Драгунов Петр Петрович : другие произведения.

Легенда о Плохишах

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о красноярских Столбах и столбистах

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Петр ДРАГУНОВ
  

ЛЕГЕНДА О ПЛОХИШАХ

  

Повесть о Красноярских Столбах

  
   В старину, когда наши бабушки называли себя девочками, кто-то очень лихой забрался на Второй Столб. Второй вам не Первый, там и ногу сломить можно, и ухо покарябать, а подлец затаранил целое ведро краски. СВОБОДУ ему нарисовать удумалось. Ну, навалял буквами белыми в полный рост, чтобы лучше видать было, а не прибавилось той свободы.
   Тут ведь как в деревне на пожаре. Набегут кучей, рты шире хари раскрывают, караул кричат, а ведра пустые. Егеря прискакали, околоточного из постели вытащили, да в двуколку засунули в одних подштанниках. Иди, разбирайся, брат. Да какой хрен полезет туда с ведром полным? Если и может, усмехается в кулак грязный, от дел усталый. Революцию родемому подавай, воли треба. Год девятьсот пятый - за алтын, грит, не доберусь.
   Неделю таскали воду с ключа бочками. Веревками через Помойки, ведрами и драили буквы ветошью. Ветошью, чтоб блестело. Да где там... Свободу ветошью не отмыть, она штука заразная. Больше десяти лет мыли, а тут грянула революция.
   Шутники в руки обрезы понахапали, золотишком в Красноярске разжились, думали ноги сделать, да им руки пообрубали, чтоб не повадно. И тут началось такое! Война гражданская, мать ее эдак. Белые придут - портки у мужиков от крови красные. Красные придут - головы летят белые, с плеч долой. Бунт крестьянский.
   Голод, метели. Сибирь огнем горит, а Москва подбивает в гроссбух сполохи. Но где ей нас понять, перемерить аршином и удавкою. Только беды чуть поутихли, шутники опять надпись подновили - подавай им традицию. СВОБОДА во весь рост, в грязных разводах и с косой за плечами вместо трехлинейки. Глаза страшно пучит, скалит зубы гнилые. Тайга, темень, да разруха. Где с этим выжить и детей нажить?
   После войны Отечественной (она у нас всегда одна, истинно народная), времен смутных, разбойных и голода этому народу хлеба дали нажраться досыта. Часы работы убавили для ленного жирка. Воля называется, чеши пузо, у печки грейся напролет. Но ведь неймется, как есть, не та свобода!
   Соберутся в субботу опосля баньки, шею хреном натрут, лыжи намылят и айда на Столбы - воздухом таежным дышать, карабкаться по скалкам крутым. И зачем это им надобно? Не знает никто.
   Изб понакатали, на грязных нарах друг к другу жмутся, водку в глотку заливают, орут песни вещие. А песни-то какие? Про Ржевского поручика, про князя Голицына. А власть народная (была у нас и такая), она дури не терпит, принимает очевидно-наказательные меры.
   Заповедником тайгу, как плотиной перегородили, комиссаров посылают, беседы ведут строгие. Да где там! У нас революции начинаются через волю вольную. А воля, когда нажраться от пуза можно, сквозь кожу из пор сочится. Такими мы уродились.
   Под ногами тайга ветром - волнами. Нет-нет и дохнет хвойной свежестью. Листочки на березках колышутся, догорают огнем пряным. Осень значит, цвета багровые. Рябиновки бы сейчас глоток, да чтобы с градусом, да под тридцать. Горло промочить для рассказу.
   С Первого Столба видно многое. Тайга землю обнимает, разлапилась в зелени, что тебе океан. Ни обойти, ни окинуть взглядом. До полна разлилась. Из земли на пригорках скалы столбами повылазили, да так величать и повелось это место дивное.
   Ели кряжистые и высокие, но где им дотянуться до вершин и небушка синего. Первый, почитай, метров на сто вверх поднялся, огромный, как целый город. Чего в нем только нет, кого только не встретишь. От земли наверх глянешь, шапка сама с головы долой. Высота. А ходов на него сколько. В неделю вам не пройти.
   Проще прочего на Первый докарабкаться катушками. От Слоника вправо и по тропе вокруг скалы. У елок стволы в два охвата, слева стенка Коммунара вертикальная, гладкая. На нее и не думай, пока лет пять сюда не походишь. Не терпит она людской шалости.
   Ножками по корням елей, и по тропе. Ножками мимо Собольков, да под самые катушки. Калошики на ноги тесемками подвяжи, встань к скале, бока ее шершавые погладь, обувку не забудь вытереть о трико. Попадет на подошву земелька, поскользнешься, считай каюк.
   Ну вот, можно двинуться по полочкам вверх. Тут тропа целая, а не ход. Иди не спеши и руками держись за карманы. Не мои да свои, а скальные, вниз-то уже метров двадцать. Под первую катушку подберешься, сядь и глянь на тайгу. Сверху, оно подсобнее.
   Ты катушек не бойся, сперва только страшно. Они пологие. Ноги, главное, аккуратно ставь, зело старайся не наступать в пыль. А так держит как надо. В щель, что слева, забиваться и не думай. Там еще хуже. На коленки не становись, не клацай зубами и позвоночником. Ножки в углубления, и накатывай. Давай, дружище!
   На полку вылез, отдохни пару минут. В первый раз никому не грех. Чуть вправо Вторая Катушка. Сложнее, но уже почти привычно. О высоте забудь, хошь пошуткуй, хошь доглядывай за девками глаза краешком. Благо девок нам на Столбах завсегда достаточно. А гарные какие, оторопь берет.
   После Второй Катушки - влево по полкам. Ну и что, что страшно. Руками держись - под ножками, считай, колея. Первый ты здесь что ли? На жопу не садись, не дребезди конечностью. Вальнешься, а под тобой добрых сто метров. Одни уши до низу и доедут. Давай, двигайся. Вот и Садик.
   В Садике растут березки. Плита лежит большая, пологая. Хошь садись, хошь ложись и задери ноги, как таракан, наверх. Раздолье. Тут рядом Родничок есть в пещерке маленькой. Водичка там по капелькам падает, в отстойнике собирается, сладкая, почти как медовуха.
   Только чур здесь не гадить! Бумагами и прочим не сорить. Для кого постой, для кого дом родной. Поотшибаем вмиг лапы. Так-то у нас. Хватит валяться, давай двигай. Времени перебор. Вверх не по щели, рядом чаль, вправо. Ноги на скале классно стоят, чего надо, есть под руками. Бери и зашагивай.
   Щелка вертикальная? Неудобно? Левую руку в щель пробкой заклинь, будет вместо зацепы. Правой рукой возьми горизонтальный карман. Чего ноги, как сопли, вниз вытянул? Ставь на полочки. Пузо подбери, а то покарябаешь амуницию. Ну вот, уже лучше. Видишь - справа камень с вертикальной стенкой? Залезешь? Размечтался. Неспроста он называется Мечтой, ой неспроста. Если полгодика под ним помечтаешь, ручки - ножки в кровь собьешь, может и выйдешь один ход. Не для тебя Мечта, она штука общая.
