Dreamwords : другие произведения.

Эльсинор

Она темна, и этой темноты
Пугается незнающий, но ты
К ней подойди вплотную, и тогда
Светлее света станет темнота.

Несмотря на инструкции, которые любой из жителей Внешнего пространства впитывает с молоком матери, мне не сразу удалось собраться и перекинуть ментальный мост над туманным провалом воспоминаний или иллюзий, похожих на воспоминания. Впрочем, те, кто поджидал меня на границе, где дневной свет превращался в вечные сумерки, выглядели вполне реальными. Мародеры, кибернетические организмы из прошлой эпохи, ходячие аквариумы с информационным бульоном в голове (или что там у них вместо головы?). Вытесненные человечеством на границы нулевого уровня, они никогда не упустят возможности поживиться тем, что им не принадлежит: вашей личностью, вашим душевным теплом, у которого после вашей смерти они еще долго будут греться, как у остывающего костра, вашим физическим телом, которое они намерены утилизировать до последней молекулы. Когда-то белые, а теперь почерневшие от времени, потрескавшиеся фарфоровые лица, полупрозрачные силиконовые тела, сквозь которые видно их печальное прошлое, настоящее и будущее: покрывшиеся коррозией силовые элементы, дырявые трубопроводы, шестеренки сервоприводов, из последних сил вращающиеся в бурой жиже. Один из них был похож на лопнувшего по шву целлулоидного пупса в человеческий рост, смотрящего на мир одним глазом (из пустой глазницы сочился какой-то клей), а от второго остался только металлический скелет, покрытый вздувшимися пузырями обугленного пластика. Вместо утраченной где-то руки находчивый киборг приспособил протез - механический манипулятор из-под автопогрузчика. Ну, что же, посмотрим, на что способны строители подземелий Эльсинора, вышедшие в тираж.
Я двинулся им на встречу, на ходу вытаскивая оружие. Пропасть под ногами дышала смрадом. В глубине, в душной курящейся испарениями бездне что-то глухо ворочалось, созревали и лопались разноцветные огоньки. Дневной свет позади меня меркнул, под ногами хрустел мелкий мусор. Мародеры не стали дожидаться, пока я пересеку незримую границу между мирами, и устремились ко мне навстречу. Должен заметить, что, несмотря на увечья, двигались они довольно шустро. Я выстрелил: у пупса между глаз появилось отверстие, не предусмотренное технической документацией, замигал таймер, отсчитывающий временную задержку, и пару секунд спустя фарфоровая голова взорвалась, как яйцо в микроволновке, обдав поспешавшего следом скелета белесой кашей из аккумуляторной кислоты, геля и физраствора. Механическая клешня щелкнула там, где только что была моя голова. А он быстрее, чем я думал! Ну, да ладно. Я стремительно перекатился у него между ног, на ходу переводя переключатель режимов огня в положение "плазма". Со спины ты выглядишь еще более ржавым, приятель. Развернуться он не успел: синий луч рассек его надвое.

