательно. Ларнье испугался, что вот сейчас она заметит, что перед ней вовсе не однокурсник Жак, а его копия, постаревшая на тридцать лет и потерявшаяся.
  - Да с ним всю дорогу что-то не так,- Жюль наконец справился с пальто и шарфом, и теперь, не глядя на Жака, будто не желая больше иметь ничего общего с "этим психом", возился со шнурками - похоже, его ботинки тоже промокли, а непослушные замерзшие пальцы никак не могли справиться с хитроумным узлом. - ты бы видела, как он припустил от меня на улице... упал и, должно быть, ударился головой. Где Люсиль?
  Матильда наконец подошла к Жаку ближе - он тут же потонул в сладком запахе ее духов и нарочито дешевых сигарет - Матильда курила "Лаки Страйк". Уверенными теплыми руками она сняла с него пальто и размотала шарф - так заботливая мать помогает избавиться от одежды непослушному ребенку, измазавшемуся в грязи.
  - Заждалась тебя,- бросила она Жюлю через плечо. Матильда была похожа на мадам дешевого дома свиданий - поверх плотно облегающих ее бедра джинсов она носила цветастый платок, во всей ее кричащей манере одеваться чувствовалась какая-то отчаянная попытка подчеркнуть недостатки - словно так и нужно, чтобы бедра казались еще шире, а лицо - из-за высокой прически-афро - еще круглей.
  Жак позволил ей позаботиться о себе - только ботинки он скинул сам, сунул в них промокшие носки, и босиком прошел вслед за Матильдой в комнату. Тепло и шум оглушили - на мгновение Ларнье показалось, что он, как библейский труженик, попал в рот гигантской рыбы, и теперь она пережевывает Жака, пробуя на вкус, и размышляя, выплюнуть или проглотить. Руки знакомых незнакомцев хлопали по плечам, трепали по голове, жали ладонь - для маленькой комнаты людей собралось слишком много. Жак шел сквозь толпу, как провинившийся солдат идет мимо "позорного караула", покорно снося удары палок. Ему здесь не место, он зря пришел - с куда большим удовольствием Жак сейчас бродил бы под дождем или сидел запершись в своей комнате, пытаясь составить связное предложение из отрывков случайных, но кажущихся гениальными мыслей.
  Многорукое чудовище выплюнуло его к стене - здесь, у потертого видавшего виды дивана, на столике стояла, видимо, та самая заветная бутылка, вокруг нее высился почетный караул бутылок попроще - из ближайшего магазина.
  - Ну же, Жюль, открывай,- подначил кто-то из гостей, и Гюстав, успевший уже усесться на диван, махнул рукой.
  - Дай мне выдохнуть! Отправили меня гоняться за этим ненормальным!
  Жак, сам не понял, как оказался ближе всех к пыльному сокровищу, увидел, что Жюль сидел на диване не один, а обнимал хрупкую светловолосую девушку с довольно неправильным, но притягательным лицом - Ларнье помнил, что ее, кажется, зовут Люсиль Лашан. Она льнула к Жюлю, как замерзшая вымокшая кошка льнет к теплой батарее, а Жюль снисходительно поглаживал Люсиль по плечу.
  - Давайте пока выпьем, что уже открыто,- демократично предложила Матильда, всунув в окоченевшие пальцы Жака теплый стакан и поднимая собственный стакан наполненный густой коричневой жидкостью - кажется, сегодня вся компания пила ликер,- поздравим Люсиль и Жюля с тем, что они так беспечно решили распрощаться со свободой!
  - А кто сказал, что мы с ней прощаемся? Женитьба - вовсе не повод ограничивать свое естественное право на свободу! - отбил подачу Жюль, тоже поднял бокал и получил от Люсиль шутливую затрещину.
  Жак удивленно уставился на приятеля. Женитьба? Нет, конечно, в самом факте того, что два человека решили пожениться, не было ничего странного - сам Жак в свое время решил, что живет жизнью слишком непостоянной, чтобы обрекать на нее еще и ни в чем не повинную женщину, а затем, возможно, и детей, но вот совсем недавно он снимал свадьбу в одном поселке за полярным кругом - молодожены казались абсолютно счастливыми. Примерно настолько же, насколько Жюль с Люсиль сейчас. В свадьбах не было ничего странного, но отчего-то Ларнье показалось, что, если речь идет о нескладном мрачном Гюставе и по-детски хрупкой Лашан, то это больше смахивает на не слишком удачную шутку. Такие люди не женятся, тем более - не в таком юном возрасте. Почему же память его не подготовила к этому открытию? Он ведь был уже на этой вечеринке, поднимал стаканы за здоровье молодых, хлопал Жюля по плечу, целовал ледяную, пахнущую сладкой ватой щеку Люсиль.
  - Ну ладно-ладно, хватит! - у Жюля уже был такой вид, словно он - итальянский дон, глава клана, получивший слишком бурные овации за слишком длинную речь,- старина Жак тоже хотел, чтобы мы выпили и за его успех, и я уверен - наше с Люсиль событие не идет ни в какое сравнение с его достижением! - было сложно понять, иронизирует Гюстав или говорит серьезно, но Жак почувствовал, как под одобрительный гул его выталкивают вперед - на лицах, которые Жак успел разглядеть в этой суматохе, было написано живейшее любопытство - что же Жюль только что имел в виду. Ларнье осознал, что его событие, всего несколько часов назад казавшееся таким значительным, сейчас утратило все краски. Присутствующие явно ждали от него иного - вестей более сенсационных, чем семь страниц в малотиражном сборнике для узкого круга читателей. Чтобы оправдать их ожидания, он по меньшей мере должен был сообщить. Что только что стал отцом...
  Матильда снова взяла на себя инициативу и впихнула Жаку в руки пыльную бутылку и штопор.
  - Если уж у тебя тоже праздник, Джек, то открывай ты! - провозгласила Матильда, и толпа ответила аплодисментами.
  Жак, сжимая бутылку в руках, озирался по сторонам. Жюль и Люсиль смотрели на него с улыбками на одинаково счастливых лицах - похоже, Гюстав действительно был готов поделиться торжественным вечером. Матильда, отойдя чуть в сторону, хлопала в ладоши, как солистка в баптистском хоре, подначивая всех остальных.
  - Ну же, что за достижение? - выкрикнул кто-то, и тут взгляд Жака упал на тумбочку у окна. Как и вся прочая мебель в комнате, та была заставлена пустыми стаканами и бутылками. Под полупустой бутылкой Амаретто, весь в пятнах ликера, со взбухшей от влаги мягкой обложкой, лежал тот самый сборник.
  Бутылка ударилось об пол с удивительно громким звуком, моментально обрубившим шум в комнате. Осколки и брызги полетели во все стороны, и Жак почувствовал, как его босые стопы окатило теплым вином - как будто в лужу ступил.
  Все завертелось - Люсиль ахнула и отпрянула - словно в комнате прозвучал взрыв или как минимум - выстрел. Жюль выругался и вскочил на ноги. Матильда, загораживая от него Жака, ступила вперед - под платформами ее ботинок хрустнуло стекло. Тишина лопнула через пару мгновений - заговорили все разом, Жак понял, что если бы не широкая спина Матильды, волна общей злобы сбила бы с ног.
  - Идем отсюда,- повернувшись к нему, выдохнула Матильда ему на ухо, толкая прочь - только сейчас Жак заметил, что за диваном располагалась еще одна дверь. Когда Матильда повела к ней, Жак почувствовал, как в босую стопу вонзается осколок стекла, а затем еще один - боль была такой знакомой, что он даже не вскрикнул.
  Они очутились в узкой темной комнате, всю противоположную стену занимало огромное окно - Жак и не предполагал, что в этих старых домах бывают такие окна. Матильда не стала включать свет. Она медленно, развязывая платок на бедрах, прошла через все пространство комнаты, коснулась рукой оконной рамы - окно было не заперто, и Матильда открыла его, присела на подоконник и достала из декольте пачку сигарет. Жак, прихрамывая, подошел ближе. Там, за дверью, остался шум и тихий плач Эжени. Там Жюль наверняка целовал свою невесту, а кто-то из девушек собирал осколки.
  Здесь же, казалось, образовалось совершенно иное пространство или даже время - здесь еще не было заляпанной ликером обложки сборника и всплеска стекла. Это была та же пустота, что и там, в коридоре, когда Жак на какие секунды поверил, что и в правду может выбирать.
  - Что с тобой случилось, Джек? - Матильда смотрела не на него, а на огни за окном. Ночь вступала в свои права, заполнив улицы темнотой, но еще не выгнав прохожих. Жак молчал. Сейчас Матильда была частью той пустоты, что согласилась принять его назад, и ее вопрос не предполагал ответа - она должна была сама знать все, что привело его сюда - в точку отсчета, в которую схлопнулось вдруг все его бытие.
  Матильда сидела с ногами на подоконнике и курила, выпуская синеватый дым во влажный вечерний воздух.
  Жак подошел ближе и остановился совсем рядом.
  Дождь на улице почти прекратился, оставив в память о себе лишь едкую морось. Девушка все еще не смотрела на собеседника, и Жак, приблизив свое лицо к ее голове, смог уловить тяжелый сладкий запах, исходящий от ее темных кудрявых волос.
  - Я уронил бутылку,- тихо произнес он, прикрывая глаза и позволяя всем чувствам уступить место одному - обонянию. В запахе волос Матильды чувствовалась нота парижской сырости, тонкий аромат ликера и слегка отталкивающий теперь - типографской краски.- я принесу новую. Был бы повод.
  - Повод можно создать и самим,- ответила Матильда - ее голос был таким же, как ее аромат - навязчивым ровно до такой степени, чтобы вместо раздражения вызывать интерес. Жак чувствовал, как стопу дергает от боли, но ощущение это сейчас не имело ровным счетом никакого значения. Они с Матильдой были одни, и боли в его жизни больше не было места. Все так просто. Остаться с ней. Предложить выйти за него замуж - не сразу, конечно, сначала нужно закончить университет. Отец будет доволен и наверняка подарит на свадьбу ключи от новой квартиры - а своего первенца они с Матильдой назовут в честь деда, Огюстом.
  Ветер кинул в окно пригоршню мелких капель, и, даже не открывая глаз, Жак почувствовал, что Матильда наконец обернулась. Тяжелый запах табака мешался с влажной свежестью и теперь такой знакомой сладостью духов.
  Он не открыл глаза и ответил на поцелуй - долгий и приторный, как послевкусие от горького шоколада. Они не обняли друг друга, соприкасаясь лишь губами, Жак ступил на пораненную ногу, и боль прошила голень до самого колена - он лишь сдавленно простонал Матильде в губы.
  Не размыкая век, Жак видел, как чьи-то ловкие быстрые пальцы перелистывают страницы толстой книги, на обложке его имя было напечатано без ошибки. Те же пальцы едва удерживали тяжелую кинокамеру на пронизывающем до костей снежном ветру. Те же ладони, дрожа, растирали побелевшую от холода ногу.
  Жак не узнал этих рук.
  Когда поцелуй прекратился, он наконец смог открыть глаза и посмотреть в лицо Матильде. Она улыбалась, и черная спираль ее волос упала на лоб. Жак с ответной улыбкой убрал эту прядь. Он сделал выбор.
  - Нас там, наверное, потеряли,- голос Матильды звучал иначе, чем всегда - выше и по-девчачьи робко.
  - Если мы вернемся, меня, скорее всего, четвертуют,- отозвался Жак.
  - Я им не позволю,- даже эту фразу Матильда произнесла не так, как всегда - в ее слова больше не верилось, хотя раньше она и правда не позволила бы.
  - Который час? -невпопад спросил Ларнье и отстранился, припадая на пораненную ногу. Матильда глянула на циферблат своих мужских наручных часов.
  - Почти без четверти одиннадцать,- ответила она наконец,- детское время, идем обратно...
  Ларнье вздрогнул - злополучные карманные часы оказались в ладони словно сами собой - он не заметил, как достал их. Без четверти одиннадцать - именно это время показывали стрелки под позолоченной крышкой.
  Матильда спрыгнула с подоконника и медленно пошла к двери. Жак же напротив подошел к окну вплотную, сжимая часы в ладони и глядя на расцветший огнями город. Снова начинался дождь, а в воздухе пахло снегом - Жак знал, здесь, в Париже, нет по-настоящему чистого снега - такого, чтоб слепил глаза, и от одного его вида становилось бы светло и холодно, как в рождественское утро. Никто здесь, в городе, не знал, какое это счастье - пройти по хрусткой корке такого снега, чувствуя себя невесомым от того, что наст только трещит, но не проваливается.
  Нужно возвращаться к друзьям - возможно, лишь затем, чтобы попрощаться, а потом уйти вместе с Матильдой. Нужно поспешить туда, где ждет сделанный прямо сейчас выбор. Только сперва - одна мелочь.
  Жак разжал пальцы - часы лежали на ладони, и он чувствовал, что поверхность их снова обжигающе холодна. Размахнуться хорошенько и бросить - это и будет его выбор, и это и будет шаг в настоящую жизнь.
  Из-за закрытой двери раздался взрыв смеха и громкий голос Жюля - слов было не разобрать, но, кажется, читали вслух. Жак прислушался.
  - ...регистрируя нечто исчезающее, рассудок, как правило, достраивает некую историю, миф, раскладывающий во временной последовательности начало, середину, конец...- теперь Жак слышал каждое слово, произносимое Жюлем, и про себя даже констатировал "страница сто два, второй абзац сверху..."
  Часы жгли руку нестерпимо - казалось, еще немного, и они сольются с воспаленной кожей ладони.
  - ....картина, даже самая реалистичная, даже заказанный портрет, предполагает нечто большее, чем просто свидетельство...- Жюль читал это как проповедь, под громкие смешки наверняка уже в стельку пьяных друзей, а Жак чувствовал, как дрожат колени.
  Еще секунда, он размахнулся и зажмурился.
  В соседней комнате кто-то опрокинул очередную бутылку - она, не разбившись, покатилась по паркету.
  Жак выдохнул и выпрямился, медленно разомкнул веки - взгляд уперся в золотую крышку часов, все еще лежащих на ладони. Одно движение пальцем, один щелчок - крышка открылась, и Ларнье увидел, как тонкая секундная стрелка, дернувшись, двинулась по циферблату.
  ***
  - В дом... несите его в дом, осторожней...- раздался голос мадам Лауры из-за тяжелого занавеса боли. Ощущение собственного тела - давящее, почти невыносимое.
  Жак открыл глаза - над ним проплывал досчатый потолок веранды.
  - Очнулся,- он узнал голос Эриха - сына мадам Лауры.
  - Ах, мсье Ларнье! - лицо самой мадам Лауры возникло прямо над ним. Оно было бледно и взволновано,- мы так испугались, когда нашли вас в лесу! Вам больно? Послать за врачом?
  Жак не ответил сразу, прислушиваясь к себе, стараясь понять, насколько невыносима была на этот раз боль в несуществующей ноге.
  - Нет, мадам Лаура, мне не больно,- ответил он, сжимая и разжимая кулаки, разминая онемевшие пальцы,- я переутомился. Мне нужно выспаться. Завтра у меня съемка...
  - Да какая может быть съемка, когда вы...- Жак остановил ее причитания, подняв руку - мадам Лаура сразу замолчала. Знала, что спорить с мсье Ларнье на эту тему бесполезно.
  Жак огляделся по сторонам - его внесли в гостиную дома, Эрих уложил его на диван, прислонив к подлокотнику трость.
  - Пожалуйста, можно мне чаю? - попросил Жак, и мадам Лаура тут же исчезла из гостиной. Эрих присел на край дивана и несколько секунд молчал, словно набираясь храбрости.
  - Мсье Ларнье...- наконец заговорил он, не глядя Жака в лицо,- если можно, я бы хотел... отправиться завтра с вами - вам ведь наверняка понадобится помощник.
  Жак привстал, опираясь на локти. Он давно подозревал, что Эрих хочет учиться у него -прочитал все книги Ларнье, пересмотрел все фотографии, и вот наконец отважился попросить напрямик.
  - Да, конечно,- ответил Жак наконец,- мне точно понадобится помощник. Только надень носки потеплей. В вечной мерзлоте чертовски холодно.
  Лишь откинувшись обратно на диванную подушку, Ларнье понял, что часов нет ни в ладонях, ни в кармане брюк.
  "Потерял,- подумал он, прикрывая глаза и улыбаясь сам себе,- ну и черт с ними."
  
  
  
  НА ПАРУСАХ
  (в рассказе использовано стихотворение А.Рембо "Пьяный корабль" (1871) в переводе И. Бродского)
  
  1. Те, что мной управляли, попались впросак:
  Их индейская меткость избрала мишенью,
  Той порою, как я, без нужды в парусах,
  Уходил, подчиняясь речному теченью.
  
