Третий день гуляний, в честь коронации второго президента, решили ознаменовать карнавалом. В обрамлении площади у дворца снесли пару ненужных министерств и один памятник Героя с Протянутой Рукой.
Сам Президент был на удивление подтянут и сух. Подтянут настолько, насколько позволяла вправленная корсетом выпуклость его неуемного живота. Сух до такой степени, что не пил ничего крепче пива - "Балтики 9", а потому, обещал боле не прыгать с нераскрытым парашютом и не воевать с соседними Республиками.
Ближе к обеду сколотили огромный, дощатый помост для артистов погорелого, национального театра. Говорили, что каждому будет выдан костюм собственной национальности. А так как национальностей на всех не доставало, выдавали реквизитом из давешней детской сказки.
Черномор распустил бороду по улице Героя с протянутой Рукой. Весталки пили пиво у вокзала с азейрборджанцами. А леший нажрался водки, зарылся мордой в листву и пугал прохожих звериным рыком и знанием конституции.
Чахоточный Пьеро сидел в костюмерной перед зеркалом и боялся умирать. Пол года назад, за какую-то нелепую провинность его выпустили из концентрационного лагеря, и теперь он скомканным, жухлым листом трепетал над собственным изображением в зеркале.
Огромные черные глаза Пьеро страшились отражений. Ему казалось, что отражение за чертой зеркала, давным-давно мертво и скоро прольется через край, чтобы поглотить его все еще живую вторую половину.
Там, в зеркале скошенные углы и ночь таится за каждой гранью. Сделанное нетвердой рукой стекольщика в похмелье, зеркало искажало и без того убогую реальность, испражняло углы, игольчатым фарсом смеялось над пропорциями, логикой и стремлениям к правилам бытия.
Пьеро втирал мел и ваксу в свое лицо, подводил голубым брови, ибо так нравилось новым правителям. Ибо так они видели настоящее веселье и искры безумия, именуемого плотской страстью.
И за чертой отражения Пьеро в стекле, стояло гротесковое прошлое, вырожденное настоящее и будущий долгожданный фарс, который разродится невиданным в размахе карнавалом, где каждый проявит свою личину и выпустит чью-то душу на волю.
На волю в душный июльский мрак. Мрак ночи, расцвеченной гроздями салюта и стаями вишневых облаков от завода кормильца, выпускающего алюминиевые огурцы. На волю в сухой, пористый полумрак кайбальских степей, где в небе отражается вечность, а земля хранит следы тысячелетий, застывших в родовых камнях менгирах.
Пьеро умирал. Болезнь выела его внутренности, опалила мозг и стянула скулы в подобие улыбки, оскал уже не прикрывающий желтые от никотина зубы. Пьеро умирал и ждал смерти, как избавления от фарса нелепейших положений, низвергнутых на него жизнью. Отражений теней, которые заслонили мир и расцветили его карликовость фейерверками.
Он ждал времени последней реплики с мучительной обреченностью. Он желал вложить в нее всю душу. Он хотел выйти вместе с ней, даже если она выйдет отвратительной. Он знал, что именно в ней, он достигнет всей правды, которая существует.
В комнату влетел антерпринер. Костюм жирного, ухоженного борова блистал фальшивыми бриллиантами и папье-маше сотового телефона. После карнавала, боров становился директором великой промышленной группы, на вверенной территории. После карнавала, боров хотел собственной игры. И он мог ее получить, если Хозяева останутся довольны.
А они были довольны, ибо представление началось. И Буратино искал золотой ключик, а Карабас-Барабас запутался в бороде и смешно дрыгал толстыми ляжками. Геи щекотали его и лезли под одежды, а он не мог вытерпеть, рыгал перегаром. И потому править Борову, не запятнанному в постыдных гетеросексуальных отношениях.
Вот грянул занавес и разразился настоящий карнавал. Подмостки стонали от аплодисментов и черепа Короля Лира бросали в толпу будто пепельницы сувениры. Грянул занавес и тысячи мужчин, опившись техническим спиртом, пришли в неописуемый восторг и залезли в услужливые корсеты к чужих дам.
В этот миг все в этом мире не принадлежало никому. Ибо Руслан танцевал с Лолитой, а пушкинская Татьяна соблазнила Клеопатру. Ксеркс лизался с Тарасом Бульбой, а тот не грозил, чем породил, и забыл про деторождение.
Они неслись в блистательном хороводе, словно стая смешанных, античных листьев, выхваченных из всех возможных лесов, джунглей, далекой саванны, холода арктических льдов, тропического буйства Мадагаскара.