Никто не знает, когда наш мир разделился на три части. Концентрические круги более или менее обитаемых уровней, в самом центре которых высится мрачная громада Эльсинора, огорожены упирающейся в небо стеной, из-за которой не доносится ни малейшего дыхания жизни. То, что находится по эту сторону стены, мы не без иронии, присущей всем датчанам, называем Внешним пространством. Впрочем, там, где слова "внешнее" и "внутреннее" лишь условности языка, а жизнь - эпифеномен, возникающий случайным образом, только темнота обладает постоянством и непрерывностью - непрерывностью прошлого, вбирающего в себя будущее и разбухающего, как губка, опущенная в чернила, по мере того, как человек движется навстречу гибели. Так или примерно так думал я, шагая вдоль стены в поисках входа. Оказалось, что пространство нулевого уровня еще доступно закату. Воздух наполнялся серым раствором сумерек, крепчающим по мере того, как я спускался все ниже. Странно, но эта идущая под уклон дорога кажется мне знакомой. Я дважды свернул за угол, прошел по тропинке, петляющей между темных деревьев, пересек наискось внутренний двор и вошел под своды внутренней галереи, в промозглом полумраке которой жило маленькое, сердитое эхо, должно быть, обиженное на то, что было вынуждено делить его с дворцовыми привидениями, унаследованными и новоприобретенными. Таковых было немало. Длинная унылая фигура закутанного в черный плащ интенданта, которого пьяные солдаты в шутку сбросили с замковой башни в крепостной ров, к несчастью, в том году пересохший; безымянная полупрозрачная девица, уже двести лет пришивающая невидимые пуговицы на невидимые штаны; ее флюоресцирующий любовник, висящий в противоположном углу подобно живому, точнее, мертвому укору; и вот теперь еще завернутый в окровавленную портьеру старый дурак, убитый мною по ошибке, и не нашедший ничего лучшего, чем предстать в скорбном облаке эктоплазмы пред заплаканные очи своей дочери, тем самым окончательно сведя ее с ума.

Есть ива над потоком, что склоняет седые листья к зеркалу волны; туда она пришла, сплетя в гирлянды крапиву, лютик, ирис, орхидеи, - у вольных пастухов грубей их кличка, для скромных дев они - персты умерших: она старалась по ветвям развесить свои венки; коварный сук сломался, и травы и она сама упали в рыдающий поток. Ее одежды, раскинувшись, несли ее, как нимфу; она меж тем обрывки песен пела, как если бы не чуяла беды или была созданием, рожденным в стихии вод; так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти*.

Люди говорили, что это был несчастный случай, но я знаю, ты знаешь и все они тоже знают, что это я виноват в том, что ты решила оборвать свою юную жизнь. Жизнь в винительном падеже. Оглянувшись, я вижу, как за мной тянется шлейф преступления, словно след слизи, оставленный улиткой на могильной плите.
Эсти ау не эсти? Транскрибировал с эсперанто, что бы не звучало слишком банально. Той же ночью я составил этот вопрос, покрутил его в голове так и эдак и, убедившись в том, что он не имеет двусмысленных решений, задал его темноте за закрытыми глазами. Темнота ответила однозначно и без обиняков, но, черт возьми, как же трудно перестать быть тому, кто уже есть! Даже боги, ищущие небытия, с трудом протискивают свои огромные усталые тела сквозь прорехи в существовании, чего уж говорить о нас, смертных или, вернее сказать, бессмертных, поскольку и жизнь, и смерть представляют собой не более чем эвфемизм, за которым скрывается бессмысленное вращение в пустоте. В этом я убедился на собственном опыте, когда пару лет назад во время польского похода вражеская пуля пробила мне грудь. Произошедшее поразило меня своей простотой и не лишенной приятности мыслью, что я обвел темноту вокруг пальца (сильный удар, агония, предсмертный звон в ушах), но оказалось, что я обвел вокруг пальца себя самого. Где я был, и что я там видел вам пока знать не положено, скажу только, что жизнь не подчиняется законам евклидовой геометрии (родился, живешь, умираешь). Существование подобно круглоте Земли: двигаясь по направлению к смерти, ты совершишь оборот, обойдешь, так сказать, вокруг пальца и вернешься к исходной точке, еле передвигающий ноги от усталости бытия, сгибающийся под грузом вещей, которые успел накопить за эоны лет, - ошибки и заблуждения, неудовлетворенные желания и желания, удовлетворение которых не стоило затраченных на это усилий, бессмысленные достижения и победы, глупые принципы, никому не нужный жизненный опыт, боль, страдание и смерть любимых тобой людей, - и все лишь для того, чтобы понять: жизнь - отвратительная штука, и нет ни одной причины, почему смерть должна быть менее отвратительной. Да, я ошибся, но и темнота допустила промах, позволив мне вернуться назад. Теперь я знал, где мне следует искать то, что я пока не мог выразить словами.
Георг Кантор сказал: "Множество есть многое, мыслимое нами как единое". И действительно: именно бесконечное множество взаимосвязанных вещей и явлений и составляет ту прозрачную, но герметично непроницаемую ткань существования, в которую все мы обернуты, как продукты в пищевую пленку. Хранить вечно. Но что если свести множество к единице? Может быть, вернувшись к источнику, из которого происходят все мыслимые множества, и мне удастся, и я смогу? Св. Коллатц** обрел искомое посредством умозаключений, я же пока не знал, что ждет меня впереди. Впрочем, неважно. Важно другое: на всем белом свете не было места темней, чем подземелья Эльсинора.

