Проблемы начались, когда Айзек нашел на обочине глаз.
В тот день погодка была жуткая. Атлантический циклон завалил город снегом, трамваи и автобусы встали; люди бросали автомобили у подножья холмов и к домам шли пешком. Айзек тоже после двух неудачных попыток не стал испытывать судьбу - загнал свою "Ностру" на подземную стоянку при супермаркете, затянул шнурки на капюшоне - и поплелся наверх, сгибаясь пополам от встречного ветра.
Где-то на полпути, за табачной лавкой, дорога превратилась в узкую, едва расчищенную тропинку между тридцатисантиметровыми сугробами. Перчаток не было, пальцы окоченели, и руки пришлось сунуть в карманы. Айзек уже и не следил, куда наступает, когда вдруг под ногу попалось что-то круглое, скользкое.
Конечно, не удержал равновесие.
Конечно, упал, напоролся спиной на какой-то штырь - к счастью, не смертельно, но в глазах ненадолго потемнело от острой боли.
И, конечно, из карманов выпали ключи и бумажник. Пока Айзек искал их, случайно нашарил в снежной каше и то самое - круглое, скользкое, на ощупь - стеклянное. Машинально прихватил с собой, вместе с ключами и прочей мелочевкой, и только дома вытер, как следует разглядел - и чуть коньки не отбросил.
- Матерь Божья! Так это ж глаз!
Глаз был очень красивым, темно-синим и совершенно точно женским - только женщины могут смотреть так уязвимо и требовательно одновременно. Время от времени он моргал, затягиваясь черной пленкой, и тогда нарисованные ресницы щекотали Айзеку ладонь прямо как настоящие. Капли воды от растаявшего снега были точь-в-точь будто слезы.
- Самайн же вроде, - пробормотал Айзек, рассматривая глаз, потерянно моргающий на ковре. - На Самайн всегда разное случается. Почему нет. Почему нет...
Сначала глаз перекочевал с ковра на комод, потом - во внутренний карман Айзековой куртки. Иногда он щекотно ворочался и теплел, как живой, но когда Айзек доставал его и смотрел на него, то моргал все так же беспомощно и требовательно.
Так Самайн прошел, а глаз остался.
Постепенно снег расчистили, заново пустили троллейбусы, а потом витрины и фонарные столбы увили рождественскими гирляндами, и вечера стали светлее. Айзек чаще возвращался с работы пешком - мимо переполненных кофеен, дышащих в морозные сумерки ванилью и горячим шоколадом, мимо стендов, зазывающих на тотальные распродажи, мимо безразличных пластиковых Санта-Клаусов, мимо бездомных собак, потрошащих мусорные баки за университетской столовой, мимо захрясшего в пробках шоссе - линия алых огней по одной полосе, белых - по другой. И постепенно Айзек начал замечать странные вещи... точнее, странные не сами по себе, а из-за концентрации на точку пространства.
Сначала это был просто мусор. Фантики от арахисовых батончиков, консервные банки, смерзшаяся жвачка, окурки и пластиковые пакеты - такого добра в любом городе много, но обычно в глаза оно не бросается, распиханное по контейнерам и урнам. А тут вся дорога оказалась усыпана разной дрянью, как будто дворники вымерли в одно прекрасное утро. Срезая путь через парк, Айзек даже остановился в одном месте - не выдержал и сгреб вонючий хлам в одну кучу, а потом долго и брезгливо оттирал ботинки в сугробе.
Настроение в тот вечер было ни к черту.
Затем появились и другие странности. Трещины в сияющих витринах; провалившиеся крыши в библиотеке и в музее; детские игрушки и разорванные книги, неряшливо сваленные во дворе почти каждого дома; заброшенные автомобили, занесенные снегом едва ли не целиком...
Однажды Айзеку показалось, что вечернее небо тоже иссечено трещинами - еле заметными, но глубокими, как в толстом слое льда. Цвета вдоль них были немного ярче, точно свет отражался от сколов и разбивался радугой, а из глубины таращилась мгла.
Самая тоска была в том, что люди вокруг словно и не замечали ничего. Нервы у Айзека сдали, когда однажды он заметил, как две девчонки-официантки из пиццерии напротив стоят посреди улицы по щиколотку в мусоре. Та, что посимпатичнее, блондинка в коричневых лакированных сапогах, топталась прямо по старой кукле. Фарфоровая голова хрустела под каблуком, как свежий наст, и осколки путались в искусственных кудряшках и обрывках голубого платья. Девушка переступила с ноги на ногу, и из-под каблука выкатился стеклянный глаз - почти такой же, как лежал у Айзека дома, в кармане куртки.
После этого гулять вечерами как-то расхотелось.
Он стал больше ездить на машине, а когда не получалось - уходить с работы позже, когда улицы становились безлюдными. Сами по себе кучи хлама не так уж и раздражали - к ним можно было привыкнуть.
Иногда, когда усталость не слишком душила, Айзек отправлялся на уборку. Обычно ближе к ночи, чтобы не столкнуться с кем-нибудь из соседей. В преддверии Рождества света хватало - перемигивались гирлянды с заборов и фасадов домов, город у подножья холма сверкал рекламой. Айзек надевал рукавицы, брал упаковку пакетов для мусора и выходил на улицу. Собирал все подряд, попутно сортируя - фантики и жвачки в один мешок, книги - в другой, игрушки - в третий, железный хлам, не поддающийся опознанию, - в четвертый... Он сам не знал, зачем делает это, но после каждой такой уборки из груди исчезал противный скользкий комок - на время, конечно.
Мусор Айзек потом распихивал по бакам, а игрушки и книги приносил домой. Работы хватало на все выходные - подклеить корешки, кое-где подновить обложки, заштопать купольные платья и распоротые заячьи бока, отмыть румяные фарфоровые лица, расчесать спутанные кудри... Синий глаз довольно жмурился с серванта и, кажется, одобрял. Починенные вещи Айзек тайком разносил по всему городу; что-то оставлял у дверей детской больницы или у библиотеки, иногда наугад подсаживал игрушки на порог чьего-нибудь дома. Небольшое кукольное семейство в потертом английском твиде, оставленное у калитки соседей, на следующий день расположилось уже на подоконнике, в уютном тепле, и разглядывало заснеженную улицу нарисованными глазами.
Ночные вылазки становились все дольше. Иногда Айзек брал с собой термос с имбирным чаем и устраивал небольшие перерывы во время уборки - присаживался на чей-нибудь забор, грелся и глазел на пустой город.
Тогда-то и он и начал замечать их - "арестантов".
Первого он принял за припозднившегося прохожего. Мало ли кто и куда может идти ночью по городу? Длинное пальто черно-белой арестантской расцветки подметало обочину, высокий воротник почти целиком скрывал лицо. Проходя мимо Айзека, незнакомец не удивился ни грязным рукавицам, ни большим черным мешкам, наспех сложенным у забора - наоборот, кивнул, как старому знакомому, и слегка приподнял шляпу в знак приветствия. Айзек машинально ответил тем же, и только потом сообразил, что ему показалось неправильным.
Иглы и ножницы.
Иглы были заткнуты за рукав - сверкающей стальной полоской, как в наборе для шитья, Айзек уже насмотрелся на такие, выбирая инструменты для своей "мастерской выходного дня".
Ножницы торчали из кармана - шесть или восемь, судя по количеству ручек.
Странный прохожий надолго запал в память. Айзек думал о нем целую неделю, до следующего вторника, пока не повстречал второго такого же. На сей раз в веселую черно-белую полоску был комбинезон и шарф. Из нагрудного кармана все так же торчали разнокалиберные ножницы, а вокруг пояса, как пулеметная лента, был обмотан ремень с кармашками для катушек и швейных игл.
Айзек в этот момент пытался отодрать от асфальта намертво примерзшего плюшевого кенгуру. Задние лапы попали в лужу, а накануне ударили морозы, и теперь игрушке грозило остаться без солидного куска плюша.
- Помочь? - хрипло спросил человек в комбинезоне. Шарф, намотанный до самого носа, и низко надвинутое кепи не давали толком разглядеть лица, но, судя по голосу и прядям рыжих волос, это был совсем молодой парень - может, даже студент. - С ними так часто случается, особенно зимой.
- И что делать? - Айзек уставился на нежданного собеседника, дыша на озябшие пальцы. - Может, за кипятком домой сбегать?
Парень качнул головой.
- Не надо.
Он присел на корточки, достал из кармана ножницы и принялся методично и аккуратно сбивать лед. Кое-где приходилось долбить прямо по ткани, но парень умудрился нигде не прорвать ветхий плюш. Кенгуру извлекли, практически целым и невредимым, а потом торжественно усадили на самый большой мешок - любоваться городом. Парень убрал ножницы и натянул на покрасневшие пальцы рукава, чтоб хоть немного согреться.
Айзек спохватился и полез в сумку за термосом. Горячий чай исходил густым паром, а имбиря было столько, что горло продирало после каждого глотка, как от крепкого алкоголя. Пить из одной крышки с незнакомцами Айзеку раньше не приходилось, но сейчас все вышло настолько естественно, словно он каждую ночь это делал.
Только разговор не клеился.
Допив чай и согревшись, парень махнул рукой, замотал получше шарф и пошел вниз по улице. Снег той ночью не шел, и видимость была прекрасная; Айзек некоторое время наблюдал за парнем, пока тот не остановился тремя улицами ниже, у табачной лавки, и начал что-то то ли рисовать на стене, то ли соскребать с нее... От пристального разглядывания у Айзека вскоре заслезились глаза, и он вернулся к своей работе. Хлама по обочинам оставалось еще предостаточно.
А на следующий день, когда Айзек шел мимо табачной лавки, то заметил, что с боковой стены исчезла здоровенная трещина. Раньше через нее было видно, как продавщица внутри листает учебники, пока нет клиентов, а теперь стена стала целой, как новая. Только вдоль того места, где раньше змеилась трещина, шли мелкие, аккуратные стежки.
После этого Айзек стал искать людей в полосатой одежде уже специально. Он бродил с мешками не только по окрестным улицам, но и забирался в соседние кварталы. Там хлама было гораздо больше, но и "арестанты" встречались чаще. Выглядели они по-разному. Мужчины и женщины всех возрастов, от стариков до школьников, и объединяло их только одно - черно-белые полоски и швейные принадлежности. "Арестанты" принимали помощь Айзека как должное и сами помогали ему иногда, а он наблюдал за ними - и чувствовал, что медленно сходит с ума.
В ночь на двенадцатое декабря черно-белые собрались на площади перед библиотекой целой толпой, человек пятнадцать, наверное. Был среди них и рыжий парень в комбинезоне. "Арестанты" откуда-то притащили гигантские, в три этажа, стремянки и расставили вокруг библиотеки, взобрались на них и принялись тянуть что-то - Айзек никак не мог разглядеть, что. А потом проваленная крыша вдруг начала выпрямляться с хрустом и треском, как обледеневший купол сломанного зонтика. Черепичные полотнища хлопали на ветру, словно куски брезента. Рыжий парень тогда заметил Айзека, глазеющего на все вокруг с видом идиота, окликнул его и попросил подержать стремянку, а сам вдруг пополз по крыше вдоль разрыва, орудуя здоровенной иглой, как заправский сапожник. Ближе к утру от огромного разрыва не осталось и следа; парень скатился по крыше обратно к стремянке, спустился, молча пожал Айзеку руку, и все вокруг начали собираться. Через несколько минут остался только сам Айзек - в грязных рукавицах и с пустыми черными мешками для мусора.
Промаявшись на работе весь день, на следующие две недели он взял отпуск, вплоть до Рождества.
По ночам Айзек все так же бродил по округе, днем чинил книги и игрушки - сколько мог. На соседних улицах хлама уже почти не было, да и в ближайших районах стало почище. Но с того самого раза "арестанты" словно избегали Айзека - или случайным образом перестали попадаться навстречу. Он маялся, как от гриппа, и с каждой прогулкой заходил дальше и дальше, наворачивая круги по окрестностям. Сторожил "арестантов" у самых больших трещин, одну даже попытался заштопать сам, но то ли иглы были неправильные, то ли нитки, но трещина так никуда и не делась.
И вот однажды, уже под самое Рождество, возвращаясь из больницы с пустыми руками, Айзек заметил на дороге перед своим домом девчонку в полосатых чулках и в платье с длинными рукавами. Она была босая, но, кажется, ей это не доставляло никаких неудобств, даже в снегопад, на морозе. Ножницы и катушки ниток валялись рядом в беспорядке, а сама девчонка сидела, низко склонившись над чем-то.
Айзек недолго поколебался, но потом стянул рукавицы, распихал их по карманам и направился к "арестантке".
- Э-э... Привет.
- Привет, - буркнула она недовольно. - Отойди, фонарь загораживаешь.
- Сейчас. - Айзек послушно отступил в сторону. - Э-э... тебе не холодно?
- Есть немножко.
Волосы, заплетенные в небрежную косу, свесились через плечо и подметали асфальт. Они были красновато-каштановые и жесткие, почти как у тех кукол в твиде, которых Айзек подкинул соседям.
- Хочешь, чаю налью? У меня осталось в термосе.
- Хочу. - Девчонка на секунду замерла. - Только вот доделаю работу...
Айзек облизнул пересохшие губы. Было слегка нервно.
Или не слегка.
- А... а что ты делаешь?
- Штопаю кошку.
Айзека прошибло холодным потом.
- Кошку?
- Ну да, - сосредоточенно ответила девчонка. - Ее утром сбила машина. А кошка красивая, совсем новая. Жалко.
- Э-э... - Айзек присел на корточки рядом с "арестанткой". - Игрушечная кошка?
- Не-а. Настоящая.
Кошка, которую девчонка штопала, действительно была как настоящая. Свалявшаяся от снега серая шерсть, стеклянно застывшие желтые глазищи, неестественно вывернутая и закоченевшая лапа, кровяные подтеки... Айзек сглотнул и принялся чересчур тщательно заниматься термосом. Расстегнул сумку, вытащил термос, открутил крышку, налил чай, вытер капли с горлышка рукавом, выпил чай, протер крышку снегом, завинтил.
- Все, готово!
Голос у девчонки был исключительно довольный.
Она убрала иглу и нитки в карман платья и на секунду прижала мертвую, закоченевшую до деревянного состояния кошку к себе. Подышала на нее, почесала за ухом, чмокнула в окровавленный нос... И вдруг кошка недовольно зажмурилась и принялась вырываться из слишком крепких объятий - сперва вяло, а потом все активнее и активнее, пока наконец не съездила девчонке лапой по щеке, не выскользнула на дорогу и не убежала, отряхиваясь по пути от снега.
"Арестантка" из-за царапины, кажется, только обрадовалась.
- Во, злющая! И красивая, да?
- Кто?
Вопрос застал Айзека врасплох.
- Кошка.
- Да.
- Жалко ее было... - со вздохом повторила девчонка и улыбнулась: - Слушай, ты мне ведь чай обещал, да?
У "арестантки" были красивые синие кукольные глаза, фарфоровая кожа и теплая, человеческая улыбка.
Айзек механически отвинтил крышку термоса и налил еще чаю. Он был уже не таким горячим, но пар все так же шел. Девчонка выхлебала свою порцию в один глоток и попросила еще, а пока Айзек разливал - разглядывала его руки.
- Ну-ка, дай, посмотрю.
Он едва успел отставить крышку и термос, когда девчонка схватила его за руку и потянула на себя, а потом бесцеремонно - и больно - развернула к свету, к фонарю.
- Да-а... - протянула она, трогая холодными пальцами грубую ладонь Айзека, едва зажившие следы от уколов из-за швейных иголок и порезов от ножниц. - И давно ты занимаешься починкой?
- Почти два месяца.
- С Самайна?!
- Попозже начал.
- Плохо, - резюмировала девчонка и огляделась по сторонам, наконец отпустив руки Айзека. - То есть хорошо, что ты кругом прибрался, но для тебя - плохо. Скажи, а ты случайно не находил ничего необычного? Ну, незадолго до...
Айзек сразу понял, о чем речь - еще бы, ведь ответ был прямо перед ним, на фарфорово-белом лице.
- Глаз. Я нашел ярко-синий глаз. Тогда, еще давно, когда город завалило снегом. Атлантический циклон...