  Я потерял часы.
  Крошечная пещера нашего дома - сама как часовой механизм - я каждое утро боюсь споткнуться в темноте о шестеренку или пружину, я боюсь, что меня расплющит между зубцами часовых колесиков. Я встречаю злого волшебника - хранителя механического времени, он как всегда не в духе - и как ему расскажешь о перетертом ремешке и безумной спешке?
  Я потерял часы - черт возьми! Словно разбилась хрустальная клепсидра и из нее высыпался песок моих лишних секунд - я так бережно собирал их по песчинке, так педантично экономил золото крупиц, так надеялся потратить их - безрассудно, как школьник, разбивший копилку. А теперь будто разорвали, жестоко обрубили тросы - нити времени, и я - как корабль без парусов и команды - уплываю на волю. Черт с ними, с часами - я не боюсь опоздать.
  Прощай, земля! Я плыву по теченью, не считая больше мгновенья. И пусть повелитель часового механизма моей предыдущей жизни захлебнется от злости! Вперед!
  
  2. Вслед за тем, как дала мне понять тишина,
  Что уже экипажа не существовало, -
  Я - голландец, под грузом хлопка и зерна,
  В океан был отброшен порывами шквала.
  
  Он не разозлился - лишь посмотрел самым тяжелыми из своих взглядов. Так, наверно, жители древних Афин провожали глазами корабли с черными парусами, уплывающие на Крит. Хранитель времени поставил на мне крест - я больше нигде и никогда не успею, и шквал дел, буря повседневности захватит и утопит меня к чертовой матери.
  Нет! Прочь эти мысли - бежать, плыть, я успею. Я ведь нигде никогда не опаздывал.
  
  3. С быстротою планеты, возникшей едва,
  То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,
  Я летел, обгоняя полуострова,
  По спиралям смещающихся ураганов.
  
  Сегодня было столько дел, что я едва не опоздал к ужину (мы ужинали в ресторане на набережной). Отец подарил мне новые часы - на блестящем браслете. Послезавтра он снова должен будет уехать. Кажется, в Австралию. Там спиралями над желтым морем пустыни поднимаются бури песка - я хотел бы увидеть, как солнце превращает песок в стекло.
  - Возьми меня с собой.
  - Нет, Артур, ты же знаешь, что так нельзя.
  В этом городе вечных дождей и огней на набережных мне катастрофически не хватает солнца.
  
  4. Черт возьми! Это было триумфом погонь, -
  Девять суток, как девять кругов преисподней!
  Я бы руганью встретил маячный огонь,
  Если б он просиял мне во имя господне!
  
  Девять дней этот город казался мне оплотом покоя и счастья - я смотрел на всех совершенно другими глазами - я не видел дождя, хотя он не прекращался. Я говорил, я кричал и смеялся, я хотел показать ему все закоулки города, которые исходил сам, я хотел, чтобы отец увидел все вокруг таким же, каким это видел я сам. Он кивал и смеялся вместе со мной - он не показывал, как устал, когда мы несколько часов подряд топтали булыжники мостовых. Он не показывал, что боится высоты, когда мы взбирались на крыши домов и смотрели, как солнце топится в водах реки.
  Когда я проснулся на десятый день, то нашел записку: "Опаздываю на самолет, не хотел тебя будить. До встречи"
  Кто-то разбил лампочку маяка, и мой корабль разбился о прибрежные камни.
  Ненавижу.
  
  5. И как детям вкуснее всего в их года
  Говорит кислота созревающих яблок, -
  В мой расшатанный трюм прососалась вода
  И корму отделила от скреповищ дряблых.
  
  Я и забыл, что слезы разные на вкус -
  Кислые, как поздние яблоки - слезы любви.
  Сладкие, как китайская подливка - слезы радости.
  Горькие, как микстура от кашля - слезы обиды, и горше всего те, которые ты стыдишься пролить и оставляешь себе.
  Я не заплакал даже когда остался наедине с собой, и когда отец позвонил, я не захотел с ним разговаривать.
  
  6. С той поры я не чувствовал больше ветров -
  Я всецело ушел, окунувшись, на зло им,
  В композицию великолепнейших строф,
  Отдающих озоном и звездным настоем.
  
  Человек, снявший этот ролик - гений. Он помог мне прорвать нарыв невысказанности и страха, и я заплакал. Я всю ночь писал сценарий - слово за словом, реплика за репликой. Мои герои - Хранитель времени и я сам через пятьдесят лет (ну а почему бы и не помечтать, что я доживу до этих времен?). Я придал им голоса из собственного еще несвершившегося будущего - если верить, что время циклично, я так или иначе приду к тому же, о чем рассказывает Хранитель времени. Я хотел нарисовать кольцо - я смотрел на звезды вечерних огней города и мечтал о том, как те же руки, что создали этот шедевр, будут перелистывать страницы моей рукописи.
  Звонил отец - я почитал ему отрывки из своей работы. Он сказал, что очень торопится. Кажется, половины слов из-за плохой связи он даже не слышал.
  Я узнал адрес.
  Я отправил рукопись и теперь жду ответа. Так глупо. Он не ответит.
  
  7. И вначале была мне поверхность видна,
  Где утопленник, набожно поднявший брови,
  Меж блевотины, желчи и пленок вина
  Проплывал, иногда с ватерлинией вровень,
  
  Чертов подонок не ответил. Я ждал целых две недели - и ни строчки. Я написал его имя на листе бумаги - такое нелепое. Огюст Пондю. Я сжег бумажку и развеял пепел. Прочь, прочь из моей головы. Не ответишь - и дьявол с тобой.
  Они все одинаковые. Убийцы маяков.
  
  8. Где сливались, дробились, меняли места
  Первозданные ритмы, где в толще прибоя
  Ослепительные раздавались цвета,
  Пробегая, как пальцы по створкам гобоя.
  
  Я ходил по улицам один. Мне не продали бутылку вина - я попросил какого-то человека, и тот, посмотрев с укоризной, купил мне две.
  В городе медленно разрасталась громада дождя - сперва робко, а потом, отбивая барабанные ритмы, сметая всех прочь с улиц, меняя местами небо и мостовую.
  Я выпил одну бутылку и ходил по мокрым мостам до тех пор, пока ритм мелодии, которую играл уличный музыкант, не стал ритмом моих шагов и сердца - я уже не различал границ моего восприятия и темноты, и про себя я разговаривал с отцом или с этим проклятым Пондю - я не очень разобрался. Я просил объяснить, каково это - видеть, как солнце роняет золотые слезы в песок, разбивает стекло и расцветает между ладоней, если подставить ему их.
  Я забыл, как выглядит солнце, я забыл, каким был город до того, как погрузиться в сепию дождя, смывшего все краски.
  Вечером, открыв дверь в нашу пещеру, я боялся разбудить старика-Хранителя - каждая секунда жизни прибавляет слуху чувствительности, я не хочу дожить до момента, когда каждый шорох будет похож на удар по жести.
  На почте было письмо от Пондю. Я рассмеялся.
  
  9. Я знавал небеса - гальванической мглы,
  Случку моря и туч, и буранов кипенье,
  И я слушал, как солнцу возносит хвалы
  Всполошенной зари среброкрылое пенье.
  
  Ему тридцать четыре. Я воображал его себе стариком - умудренным мглою лет мудрецом, а он моложе моего отца. Кажется, во мне он тоже разочарован. Сказал, из моей работы выйдет толк, только нужно "работать".
  Я работал бы с ним, но едва ли он согласится - я спросил его, помнит ли он, как прекрасен город, расцвеченный солнцем.
  Пондю ответил, что в городе солнца просто не бывает. Это насмешка над настоящим солнечным светом, и я впервые по-настоящему понял, что ни разу не видел солнца, только слышал о нем. Отец рассказывал о необъятных пустынях Африки, об австралийских просторах песка и желто-стеклянных бурь. Пондю говорил, что бывал на бескрайних полях, где трава так зелена, что, кажется, можно ослепнуть.
  Они видели небо. Они видели солнце, а я - цветовой инвалид. Слепой. Ущербный.
  Я поклялся себе, что уеду - в пустыню, к ослепительной белизне безоблачной засухи, к обжигающим кожу лучам.
  Пондю обещал рассказать мне еще. Мы встречаемся послезавтра.
  Прогноз обещает "будет ясно".
  
  10. На закате, завидевши солнце вблизи,
  Я все пятна на нем сосчитал. Позавидуй!
  Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи,
  Любовался прославленною Атлантидой.
  
  Пондю отвел меня - за руку, как ребенка ведут к рождественской елке - на крышу какого-то старого дома - в этом районе я ни разу не бывал.
  Я видел солнце. Я увидел свой город застывшим и наконец-то цветным. Он был похож на полотно сумасшедшего мастера, размазавшего краску по холсту руками в одержимости восторга.
  Я тоже был одержим - я смеялся и показывал пальцем. Я взобрался на кромку крыши и, балансируя на самом краю, пел Осанну Городу, Солнцу, я старался сосчитать каждый мазок закатной краски. Пондю был готов махнуть на меня рукой или броситься спасать меня, если я сорвусь вниз с крыши.
  Но я знал - я не упаду. А если и упаду, солнечный луч подхватит меня и, укачивая, усыпит, погрузит в еще более цветные сны о городе, в котором я прожил всю жизнь, но до сих пор ни разу не видел. Я захотел стать святым, чтобы помогать несчастным и одиноким. Чтобы каждому из них подарить по набору этих солнечных красок.
  Дождь пошел, лишь когда окончательно стемнело.
  
  11. С наступлением ночи, когда темнота
  Становилась внезапно тошней и священней,
  Я вникал в разбившиеся о борта
  Предсказанья зеленых и желтых свечений.
  
  Я ловил светлячков. В моих руках оказывались пылинки, танцующие в лунном луче. Между веками занавесок дрожали ресницами блики улицы за окном. Мне было не до сна.
  Хранитель времени обмолвился, что может умереть.
  Я совсем забыл о нем в этой солнечной лихорадке - сперва пока ждал ответа Пондю, потом, пока разделял с ним солнечные лучи-золотые монеты.
  Подозрение на рак легких.
  Тот, кто служит времени, не может умереть - я так ему и сказал. Он ничего не ответил.
  Я ему не сказал, но мне чертовски страшно.
  
  12. Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,
  С окровавленных мысов, под облачным тентом,
  В пароксизмах прибоя свисали сосцы,
  Истекающие молоком и абсентом.
  
  Вместе с Пондю мы ходили по самым темных из улиц города, снова погрузившегося в уныние дождя. Я выискивал взглядом тех, кому можно добротой заплатить за жизнь. Я мечтал встретить того, кому хуже, чем мне в этой неизвестности. Пондю купил нам выпить.
  Я опьянел от запаха сырости и усталости - я видел людей, лежащих прямо на земле, спящих в собственных нечистотах. Наверное, мы с Пондю и сами выглядели как те, кто каждую ночь спит под мостом.
  Какая-то женщина за двадцать евро предложила нам "прогуляться" - если бы не Пондю, я бы согласился.
  
  13. А вы знаете ли? Это я пролетал
  Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,
  Тяжесть радуги, образовавшей портал,
  Выносили гигантские кариатиды.
  
  Мы нашли его под мостом. Он лежал на постели из размокших коробок, и Пондю, едва взглянув на него, сказал:
  - Уйдем отсюда.
  Я, не послушавшись, подошел ближе, робко приблизившись к порталу моста. Человек лежал неподвижно, я подошел к нему так близко, что даже мертвецки пьяный услышал бы меня.
  Он лежал лицом вниз, и я, набравшись смелости, перевернул его.
  ...Пондю спросил, первый ли это мертвец, которого я увидел. Откуда ему было знать, что я закричал потому, что в распухшем лице мертвого незнакомца увидел лицо Хранителя времени.
  
  14. Область крайних болот... Тростниковый уют -
  В огуречном рассоле и вспышках метана
  С незапамятных лет там лежат и гниют
  Плавники баснословного Левиафана.
  
  Я решил - если он умрет, я немедленно уеду туда, где всегда есть солнце - без этого я боюсь окончательно ослепнуть, потерять возможность различать цвета.
  Хранитель времени спал на диване, когда я вернулся домой - наверно, ждал меня. Я присел на пол рядом, стараясь не разбудить его. Я долго-долго разговаривал с ним, пока он спал, рассказывал о своих планах - о том, что Пондю показал мне солнце, а дождь снова украл его у меня. Я просил его не умирать, не уходить, не бросать меня наедине с шестеренками времени. Я готов даже отдать за это свои часы - пусть лучше утону в буре времени я.
  Он проснулся и долго смотрел на меня.
  - Иди спать, Артур.
  - Да, дедушка.
  
  15. Приближенье спросонья целующих губ,
  Ощущенье гипноза в коралловых рощах,
  Где, добычу почуяв, кидается вглубь
  Перепончатых гадов дымящийся росчерк.
  
  - Что с тобой?
  У Пондю очень мягкий, какой-то даже желейный голос - таким разговаривают учителя, считающие себя гениями педагогики. Я уснул за столиком кафе, где мы сидели, и он разбудил меня, погладив по голове. Мне не хотелось рассказывать этому человеку о том, что я не спал всю ночь - ждал звонка от отца - он должен был позвонить вечером, но, наверное, из-за путаницы с часовыми поясами, перепутал время. Я точно знал, как изменится лицо и голос Пондю, как он обеспокоенно предложит проводить меня до дома, как будет смотреть на меня глазами заботливой тетушки - готовый помочь, приласкать и обогреть.
  Но сегодня мне было нужно совсем не это.
  - Не выспался. Извини.
  - Посмотришь мой новый ролик?
  После того, как он показал мне солнце, я старался отплатить ему той же монетой - я показывал и ему все те тропы, что пытался показывать отцу, дарить каждую найденную песчинку из хрустальной клепсидры - фильмы, обрывки стихотворений, красивые стеклышки. Это связывало нас неразрывной нитью, но он никак не мог понять, зачем я все это делаю.
  Я и сам не понимал. Хотя, должно быть, он был моим спасательным кругом, моей веревкой, которой я смогу привязать себя к мачте в случае шторма.
  
  16. Я хочу, чтобы детям открылась душа,
  Искушенная в глетчерах, штилях и мелях,
  В этих дышащих пеньем, поющих дыша,
  Плоскогубых и золотоперых макрелях.
  
  Я обнаружил в себе переизбыток слов. Я пытался записывать их, строить из них ровные строфы, я старался угнаться за собственной мыслью, когда говорил с Пондю, когда кто-нибудь из профессоров задавал мне вопрос, когда звонил отец, ограниченный рамками оплаченного времени.
  Мне было тесно в словах, как до сих пор было тесно в стенах города.
  Отец обещал купить нам с дедом квартиру на Монмартре. Я видел ту, что он выбрал - огромную, с большими витражными окнами. Сквозь них я смогу разглядеть солнце, если оно соизволит явиться в наш город еще хоть однажды.
  Пожалуй, там можно забыть о страхе перед черно-белостностью смерти.
  
  17. Где Саргассы развертываются, храня
  Сотни бравых каркасов в глубинах бесовских,
  Как любимую женщину, брали меня
  Воспаленные травы - в когтях и присосках.
  
  Неделю я был болен. Я видел себя космонавтом на борту уже не корабля в пучине море, а настоящего звездолета.
  На другой планете все переливалось сочностью красок. Там не было место серому, бежевому и черному, там даже почти не было белизны.
  Я просыпался в слезах и поту - Хранитель времени, забросив свои шестеренки, неотступно сидел рядом со мной - будто это не он, а я мог вот-вот умереть.
  В городе за окном умирала зима. Пондю позвонил только раз - я не стал с ним разговаривать, претворился, что у меня нет голоса и болит голова.
  Отец не звонил неделю.
  Дедушка рассказал, как сквозь рваные черные асфальтные язвы зимы пробивается новая жизнь - не разрушив, не начать строить.
  - Скоро будет весна.
  - Солнце. Я хочу солнца!
  Ночью я видел во сне, стеклянный горизонт пустыни, и солнце слепило мне глаза.
  Я проснулся здоровым.
  
  18. И всегда безутешные, - кто их поймет, -
  Острова под зевающими небесами,
  И раздоры, парламентские, и помет
  Глупышей - болтунов с голубыми глазами.
  
  Здравствуй, весеннее небо!
  Даже Пондю позволил себе улыбнуться чуть шире - хоть до этого я и не верил, что он вообще так умеет. Он были истинным сыном этого города - ни одного лишнего грамма солнца в глазах и морщинках вокруг его губ.
  Он показал мне целую мозаику из своих новых работ - одна солнечней другой - я не верил своим глазам!
  Он сказал, что соскучился.
  И хотя в городе едва-едва просыпался март, мое сердце уже цвело, как в июне. Я хотел танцевать, как танцует флаг на верхушке мачты.
  Корабли возвращались с Крита, и на этот раз паруса были белыми.
  
  19. Так я плавал. И разве не стоило свеч
  Это пьяное бегство, поспеть за которым,
  Я готов на пари, если ветер чуть свеж,
  Не под силу ни каперам, ни мониторам.
  