   Считай приехали, дальше совсем для хилых любителей. Не скачи козлом-то, не на тротуаре чай. Под нами добрых полтораста метров. Да не торопись ты! Иду, иду.
   Дует. На самом верху всегда дует. Сядем. Смотри. Вон там, далеко Красноярск, Енисей. Тут ты и вырос. А за спиной Столбы. Рядом, что огромный, нас выше - Второй Столб. Слева Перья и Дед с Бабкой. Маленькая которая? Это Смотровая. А вправо Третий и Четвертый. Что еще? Там, глубоко в тайге, Манская Стенка. Дальше - Дикарь и Крепость. Туда сегодня не пойдем, ноги сотрутся. До них по тайге километров двадцать.
   Близко к отвесам не подходи. Мне вниз смотреть можно, тебе не знаю. С высотой разговаривать нужно на Вы и более. Учись пока. Вон там, вон здесь, вот тут все и началось. А было это или не было, не знает никто. Нечего пялить губу на воротник. Садись и слушай.
  
   Дело на вокзале
   Хмурые, не выспавшиеся с утра дворники лениво шаркали метлами по асфальту. Прибывшие поездом граждане, отягощенные разно­образными котомками, разбрелись по вокзальной площади в поисках средств дальнейшего передвижения. Да и потерялись грешные, в пыльных закоулках и недрах машин.
   Площадь была удивительно пуста. Солнышко чуть выглядывало из-за шиферных треугольных крыш зданий, съеживало тени, мягкой теплотой опускалось вниз. Свежая к началу лета зелень нежилась в ласковых утренних лучах, но напрасно. Опять примется день, и поднятая тысячами колес городская пыль припорошит их несбывшиеся ожидания.
   На одной из одиноких скамеек, рядом с киоском, где любому без разбора, правда за деньги, отпускают необходимые абонементы на автобусы и троллейбусы, сидел гражданин прелюбопыт­нейшего вида.
   Был он не молод и не стар, довольно упитан, и костюм его видавший виды, но не знавший утюга, изрядно смешковался прямо по выпуклостям справной фигуры. Сосредоточенно уставившись на бренное личное пузо, гражданин будто ушел в себя, думал о чем-то вкусном и слега пришлепывал жирными, знающими толк в пище губами.
   Особенный интерес вызывал пухлый, дряблый портфель, мирно лежащий на скамейке рядом с одинокой персоной. Сделанный когда-то из кож­заменителя под шикарное крокодиловое обрамление, портфель тот видел в своей недолгой жизни никак не меньше, чем его умудренный хозяин.
   Мятое средство для перетаскивания было необычайно дорого своему обладателю. Важно ему настолько, что тот, не мудрствуя лукаво, приковал себя к оному новеньким милицейским наручником фабричного производства. Да так и оставил тело свое отягощенным на всю жизнь, с откровенно неудобными бытовыми и прочими последствиями. Деньги там или россыпи, нам неведомо.
   В это же самое утреннее время неожиданно разлетелись массивные створки вокзальной двери. Из них наружу вывалился заспанный и непричесанный, более чем выше упомянутые дворники, молодой человек.
   В руках отрок держал огромный зеленый рюкзак кустарного самошива. Глаза паренька лихорадочно, ищуще метались из стороны в сторону. Как будто не прибыл он давешним поездом, а вконец опоздал и теперь наверстывал нелегкое упущенное.
   Одет был молодой человек, мягко скажем, неброско. Синие, давненько бывшие олимпийскими штаны, еще не являли дырам его молодое тело, но претерпели такое количество стирок, что истончились и болтались марлевой тряпкой. Видавшая виды обыкновенная красная футболка имела линялый развод и, напротив, на часто стиранную не походила. Но сам детина подтянут, имеет ладно спортивную, широкоплечую фигуру. Хотя ростом он оказался судьбою обижен, и сантиметров десять к ниже среднему не дотягивал.
   Руки молодого человека плотно упирались в рюкзачные постромки, но при беглом осмотре производили благоприятное впечатление. В норме привешенные к рельефным плечам, они бугрились развитыми бицепсами и венчались непропорционально большущими кулаками удивительного размера.
   Торопящийся мигом слетел с гранитных ступенек вокзала, расчеркнул площадь и сразу же оказался на остановке у киоска. Развернувшись телом в сторону индивидуума на давешной скамейке, он выдохнул в его сторону первую в этот день, но очень важную фразу:
  -- Папаша, Столбы где?! А то хлопот со мной не оберешься.
   Приподняв ленивый взгляд, Боб (а так его звали, уж мне поверьте) почмокал мясистыми губами и задал встречный вопрос :
  -- Телеграфные или те, на которых оглоедов вешают?
  -- Красноярские! Ты что не знаешь, или шутить со мной удумал?
  -- Ну и выбирай средь Красноярска. Я что, мешаю? Можешь, к примеру, ближайший фонарь освещения занять, никто супротив не будет. Площадь свободна.
   Оторопев от столь непосредственного обращения, молодой человек скинул на скамейку рюкзак и уселся рядом с Бобом.
  -- А ты не из наших? - неловко спросил он у более старшего сотоварища.
  -- Из ваших, из ваших. Понаприедут из всяких Удмуртий. А ты давай, родемый, разыскивай, хоть с собаками, хоть без. Как величать-то, тебя?
  -- Юра.
  -- Ну так вот, Юра, счас поедем, и поселишься хором у Квасца. Он парень добрый, да резвый. На пиво в честь прибытия не налегать. Ты нам тепленьким не нужен, не затем тебя сюда выписали.
  -- А зачем?
  -- Зачем? Рекомендовали тебя, голубца, уж больно хорошо. В секции, говорят, тренируешься, к разрядам стремишься, и получается. А нам такие люди сегодня ох как нужны.
   Тут говорящий как-то неловко развернулся и воровато огляделся по углам. Повинуясь новому настроению, Юра съежился и осмотрел стороны света вслед за аборигеном.
   Аккурат в эту минуту, поднятая солнечным вращением, на скамейку наползла тень от близ стоящего дома. Шорохом дунул холодный сибирский ветерок, и потянуло тоскливой сыростью. Добродушный до того толстяк, разом посерьезнел, отер белым платочком из кармана улыбку с лица и стал походить на усталого милиционера в отставке.
  -- Творится, понимаешь ли, черт-те-что, - продолжил рассказчик пониженным, а от того скрипучим голосом. - Легенда, понимаешь ли, в жизнь воплощается. А все ее ведают и лезут теперь на Столбы, как говно на мух этих самых.
  -- А как-кая легенда? - волнительным голосом вопросил будущий столбист.
  -- Ну е-мое, это уж ни в какие ворота, - ответил Боб и продолжил...
  
   Приворот
   Острог, он, конечно, острогом, но начальство и тут принимать умеют. Избу у купца Ходатного позаймили на постой. Он вниз по реке на добычу в Севера ушел, вот и дворовые пообтянулись ленным жирком. Баба его на скамейке сохнет с утра до ночи. Одно развлечение - семечки лузгать.