- А... Ясно. - Она растерянно тронула ножницы. В ее голосе появились неожиданно ласковые нотки. - Тогда все ясно, - повторила она, почему-то избегая глядеть на Айзека. - Слушай, ты ведь недалеко живешь? Сбегай за глазом, хорошо?
Отказаться Айзек не смог - просто язык к гортани присох при одной мысли об этом.
Дома было холодно и темно. Айзек забыл включить отопление, уходя на свою ночную вылазку, но заметил только сейчас. Как и скопившуюся пыль на комоде, и посуду - в раковине. В стенах, конечно, не было трещин, да и сломанные игрушки нигде не валялись, но в целом дом сейчас куда больше напоминал выстывшую пустую улицу, чем место, где живут люди.
Глаз нашелся быстро - он лежал там же, где его оставили, в вазочке на серванте, мигал себе и мигал, грустно и понимающе. Айзек так и не рискнул сунуть глаз в карман - нес в руке, и от нарисованных ресниц было слегка щекотно.
- Ну, точно, - вздохнула девчонка, когда Айзек показал ей глаз. - Это его, наверняка. Вот же растяпа... Пойдем, вернем глаз хозяину.
Айзек послушно встал и закинул на спину рюкзак. Руки и ноги словно онемели.
- Слушай... когда я его отдам, то перестану... видеть?
Вопрос звучал по-дурацки, но девчонка поняла.
- Не совсем. И не сразу. Может, до равноденствия еще продержишься, ты же долго его у себя хранил... Эй, ну не грусти, это же к лучшему.
Девчонка пихнула его локтем в бок, и Айзек только тогда понял, что они уже долгое время идут по незнакомой улице. Кусок памяти словно ножницами вырезали. Вокруг валялось много хлама, очень; не только книги и игрушки, но и машины, и какая-то бытовая техника... Пару раз Айзек заметил что-то похожее на человека, но ему хотелось верить, что это была всего лишь ростовая кукла или манекен.
- А все это, куклы и вещи... они откуда?
- Отовсюду, - передернула плечами "арестантка". Платье липло у нее к коленкам, как наэлектризованное. - Что-то выбрасывают, что-то забывают - так хорошо забывают, что оно проваливается оттуда сюда. Ну, ты знаешь, как это бывает. Дети вырастают и все такое.
- А кошка?..
- Кошку, наверно, тоже выбросили. Но вообще иногда это происходит случайно. Когда что-то уже не нужно там, но и сюда этому чему-то рановато... А, ладно, сам поймешь когда-нибудь. Или нет.
Они некоторое время молчали и просто шли. Айзек хотел спросить что-нибудь еще, но тут девчонка заговорила сама, очень тихо:
- Слушай, ну... а у тебя есть что-нибудь важное? Или кто-то? Девушка?
- С весны вроде бы нет, - сознался Айзек. Сейчас это уже не казалось трагедией. - Ушла к другу. Моему.
- Значит, друга у тебя теперь тоже нет?
- Ну, да. Бывает.
- Конечно, бывает... А семья?
- Нет.
Айзек сказал, как отрезал.
- Ясно... - пробормотала девчонка и уткнулась взглядом в дорогу. - А у тебя есть... Впрочем, ясно, что нет. То-то и оно... то-то и оно...
- Ты о чем?
Айзеку стало уже не тревожно - тягостно. Как во сне, когда хочется проснуться, но не выходит. Фонари перемигивались желтым и синевато-белым, освещая груды хлама и битые автомобили, а вдоль дороги тянулась глубокая трещина.
- Да так, ни о чем. Мы уже пришли, кстати.
Они остановились перед большим старым домом. Он весь был в разломах и не разваливался на части, кажется, только из-за грубых ниток, стягивающих края трещин. От калитки к порогу стелился вытертый красный ковер, а через щель в двери сочился мягкий, теплый свет.
Девчонка пихнула ногой дверь и бесцеремонно шагнула через порог. Айзек ожидал увидеть что угодно, кого угодно... только не того рыжего парня в комбинезоне, методично штопающего потрепанного игрушечного медведя.
Парень обернулся с интересом, но тут же заскучал и поплотнее подоткнул шарф.
- А, это ты. Помочь пришла? Я думал, ты по живым.
- Я думала, ты по игрушкам, - едко передразнила она его и отобрала у Айзека синий глаз. - Ничего не терял?
- Вроде нет.
- А это?
И она небрежно бросила ему глаз, как мячик для пинг-понга.
Парень вскочил на ноги и в невозможном прыжке поймал его - у самого пола. Потом подбежал к окну, блестящему, как зеркало, повернул кепку козырьком назад, поднес руку к лицу, ойкнул... Когда он развернулся, то смотрел на Айзека и девчонку уже двумя глазами - кукольно синими, кукольно томными и лукавыми.
- А, теперь правда лучше видно! - обрадовался парень. - Нет, серьезно, я думал, что все, конец теперь... Ты молодец! А это кто? - он ткнул в Айзека пальцем.
- Тебе лучше знать, - пожала плечами "арестантка". - Твоя ведь работа.
Он сощурился, недоверчиво моргнул.
- О, точно. Должны быть такие аккуратные стежки, я старался... Так это у тебя был мой глаз? Спасибо! - и он горячо потряс руку Айзека. - Тогда такая метель была, я все время лицо тер, тер, уронил, стал искать, а нашел тебя, и вот... Спасибо!
Парень бы еще долго рассыпался в благодарностях, но тут влезла девчонка и решительно отстранила его:
- Не надо. Ему еще домой возвращаться, а это, сам понимаешь, тяжело... Пойдем. Я тебя отведу.
Обратную дорогу Айзек запомнил плохо - или, вернее, не запомнил вообще. Девчонка крепко держала его за руку, но все остальное плыло, как в бреду. В память врезалась только страшная черная трещина, рассекающая небо от горизонта до горизонта.
У калитки дома девчонка выпустила руку Айзека и вздохнула:
- Всё. Дальше сам. Не пугайся - сначала сложно будет, но потом сообразишь, что к чему... И напросись на Рождество к кому-нибудь в гости, что ли. Мы проследим, чтобы тебя позвали.
Она улыбнулась и потрепала его по щеке - белой, фарфоровой рукой.
Айзек как будто от сна очнулся.
- Погоди... А я еще встречу тебя? Или не тебя, но кого-нибудь из ваших?
- Ты? - Она наклонила голову на бок, и тяжелая коса мотнулась через плечо. - Да, конечно. Ты - обязательно встретишь, ведь у тебя хорошие руки... Только не скоро.
Девчонка заставила Айзека наклониться, привстала на цыпочки и поцеловала его в лоб - холодными, кукольными губами с запахом имбиря.
- Как тебя зовут?
- Айзек.
- Возвращайся домой, Айзек. Спасибо тебе за все.
А дома было пусто, холодно и темно.
Первым делом Айзек включил отопление. Потом прошелся с мокрой тряпкой по всему дому, безжалостно смывая пыль и грязь. Разогрел в духовке пиццу. Зачем-то позвонил домой напарнице с работы, выслушал массу нелестного о людях, которые трезвонят в пять утра и с облегчением извинился, пообещав все объяснить завтра. Да-да, завтра, в канун Рождества, в офисе.
Конечно, он туда придет.
Почему нет?
Позже, в ванной, Айзек долго стоял под горячей водой, а потом разглядывал спину в мутном зеркале. От лопаток до поясницы, конечно, тянулся еле заметный шов.
Очень-очень аккуратные стежки.
Айзек медленно выдохнул и закрутил воду.
- Завтра, - произнес громко, - завтра все будет по-другому.
Но подумал, что штопать игрушки и клеить книги некоторое время продолжит. В конце концов, видеть всякое Айзек будет еще до равноденствия.
Доктор, вы тоже кормите гномиков? Что значит - каких? Вот же у вас на полу блюдечко с молоком и кусочек печенья. Это сыр? А мои раньше любили печенье. Они были настоящими сластенами, мои гномики. Зефир, пастилу, мармелад, сладкие булочки - все разбирали на крошки и тащили в свою норку, в углу, за шкафом. Никто, кроме меня, не знал, где они прячутся. Теперь они едят только сырое мясо. Свежее, с кровью. Гномики, которые хоть раз попробовали кровь, уже никогда не будут такими, как прежде... Нет, к психиатру мне не надо. Правда, не надо, и диагнозы мне не нужны. Если хотите послушать, как это случилось, могу рассказать... Хотите?
Первый раз я увидел их накануне рождества. Мать хлопотала на кухне, отец мастерил гирлянды из проволоки и цветной бумаги и развешивал их по стенам, протягивал под потолком, закрепляя одним концом на карнизе, а другим на тяжелой латунной люстре с тремя рожками. Я, пятилетний мальчик, аккуратно причесанный и одетый, скучал у накрытого стола. Под рождественской елкой стоял большой пенопластовый гном, а у его ног, на усеянных опавшими иголками ватных сугробах искрились сахарные звездочки, леденцы в прозрачных обертках, маленькие шоколадки в яркой разноцветной глазури. За окном ранние сумерки клубились стылой синевой, а в комнате пахло хвоей, сдобной выпечкой и свечным воском. Я смотрел на гнома, на бутафорский снег, на перебегающие по ветвям крошечные огоньки, и мне казалось, что там, под елкой, постепенно создается некое пространство чуда. Что-то необычное должно было произойти, сказочное и неприменно - хорошее.
Они высыпали гурьбой из-за шкафа - проворные, как мышата, и нарядные, точно расписные фарфоровые фигурки. Гномики, самый крупный не больше новорожденного котенка, а самый мелкий размером с фасолину. Все в зеленых камзолах и желтых чулках. Я поспешно вылез из-за стола, подошел ближе и присел на корточки. Осторожно, чтобы не испугать. Вгляделся. Гномики копошились в рыхлой вате, пытаясь вытащить из нее скользкий леденец. На меня они не обращали внимания.
"Эй!" - окликнул я их шепотом, и крохотные существа, как по команде, замерли, задрав кверху увенчанные красными колпачками головки. Я взял со стола кусок кекса и положил на пол, потом налил в блюдце яблочного сока и поставил рядом, а сам немного отступил назад. "Ешьте, - прошептал. - Это вкусно."
Они обступили блюдечко и принялись пить, погружая в сладкую жидкость ладошки, гномик-фасолинка чуть не бултыхнулся в сок... а потом раскрошили кекс и унесли с собой. Так началась наша дружба. Я все время старался угостить их чем-нибудь вкусным. Ломтик яблока, долька апельсина, орешки. Когда ничего другого не было, корочка хлеба - они ели все.
Нет, я их совсем не боялся тогда и не удивлялся даже. Маленькие дети весь мир видят волшебным. Помню, окна детской выходили на поросшую газонной травой полянку, которая в лунные ночи становилась серебряной, словно устланной мятой кофетной фольгой. Полянку со всех сторон обступали ели, сквозь ветви которых так заманчиво блестели звезды, словно звали куда-то, очень далеко. В такие дали, откуда не возвращаются, а если возвращаются, то изменившимися. На этом газоне, прямо под моими окнами, каждую ночь разыгрывалась сказочная мистерия. Из-за елок выпрыгивали оленята с золотыми рогами и алмазными копытцами, волчата и ежики, огненные белочки с длинными хвостами, мягкие, словно плюшевые, зайцы и смешные медвежата. Они резвились на траве, скакали, кувыркались и играли в догонялки.
Вот, хотите верьте, хотите нет. Я верил. Так почему бы я стал удивляться гномикам?
Через два года после того рождественского вечера умер мой отец. Тогда я не знал, отчего. Позже мне сказали, что у него во сне лопнула аневризма в мозгу. Oн лежал на кровати, мой отец, скрюченный и очень бледный, как будто сделавшийся меньше ростом. Потом пришли какие-то люди в оранжевых жакетах и забрали его. Мать забрали тоже, у нее случился нервный срыв. А еще через полгода в нашем доме появился Ханс. Узкоплечий, в пятнистой форме Бундесвера, с темным ежиком волос и тонкой полоской усов над верхней губой. И глаза словно черные дыры, из которых тянуло сквозняком.
Дядя Ханс, я должен был его называть. С его появлением все стало по-другому. Детскую Ханс переоборудовал под свой кабинет. Развешал по стенам оружие - он состоял членом охотничьего клуба или что-то в этом роде. Меня переселили в бывшую кладовку, маленькую комнатку без окна, в которой едва умещались моя кровать, тумбочка и ящик с игрушками. Я больше не мог любоваться перед сном волшебной полянкой, а сладости для гномиков теперь клал не на середину гостиной, а осторожно проталкивал за шкаф. Чтобы Ханс не увидел. Я его боялся, до судорог, до головокружения. Не то чтобы он меня часто бил. Он меня даже не замечал, вернее, замечал, как некую досадную помеху, которую можно отпихнуть сапогом или взять за шкирку, как котенка, и зашвырнуть в самый дальний угол. Но он бил мать. Сначала изредка, затем все чаще, все сильнее. Все более жестоко. Иногда при мне. Собственно, мое присутствие в этот момент его не беспокоило, мои слабые попытки вступиться за маму всегда заканчивались одинаково - ударом под дых, после которого я отлетал в другой конец комнаты и корчился на полу от боли. Иногда утаскивал в спальню, и я, съежившись под дверью, вслушивался в крики и всхлипывания матери, и мне было так больно и страшно, что самому хотелось кричать.
Не знаю, почему моя мать продолжала жить с Хансом, вряд ли любила. Хотя чужая душа - потемки, а душа близкого человека порой и вовсе - безлунная полярная ночь.
Как-то раз я сидел на полу в своей комнатушке, полуплакал - полудремал, привалившись спиной к постели. Горел тусклый ночник. Не хотелось ложиться спать, выключать свет... вообще, ничего не хотелось. Игрушки валялись рядом, ненужные. Вдруг что-то мягко ткнулось мне в руку, и я, вздрогнув, очнулся. Передо мной стоял гномик. Давно он не показывался, кажется, немного вырос с тех пор, как я видел его последний раз. Все в том же зеленом камзоле, теперь слегка тесном, в деревянных башмачках и красной шапочке. В нем было что-то забавное и грустное, и он ластился ко мне, как доверчивый щенок.
Я наклонился, погладил своего маленького друга по выбившимся из-под колпачка светлым кудряшкам и, глядя ему прямо в глаза, беззвучно приказал: "Фас! Он там, в спальне... Ату его!" Гномик встрепенулся, сделал боевую стойку, словно тушканчик, вставший на задние лапы. Завертелся юлой, принюхиваясь, точно сторожевой пес, и бросился вон из комнаты. За ним тенью скользнул еще один, пониже... и еще один... и еще...
В ту ночь я долго не мог уснуть. Лежал и смотрел в темноту. Потом тихо встал, сунул ноги в мягкие тапочки, вышел в коридор - толстый ковролин скрадывал мои шаги - и подкрался к двери родительской спальни. Отчим спал беспокойно: ворочался, кряхтел, стонал сквозь стиснутые зубы - так мне, во всяком случае, казалось - как будто сражался с полчищем кусачих насекомых.
Утром, за столом, вид у него был помятый, сникший, глаза тусклые. Он не кричал на мою мать, ничего не требовал, как обычно, только хмуро кивнул и уткнулся взглядом в тарелку. После завтрака я заметил, как мать украдкой сунула в бак с грязным бельем окровавленную простыню. Меня захлестнул страх и одновременно злая радость: теперь-то он поймет, как больно нам с мамой! Я открыл холодильник, извлек оттуда большой кусок суповой говядины и, отрезав тонкую полоску, протолкнул ее за шкаф. К вечеру кусочек мяса исчез. Через три дня отчима увезли в больницу, и больше мы с матерью его не видели.
Мы остались одни. Я снова перебрался в детскую, ружья забрали родственники Ханса вместе с остальными его вещами. Все вернулось на круги своя, да только не совсем. Что-то случилось со сказочной лужайкой... то ли елки вокруг нее стали гуще и выше, то ли луна теперь освещала ее иначе, но трава больше не серебрилась в слабом сумеречном свете, и веселые зверюшки не резвились под моим окном ночь напролет. Они исчезли, убежали искать другие полянки и других - счастливых - ребятишек.