  Наперегонки с весной я летел вдоль витрин, видя себя в них кометой - за мной - шлейф золотистых секунд. Подгонял свое сердце - вперед! Вперед! Разрывал границы гравитации и тишины. Для меня больше нету преград - я и город наконец-то нашли общий язык.
  Отец сказал, что приедет в начале мая, когда мы с Хранителем времени уже переедем.
  Я большими глотками пил синий простор неба. Я жадно, как в кусок свежего хлеба, вгрызался в хитросплетения улиц. Я забыл о страхах и о своей мечте сбежать прочь.
  Я брал за руки случайных прохожих и кричал им стихи - они смотрели на меня как на сумасшедшего - ничего!
  Мы с Пондю запускали бумажные стрелы Амура с крыш - и в эти дни весь Париж был влюблен только в нас.
  В моем сердце снова гнездилось солнце.
  Хранитель времени сказал, что опасения на рак не подтвердились.
  
  20. Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,
  Как с налету я в нем пробивал амбразуры,
  Что для добрых поэтов хранят винегрет
  Из фурункулов солнца и сопель лазури,
  
  Когда Пондю привел меня в ту маленькую захламленную комнату под самой крышей, солнце еще не село. Он сказал, здесь работают какие-то его друзья - кажется, художники. У Пондю вообще много "каких-то друзей" - он похож на паука в огромной социальной сети - в его памяти сотни лиц и имен, но очень мало кто из этого списка - я уверен - знает в лицо его. У него всегда припасено бесконечное множество идей о том, с кем можно провести вечер, но, даже построив пирамиды удивительных планов, он в последний момент передумает. Он раб своего таланта и наверное - совсем чуть-чуть - мой раб.
  На улице весь день лил дождь, и хотя к вечеру вернулось солнце, было ужасно холодно, а денег на то, чтобы просидеть весь вечер в каком-нибудь кафе - как обычно - ни у кого из нас не оказалось, поэтому полем для очередной нашей партии стала эта квартира "каких-то друзей".
  Я принес две бутылки вермута, он так забавно укоризненно смотрел на меня, пока я откручивал крышку, а потом - с видом благовоспитанного отца - сделал первый глоток. Будто бы этот жест, это символическое жертвоприношение должно было спасти меня от последующего пьянства.
  Солнце тонуло в отражениях лазури в жестяных крышах, и от спиртного нам становилось лишь холоднее. В старой мансарде не закрывались ставни, и здесь - на границе города и неба - была нейтральная территория, свободная от действия солнца.
  Пондю жарко - будто вовсе не замерз - рассказывал о своей мечте написать что-то совершенно сногсшибательное - он любит хватать меня за руки, пока говорит. Любит, чтобы я смотрел на него и улыбался. Не может прожить без того, чтобы я высказал свое мнение об очередной его работе. Иногда мне даже кажется, что, если он напьется чуть больше, чем обычно, он полезет ко мне с поцелуями - не могу сказать, что я буду сильно сопротивляться. В какие-то моменты мне кажется, что это я старик, а он - юнец, ослепленный верой в блестящее будущее.
  Но самое ужасное во всем этом фарсе то, что мы оба знаем - он никогда не исполнит ни одного данного самому себе обещания. Он привык играть на грани фола - каждая следующая работа может стать последней, потому что на новую ему просто не хватит сил.
  Сегодня мне стало так его жалко, что я обнял его.
  
  21. Как летел мой двойник, сумасшедший эстамп,
  Отпечатанный сполохами, как за бортом, -
  По уставу морей, - занимали места
  Стаи черных коньков неизменным эскортом
  
  Все закрутилось - мы переехали. Дни заполнены вечной погоней за временем - нужно успеть встретить грузчиков, выносящих мебель, потом не опоздать на встречу с очередным преподавателем (бросить бы эту учебу! От нее - никакого толка!), потом снова бежать на старую квартиру - уже почти совершенно пустую. Ночи напролет проводить в мыслях о завтрашнем дне - уже лететь по его волнам вперед, к новому закату.
  Эти дни полны солнца. Я не замечаю теней вокруг - ни на что не хватает времени - если бы не новые часы, я бы непременно утонул в этом потоке. Мне хочется разорваться на много маленьких я - чтобы один из них сопровождал деда к врачу, второй писал очередной доклад новому преподавателю, третий вытирал пыль с окон новой квартиры, и еще один оставался на месте, наедине с мыслями.
  Я наконец-то поймал весну, и теперь она бежала рядом со мной.
  Но почему же меня гложет отвратительное ощущение, что я что-то забыл, где-то ошибся?..
  
  22. Почему ж я скучаю? Иль берег мне мил?
  Парапетов Европы фамильная дрема?
  Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль
  Чуя течку слоновью и тягу Мальстрема.
  
  Я налетел на мель. Кто-то снова разбил лампу маяка, и теперь я иду ко дну.
  Эта квартира слишком большая, слишком гулкая. Дома я почти всегда один - и хотя дел, по которым всюду нужно успеть, не убавилось, я чувствую, как тишина разрывает меня на атомы. Я чувствую запах солнца, вижу во сне, как песок превращается в витражные стекла, но я больше не встречаю его лучей. Даже они оставили меня.
  Хранитель времени заблудился в коридорах новой квартиры - даже эти паркетные тропы теперь для нас как дорожки лабиринта - мы редко встречаемся взглядом, даже когда случайно оказываемся в одной комнате. Он знает, что я тону, и даже знает, почему, но не может меня спасти. И никто не может.
  Зачем я только подошел к телефону! Я мог бы продлить свое ожидание еще на несколько дней!
  - Я не смогу приехать в мае. Прости, Артур.
  - Я все понимаю, папа...
  Я впервые в жизни солгал ему.
  А еще я неожиданно понял, что не видел Пондю уже больше двух недель.
  
  23. Забываю созвездия и острова,
  Умоляющие: оставайся, поведав:
  Здесь причалы для тех, чьи бесправны права,
  Эти звезды сдаются в наем для поэтов.
  
  Пондю все-таки это сделал! Он положил передо мной толстую стопку листов, и я, едва начав читать, уже понял, что прочту все от начала и до конца, не в силах оторваться. Я не мог поверить, что ему это удалось.
  Наверное, это правда - мир находится в равновесии, и мы с Пондю действительно неразрывно связаны. Если что-то уходит от меня, оно не исчезает в никуда - оно достается ему. До сих пор я мешал ему своим счастьем, своим видением солнца, своими яркими снами - он не мог разрушить границы трех страниц, не мог создать что-то действительно стоящее, и вот теперь, когда я все это так бездарно растерял, у него родился шедевр.
  И теперь я боюсь, что и он поймет это. Если теперь, познав вкус настоящего вдохновения, он прознает о нашей взаимосвязи, об этом принципе сообщающихся сосудов, он сделает все, чтобы перерезать эту пуповину, чтобы удалить меня как злокачественную опухоль.
  - Слушай, Огюст, у нас с этого семестра появился новый преподаватель. Говорят, он много лет прожил в Канаде, и там наснимал уйму фильмов, которые теперь крутит нам на занятиях. С камерой он работать, конечно, умеет, но сценарии у него - ну совершенно никуда не годятся. Может, вам познакомиться? Вместе вы бы сняли шедевр! Да хоть по вот этому сценарию!
  Я ссудил ему идею и он, кажется, ухватился за нее. А мне так хотелось крикнуть "Не уходи. Останься. Ты мой единственный друг".
  
  24. Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки,
  Исступленны рассветы и луны свирепы, -
  Пусть же бури мой кузов дробят на куски,
  Распадаются с треском усталые скрепы.
  
  Ну конечно, я сам виноват.
  Я звонил ему всю неделю - Пондю не подходил к телефону, а в пятницу, когда я наконец услышал в трубке его голос, сказал, что все выходные будет ужасно занят. А в мае он, кажется, собирается куда-то уехать.
  Город снова окрасился сепией, словно на яркий рисунок пролили бутылочку йода. Я смотрел на свои руки и не мог поверить, что когда-то так расточительно тратил прикосновения. Неужели Пондю понял, что за нити связывают нас? Что ж, теперь, когда в его руках вместо моих ладоней - вдохновение, мне самому остается лишь исчезнуть.
  Может быть, солнце вылечит мои раны. Может быть, я снова смогу его увидеть.
  Только не здесь. Я должен сбежать.
  
  25. Если в воды Европы я все же войду,
  Ведь они мне покажутся лужей простою, -
  Я - бумажный кораблик, - со мной не в ладу
  Мальчик, полный печали, на корточках стоя?
  
  Я ничего не сказал деду - но я уверен, когда он обо все узнает, то сможет меня понять.
  Я копил деньги раньше по старой привычке - в школе у нас с друзьями было принято подсчитывать сэкономленные на завтраках монеты и сравнивать, у кого их больше - ведь победитель скорее сможет купить путевку в космос.
  Теперь - я уверен - моих денег - из тех, что давал мне дед, или присылал отец, или я сам заработал на подвернувшемся мероприятии - хватит на билет в один конец туда, где солнце плавит песок в стекло. Туда, где отец, увидев меня, идущего ему навстречу, сперва удивится, а потом прижмет к груди, грозя выпороть, но смеясь от радости.
  Туда, где все мои раны наконец заживут.
  
  26. Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях
  Побывавшему, мне ли под грузом пристало
  Пробиваться сквозь флаги любительских яхт
  И клейменых баркасов на пристани малой?
  
  Я потерял часы накануне побега. Я уснул в страхе, что просплю свой самолет, и во сне я отделился от своего тела и, вылетев в окно, отправился в плаванье по тем местам, где все это время жил.
  Я проплывал над мостами, тонущими в волнах дождя, я поднялся над крышей, где впервые Пондю показал мне солнце. Я слышал, как он, улыбаясь, читает мне вслух, сидя на подоконнике старой мансарды. Я был в университетском дворе, и воздух, пропитанный запахом споров и алкоголя, наполнил мои паруса. Я увидел того человека, с которым сейчас работал Пондю - к которому он сбежал от меня - для меня он навеки останется "тем поддонком".
  Я был в старой квартире, я пил пустоту ее комнат и чувствовал вкус фруктового чая - его правильно умел заваривать только отец.
  Я слышал, как тикают мне миллионы часов, которые чинил дедушка - теперь снова Хранитель времени.
  Я видел, как созвездие огней фонарей и окон домов распадаются на отдельные звезды, и за каждой шторой, за каждым непрочным стеклом кто-то дремлет в надежде на утро встретиться с солнцем.
  Но я знал - теперь, когда билет спрятан на дно рюкзака, когда все необходимое собрано, а где-то там, за громадой настоящего океана, мой отец, сам не зная того, ждет нашей встречи, - солнце встанет лишь для меня одного.
  Я проснулся с рассветом - пора было двигаться в путь.
  