   Пятистенок, да в два этажа, бревнышко к бревнышку подогнано. Изба светлая, ни мух, ни клопов, ни прочей нечисти. Расположился гость знатный, и по поселению гульба коромыслом. Как водится, бабе точно битой к осени быть, зато губернской казне прибыль.
   В светлой, широкой горнице, служащей нынче предбанником, за большим свежеструганным столом сидели его сиятельство Хвостов Федор Никонович с губернатором Петром Ивановичем. Дело было в понедельник, и чины изволили разглагольствовать. Утомленные воскресными развлечениями и полуночной банькой высокие особы находились в приятном, расслабленном состоя­нии.
   Озабоченные первой утренней чаркой, Федор Никонович осоловели, ушли в себя, то и дело закатывали глазки и говорили тихо, порой душевно.
  -- Петя, - обратились они к губернатору, - люб ты мне, и как хозяин, и как человек люб. Но ведь скучно, Петя. Вроде и тело сыто, и душе благостно. Но не поется мне, как есть не поется. А все Россея. Я до твоей дворни добирался год цельный. У Демидова гостил. Во выродок, сам мильонами ворует, а за копейку кого угодно в гроб загнет. Как гулеванить умеет, видеть надобно. А и ему скучно. Дышать, говорит, нечем. Россея... Если мне до восточного моря повелят ехать, так еще считай срок надобен.
   Сиятельство надолго замолчал, залез перстом в зубное дупло и принял­ся вытаращивать оттуда остатки вчерашнего сижка.
   Узрев, что пришло его самое время, Петр Иванович чуть придвинулись к державному телу и предрасположили беседу :
  -- Живем мы тут, ваше Сиятельство, как во тьме тараканьей. В потемках плодимся, в потемках баб щупаем. А народ - быдло. Совсем работу ней­мет, не ведает грамоту.
  -- Хуже, Петя, хуже. Нет в мужике, кроме лени да дури, радости никакой. Куда ето годится, баб оглоблей поучать, и убить ведь можно. Темнота...
   Чуя негаданный, а потому гадкий подвох, губернатор мигом растерял успокоенность, вспотел хуже, чем в баньке, и аж привстал от негодования.
  -- Да где ж это, Федор Никонович? Что вы такое удумали? У нас городовой год назад как запретил. С той поры и слыхом не слыхивали.
  -- Да всю ночь орали под окнами. Я уж сам выйти думал, да сил не наш­лось. Непорядок на улице у тебя, ой непорядок.
  -- Прости, Ваша Светлость. Христа ради прости, - проблеял ревностным голоском хозяин. - Счас выбегу, этому конюху лично хозяйство с корнем оторву, счас же.
  -- Да сиди ты, Емеля - пустобрех. Настроение у меня нынче не то. Что-нибудь для души просится, а ты - хозяйство...
  -- Может, на заимку и поохотимся? Зверье потравим, воздухом таежным продышимся?
  -- Не то, ох не то, голубь мой ласковый. Видно к бумагам приступать придется. Ревизия, оно дело не шуточное, оно счет любит, точность.
  -- Имеется у нас одно место, - спохватился губернатор. - В тайге есть камни диковинные. Из земли, как грибы повылазили, аршин на трис­та. Полнеба заслоняют. А умельцы наши наверх умудряются выскребать­ся. Притом не за деньги, прутся так. Народ как очумелый. А байки ка­кие сказывают, заслушаешься. У костерка, да штоф под дичину, дух захватит и голову.
  -- Вот, енто дело. Чуешь, брат, в какую сторону ветру дуть. Говори, чтоб дворовые двуколку закладывали, развеемся.
  -- Двуколка там не пройдет, Ваше Сиятельство, - смежевался губернатор. - Верхом, на лошадях там надобно.
  -- А и верхом можно, живот растрясти. Давай, брат, давай, поехали.
   После переправы, продышавшись свежим речным духом от батюшки Ени­сея, сиятельство взбодрился и пришел в себя окончательно. Взгляд вороной, усы в разлет, борода топорщится. Орел, а не мужчина.
   Озле самого берега Петр Иванович поставил завод деревный. Плоты с Маны народ подгоняет, и на обработку. Из листвяка томленого, как из дерева крас­ного мебель тачают, гарнитуры, столешницы с рисунками наборными. Гор­дость, да и только. Но сиятельство ни на столы накрытые, ни на уст­ройство и глазом не глянул. В седло и вверх по тропам горным. Дикови­ну ему подавай, душа просит.
   К обеду добрались и до камней. Ходит гость московский, дивится. Правда, смотрит - лепота. Подошли к камню первому, а он величиной, как город. Подошли ко второму, а тот еще выше. Дух от крутости захватыва­ет.
   Пускай, грит, милостивое сиятельство, молодежь карабкается, а я снизу посмотрю. Тут ему налили второй штоф. Забыл контролер про ревизию, про все бумаги поганые забыл. Изволил орешки кушать кедровые.
   Вдруг, глядь, а на верхотуре самой, почитай на небесах, стоит баба. Смеется над их развлечением, рукавом отирается. А место где стоит, ну такое, что добраться туда, ну ни еть. Страх один, да и только.
  -- Эй, баба! - зычным голосом заорал ей Федор Никонович. - Ты как туда забралась? Шальная что ли!?
  -- Да вот повыше всех быть захотелось, то и пришла, - ответила бойкая говорунья.
  -- И как тебе там сверху? - вопросил добрый на дню начальник.
  -- А вот смотрю на вас вниз, и вижу, какие вы там маленькие. Копоши­тесь, будто жучки в кучке. А здесь и широко и свободно. Да где вам понять-то снизу.
  -- Ты с кем разговариваешь, короста поганая! - взревел рядом стоящий губернатор. - Ты что в пояс не кланяешься?! Как ведешь?!
   Но гость высокий его остановил, видно, блажь у него была, и опять вопрошает бойкую:
  -- А еще что ты там сверху ведаешь?
  -- А еще ведаю я, батюшка, что нет на свете никого вольнее, чем птица певчая. Она хлеб по зернышкам клюет, влагу сладкую по капелькам собирает. Но нет никого в целом свете счастливее ее и свободнее. Небо для нее - дом родной, крылами она у Бога соринки с глаз сдувает. И дал ей наш Бо­женька, за благость эту, силу такую - других наделять счастием своим. Вот, коли кто сможет с ней ростом да удалью сравняться, залезет на камни ходом заветным, тот всех выше, счастливее будет. А коли повезет тебе, то проси у птицы желание любое, и исполнится оно.
  -- А ты ту птицу ведала?
  -- Да они у меня в ладони живут, и с губ моих сыты бывают, - крикнула шальная баба и расхохоталась. И показалась всем, кто под камнем стоял, что прямо из рукавов ее рукавишника, птицы выпархивают и взлетают в небо. То ли чудо такое, то ли злостное колдовство.
   Тут уж озорства не стерпел и гость московский.
  -- А ну, дрянь эдакая, слезай немедля! Иначе и тебе, и семье твоей туго будет! Давай баба, говори как есть, кто ты такая? Чьих людишек ты в подчинении?