Жили мы скромно, мать выучилась на парикмахера, пошла работать, но получала немного. Большую часть зарплаты съедала плата за воду, газ, электричество, телефон. На сладости денег не хватало, мясо тоже покупали не каждый день, но когда покупали, я не забывал делиться со своими маленькими друзьями. Они стерегли мой покой днем и ночью, как верные стражи, никого даже близко не подпуская к нашему с матерью семейному очагу. Наточили когти и клыки. Одежда сделалась им мала, они скинули зеленые камзолы и обросли густой бурой шерстью. Я не сомневался, что стоит мне только моргнуть, и любой недруг будет растерзан. Не могу сказать, что часто просил их о помощи, но, бывало, приходилось.
Я учился в шестом классе, когда ко мне привязался мальчик на год старше, Ференц из седьмого "f". По дороге в школу подкарауливал, оттеснял в тупиковый переулочек и заставлял выворачивать карманы. Потом рылся в портфеле, перетряхивал пенал и учебники, находил всю мелочь, до последнего цента, как бы тщательно я ее ни прятал. Почти все ребята брали с собой хоть пару евро - в школьном буфете выпекали вкусные вафли и брецели, и мы бегали, покупали их на переменке. Не знаю, почему Ференц повадился обирать именно меня, может, из-за моей хрупкой комплекции - думал, что не дам сдачи - или потому, что я жил дальше всех. К тому же, у меня была репутация молчуна, я мало с кем общался, и никогда ни о ком не сплетничал.
Сначала я терпел. Перестал брать в школу деньги и покупать брецели. Вместо этого заворачивал в фольгу бутерброды, потому что уроки заканчивались поздно и я успевал жутко проголодаться. Ференц злился, вытряхивал мой завтрак на землю и топтал ногами. Я пытался жаловаться учителям, но мне не верили - отец Ференца возглавлял родительский совет класса и без труда убедил всех, что его сын никогда ничего такого... Хотел поговорить с матерью, но она посмотрела на меня так устало, что от непроизнесенных слов запершило в горле.
В конце концов я не выдержал. Просовывая за шкаф мясо, поманил пальцем одного из гномиков и прошептал ему на ухо имя своего обидчика. В тот же день Ференц угодил в реанимацию с изуродованным лицом, почти перегрызенной шеей и рваными ранами на теле. Что случилось? Покусали собаки. Чьи, откуда? Никто не мог понять. В нашем городе бродячих животных нет, муниципалитет следит за этим. Сам мальчик, когда немного оправился от шока, клялся, что не собаки на него напали, а настоящие чудовища. Что ж, он был недалек от истины.
Ференц выжил после того случая, но сделался тихим, ходил бочком и слегка прихрамывая, никому не смотрел в глаза, а меня обходил большим полукругом. Наверное, чувствовал что-то... Было еще несколько похожих эпизодов, не столь драматичных.
Мои чудовища постепенно набирались силы, росли. Самый маленький стал размером с крысу, а самый крупный - с кошку. Когда однажды я по старой памяти предложил ему кусочек творожной запеканки, он зашипел на меня, выгнул спину и чуть не впился острыми зубами в мой палец. Я едва успел отдернуть руку.
По ночам они громко топали, шуршали обрывками газет, хрюкали и визжали, пугая мать. Впрочем, недолго. Моя мама так и не сумела оправиться от смерти отца и от жизни с Хансом. Она медленно угасала. К шестнадцати годам я остался сиротой. Пришлось бросить школу, хотя учился я неплохо, и пойти работать в автомастерскую. Вечерами я подолгу бродил по улицам, подсвеченным бледными фонарями, и до рези в глазах вглядывался в черные зрачки окон, за каждым из которых чьи-то детские сказки превращались в кошмарные сны. В моем сердце еще теплилась глупая, отчаянная надежда на чудо - что вот сейчас за занавеской, словно тоненькая свечка в окне, мелькнет огонек чьей-то доброты.
И чудо пришло в мою жизнь. Самое настоящее, не призрачно-лунное, как серебряная лужайка перед домом, не мимолетное, как запах воска и хвои в рождественскую ночь, а живое, теплое, с волосами тяжелыми, как соцветия сирени, и мудрыми руками, которые тут же навели порядок в квартире, выбросили весь сор, хлам, старые газеты и старую боль, смахнули паутину со стекол и зеркал. В комнаты хлынул такой яркий свет, что даже злые гномики присмирели, попрятались по углам, как сумеречные тени.
Чудо звали Паула. Она напоминала мне маму, такую, какой та была давно, молодую и энергичную, хозяйку от Бога. Есть такие женщины, для которых инстинкт гнезда главнее любых других инстинктов. Конечно, жизнь не видеокассета, ее не отмотаешь в начало. Но с появлением Паулы меня не покидало странное чувство, как будто в некой игре обнулили счетчик и теперь все, что я ни делал, я делал как бы впервые. Без оглядки на прошлое. Это значило, что можно любить без страха потери, радоваться без чувства вины, засыпать безмятежно, не вслушиваясь в цокот острых коготков по полу, в фырканье, шебуршение и голодное чавканье. Гномики затаились, притихли. Притворились безопасными домашними зверюшками. Они даже соглашались есть овощи. Тайком от Паулы я готовил им обеды: нарезал ломтиками морковь, свеклу, редиску и выкладывал на блюдо вместе с листьями шпината... Обязательно добавлял сверху два-три кружочка колбасы. Мои гномики так и не стали до конца вегетарианцами. Паула ни о чем не догадывалась. Только однажды ей показалось, что из комнаты в кухню прошмыгнула большая рыжая кошка. Мелькнула и словно провалилась сквозь землю, вернее, сквозь пол. "Да что ты, дорогая, Бог с тобой! Откуда тут кошки?" - пытался я ее успокоить, фальшиво смеясь. Паула долго терла глаза, недоверчиво озиралась по сторонам, а потом рассмеялась вместе со мной. В другой раз она проснулась посреди ночи, села рывком на постели, в темноте испуганно пытаясь нащупать мою руку. "Янек, тебе не кажется, что у нас дома завелись крысы?" Я помотал головой, хотя Паула, конечно, не могла этого увидеть. Луну скрывали тучи, и комната словно была до самого потолка набита липкой черной ватой. Крысы. Видела бы ты их вблизи.
Я понял, что надо бежать. Подальше от квартиры, населенной страхами, от воспоминаний, от самих себя. Несколько раз предлагал Пауле уехать, уговаривал, умолял, но она смотрела на меня удивленно и непонимающе.
- Зачем, Янек? Куда?
- Куда глаза глядят. Все равно. В другой город, в другую страну... Снимем где-нибудь домик или квартирку на двоих.
- Но... Янек, мне здесь нравится. У тебя очень уютно, правда. А газончик с елками... в нем есть что-то волшебное. Как будто попадаешь в сказку, - она вздыхала и прижималась ко мне. - Я бы хотела, чтобы наш малыш... у нас ведь будет когда-нибудь малыш?... спал в этой маленькой комнатке, с окнами на лужайку, и каждую ночь...
- Нет! - перебивал я торопливо.
Отдергивал занавеску и с неприязнью всматривался в бархатную, залитую светом полянку. Волшебство давно упорхнуло, и лишь коротко стриженная трава глупо золотилась на солнце.
И так - каждый раз, все время одно и то же. Мы начали ссориться. Сначала по пустякам, несерьезно, без злобы. Говорят, милые бранятся - только тешатся. Вот только утешения не было, одни обиды. Они множились, застревали комом в горле, так, что ни сглотнуть, ни выплюнуть. Любая мелочь раздражала: немытая чашка в раковине, карандаш на трюмо, непогашенная лампочка в кладовке. Мне хотелось осветить всю квартиру, каждый темный уголок, а Паула твердила, что это расточительство. И непростительная безалаберность. Как она меня только ни называла, и недотепой, и мотом, и ничтожеством, и лодырем... Для того, чтобы сделать человеку больно, не нужно много слов, достаточно одного-единственного, такого, чтобы перевернуло все внутри, и жгло потом долго, как пощечина.
Почему именно слово "грязнуля" меня взорвало? Не потому ли, что частенько слышал его от отчима - небрежно брошенное, вроде бы даже не со зла, но за ним всегда следовала скорая и жестокая расправа. Наверное, я побледнел. В какое-то мгновение мне показалось, что я сейчас, как Ханс, не совладаю с собой и ударю Паулу. Сжал кулаки, и черты ее лица вдруг поплыли, словно обожженные кислотой моей ненависти.
Конечно, я ее не ударил, просто повернулся и вышел из комнаты. А ночью... В ту же ночь я проснулся от страшного крика. Вскочил, подхватил Паулу на руки. "Тише, тише... Что случилось? Что с тобой? Это всего лишь сон..."
"Нет, не сон, - она захлебывалась слезами. - Монстры... они укусили меня в сердце. Больно... укусили". Я носил ее по комнате, грел дыханием остывающие губы, вглядывался в бледное, искаженное судорогой лицо. К утру Паула умерла. Сердечная недостаточность, сказали врачи. Кто бы мог подумать, никогда не жаловалась на сердце.
А теперь... Что теперь? Так и живем. Я и мои злые гномики. Да нет, все понимаю, когда-нибудь они сожрут и меня. Я ведь сам себя ненавижу. По ночам я зажигаю в спальне свечи - десяток в изголовьи кровати, десяток в ногах, еще несколько на полу, на тумбочке, штук пятнадцать на зеркальном трюмо. Когда свечи отражаются в зеркалах, мне чудится, что вся комната тонет в море огня. Гномики боятся открытого пламени. Так и спасаюсь от них... пока.
Я вижу, вы кормите гномиков, господин Фриц? Ну что вы, ничего плохого в этом нет, пока сыром и молоком. Ручная крыса, говорите? Да какая разница, крысы или гномики... главное - не кормить их мясом.
Я дописываю эти строки в минуту крайнего возбуждения. Мое сердце бешено стучит, будто паровой молот, и я не уверен, вырвется ли оно из груди в следующий момент или остановится навечно. Руки дрожат, проливая капли чернил на рукопись -историю смерти моего друга. Дверь содрогается от ударов, и я не знаю, что ожидать от существа в черном плаще. Теперь я уверен, что видения, которые преследовали меня в последние дни, не игра моего воображения. Человек в маске существует! Но человек ли это? Сегодня он пришел за мной, и маска ему более не нужна. Постигнет ли меня участь Вильгельма или мне предначертано нечто более ужасное?
***
Мне выпала честь быть не только лечащим врачом герцога Вильгельма Люденгорфа, но и другом. Мы познакомились более десяти лет назад, сразу после его переезда из Германии. Мне пришлись по вкусу смелые и безрассудные идеи герцога, его современная алхимическая лаборатория, опыты Вильгельма произвели на меня неизгладимое впечатление. На предложение переехать к нему и стать личным врачом я - доктор с дипломом, но без гроша за душой и практики - охотно согласился.
Кроме увлечений наукой и книгами, нас объединяла еще одна страсть - любовь к шахматам. Герцог был сильным игроком. От природы пытливый ум и склонность к наукам нашли свой путь к этой замечательной игре. В отличие от высшего общества города, клуб шахматистов буквально боготворил Вильгельма, который был не только сильным, непревзойденным игроком, но к тому же щедрым меценатом клуба. Его интересовало все, что касалось шахмат. С известными игроками того времени он был знаком лично. Я не помню случая, чтобы ему отказали в визите известные шахматные мастера, хотя склонен полагать, что не только возможность сразиться с сильным игроком, но и слухи о непревзойденном поваре способствовали любопытству наших гостей. Не единожды мне приходилось слышать хвалебные отзывы о медленно запечённом нежном гусе на вертеле и неповторимом соусе нашего повара. Герцог встречался с учеными и мастерами шахматных искусств, переписывался с теми, с кем не имел личных свиданий, всюду собирая секреты и постоянно совершенствуя свое исскуство игры в шахматы. Специально отведенная комната содержала тринадцать досок, на которых одновременно велась игра с шахматистами разных уголков мира.
Стоит отметить замечательную коллекцию досок и фигур, принадлежащую герцогу. От выполненных из слоновой кости шахмат ручной работы до причудливых шахмат, вырезанных из корней деревьев монахами аббатства Шпрингерсбах, в котором герцогу довелось побывать.
Я помню, как в один из вечеров, покончив с тушеной, покрытой зарумяненной коричневой корочкой уткой, поедая гусиный паштет и запивая славным рейнским вином, Вильгельм рассказал, что ему удалось разыскать и выкупить в одной лавке шахматный набор. Герцог назвал приобретение не иначе как шахматной доской, используемой в автомате Мельцеля.
Приобретение не впечатлило меня, за исключением тяжести доски и фигур. При внешнем осмотре мне не удалось распознать металл, из которого были сделаны фигуры. Позже тайком я попытался определить состав металла, но мои опыты не увенчались успехом. Кроме того, что материал с металлическим отливом обладал чрезвычайной прочностью, был устойчив к кислотам и огнеупорен, выяснить ничего не удалось. Впрочем, эти факты только подтверждали предположение Вильгельма о происхождении шахмат. Шахматный автомат Мельцеля, прозванный Турком, сгорел в 1854 году в Филадельфийском музее. Я допускаю, что не все помнят историю происхождения автомата, поэтому позволю себе напомнить некоторые детали.
Изначально автомат был создан Вольфгангом фон Кемпленом, физиком-изобретателем. В один из февральских дней 1770 года в венском дворце Хофбруг Марии-Терезе и ее придворным был представлено странное устройство - кукла в виде фигуры турка, облаченного в пестрый восточный наряд. Изобретение поразило публику, автомат выигрывал партии в шахматы одна за другой.
- В ящике спрятан человек! - раз за разом в отчаянии восклицали пораженные противники, и раз за разом Кемплен демонстрировал устройство турка, открывая ящик за ящиком, при этом поворачивая автомат из стороны в сторону.
Через десять лет в 1781 году сын Екатерины Второй, будущий император Павел, в гостях у императора Иосифа Второго знакомится с изобретением Кемпела.
Шахматный турок настолько понравился Павлу, что он уговаривает Кемплена отправиться в тур по Европе. Механик проводит год в уединении, совершенствуя свой аппарат, который уже может не только играть в шахматы, но и отвечать на вопросы. В 1804 году Кемплен умер, унеся с собой тайну Турка.
Но на его место пришел другой талантливый механик и изобретатель, Иоганн Непомук Мельцель. Автомат громит Наполеона, голландского короля Вильгельма Первого, встречается с французским королем Луи Филиппом. Англия, Франция, Германия, Голландия... Европа становится тесна для Мельцеля, и в 1825 году он отплывает к берегам Америки.
Попытки разоблачить автомат Мельцеля не прекращаются и в Америке. Мы с герцогом, как люди просвещенные, склонялись к распространенному мнению: в аппарате прячется человек. Аргументы других людей, лично участвовавших в осмотрах, где по их словам негде спрятать и шляпу, не принимаются.
Было высказано много предположений и догадок, написаны десятки статей и памфлетов в журналах и альманахах, но загадка так и осталась нераскрытой.
Однажды в субботний вечер, когда мы после плотного ужина не спеша приступили к десерту, состоящему из вишневого пирога с взбитыми сливками, нежными, тающими во рту эклерами и свежеиспеченными марципанами, раздался звонок дверного колокольчика. Погода за окном была отвратительной. Резкий дождь, словно коготки мышей, стучал по крыше, солнце уже час, как скрылось за горизонтом. Трель звонка нетерпеливо раздалась снова, и я услышал шаги нашего дворецкого.
- Кто там, Джеймс? - спросил я, выйдя из столовой.
- Господин Нуарье, - громко произнёс дворецкий, сверившись с визитной карточкой гостя, - желает аудиенции его сиятельства.
Джентльмен был одет в черный фрак, в цилиндре и с тростью. Несмотря на дождь, без плаща и зонтика. Я выглянул в окно, но машину или экипаж, доставивший позднего визитера, не обнаружил. Как не увидел и капель на костюме незнакомца, который должен был промокнуть до нитки в такую непогоду.
Увидев меня, джентльмен коснулся верха цилиндра рукой в белой перчатке.
- Валентин Нуарье, с частным визитом, - представился он.
- Джеймс, - обратился я к дворецкому, - проводите гостя в библиотеку.