  СКВОЗНЯК
  Для матери Огюста этот человек был "Тем подонком", но, разумеется, при сыне она никогда не называла его именно так. Когда Огю был совсем еще малышом, и, как и все дети в неполных семьях, принимался расспрашивать ее "А вот у Мари папа - продавец в магазине хозтоваров. А мой - где?", Матильда рассказывала сыну весьма правдоподобные байки. Говорила, что отец его сейчас живет в Канаде, он известный ученый и снимает кино. Когда Огюст вышел из возраста счастливой доверчивости, он, конечно, вспоминал эти истории с небольшой долей раздражения - кому же нравится, когда тебе лгут - но при этом без злости. С годами он самостоятельно пришел к выводу, что мать скорее всего просто не уверена, кто именно из ее старых знакомых является его отцом. Ну а что поделаешь - тогда было такое время, и раз уж мать носила прическу в точности как у Анджелы Дэвис, можно предположить, что и сексуальная революция не обошла Матильду стороной. Живую заинтересованность в личности своего отца Огюст проявлял только в детстве - со временем этот вопрос вытеснили на задний план другие - более насущные, а потом Огюст и вовсе перестал об этом задумываться. На отсутствие родительского тепла ему грех было жаловаться - Матильда любила сына совершенно самозабвенно, и то, что он не вырос избалованным неженкой было, пожалуй, сродни настоящему чуду. С раннего детства она ни в чем не отказывала своему "дорогому Огю", а то, что была склонна к романтическим выдумкам - ну что с того. Некоторые матери-одиночки рассказывали детям об отцах-летчиках или космонавтах. На фоне этого невинная история о папе-ученом из Канады выглядела даже немного убедительной - ровно до тех пор, пока Огюст случайно не подслушал ее беседу с подругой.
  В тот вечер мать крепко выпила - Огюст редко видел ее даже слегка во хмелю - на праздники она вечно отговаривалась "слабой печенью" и не позволяла себе больше одного-двух бокалов вина. Сыну она часто говорила, что так много пила в юности, что сейчас даже смотреть спокойно на алкоголь не может.
  Но когда Огюст вернулся домой тем вечером, он сразу - буквально с порога понял - что-то не так. Он пошел по коридору на звук голосов - мать никогда не приглашала гостей, и ему не позволяла - Огюст даже сомневался, что она вообще с кем-то сейчас общается - мобильный телефон, который он подарил ей на Рождество, Матильда использовала как калькулятор и держатель для бумаг. Но на этот раз в кухне разговаривали как минимум двое - Огюст, конечно, узнал лишь голос матери. Судя по всему, приход его остался незамеченным, потому что, когда он остановился у двери и прислушался, разговор не прервался ни на секунду.
  - Этот подонок написал мне, что хочет вернуться во Францию,- в голосе Матильды звучала незнакомая хрипотца, будто до того она много плакала или кричала, и сорвала голос,- откуда у него вообще мой адрес? И знаешь, что он у меня спросил? Не то, как поживаю я или его сын - нет! Он попросил узнать новый номер этого Гюстава!
  - Но ведь он не знает о сыне,- напомнил мягкий женский голос - его обладательница в сравнению с матерью была поразительно трезва,- а они с Гюставом...
  - Все равно! Мне наплевать! Я не собираюсь с ним встречаться! - мать сорвалась почти на крик,- и телефона Гюстава у меня, разумеется, нет!
  Огюсту не хотелось слушать дальше. Он очень тихо вернулся к двери, стараясь ничего не задеть по пути, хоть и понимая, что на кухне его, пожалуй, все равно не услышат. В прихожей он нарочито громко загремел ключами и хлопнул дверью, крикнул на всю квартиру "Мам! Я дома!".
  Матильда появилась в коридоре через мгновение - полутьма скрывала ее лицо, но держалась она как ни в чем не бывало - на мгновение Огюст даже подумал, а не приснился ли ему подслушанный разговор.
  Лишь запах алкоголя, исходивший от матери, говорил об обратном. Ее голос звучал доброжелательно и ровно - совсем привычно.
  - У нас гости? - спросил Огюст как бы между прочим, словно это не имело ровным счетом никакого значения.
  - Нет, дорогой, с чего ты взял? - мать казалось удивленной совершенно по-настоящему, и Огюст снова усомнился в собственном слухе. Он неспешной походкой пошел в кухню - Матильда следовала за ним. Он ожидал, что она будет стараться остановить его, раз уж ей так приспичило скрывать своих приятелей от сына, но Матильда просто молча шла следом.
  На кухне не оказалось никого - на чистой голубой скатерти стоял высокий графин с водой и наполовину полный стакан со следом помады - ярко-кирпичного цвета - Матильда обожала этот оттенок. Огюсту представилось, как неведомый посетитель в панике сигает из окна при его появлении, но тут же вспомнил, что квартира находится вообще-то на восьмом этаже.
  - Ты будешь ужинать? - спокойно поинтересовалась мать, отходя к холодильнику и дергая тяжелую белую дверцу.
  - Нет,- Огюста охватило вдруг отвратительное чувство, будто он проник в какую-то священную тайну, и теперь мать одним мановением руки накинула на кухню и своего гостя иллюзию - превратила ту женщину с трезвым голосом в одну из цветастых табуреток, и теперь старается доказать ему своим обыденным видом, что ничего он на самом деле не видел, и ждет, пока Огюст уйдет, чтобы незаметно выпустить таинственного гостя из квартиры.
  После этого вечера и для Огюста отец стал "Тем подонком", хотя матери о своей слежке он так и не рассказал. Фигура отца обрела конкретику - Огюст теперь точно уверился, что по крайней мере Матильда знала имя - но от этого в сознании и сердце Огюста наконец пробудилась злость - воображение дорисовало к истории его рождения трагические подробности - почти наверняка "этот подонок" бросил мать, едва узнал, что она ждет ребенка, и уехал из Франции. Особую достоверность этому предположению придавал тот факт, что проверить его Огюст никак не мог - если спросить мать, она расскажет очередную байку, а припирать ее к стене и допрашивать Огюст не собирался.
  Навязчивыми идеями Огюст никогда не страдал - еще со школы ему говорили, что даже напротив - он не слишком усидчив и часто бросает начатое на полпути. Перед поступлением в университет он мечтал стать режиссером, но, закончив обучение, понял, что терпения на двухчасовые фильмы ни за что не хватит. Огюст занялся рекламными роликами. Его работы ценили, однажды даже отправили на какой-то фестиваль, и всегда удивлялись откуда он один берет столько "пронзительных и берущих за душу" сюжетов для социальной рекламы. Секрет - как казалось самому Огюсту - был довольно прост - он просто умел смотреть по сторонам и замечать те события вокруг, которые обычно никто, кроме непосредственных участников, не замечает. Кажется, тот самый фестивальный ролик был про больную собаку, живущую рядом с итальянским кафе. Работники забегаловки и некоторые прохожие подкармливали животное, как будто и не замечая большой - уже совсем очевидной и уродливой раковой опухоли у нее на животе. От этой опухоли собаке было сложно передвигаться и стоять. Когда Огюст увидел ее впервые, он попытался тут же отвернуться и сделать вид, что никакой собаки и нет вовсе - будто почувствовал собственную вину даже не за то, что приключилось с несчастным животным, но за то, что подглядел это отвратительно печальное зрелище. На следующий день, проходя по той же улице, он завидел собаку издалека и отвести взгляда уже не мог. Сидя за столиком в итальянской забегаловке, Огюст наблюдал за тем, как собаке кидали кусочки мяса - местный повар всегда выбирал для нее самые лучшие из худших - а иногда даже худшие из лучших. Собака благодарно виляла хвостом, но к угощению притрагивалась редко - ей, наверно, было слишком больно, хотя кто их, этих собак, разберет?..
  В ролике Огюста, который снимали с согласия владельца кафе, какой-то мужчина точно также, как Пондю недавно, сидел за столиком и смотрел, как работник забегаловки кормит собаку. Огюст рассчитывал, что и в этот раз животное от угощения откажется, но несчастная в первом дубле внезапно с аппетитом принялась за предложенный кусок, и на какой-то момент Огюст даже засомневался в своем замысле. Замешательство его, однако, длилось совсем недолго - собака, видимо, была голодна и рада подарку добрых людей, но съесть много не смогла, оставив аппетитные куски лежать на асфальте. И второй дубль получился именно таким, каким нужно. Человек, наблюдавший эту сцену, встал из-за столика, вышел, поднял животное на руки и понес его по улице. На экране в этом месте должна была появиться надпись "Мы - за гуманное обращение с животными".
  Когда ролик был отснят, Огюст вместе с актером, игравшим главную роль в рекламе, тоже взяли несчастную собаку и отнесли к ветеринару, где она наконец обрела покой.
  Ролик вызвал тогда просто шквал споров и недовольства. Защитники животных - особенно радикально настроенные - обвиняли Огюста Пондю в жестокости и грозились подать в суд. Другие же защищали, утверждая, что милосердная смерть для той собаки было наилучшим выходом. Некоторые правозащитники пытались привязать эту рекламу к спорам об эвтаназии, но Огюст в единственном интервью, взятом впопыхах, заявил, что имел в виду лишь то, что показал. он выступил за то, чтобы люди не мучились угрызениями совести, если обстоятельства вынуждают их усыплять безнадежно больных питомцев.
  С тех пор, как самим автором было дано такое банальное объяснение скандальной работе, во всех дальнейших спорах ролик стал безымянным. Огюст сперва, конечно, пытался возмущаться, даже подумывал подать в суд, но потом передумал - он все-таки не мог чем-то увлекаться надолго.
  Мысль отыскать отца - особенно теперь, когда его существование, в сущности, доказано, и он перестал быть просто абстрактным образом, а превратился в "того подонка" - отчего-то захватила Огюста накрепко. Огюст, хоть и не предпринимал в первое время активных действий, часто мыслями возвращался к подслушанному разговору. Особенно его заинтересовало прозвучавшее в ходе той беседы имя. Гюстав. Общий знакомый матери и отца. Для Огюста это имя прозвучало знакомо - того добровольца, который сперва согласился сняться в скандальном ролике про собаку, а потом и отнести животное к ветеринару, звали Гюстав, Артюр Гюстав. Ему было восемнадцать лет, он учился в университете и был сыном какого-то крупного антрополога, работавшего сейчас где-то в Африке или в Австралии - Артюр и сам точно не знал. Насколько Огюсту было известно, отец Артюра и Матильда Пондю закончили один и тот же факультет - хоть и в разное время, так что вполне возможно, что тем самым общим знакомым мог и оказаться этот антрополог, но в этом случае узнать что-то об отце у Гюстава, конечно, невозможно. Едва ли ведь он рассказывал сыну, которого видел так редко, что Артюр и говорить о нем обычно не хотел, о каком-то своем старом приятеле. Огюст слишком дорожил этой дружбой, чтобы рисковать ею по таким призрачным поводам.
  Артюр Гюстав был ветром. Иного определения Огюст и не пытался дать. Артюр Гюстав полностью подходил под это - он был таким же разным и непредсказуемым, и чаще всего Пондю ощущал себя синоптиком, снова ошибшимся с предсказанием направления и скорости. Порывы Артюра иногда утомляли - особенно в самом начале знакомства, но Огюст ловил себя на мысли, что иным он никогда и не представлял кого-то, кто мог бы стать лучшим другом. Несмотря на переменчивость своих настроений, Артюр в одном был полной противоположностью самого Пондю - он всегда и все доводил до конца, каких бы усилий ему это ни стоило, как бы много времени ни отнимало - победа или смерть - Артюр очень любил эту фразу и часто раскидывался ею, но всегда доказывал ее справедливость.
  Огюст познакомился с Артюром два с половиной года назад, ровно в тот год, когда местный телеканал купил один из его роликов, причем сам Огюст смело записывал ту работу в разряд "неудавшихся", и сейчас даже с трудом мог вспомнить, о чем там шла речь - кажется, о войне в Ираке, но Пондю и сам считал, что завуалировал этот концепт слишком напыщенными метафорами.
  Однако через некоторое время после того, как ролик вышел в эфир, на адрес электронной почты пришло письмо. Человек, представившийся А.Р., писал, что идея Огюста потрясла его, а к письму приложил собственный сценарий, в надежде, что "мсье Пондю найдет время, чтобы ознакомиться". Огюст не долго ломал голову, откуда у незнакомца взялся электронный адрес - должно быть, постаралась симпатичная, но очень болтливая секретарша директора телеканала. Сценарий А.Р. был неплох, но особой социальной ценности в нем Огюст не увидел. Об этом он и написал в ответном послании, упомянув, однако, что не прочь был бы встретиться с А.Р., чтобы обсудить, как можно улучшить сценарий и придать ему иную эмоциональную нагрузку. Основными персонажами повествования, которое тянуло не на рекламный ролик, а на вполне завершенный короткометражный фильм, были двое друзей, учившихся на одном факультете. Фильм должен был показать их сперва юными и полными надежд, а потом - после краткой хроники их параллельной жизни, в единственной точке соприкосновения столкнуть и представить зрителю две разные, но совершенно бессмысленные судьбы. Сам сюжет был не нов, но то, как все это было изложено, какими приемами собирался пользоваться будущий режиссер этого фильма, заинтересовало Огюста, и он был рад, когда А.Р. согласился на встречу.
  Поджидая его в одной из кофеен недалеко от Сорбонны, Огюст пытался представить себе, как выглядит этот А.Р, чтобы приметить его в толпе, когда он придет. Судя по тому, как и о чем был написан его сценарий, а также по тому, где было назначено деловое свидание, Пондю предстояла встреча с одном из профессоров - достаточно еще молодым, чтобы не утратить амбиций мессии общества, но при этом достаточно опытным, чтобы не строить слишком обширных иллюзий на этот счет.
  Когда за столик рядом с ним опустился одетый в джинсы и кожаный жакет поверх форменной футболки клуба ПСЖ темноволосый юноша лет шестнадцати, Огюст хотел попросить его поискать другое свободное место, но юный незнакомец улыбнулся и заговорил первым:
  - Доброе утро, мсье Пондю,- Огюст украдкой глянул на собственный наручные часы - было около трех часов дня.
  В то, что присланный ему сценарий был написан этим улыбчивым юношей, Пондю, разумеется, не поверил, и когда знакомство перешло в фазу дружбы, не изменил своего мнения. Артюр был слишком легким, слишком юным - не только по возрасту, но и по складу ума - чтобы написать о чем-то с той горечью, которая сквозила в том сценарии. Вернее, Огюст узнал точно, что текст принадлежал именно руке Артюра, но не хотел верить в это - такие юные и легкие не должны знать таких вещей, как жизнь, прошедшая зря, а тем более не должны писать о них с такой пугающей достоверностью.
  Сам Артюр говорил, что написал это только ради того, чтобы познакомиться с Огюстом. Он тоже был удивлен, что, придя на встречу, вместо древнего старика встретил человека, совсем недавно разменявшего четвертый десяток - замечание, за которое Артюр, сразу сделав его, извинился, даже польстило Огюсту - иногда, просматривая свои готовые работы, он начинал сомневаться, а не слишком ли примитивно детские сюжеты и очевидные морали у него выходят - после разговора с Артюром Огюст по крайней мере понял, что дети его в свою касту определенно не принимают. С другой стороны, уверенности в том, что примет его кто-то другой, у Пондю не появилось.
  Иногда у него создавалось полное впечатление, что Артюр не боится ровным счетом ничего - он затаскивал старшего друга в такие районы Парижа, где без тяжелой дубины или какого-нибудь даже более надежного оружия ни один приличный человек появиться бы не рискнул. Он бесстрашно разгуливал по темным подворотням не менявшимся, казалось, десятки лет, подходил к каждому пьяному, валявшемуся у стены за мусорным баком - если незнакомец был совершенно без чувств, сидел рядом, вглядываясь в черты его лицо, как художник, надеющийся запечатлеть черты в памяти, чтобы потом перенести на холст. Если же пьяница был в состоянии передвигаться, Артюр - и Огюст, не по своей, конечно, воле - поднимал несчастного с земли, отряхивал, даже провожал до ближайшего угла. Во всех действиях юного Гюстава было что-то показательно-благородное, нарочито благотворительное.
  Артюр гулял по парапету моста, пока Огюст, идя рядом по твердой его поверхности, уже устав умолять друга слезть, лишь прикидывал про себя - успеет ли он нырнуть следом и спасти неразумного, если - а вернее - когда - тот сорвется вниз.
   Даже самые строгие на вид продавщицы круглосуточных лавок отпускали самую крепкую выпивку, не спрашивая, исполнился ли Артюру двадцать один год. Возвращаясь домой под утро после таких прогулок, Огюст ощущал себя бунтарем-неудачником, сверстником Артюра, страшащимся гнева матушки, учуявшей запах алкоголя.
  Артюр заставлял работать - сперва, едва ли не привязав к креслу, вынуждал просматривать часы кинохроник или документальных фильмов - с каждым понравившимся фильмом, Гюстав моментально несся к своему старшему приятелю, и не отставал, пока Огюст не посмотрит фильм, не выскажет свое мнение и не признается, какие волнительные волны вдохновения бушуют в душе - даже не желая работать, дав слово взять выходной, Огюст вынужден был мириться с вдохновением, которым заражал Артюр. Его вдохновение передавалось воздушно-капельным путем - через каждое сказанное слово, через каждый взрыв смеха, через каждую секунду без дыхания, которую провел рядом Огюст. Артюр как волшебной пыльцой начинял вдохновением страницы книг, которые они читали вместе, километры кинопленки, которую они проматывали, сидя совсем близко друг от друга, но словно разделенные прозрачной непробиваемой стеной - Огюст в своем вареве нерожденных и, вероятно, никогда не приговоренных к рождению идей, и Артюр, готовый воплотить каждую из них - победа или смерть.
  Огюст уже не мог вспомнить, что он снимал до того, как встретился с Артюром.
  Сам Артюр за творчество принимался редко - его ролью было невзначай подсказать идею Огюсту, высмеять неудачный ход или с горящими от восторга глазами пересматривать очередной ролик снова и снова - перед каждым в титрах Огюст хотел написать "Посвящается Артюру", хотя должен был бы "Принадлежит Артюру". Он даже начал делать наметки для чего-то большего, чем короткая реклама, и даже стал верить, что сможет довести работу до конца, хотя и не думал пока приступать к фактическому исполнению идеи. Огюсту приятно было лелеять мечту, что внутри назревает, разрастаясь с каждым днем, нечто прекрасное, и рано или поздно он возьмется за его реализацию. Но не сейчас - ожидание праздника было куда приятней самого праздника.
  Иногда - после четвертой бутылки вина или второй - портвейна - у Артюра развязывался язык - он начинал рассказывать Огюсту об отце-ученом, восклицая, что, если бы мог, с удовольствием бы напрочь позабыл имя, вычеркнул из жизни, что вообще приходится ему сыном - "Лучше бы он был алкашом и колотил меня!". Огюст никогда не напоминал ни о том, что у него самого отца не было вовсе, ни о том, что Артюр и понятия не имеет, каково это - жить в одном доме с агрессивным пьяницей. Он кивал, молчал, и ждал, пока Артюр, перескочив с одного настроения на другое, начнет рассказывать о последнем визите отца во Францию - "Он сказал, что купит нам с дедом квартиру на Монмартре. Представляешь! Монмартр! Он привез мне лук и колчан стрел каких-то аборигенов - черт его вспомнит, их дурацкое название - и я пообещал папе, что не стану расстреливать из него однокурсников. Но я еще крепко подумаю на эту тему!"
  От любви обиженного ребенка, сквозившей в каждом слове Артюра об отце, у Пондю щемило сердце - но самым постыдным было то, что даже это вдохновляло его, и если бы не проклятое чувство такта, Пондю бы прямо сейчас побежал домой и набросал сценарий о забытом мальчике, ждущем своего папу из длительной командировке, и об этом самом папе, не жалеющем себя в стране "третьего мира" ради того только, чтобы обеспечить сыну достойную жизнь. Ролик бы заканчивался сценой рождественского ужина, когда отец появлялся бы на пороге с огромной коробкой наперевес, а сын, не обратив ни малейшего внимания на дорогущий подарок, бросался бы ему на шею. Зрители, падкие на трогательные семейный ценности, рыдали бы в три ручья, но Огюст прекрасно понимал, он ни за что не поступит так с тайном друга - обличить ее в такую по-рождественски сахарно-слезную форму было сродни ужасному святотатству
  По той же причине Огюст решил не интересоваться у Артюра, не слышал ли он когда-нибудь о дружбе их отцов.
  Но, разумеется, о подслушанной беседе Пондю другу рассказал. Впечатление, что отношения их были в большой степени односторонними - Артюр рассказывал, читал, показывал, а Огюст - слушал и записывал - могло сложиться лишь у тех, кто очень плохо знал их обоих. Огюст и сам не замечал, как в обществе этого мальчишки становился откровенным. Моменты, когда Пондю рассказывал о себе, сливались с теми, когда речь держал Артюр, но парадоксальным образом Огюст успел за время их знакомства поведать другу о себе абсолютно все, и Гюстав - всегда сочувствующий и готовый проникнуть в любую проблему - не решить, конечно, но с любопытством хирурга-маньяка расчленить ее, просочиться в самую суть, удалить ненужное - никогда не перебивал и не переходил границ вежливости, если, рассказав что-то, Огюст не собирался продолжать.
  Поведав о таинственном исчезновении гостей матери из кухни, Огюст не рассчитывал, что Артюр поверит - но тот удивил его, предъявив вполне разумное объяснение случившемуся:
  - А ты не думал, что она по телефону разговаривала - по громкой связи?- Огюст покачал головой - мол, не подумал. Он подозревал, что через динамик телефона голос должен звучать не так живо, как у таинственных гостей, но проще было списать все на громкую связь, чем зацикливаться дальше - в конце-концов, дело вовсе не в этом, и Артюр тоже сразу понял это.
  - Слушай, так это же потрясающе! - выдал он, сияя так, будто Огюст только что объявил, что Артюра номинировали на Оскар.- значит, "этот подонок" возвращается во Францию? Ты можешь его разыскать и высказать все, что думаешь!