  -- Не твоя я, друг сердешный - Манская. Коли хочешь меня найти да хворь свою душевную истончить, иди на юг тропами артельными. Там и свидимся. А прощения будешь у меня за дурь просить, может и смилостюсь. Но вряд ли, упрямый ты. Так и сляжешь от чуди своей. И не видать тебе ни моря восточного, ни дворов московских, ни руки царской. Болен ты, барин. Да Бог судья, временем нас рассудит.
  -- Это как это? Властям перечить! - зверем заорал на нее губернатор. Но бабу только разобрало.
  -- Нет, батюшка, в тайге твоей власти, и не будет никогда. Может, только если у птиц попросишь добром и смирением? Или они по счастью донесут на крыле своем? А уж рядом со мной все одно вам не бывать. Ты волкам мясо, а я небу сватья, где нам приравняться. Прощевайте, барин.
   Сказала так и исчезла. Будто ветром с лица тень сдуло. А властям грех один. Уж как они ее искали, сулили награду златом. Да где там. Сказывают только, что после встречи той скрутила Федора Никоновича хворь поганая. Ни встать ему, ни лечь, ни в баньке попариться. Хандра одна и душевная пустошь.
   И так он до моря и не доехал, в Московию обратно не возвратился. А только рассорился с губернатором красноярским. Бумаг кривдых на него гору сыскал, да и канул в дороге сердешный. Не любил он дорог, поворотов, ухабов наших. Доканали они его, крест поставили.
   Губернатор же осенью с повинной и дарами в столицу отбыл. Но не повез­ло ему. Застрял в снежном перемете, а рядом бродила волчья стая голодная. И стала власть губернская пищей волчьей.
   А легенда осталась. Неспроста это. Вдруг кто на самом деле найдет ход тот заветный, дружить станет с птицами. А если попросит у них чего? Тайга, она темнее темени. Что скажет, то и будет. А власть людская в тайге так и не прижилась.
  
   Полный Квасец
   Кто резво и громко щелкнул пастушьим хлыстом. Веки дернулись вверх, их резануло страхом. Дернулось в тугую нить тело, но расслабилось. С высокой крыши вокзала, будто с лобного терема, вспорхнула в небо стая городских голубей и сыпанула веером, отрицая и таежную чудь, и серую будничность.
   Юра аж оторопел. И чего ему спать прямо с утра удумалось? А в голове толи сон, толи сказка? Встрепе­нулся, оглянулся - рядом все тот же Боб сидит, фыркает, клюет гайморитным носом. Вокзальная площадь залилась солнцем, до краев наполнилась людьми и задышала суетой. Открылся давешний киоск. Бабка абонементы покупает и ссорится с продавщицей.
  -- Ты, милая, не так посчитала, я тебе на пять дала, а ты три оторвала.
   (Старая история: у лавки два дурачка - один продавец, другой покупатель).
  -- Так это же не трамвай, бабушка, - терпеливая билетерша отвечает. - И дали вы мне пятнадцать копеек. А на автобус двадцать пять.
   Но старушенция на веру не сдавалась, доказывала святую истинность и правоту.
  -- А я трамвайный прокомпостирую. Я ведь старая, что мне он твой сдела­ет? Нету такого закона, чтобы на трамвайном, в автобусе ездить нель­зя. Нету!
  -- А я вам трамвайных не дам! - строго утверждала молоденькая продавщи­ца и супила тонюсенькие, выщипанные брови.
  -- А я жалобитца буду! - надрывалась нетерпеливая старость и совала абонементы на­зад, в темное окошко кассы. - Короста поганая, - неожиданно обозвалась она.
  -- Во- во, короста, - не по делу громко встрял в привычный всем нам спор Юра, но вовремя понял нелепость ситуации, сказками в ней не прожить.
  -- Милиция! Милиция! - благостно завопила продавщица, наклонившись и смешно вытягивая губы дудочкой в отверстие для подачи денег.
   Не мешкая, Боб схватил мальца за шкворень и засунул в пер­вый попавшийся автобус.
  -- Там договорим. Адрес Квасца у тебя в левом кармане. Я сам вас найду.
  
   История у Плохиша была простая, да рваная, как три рубля. Родился он в солнечной Удмуртии, где автоматы Калашникова делают и вечно зеленые помидоры произрастают (никогда не успевают вызревать).
   Судьба его не баловала, на чай с конфетами не давала, и жил отрок с отцом и двумя шальными старшими братьями. А они хорошему не научат. Лет в двенадцать вошел малый во вкус дворовых компаний и пристрастился из мужиков пьяненьких выбивать деньги на водку.
   Дом его у самого парка, а пивная рядом. Как выходные, мужики вином нагрузятся и лежат по кустам в драбадан. Тряси, их тепленьких, не хочу. Все одно мычат, теряют подштанники. Русский мужик с похмелья ничего дурного не помнит, и сходило пацанам с рук. Но не всегда. И драки случались, и приводы в милицию. И разговоры с участковым, что ведут не к добру, а в дома казенные.
   Так бы и повелось, но зима в Удмуртии дюже длинная. Озерца в лед застывают, ворота - два скинутых башмака, клюшки наголо и в хоккей с утра до ночи. Команда Ижевска видная, в высшей лиге играет, другим спуску не дает. И мальчишкам через нее выбор - спортом заниматься или идти в фазанку. На завод, тачать детали для пулеметов и автоматов восемь часов в смену. Кому понравится?
   Юре сначала повезло, тренера подобрали. Стал за молодежную команду выступать, и дорога просмотрелась на самый верх, в сборную. Да опять не судьба - шайба ему прилетела в лоб.
   Потом прошел через больницу и сложные операции. Пластину в голову вживляли, чтобы кости срослись правильно. Вроде на ноги встал, и вернулось здоровье. Но с хоккеем уже никак. Толчок сильный или удар - сплошной нокаут.
   Да не хотел малец со спортом расставаться, ну ни в какую. В походы с туристами хаживал, баловался спелеологией. И понравилось ему по скалам лазить. В Удмуртии скальных выходов мало. От Ижевска целых два часа добираться, чтобы на Марьин утес попасть. Но разве это проблема?
   А получалось у Плохиша на скале очень здорово. Уже через год он чемпионат Ижевска среди мужчин выиграл, подбирался к уровню мастера спорта. Но разгильдяйство подвело.
   После Ижевска Крым, это как после зимы Мухосранска сентябрь в Гаграх. У нас в апреле еще зима, а в Крыму весна что сибирское лето. Солнце шпарит, будто июль, а море прохладное, иссиня-черное, чистое. Веточки деревьев в зелени, колышутся на ветру, полнятся небом. Благодать.
   Юра терпел все сборы. На соревнованиях удачно выступил, застолбил место призера в тройке. Народ на него пальчиками кажет, ставит в пример. Принялись мальца Кибальчишом прозывать. Маленький, аккуратный, серьезный до безобразия. Тренируется по правилам, с секундомером. К старшим уважителен. В блокнот что-то пишет, запоминает. А тут приспел банкет послесоревновательный. Ну и расслабился напоследок.