В конце галереи находилась дверь, ведущая в твои покои. Я в нетерпении распахнул ее и только сейчас с безжалостной ясностью осознал свое положение. Дневной свет остался где-то там, наверху, куда вела дорога, змеящаяся вокруг вставшего вертикально скального основания замка, а здесь темнота наваждения с тихим шуршащим звуком затушевывала плохо закрашенные пробелы между мирами. Дверь, впрочем, действительно имелась. Добро пожаловать в реальный мир, принц датский!

Лишенное окон помещение, похожее на склад старой мебели. Где-то далеко в темноте как будто распахнулась дверь: по свисающей с потолка пыльной паутине пробежал перебор сквозняка. Судя по всему, туда-то мне и надо. Я включил фонарик и поморщился: в этом мире электричество ведет себя странно. Напряженный луч света перескакивал с нагроможденных друг на друга антресолей на хромоногий буфет, с выпотрошенного дивана на канапе, раздавленное чьими-то железными задами еще в прошлом веке... Мне показалось (или показалось, что показалось), что в будто бы хаотично наваленной мебели присутствует какая-то логика. В самом деле: вещи следовали друг за другом в алфавитном порядке! Кассоне с облезшей позолотой, почерневшая от времени простая деревенская лавка, стая столов, выводок табуретов, одинокий бельевой шкаф, который поднатужился и внезапно распахнулся мне навстречу, избавившись от запора скрученных и завязанных мертвым узлом простыней. Неприятное местечко, что и говорить, но страх пока вел себя смирно: лишь изредка я слышал, как он позванивает цепью где-то в темноте. Ничего удивительного, что я немедленно заблудился в этом лабиринте мебельных баррикад. Вот мое отражение во второй раз быстро мелькнуло в зеркале трюмо (такое же стояло у тебя дома, в таком же отражалась ты сама, когда, заведя руки за спину...), а вот уже знакомый мне портрет (старик с бородой), свидетельствовавшие о том, что я хожу по кругу. Решив сменить направление, я свернул в один из узких боковых проходов, но угрюмое семейство сундуков мал мала меньше решительно загородило мне дорогу. Из всех углов выступали с угрожающим видом остовы комодов и скелеты шкафов, там и сям валялись останки мелкой четвероногой мебели. Какие странные тени, какие пристальные узоры на обоях! Осторожно, стараясь не смотреть, я обогнул кровать, на которой поверх черного шерстяного одеяла, на спине, заложив руку за голову, лежала ты, вернее, твоя грубая копия, также похожая на оригинал, как карточные черви на настоящих червей. "Неплохая попытка", - осторожно подумал я. Почему осторожно? Подземелья Эльсинора - не самое подходящее место для того, что бы предаваться размышлениям. На этот раз темнота слишком поторопилась ухватиться за нечаянное воспоминание и наскоро набросать прямо в воздухе небрежно сколоченное и покрашенное подобие реальности, но впредь лучше держать ухо востро. Однажды я видел, как, стоя в темноте, художник дописывал давно отгоревший закат при помощи воображения и карманного фонаря. У меня тоже имелось и то, и другое.
Я вздрогнул: что-то хрустнуло в темноте, совсем рядом. Звук был какой-то шершавый и мятый: то ли скомканная оберточная бумага в мусорной корзине упрямо пыталась вернуться в исходное положение, то ли демоны этих мест расправляли свои целлофановые крылья. У меня по спине побежали мурашки: захватывающая дух секунда, когда сердце вдруг пропускает удар, другой, но нет, снова стучит как ни в чем ни бывало. Кажется, началось. Пространство дрогнуло и стало разбегаться кругами, словно черная поверхность воды на дне колодца, в который бросили камень. "Страх - это хорошо, - говорил мне отец, - не нужно его бояться. Люди движутся к определенной цели, не представляя себе, что это за цель, и кто определил ее в качестве таковой. Страх - единственный надежный ориентир в лабиринте жизни. Он всегда поможет тебе найти дорогу". Надеюсь, что он был прав, потому что пора уже выбираться