  - Ерунда,- отмахнулся Огюст, не желая признаваться, сколько часов провел ночью, обдумывая все, что он собирался сказать отцу,- я не знаю ни его имени, ни как он выглядит, ни приедет ли вообще.
  - Ты не очень-то похож на свою маму,- заметил Артюр, разглядывая его, чуть прищурившись - с таким видом, словно видел впервые,- выходит, он - вылитый ты. По крайней мере с внешностью вопрос решен. А что до имени... ты у нее спрашивал? Она хоть когда-нибудь называла хоть какое-нибудь имя, связанное с ним? Ну должна же была.
  Должна и произнесла - усмехнулся про себя Огюст - не слишком, впрочем весело. И раз уж об этом зашла речь, придется все-таки рассказать Артюру правду и задать свой сакраментальный вопрос, влезть в самое сердце сокровенного.
  - Одно - называла. В той же беседе,- он вздохнул и посмотрел на Артюра взглядом, достойным, наверно, главного героя самой плаксивой мыльной оперы, готового открыть сыну шокирующую тайну, которую тот из-за внезапной амнезии позабыл,- она произнесла твою фамилию. Сказала, мой отец хотел узнать телефон Гюстава - не тебя, конечно, но я думал - может, твоего отца?..
  Артюр не казался удивленным - лишь сосредоточенным. Казалось, новость ни капли не шокировала его - напротив - натолкнула на серьезные размышления, прибавив к головоломке кусочек, о котором юноша давно подозревал.
  - Нет, едва ли это мой отец,- наконец проговорил он,- сам подумай - это было бы как-то уж слишком театрально - дружба, передающаяся из поколения в поколение. Может, это какой-то другой Гюстав? Это довольно распространенная фамилия...
  Огюст удрученно кивнул - да, подобная мысль даже не приходила ему в голову, но казалась теперь самой убедительной - простое совпадение, и никаких театрально трагических пауз, никакого посягательство на сакральную тайну.
  - Хотя нет,- тут же нахмурился Артюр, видимо, тоже ощутив себя убийцей надежд и решив реабилитироваться,- мадам Матильда ведь закончила тот же факультет, что и мой папа....
  - На много лет раньше,- напомнил Огюст, чувствуя себя адвокатом дьявола - ненавистной ему теории совпадения, но готовый защищать ее до тех пор, пока Артюр не разобьет все разумные аргументы в ее пользу в пух и прах.
  - Все равно! Это уже два совпадения,- мотнул головой юноша,- Может, твой отец был преподавателем моего отца - или учился на несколько курсов старше. Ну мало ли что!
  Огюсту до чертиков вдруг захотелось выложить Артюру байку, которой кормила его детстве Матильда - о том, что отец в Канаде снимает фильмы. Ну какой к дьяволу преподаватель, если Канада и фильмы?.. в эту историю очень хорошо вписывался тот факт, что страсть к режиссуре Огюст унаследовал у отца, но теперь идея, предложенная Артюром, в которую Огюсту так отчаянно захотелось поверить, трещала по швам из-за этой нелепой выдумки матери - Пондю почувствовал, как к нему по капле, смутным воспоминанием, перерастающим во вполне конкретное навязчивое ощущение, возвращается старая, давно забытая детская обида.
  - Я спрошу у него,- Артюр вскочил на ноги так стремительно, что едва не снес легкий столик летнего кафе, за которым они сидели - несколько посетителей удивленно и недовольно уставились на юношу, но тому было на них глубоко наплевать - свою норму вежливости и участия на сегодня, он, очевидно, выполнил еще утром в разговоре с "дедом-занудой", и теперь не считал себя обязанным обращать внимания на укоры незнакомцев.
  - Ну не прямо же сейчас! - Огюст, в отличие от Артюра, чувства стыда не успел утратить, и потому не преминул даже оглядеться по сторонам, извиняющее улыбаясь.
  - Почему нет? - Артюр накинул на плечи легкую куртку,- дед сказал, что его не будет дома весь день - мы можем позвонить с телефона в его кабинете. Он всегда вчитывается в телефонные счета, но никогда не ругается, если я звоню отцу без ведома. В этом месяце я его еще не слышал.
  Огюст улыбнулся - так вот в чем дело... Оказывается, для Артюра не столько было важно сейчас решить загадку рождения Пондю, сколько найти достойный повод позвонить отцу - что ж, отчего бы им обоим не совместить приятное с полезным - в конце-концов, Огюст может оплатить этот разговор.
  От кафе до дома Артюра было шесть кварталов, но Гюстав настоял, чтобы они пошли пешком - по его словам, на ходу - а вернее, почти на бегу - ему лучше думалось. Огюст, едва поспевая за тем, как Ветер перескакивал с поребрика на мостовую, с мостовой - на высокий парапет, а потом обратно на тонкий хребет поребрика, про себя горячо благодарил, что приходится следить за собственными ногами и дыханием и иметь возможность не думать вовсе.
  В коридоре квартиры Гюставов одна на другой в несколько рядов стояли коробки, в темноте показавшиеся Огюсту эдакой нелепой и грубой моделью мегаполиса.
  - Мы переезжаем,- с гордостью прокомментировал обстановку Артюр,- он все-таки ее купил!
  Скинув куртку и ботинки, Артюр в одних носках двинулся вглубь квартиры. Огюст последовал примеру - по полу гулял леденящий сквозняк, и пальцы ног без обуви моментально окоченели, но Гюстав, похоже, совершенно этого не заметил - ну разумеется - подумалось Огюсту ни с того, ни с сего - в конце-концов, сквозняк - брат-инвалид Ветра.
  Телефон стоял в кабинете деда Артюра прямо на полу - Огюст про себя отметил, что, будь это съемочная площадка, такая наполненность кадра вполне смогла бы сойти за удачную режиссерскую находку. Видимо, мебель уже перевезли на новую квартиру. Пондю остался на пороге, чувствуя себя оператором, следящим через объектив видеокамеры, как юный актер входит в удачно обставленный кадр и, делая вид, что не замечает кощунственной слежки, садится прямо на пол по-турецки, повернувшись к оператору в пол-оборота, поднимает трубку и долго и вдумчиво, словно творя древнее колдовство, набирает длинный австралийский номер.
  Огюст поймал себя на том, что молится про себя, чтобы отец Артюра не подошел к телефону. Нет, конечно. Пондю не собирался препятствовать другу, и хотел узнать ответ на животрепещущий вопрос, но только не прямо сейчас - только бы трагедия не развернулась прямо на глазах. Чувство было сродни отвратительному и, должно быть, общему для всех ощущению томительного ожидания, когда длинный гудки подчиняют себе ритм биения сердца ждущего, заставляя дрожать от волнения. Хотя телефонная трубка и была в руках Артюра, и он-то выглядел совершенно спокойным.
  - Не подходит... странно,- Артюр вздохнул и нажал на рычаг - телефон у мсье Гюстава-старшего был старинный, дисковый, с золотой лепниной поверх черного лака.
  Огюст, про себя облегченно вздохнув, изобразил на лице замешательство.
  - Ну, может, вечером позвонишь? Идем? - пустая квартира, пропитанная холодом от сквозняков, единственной мебелью в которой был этот черный телефон, вдруг показалась зловещим склепом, Артюр - юным охотником за древностями, а сам себе Огюст представился замотанной в тряпье мумией, или вампиром, которому вот-вот проткнут сердце колом.
  - Погоди ты,- Артюр ободряюще улыбнулся, снова набирая номер,- не успел подойти, наверно. Мне иногда нравится представлять, как он, заслышав звонок, бежит по пустыне, обгоняя кенгуру, и хватает трубку именно в тот момент, когда я ее вешаю. Представляешь, как он обрадуется, если позвонить снова через пару секунд, когда он уже решит, что опоздал безвозвратно?
  Не дожидаясь ответа, Артюр весь погрузился в музыку длинных гудков, а Огюст все больше ощущал себя виноватым - если сейчас все не выйдет так, как задумал Артюр, виноват будет Пондю - и никто другой.
  - Папа! Привет, это я,- от резкого выкрика Огюст чуть не подскочил. Артюр выпрямился и смотрел теперь куда-то над собой, чуть ниже потолка - вероятно, в то место, где должно было бы находиться лицо его отца, стой он сейчас в этой комнате. Одной рукой Артюр теребил провод телефона, второй прижимал к уху трубку, словно хотел вдавить в голову.
  Огюст ожидал, что почувствует себя неловко, мешающим чужому важному разговору, но отчего-то ничего подобного не произошло - совесть даже позволила медленно подойти к Артюру поближе и остановиться за спиной - тот ничего не говорил, только кивал, теперь глядя на собственные колени - пальцы яростно теребили несчастный провод телефона - так, словно ожидал, что собеседник на том конце провода увидит покорные кивки - неужели мсье Гюстав отчитывал сына? Огюст еле справился с подкатившей к горлу волной гнева. Впервые ему почудилось, что Артюр в своих злых высказываниях об отце был во всем прав.
  - Да, спасибо, папа, я все понял,- проговорил Артюр наконец, выдержал паузу и продолжил,- послушай, я хотел тебя спросить - не был ли ты знаком с одной женщиной - ей сейчас, наверно, около шестидесяти с чем-то - ее зовут Матильда Пондю, и она училась на том же факультете, что и ты...
  Огюст замер, надеясь уловить далекой голос в трубке.
  - Ага,- через пару секунд проговорил Артюр именно тем тоном, какого Огюст и боялся,- ну ладно, ничего страшного. Да ерунда - приедешь - расскажу... До скорого, да.... Передам...
  Когда трубка вновь оказалась на рычаге, Артюр обернулся к Огюсту и медленно пожал плечами.
  - Нет, он не знает твою мать, значит, выходит, и отца твоего не знает,- юноша медленно поднялся с пола и отошел к окну, выглянул наружу, а Огюст понял, что, возможно, из-за того, что иного ответа и не ждал, а может от любопытства, которым он тоже заразился от Артюра, его сейчас волновал вовсе не ответ мсье Гюстава, а то, что же так долго он объяснял сыну.
  Но не спрашивать же об этом напрямик, в самом деле.
  Артюр казался подавленным - пожалуй, до сих пор Огюст не видел его в подобном настроении почти ни разу. Неужели мальчик отнес неудачу на свой счет? Может быть, представление о путешественнике-отце придавало мсье Гюставу некий ореол героизма - уж он-то может прийти в самый нужный момент и спасти всех страждущих - а сейчас, когда помощь понадобилась лучшему другу, оказался бессильным...
  - Пойдем, Артюр, ты, наверно, голоден? - осторожно, с неожиданным для самого оттенком отеческой заботы в голосе проговорил Огюст, не решаясь, однако, подойти к Артюру, разглядывавшему что-то на улице, ближе.
  - Нет, все в порядке,- Артюр обернулся к нему с улыбкой.- Хочешь, я тебе кое-что почитаю?
  Не дожидаясь ответа, Артюр отвернулся и легким движением открыл оконные створки, впуская в комнату шум улицы и выпуская наружу сквозняк, выталкивая его из гнезда квартиры, явно не надеясь, что тот полетит. Артюр сел на подоконник, держась за деревянный выступ, спиной отклонился назад так, что повис над улицей внизу - на высоте десяти этажей - держась лишь на ногах и чуть подрагивающих пальцах. У Огюста сжалось сердце от кощунственного восторга - даже если Артюр сейчас сорвется и спиной упадет вниз, Огюст почувствует благоговейную радость, а не ужас, как полагалось бы.
  - Ветер-танцор покажет мне несколько па
  На границе балкона и неба.
  Забывать
  Так же просто,- он сделал паузу, качнувшись обратно, выпрямился и теперь взобрался на подоконник с ногами, встал во весь рост и, повернувшись спиной к Огюсту, смотрел вниз, прикидывая - прыгнуть или повременить до конца стихотворения,-
  Где-то в городе вспыхнет черемуха,
  И нескромный июнь
  Приглашает на вальс, - развернувшись, будто и правда намереваясь станцевать вальс с налетевшим порывом ветра, Артюр балансировал на самом краю подоконника, так, что Огюст в полной мере осознал, что такое "на границе балкона и неба",-
  На словах
  Он играет на грани фола.
  Я боюсь темноты по утрам
  И его необдуманных фраз. - Огюст хотел не столько подбежать и схватить Артюра, зависшего в миге от сокрушительного падения вниз, сколько спросить - кто "он"? чьих фраз? Артюр был готов рассмеяться:-
  Это просто игра
  И облюбленный солнцем гранит.
  Я готов бежать,
  Но в последний момент промолчу.. - Он застыл, казалось, ни за что больше не держась и не упираясь ногами в подоконник. Огюст чувствовал, как сердце замерло вместе с Артюром, готовое либо рухнуть, либо продолжить биться,-
  Этот ласковый взгляд...- он спрыгнул с подоконника - в комнату, подошел к Огюсту неспешно и, положив на плечи ладони, заглянул в глаза, и Пондю неожиданно понял, кто этот "он",- Так несносно его молодит...
  ***
  История с поисками отца так стремительно превратилось во что-то иное, до сих пор Огюсту незнакомое, что он не нашел иного выхода, кроме как бежать.
  Нет, разумеется, назвать его поведение бегством в полном смысле этого слова было нельзя - он не уезжал из города, не прятался, не стал бы возражать, реши Артюр позвонить ему, но всякое свое желание связаться с юношей стал обрубать на корню. Встречи прекратились - Артюр, привыкший, что после того, самого первого раза, Огюст всегда первым выходил с ним на связь, не звонил и не появлялся, и Пондю про себя благодарил судьбу за это.
  Конечно, ничего предосудительного между ними не произошло - ни одного лишнего слова не было сказано, никаких "проникновенным взглядов" или "случайных жестов" - Огюст просто все понял и - о, да - испугался.
  Для него вместе с тем взглядом Артюра глаза в глаза непонятным и незнакомым, пугающим до отвращения стало и почти все вокруг - он подпустил к себе слишком близко, дал проникнуть не только в мысли и разговоры, но и в самое сокровенное - в творчество. Более того - оно теперь практически сошло на нет - и все из-за того, что только в Артюре до сих пор Огюст и черпал вдохновение. Все сюжеты, которые он пытался теперь придумывать, все планы, все идеи казались избитыми клише, над которыми Ураган Артюр лишь посмеялся бы.
  Огюст решительно отказался от дальнейших поисков отца - это тоже теперь прочно ассоциировалось с Артюром. Пондю начало казаться, что трансформация смутных идей о том, что где-то в мире человек, подаривший ему жизнь, существует, во вполне реальное, даже страстное желание найти, произошла именно из-за того, что мать упомянула имя Гюстава. Это был повод стать к Артюру ближе, проникнуть в его тайны, едва ли не морально изнасиловать. Огюст был уверен - даже если он случайно встретит отца теперь и точно поймет, кто перед ним, он скорее всего отвернется, даже сбежит прочь, лишь бы избавиться от ужасного грязного ощущения.
  Мать стала замечать, что с Огюстом что-то не так - она не задала ни единого вопроса, но Огюст почти постоянно, когда был дома, чувствовал ее взгляд - даже находясь в соседней комнате Матильда Пондю умудрялась присматривать за Огюстом, и тому пришлось мириться с ощущением, что он на самом деле сделал что-то с Артюром - может быть, сжал его в объятиях прямо там - в пронизанном холодом кабинете без мебели, уронил на пол рядом со старинным черно-золотым телефоном, а потом... Да, Артюр был прав - теперь Огюст с ужасом, оглядываясь назад, перебирал в памяти едва ли не каждую секунду их общения, все взгляды, прикосновения, вечера в обнимку перед монитором, походы рука об руку в ближайший магазин за выпивкой или к стенам Лувра, где Артюр любил "нюхать ветер искусства". Да-да, все это время Огюст Пондю - взрослый, черт возьми, человек, с каким-никаким опытом за плечами - действительно играл на грани фола. Что взять с шестнадцатилетнего юнца, влюбившегося в старшего товарища, но он, чертов режиссеришка, возомнивший себя Феллини и Кустурицей в одном лице, мог бы, дьявол побери, догадаться и пресечь в зародыше. А он не только этого не сделал, так еще и предпринял решительно все, чтобы впаять Артюра в свое сердце, мысли и работу так прочно, что теперь уже и не поймешь - способно ли все это существовать без него.
  - Огю, мальчик мой, ну что тебя так гложет? - Матильда присела рядом с ним на стол - она никогда не блюла рамки личного пространства, всегда норовила обнять, и Огюст никогда не сопротивлялся,- ну хочешь, я расскажу тебе, кто он?
  Огюст удивленно посмотрел на нее - заговорить она решилась едва ли не впервые за все прошедшую неделю - до этого дело ограничивалось формальными фразами и взглядами сквозь стены. Он настолько был погружен в операцию над собственным я, что и не понял сперва, что Матильда имеет в виду. Очевидно, решив, что он слишком удивлен, чтобы ответить, она продолжала:
  - Я понимаю, что должна была рассказать тебе раньше, назвать имя, но до сих пор он был далеко и я надеялась никогда его не увидеть. Но мне позвонили и сказали, что он вернулся в Париж... Видимо, время пришло - не могу смотреть, как ты мучаешься - и все из-за него.
  Огюст, медленно понимая, о ком идет речь, замер - неужели его безнадежный план - обратиться за помощью к Артюру Гюставу все-таки сработал, хоть и таким неожиданным образом - ответ пришел, откуда не ждали. И тут же на Пондю накатила волна негодования и отвращения. Нет, только не такой ценой, только не сейчас.
  - Нет, мама, я не хочу этого знать,- он резко встал, отпихнув от себя ее руки,- ни сейчас, ни когда бы то ни было. Мне совсем не интересно.
  Матильда удивленно смотрела ему вслед, когда Пондю стремительно выходил, почти выбегал из комнаты.
  Правильно, бежать, туда, на улицу, где каждое дуновение ветра наполнено смехом Артюра, где каждый парапет, каждый сантиметр поребрика исхожен его ногами. Где каждый луч солнца на мостовой мечтал бы оказаться в его ладонях или на его лице.
  Пондю чувствовал, что мать следит за ним из окна - назло ей он шагнул на проезжую часть и чудом - вполне просчитанным, впрочем, - увернулся из-под колес несущегося большого автомобиля. Огюст почти услышал крик Матильды, ощущая некрасивую, тошнотворную злобную радость - теперь она будет смотреть в окно и думать, а повезло ли ее маленькому сыночку увернуться от следующего автомобиля, а потом вздрогнет, если зазвонит телефон. Звонить будет Артюр Гюстав. И он сообщит, что Огюст у него в гостях - это будет правда, даже если Пондю окажется в этот момент на крыше собора Богоматери, обнимаясь с горгульей, а сам Артюр будет у себя в квартире на Монмартре. Им, проклятым Артюром Гюставом, дышал весь Париж, весь этот жестокий город был его домом, и Огюст был у Артюра в гостях, даже находясь дома.
  Взвизгнули тормоза, Огюст очнулся от размышлений и едва успел отскочить назад - машина затормозила в каком-то сантиметре от него, и ему ладонями пришлось опереться о капот, чтобы отдышаться и снова обрести способность видеть.
  - Чертов идиот! - водитель погрозил ему кулаком сквозь открытое окно, потом распахнул дверцу и выбрался наружу. Пондю отстраненно наблюдал за ним - водитель чуть подволакивал ногу - так, словно носил протез. Загорелый седой мужчина лет шестидесяти, в свитере и рубашке - мозг Огюста автоматически фиксировал все эти детали, не придавая им, однако, большого значения.
  - Вы в порядке? - осведомился водитель, подойдя совсем близко к Огюсту и взглянув на него.
  Огюст сперва кивнул, а потом, медленно моргнув, тоже наконец посмотрел в лицо тому, кто только что чуть не лишил его жизни.
  На какую-то секунду ему показалось, что время, оторвавшись от пространства, двинулось стремительно вперед, отмотав сразу лет тридцать, и теперь Огюст смотрел в зеркало на свое собственное изрядно постаревшее лицо.
  Он отшатнулся, споткнулся и чуть не упал, но тут же, выпрямившись, развернулся и бросился бежать прочь, не оборачиваясь.
  ***
  - Я хочу, чтобы ты это прочел,- Огюст опустил стопку листов на стол перед носом Артюра, ковырявшегося ложечкой в вазочке с мороженым. Артюр удивленно, мысленно прикинув толщину стопки, посмотрел на друга.
  - Что это? Ты отксерокопировал Войну и Мир?
  - Сценарий,- Огюст не отреагировал на шутку - слишком болели голова и глаза - чтобы написать, он потратил целую ночь - работал лихорадочно, не останавливаясь, распахнув все окна, позволив парижскому ночному ветру нашептывать нужные слова прямо в уши - с двух сторон. Огюст и сам не знал, откуда это пришло, почему случайный взгляд в будущее оказал такой эффект - на Пондю снизошло отчетливое понимание того, в чем он прежде всего виноват и перед Артюром, и перед самим собой. Его главной виной было молчание, попытки отвертеться при помощи коротких зарисовок и роликов, и они уже привели к тому, как глупо он себя вел все это время и как был слеп. Только поставив последнюю точку, Пондю решился наконец позвонить Артюру - надо ведь было поблагодарить его за то, что он прорвал огромный словесный нарыв, зревший все это время.
  - Да тут хватит на целый фильм!- Артюр восхищенно листал страницы, напрочь забыв о своем мороженом,- ты просто обязан дать мне главную роль, слышишь?
  Идя на эту встречу, Огюст прокрутил в голове сотни сценариев того, как он будет объяснять Артюру свое длительное молчание, но, казалось, Артюр и не собирался требовать от него никаких объяснений.
  - Ты это за две недели написал?- Артюр поднял глаза на Огюста, и тот не смог не улыбнуться ему в ответ.
  - Нет, за сегодняшнюю ночь.
  - Врешь! - глаза Артюра расширились,- только не говори, что каждую ночь выдавал по такой стопке листов!
  - Нет... я был занят... другим,- Огюст сглотнул - вот он и настал - момент объяснения,- прости, что так надолго пропал, просто, понимаешь...
  - Пропал? - Артюр готов был вернуться к чтению, и смотрел на Огюста теперь с явным нетерпением - доколь он еще будет отвлекать его от столь важного занятия! - я и не заметил - мы с дедом так были заняты переездом, что я все порывался тебе позвонить, но не смог. Так что - ты меня прости.
  Огюст моргнул и сжал в руках тканевую салфетку. Черт побери, быть такого не может - ни одного вопроса, ни одного намека на то, что там, в пустом кабинете, действительно что-то произошло?
  - Слушай, Огюст,- Артюру в голову, похоже, пришла блестящая идея - он даже стукнул по столу кулаком,- у нас с этого семестра появился новый преподаватель. Говорят, он много лет прожил в Канаде, и там наснимал уйму фильмов, которые теперь крутит нам на занятиях. С камерой он работать, конечно, умеет, но сценарии у него - ну совершенно никуда не годятся. Может, вам познакомиться? Вместе вы бы сняли шедевр! Да хоть по вот этому сценарию! - Артюр вдохновенно похлопал ладонью по пачке бумаги.
  Огюст вздохнул - кажется, пришла пора встретиться с неизбежностью - она неслась на него как готовая сбить машина, за рулем которой сидел...
  - А как его зовут, этого твоего преподавателя? - как бы между прочим поинтересовался Пондю.
  - Ларнье,- чуть задумавшись, ответил Артюр,- Жак Ларнье.
  