   Недалеко от пляжа, рядом с пивной, что Крабиком величают, есть оросительные автоматы для знойных мужчин. В Крыму вина собственного производства хоть залейся. Классное винишко, кисловатое и с хитрецой. Автоматы из-под газводы под торговлю винцом умельцами переделаны. Двадцать копеек за стакан.
   Стаканов на активно желающих не доставало. Народ потел, дергался, сучил ножонками. Ильич (представитель спорткомитета от Удмуртии) от похмельного нетерпежа топтался в очереди и дергал слабо бритым кадыком вхолостую. Трое в детских панамках и голым пузом навыкат нагло оккупировали место раздачи. Очередь росла и тихо зудила на воротник.
  -- Закусывать посреди стакана, полное безобразие! - не выдержал маленький волосатый мужчина с интеллигентной бородкой. Очередь подалась вперед.
  -- Точно геморрой, - поддержал некий дядя из рабочего класса.
  -- Кто это там!? - повернулась к народу обширным желудком троица, но мигом присмирела. Ждущих чуда собралось человек пятнадцать.
   - А мы разве против, если кто залпом? Даже каждый второй за наш счет, - пошли напопятную в меньшинстве.
   Плохиш тут же протянул руку за стаканом.
  -- А тебе можно? - засомневался за спортивно - внешнастного мальца кто-то из очереди.
  -- Можно, можно, - разрешил уставший Ильич. - Я его личный тренер. В автомате забулькала жидкость и сравняла края стакана.
  -- Оп-па! - восторженно приветствовала очередь, когда единым взмахом винцо очутилось внутри тренированного желудка Плохиша. Отрок шмыгнул лихим носом и с почином погладил пузо.
   Тут группу пассивно ожидающих ножом разрезал решительный мужчина в белом халате и тремя стаканами для других. Киоскер. Очередь повеселела. Кто-то из троицы распределял стаканы.
  -- А второй!? - с жаром продолжил дядя из рабочего класса.
  -- Что второй?! - засомневалась троица.
  -- Второй, обещанный на халяву? - толпа организовала полукруг.
  -- Давай! - смилостивились к Плохишу грешные отцы и опустили двадцать копеек в зев машины.
  -- Оп-па!! - приветствовала новоявленное чудо толпа, когда второй стакан опустел столь же быстро, как и первый. Малец на глазах таял душой и вызывал мужское расположение. Монеты посыпались в автомат с учетверенной быстротой.
  -- А третий слабо? - вопросил у Плохиша все тот же мужичина, вытирая лично удовлетворенное сусало широким рукавом.
  -- А заплатишь? - среагировал трезвый с виду Юра и зачем-то стукнул по автомату огроменным кулаком. Третий наполнился до краев. Ильич тут же опорожнил емкость на халяву.
  -- Да не ты. А пацан, - не унимался рабочий класс, и совестливая очередь принялась собирать двадцатикопеечные в общую копилку. На пляж никто не уходил. Ильич осоловело посмотрел на Плохиша и вдруг пьяно заорал :
  -- Можна-а!!!
   Плохиш выпил залпом. Очередь разразилась восторгом. Рабочий класс искренне пустил скупую слезу.
  -- Есть значит еще продолжатели...
   Через час граждане знали друг друга по именам и частично отчествам. Некоторые уже икали. Помочиться за угол успели сходить все. Привычный к неудобствам Плохиш не давал гражданам спуску и в этом. Ильич тихо, по-ижевски покоился под кустами рядом.
  -- И вот захожу я к ней с заду... - с жаром, будто на охоте рассказывал бывший интеллигентный мужчина с бородкой и сивым носом, - а она, как!
  -- Можна-а! - в двадцать пятый раз орал Плохиш и протягивал кулак за очередным халявным стаканом.
  -- Ну, он у тебя дает, - умильно трясли сонного Ильича, но тот не понимал ни тяти, ни мамы.
  -- Двадцать девять стаканов залпом! Ну надо же? Никогда такого не видел.
   Хуже всего пришлось утром, после пьяного ночного буйства Ильича. Устроители соревнований накатывали на мальца, как на главного виновника предыдущего. Будто не он тащил Ильича, а Ильич его, как Маресьев рацию на плечах и до лагеря. А кто в кемпинге дебош устроил? Приставал к девкам с похабщиной?
  -- Мы-то думали! - возмущенно вопил старший тренер сборной Пират, театрально хватаясь обеими руками за лысину. (Пиратом тренера прозвали за хитрость, крикливость и явно разбойничьи замашки).
  -- По наивности своей считали, что он для сборной находка. И место ему в команде обеспечили! А он, стервец, спаивать тренеров?!
  -- Какая сборная?! - вопрошали тренера рангом поменьше, соблюдая свои узко местнические интересы. - Зачем команду пришлыми людьми засорять!
   Хмурый Ильич молчал, соображая как бы самому выбраться из гадкой ситуации. Звания лишат, в Крым больше не пустят...
  -- Дисквалификацию! - абордажно бесновался Пират, лихорадочно прикидывая, кого из своих протолкнуть в команду заместо Плохиша.
  -- Кибальчиш - Кибальчиш! Пионер сраный! Плохишом его величать надо! А то придумали в пример алкоголика юниорам ставить. Сплошное безобразие!
   Так кличка Плохиш к Юре и прилипла. Намертво, никак не отстанет. Уже поздно вечером к Юре подошел хмурый, дышащий новым перегаром Ильич.
  -- Ты, Юра, в Красноярск собирайся. Денег я тебе дам, проживешь на Столбах лето, переждешь бучу. В этом году Пират от тебя не отстанет. А рыпаться будем, правда, дисквалифицирует и тебя, и меня. Ему мест в сборной для своих воспитанников не хватает. Надобно переждать.
  -- А что я там буду делать? Лучше вообще спорт брошу.
  -- Ну ты даешь! Нос вешать, после первой же оплеухи. Я уж договорился. Встретят тебя как родного. Среди сильных спортсменов потолкаешься, опыта наберешься. А там, с новыми силами и вперед. Лебедь - тренер красноярцев настоящий сибиряк, лично за тобой проследит, устроиться поможет, продуктами подмогнет. Не пропадешь, не дрейфь. Я то знаю.
   Так Юра в Красноярск и попал. И имя, опозоренное Плохишом, сменил, на всякий случай.
  
   На остановке у кинотеатра "Экран" народу толкалось предостаточно. Ветер обрывал с деревьев белый тополиный пух. Пешеходы дышали угарным газом, чихали, кашляли семенами куда попало. Можно б сходить в кино, да денег только на пропитание. А домой на поезде возвращаться?
   Плохиш спросил, где тут улица Коммунаров, и зашагал в нужно избранном направлении. Справа от асфальтовой мостовой белела оградка городского парка. Из зеленых недр лесонасаждения веером взмывали вверх сидения карусельки со счастливыми отдыхающими. Их радостный визг перекрывало всесоюзное вещание музыкальных шлягеров радио "Маяк".
   Скомканные обертки мороженого и пустые бумажные стаканчики вызывали слюну, но Плохиш их презрительно не замечал. Уперев руки в постромки рюкзака, он бодро шагал к назначенной цели, не желая размениваться на гулянки. Дело, надо быть, вперед всего. Пусть пляшут, не до этого.