отсюда. Вещи больше не скрывали своих намерений. Они все еще оставались на месте, но стоило оглянуться, как быстрые, хищные, принюхивающиеся тени вещей, сгорбившись, проворно отступали обратно во тьму. Они как будто медлили, словно не зная с чего начать, к какой части моего мозга прикоснуться в первую очередь, как более всего насладиться своей властью над моим сознанием, которое уже считали своим. Предметы двоились, троились, размноженные нетерпением, и складывались в комбинации, смысл которых не оставлял места для сомнений. Какое-то кресло со вспоротым животом, не в силах более сдерживаться, уже начало, было, превращаться во что-то кожаное, четвероногое, но я шикнул на эту пародию на оборотня, и оно сконфуженно поспешило вернуть себе привычную форму. Однажды в детстве я из любопытства прошел сквозь привидение. Оно оказалось холодным и зыбким, как мартовский туман, но эти призраки вещей имели вес, цвет и плотность. Твердые на ощупь галлюцинации теснились вокруг меня, в предвкушении громоздились одно на другое, отпихивали друг друга, клонились, изгибались, вытягивались, и вот уже меня самого наклонили назад, как выносимый из комнаты шкаф, и уже начали выносить! Я выругался, чувствуя, что теряю власть над происходящим, и прибавил шагу, а когда притаившийся в темноте черный рояль клацнул зубами и взвыл, расстроенный тем, что добыча успела отдернуть руку, я уже мчался вперед, лавируя между вставших дыбом вещей.
Пылесос, как свинья, бросился мне в ноги; жестяной поднос, на который я наступил, что-то крикнул мне вслед звенящим от злости голосом; многорукая одежная вешалка едва не схватила меня за шиворот, но спасительный выход был уже рядом, и спустя секунду я нырнул, словно в темную воду, в дверной проем, где, почесывая седую бороду, старик в расшитой звездами остроконечной шляпе, подняв брови, смотрел на меня поверх газеты за тридцать второе число... На самом деле никакого старика не было. Дверь за моей спиной захлопнулась с разочарованным ревом, дважды, трижды, несколько раз провернулся ключ в замке, и только сейчас меня нагнал топот моего разогнавшегося сердца. Я похлопал себя по пустой кобуре и пожал плечами: плата за право прохода через предбанник Внутренней реальности оказалась смехотворной.

Внутренняя реальность. Что это такое? Если верить писанию, это реальность нашего собственного ума, "единственная сфера, в которой то, во что веришь, как в истинное, либо истинно, либо становится истинным в пределах, которые можно определить экспериментально". Экспериментально? Мне нравится это слово, тем более, что темнота предоставила мне возможность выбрать один из двух боковых коридоров, похожих друг на друга, как братья-близнецы. Налево или направо? Бросить, что ли, монетку? Орел приносит счастье по четным дням, решка - по нечетным. Вот только неизвестно, какое сегодня число. Впрочем, неважно. Переступив через гофрированный черный шланг (продолжение мысли о червях?), лежащий поперек прохода, я двинулся вперед.
Бесконечный коридор, уходящий в темноту. Банальность, кинематографический штамп из области фильмов ужасов категории "Б". Темный кинематограф, мелькание теней, внезапно оборвавшаяся пленка жизни, страх и паника в темноте. Человек боится этой темноты, воспринимая ее как иное. Но теперь я знал: темнота - не иное. Темнота - это провал в иное, неосвещенный подземный переход, ведущий неизвестно куда. Но что же там находится, на той стороне? Должно быть, что-то очень темное и очень страшное. Прибегнем к доказательствам, лежащим в области наивной математики: если даже такая малая темнота, как эта, так пугает нас, то что же ожидать от темного, еще темнее, самого темного олицетворения темноты, поджидающего нас по ту сторону бытия? Математические выкладки на счетах безумия. Размышления, от которых остается только горечь во рту, которую не в состоянии подсластить даже самая рафинированная философия.