И только Пьеро били палками. Не злобно, скорей по ржавой привычке, мелочности простодушия и привычности верховенства материи над тайнами бытия. Били, как завещалось Марксом, Энгельсом и Ленином. Били, как мужик учит послушную русскую бабу на сносях. Не злобно, нет, понужали для отечественного наказа и с усердием, уверенные в правильности и единственности черты мирового горизонта.
Потом, куклу выкинули в толпу за ненадобностью. Слезы смыли грим, и Пьеро поблек. Учеба привычно перешла в ранг постылости. Пьеру Безухову доказывать что-либо глупо. Он глух. Глух среди выкриков и военной брани, глух среди раскатов канонадного гула, среди причитаний и скабрезности заносчивых проституток. Никчемность глуха.
И тогда появилась она. Ее волосы струились ночью. Черная фата, пришпиленная брошью с невероятной каратности алмазом, растворялась в облаках и отражалась от неба эхом. Седые кружева теней обернули тело дымчатым нарядом. Но когда задевала она кого-либо юбкой, тот падал и впадал в тленную летаргию до самого Страшного Суда.
Ее персты, затянутые в перчатки, сверкали золотом украшений из звезд. Выхваченные из тьмы белые сгибы локтей парили, будто чайки над бурунами грозовых волн. Белая шея лебедя несла голову, венчанную на все царства. Голову, скопившую всю власть мира, за все ушедшие времена.
Она была в маске, и маска была отражением мира. Теневым отражением солнца. Провалом, съедающим до капельки каждый световой луч. Бездной, искрящейся в обратно-временную сторону. Черной дырой, вбирающей в себя всякого, но отдающейся никому. Маской, уже не принадлежащей этому миру.
- Ты мой, - прошептала она. И он прозрел.
Среди глупого, постыдного безвременья, когда нация падает вниз, чтобы стать удобрением прочим, их было двое. Их было двое, среди глоток, заполненных под завязку несварением желаний, тщетности надежд и пошлости несбывшихся ожиданий. Их было двое, ибо все дети спят, когда безумство водит нас под локотки.
Он протянул к ней руки. Доверчиво и просто. Единым взмахом, отделив себя от мира, отдав тело и душу в ее нескончаемую власть. Не требуя взамен ничего, не надеясь на прочее. Испив глазами бездну бесконечности в десять секунд. Оборвав легкие на полу вздохе, оборвав сердце на ударе, тело на шаге.
Она удивилась.
- Что ты хочешь взамен?
- Только увидеть твое лицо. Увидеть без маски и умереть.
Она задумалось. Это было не слыханно. Она забыла себя без маски. Она помнила лишь чужие лица. Чужие лица в страданиях, ненависти, смирении, боли. Такие неестественные лица в масках. В масках, что хотели перечеркнуть даже Ее. Она забыла свое лицо.
- Хорошо, - молвила Смерть. - Только на секунду. Вы понимаете, что я стесняюсь?
- На секунду... - эхом ответил Пьеро. Его губы обволокла бессмысленная улыбка счастья. И Она сняла маску.
Берег плавной реки, обнимающий горизонт. Ее глаза расставлены так широко, что целый мир в них уже затерялся. Снега полюсов не знающие другого цвета, ее сверкающие зубы. Плотская властность ее ланит, с них ветры пьют желания. Легкая изморозь подбородка. Девственность чистого лба.
И глаза. Глаза бесконечности. Стаи неведомых миру грез, растворенные в омутах поглощающей черноты. Черноты, как надежды для света, как продолжения и возможности к обещаниям. Надежды, что ищет исполнения сама. Берет под руки и приводит в детство.
Она сама увидела отражение Смерти в зеркальности чистых, неестественно огромных глаз Пьеро. Она растерялась. В нем не было ничего, чтобы он возжелал для себя лично. Он лишь мучительно хотел, отдать ей все. Все, до капельки, До грезы тумана, эха от прожитой жизни, первого вскрика вышедшего из лона матери. Он ждал Смерти тысячи лет...
- Агасфер! - вскрикнула она. - Ты опять повстречался на моем пути. Я же просила. Ты знаешь, смерти не до любви. Я же просила...
Белым пламенем ковыля под ветром Агасфер пересекал пустошь Кайбальских степей. Он останавливался перед менгирами, чтобы ощутить яркость прошлого и загнать в угол безумие настоящего.
Безумие карнавала похоти, что охватил нас и подталкивал к голодному ненасыщению. К потребностям через край, к похоти во весь рост, к затхласти и вырожденности. Мы были чужими ему. Он не любил человеческого опустошения.