  МАТИЛЬДА
  
  - А как зовут их преподавателя?- Матильда остановилась и прислушалась - за неплотно прикрытой дверью разговаривали двое мужчин.
  - Ларнье,- ответил второй. - Жак Ларнье.
  Матильда прижалась спиной к стене.
  Такие совпадения сложно было назвать везением, тем не менее - повезло. Стоило подслушать первый попавшийся разговор, тут же услышала имя того, кого ищешь. Вернее - кого должна бы искать. Сейчас правильнее всего как ни в чем не бывало толкнуть дверь и спросить у двух молодых людей: "где находится сейчас человек, о котором вы говорили?" Но тут же Матильда поняла - она этого не сделает. Она найдет сама. Не только из трусости, желая встретить его как можно позднее, но и ради ритуала встречи через тридцать с лишним лет.
  Возвращение в альма-матер, в эти просторные створчатые коридоры, под гостеприимную сень, было для Матильды равносильно рандеву с прошлым на машине времени. Матильда не заходила сюда с тех самых пор, как получила диплом бакалавра, и куратор сказал свое сакраментальное "Ты, конечно, талантливая девушка, Мати, но не хотела бы ты попробовать себя на другом поприще?..", разом решив вопрос, претендовать ли мадемуазель Пондю на степень магистра или нет. За это Матильда была очень благодарна. Кажется, мсье Клеман - тот самый куратор - позднее рецензировал все работы Жака Ларнье, а потом завалил на первом же экзамене Огюста, не признав в нем сына той самой Мати. Пожалуй, семейству Пондю мсье Клеман оказывал все сплошь добрые услуги. Огюст тоже наверняка мысленно благодарил за провал, помогший выбрать другую специальность.
  Но, разумеется, чтобы осознать благодарность, и матери, и сыну пришлось пройти одну и ту же стадию алкогольного опьянения и криков "Да пошел этот Клеман! Сам нихрена в философии не понимает! Тоже мне - Жан-Поль Сартр!".
  Если бы Клеман был до сих пор жив, сейчас Матильда зашла бы к нему в гости, принесла бы шампанское и цветы - спасибо, мсье Профессор, вы спасли мою жизнь от экзистенциального ужаса Кьеркегора и экзистенциальной смерти Хайдеггера, позволив пережить самые обычные ужас и смерть.
  Мати была немного влюблена в Клемана. Но, понимая, что шансов завоевать сердце сорокалетнего женатого преподавателя нет совсем, мадемуазель Пондю переключилась на того, кого Клеман ценил больше всех среди студентов, на кого заставлял равняться - если не сказать, молиться - почти все старшие курсы. Сердце и разум Мати Пондю отказывались познавать основы онтологии и теории познания и требовали взамен любви, и Жак Ларнье был для этого наилучшим объектом.
  Матильда поспешила отойти от двери, за которой беседовали двое незнакомцев. Вдруг кто-то из них выглянет наружу и спросит "Вы кого-то ищете, мадам?" - а ложь в правила игры "Поймай прошлое" не входила - пришлось бы отвечать, и Матильду, старую идиотку, за руку проводили бы в аудиторию, где профессор Жак Ларнье вдохновенно - как сорок лет назад - вещал студентам, зачем они живут и к чему стремятся. Пустой коридор наполнился гулким отзвуком шагов. Матильда сделала еще два и замерла, прислушиваясь. Эхо стихло где-то под деревянными сводами, и она улыбнулась.
  Мати всегда опаздывала на лекции. Причин находилось множество, и ни одной из них преподаватели не верили, хотя многие были правдой, хоть и невероятной. Опоздала на автобус. Не сработал будильник. Подверглась похищению марсианским кораблем. Увидела на улице Джона Леннона - ну а как тут идти на занятия, никто ведь и не знал, что он в Париже!
  Сейчас, стоя у высокого окна, Матильда почти видела юную копию самой себя, бегущую, что есть мочи, по такому же гулкому пустому коридору на лекцию старого профессора Затворского, надеясь проскользнуть на верхний ряд лектория под близоруким взглядом.
  Отчего-то, подходя к зданию Университета сегодня, Матильда боялась, что внутри все изменилось безвозвратно. Щедрое воображение рисовало картины из белого пластика и стекла, панелей мануального управления и роботов-лекторов - технический прогресс пугал мадам Пондю даже на уровне нового мобильного телефона, подаренного сыном.
  Но к ее удивлению в этих стенах все осталось по-прежнему, поэтому призраки прошлого были настолько реальными, что, казалось, можно подставить подножку бегущей мимо Мати, прижать к стенке, и настойчиво проговорить "Не смотри больше на этого парня, он не для тебя!".
  Но, сорок лет назад, и сейчас Матильда Пондю знала - если не для нее, то для кого же? И если не он, то кто?
  Мати всегда подходила к любви с точки зрения рассудка и выгоды. Она всегда знала, что посоветовать подружке, если у той приключалось очередное разочарование на личном фронте. "Просто не звони ему неделю - посмотрим, как он запоет". "Пришли сама себе цветы - пусть решит, что поклонников у тебя хоть отбавляй". "Скажи ему, что залетела - и проверь, как он отреагирует".
  Мати Пондю точно знала: когда очередь крутить роман дойдет до нее, все пойдет как по маслу. Мати ведь знает все подводные камни. Тем более, полюбить Жака Ларнье - лучшего друга возлюбленного ее лучшей подруги Люсиль - Мати решила сама. Это не было стремительным падением вниз и взлетом к облакам, как писали в романах про любовь. Это был обдуманный разумный выбор. Однажды Мати Пондю велела себе - "Влюбись!". И влюбилась.
  Матильда еще чуть-чуть постояла у окна. На гладкой стеклянной поверхности можно было разглядеть смазанное нечеткое отражение, и мадам Пондю машинально поправила прическу - непослушные кудрявые волосы никак не хотели держаться в модной, хоть и немного чопорной укладке, и теперь конструкция на голове больше всего напоминала модель акта оплодотворения из учебника по анатомии. Матильда никогда не была красавицей - до такой степени, что родная мать со вздохом замечала, что девочки вроде Матильды должны либо получать блестящее образование, либо никогда не предохраняться и выйти замуж за того, чей сперматозоид на финишной черте будет первым. В юности Мати клялась себе, что никогда не будет так обращаться со своими детьми и давать им настолько правдивые полезные советы.
  Жак Ларнье любил накручивать пряди Матильды на палец и отпускать, позволяя им свободно струиться, подпрыгивая, как пружинки. Он говорил, что глаза у Мати синие, как зимнее небо. Жюль Гюстав, жених Люсиль, даже смеялся, что с тех пор, как Жак и Мати вместе, о ее глазах он говорит даже чаще, чем о северном сиянии. Мати отвечала, что только дураки и неудачники ведут этому счет, а сама каждое слово Жака заботливо прятала в копилку памяти, чтобы потом думать - сегодня он три раза обнял меня при всех, четыре - наедине, дважды поцеловал - один раз на центральной лестнице главного корпуса.
  Ей эти скромные суммы казались слишком ничтожными. Ведь есть же способ заставить Жака говорить "Вместе навсегда!" хотя бы на пару раз чаще и хоть немного громче.
  Мадам Пондю порылась в сумочке и достала карманное зеркальце и помаду. Взглянув на свое отражение, горько усмехнулась - когда-то она и представить себе не могла, зачем женщины "за шестьдесят" вообще носят с собой зеркала. Самым печальным было, что мнение ее не изменилось до сих пор. Матильда поймала солнечный луч и, повернувшись к противоположной стене, стала следить, как солнечный зайчик прыгает по темной деревянной отделке.
  Жак Ларнье всегда делал Мати очень странные, иногда совершенно бесполезные подарки. Складывалось впечатление, что он кокетливую просьбу "удиви меня сюрпризом" воспринимал более чем буквально. На их первое Рождество он подарил Мати ботинки клоунского размера. На день рождения - черепки фарфорового кашпо, сказав, что это "загадка-головоломка". Они собрали и склеили кашпо вместе с Жаком - только одного кусочка не хватило. Мати спросила, отчего так вышло, а Ларнье поклялся найти недостающий фрагмент. На еще какой-то праздник, кажется, День взятия Бастилии, Жак подарил котенка. Родители Мати были в ужасе - в свое время они запретили завести даже черепашку. И то, что котенок остался, было, пожалуй, главной победой любви над разумом в ее жизни. Котенок любил гоняться за солнечным зайчиком и, догнав, всегда очень удивлялся, что под лапами нет добычи, а луч гнездился уже на макушке. Мати иногда думала, что их отношения с Жаком очень похожи на эту погоню за солнечным зайчиком. Позднее у прощального подарка Жака обнаружилась сильная аллергия на шерсть, и большого полосатого кота Мартина Хайдеггера пришлось отдать.
  Матильда понимала, что найти Жака в этом огромном здании, не спросив ни у кого дорогу, практически невозможно. Матильда ведь даже толком не знала, какой предмет он ведет. Мадам Пондю медленно, стараясь больше не будить капризное эхо, двинулась по коридору. На мгновение ей даже захотелось разуться, чтобы шаги стали совсем беззвучными. Стены хранили воспоминания - призраки тех, кто ходил и рассуждал тут в течение веков, но Матильде до них не было дела - она видела лишь призраки тех, кто ходил по этому паркету совсем недавно - и так неуловимо давно. Бледный, сутулый юноша в джинсах и строгом форменном свитере и девушка с пышной прической и слишком широкими бедрами в яркой длинной юбке и мужской рубашке.
  Мати всегда хотелось бороться - бунт был в каждом ее слове, сказанном преподавателю, матери или Жаку - все равно. Это была борьба за любовь, в которую Матильда заставила себя поверить. За свободу, которая едва ли ее касалась. За мир, который был для нее лишь печальной черно-белой картинкой на экране телевизора - начало войны во Вьетнаме - бам! Первый человек в космосе - ах! Смерть Мэрилин Монро - не может быть! Убийство Джона Кеннеди - бух!
  Сейчас Матильде было смешно об этом вспоминать. Каждую трагедию, каждую победу и поражение человечества они - студенты, ближе других приближенные к проблемам бытия и имеющие не только право, но и обязанность разбираться в них - примеряли на себя. Люсиль носила прическу Мэрилин и похожие белые платья. Жюль Гюстав заявлял, что полет Юрия Гагарина в космос - это еще что! Вот проект диссертации Жюля - настоящее событие. Один Жак Ларнье находился не выше, но вне всего этого. Он бредил другим - снежными просторами, северным сиянием и синими глазами Матильды. Именно в таком порядке.
  Он всегда рассказывал ей о своих планах на будущее - возможно, потому, что Мати единственная не называла их блажью, глупостью и ерундой. Когда, разувшись, они бежали, обжигая ступни о нагретые плиты внутреннего двора университета, или спускались по берегу Сены к самой кромке воды, Жак, задыхаясь, рассказывал о снежных пустынях вечной мерзлоты, о сугробах, в которых он собирался искупаться голышом. О загорелых рыбаках на каяках, разрезающих веслами густую черную воду. О бесконечных просторах канадского севера, ощерившихся соснами. О северном сиянии и долгой полярной ночи. Мати говорила "Конечно, Жак, ты - покоритель вечной мерзлоты!".
  Однажды она на свою голову призналась Люсиль, что готова убить Жака за эти рассказы, связать и запереть в чулане, лишь бы не дать ему уехать. Люсиль посмеялась, сказав, что все эти выдумки - просто мальчишеские мечты, которые развеются, стоит Жаку столкнуться с необходимостью кормить семью - сама Люсиль была замужем за Гюставом уже полтора года и ждала первенца.
  - Ты всегда так хорошо разбиралась в отношениях, - сказала она Мати,- если бы не твой совет, я бы никогда не женила на себе Жюля. Ты справишься.
  Мати, повеселев, кивнула, но лишь затем, чтобы снова и снова слушать истории о том, какие там, в ледяных краях, интересные люди.
  Матильда дошла до центральной лестницы, тяжело опираясь на перила - ноги начинали подводить, что было совсем неудивительно, учитывая нынешний вес - спустилась в холл и вышла под весенние солнечные лучи во внутренний двор. Остановившись под сводами галереи, Матильда медленно дышала и старалась почувствовать запах табачного дыма и свежей типографской краски - по этим запахам она надеялась, как собака-ищейка, найти Жака. Она не помнила его отдельно от этих запахов. Он, как первокурсник, приходил в восторг от каждой новой публикации - даже самой незначительной - даже, когда уже стал доктором философии и выпустил первую книгу и сборник статей. Жак приносил Мати едва вышедшие из-под печатного станка книги и альманахи с таким видом, с каким нормальные парни приносили девушкам цветы, делясь своей радостью: "Представляешь! Это же международный журнал! Его прочтут в Америке, в Азии, может, даже в Союзе!".
  Мати радовалась вместе с ним, но - не признаваясь в этом никому - тому только, что, возможно, получив еще больше предложений и выпустив еще больше книг, Жак оставит безумную мечту уехать к эскимосам. Может быть, ему даже предложат место преподавателя и он сделает Мати предложение.
  Но когда проходила эйфория от каждой новой публикации, Ларнье неизменно возвращался к тому, что "там, за границей таяния снега, солнце ярче, чем в самый безоблачный день парижского лета", и Мати хотелось плакать.
  Матильда, заслонив глаза от солнца ладонью, вышла на чуть влажные от недавнего дождя плиты двора и медленно пошла вперед, следя за тем, чтобы не наступать на стыки. Воздух вокруг был чист и прозрачен, и мадам Пондю не помнила, бывало ли во времена ее юности здесь так безлюдно и тихо. Тогда один призыв к борьбе сменялся другим, и Мати со временем перестала за ними поспевать, отстав от группы преследователей времени и оставшись на арене лишь зрителем. Мати работала помощником звукорежиссера в маленькой киностудии, потом сама стала звукорежиссером, и только по тому, как менялась звуковая дорожка в рекламных роликах, замечала, как проходят годы.
  Для самой Мати каждый день был днем, когда Жак говорил "Вот завтра - максимум послезавтра, вылетаю", и она надеялась, что завтра не наступит.
  Она точно помнила самый последний из этих "последних дней".
  Мадам Пондю наступила на стык между плитами и замерла, будто ждала, что мозаика двора вот-вот рассыплется от этой ошибки. Откуда-то, видимо из открытого окна, донесся смех, и снова все смолкло. Матильда, прищурившись, посмотрела вверх, ожидая увидеть, как солнечные зайчики смеха отразятся от смотрящих друг на друга окон и, прочертив в воздухе золотистую, видимую ей одной, паутину, упадут к ногам.
  Она шла так, ловя носками туфель солнечные зайчики от карманного зеркала, тридцать пять лет назад, возвращаясь от доктора, который подтвердил - Жак теперь уж точно никуда не уедет.