Там и сям в каменные стены коридора были врезаны узкие, как гробы, кельи, которые тоже были пусты, только в одной из них... Нет, показалось. Длинные темные области прерывались короткими промежутками желтого электрического света, от которого щипало в глазах, как будто это был не свет, а слезоточивый газ. Впрочем, кое-где пыльные лампочки перегорели или отсутствовали, и темные длинноты становились все продолжительней, пока окончательно не слились в одну продолговатую тьму. Время от времени что-то осыпалось сверху и тряслось под ногами, как будто где-то в глубине проворачивались шестеренки огромного механизма, вырабатывающего темноту.
Темнота, сложносоставная темнота, темнота с примесью всех бывших темнот, с участием новой, огромной, будущей темноты, которая, я чувствовал, ждет меня впереди. Я чувствую. Я предчувствую. Но как мне избавиться от тебя, как перешагнуть через это "пере", эту приставку о четырех ступеньках, похожую на библиотечную лесенку, встав на которую ты, бывало, тянулась к интересующей тебя книге и вздыхала, чувствуя мой взгляд, направленный снизу вверх. Как мне забыть серебряный прямоугольник луны на полу твоей спальни, рассеченный тенью оконной рамы на две половины, когда мои губы впервые разделили помаду на твоей сигарете? Как снять, слой за слоем, как с луковицы, воспоминания о тебе, пока не останется ничего, кроме слез? Как мне утаить от внимательных глаз темноты твое имя, которое ты когда-то вручила мне как талисман от одиночества?

Возьмите же; подарок нам немил,
Когда разлюбит тот, кто подарил.

Одиночества в полной темноте не бывает, потому что темнота делит с безумием искусство вызывать к жизни тех, кто давно уже умер, а то и того хуже. Мой отец, даже после смерти оставшийся таким же колючим, как скелет дикобраза, который я однажды обнаружил в самом дальнем углу королевского гаража; моя мать, о которой чем меньше скажешь, тем лучше; розовощекие неразлучники Розенкранц и Гильденстерн; бедный Йорик; хорошенькая чернокожая гувернантка из моего детства, со знанием дела ласкавшая юного воспитанника в своей жарко натопленной спаленке, - все они были здесь, светящиеся во мраке грибы воспоминаний, растущие на коре головного мозга, но этого темноте было мало. Мне и раньше приходилось чувствовать каменные пальцы Эльсинора, пытающегося нащупать меня в темноте, но теперь они сомкнулись на моем горле.
По поверхности сознания побежала уже знакомая дрожь, складки пространства и времени вновь сомкнулись вместе со всем своим содержимом, и кто-то другой, более хладнокровный, чем я, отметил, что он больше не может отделить свое сознание от чужого, свои мысли от мыслей кого-то еще, свою собственную темноту от прочей живородящей темноты, которая мощно и безостановочно извергалась потоком галлюцинаций. Пока где-то там, наверху, мой странноватый, полноватый и уже лысеющий двойник пил уксус, крокодилов ел, интриговал, сражался и умирал, я продолжал вести обреченную на поражение борьбу с бредом, похожим на закольцованный хоровод ночных кошмаров, старых мифов, по локоть запустивших руки в подсознательное, и материализованных проклятий, обращенных to whom it may concern***, которые сливались друг с другом, как лишенные знаков препинания слова в следующем предложении. Солодка незабудка бессмертник горечь забвение смерть подлец улыбчивый подлец подлец проклятый молочная каша пожирающая гречневого поросенка косматый Пирр с гирканским зверем схожий отравленная сталь солодка незабудка бессмертник горечь забвение смерть дурная бесконечность, вызывающая бесконечную дурноту, поток сознания, уносящий мое бессознательное тело "ko vsem ebenyam", как выражался мой русский учитель фехтования.
Разразившись потоком метаморфоз, прошлая темнота как будто давила меньше, зато будущая разрасталась, как пускающая метастазы раковая опухоль (мрак головного мозга, неизлечимая опухоль ночи), и мое собственное "я" сквозило во всех этих превращениях, питая их неисчерпаемыми запасами темноты внутри меня. Пока мой страх скулил в уголке, я, зажмурившись, ухватившись за пояс своего ангел-хранителя с железными кулаками и стальными крыльями, двигался вперед сквозь клекот и стрекот, скрип и хрип, мельтешение и толчею шершавых, как наждак, и скользких, как пол в вивисекторской, оптических, психических и прочих призраков, подчиняясь враждебному давлению темноты, пока не уперся во что-то страшное, неповоротливое, но и оно подалось в сторону, нехотя уступая мне дорогу, и вдруг я вышел из туннеля на открытое пространство.