Вечер выдался свободным, и я не ошибся, пригласив мужчину в дом. Вильгельм охотно согласился принять его.
***
- Прошу прощения за позднее вторжение, - начал Валентин Нуарье, - но у меня дело чрезвычайной важности, и я позволил себе эту бестактность.
Герцог неторопливо раскурил одну из своих сигар, кивнул, одновременно указывая рукой на удобное кресло напротив. Гость остался стоять на месте.
- Дело в том, что к вам попала вещь, которая принадлежит мне.
Люденгорф чуть приподнял правую бровь в недоумении.
- Что вы имеете в виду, сударь?
- Мне стало известно, что вы приобрели доску и фигуры шахматного Турка. Не так ли? Я долгое время охотился за этими вещами, неделю назад я получил письмо из Балтимора от моего знакомого, который нашел шахматный набор. Но вы опередили меня.
- Что ж, наша жизнь похожа на скачки, - пошутил Люденгорф, - в этом забеге, я пришел первым.
- Моя жизнь долгое время была связана с этим автоматом, - продолжил поздний гость, - и этот шахматный набор - все, что осталось от моей прошлой жизни. Прошу вас, уступите мне его. Я вам предложу сумму в три раза больше потраченной на приобретение этого набора.
Герцог не торопился отвечать, поигрывая дымящейся сигарой в губах.
- Я коллекционер, - ответил Вильгельм, - кроме того, я игрок, очень азартный, позволю себе заметить. Деньги сами по себе мало для меня значат, всего лишь средство для получения некоторых жизненных благ. Я отказываюсь продавать вам набор Турка.
Гость напрягся, черты его лица обострились, руки в перчатках сжались в кулаки.
- Но... - Люденгорф замолчал в раздумье, - вы можете получить его даром!
Настала очередь Валентина изобразить удивление.
- Вы, должно быть, неплохой игрок? Долгие годы, странствуя вместе с аппаратом, вы, вероятно, неплохо усвоили технику игры Турка? В чем его секрет? Внутри ящика прятался человек? Если вы раскроете мне секрет шахматного аппарата, я готов заплатить вам такую же сумму.
Гость покачал головой.
- Так я и думал, - кивнул Вильгельм, - следуйте за мной.
Валентин Нуарье вышел из комнаты следом за герцогом, я за ними.
Пройдя слабо освещенными коридорами, озаряемыми вспышками молний, мы вошли в шахматную комнату. В центре на низком столике стоял приобретённый набор Турка. Фигуры тускло поблескивали, отражая пламя витых восковых свечей.
Гость застыл на пороге, словно увидел своих брошенных в темницу детей, которых он не видел долгие годы. Непроизвольный вопль, похожий на рев загнанного зверя вырвался у него из груди.
- Продайте... прошу вас... они должны быть моими!
Вильгельм со скрещёнными на груди руками неподвижно стоял справа от доски с шахматными фигурами.
- Нет! - герцог был непреклонен. - Предлагаю вам пари. Три партии в шахматы, две победы, - рука указала на доску. - Если вы выиграете, шахматы ваши, если выиграю я, вы мне раскроете секрет Турка.
- Нет, нет, я не могу, только не это... только не снова. Я не имею права, это выше моих сил.
Я видел, как на лице Валентина выступили крупные капли пота. Мимолетный приступ слабости внезапно прекратился, выражение лица изменилось, и Нуарье бесцветным, лишенных сомнений голосом ответил:
- Я согласен.
- Прекрасно. Через неделю жду вас у себя на обед и обещанную партию.
Краем глаза я заметил тень слуги, проскользнувшую мимо шахматной комнаты. Порок любопытства был неискореним.
***
Слух мгновенно разнесся по городу: Черный Герцог вызвал на шахматную дуэль владельца непобедимого Турка. Шахматный клуб бурлил, обсуждая новость, и следующие три дня посетители с визитами осадили наш дом. Несмотря на настойчивое желание многих влиятельных людей города присутствовать на матче, герцог вежливо, но твёрдо отклонил просьбы. Были приглашены лишь несколько немногочисленных друзей герцога и постоянных членов шахматного клуба.
Повар в этот день превзошел себя, холодные блюда из форели и бекаса были неподражаемы, знаменитые балтиморские синие крабы, устрицы во льду и омары были поданы на закуску.
Валентин Нуарье прибыл вовремя, он появился у порога, словно возникнув из воздуха. Во время обеда был малоразговорчив.
- Скажите, правда, что Турок играл с Наполеоном, императором Павлом и обыграл их?
- Да.
- У Турка можно выиграть?
- Да, такие случаи были.
- Значит, в машине был спрятан человек! - голосом, не терпящим возражений заметил Френк, председатель городского клуба. - Машина, сконструированная побеждать, не может проиграть!
- Турок был самообучающейся машиной, к тому же машины тоже могут ломаться. Все внутренние пространства были предоставлены публике неоднократно.
- Иллюзия! Обман! Человек мог перемещаться внутри машины, - зашумели со всех сторон.
- Господа, я здесь только из-за пари, навязанного мне мистером Люденгорфом. Прошу меня оградить от нападок и обсуждений шахматного аппарата. К тому же его больше нет!
Герцог постучал десертным ножиком по хрустальному бокалу, привлекая внимание.
- Господа, что же вы накинулись на нашего гостя. Месье Нуарье оказал мне честь сыграть со мной партию в шахматы, а вы набросились на него, будто стервятники. Обратите внимание лучше на этого молодого теленка, фаршированного зайчатиной с овощами, он томился всю ночь на медленном огне, ожидая вас. Неужели вас не интересует канадский копченый окорок и гусь в кляре, может быть, рагу с пряностями? Господа, выпейте молодого бордо или холодной старушки Клико наконец!
Гости прекратили спор и с двойным усердием застучали серебряными приборами по украшенным фамильным гербом фарфоровым тарелкам, прерывая шум посуды звоном бокалов из богемского хрусталя.
Первая партия длилась полтора часа и была закончена за сто четыре хода. Вопреки ожиданиям, Валентин оказался посредственным игроком. Уже в миттельшпиле герцогу удалось получить тактическое преимущество и закончить партию сильным эндшпилем. В конце партии месье Нуарье пожал руку герцогу, так и не сняв за вечер своих белых перчаток, поздравил с победой, откланялся и покинул дом Люденгорфа.
Вторая партия была назначена ровно через неделю. Настроение у Вильгельма было приподнятое, и он приказал принести лучшего вина из своих погребов.
Были поданы легкие закуски и десерт.
Постепенно обсуждение партии и неспешная беседа перешла к самому месье Нуарье.
- Нуарье, Нуарье, не припомню его имени на афишах показа шахматного автомата Мельцеля.
- Месье француз?
- Скорее бельгиец, судя по акценту.
- У них в Бельгии принято есть в перчатках? - пошутил кто-то.
- Да, - подхватили все, - этот Валентин на редкость дерзок. Пожать руку герцогу, не снимая перчаток.
- Что вы ожидали от человека, не умеющего играть в шахматы, - сказал Вил Рунер, и одобрительный смех раздался со всех сторон.
- Неужели дорогой Вильгельм узнает тайну автомата, я сгораю от нетерпения, господа.
***
На следующий после партии день Вильгельм пришел ко мне с жалобой на головную боль и несвойственное ему онемение пальцев правой руки.
Я прописал отвар трав, ограничение в еде и хороший сон, списав всё на нервное напряжение, связанное с игрой.
Через день симптомы усилились, герцог не только не чувствовал кончики пальцев правой руки, но и с трудом держал нож во время обеда.
В день матча Луденгорф с трудом шевелил пальцами. Я рекомендовал отменить встречу, но герцог был непреклонен.
- Я всего лишь в шаге от раскрытия тайны шахматного автомата Мельцеля. Доведем дело до конца! Мне нужна всего лишь одна победа.
Вильгельм начал партию королевским гамбитом, на удивление партнер на этот раз следовал последним рекомендациям дебютной теории и удивил всех изысканным продолжением в миттельшпиле. Страсти на доске разгорались. Присутствующие, напротив, затаились, наблюдая за баталией на шахматной доске.
После четырех часов игры Вильгельму так и не удалось переломить партию, и Валентин продолжал доминировать на поле.
За окном стемнело, зажгли свечи. Герцог был бледен и попросил воды. Я видел, как он здоровой рукой сжимает кисть правой руки, морщась от боли. Если на лице герцога отразилась гримаса боли, значит, она была выше человеческой. Мне рассказывали, что когда герцог попал в лапы германской инквизиции, все что им удалось добиться от Вильгельма, пытаемого раскаленным железом на дыбе, - это сатанинский смех, а не признание грехов.
- Как врач, я требую прекратить игру, - заявил я. - Герцогу необходимо принять лекарство и свинцовые примочки. Отложим партию до завтра.
Присутствующие бурно поддержали предложение, но все смотрели на Нуарье.
- До завтра, господа, - безразлично ответил он, встал, взял свой цилиндр со стола и двинулся в сторону выхода.
Все молча смотрели ему вслед.
- Это не человек, господа, - медленно произнес Френк, - это и есть шахматная кукла. Вы обратили внимание, он не снимал перчатки опять. А его глаза, разве они выражают хоть какие-то эмоции? Два куска стекла. Я слышал, господин Мельцель имел целую группу механических автоматов. Они пели, танцевали, играли на трубе. Перед нами кукла, уверяю вас, - горячо убеждал нас господин Вонг.
- Он не притронулся к еде.
- Да, но он пил вино! - возразили ему.
- Это только видимость для отвода глаз!
- Автомат не нуждается в пище. Я сам видел механических плясунов-циркачей. Очень изящная работа, движения, мимика, эмоции настолько естественны, что если бы не показ этих фигурок перед представлением и их малый размер, можно было бы с полной уверенностью сказать, что перед вами живые артисты.
- Нет, господа, в этого месье Нуарье вселился дьявол. Я хотел проводить его и отдать ему его шарф, но стоило ему лишь выйти за порог, как он исчез, - подхватил господин Морган, держа в руках шарф Нуарье.
- Он чернокнижник, шахматы заколдованы! Я слышал об опытах оживления мертвых, может, этот Мельцель и не механик, а колдун и демонстрировал не кукол, а зомби, оживленных африканским методом?
- Что вы думаете, Вильгельм, кто этот Нуарье по-вашему?
Герцог сидел в кресле, опершись на трость с костяным набалдашником в виде черепа.
- Довольна странная перемена, следует заметить, господа. Сам автомат в свое время вызывал много пересудов. Несмотря на мое преклонение перед изобретениями господина Мельцеля, я склоняюсь к мнению, что не обошлось без фальсификаций и человеческого существа внутри машины. Сначала я думал, что шахматным турком управляет карлик. Позже мне пришла в голову более безумная идея. Существует рецепт выведения гомункула, знаменитый Парацельс в подробностях описал процесс его выращивания. Эти существа обладают малым ростом и, возможно, располагают развитыми умственными способностям. Признаюсь, я сам проделывал подобные опыты и сторонник анималькулизма. Вам, господа, конечно известна теория Антония Левенгука о нахождении в спермии существа в миниатюре. Достаточно создать благоприятные условия для семени, и результатом будет живое существо. Я не хочу сказать, что месье Нуарье - искусственный человек, но на протяжении первой и второй партии я не мог отделаться от ощущения, что он может читать мои мысли, предвидеть мои ходы и заставлять делать ошибочные.
- Постойте, но если это так, то не является ли наш месье Нуарье последователем месмеризма?
- Не знаю, кто он, кукла или дьявол, но человек не способен обучится игре за неделю. Вы сами видели, какой он игрок.
- Мне кажется, я слышал, как работают механизмы внутри него, когда он передвигал фигуры.
- Дьявол!
На этом мне пришлось покинуть общество, так как у Вильгельма начался приступ головной боли, и его бросило в жар.
Ночью Вильгельму стало только хуже, рука онемела наполовину, и я опасался начала гангрены. Дом не спал, слуги, напуганные слухами, только преувеличивали и выдумывали несуществующие детали.
Кто-то говорил, что это сам князь Тьмы пожаловал к Черному Герцогу потребовать свой долг.
Когда я просил теплой воды, Джеймс был крайне напуган и продолжал креститься, словно уже похоронил герцога. Мне пришлось хорошенько прикрикнуть, чтобы привести его в чувство. В моей голове созрел план, и только увесистая золотая монета позволила мне заручиться поддержкой нашего дворецкого.
В назначенный час партия продолжилась. Разработанный за ночь вариант контратаки не сработал, жертва коня только усугубила ситуацию.
Джеймс предложил шампанского гостям и отдельно поднес бокал красного вина Нуарье. Не доходя одного шага, дворецкий споткнулся о ножку стула, и бокал вина с громким звоном разбился о стол, забрызгав партнеров.
- Джеймс, как ты неловок, - крикнул я, бросаясь к Валентину. - Боже что, это? Вы ранены? У вас кровь на руке.
Не давая ему ни секунды опомниться, я моментально оказался у кресла Валентина.
- Позвольте, я доктор!
Одним движением я сорвал перчатку с руки Нуарье. Рука была мало похожа на человеческую: крючковатые бугристые пальцы, облезлая, гниющая по краям ладони кожа, покрытая кошмарными шрамами и рубцами предстала перед моими глазами.
- Прекратите, - воскликнул Нуарье, - со мной все в порядке.
Он выхватил перчатку из моих рук и натянул на прежнее место.
- Это не кровь, а всего лишь вино!
- Простите нашего неуклюжего дворецкого! Прошу вас, пройдите в следующую комнату, слуги принесут вам свежую рубашку, - пробормотал я.
- Ничего не надо! Партия завершена, через два хода будет мат!
Я ухожу!
1:1. Увидимся в субботу, господа!
Дверь за месье Нуарье захлопнулась.
- Что все это значит? - спросил герцог.
- Какие ужасные ожоги, - сказал я, - теперь понятно, почему он не снимает перчатки.
- Так значит, он человек?
- Конечно, ах как неловко мы обошлись с этим месье Нуарье. Мы должны принести ему наши извинения. Бедняга, наверное, изрядно настрадался.
- Ожоги, какие ожоги?
- Вы разве не заметили? Его правая рука до локтя покрыта страшнейшими ожогами, кстати, и слой пудры на лице наложен для того, чтобы скрыть ожоги.
Значит, господин Вонг недаром принял неподвижные глаза Нуарье за стекла. Человек сильно пострадал от пожара, его глаза - всего лишь навсего протез глазного яблока.
- Позвольте, не тот ли это пожар в Филадельфийском музее пятьдесят четвертого года? Я читал в некоторых газетах свидетельства очевидцев, которые слышали крики сгоревшего заживо человека.
День был испорчен. Ни жареные куропатки, ни сом в сметане не развеяли мрачного духа, повисшего в комнате.
Болезнь герцога разыгралась во всю силу, стали появляться приступы горячки. Кровопускание приносило лишь временное облегчение пациенту.
Рука полностью онемела и висела плетью вдоль тела.
- Нужно ампутировать руку, - сказал я, ощупывая начавшие темнеть бесчувственные пальцы герцога. - Если не сделать этого в ближайшие два-три дня, может быть поздно.
- Делай, что считаешь нужным, но только после матча!
Герцог стал одержим идеей узнать тайну автомата. Все свое время, когда он был не в кровати, он проводил за шахматной доской и в лаборатории.
- Я приготовил сюрприз Нуарье, в этот раз ему будет нелегко одолеть меня. Во что бы то ни стало, я должен победить!
Третью встречу предварял как всегда обед, который прошел почти в полной тишине. Слуги опасливо косились на Нуарье, герцог лишь поковырял в тарелке жаркое.
Партия началась.
Не ограниченные во времени противники тщательно обдумывали каждый ход. После пяти часов непрерывной игры позиции были по-прежнему равные. Герцог держался на нервах, не обращая внимания на недуг. Остатки яркой зеленой жидкости на дне колбы в покоях герцога склонили меня к мысли, что без алхимии сегодня не обошлось
После часового перерыва партия возобновилась.
В какой-то момент я перестал следить за игрой и, когда стрелка минула полночь, начал клевать носом. Меня привел в чувство крик. Было около трех часов ночи.
Герцог, невозмутимый, хладнокровный герцог кричал, словно ребенок.