   Прочитав скромную надпись "Энергосбыт" на обветшалой, шелушенной дождями табличке, отрок двинулся влево, в тенистую прохладу узкого двора. День принялся окончательно. В десять часов утра проживающие граждане на скамейках не сиживали, разбрелись кто куда. Пришлось искать подъезд самому, по номеру квартиры. Но Плохиш мигом справился со столь легким заданием.
   Подъезд оказался внутренний, на сгибе стоящего буквой "Г" обычного дома. Четырехэтажка старая, сложенная из красного, щербленного временем кирпича. Этажные пролеты - длинные, сталинские, а окна, точно бойницы - узкие, навороченные хоть куда, только не в солнечную сторону. Ступени в подъезде высокие, сточенные сотнями ног, будто специально для старушек с их продуктовыми сумками. Споткнется милая - и в иной мир, место следующим освободит.
   Внутренний сумрак строения не признавал глупого освещения. Глазки немногих окон страдали несмываемой пылью, а лампочки утянул кто-то хозяйственный, но чужой. Плох скоро прочерпал до верхней площадки и тут же стал свидетелем откровенно несуразной сцены.
   Не замечая вновь прибывшего, на пологости бетона собачились два другана. Как было видно по их слегка бордовым рожам, отроки приняли на душу немного лишнего. Это немногое позволяло им стоять на четырех ногах. Но оно же не давало отпуститься от рук большему, дабы съездить меньшему по мордам.
  -- Ты куда ключ засунул?! - отрыгал перегаром первый и пытался оторвать от сотоварища хоть одну руку.
  -- Ну, понятно куда, - чревовещал второй, сопел лохом, но конечности для размаха, не дозволял.
  -- Щас мать как придет... - утверждал первый.
  -- Ну... - чревовещал второй, но не давал лишнего спуску. Двоица раскачивалась из стороны в сторону маятником. Ребята были крепкие - не падали по пустякам.
   Плохиш придвинулся к ним поближе для пущей искренности и заорал большему прямо в ухо:
  -- Что, ключ потеряли?!
   От нежданного приветствия двоица бухнулась попами о бетонный пол.
  -- Ты хто? - вопросил больший (он же сам Квасец), тупо уставившись на прибывшего.
  -- Я? Плохиш!
  -- Ну, тогда здрасти, - разразился репликой потрепанный меньший и, вцепившись в поручни подъездных перил, принялся сосредоточенно подниматься в перерыв. Квасец в его действии участия не принимал, смотрел настороженно.
   Через полчаса взаимных обвинений и поиска общих знакомых по фамилиям и званиям в спорте, мужики пришли в себя и стали искать выход из положения. Того, что поменьше, звали Петручио, и он же настаивал выбить дверь. Хозяин с крайними мерами не соглашался, искал выход без потерь должных.
  -- Так у меня же веревка есть! - вспомнил, наконец, Юра и тут же полез за оной в рюкзак.
  -- Мы тебя с крыши спустим, - предложил ему осоловелый Петручио. Но Плохиш в тот день, на грудь не принимал.
   Старое шиферное перекрытие крыши потрескивало и грозило ухнуть в чердак. Петручио хрипел надсадно, будто бурлак и клинил веревку среди кирпичных труб и неприятностей. Квасец висел над балконом грушей и материл одиноких трудящихся. Плохиш занимался общим руководством и страховкой от греха. Уже выпавшие на зрелище старушки снизу истово призывали милицию. Та скоро не подъезжала.
   Вследствие столь удачных обстоятельств действие оказалось завершено успешно. Квасец открыл злополучную дверь, и инцидент был исчерпан. Компания расположилась на кухне и твердо решила пить только чай, а завтра - тренироваться, тренироваться.
   Квартира у Квасца маленькая, до краев забитая снаряжением и барахлом. Рюкзаки, веревки, карабины, крючья и прочее, прочее валялось по углам ровным слоем. И только в комнату матери хозяин не пускал никого.
   Особую гордость владельца вызывало старенькое трехстворчатое трюмо. Увешанное несколькими медалями за юниорство, оно излучало прилив оторопелой важности и желание к пристальному изучению. Снизу в ящичке стопкой лежали благодарственные грамоты и свидетельства о наградах. Но счастливый обладатель богатства вел себя с пришельцами запанибрата и не являл миру должного и явного превосходства.
   Имел домохозяин облик колоритный, усы вразлет и прическу гарсон. Саблю в зубы и пару галунов на воротник - сошел бы за гусара осьмнадцатого столетия. Чем и привечал, стараясь разговорами походить на народного героя далекой французской войны. Прозвище зычное получил отрок от слова "Квасить", но квас на нюх не переносил и пивал его редко.
   Кучерявый и еще более юный отрок Петручио прибыл в славный град Красноярск из знойной и далекой Казахии. Причины своего прибытия он и сам не разумел, говорил о ней смутно, не вдаваясь в подробности. Званий спортивных почти не заслужил, славы не сыскал в меру. На люди потянуло, вот и пристроили.
   Внешность Петручио влачил ловеласную, за что и получил столь громкое, иноземное имя от наблюдательных сотоварищей. Быть может, он и напакостил, как Плохиш, но, похоже в другой области. Только не рассказывал, а отбрыкивался от расспросов с откровенным нахальством и детской крутизной.
   Был отрок тонок в кости, легок в движении и словоохотлив до прочей болтовни. Говаривал, будто много читал, опять же не помня, что и где непосредственно. Пользовался успехом у дам и слишком часто менял объекты почитания. Но не расстраивался, наоборот, желал большего, не довольствуясь малым.
   Уже к вечеру, когда оранжевая, мягкая длань заката проникла через бойницы окон в квартиру, вернулась с работы Васина мать. Окинув строгим взглядом полностью протрезвевшую компанию, не нашла она поводов для беспокойства. Сварила борщ, накормила гостей и поплелась отдыхать в свою комнату.
   Друзья же засиделись заполночь. Рассказывали о горах и скалах, походах и ночевках. Вспоминали курьезы и приключения. Подружились, побратались и решили завтра же идти на Столбы.
  
   Заповедник
   В далекие семидесятые, когда Советский Спорт вышел из-под прицела Советской Обороны, появились спортсмены, забывшие о своем военно-прикладном значении. Разом наплодилось столько разгильдяйной нечисти, хоть отбавляй.
   Нет, чтоб с малокалиберкой и на лыжах в стан врага (сто километров за два часа) - они гоняют шарами в пинг-понг. Нет, чтоб сто сорок восемь приемов, как полуголому негру шею руками завернуть, - они на ледовых трассах заворачивают бобслей. Какое тут военное значение, если спорт почти матерно называется?
   А со скалолазанием еще хуже. По поверхности вроде гладко - судьи маршрут изберут, флажки расставят, время засекут. Практически как на учениях, есть преграда - преодолеть ее и с наименьшими потерями в живой силе. Автомат бы Калашникова на спину подвязать - цены этому спорту не будет...