Свет фонаря терялся в темноте, да он был и не нужен, потому что в самом центре огромного подземного зала, на перекрестке жизни и смерти, как редкое сновидение, цветущее только в темноте Ивановой ночи, стояла ты. "Осторожно! - снова сказал тот, другой, более благоразумный, чем Гамлет, но я отмахнулся от него, потому что услужливые зеркала моей памяти уже наперебой предлагали образчики твоих отражений.
На этот раз темнота постаралась на славу. Соломенные волосы, заплетенные в косы; полные неги ониксы ногтей; первый увертливый поцелуй с оглядкой; пушинка, фиолетовый лепесток, мертвый муравей, навсегда приставшие к твоим лопаткам, когда я впервые опрокинул тебя на спину посреди вересковой пустоши; твоя прохладная сдержанность, рассыпающаяся в высшей точке наслаждения бриллиантовой россыпью междометий; перестук твоих каблуков, синхронизированных с ходом моего сердца; ощущение счастья, длящееся во времени, прозрачном и светлом, словно липовый мед, вечно стекающий с золотой ложечки в пустоту, которую только любовь способна заполнить полностью, без остатка, - и все это во плоти и крови. Почему ты сопротивляешься, принц адский, почему закрываешь глаза руками? Почему посередине кошмара и одиночества постсмертного существования... К черту осторожность! Кем бы ты не была: призраком, галлюцинацией или лучезарной ловушкой, расставленной для меня темнотой, это больше не имело значения. Серые глаза внимательно смотрели на меня. Аквамариновый перстень, горящий у тебя на пальце, пристально смотрел на меня. Анютины глазки, вплетенные в твой венок, во все глаза смотрели на меня. Сверху, снизу, отовсюду демоническим дубликатом серых глаз аргусоглазая темнота смотрела на то, как плач тряс меня за плечи. Откуда эти слезы? Аллергия на аллегории, на мертвые, давно превратившиеся в пыль цветы, на свет, жгучий, как кайенский перец.
- Фо, - прошептал я сквозь слезы.
- О.М.Е.Л.И.Б.Л.Ь.Ю.В.О.Я! - крикнул я, предоставив темноте расставить все это в правильном порядке.
- Офелия, любовь моя, - насмешливо отозвалась темнота.
Имя, которое мне так и не удалось утаить, вспыхнуло с такой силой, что все мои тревоги и опасения мгновенно превратились в поблекшие силуэты. По спине пробежала восторженная дрожь. Нетерпение закипело, вспенилось и, хлынув через край, побежало впереди меня. Уже во второй раз пропасть заступила мне дорогу. Я бросил в нее более не нужный мне фонарик, и глубина отозвалась, хотя и нескоро. Ментальный мост - надежная конструкция, но она хороша лишь до тех пор, пока бездна, заворожено прислушивающаяся к собственной отзывчивости, не потребует причитающееся ей по праву. Я был уже на середине моста, как вдруг твердая поверхность вкрадчиво поддалась под ногой. Я вздрогнул, собрался и, медленно, затаив дыхание, обдумывая каждое движение, примеряясь, осторожно нащупывая опору... "Нет, должно быть, показалось", - с облегчением подумал я, и в то же мгновение пустота беззвучно вспухла у меня под ногами словно пузырь черного газа, и я провалился во тьму.