- Я выиграл, я выиграл!
- Не может быть? - изумлялся Нуарье, - здесь какая-то ошибка.
- Извольте убедиться. Шах и мат, - победоносно говорил Вильгельм.
- Вы победили, но вряд ли ваша победа доставит вам удовлетворение, - произнес Валентин Нуарье.
Но его никто не слышал. Гости горячо поздравляли герцога.
- Я проиграл! Но я не обещал давать публичное заявление. Секрет предназначен только для ваших ушей!
Гости недовольно зашумели опять
- Ну что ж, прошу вас в мой кабинет!
Вильгельм и месье Нуарье вышли из шахматной комнаты.
Несколько гостей и мистер Френк, покинули дом, не дожидаясь возвращения Вильгельма, остальные, борясь со сном, решили увидеть развязку и первыми узнать о тайне шахматного турка.
Прошло более двух часов, когда шум закрываемой двери вновь пробудил меня от полудремы.
- Что это, Джеймс? - спросил я слугу.
- Месье Нуарье покинул дом, - объявил он.
Я поспешил в кабинет Вильгельма. Дверь была закрыта изнутри. На мой настойчивый стук никто не отозвался. Я прильнул к замочной скважине. Герцог сидел в кресле напротив двери, его руки беспомощно свисали, глаза дико вращались, на губах пенилась слюна, но ни звука не исходило из его рта.
- Джеймс, - изо всех сил позвал я.
Появился перепуганный дворецкий.
- Ломайте дверь!
Мы навалились плечами, но крепкая дубовая дверь лишь слегка поддалась. Гости уже спешили на помощь. Мы выломали дверь, и я бросился к Вильгельму.
- Мои руки, мои руки, - шептал он, - я не чувствую их.
Ситуация была скверная. Левая рука была черной, со всеми признаками гангрены поздней степени. Буквально на моих глазах гангрена миллиметр за миллиметром поднималась к предплечью. Невероятно! Времени для раздумий не было.
- Джеймс, горячую воду, чистые тряпки и мой саквояж. Всем остальным покинуть комнату.
- Молитесь, Вильгельм, - сказал я, когда начал надрез на коже герцога и приступил к экзартикуляции. Конюх в это время держал склянку с эфиром, заставляя Вильгельма вдыхать дурманящие испарения.
Болевой шок мог в любой момент остановить сердце герцога. Отдельные слова, фразы вылетали из его рта. Он вращал глазами, не обращая внимание ни на меня, ни на конюха с кузнецом, которые удерживали его тело.
Глухо ударилась об пол омертвевшая, отрезанная рука герцога, когда мы втроем подняли его со стола, чтобы окунуть культю в кипящее, пузырящееся масло. Предплечье герцога покрылось ожогами и волдырями. Конюх зарычал, когда капли масла попали ему на пальцы, рука дернулась, и открытая банка с эфиром опрокинулась на лицо Вильгельма.
- Растяпа! - крикнул я.
Медвежья фигура конюха отшатнулась и задела подсвечник, искры упали на лицо герцога и воспламенили жидкий эфир, не успевший испариться. Вспышка пламени обожгла и обезобразила пол-лица Вильгельма, по-прежнему нечувствительного к боли.
- Эти шахматы прокляты, - прошептал герцог и потерял сознание.
Мы принялись за вторую руку. В тайне я был рад, что герцог лишился сознания. Бог уберег его от мучений, иначе бы он умер от болевого шока прямо здесь на столе. Две операции не выдержит ни одно сердце. Потом мы перенесли Вильгельма на постель.
Наутро герцог пришел в себя, его глаза наполнились разумом, но лишь на мгновение. Он посмотрел на меня и повторил.
- Эти шахматы прокляты, не прикасайся к ним. Они отняли у меня рассудок.
Обезображенное ожогом лицо без ресниц и бровей, помутневшие от безумия глаза до сих пор заставляют меня содрогаться при воспоминаниях.
Он умер в страшных мучениях, агония длилась два часа. Крепкое тело не хотело сдаваться безумному разуму, боли, которая захлестнула его, но всему приходит конец. В последний раз тело выгнулось в дугу, невозможную для человека в нормальном состоянии, и рухнуло на постель.
Герцога похоронили на местном кладбище в склепе, с лицом, закрытым серебряной маской.
Минуло три года. Мне пришлось съехать из дома. После смерти герцога появились многочисленные наследники, которых я никогда не видел при жизни, и дом продали. Часть библиотеки и коллекция шахмат достались мне по завещанию герцога.
Я долго ломал голову, что же произошло в тот вечер. С момента гибели герцога более никто не видел месье Нуарье. Немногочисленные друзья и гости, присутствовавшие на похоронах, строили самые разные догадки, горячо отстаивая свои доводы. Но, как говорил Галилей, 'Не слушайте учения тех мыслителей, доводы которых не подтверждены опытом'. Несмотря на плачевное состояние моих финансов и потерю работы, распродав всю шахматную коллекцию Вильгельма, я решительно отказался продавать шахматный набор Tурка.
С чрезвычайными предосторожностями я вернулся к проведению опытов.
Я проводил свои эксперименты с фигурами в подвале дома, в котором снимал жилье. Хозяин согласился на это в обмен на лечение его застарелой подагры. Я пропускал через шахматы ток, до испарины на лбу вращая ручку электрической машины Хоксби, подвергал фигуры одна за другой воздействию кислот - все безрезультатно. Однако моя настойчивость была вознаграждена, мне удалось выяснить некоторые прелюбопытные подробности.
Фигуры не реагировали на магнит, но стоило мне поднести обнаженную руку, как рассыпанный беспорядочным образом порошок железной руды выстраивался в удивительные узоры на доске.
Поиски ответа заставили меня обратиться к архивам и газетам того времени. После долгих часов в библиотеке я пришел к выводу, что редкие проигрыши автомата Мельцеля непременно связаны с гибелью победителя. И только знаменитому Филидору удалось избежать этой участи. Никому не удавалось выиграть у Турка более двух раз. Было даже высказано предположение, что шахматному Турку свойственна демоническая способность красть знания шахматистов и тем самым повышать свой уровень до непревзойденного игрока во всем мире.
Из-за чрезмерного увлечения опытами моё здоровье ухудшилось. Я редко выходил из дома, и мои глаза стали болезненно реагировать на дневной свет. Кроме того, меня стало преследовать чувство, что за мной кто-то непрестанно наблюдает. Однажды на улице я заметил странную высокую фигуру. Человек стоял на углу неподвижно.
Неприятный дождь моросил весь день и с наступлением темноты не прерывался ни на минуту. Сизые тучи заволокли все небо. Я бы не заметил его, если бы внезапно яркая луна не вырвалась из плена хмурых туч и осветила площадь перед домом. Высокая фигура на фоне луны показалась мне зловещей, мне даже почудилось, что струи дождя искривляются, не касаясь плаща незнакомца. Луна спряталась, и улица вновь погрузилась в темноту. Я стоял неподвижно и смотрел в сторону человека в черном плаще, который слился с темной стеной дома. Резкая молния разорвала липкую тьму, и я увидел его лицо. Дрожь пробрало мое тело. Яркий свет молнии отразился от металлической маски с прорезями для глаз. Мне стало не по себе, и я поспешил укрыться в своём доме, плотно прижавший спиной к обратной стороне двери.
В какой-то момент я поймал себя на мысли, что не только тайна Турка привлекает меня и заставляет спускаться в подвал каждый день. Было что-то еще.. Шахматы в подвале манили меня, я мог часами смотреть на них и любоваться их формами, впадая в какой-то непонятный транс.
Однажды после долгих опытов я уселся перекусить за столом. Черствая краюха хлеба да ломоть чеширского сыра - вот и вся моя снедь за день, о роскошных обедах герцога остались только одни воспоминания. Крошки сыра и хлеба, неосторожно упавшие на доску привлекли внимание крыс, и без того беспардонно шаставших под ногами. Одна из них, мерзкая тварь с безволосым полуметровым хвостом, учуяла запах сыра и спрыгнула откуда-то с потолка прямо на доску. В этот самый момент все мои приборы пришли в бешенство, магнит прилип к доске, стрелка прибора Ампера металась из стороны в сторону. Яркая вспышка озарила подвал. Воздух наполнился запахом озона. С корон двух наэлектризованных фигур королей сорвалась ослепляющая молния, пронзив насквозь огромную крысу с розовыми глазами. Тварь упала замертво, и запахло горелой шерстью.
Этот случай заставил меня обратить внимание на теорию Франклина. Если предположить, что во всей вселенной разлита особая чрезвычайно упругая тонкая жидкая материя, производящая все явления, называемые электрическими, а все тела имеют в себе известное количество сей материи, то можно заключить, что наблюдаемое мной электрическое явление произошло, когда материя сия перешла из одного тела в другое.
Определенно была связь между шахматами и живыми существами. Но вот какая? Мне, доктору, очень не хватало совета моего ученого друга Вильгельма. Странный симбиоз существовал между шахматами и живой плотью. Не поэтому ли месье Нуарье так настойчиво пытался возвратить шахматы?
Глубоко за полночь я покинул свою лабораторию, накрыв мертвую крысу стеклянным колпаком с намерением продолжить опыты завтра.
Когда я вернулся и зажег свечи, ужас сковал меня. Стеклянный колпак был разбит, а крыса исчезла. Фигуры на доске, до того стоявшие в боевом порядке друг напротив друга, изменили свое положение. Вернее, одна пешка, но это перемещение привело меня в состояние необъяснимого накатившего страха.
Белая пешка переместилась с поля Е2 на Е4.
Партия началась.
Я бросился вон из подвала, опрокинув на бегу алхимические колбы со стола. Я поклялся больше не возвращаться и не прикасаться к шахматам.
Сильным ударом я распахнул дверь, и застыл на месте, оцепенев от ужаса.
В дверном проёме, заслоняя путь к отступлению, стояла фигура в черном плаще.
- Меня зовут месье Нуарье, - представился человек.
Он неловко протянул руку в перчатке, которую я машинально пожал, и тут же одернул ладонь, почувствовав вместо живой плоти кисть протеза. Рука, точно такая же рука была у механического Турка. Я посмотрел ему в лицо, и кровь застыла в моих жилах. В нем были знакомые черты. Нет, не того месье Нуарье, которого я знал три года назад. На белом напудренном лице вместо безразличных мертвых глаз Нуарье я узнал глаза моего друга, герцога Люденгорфа, такие знакомые и в то же самое время абсолютно чужие...
Преодолевая приступ страха, окатившего меня, я захлопнул дверь и придвинул тяжелый письменный стол. В следующее мгновение сильный удар заставил прогнуться доски двери. Листки бумаги рассыпались по полу. Моя рукопись о смерти герцога Вильгельма Люденгорфа была почти закончена. Я схватил перо с надеждой в свои последние минуты предупредить будущих владельцев шахмат, чтобы они избавились от них любой ценой и не прикасались к фигурам, не иначе как порожденных самим дьяволом.
Новый удар, летящие во все стороны щепки...
И голос исчадия ада, исходивший, словно из самой преисподней, прозвучал как приговор.
-"О-о-о, неизвестный солдат. Вот так вот ты нашёл своё имя", - подпевал Игорь, слушая одну из любимых своих песен. Настроение было прекрасным, как и погода за стеклом машины. Солнечный день. Пугающее своей глубиной голубое небо. Сверкающий чистый снег. Заваленные сугробами грунтовки, уводящие в сторону от шоссе. Быстрый полёт воробьёв и крошечные облачка пара в прозрачном воздухе.
Игорь смеялся, и не пытался себя сдерживать. "Мороз и солнце, день чудесный, чего-то там мой друг прелестный", - попытался продекламировать он. - Да, давненько не получалось вырваться из оков цивилизации. Совсем забыл, как чудесно за городом зимой".
Цепи на колёсах негромко цокали, когда его "девяносто девятая" выезжала на свободный от снега асфальт. Хоть печка и работала вовсю, в салоне было не особо жарко. За стеклом стоял мороз.
-Готовь сани летом, - три часа назад сказал Игорю менеджер по снабжению, - слышал такую пословицу? Конечно, слышал. Ты человек у нас новый, но... А ну-ка, в чём успех нашей фирмы?
-Качество продукции, - полувопросительно пролепетал молодой снабженец.
-Именно, - менеджер выпустил струю сигарного дыма. - А знаешь, почему наша фирменная обувь и одежда по качеству превосходит европейские аналоги?
-Мы изготовляем продукцию штучно... по заказу... народные технологии... рецепты, - Игорь мучительно пытался вспомнить, что ему рассказывали другие, более опытные снабженцы.
-Ладно, не напрягайся, - менеджер усмехнулся, вспомнив себя в точно такой же ситуации, когда сам был рядовым снабженцем. - Действительно, успех нашего предприятия заключается в эксклюзивности и оригинальности изделий. И изготовляем мы их по народным технологиям из материала, полученного по народным же рецептам. Потому зимние сапоги жена премьер-министра заказывает у нас. На приёмах ходит в туфлях из Италии, а между приёмами - в наших сапогах... Ну так вот. Материал для изделий, как ты знаешь, самый лучший именно натуральный. То есть шкуры для изготовления кожи приобретаются у местного населения. Правда, лишь у избранных фермеров. С ними мы заключили договоры. Каждый год индивидуальные контракты возобновляются или нет, в зависимости от качества поставляемого материала... Чёрт, что-то я как на лекции. В общем, Игорь, в твою обязанность входит навестить одного поставщика, с которым мы сотрудничаем уже давно. Шкуры у Майстрюка отменные. Наши мастера до сих пор в догадках: как он таких кабанов умудряется растить, с диких вепрей снимает, что ли? Зато, - он заговорщически подмигнул молодому сотруднику, - кожаное бельё из этого странного материала идёт нарасхват. Дамочки аж пищат... Хм, мы вообще поначалу думали, что кожа эта не совсем чтобы и... Нда, - менеджер передёрнул плечами, словно отгонял неприятные мысли. Встрепенулся, стрельнул глазами по молодому снабженцу. - Живёт Майстрюк, правда, далеко в глубинке. Потому по сотовой связи с ним связаться невозможно. Ну, так у тебя целый день впереди... Задание лёгкое, раз плюнуть. Вопросы есть?
-Нет! - Игорь получал своё первое поручение на фирме и готов был отправляться хоть к чёрту на Кулички.
-Бумаги и адрес получишь в бухгалтерии. И карту. А чего ты удивляешься? Ферму его только с компасом отыскать можно... Шутка. Осенью и весной вообще не пробраться... Машина-то у тебя хорошая?
-Ну-у..., - Игорь набрал воздуха побольше, чтобы рассказать о почти лысой резине колёс да о барахлящем на морозе карбюраторе, но менеджер тут же его прервал, словно ткнул спицей в надувающийся шарик:
-Транспортные расходы оплачиваются. Свободен.
Это было первое серьёзное задание для Игоря, потому он взялся за его исполнение тотчас же, успел лишь цепи на колёса одеть. Судя по ксерокопии кем-то нарисованной карты, ферма Майстрюка была в пяти километрах от второстепенной дороги, которая в свою очередь была тупиковой веткой какого-то безвестного лесозаготовительного предприятия, которая в свою очередь... В общем, та ещё глушь. Единственным названием, к которому можно было привязаться, был хутор, от которого, как говорили другие снабженцы, в настоящее время только название и осталось.
Солнце уже коснулось горизонта. Лучи его несмело красили облака в розовое. Жестяная выщербленная пластина дорожного знака колыхалась под порывами ветра и, жалобно скрипя, билась о железобетон накренившегося столба.
Лишь эти удары да шум ветра, бросавшего снежинки в стёкла машины, были слышны в морозном воздухе.
Где-то за хутором, судя по карте, была дорога, ведущая к той транспортной ветке, от которой... Ох и глухомань! Как только Константин Пафнутьевич смог отыскать этого фермера? Игорь представил, как элегантная Alfa-Romeo менеджера пробирается через снежные заносы... застревает... как его начальник пытается вырваться из плена непогоды. "Нда, а ведь и мой ВАЗ не внедорожник, - подумал Игорь. - Что будет, если машина застрянет? До ближайшего села - двадцать километров, а в совсем не зимних туфлях и плаще далеко не пройдёшь. Замёрзнуть можно. Нет, всё-таки надо было заехать домой, переодеться. Как там в отделе говорят? "Хорошая мысля приходит...". Нда".
