Маша Мишина любила калейдоскоп. В огромном Детском мире ее веселым бородатым папашкой было приобретено это чудо оптики - голубая трубка, в которой складывались случайным образом, расцветали и сворачивались бутоны цвета веселых монпасье из жестяной коробки с лимончиками и апельсинчиками на бочках. Она садилась на дубовый паркет в бабушкиной комнате их огромной коммуналки в одном из арбатских переулков, прикладывала глаз к окуляру и замирала, то так то этак поворачивая трубку и любуясь образующимися неведомыми соцветиями и знаками. За стеной бабушка ругалась с соседкой Любовью Сергеевной - бывшей балериной Большого, мама разговаривала с Натальей Степанной - бывшей владелицей всего этого трехэтажного особнячка, нынче ютящейся в комнате с эркером, выходящей во двор. А веселый папашка кормил своих любимиц - десяток гюрз и одну кобру на втором, мансардном этаже, в комнате, заваленной послереволюционным и довоенным хламом.
Волшебные цветы вспыхивали в восторженных детских глазах, острыми звездными лучами цеплялись друг за друга, словно по команде перестраивались, подчиняясь неведомому правилу Оборота.
Звезды. Они манили ее и позже.
***
Темные дачные ночи мерно дышали под одеялом остывающего воздуха, тонко зудели тучи комаров, поднимающихся с торфяных Северо-Восточных болот, со стороны мелиоративных канав наплывал туман и лягушачий скрип. Лежа в объятиях толстого матрасного тела и глядя в окно на одинокие огоньки в вышине, Маша дожидалась, пока бабушкин храп окрепнет, перейдет из меццо-форте в победное фортиссимо, вставала, долго и тщательно одевалась. Страшнее холода были комары. Мерзкие кровопийцы норовили проткнуть носатыми мордами несколько слоев одежды, поэтому Маша надевала в следующей последовательности: колготки, майку, футболку, брюки, еще одни - ватные, бабушкины, два свитера, телогрейку, шапку и поверх всего этого безобразия заводской черный бабушкин халат, делавший ее похожей на изрядно располневшую смерть. Тихо щелкали и звякали три дверных замка и одна цепочка. Тяжелая дверь веранды приоткрывалась, выпуская наружу - из царства ликующего храпа в царство призрачной ночной тишины. Маша обходила дом, по приставной лестнице поднималась на крышу веранды и ложилась там, отдавая восторженный детский взор, весь, без остатка, калейдоскопу чужих светил. Те вели друг с другом бесконечные молчаливые разговоры, дышали, мерцая, щупали темноту тонкими пальцами, кружились в хороводе. Сиятельный смерч вытягивал мысли через самоцветы глаз, жадно уносил в ковчеге темноты в неведомые дали, полные странных образов, пугающих картин, задумчивой пустоты, в которой порой плавало одно-единственное СЛОВО. Замерев, Маша лежала до тех пор, пока холод и комары не становились невыносимы, после чего спускалась и торопливо возвращалась на крыльцо. Дети обычно боятся темноты - она не боялась. Но пройти ночью по узкой тропинке, делившей участок на две неравные части, до калитки - не решилась бы. Видимая у дома тропинка на середине пути внезапно исчезала, словно размывалась. И Маша каждый раз задавала себе вопрос - а что там, за неведомой чертой? Казалось, пространство истаяло в чернильной темноте, явившейся ниоткуда аналогом пустоты. И туман всегда стоял там, у границы видимого мира - в Доме с фонарем фонарь погас, а задувший его ветер заигрался с дымчатыми пластами, как с привидениями, забыв о скором рассвете.
Стоя на крыльце и холодея - не оттого, что замерзла, а от ощущения причастности к еженощному чуду исчезновения мира, она еще пару минут смотрела туда - в клубящийся туман, из которого иногда выглядывали обломанные резцы заборчика, похожая на ногу гиганта штанга линии электропередач, сумрачные кроны деревьев и кустов, густо росших по обеим сторонам улицы номер восемь их дачного поселка. Затем Маша ныряла в дверь, торопилась, словно кто-то действительно мог погнаться за ней - туман ли, темнота ли? Запирала дверь на все замки и, скинув большую часть облачения, залезала под теплое одеяло, грея дыханием закоченевшие ладони. Мгновение страха - перед тем как юркнуть в дверь, взбудораживало воображение, подстегивало. Сны, порожденные им были путаными, но яркими, пугающими, но привлекательными.