***

Так плод неспелый к древу прикреплен,
Но падает, когда созреет он.

***

Когда я открыл глаза, темнота поспешила проинформировать меня, что пока живет еще это тело. Иррациональное всегда служит оправданием рациональному, но метафизикой не объяснить физической боли. Возвращение было довольно болезненным, но скоро выяснилось, что я всего лишь сломал ногу.
Пока я лежал без сознания, ночь обыскала мои карманы, ощупала все ребра, все позвонки, заглянула в самые дальние чуланы моей души, обнюхала все помойки моего мозга, и теперь, казалось, пребывала в недоумении, что же делать дальше. Человеческий ум любой сосуд пытается наполнить привычным содержанием, но я был пуст: темнота уже взяла то немногое, что у меня было, и теперь растерянно перебирала обрывки воспоминаний, обезличенные признаки и утратившие значение слова, похожие на рассыпавшиеся кубики детской азбуки. Лишенные имен вещи зыбко проплывали мимо, как призраки покинутых командой кораблей, дрейфующих в темном море без руля и ветрил. Вот что-то продолговатое, матовое, прошло сквозь полупрозрачное, аморфное; пристальные пятна текли, обтекали друг друга и складывались в бессмысленные узоры; пузырились, вспухали и беззвучно лопались какие-то абстракции; неизвестные математике геометрические фигуры поводили плечами, но все это было словно намечено пунктиром, все лишено содержания, как пустые изнутри жестяные игрушки, все никуда не годилось. Некоторое время я бездумно следовал за светящимся диском, как будто выглядевшим чуть более определенным, чем все остальное, но и он скоро обессилено растворился в воздухе.
Мне показалось, что стало как будто светлее, но это был не тот свет, который разбавляет темноту ночи и превращает ее в серые сумерки, наоборот: темнота, казалось, достигла своей кульминации, стала по-настоящему полной, получила имя собственное темноты, но это имя было написано огненными буквами. Физически я по-прежнему был абсолютно слеп, как крот, пытающийся рассмотреть солнечное затмение, но затмение жизни подходило к концу, как подходит к концу этот рассказ.

Добрые чернила ночи! Вы хороши для того, чтобы написать стихотворение про черные траурные лилии, цветущие в новолуние в черном пруду, но от вас мало проку тому, кто пытается выразить человеческими словами сверхчеловеческое чувство. "Свет - вот истинный смысл темноты". Так или примерно так мог бы сказать философ средней руки. "Темнота дала трещину и разверзлась, обнаружив свое лучезарное содержание", - написал бы склонный к аффектации писатель. Я же скажу, что оба они ошибаются. И внутри, и снаружи меня темнота оставалась по-настоящему темной, но в то же время заключала в себе свет всех возможных источников света: жар солнца, мерцание светлячка-люцифера, тяжело летящего сквозь темноту ночи словно заблудившаяся в небе звезда, бессмертное сияние разума. Теперь мне стал понятен смысл четверостишия, выбитого на могильной плите нашего знаменитого поэта, которое автор взял в качестве эпиграфа к этому рассказу. Как там дальше?