Коротко взрыкнув, машина поехала вдоль молчаливых домов заброшенного хутора. Заколоченные горбылями окна; двери, висящие на одной петле, колыхающиеся от ветра; повалившиеся заборы - всё это действовало угнетающе. Вспомнились покинутые двухэтажки в родном городе, где он ещё пацаном с компанией играли в "войнушки". Бывало, заигрывались допоздна, и в темноте эти дома пробуждались от дневного сна - ведь жили они только ночью. Тогда казалось, что стены смотрят на тебя глазами давным-давно ушедших отсюда. Просыпались звуки, стоны сменялись вздохами, скрипы - бормотаниями. За ноги цеплялись обломки, из полов вырастали руки привидений, тянулись прямо к ним. Бр-р-р. Игоря передёрнуло от некстати вспомнившихся детских страхов.
Он чуть вжал педаль газа, машина набрала скорость. Дома за стеклом слились в единую чёрную массу. Их жуткие глаза, источавшие угрозу, теперь лишь злобно смотрели вслед, чёрные зевы дверей раскрывались в немом крике отчаяния - добыча ушла!
Стоп! Чёрт! Так разогнался, что пролетел дорогу. Цепи проскрежетали по ледяному насту, снежная крошка, поднятая тормозящей машиной, медленно оседала. В красноватом свете солнца казалось, что машину облепляет кровавая пелена. Или эта пелена была в его глазах? Игорь медленно поднял к лицу руки. Они подрагивали.
Ч-чёрт, что ж так страшно-то стало?.. Может быть, потому, что вокруг - ни души? Заброшенное жильё... оно пугает своей пустотой, скрывает в себе что-то... кого-то, заполняющего собой эту пустоту. Люди ушли отсюда. Оставили свои страхи, горе и беды - и ушли. Домам одиноко, они лишились хозяев. И вот появляюсь я. Тот, на ком можно сорвать эту злобу. И тогда они... Ну, хватит! Хватит придумывать оправдания своему страху.
Игорь решительно развернул машину и въехал на дорогу, выделяющуюся серой лентой на белом снегу. Машина виляла, её заносило, но всё же она продиралась сквозь снежные заносы. Следы протекторов и цепей быстро заносило позёмкой. Немой хутор медленно, но неотвратимо уменьшался в размерах, пока вовсе не исчез за холмом.
Игорь, не глядя, вставил диск в проигрыватель. Из колонок полилась попса. Нормально. "...А я сижу в Пе-жо-в-Пе-жо-пе!" - подпевал Игорь. Настроение его улучшалось. До фермы Майстрюка оставалось совсем немного: он уже ехал по той самой заброшенной ветке леспромхоза или как там его. Почти совсем стемнело, хотя на циферблате было всего полчетвертого дня. "Ничего, доберусь до фермы к пяти, улажу все дела, а в десять буду дома, - лениво размышлял снабженец. - Главное, не застрять нигде, тьфу-тьфу-тьфу".
Через двадцать минут он уже ехал по следу полозьев от саней. Почти неприметная грунтовка уводила в сторону от "леспромхозной" дороги. Вот она, думал Игорь, и должна привести к ферме, судя по той "карте", что тряслась на соседнем кресле.
Горизонт выделялся лишь тонкой полоской зашедшего солнца, да облака кое-где ещё ловили свет невидимого уже светила. На темно-синем, почти чёрном небосводе высеяло звёздами, полная Луна вставала над чернеющими деревьями.
Медленно ползли цифры на счётчике километража. Один, два... четыре. До предполагаемой фермы Майстрюка оставался километр или чуть больше. Но дорога превратилась в сущий кошмар автолюбителя: сугробы были настолько велики, что приходилось их таранить, чтобы продвинуться ещё на пару метров. Двигатель натужно ревел, по днищу скребся лёд, сугробы по краям дороги, бывало, доходили до середины окон. Машина словно по камням ехала - переваливалась с одного боку на другой. И вот настал такой момент, когда, ткнувшись радиатором в очередной сугроб, его ВАЗ всхлипнул пару раз, но не продвинулся и на метр. Игорь сдал назад, попытался пробить с разгону - и это не вышло. Сунулся вправо, влево, но там были наносы не меньше переднего.
"Ну всё, приехали, - Игорь зло надавил на клаксон, словно это сдвинуло бы машину с места - Что же теперь, разворачиваться и ехать назад? В каком-то километре от цели, к которой добирался долгие пять часов?.. Твою мать, а?! Нет, так дело не пойдёт. Вот что я сделаю - дойду по следу до фермы и попрошу помочь мне дотащить машину до их жилища, улажу все дела и опять же попрошу помочь добраться до шоссе. Думаю, не откажет мне этот фермер. Не прохожий ведь какой-то, а представитель фирмы, с которой Майстрюк бизнес ведёт. Раз у него как минимум сани есть, то вытащить машину будет несложно. А? Нормально? Нормально. Только сколько же до него тащиться? Эти километры что, кто-то мерил? Сказали - пять, так может не "пять", а "пять-десять". По "карте" не разберёшь. Н-да, а туфли-то на тебе стильные, но совсем не зимние. И плащик. От почти пятнадцатиградусного мороза не спасёт. Уши, во всяком случае, точно отпадут... Ладно, хватит. Или назад - или вперёд. Покурим, пойдём. Это же лёгкое задание... раз плюнуть! Нда.
"Чёрт! Холодно-то как. Зачем закрывать машину, вокруг ни души! - разговаривал он сам с собой - Инстинкты чёртовы, теряешь драгоценное тепло. И так напялил на себя чехол от кресла. А пальцы уже немеют. Вперёд, вперёд. Чёрт, по колено. Прощайте, туфли мои, придётся стоимость вашу на "транспортные расходы" списать. И зд-д-д-доровье прощай. Уже зуб на зуб не попадает. Чай обжигающий с мёдом и лимоном. А лучше - самогончику стакан. И на печку. Уж печка-то у них должна быть?!"
Дорога петляла, то взлетала на очередной холм, то проваливалась в ложбину. С одного края тянулась не то широкая посадка, не то лес, с другой - чистое поле. От чёрных деревьев веяло угрозой.
"Интересно, тут волки водятся? - Игорь оглянулся по сторонам. - А то с собой ничего, только этот контракт чёртов. Сколько я уже топаю?"
И только он это подумал, как впереди замаячил огонёк. На вершине одного из холмов чёрным силуэтом на фоне звёздного неба и серовато-синего снега выделялось большое здание. Двух, а скорее трёхэтажная усадьба, какая-то вышка: не то водогонка, не то наблюдательная башня, крыши небольших строений. И вокруг - высокий забор. В окне усадьбы светилось окно. Скорее, от свечи - свет был слишком тусклый, да и проводов что-то не заметно.
"Ну, слава Богу, дошёл. А то ног уже почти не чувствую. И рук. - Он подул на скрюченные от холода пальцы. - И головы. Вообще чудом ещё конечности переставляю. Быстрее, быстрее в тепло!"
Игорь, ежесекундно оскальзываясь и спотыкаясь, взбирался на холм к усадьбе. Шёл уже напролом, свернув с колеи, лишь бы быстрее. Дошёл.
Он, как ему показалось, сильно ударил по забору. Но тот даже не ответил гулом, а руку отшвырнуло. "У фермеров бетонная ограда?" - подумал снабженец. Ударил ещё, ещё раз. Тщетно. Глухо. Надо искать калитку. Игорь, с трудом переставляя ноги, цепляясь за заледеневший забор, побрёл по периметру. Пару раз его рука за что-то цеплялась, словно снаружи висели какие-то связки, скрещённые палки, мишура какая-то. Пытался рассмотреть, но было слишком темно. И холодно, так что тратить теперь уже драгоценные секунды на "осмотр достопримечательностей" посчитал излишней роскошью. Забор шёл вкруговую. Наконец Игорь вышел на освещённую сторону. А когда вновь взглянул на ограду, отшатнулся и чуть не упал в снег. Весь забор, сделанный из цельных брёвен, был увешан распятиями, связками каких-то трав, черепами животных. В свете полной Луны, закрываемой иногда на миг быстро проплывающими облаками, казалось, что черепа шевелятся, пытаясь слезть с крюков, на которые были насажены. Колеблемые ветром смёрзшиеся пучки травы и деревянные распятия гулко ударяли о брёвна.
"Чёрт побери, уж не набрёл ли я на древнюю молельню? Или на секту каких-то шизанутых фанатиков? Здесь ли ты живёшь, Майстрюк?" - калитка всё не показывалась, и Игорь решил взобраться на забор. Да не тут-то было. Озябшие руки только скользили по обледенелым брёвнам. Снабженец решил "постучаться" снежком в подсвеченное окно, да забор мешал.
"Может, взобраться на соседний холм и попробовать докинуть?" - у Игоря мысль от дела не далеко стояла: мороз подстёгивал. Вскарабкаться на холм было нетрудно. Сложнее было заставить вытащить из подмышек руки и зачерпнуть ими такой холодный снег. Но не успел он замахнуться снежком, как скрипнула дверь в доме - и во двор с гавканьем и воем вырвалась собаки. Они увидели чужака, и через секунду по ту сторону забора рычала и лаяла вся свора. Вновь скрипнула дверь - и на крыльцо выскользнула женщина. Она держала керосиновую лампу, и неяркий свет выхватил то тёмные, то почему-то светлые пряди волос, резко вычернил складки кожи. Хмурится.
-Э-э-эй! - крикнул снабженец. Вернее, хотел крикнуть. Вместо вопля из горла вырвался хрип. Игорь замахал руками
-Кто там? - звонко крикнула женщина. Подняла выше лампу. Собаки исходили хриплым лаем. - Кто? - С непонятным страхом в голосе, вновь спросила фермерша. Наконец, она сделала поменьше огонёк и скользнула взглядом поверх брёвен забора. Тут же разглядела вечернего посетителя. Лицо её исказилось, рука дёрнулась, лампа полетела в сугроб. Зашипело раскалённое масло.
-Убирайся, откуда пришёл! - женщина вскинула руку в крёстном знамении.
-Извините ради Бога, я ищу ферму Майстрюка Свена Ружиновича, - крикнул Игорь. - Моя машина...
-Убир... что?
Вновь хлопнула дверь, чуть не ударив застывшую столбом женщину. На крыльцо выскочил с факелом и рогатиной наперевес мужчина, тут же куда-то побежал.
-Где? - резко крикнул он. Женщина не успела ответить. Ещё один мужчина выскочил на крыльцо. В руках его блеснул металл. Всклокоченная борода воинственно вздыблена, изо рта вырываются густые клубы пара. За мужиком протиснулся паренёк с факелом.
-Вон, на заборе! - звонко крикнул он, указывая на Игоря.
-... застряла, а я, - прошептал Игорь. До него ещё не дошёл смысл всего происходящего. Мороз и усталость привели его в заторможенное состояние, - пешком добрёл.
-Убирайся, чужинец! Назад, в свою тьму убирайся! - Бородач вскинул руки. Снабженец с ужасом осознал, что фермер целится в него из ружья.
-Я представитель фирмы... что вы сказали? - прохрипел Игорь.
-Тато, не трогай его, это человек! - женщина повисла на руках бородача. - Тато, он Бога поминал, он живой, он настоящий!
Лай собак, скрежет запоров калитки.
-Пусти меня, дочка! - хрипло прокричал фермер.
Ба-бах! - расколол воздух выстрел. Если до этого Игорь мешкал и не успел додумать, бежать ему или всё же подойти к близкой уже калитке и рассказать, кто он и зачем здесь, то теперь все сомнения отпали. Да они всерьёз хотят его убить! Ничего себе "раз плюнуть"! Прочь отсюда, быстрее, а то собак спустят, рогатиной заколют, дробью угостят.
-Уходите! - кричала женщина. - Быстрее уходите, а то поздно будет! Они скоро придут!
Игорь не заставил просить себя дважды. Он кубарем скатился с холма и что было сил побежал прочь. За забором ругались и кричали, собаки рвались наружу, а над острозаточенными брёвнами появились факелы. Чехол от кресла слетел, за пазуху набилось снега, запорошило лицо. Сердце бухало в груди. Получившие заряд адреналина ноги несли его по полю, словно бежал он не по снегу, а по асфальту. Каждую секунду ожидая выстрела, Игорь ухитрялся ещё и вилять из стороны в сторону. Поскальзывался, падал и вновь вскакивал на ноги. Прочь, прочь!
Мысли крутились у него в голове снежным вихрем. "Да что же это происходит? О ком они говорят? Что значит, "он живой"? А какой ещё? Какого хрена они пытались меня убить? Я что, бандит какой-то? Они ведь и не слушали меня. Что за хрень такая?! Ох, и вставлю я менеджеру по первое число! "Простенькое задание"! Х-ха!"
Очнулся он только тогда, когда выбрел на колею и заметил свои почти засыпанные позёмкой следы, которые оставил каких-то двадцать минут тому назад. Горячка проходила, и всё больше давал знать о себе мороз. Игоря трясло, он шмыгал носом, кашлял. "Не хватало ещё пневмонию подхватить".
На негнущихся ногах он вышел к своей машине. "Быстрее внутрь, да печку на всю мощность!.. Проклятые ключи, проклятый замок, проклятый день!.. Ну, наконец-то".
Игорь дрожал, пальцы еле двигались, ему с трудом и не с первого раза удалось завести машину. Прохлада салона сменилась сомнительным теплом, но для продрогшего снабженца температура в десять градусов тепла была намного жарче июльского солнцепёка.
"Да пошёл он, этот Майстрюк! К чёрту это "лёгкое задание"! Сейчас прогрею машину, и сам прогреюсь - и назад. Да чего там ждать! Сейчас же!"
Но машина и не думала трогаться с места. Даже колёса не крутились. Напрасно ревел двигатель, напрасно Игорь жал на педаль газа - машина стояла как вкопанная. Не хотелось вновь вылезать наружу, а пришлось. Колёса словно срослись с дорогой. Измочаленный цепями наст облепил протекторы и смёрзся так, что только ломом теперь и можно было его сбить. Час от часу не легче! Игорь выматерился, облегчив душу. "Ладно, сделаем. В багажнике фомка есть, так что всё решаемо. Раз плюнуть! Но - через полчаса. Надо отогреться".
В салоне он закурил чуть влажную сигарету, откинулся на сиденье. Фары не включал, CD молчал. Не до музыки сейчас. Грелся.
Было тихо, лишь ветер выл за окном, да тихо урчал двигатель автомобиля. Игорь дрожал, и теперь было не понятно - от чего больше. То ли от холода, то ли от внутреннего жара. Простыл. Перенервничал. В отчаянном положении. Сейчас бы чаю горяченького... Или в баньку...
Вдруг ему показалось, что у недалёкой кромки леса мелькнул огонёк. Раз, другой. Словно кто-то шёл сюда с фонарём или факелом. Хотя, нет. Это не живой свет, не свет огня. Скорее, это похоже на салатовую неоновую трубку, но откуда здесь неон? Если бы не зима, можно было подумать, что в банку посадили десяток светлячков, и они освещали дорогу идущему. Огонёк мелькал среди деревьев, то взлетал вверх на двух-трёхметровую высоту, то опускался чуть ли не до земли. Что-то ищут? Или "кого-то".
"Да что же ты сидишь пнём?! Там люди проходят, а ты сидишь! Помощь, я спасён! - но не успел снабженец додумать эту мысль, как пришла следующая. - А вдруг это Майстрюки? Или...те, кто "должен убираться во тьму?"
Рука отцепилась от ручки замка и потянулась к фомке.
-Тщщщ, - прошептал Игорь, выключая зажигание. Но поздно. Огонёк дрогнул, остановился. Затем нерешительно поплыл к завязшей машине. _чёрт, чёрт, чёрт, - Игорь лихорадочно обежал глазами вокруг. Пустота. Никого. Только убийца-мороз. И невидимый "кто-то", уже заметивший его машину.
Огонёк приближался. Казалось, человек, державший его, то ли слишком много выпил, то ли намеренно идёт к нему странным зигзагом. Вправо-вниз, вверх-влево.