   Но как есть, отбились от строгой руки. Для начала строем на Столбы ходить перестали. Потом изб накатали, а внутри свинство без деления на противоположный пол, а то и бл... Забираются на стенки ахом и без должной страховки. Друг другу не помогают, еще и хвастаются, подзуживают на риск слабо подготовленных. Ходят по лесу с гитарами, песни гадкие орут, но мало. Разболтались на две половины. Одни спортсмены, другие блатные. А блатные у нас кто? С этого конфронтация и началась.
   Кто-то из дальновидных, мыслящих трезво паханов, учуял в народном действии хитрую прибыль. Сопливых юнцов на воровском подхвате в городе хоть отбавляй. Романтика под гитарку, да под стаканчик водки. Она сама в уши входит и на подвиги манит, но стержня не достает - традиции и уважения к старшим.
   Государство здесь куда как вальяжней. Спортклубы разные, военизированное ДОСААФ, дисциплина чин по чину и рангу, медали и передовики. Школа жизни и результат на лицо - на фабрику под гудок, на войну строем, на прорыв канализации дружной толпой. А у блатных в подготовке юной смены полная разобщенность.
   Появились дяди в законе и на Столбах. В компанию молодежь завели, Абреками назвались, стоянку выбрали под Вторым. Лежат, на солнышке пузо греют, а молодые таланты текут полноводной рекой. Отбор даже пришлось устроить. Зачем хлюпиков подпускать к должному делу? Своя традиция, деление по спецподготовке.
   Если бугры на руках, как у слона зарплата - бойцом будешь. Если пальцы резвые и тонкие - каталой или карманником. Башка варит - в бригадиры. А если с высотой на "ты" и в душе ветер - самое время форточником. Сезамы квартирных многоэтажек вскрывать, а за ними добра - греби лопатой.
   Опять же место сбора вполне официальное. Ментам в тайгу недосуг. Чего пожрать, а и выпить - у отдыхающих в горле застряет. Еще спасибо скажут, что помогли избавиться, разживешься табачком импортным на халяву.
   Форма одежды, почитай, своя, при параде. Шмары фески бисером обошьют, чтоб плешь не проело на голове. Жилетки нарядные, как попугайчики, в золоте и орнаментах. Кушачком трехметровым вокруг пояса повяжутся и в люди, в народ идут. На подвиги, дисциплину поддерживать в тайге. Уважение день-деньской, рай казенный.
   Кто в тайге за хозяина, тому как есть рожу начистят. (Казусы, что сам из трусов выпадешь). Подловили как-то абреки мужичка без курева, да за такое искреннее неуважение к хозяевам отметелили вдрызг. А тот обиду затаил. Настырный до безобразия. Грит - поквитаюсь. Ему зубы и выбили, чтоб не скалился, жлоб поганый.
   Год прошел, может и поболее. Абреки долго зла не помнят и долги иногда прощают. Мужичек тот на Столбах не появлялся. Кто его знает, что в городе делал? Может, силу копил, может, в секциях груши лупил или подтаскивал кули с цементом на стройках. Ну нет его в поле зрения.
   Идут как-то летом двое - Халява и Жмурый, с губ на земельку слюну через папироски цедят. На народец зыркают, кисточками на фесках из стороны в сторону качают. Отдыхающий с ними здоровается, по именам величает, кажет уважение. Приятно.
   Только к двум телкам приладились, на полянку вышел мужичишка. Накачанный, словно таракан беременный. Улыбается, кажет зубы железные, вставные. Будто нарваться захотел.
  -- Здорово, щень абречья, - говорит. Халява аж оторопел, Жмурый цигарку на пол сплюнул. А мужичок скалится сытно, хитро.
  -- Ты что, мужик, охренел? Ты на кого кидаешься, порядка не знаешь? - уже угрожающе прошипел Жмурый.
  -- А вы не абреки случай? - проворковал голубь неугомонный, - а то мне долг вернуть треба, застоялся уж.
  -- Абреки! А какой долг? - вопросил Халява и передвинул для удобства папироску в левый угол тонкогубого рта. Жмурый с боку, недобро надвинулся на обидчика. Юные любительницы отряда смелых, чуя драку и зрелище, отошли в сторону.
  -- А вот этот! - выдохнул мужичишка и коротким хуком с правой руки вбил цигарку и спелые зубы прямо в пусторотый провал Халявы.
   Не дремлющий и ловкий Жмурый с замаху двинул было в рожу обидчика привычным кулаком, но достал воздуха. Тот, подлец, присел профессионально, по-боксерски, ушел вниз и оттуда выцепил левой рукой неприятельские ребра апперкотом. Жмурый от боли аж взревел, а мужичишка улыбался, как ни в чем ни бывало.
  -- Должок, значит, - отрезюмировал нападавший.
   Тут поднявшийся с колен, упорный Халява понесся на обидчика, на таран головой. Но не попал, просквозил мимо натренированного мужичка и с размаха улетел в кусты.
   - Да ты, бл... - хотел было сразить врага фразой Жмурый, - на кого руку? - Но замолчал, проглотив осколки зубов и недобрую улыбку, так и не успевшую сойти с битого лица.
   А мужичишка зла на них более не держал, добивать не принялся. Только плюнул в сторону стоящих на карачках и харкающих кровью абреков нелепую фразу:
   - Вы паханам скажите, чтоб с тайги убирались, а то денег на вставные челюсти не хватит. До следующего воскресенья даю вам время.
   Когда телки с воем и визгом прибежали на стоянку под Второй, когда паханы уяснили, в чем тут дело, и кучей вывалили на тропу изловить наглеца, было поздно. Троп в тайге множество великое, а мужичков всех не перебьешь. И если съездили в тот вечер кому в случайное ухо, то он обиды не прощал теперь точно.
   Тайга слухами, как сорной травой обрастает. Если абрекам под зад наподдали - значит, как есть неприятности. А их не оберешься, когда другим на подносе кулак приносил. Может, с этого у абреков и началось веселье общее.
   Следующее воскресенье до обеда абреки бегали всем гуртом. Наконец сообразили, что тропы загодя не обойдешь, и разбились на боевые четверки. Да на этом и прокололись. Одна из четверок хором лишилась зубов, мычала и плакала, подрывая годами заработанный лихой авторитет.
   Мужичишка оказался на диво ловкий. Наподдал бугаям так, что те ни тяти, ни мамы. А опосля очередного геройства как в воду канул. Паханы же вооружились кистенями да заточками, грозились бить наповал, но толку ноль. Какие они хозяева, когда рожи от фингалов сивые? Остальной народец на рожон не лез, но и в ус не дул веником. Смеялся почти в открытую.
   Следующей субботой того хуже. Застал мужичишка четверку при абрековском полном параде, у Первого Столба, принародно.
  -- Абреки вы мальцы или не абреки? - для верности вопросил.
   Один из них был уже битый, синяки не сошли. Знал паренек, что к чему и подрастерял нахрап к делу.
  -- Не абреки мы, мужик. Так, на Столбы ходим, отдыхаем, - говорит. И прячется виновато за плечи волонтеров.