Как ярок свет, когда б на небосклон
Сто солнц взошли бы разом, но и он
Бессильно меркнет по сравненью с той,
Что так тебя пугает темнотой.

Еще пара шагов, и стена, разделяющая миры, исчезла, потому что любая стена - это, в конце концов, всего лишь слово из пяти букв. Неодушевленное существительное, которое не существует. Боли и страха тоже не было. Не было даже таких слов: "боль" и "страх". Более того, сама мысль о том, что можно кого-то бояться и отчего-то страдать теперь казалась мне парадоксальной, потому что больше не было никого, кроме меня, безымянного первого лица единственного числа. Я чувствовал себя причастным ко всему, равномерно распределенным во времени и пространстве: мреющий Марс был моим правым глазом, Венера - левым, система гравитационно связанных двойных звезд в созвездии Кита была моей мошонкой, мои мысли зажигали сверхновые, освещающие своим светом самые дальние закоулки космоса, в моей солоноватой теплой крови где-то в архее синезеленые водоросли налаживали фотосинтез, мое дыхание было дыханием жизни. Темнота, как собака, покорно лежала у моих ног, и я рассеянно приласкал ее, думая о своем. Я, ты, он, она, они, все мы бесконечно одиноки. Одиночество - вот смысл человеческого существования. Но это не окаянное одиночество одного из множеств, скорчившегося в позе эмбриона во мраке собственного отчаяния, нет! Истинное одиночество - это множество всего на свете, соединенное в единое целое по ту сторону света и тьмы, пространства и времени, жизни и смерти, не ограниченное ничем, кроме прямоугольной формы нашей частной вселенной. Прямоугольной? Ну конечно! И в этот момент, когда мои глаза почти что свыклись с этой новой ослепительной темнотой, а последняя иллюзия - иллюзия собственной личности - уже стала подергиваться по краям блаженной рябью небытия...

...вдруг распахнулось окно, марлевая занавеска встала дыбом, и ливень забарабанил по кустам смородины с такой яростью, что мой милый критик был вынужден повысить голос.
- Все это выдумки, - сказал он, размачивая баранку в чае. - Весь ваш постмодернизм похож на отражение реальных вещей вот в этом самоваре: все расплывается, ничего не ясно... Почему бы вам не оставить бессмысленные фантазии и писать понятно и просто, например так, как вы это делаете сейчас? Кстати говоря, я так и не понял, что случилось с протагонистом. Он умер?
Я мог бы ответить моему критику, если бы действительно не выдумал и чаепитие, и грозу, и критика, и все остальное. Реализм и реальность не всегда являются синонимами, а посему оставим простое письмо простакам. Пусть нищие духом унаследуют царствие небесное, предоставив нам наслаждаться адскими муками вдохновения.

Широкий и размашистый дождь продолжал идти по своим делам. Где-то в глубине сада заливисто лаял мой впечатлительный и нервный таксик, которого дразнил невидимый в растительной гуще пересмешник, лакомый до личинок и личин. Свет настольной лампы освещал рукопись, раскинувшую на столе белые прямоугольные крылья, а это значит, что никто никогда не умрет.


Примечания:

*Здесь и далее слова, выделенные курсивом, являются цитатами из "Гамлета", пер. Лозинского.
** Коллатц доказал, что любое множество можно свести к единице.
Берём любое натуральное число. Если оно чётное, то делим его на 2, а если нечётное, то умножаем на 3 и прибавляем 1. Над полученным числом выполняем те же самые действия, и так далее.
Например, для числа 3 получаем:
3 - нечётное, 3*3 + 1 = 10
10 - чётное, 10:2 = 5
5 - нечётное, 5*3 + 1 = 16
16 - чётное, 16:2 = 8
8 - чётное, 8:2 = 4
4 - чётное, 4:2 = 2
2 - чётное, 2:2 = 1
*** (англ.) всем, кого это касается.

Десять секунд темноты

Дорога в небо - дорога домой"

Андрей Макаревич