Вдруг Игорь заметил ещё один огонёк... и ещё. И ещё два... десять... много! Они появлялись из леса, возникали среди поля, появлялись на вершине холма. И, помедлив чуть, так же раскачиваясь, направлялись к нему. Игорь оглянулся вокруг. Огоньки приближались к нему со всех сторон. Луна скрылась за облаками, звёздный свет почти не пробивался, а по земле стелился невесть откуда взявшийся туман, в котором сотнями уже роились зеленоватые огоньки, всё ближе и ближе.
-Мамочка моя, - всхлипнул Игорь. - Помогите. Машина застря....
Ему стало страшно. Очень. Он не понимал, что происходит, но одно почему-то знал наверняка - это НЕ люди. И к нему они приближаются не для того, чтобы помочь вытащить машину из ледяного плена. В голове было пусто, билась всего одна мысль: "Конец. Сожрут. Конец. Сож..."
Зеленоватое дымчатое марево придвигалось неотвратимо, необъяснимо. И вместе с ней, словно воздух от лавины, накатывал страх. Он заползал в свободную от мыслей голову, вгрызался в мозг, полз по позвоночнику, пеленал. Игорь не мог отвести взгляд от придвигающихся уже сплошной стеной зыбких теней. В голову лез шёпот, приглушённые неразборчивые крики, вопли, словно отдалённые расстоянием. Лязг железа перемежался сухим треском, хруст - шипением, хлопки - шелестом.
Жуткая какофония звуков звучала в его голове всё громче и громче. Игорь хотел зажать уши, но не смог поднять рук. Он пробовал отвести взгляд от приближающейся серо-зелёной стены, но его глаза словно примёрзли к одному месту. Пытался крикнуть, но крик застрял в горле.
А тени всё приближались. Из марева стали проглядываться фигуры. И стали слышны их шаги! Сначала - как едва различимый в общем гуле звуков мерный хруст. Затем в этом хрусте стали тонуть остальные звуки, пока, наконец, громогласный слаженный топот не заглушил их все.
Топ! "Боже мой, Господи Иисусе Христе, помоги и спаси!"
ТОП!! "Мамочка родная, спаси-и-и..."
ТОП!!! "Они меня сожрут, эти твари меня сожрут, эта нечисть меня сожрёт!!!"
Игорь, наконец, смог оторвать глаза от приближающейся смерти. Не отдавая себе отчёт в том, что делает, он перебрался на заднее сиденье, и там сжался, дрожащими руками закрыл голову. "Только не больно. Только быстро. Я вас прошу, кто бы вы ни были, пощадите! Я... я не хотел вам мешать. Я не знал. Откуда мне... Не убивайте! Я ещё жить хочу. Господи, КАК я хочу жить!"
Не сразу до него дошло, что вокруг - тишина, и в голове у него - тишина. Они... оно... ушло? Игорь медленно опустил руки. Медленно поднял голову. Медленно открыл глаза.
И встретился взглядом с покойником. В десяти шагах от машины стеной стояли усопшие. Мертвецы со светящимися глазницами. Сотни, а может и тысячи. Ноги их скрывались в дымчатой пелене, фигуры расплывались, истлевшая одежда обрывками свисала с плеч, сквозь прорехи просвечивали гнилые кости. На некоторых были обрывки ремней, на головах куполообразные шапки, в руках некоторые держали смутно знакомые железки.
Глаза. Они все смотрели на него. Каждый взгляд, словно игла. Боже, как больно!
-Что... что я... вам нужно? - у Игоря заплетался язык, от ужаса происходящего он не понимал, что говорит и зачем.
Из пустых глазниц черепа на него накатывала волной смертельная тоска вкупе с безысходностью и усталостью. Значит, вот как чувствуют себя после смерти.
"Я не хочу! Твою мать, не хочу я!" - билось у Игоря в голове, но любая мысль тонула в накатывающем сонме чувств. Он погибал. Мёртвые высасывали из него жизнь. Каждый взгляд - по капле. А если взглядов - десятки сотен?
-Идите! Идите нахрен! - Игорь захрипел, отмахнулся слепо фомкой. - Я не хочу! Я... твою мать! - слова цеплялись друг за друга, застревали в пересохшем горле. Спасаясь от жгучих взглядов, Игорь закрывал глаза рукой, но мёртвым это было не помеха - они смотрели сквозь руку.
Как снабженец очутился вновь на переднем сидении, так и осталось загадкой. Его мутило, он почти не осознавал, что делает. Рука упёрлась в клаксон, вторая шарила в поисках ключей, хотя те торчали в замке зажигания.
Серые, зеленоватые и чёрные тени стеной придвинулись на шаг. И ещё.. Ревел клаксон, а в голове шептали мёртвые. Рывками ревел клаксон, а в голове говорили мёртвые. Молчал клаксон, в голове кричали мёртвые.
Игорь оглянулся. Вокруг машины стояли мертвецы. Стена скелетов, обряженных в полусгнившую одежду, они вдруг протянули к нему руки. Все! Протянули к нему кости. Заскрипели костяшки по металлу, по стеклу. Стук и шелест, шёпот и крики.
И вдруг.
"... ррраааа! За Родину! За Стааа... Schonungslos vorgehen! Пленных не брать! Вперёд! Vorwarts!!! Батюшки, как больно, как печёт, уберите от меня, аааа... Soldaten! Братцы, горим! Вылазь, братцы!.. Ich verwunde! Стреляй его, падлу! Уррраа! Nicht shießen! Nicht shießen! Прощайте, товарищи, умираю, но не сдаюсь!.. Темно, дайте свет, дайте свет, о, мои глаза! Oh, Mein Gott! А-а-а! Помогите, кто-нибудь, на помощь!! Sanitater, zu Hilfe! А-а-а... ААА!!!"
Боль, жуткая запредельная боль, безысходность, тоска, СМЕРТЬ - вот что было в этом сонме. Игоря задавило криком, окунуло в грязь, расплющило воем падающей мины, оглушило взрывом. Это его разрывало очередью крупнокалиберного пулемёта, это ему отрывало по локоть руки, давил гусеницами танк, его насаживали на штык и дырявили пулями. И БОЛЬ. Всепожирающая и всепоглощающая, вечная, растянутая на десятки лет, намного, намного хуже телесной. Что по сравнению с ней боль в раненом животе, когда умирать приходится не день и не два и помощи ждать неоткуда?! Что по сравнению с ней боль в полуоторванных ногах, которые клюёт ворон, а сил нет даже рукой махнуть?! Что по сравнению с ней боль в раздавленной груди, когда сам на дне заваленного окопа и знаешь, что никто на помощь не придёт, потому что и некому?! Крохи!
Эта боль струилась из пустых глазниц мертвецов, скребущих в окна, толпящихся на капоте, облепивших крышу. Она была повсюду, и вся она предназначалась Игорю.
"Помоги! - приходило вместе с болью. - Hilfe! Ради всего святого, спаси! Rette mich!"
-Как? Чем? Как я могу вас спасти? Что мне сделать?! Что?! - кричал он, а из глаз лились слёзы ужаса и боли, жалости и отчаяния.
Крики отчаяния и боли сменились общим воплем безысходности. И это было последней каплей, доконавшей Игоря. Его многострадальные нервы не выдержали - и он провалился в спасительную черноту.
Он лежит на чём-то мягком, укрыт чем-то тёплым. Холодный мокрый снег падает на лицо. Мягкие руки гладят его голову, убирают налипшие волосы. Он хочет оттолкнуть их, но слабость не даёт. Эта слабость во всё теле, словно всю ночь таскал мешки с цементом.
Игорь с трудом открыл глаза. Над головой - серое зимнее небо. Вот появилась разлапистая снежинка, зацепилась за ресницу, машет ручонками, приветствует. Вот появилась красивая, но загрубевшая ладошка, провела мягкой губкой по лбу, смахнула налипший снег.
-А представь, каково нам? - со скрытой болью говорит женщина, на чьих коленях лежит его голова. - Тебе ещё повезло. Ты остался в своём уме. ("Откуда ты знаешь?" - хочет он спросить и не спрашивает. Какой смысл в вопросах? После всего произошедшего и происходящего сейчас он не знает, что ему сейчас больше всего хочется - плакать или смеяться.) А половина наших... не живут уже, а существуют.
-Кто они? - хрипло спрашивает он.
Девушка догадывается, о ком спрашивает Игорь. Молчит несколько мгновений.
-В сорок третьем здесь была большая битва. Русские победили. Но наступление было таким быстрым, что павших не всех предали земле. Что там! Тяжелораненых - и тех бросили. Немцы, русские. Они долго умирали здесь. Днями. Пока их не убивали бродячие псы или боль. Их не отпели, не простили. Забыли... Такое здесь каждый вечер, ночь. Лишь стемнеет - ищут живых. Они покоя хотят, боль утихомирить. Пытались поначалу помочь - они нас с ума сводили. Теперь же только весной и осенью хороним. Как кости выкопаем - хороним. Ещё на одного меньше станет... А ты нам помог. Сильно помог. Смотри, - она приподняла его голову.
Вокруг его машины высились груды костей. Человеческих. Черепа, грудные клетки, ступни, кисти. Кости валялись даже на крыше. Истлевшие гимнастёрки и чёрные мундиры эсэсовцев, ржавые каски и останки автоматов. Двое молодых, но уже седых усачей аккуратно брали кости и складывали их на подводу. Мальчишка с глазами старика сдерживал прядущую ушами лошадь.
Игорь чувствовал, что силы потихоньку возвращаются к нему. Он уже смог опереться на руку и взглянуть на собеседницу. Девушка (дочка фермера?) смущённо откинула чёрно-серебристые локоны за спину, посмотрела в глаза ему печально.
-Ты извини тато. Мы только внутри спасаемся. К ограде они подходят, а пробраться вовнутрь не пытаются. А тебя увидели, подумали, что уже через забор лезут, вот и... Тато троих детишек уже похоронил, мать.
-Зачем?..
Она, нахмурившись, отвернулась.
-Зачем вы всё ещё здесь? Почему не уехали? - он попытался поймать её взгляд.
-Дедушка мой где-то тут, отец тато... Мы должны его похоронить, - грустно улыбнулась.
-Сумасшедшие! - он застонал, схватился руками за голову, - Боже мой, какие вы все тут сумасшедшие! А пригласить священника, окропить святой водой - нет? Не пробовали?
Она посмотрела на него так, что все вопросы так и застряли в горле. Конечно, пробовали.
-Хутор, который ты проезжал. Посёлок лесозаготовщиков. Они пустые. Люди ушли отсюда. Не выдержали. Ушли. А мы остались. Мы должны их похоронить, понимаешь? Просто должны.
Игорь кивнул. Спорить не хотелось, да и не было повода. Он согласился с её убеждённостью. Он был слабее, не было у него такой силы духа.
-Приезжай летом, - сказал ему Майстрюк, отдавая в руки подписанные бумаги. - Мёдом угощу, кабанчиком жареным, пивом домашним. - Он улыбнулся печальной улыбкой, подумав, что, как и все его нечастые гости, Игорь сплюнет или попросту обматерит. Но у него брови взметнулись вверх, когда услышал:
-А можно, я лопату с собой возьму? - в глазах парня не было издёвки. Свен, не раз смотревший мёртвым в глазницы, мог это определять.
-Я дам тебе плуг, - улыбнулся старый мастер. - Сумеешь?
-Да раз плюнуть! - улыбнулся в ответ Игорь.
Под колёсами шуршал снег, счётчик отмерял километры домой, а Игорь мучительно вспоминал, где же именно погиб его дед в той самой кровавой и "пропавшей без вести" войне. И он твёрдо знал, что, как только сойдут снега, у Майстрюков появится ещё один наёмный работник.
У тебя есть три сестры. Две родные и одна сводная. Всем троим за сорок, они очень похожи на вашего отца. Блондинистые, круглоглазые и чахлые, точно всё детство таились в катакомбах, а теперь их вынудили выйти на солнечный свет. Тонкими костлявыми пальцами и сколиозными спинами мои сёстры напоминают химер Нотр Дама. Между собой они очень дружны ещё с самого детства, когда отец привел в дом пятилетнюю Ингу. Мае и Софии тогда было два и три года соответственно. Твоя мать, очень добрая и душевная женщина, на удивление легко приняла в дом девочку, рожденную на стороне и брошенную отцу ветреной литовской танцовщицей, как кость собаке.
Инга, Мая и София всегда были очень добрыми и хозяйственными, помогали матери по дому и не гнушались никакой работы. Они до сих пор живут вместе и очень привязаны друг к другу.
Сестры росли и воспитывались в одинаковой безликой чопорности и готовности покорно принимать любые превратности судьбы. Довольствуясь обществом друг друга, они даже не удосужились завести себе хоть каких-то подруг.
Ты родился тоскливым холодным апрельским утром, прямо в вашем большом и дружном деревенском доме.Мать сразу решила, что в больницу не поедет, потому что добираться туда слишком долго, тяжело, да и не на чем. Папин маленький запорожец никак не мог преодолеть весеннюю закись дорог. Она лишь смогла договориться с одной пожилой женщиной из соседней деревни, прежде работавшей акушеркой. Но когда в ночи отец примчался за ней, оказалось, что накануне её разбил радикулит и она не в состоянии подняться с кровати.
Поэтому рожать пришлось дома. И хотя самой старшей - Инге на тот момент было всего лишь пятнадцать, девочки приняли роды у матери ничуть не хуже любой сельской медички. Тихо, слаженно, без лишней суеты, точно всю жизнь этим только и занимались. Льняные простыни, эмалированные тазики, портновские ножницы - всё по старинке. Ты родился быстро и легко, толстый, красный и орущий. С первого же дня не похожий на отцовскую породу, весь в мать. Имя тебе выбрала Мая. "- Герман, - сказала она, - означает - родной брат". Мать заикнулась было про святки, но неверующий отец с энтузиазмом поддержал имя космонавта.
Твой отец не пил и работал плотником. Очень хорошим плотником, правда, иногда он мог уехать на месяц, а то и на два, когда строили дом в другом районе. Мать же занималась хозяйством, живностью и огородом. Не сплетничала и вообще чуралась местных тёток. Наше семейство в деревне всегда считалось странным. Особенно сестры - нелюдимые молчальницы.
После твоего рождения, обнаружив тягу к медицине, они одна за другой поступили в городское медучилище. Тогда в народе осуждать их стали как-то тише и мягче. Отныне им прощалось отсутствие макияжа, улыбок и даже парней.
Теперь они все трое работают медсестрами в соседнем поселке. Инга в родильном отделении, Мая в терапии, а София в морге. У них нет ни детей, ни мужей. На всём белом свете у них только ты и есть.Отец с матерью оставили вас в один год, незадолго до твоего девятилетия. Той зимой отец уехал на строительство с новой бригадой, да так больше и не вернулся. А мама, спустя месяц, опрокинула на себя ведро кипятка и скончалась на кухонном полу до того, как сёстры вернулись домой. Хорошо в этом странном совпадении только одно: мать так и не узнала об исчезновении отца, а тот - о её трагической и нелепой гибели.
Тогда мне пришлось приехать и забрать тебя из этого дома. Девочки были ещё слишком юны, чтобы взвалить на себя заботу о мальчишке. Несколько раз, тётя Шура, которая вскоре после того события увезла меня к себе в Псков, пыталась выяснить что я помню о том дне, где был и что делал. Но совершенно точно и не кривя душой, я могу сказать, что вообще ничего не могу вспомнить не только об этом, но о прежнем себе в целом.
Сестры редко писали письма, да ты и никогда и не интересовался. Они присылали фотографии, но я, глядя на их мраморные, белолобые лица, никак не мог поверить в наше родство. Мои смутные воспоминания о них полны неясной тревожности и холодного трепета. Тягостная стойкая безэмоциональность делала их какими-то неживыми и безумно далекими. Должно быть я был слишком мал, чтобы запечатлеть детали, случаи, слова, но каждый раз, заслышав в звенящей морозной тишине монотонный гул самолета или очутившись в лабиринте незнакомых улиц чужого города, я ловил себя на мысли, что силюсь вспомнить их.