  Он ждал ее на пороге с таким видом, будто новость ему кто-то уже рассказал.
  - Представляешь! - он схватил Мати за руки, притянул к себе, буквально пускаясь в пляс - она следовала за ним, не отвечая, но уверенная, что его новость - наверняка новый сборник со статьей - не идет ни в какое сравнение с ее.
  - Я включен в состав экспедиции в районе полярного круга! - выкрикнул Жак, распахивая все окна, хотя на улице стоял январь. Ларнье, видимо, хотел показать, что это - не настоящий мороз, а вот там, куда он едет... - Я не хотел говорить тебе, пока не подержу в руках билеты на самолет.
  - Билеты? - она сперва услышала свой голос, а потом поняла, что что-то спросила.
  - Да! Все уже оформлено, мы вылетаем послезавтра,- он притормозил и посмотрел на нее,- но, может, попросить их перенести отправление на пару дней? Тебе вроде нездоровилось?
  Мати выпустила его руку и присела на краешек кресла, улыбаясь так, что уже через пару секунд заболели щеки. Жак, видимо, расценив ее улыбку по-своему, снова просиял.
  - Я мечтал об этом всю жизнь! - он сел на подлокотник кресла Мати и приобнял ее за плечи. Матильде захотелось отшатнуться, но она сдержалась. - И ты одна в меня верила! Ты придешь проводить меня?
  - Да, конечно,- из-за буквально прилипшей к губам улыбки сложно было говорить внятно. - Хотя... погоди. Послезавтра? Кажется, я работаю весь день.
  В тот день Мати, конечно, не работала. Она просидела на скамейке под снегом на набережной, глядя в небо. Мати не спросила у Жака ни номера рейса, ни времени отлета, и потому каждую серебряно-белую стрелу самолета над головой, принимала за тот, что уносил Ларнье прочь.
  А потом... потом Мати поняла, что она слишком взрослая, чтобы даже задуматься об аборте.
  - Мадам! Простите, мадам... - по галерее шел юноша в джинсах, майке какого-то футбольного клуба и жакете, наброшенном на плечи. Матильда обернулась, и незнакомец широко улыбнулся,- вы заблудились? Хотите я вас провожу?
  Мадам Пондю, улыбаясь в ответ, двинулась обратно к галерее, уже не замечая стыков под ногами, но чувствуя, что как в лихом приключенческом фильме, прочная кладка обваливается в преисподнюю, не догоняя стопы лишь на пару шагов.
  - Я ищу профессора Жака Ларнье,- ответила Матильда, подойдя к юноше вплотную и снова скрывшись в тени галереи.
  - Давайте я отведу вас? У него как раз должна закончиться лекция.
  Матильда боялась не поспеть за своим провожатым, хотя он то и дело замедлял шаг, оборачивался, поджидая, пока она догонит.
  - А вы его подруга, да? - спросил юноша, заворачивая за очередной угол.
  - Что-то в этом роде,- Матильде захотелось улыбнуться ему, но от сбитого быстрой ходьбой дыхания это у нее плохо получилось.
  - Хорошо, что у него есть друзья,- произнес парнишка с таким видом, будто открывал величайшую жизненную мудрость по большому секрету,- хоть кто-нибудь хвалит его работы.
  Матильда едва успела удивиться и открыть рот для вопроса, но тут провожатый остановился и указал на закрытую дверь:
  - Вот здесь. А я пойду - а то поймает еще.
  Мадам Пондю не успела поблагодарить юношу, как тот испарился. Из-за закрытой двери слышался смутный шум - будто там, в лекционном зале, шел дождь. Матильда прислонилась к косяку и прислушалась. Кто-то громко разговаривал на незнакомом языке, и на заднем плане играла странная протяжная музыка. Мадам Пондю, движимая любопытством - таким сильным, что оно враз оттеснило и страх встречи, и волнение - осторожно толкнула дверь и заглянула внутрь.
  В зале было темно, и на большом экране над кафедрой внизу амфитеатра лектория по белоснежному фону двигались люди в меховых одеждах. Матильда протиснулась в зал и бесшумно прикрыла дверь - проделать это было довольно сложно, но, казалось, люди на экране произнесли какое-то заклинание, сбросившее с плеч сразу несколько десятков лет. Мати прижалась спиной к стене и, не отрываясь, смотрела на экран. Сквозь голоса из фильма и музыку она слышала, как студенты в аудитории перешептываются, скрипят скамьями, невольно, со скуки. Но Мати не было до этого никакого дела. Она снова ощущала запах типографской краски - это Жак снова притащил очередную книгу и теперь с гордостью показывает "Вот здесь, с пятой по седьмую страницу - в самом начале сборника, представляешь!". Она даже услышала свой смех в ответ, а на экране теперь показывали то, о чем Жак говорил так часто, то, что описывал так живо, еще не увидев воочию. Снежная пустыня и смутная граница с океаном. Загорелые лица улыбающихся, смотрящих в объектив людей, синее, как глаза Мати, северное небо.
  Мати почувствовала, как начинают дрожать колени, а в глаза словно насыпали песка. Только бы сейчас не дали свет...
  Бесконечная белизна на экране подернулась серой рябью, а потом и вовсе пропиталась темнотой. На ночном фоне желтым высветилась надпись "Конец".
  Когда вспыхнул свет, мимо Матильды проскользнула какая-то юркая девица, и у мадам Пондю было достаточно времени, чтобы смахнуть непрошенную влагу с глаз.
  - До встречи, мадемуазель и мсье,- пронесся над лекторием спокойный, чуть хрипловатый голос Жака Ларнье. - Простите за внимание.
  Студенты двинулись к выходу, и Мати, понимая, что загораживает всем путь, не спешила отходить в сторону. Мати принялась спускаться против течения толпы молодых людей. Мати чувствовала, что с каждым шагом, сердце бьётся в груди все громче и чаще. Еще чуть-чуть и Мати, кажется, грохнется в обморок...
  Жак Ларнье стоял у высокой кафедры, собирая в папку какие-то бумаги, и не смотрел на Матильду, когда она остановилась у лекционного возвышения.
  - У вас какой-то вопрос? - осведомился он, не глядя - Мати про себя удивилась, что он вообще заметил, что кто-то стоит рядом.
  - Вы не нашли осколок того кашпо, мсье Ларнье? - тихо спросила Матильда.
  ***
  Чтобы спуститься по лестнице, Ларнье потребовалась помощь Матильды. Она держала его под руку, пока он, опираясь второй рукой на трость, переступал со ступеньки на ступеньку. Мати не стала спрашивать, что случилось с ногой - не о том положено разговаривать, когда встречаешь возлюбленного после тридцати с лишним лет разлуки. Мадам Пондю не выпустила его руки, когда испытание лестницей было позади - так они и вышли во внутренний двор. Ларнье зашагал быстрей, и у Матильды не хватило времени, чтобы следить, ступали они на стыки или нет. Внутренний двор наполнился людьми и отзвуками их разговоров, словно, взяв под руку профессора Ларнье, Мати получила доступ к тому плану бытия, где все эти люди существовали, разговаривали, ходили туда-сюда, смеялись даже тогда, когда она их не видела.
  Жак подвел ее к ступеням на противоположном краю двора - солнечные лучи, не встречая преград, нагрели камень. Матильда помогла Ларнье сесть. Он устроил рядом трость, немного неуклюже вытянул правую ногу. Мати села рядом и, только чтобы не начинать разговор первой, подставила лицо солнечным лучам, позволив им омыть пылающую кожу.
  - Можно? - неожиданно донесся до слуха Мати голос Ларнье, и она, не открывая глаз, кивнула. И тут же, словно перерубили узел, словно прорвали давно мучивший нарыв - Жак одним движением вытащил из ее тугой прически шпильку, и ненадежная конструкция рассыпалась непослушными спиралями. Жак поймал одну прядь и намотал на палец. Отпустил, и лишь после этого Мати открыла глаза и тряхнула головой.
  - Я все утро потратила на эту прическу,- немного укоризненно сказала она.
  - Лишняя трата времени,- пожал плечами Ларнье, и Мати рассмеялась. Казалось, в воздухе родилась и разбежалась в разные стороны сразу сотня солнечных зайчиков.
  - Хорошо, что ты пришла,- тихо, не дожидаясь пока Матильда отсмеется, заметил Жак. - Это тяжело - приехать в город, где родился и вырос, и обнаружить, что ты в нем совсем один.
  - Это цена за исполнение желаний,- помолчав пару секунд, ответила Матильда.
  - Бойтесь желаний - ну да,- ей показалось, Ларнье усмехнулся натужно и горько.- Как бы знать, что желать безопасно, а что - нет?
  Матильда запустила руку себе в волосы и чуть растрепала их, взбив так, чтобы они скрывали от Ларнье лицо.
  - Чтобы не оказаться в городе в одиночестве, ты позвонил мне и спросил телефон Жюля Гюстава, - проговорила она, стараясь, чтобы голос не прозвучал ненароком слишком высоко или хрипло.
  - Я его нашел, кстати,- похвастался Ларнье. - Гюстав живет на Монмартре с внуком. Я не знал, что Люсиль больше нет.
  - Она умерла в восьмидесятом от рака,- говорить о тяжелой судьбе кого-то другого было несравнимо легче, чем прокручивать в уме вопрос "Какого черта ты не поговорил со мной, а искал этого Гюстава?!". - Их сын работает где-то за границей, а Артюр - внук. Он, кажется, студент.
  - Студент,- кивнул Ларнье,- из тех, кому приходится терпеть мои занудные семинары. Похож на Доходягу Жюля так, что я даже подумал, уж не попал ли я в прошлое, когда увидел Артюра впервые.
  - Хороший мальчик,- сама не понимая, что говорит, ответила Мати. - Дружит с моим Огюстом.
  - Огюстом? - переспросил Жак. - У тебя сын, значит? Взрослый?
  - Куда менее взрослый, чем должен быть,- Матильда снова почувствовала, как бешено заколотилось сердце. - Собственно, из-за него я и решила с тобой встретиться.
  - Погоди-ка! - Ларнье повернулся и, кажется, за все время беседы впервые по-настоящему посмотрел на Мати. - Пондю. Огюст Пондю - твой сын?
  Матильда тоже отважилась поднять на Жака глаза, не скрывая гордой улыбки:
  - Да.
  - Ну надо же! - Ларнье потер колено быстрым небрежным жестом, чуть поморщившись. - Мои второкурсники с ума сходят от его работ - смотрят их на этом... на ю-турбе...
  - Ю-тьюбе,- поправила Мати. Слово она и сама недавно выучила.
  - Один умник даже статью хотел написать о влиянии его творчества на современное искусство кинематографа,- улыбка на губах Ларнье погасла медленно, но неотвратимо и бесследно. - Тебе повезло.
  Жак моргнул и отвернулся, и Мати на секунду показалось, что она услышала тяжелый вздох. Вот он - тот самый драматический момент из любой уважающей себя мелодрамы, когда главная героиня рассказывает о своей страшной тайне - Матильда набрала побольше воздуха в грудь, но Жак опередил ее.
  - Не надо было мне улетать,- проговорил он, беря трость - но не затем, чтобы встать, а чтобы занять чем-то руки. Матильда выдохнула и сложила ладони на коленях, теперь наблюдая за пальцами Ларнье.
  - Что с твоей ногой? - тихо спросила она. Вместо ответа Ларнье задрал штанину, и Мати отшатнулась - под темной тканью вместо человеческой плоти, обнаружился металлический прут.
  - Ампутировали,- коротко пояснил Ларнье. - Гангрена от обморожения.
  - Еще одна жертва науке? - понимая, как жестоко это прозвучало, спросила Мати.
  - Точно,- Ларнье опустил штанину и снова потер колено,- будь она неладна.
  - Я видела конец твоего фильма,- после короткой паузы продолжила Матильда,- всего несколько минут, но, Жак... я так рада за тебя. Ты увидел и сохранил то, о чем всегда мечтал.
  - Да. Мечтал,- металлический набалдашник на конце трости шумно ударился о ступеньку, и Матильда почувствовала, что сболтнула лишнего. От тона Ларнье, от тяжелого усталого взгляда стало не по себе - более того, Мати вдруг поняла, что обиды к Жаку в ней не осталось ни капли.
  - Ты бы выбрала меня? - спросил он, снова грохнув тростью о камень.
  - Что? - Матильда вздрогнула, будто удар пришелся ей по голове.
  - Из всех своих поклонников - ты бы выбрала меня? - повторил Ларнье, на этот раз взглянув на Мати в упор. В первую секунду она не нашлась, что ответить - солнечный свет начал нестерпимо резать глаза.
  - Ты всегда знала, как кому себя вести,- Ларнье говорил тихим голосом опытного лектора,- всегда за что-то воевала. Да по тебе все с ума сходили.
  Мати рассмеялась - непроизвольно, но не сумев сдержаться. Слова Ларнье после стольких лет звучали странной, неуместной, хоть и вполне невинной за давностью лет шуткой. Ну как могли все "сходить с ума" по той, кому полагалось "выйти замуж за того, чей сперматозоид окажется первым на финишной черте".
  - Так что - выбрала бы? - повторил Жак.
  - К чему сейчас думать об этом? - Мати попыталась улыбнуться. - Мы выбрали, что выбрали.
  - Верно, прости меня,- Ларнье оставил в покое трость, и теперь, щурясь, смотрел в небо.- Я всегда знал, что тебе нужен кто-то посерьезней, чем я. Помнишь тот вечер, когда Гюстав и Люсиль объявили о помолвке? Он мне так часто снится в последнее время.
  - Ты улетел,- голос Матильды все-таки сорвался, она опустила голову, и теплая слеза пощекотала нос, повиснув на кончике, Мати поспешила ее стряхнуть.
  - В моей жизни вообще было много глупых ошибок,- отозвался Жак. - Жаль, что не все я в состоянии исправить.
  - А ты бы выбрал меня? - неожиданно спросила Мати, не поднимая головы. - Между тем, что показывал сегодня студентам и мной - выбрал бы?
  - А у меня был выбор? - Жак протянул было руку к ее волосам - привычным, давно позабытым жестом - но снова взялся за трость. Не дождавшись ответа, Жак выдохнул. - Моим студентам невыносимо скучно на моих занятиях. Я буквально слышу, как они ерзают на местах и тяжело вздыхают, когда я вхожу в аудиторию.
  Матильда молчала. Чтобы не показывать навернувшихся на глаза слез, ей пришлось закрыть глаза и снова запрокинуть голову, подставив лицо солнцу. С неожиданной ясностью она услышала звенящую, тонкую нотку боли в тоне Ларнье.
  - От единственного ученика, которому мои работы действительно понравились, я уже несколько лет не получал вестей,- продолжал он. - Он не отвечает на мои письма. Я закончил последнюю книгу полгода назад. И еще знаешь... - Жак запнулся, словно хотел признаться в чем-то неприличном. - Нога... чертова нога так болит, что хочется выть.
  Матильда рывком поднялась - от резкого движения закололо сердце. Ларнье взглянул на нее без удивления и снова с улыбкой - улыбкой человека, принявшего решение. Мати открыла сумку.
  - Я хочу исправить ошибку, которую совершила,- заговорила мадам Пондю. - Должно быть, это действительно я во всем виновата,- она порылась в сумке и вытащила толстую пачку писем, протянула Ларнье, и тот, явно удивленный, взял,- это тебе. Пожалуйста, только не говори, что это я их тебе отдала - пусть верит, что они пришли по почте, и ты прочитал давно. Договорились?
  Не дожидаясь ответа, Матильда отвернулась и двинулась прочь, теперь она балансировала на стыках, почти перепрыгивала с одного на другой, и больше не оборачивалась к Жаку.
  