Ясные утра дарили солнечную перспективу: тропинка сворачивалась протоптанным клубочком площадки у калитки, тогда еще новой, крашенной зеленой краской, с извечной щеколдой и замочной скважиной у жестяной, покрытой капельками росы ручки. Зелень деревьев была ярка, где-то лаяли собаки, слышался стук молотка, птичий щебет и посвист. Все пребывало на своем месте, и место находилось для всего. День босоного пробегал в нехитрых заботах, вечер был духовит и полон покоя, и Машу снова начинали манить ночь, темнота, туман. Калейдоскоп ночных превращений делал ее толстой - из худенькой, обрезал блестящим звездным ножом нить тропинки, словно рассекал поперек вену, пространство оборачивалось темнотой, пустотой, туманом. Она вновь стояла на крыльце, спеша открыть дверь и уже слыша бабушкин храп - этот ревущий страж родного мира. Дверь подалась. Маша уже шагнула одной ногой через порог, но вдруг развернулась и, сжав губы, спустилась на тропинку. Чего она желала? Упасть в пропасть неведомого в том месте, где тропинка исчезала? Коснуться подушечками пальцев невидимой грани? Или - больше - дойти до калитки, отодвинуть щеколду, потянуть мертвенно холодную ручку на себя и увидеть в волнующихся пластах белесого тумана - что?
Гравий у нижней ступени сухо зашелестел под ногами. Дымка вилась вокруг, комариный хор неожиданно отдалился, запутался в загустевшей патокой тишине - и замолк. Шаг. Несколько. В темноте проявился забор. Некто невидимый резал маникюрными ножничками зубцы дощечек и овалы кустовых крон. У носков Машиных резиновых сапожек тропинка приказала долго жить, распавшись в тумане. Маша резко остановилась, слегка раскачиваясь - ветер в спину толкал ее сделать шаг туда, шепот захолодевшего сердца призывал бежать оттуда. На черной бумаге ночи некто невидимый наклеил аппликацией еще более черный силуэт. Плоский, полный острых углов и пугающих геометрических вывертов он раскачивался напротив - с той стороны калитки. И щеколда сама собой ползла в сторону. Вот он поворотил к Маше угрюмую морду, на которой засияли ярчайшими изумрудами огромные прозрачные глаза. Из всей его плоскости только эти глаза были объемны, выпуклы, если не выпучены. Черные острые пальцы заползли в щель, ухватились за крайнюю доску створки и широко открыли ее.
Маша сделала шаг назад. Туман выбрасывал щупальца, пытаясь ухватить и вернуть ее на прежнюю грань, но она пятилась прочь, не отрывая глаз от тени, по-хозяйски миновавшей калитку. Клубящиеся пласты раздавались в стороны от его шагов, и каждый приближал яростный и прекрасный свет мрачных изумрудов. Маша споткнулась, обернулась и побежала в дом. Зеленые глаза глянули в душу из наполненной чернилами беседки в углу участка, миг - и их свет залил угол дома, отчего тот стал казаться поросшим мхом и лишайником. Маша птицей взлетела на крыльцо, захлопнула дверь и, путаясь в пальцах, защелкнула и повернула все замки. Тихий звук заставил ее отшатнуться и нырнуть под одеяло, накрывшись с головой и сотрясаясь - что-то острое скребло дерево с той стороны.
"Господи!" - непослушными губами прошептала Маша. На соседней улице пропел первый петух.