Ты рос общительным, красивым и успешным. Я гордилась тобой так, как если бы ты был моим ребенком.Однако о родителях никогда не спрашивал, а я разговоры не заводила. Знай, у меня нет причин упрекнуть тебя в чем-либо. Я старалась вырастить хорошего человека и мне кажется, у меня получилось. Есть только одна вещь, которая никак не дает мне покоя. Думаю, тебе нужно было ездить к девочкам, хотя бы изредка. Но я по каким-то глупым, эгоистичным причинам при жизни никак не решилась на это. Теперь же пообещай выполнить мою последнюю просьбу! Просто пообещай не терять связи с ними, а ещё лучше, сам поезжай туда. Ведь, как бы там ни было, они - часть тебя и твоей истории. Увы, я поняла это только сейчас.
Тётя Шура умерла в марте, а с визитом к сестрам я дотянул аж до осени.
Поезд, электричка, извилистая лесная километровая дорога. Мая предлагала встретить меня на станции, но я отказался, пытался почувствовать хоть что-нибудь пока шел. Глубоко вдыхал воздух - авось растревожит. Но нет, родные места не откликались. Они не были рады мне. Лес полнился таинственными звуками: скрипел, шуршал, свистел и каркал. Тяжелые осенние тучи, едва удерживаемые верхушками деревьев, грозили вот-вот обрушиться на землю холодным ливнем. Поэтому, когда из-за очередного поворота вдруг выскочил велосипедист, я отпрянул слишком нервно и резко, оступился, и чуть было не упал. Мальчишка засмеялся, помахал мне рукой и, не останавливаясь, умчался прочь. Тогда я понял, что не хочу идти дальше, что слишком напряжен и одновременно подавлен. Моё внутреннее я, моё подсознание, сопротивлялось голосу разума изо всех сил, и чем ближе подходил к деревне, тем яростнее становился этот отпор.
Одна из сестер, которая из них я сразу и не понял, ждала меня возле околицы. Тонкая, изможденная, в красном демисезонном пальто нараспашку. Внешне, значительно старше сорока.
- Привет, - сказала она так, будто я всего лишь вернулся из магазина. Словно с момента нашей последней встречи прошло около часа, а не двадцать один год. - Ты успел к ужину.
- Привет, - отозвался я, немного стесняясь. - Рад тебя видеть.
- Ну, да, - она шла рядом, но даже не смотрела, не разглядывала меня. - Мы знали, что рано или поздно ты приедешь.
- Всего на один день. Я вас не стесню?
- У нас есть спальные места. Впрочем, кажется, тебе Инга по телефону это уже говорила. Один день, один месяц, один год... Не вижу разницы. Хочешь - живи. Раз уж приехал.
- Спасибо не нужно, - её отстраненность разозлила меня. - Это визит вежливости, дань тёте Шуре. Я её любил.
- Хорошо. Мы ей тоже многим обязаны, - прозвучало слишком буднично и формально. Так, что я не выдержал:
- Послушай, я вообще вас не помню и не знаю. Только письма и слова тётки, только фамилия.
- Согласна. У нас ничего общего. За исключением родителей.
Мы подошли к дому, и тут в первый раз за всё время меня пронзило неожиданное узнавание. Три ровненьких окошка в ряд, веселые резные наличники, любопытное око мансарды и беснующаяся стрелка флюгера на крыше, казалось, были рады мне гораздо больше, нежели две печальные женщины на крыльце. Одну высокую и очень худую я опознал - это была Инга. Другая, точная копия той, что шла рядом, только волосы убраны наверх тугим пучком.
- Я София, - сказала женщина с пучком. Она даже не улыбнулась.
Если бы не Мая, преграждающая путь к калитке, я бы, наверное, развернулся и ушел. Складывалось ощущение, что я самый последний человек, которого они когда-либо хотели видеть.
В доме было чисто, уютно и пахло борщом. Меня проводили на кухню, усадили и оставили одного перед пустыми тарелками. Краем уха я слышал их монотонные бубнящие голоса, сестры о чем-то спорили, но слишком тихо, чтобы разобрать слова. Потом они пришли и расселись вокруг стола.
Мая открыла позолоченную супницу и разлила суп по тарелкам.
- Если что-то интересует - спрашивай. О тебе мы всё знаем, так что можешь не утруждаться, - сказала Инга без неприязни.
В голове крутился всего один вопрос, и я его задал напрямик:
- Почему вы со мной так невежливо? Можно было хоть вид сделать...
- Мы никогда не делаем вид, - отрезала София. - Мы такие, какие есть. Говорим то, что думаем и ни под кого не подстраиваемся.
- А чего не так? - Мая удивленно подняла брови. - Не шибко рады? Что есть, то есть. Но не бери в голову. Это пройдет. Признаюсь, мы надеялись, что ты не приедешь.
Инга же пристально посмотрела на меня и заявила прямо без обиняков, грубо, однако, ничуть не повысив голос:
- По-нашему ты просто урод. В нормальном таком деревенском смысле. Чужой, не наш, называй, как хочешь. Мы не обязаны тебя любить.
Другие сёстры замерли с ложками возле рта, выжидающе и с любопытством.
Убедившись, что имею дело с ненормальными, я попытался взять себя в руки.
- Послушайте, если вы намерены поливать меня грязью, просто от того, что вам тут скучно, то я не самая подходящая кандидатура. Благодарю за ужин. Надеюсь, больше не увидимся.
Я встал и направился к выходу, попробовал размашисто распахнуть дверь, но лишь больно ударился запястьем. Она была заперта.
- Так бывает, когда кто-то собирается выйти отсюда с дурными мыслями. Он сейчас успокоится и выпустит. Не волнуйся, - сказала Мая, точно приободряя.
- Кто успокоится? - не понял я.
Однако сёстры, проигнорировав вопрос, продолжили молча хлебать суп.
Я снова подергал за ручку дверь, пнул её ногой и понял, что начинаю терять самообладание.
- Откройте, пожалуйста, дверь, - закричал я, стараясь оставаться вежливым.
- Он не послушает, даже не проси. Лучше иди за стол, сейчас пироги достану, - предложила София миролюбиво.
- Могу и через окно выбраться, - пригрозил я.
Инга поднялась и подошла ко мне.
- Ничего не выйдет, и не пробуй. Он у нас такой, если чего удумает, то будет упрямиться до последнего. Мая не права, это он не со злости, а от старой обиды. Чует кровь.
Внезапно свет в доме погас и через секунду зажегся снова. - Вот, видишь, я права.
- Прекратите меня запугивать! - Я почувствовал острый приступ паники, выхватил из кармана мобильник и принялся тыкать на кнопки. - Связи нет. Почему здесь нет связи?
- Потому что далеко от вышки. Не добивает, - пояснила Инга. - Да и кому ты будешь звонить? Не в полицию же.
Мысли, взбудораженные адреналином, волчком закружились в голове. Я судорожно прикидывал, что если и смогу справиться с тремя худыми деревенскими бабами, то понятия не имею, кто там ещё скрывается у них. Они меня ненавидят и задумали нечто страшное и мстительное. Хорошо лишь то, что я так и не притронулся к еде. Предчувствие меня не обмануло. А вдруг у них есть оружие? Охотничье ружье, например. Пристрелят как зайца, делов-то. Но за что?! И это последнее, было обиднее всего. Родственник, в конце концов, младший брат. Может я в детстве пакостил им? Сыпал в туфли гвозди или жвачку подкладывал на подушку. Может, замучил кошку? Нет, кошку никак не мог. Я люблю животных.
-Пойдем, - прервала мой поток сознания Инга и, протянула руку, указывая на лестницу ведущую наверх.
Я отшатнулся и, пулей подлетев к столу, плюхнулся на своё место.
- Пожалуй, подожду здесь.
- Вот, и правильно, - одобрила София. - Пироги, между прочим, с грибами. А туда ты ещё успеешь.
- Все мы туда успеем, - буркнул я машинально.
Так, мы продолжили обед. Больше они ко мне не цеплялись, но и не разговаривали почти. Пироги пришлось попробовать, но отравы в них не оказалось. Должно быть, они приготовили меня для чего-то другого. Возможно для некого магического ритуала или жертвоприношения. Однако за всё время пока мы сидели, тот кем они мене угрожали так и не появился. А я наелся и даже осмелел:
- Предложение задавать вопросы всё ещё в силе?
- Давай, - разрешила Инга.
- Почему ты назвала меня уродом?
Инга улыбнулась, видимо ей понравилось, что я вспомнил об этом.
- Потому что ты не такой как мы. Ты родился без тени, без связи с прошлым и с домом. Ты рос маленьким противным шкодником и хотел всё разрушать. Ты кричал, что тебе темно и перебил все цветные витражи на террасе. Тебе всё время не хватало воздуха, поэтому ты проделал в крыше дыру. А потом ты сказал маме, что когда вырастешь, то станешь как папа - строителем и сломаешь этот старый скрипучий дом, а вместо него построишь новый - чистый и светлый, как в кино, - пока она говорила, её ясные серо-голубые глаза ни разу не моргнули. - Ты заставил маму поверить, что ей здесь плохо. Что есть какая-то мифическая лучшая жизнь. Кстати, ты никогда не замечал отсутствие собственной тени?
Я оглядел себя со всех сторон:
- Нет. Не замечал. Но то, что ты говоришь ерунда - каждое физическое тело отбрасывает тень. Вне зависимости от рода, материала или интеллекта. Вот уж здесь со мной не поспоришь. Могла бы придумать что-нибудь поинтереснее. Это лишь оптическое явление, а не качество человека.
- Оптическое? - София всплеснула руками и будто бы рассмеялась, - Ха-ха-ха. Конечно не качество. Тень - это прошлое, это память, это опыт, это то, что едино для всей семьи. У каждого рода есть своя тень. У каждого дома есть своя тень. В тени сокрыты все секреты и ответы, она может быть ужасной и губительной, но без неё нельзя увидеть благодатный свет будущего.
- Всё ясно, - я даже не попытался скрыть насмешки, - эзотерический фольклор. Хотя, такое слышу впервые. У меня есть знакомая женщина, она любит ездить по деревням и собирать народные сказки. Я ей дам ваш адресок...
- Но ты же сам знаешь, что ничего не помнишь, - подала голос Мая.
- А мне и не нужно, - фыркнул я. - Для чего? У меня и так всё хорошо. У меня отличная работа, замечательная жена, квартира в городе. Зачем мне какая-то идиотская тень? За этим меня отправила тётя Шура?
- Так мы никогда не договоримся. Не знаю что делать, - Инга тяжело вздохнула и посмотрела на сестер. - Я не умею быть злой, во мне и обиды не осталось ни капли. Ничего не меняется, ничего не подходит, ни одно объяснение не работает. Пойдемте все спать. Завтра новый день, у меня дежурство, отвлекусь - может, что в голову придет.
Я поднялся наверх, в большую и просторную мансарду. Здесь было светло и прохладно. Деревянные стены дышали смолой и пылью. Возле окна - железная кровать, напротив - комод, ближе к двери дубовый платяной шкаф. И повсюду зеркала - много маленьких окошечек - зеркал. Казалось, здесь кто-то всё ещё живет. Мужская рубашка на спинке стула, стакан с водой на тумбочке, знакомый запах туалетной воды. Но в комнате никого не было. Ни единой живой души. Сестры дурачили меня, издевались. Вымещали на мне своё тёмное деревенское неблагополучие. Или может они просто играли со мной, заполняя тем самым однообразные одинокие будни? Таким как они в голову могла прийти любая безумная фантазия. А может здесь и в самом деле кто-то был, но теперь исчез. Страшно подумать, а ведь София работает в морге. Ей ничего не стоило пристроить труп.
Я сел на кровать и осмотрелся. Обстановка выглядела мирной и, пожалуй, уютной. Отражая верхний электрический свет, одномерные квадраты зеркал горели, подобно зажженным окнам вечернего городского дома - приветливо и маняще. Нет, я определенно городской житель. Только в городе есть настоящая жизнь, только там человек становится нужным и полезным.
Там сбываются все мечты, бурлит и вздымается поток будущих свершений, смывая омертвевшие и заскорузлые роговицы древности. Моё сердце всецело было где-то в одном из этих окон, но ночевать мне предстояло здесь, в допотопном трухлявом доме, в чужой, хоть и свеженакрахмаленной постели. По вполне понятным причинам засыпать я опасался, поэтому взялся за осмотр содержимого тумбочки, шкафа и комода. В верхнем ящике тумбочки обнаружилась стопка железнодорожных билетов из города до здешней станции, точно таких же как и мой. Никогда не понимал, зачем хранить билеты. Но знаю, что некоторые люди коллекционируют их как память. Попробовал пересчитать, но сбился и не стал. Вместо этого положил туда свой, до кучи. Несколько книжек в мягком переплете, пакетик черного чая, металлическая пуговица. Второй ящик оказался пуст. Зато комод ломился от пропахших лавандой и апельсиновыми корками шмоток. Было очевидно, что когда-то возможно даже совсем недавно здесь жил мужчина. По большому счёту ничего удивительного, пусть старые и не очень привлекательные, сестры имели право на личную жизнь.
Зато тёмные недра шкафа выглядели поистине безразмерными. Первым делом, я извлек оттуда здоровущий ящик с детскими игрушками: разноцветными кольцами пирамидок, машинками, кубиками, резиновыми зверушками и прочей трогательной ерундовиной. Когда-то они были моими - это я точно знал. Перед глазами закрутился калейдоскоп разрозненных цветных воспоминаний. Мама в пестром байковом халате выходит из ванной, папа на крыльце чинит удочку, мы с мамой кормим злого петуха, сооружаем пугало из болоньевого плаща. Затем вытащил кособокий скворечник и миниатюрный бочонок - это папа учил меня плотничать. Оранжевый дырявый сачок, самокат, санки, красную пластмассовую лошадь на колесиках. Вещи, бывшие прежде такими важными и нужными, до сих пор хранящие память и как сказала бы София - тень прошлого. Это тёплое и болезненное чувство отчего-то разозлило меня. Казалось ещё немного, и я сломаюсь, не сдержусь, расплачусь или выкину какую глупость. Больше ничего доставать не стал, запихал барахло обратно, крепко-накрепко сомкнув покосившиеся дверцы.
Прилег на кровать и уставился в потолок. Там далеко стучала электричка, шумел лес, лаяли дворовые собаки, гудели высоковольтные провода. Всё так же, как было когда-то в какой-то другой жизни. Чьей-то чужой. Не моей. В моей жизни всё было хорошо. Высокая зарплата, красивая жена, куча замечательных друзей, комфорт. Зачем же тётка отправила меня сюда, где таким как я просто не место?
Мне снилось лето, одуванчики, собачья конура и ветер. Добрый и ласковый ветер, он сдувал пушистые шапки с одуванчиков, играл кружевными занавесками и хлопал развешанными простынями. Он щекотался и трепал чёлку. Он кидался крохотными зелеными яблоками, осыпал сливу и, подхватывая случайных бабочек, уносил прочь, в дальнюю даль, должно быть куда-то за пределы мира. Мама тоже была там. Она шла к колодцу и несла пустые ведра, чтобы потом варить бельё. Зачем-то она всё время варила бельё. Тогда дом начинал вонять, как умирающий больной, наполнялся зловонными парами безысходности и загнивания. Я всегда уходил играть с ветром, когда это начиналось, и теперь, глядя вслед пёстрым крыльям бабочек, я снова мчался за ними, чтобы никогда больше не вернуться.
Когда я проснулся, в комнате было уже светло. Электрический свет по-прежнему горел, но соперничать с веселым сентябрьским солнцем уже не мог. Все мои вечерние страхи казались теперь смешными и надуманными. Ничего плохого не произошло. Внизу кто-то звенел посудой, пахло оладушками. Я спустился вниз с легким сердцем.
- Доброе утро, - сказала Мая, колдуя у плиты, - как прошла ночь?
- Замечательно, - отозвался я. - Даже не думал, что так хорошо высплюсь.
- И? - София за столом чистила овощи.
- Что? - не понял я.
- Может, надумал остаться? - пояснила она.
- Да, нет, что ты. У меня полно дел. Нужно возвращаться. Я побыл у вас. Обещание, данное тётке, сдержал. Зачем ещё тратить время?
- Ну, вдруг тебе захотелось побродить по двору, или сходить на могилу к матери, или... - несмело протянула София.