  
  ПРОЩАНИЕ
  - Нет, погодите! - Огюст вытянул руку так стремительно и резко, что бокал с шампанским не устоял и повалился на бок - золотистая жидкость разлилась по синей скатерти. Ларнье, который не читал, но выхватывая из строк отдельные слова, просматривал первую страницу сценария, вздрогнул и поднял глаза. У Огюста был такой вид, будто официант, несколько минут назад принесший бутылку шампанского, гаркнул что-то неприличное Пондю в ухо, и тот до сих пор не мог прийти в себя.
  - Не надо это читать,- Огюст, приподнявшись и перегнувшись через стол, взялся за стопку бумаг, и Ларнье не стал мешать, по-прежнему держа в руках первую страницу,- Прошу вас, не стоит. После всего, что вы тут наслушались и этого дурацкого шампанского, и разговоров ваших студентов - не надо.
  Ларнье покорно отпустил и первый лист, Огюст поспешно собрал страницы вместе и успокоился, лишь положив их перед собой и накрыв ладонями на случай, если Ларнье вздумается вновь посягнуть на несчастный сценарий.
  - Думаешь, мне не понравится? - спросил Ларнье негромко. Думать, что этот молодой человек так заботится о мнении какого-то старика, будь он хоть трижды его внезапно обнаруженный отец, было со стороны Жака слишком самонадеянно, пожалуй.
  - Это не для вас,- ответил Огюст твердо, и Ларнье, поразмыслив секунду, кивнул.
  - Да, должно быть, ты прав,- Жак почувствовал, как закололо сердце, а отнятую много лет назад ногу сковала знакомая фантомная боль.
  Огюст явно смутился своего выпада, но брать свои слова назад был не намерен - Ларнье увидел, как Огюст тяжело выдохнул, словно только что совершил прыжок с верхней ступеньки лестницы и едва не разбился.
  - Простите, я не то имел в виду,- Огюст, стараясь сделать это как можно более незаметно, сложил бумаги обратно в папку. - Просто этот сценарий... я его написал, думая об одном человеке. Только благодаря этому человеку, можно сказать, и сейчас я не думаю...
  - Это должно принадлежать тебе и ему,- Ларнье мягко кивнул и даже улыбнулся. Ногу как раз особенно сильно дернуло, и потому улыбка получилась кривой и смазанной,- я понимаю.
  - Что до писем,- Огюст смотрел на Ларнье прямо и уверенно,- они действительно вам. Хорошо, что она отдала их. Пусть останутся у вас.
  - Она? - переспросил Ларнье, мельком глянув на стопку писем, все еще лежащих на столе. Разлитое по скатерти шампанское миновало их, словно они были окружены невидимым защитным куполом.
  - Мне тридцать четыре, а не четыре,- напомнил Огюст. - Простите, мне, наверно, пора,- официант не торопился вернуться к столику и ликвидировать результаты катастрофы, и Ларнье наблюдал, как струйка шампанского медленно стекает по скатерти на пол,- я рад, что мы с вами повидались, и рад, что теперь знаю правду. Я оставлю свою визитку - звоните мне в любое время.
  - Да,- Ларнье захотелось подставить ладонь под шампанскую капель, как он когда-то ловил весну, падающую с кончиков сосулек,- я тоже рад, что мы успели повидаться. Я ничего не знал о тебе, и хорошо, что Матильда мне все рассказала. Хорошо, когда под конец жизни выясняешь, что тебе есть, кем гордиться.
  Огюст молча поднялся на ноги, перекинул через плечо сумку и засунул в нее папку. Он, должно быть, тоже представлял себе встречу с отцом иначе, подумалось Жаку. Все письма имели срок годности, и сейчас, спустя больше четверти века, едва ли в Пондю сохранилась хоть маленькая частичка того, что он чувствовал тогда. Что ж, со стороны Ларнье было глупо надеяться на что-то другое.
  Ларнье накрыл конверты ладонью, на секунду прикрыл глаза, словно надеялся там, под холодной бумагой, услышать биение маленького мальчишеского сердца. Интересно, волновался ли Огюст, опуская эти письма в почтовый ящик?
  Жак подвинул конверты по скатерти к Пондю.
  - Забери,- Ларнье поднял глаза и улыбнулся. - Не потому что они мне не нужны. Просто любое послание должно доходить до того, кому предназначено, а читать чужие письма - неприлично. Попробуй как я - отправить эти письма в прошлое, вот тогда их получит настоящий адресат.
  Огюст одарил Ларнье долгим задумчивым взглядом.
  - Этот сценарий я хотел бы тоже отправить нужному адресату,- заговорил он после паузы,- но я несколько дней не виделся и почти не разговаривал с ним, а сегодня получил от него письмо. Он написал, что сегодня утром улетел,- Огюст поднял глаза к потолку, припоминая точные слова, но потом вновь взглянул на отца,- "К пустыне и солнцу". Не самый точный адрес, правда?
  - К ледяной пустоши и северному сиянию,- Ларнье опустил глаза, все еще чувствуя на себе взгляд Огюста.
  - Проще всего было бы сжечь эти страницы и развеять по ветру,- в голосе Пондю не было ни капли патетики. Пондю, кажется, действительно собирался поступить именно так, как говорил. - Тогда они, пожалуй, достигнут адресата. А с этим мне что делать?
  Он замолчал и несколько секунд ждал от Ларнье ответа, но тот сидел безмолвно и неподвижно.
  Огюст протянул руку и забрал письма со стола, а затем, не оборачиваясь, двинулся к выходу из ресторана.
  ***
  Ларнье открыл дверь и тяжело переступил порог. В съемной квартире до сих пор пахло предыдущими хозяевами, хотя Жак жил здесь несколько месяцев. Но это было даже хорошо - во всяком случае, очень удачно подтверждало, что здесь, в родном городе, у Ларнье не осталось ничего "своего".
  Он засунул трость в держатель для зонтов и, хромая, хватаясь за стены и попадающуюся по пути мебель, двинулся в гостиную.
  Окно как обычно открыто - видно, как в мутной синеве неба собираются дождевые облака - город был готов к тому, чтобы после небольшой дозы солнца вновь впасть в спячку.
  Здесь не бывает такого неба, как там, за полярным кругом, или там, куда отправился друг Огюста. Намокшие плиты мостовой, черная от влаги брусчатка ни за что не сравнятся с белизной снега или белизной песка. Город не знал ни настоящего холода, ни настоящей жары. Он не ведал настоящей боли и настоящего восторга. Жак Ларнье, усмехнувшись этим мыслям, подковылял к окну и выглянул наружу, чуть перегнувшись через подоконник. Эрих Кювье, когда они только познакомились, сказал, что прекраснее Парижа он и не надеется ничего увидеть, и ему не было дела ни до серости дождя, ни до черноты мостовой, ни до того даже, что здесь совсем нет просторов и почти никогда не бывает солнца.
  Ларнье закрыл ставни и подошел к дивану, тяжело опустился на подушки. Ногу дергало самым нещадным образом с самого утра. Врач, у которого Жак был три дня назад, выписал какое-то новое лекарство, но Ларнье прекрасно знал - это бесполезное плацебо. Раз нет ноги, нет и боли, нет боли, не поможет и обезболивающе. Разве что можно немного изменить дозировку...
  Жак пошарил в кармане и выложил на журнальный столик баночку с таблетками и карманные часы. Крышку на них он не открывал очень давно, но знал, стрелки под ней исправно отсчитывают минуты. Ларнье открыл баночку, аккуратно высыпал на блестящую поверхность столика несколько таблеток. Интересно, хватит или нет - не хотелось бы в очередной раз ошибиться.
  Жак встал и медленно прошелся по комнате - от дивана к книжным полкам. Они были почти пусты - переезжая в эту квартиру, Ларнье захватил из своей библиотеки лишь наиболее ценные экземпляры, а остальное отправил мадам Лауре Кювье. Она прислала письмо с благодарностью, сообщив, что теперь у нее в пансионе проходят настоящие "Литературные вечера".
  Первая книга Герарда Кювье, конечно, стояла на самом видном месте. Жаку не обязательно было открывать ее, чтобы вспомнить, что написано на титульном листе рукой самого автора: "Агенту Джеймсу Смиту за то, что научил меня отличать одну сосну от другой. Эрих." Ларнье улыбнулся, погладив корешок книги - от Эриха последнее письмо пришло больше года назад - совсем короткое, с известием, что Кювье едет в Париж. Жак написал около недели спустя, спросил, не ослеп ли Эрих, глядя на Эйфелеву башню, как обещал, но ответа так и не дождался. Кажется, по рассказам Герарда Кювье должны были вскоре снять фильм - жаль, Жак его, наверно, не увидит.
  Старик не стал вытаскивать книгу с полки. Самая интересная страница - которую Жак тоже помнил практически наизусть - была заложена старой фотографией, и теперь Ларнье боялся вновь посмотреть на юного Эриха. Вдруг тогда Жаку не хватит смелости на то, что задумал?
  Вместо книги Кювье Жак вытащил старый, заляпанный чем-то липким, топорщащийся от влаги сборник в мягкой обложке. Страница сто первая, статья некоего Жана Ларнье - Жак едва не рассмеялся. Первая ошибка, повлекшая за собой и все остальные - как было бы удобно все списать на неведомого составителя сборника, ведь ничто не происходит случайно, и Ларнье уже тогда должен был догадаться, что это первая снежинка огромного снежного кома. Как подставка для стаканов сборник принес бы куда больше пользы.
  Держа книгу в руках, Жак вернулся к дивану, сел и опустил сборник на журнальный столик, потом горкой сложил на нем таблетки. Подумав секунду, добавил к ним еще две - для верности.
  Ларнье нащупал в диванных подушках рядом с собой пульт от телевизора, не глядя, нажал кнопку - экран зажегся. Жак откинулся на спинку, вытянув ноги - даже это движение, плавное и медленное - разбудило задремавшую было боль, но Ларнье даже не поморщился. Как жаль, что то письмо, которое он отправил утром, не дошло до адресата - но зато теперь наконец все шло правильно.
  - ...самолет Боинг 777-200, следовавший по маршруту Париж-Реюньон-Сидней, потерпел крушение в водах Индийского океана. Спасательные службы отправлены...- Жак слушал слова дикторши лишь краем уха, погрузившись в собственные ощущения боли. Сегодня не было смысла вести с ней беседы. Преступница наконец попалась, и теперь ее ждала неминуемая казнь - Ларнье улыбнулся, прикрыл глаза и сквозь сомкнутые ресницы наблюдал, как на экране вертолеты кружат над зыбкой океанской гладью.- ...пока спасателям не удалось обнаружить выживших,- лицо дикторши выглядело бледным и трагичным, как, наверно, и подобает выглядеть лицам тех, кто сообщает о страшных трагедиях, которые не касаются их лично. Так, наверно, о сегодняшнем решении Жака будут сообщать друг другу те, кто когда-то был с ним знаком.
  Ларнье вновь потер ногу и выпрямился. Наверное, стоит написать этим самым "тем", что совершил он это вовсе не от отчаяния и осознания своей никчемности - на самом деле ему было, чем и кем гордиться. Просто каждый должен уходить в положенное время - не торопясь, но и не заставляя себя ждать. Впрочем, Ларнье и так за всю жизнь написал слишком много. На этот раз хватит одной вещицы, которую он так долго и бережно хранил, но о которой старался не вспоминать. Она тоже хранилась на книжной полке, в спичечном коробке - Жак засунул ее туда почти сорок лет назад - коробок ему отдал Жюль Гюстав в тот день, когда торжественно объявил "Люсиль в положении, и теперь я просто обязан бросить курить!".
  Нужно только подняться, взять коробок, вытащить то, что в нем лежит, пристроить это на столе рядом со сборником, часами и пустой баночкой из-под обезболивающего. Пожалуй, этот натюрморт с Жаком Ларнье на переднем плане, достаточно полно объяснит, что произошло.
  Жак, держась за подлокотник кресла, поднялся. Боль, видимо почуяв приближение финала, неистовствовала. Ларнье, помогая себе рукой переставлять ногу, сделал шаг к полкам, остановился.
  Звонок в дверь прозвучал через секунду после того, как Жак понял, что это вот-вот произойдет.
  - Подите к черту,- тихо прошептал Ларнье, закрывая глаза и выдыхая. Он никого не ждал и никому не собирался позволять помешать себе.
  Звонок повторился, казалось, громче и настойчивей.
  - Идите к черту! - почти выкрикнул Ларнье, и сам не замечая, как ноги - словно их по-прежнему было две - понесли его из гостиной в прихожую.
  - К черту! - повторил Жак, опираясь на косяк двери, когда звонок прозвучал в третий раз.
  - Иду! - выдохнул Ларнье, делая последние шаги до входной двери, теперь уже боясь, что за ней никого не окажется.
  На пороге стоял парнишка в форме почтальона - Жак и не знал, что в Париже до сих пор письма разносят люди, одетые также, как много лет назад. Этот юноша выглядел так, словно явился ровнехонько из того времени.
  - Жак Ларнье? - осведомился он.
  - Да, но откуда?..- адрес съемной квартиры Ларнье не сообщил никому, и обратный адрес на письмах, которые вынужден был отправить за последнее время, подписывал так, чтобы невозможно было разобрать ни слова.
  - Вам письмо, мсье,- прежде, чем Ларнье успел спросить что-то еще, почтальон испарился. Только его шаги отдавались эхом на лестнице - а в руках Жака остался маленький желтый конверт.
  Жак не помнил толком, как вернулся в гостиную и снова сел на диван - телевизор работал, но без звука. Ларнье принялся внимательно рассматривать конверт - никакого адреса, лишь три слова: "Папе от Огюста".
  Жак не замечал, как дрожат его пальцы, когда осторожно, стараясь не повредить конверт, доставал письмо и разворачивал его. Листок в клеточку был исписан неуверенным детским почерком, и слова сложно было разобрать, но Жак прочитал:
  "Дорогой папочка!
  Сегодня на улице очень холодно, настоящий Северный полюс. Когда я сказал об этом маме, она ответила, что я просто не бывал на настоящем Северном полюсе. А ты ведь бывал, правда? Напиши мне, пожалуйста, действительно ли там так холодно. Вчера выпал первый снег - на солнце он очень красивый, похож на сахар и на бриллианты. Там, где ты живешь, много снега? Наверное, скучно все время смотреть на бриллианты и снег, и глаза болят. Хочешь, я пришлю тебе свои солнечные очки? Мне их подарили на день рожденья, но для тебя мне не жалко.
  Дорогой папа, пожалуйста, приезжай скорей - я покажу тебе мои самые любимые места в Париже, а ты мне расскажешь о твоих любимых местах на Северном полюсе. Жду тебя, твой сын Огюст".
  Жак Ларнье поднялся на ноги, неуклюже оперся о журнальный столик. Разложенные на книге таблетки рассыпались по полу, но Ларнье не обратил на это внимания. Он легко, почти не хромая, подошел к книжной полке и взял в руки коробок из-под спичек, не открывая, подошел к окну, где на низкой тумбе стоял телефон. Не давая себе времени передумать, набрал номер.
  Когда на том конце провода ответили, Ларнье, следя за тем, как из тяжелых облаков за окном начинает идти дождь, проговорил:
  - Знаешь, Мати, кажется, я нашел тот черепок.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"