***
Серые, пока не расписанные своды, казались новыми, а не отреставрированными. Пола в церкви не было - на голую цементную стяжку положили щиты из свежеструганных досок. Кое-где они еще проглядывал янтарь древесного лона, не заляпанный грязью с обуви прихожан. Скромный иконостас стоял на возвышении, потом его сделают больше, богаче, золоченее. Странно одетая толпа полукругом заняла центральный неф - мужчины, женщины и несколько детей в ночных рубашках, футболках и сапогах на босу ногу ждали ниспослания благодати. От многочисленных сквозняков огоньки свечей в их руках бились в истерике. Низенький чернобровый поп щедро мазал лбы и руки елеем, произносил тайносовершительные слова, делая свою работу методично и размеренно.
Маша с подругой, переминаясь с ноги на ногу от холода, терпеливо ждали своей очереди. С Аллочкой дружили с первого класса и вот, в восьмом, дружно решили креститься. Решение не было серьезно обдуманным, но не было оно и данью моде, широко шагающей по городам и весям страны, или поиском новых ощущений. Просто как-то поняли, что пришло время. И ощущение у обоих совпало. Маша, с самого детства склонная к рефлексии, все копалась в душе, все ждала - когда же благодать снизойдет, боль от несчастной первой любви отпустит и станет легко и радостно - так вроде бы должно ощущать себя на пороге благословенного мира? Но легче не становилось. Душа замерла, облачившись в покров печали, в котором искоркой блеснул скромный серебряный крестик с красным камешком, надетый на шею.
Выходили из церкви молча. Мартовское утро было суровым, ветер промозглым - недаром зверствовали сквозняки в храме с заклеенными полиэтиленом оконными проемами. В запотевший изнутри автобус взбегали с радостью - замерзли на остановке. Автобус был пуст - не считая севших позади пожилых прихожанок, которых они видели в храме, и нескольких новообращенных. Девушки сели рядом, не глядя друг на друга. Не пришло время говорить о собственных ощущениях. Каждая осталась с ними наедине. Каждая думала о своем, и мысли, видно, были не веселы.
- Смотри, как уставился! - раздался сзади тихий женский голос. - И чего смотрит-то так, ажно страшно!
Маша моргнула, отвела глаза от стекла, покосилась назад. Дамы, сидевшие позади, на нее не смотрели.
Маленькая Маша не раз видела, как отец кормит своих любимиц. Как каменеет серое тельце пищи и застывают бусинки глаз перед керамическими кольцами черной смерти. Нынче на ее глазах две взрослые толстые тетки каменели, не смея отвести взгляд от кого-то, стоявшего у дверей. Маша могла поклясться, что не видела, как этот человек садился в автобус. А еще ни одной остановки не было.
Она медленно поднимала взгляд. Сначала в поле зрения попала рука - грубые пальцы, покрытые кожей - толстой, складчатой - такая бывает у людей, вынужденных работать на морозе; грязные, обгрызенные ногти, волосатое запястье, выглядывающее из короткого рукава телогрейки. Ткань местами была порвана или прожжена, из прорех торчала серая вата - взгляд Маши скользил выше, к острому кадыку, заросшему щетиной подбородку, сведенным судорогой губам. Она споткнулась о его взгляд, но отвернуться и сбежать в спасительную крепость было невозможно. Рисунок сложился.
Взгляд поглотил ее, разложил на молекулы и выплюнул - не проглотив. Налитые кровью, чуждые глаза пытались, но не могли пробить ее грудную клетку, череп. Аспидные кольца ворочались, но не сжимались. Гигантские шестеренки давили алмазы, но не могли раздавить серебряную искорку с капелькой красного камня. Краем глаза она заметила, что и Аллочка уставилась на незнакомца, и лицо ее приняло испуганно-брезгливо выражение. Незнакомец, правда, на нее не смотрел. Он смотрел на Машу.
Автобус затормозил. Двери раскрылись. Последний взгляд налитых кровью глаз, словно удар под дых - и он вышел прочь.
Маша прижала руки к груди - что-то жгло кожу, и прильнула к оконному стеклу. Автобус двинулся. Незнакомца нигде не было.
Придя домой, Маша обнаружила под крестом красное пятно ожога.
***
- Ушел, - сказала Фимка, выглядывая удаляющуюся спину дежурного врача. После чего грохнула старенький чайник на плиту. - Можно чай пить. Накрываем, девочки. Ночь впереди.
|