   - Ну, тогда я абрек, - ухмыльнулся мужичишка и достал ближнего кулаком так, что тот полетел вниз, к Слонику вверх тормашками. Тут и драки уже не было никакой, - избиение младенцев. Но младенцев тех народец недолюбливал, в ладошки хлопал. Достали они всех. Вот и возрадовались ими битые.
   Мужичок тот на Столбы более не приходил. Надоело ему, видно, кулаки ранить о гнилые зубы. А паханы озверели в конец. Обрезы из заначек достали, кистени. Ходят по тайге, рыскают гада. Неприятностей не оберешься. К спортсменам пристают, говорят - мужичишка из ваших.
   И дело прияло вовсе дурной оборот. Однажды, с пылу с жару, абреки налетели на крепких ребят. Те в долгу не остались, кулаками чесать умели здорово. Гульбище завязалось что надо, да опять не в пользу хозяев. Тут кто-то обрез из-под полы и достал. Смертоубийство учинили, а власть таких дел не прощает никогда.
   Солдат в облаву нагнали, да не простых, специально обученных с автоматами и боекомплектом. И завязалась в тайге настоящая война. Абреки на Втором круговую оборону заняли. У них обрезы, взрывпакеты самодельные, но перевес явно на государственной стороне. Три дня их осадой морили, на вылазки автоматными очередями отвечали - война и немцы. Но куда?
   На пустое и сжатое от страха брюхо долго не повоюешь. Сдались паханы честным властям и загремели на нары. Громко, со вкусом, апломбом и по длинно срочным статьям. А в тайге тише стало, поубавилось лихого люда.
   Конечно, мелочь - шелупонь пузатая, опять в компании собралась, фески на головы натянула, повязалась кушачками. Но так, для виду. Уже помнили, чем лихие баталии кончаются. Губы слишком широко не раскатывали, кистени и обрезы под полой не носили.
   А столбистам и спортсменам от этого не легче. Почуяли околоточные волю не ладную. Ограничить ее надо, да навсегда. Заповедник учинили, избы строить кому попало воспрещается. В тайгу подале забираться - полный криминал. Вдруг народец грибов нарвет или ягодки собирает? А то мох потопчет или шишки побьет с кедрача?
   Егеря по тайге шарят стаями. Избы, стоянки потаенные раскатывают, а то и жгут, правят пустошь. С заводилами в милиции по месту жительства разговоры ведут нешуточные. Пугают казенными домами. Да всех не пересадишь, не за что. А кто работать будет? Так дальше и жили - одни ловят, другие убегают. А тайга, что мать родна - никогда детей от себя не отпускает раньше заветного срока.
  
   Наша сборная интернациональная троица встала сранья, собралась и двинула на Столбы. Двое шли под рюкзаками со снаряжением и шмотками. А Квасец, как хозяин дома, - налегке и с песней на устах. Переложил немногую личную снарягу в поклажу Петручио, вот и зубы скалил.
   В субботнее утро на Столбы добираются великим множеством. Водителю рейсовой семерки хоть плачь. Лезут внутрь салона с воем и руганью. Того гляди, поручни оборвут, двери выломают. А семерка одна - казенная, но не резиновая. Ее никто не пожалеет.
   Автобус брали штурмом уже на Предмостной. Он подходил к началу маршрута пустой, но расслабляться не приходилось. Применять надо было тактику.
   - Рюкзаки на живот и гуськом друг за другом, - скомандовал опытный Квасец. - Тут свиньей заходить надобно. Иначе затрут к бесам.
   На остановке скопилось человек двести активно желающих. Круто подготовленные туристы дергали копытами в кованных железом триконях. Нетерпеливая молодежь давила по флангам и очереди не признавала. Привычные к штурмам старички лихо работали локтями и заранее кричали про чужую наглость. Дожидаться следующего рейса не возжелал каждый страждущий.
   Выстроив боевые порядки в клин, лихая троица резала волны толпы, будто ледокол. Кильватер надавливал на середину, а середина вдвое круче на носовую часть. За замыкавшим шествие Плохишом уже пристраивались случайные продолжатели. Паровозик летел к дверям автобуса на всех парах. Смятые и не довольные афронтом впередистоящие грозились достать обидчиков плюхой в ухо.
  -- А-а-а! - орал чему-то расстроенный полный гражданин в блеклой толстовке с разводами пота на спине.
  -- Сволочи! Антихристы! - верещали старушки, цепляя сухими пальцами нетерпеливых внуков за воротники. Исконно сибирский спорт по взятию городков и прочих бытовых препятствий разворачивал зрелище, как в кино.
  -- А я вот двери вам не открою, пока очередь! - верещал через динамики рассерженный в грозовую тучу водитель. Но двери уже поддались чьим-то мужским рукам, и толпа хлынула внутрь автобуса.
   Остановок пять никто не мог открыть заклиненные спинами двери. Около ж\д станции "Енисей" завязалась свалка между желающими выйти и не могущими пускать. Наконец снаружи с хряпом надавили на сгибы дверей, и автобус частично облегчился.
   Дачники подхватили котомки и сундуки, бодро ринулись к перрону до электрички, а зажатый тисками жарких тел Петручио вздохнул свободно. Но не тут-то было. В автобус ввалились новые пассажиры, и хлипкий, невероятно грязный старикашка уткнулся ладонями в его живот.
   Петручио дергал носом, закатывал глаза и пытался продвинуться подальше в толпу. Старикашка не отставал сивой грудью. Гражданам тихая борьба, толчки локтями и юной грудью как есть не нравились. Давешний полный мужчина шипел на мальца и показывал волосатый кулак с желтым перстнем.
  -- Что ерзаешь? - спросил у Петручио неплохо устроившийся на рюкзаке Юра. - Стой и не рыпайся. - Но отрок не понимал, а бурился куда-то за спину полного гражданина, как слепой кутенок лезет через лапы к полной молочка мамкиной сиське.
  -- У тебя что, нос заложило?! - рявкнул вконец осоловелый Петручио. - От него мочой несет, видишь, штаны у старика в разводах!
   Довольно улыбающийся старикашка сделал губами - пру-у и блестнул хитрыми зрачками в сторону юнцов. Дистанция между ним и остальными гражданами не намечалась к лешему. Леший пах так, будто сдох со вчерашнего утра.
   Юра повел в его сторону головой, и тут его ноздрей достиг такой насыщенный слой прогорклого мужского туалета, что отрок чуть не взблевнул с характерно знакомым всем шумом. Граждане немедленно освободили должное пространство.
  -- Медпрепаратов проезжаем, - подытожил ситуацию Квасец и невозмутимо почесал левое ухо.
   - Ну и что?! - с трудом сдерживаясь, выдохнул Петручио.
  -- А то, что пенициллин здесь делают. Вот и воняет на всю округу, - объяснил Квасец и шмыгнул привычным к неудобствам сибирским носом. Прочие граждане хихикали откровенно, с отчетливым вкусом.
   - Это еще что! - неожиданно встрял в тему грязненький старикашка, - ехал я как-то в переполненном автобусе. Так меня так сжали, что я по-большому маленько напустил в штаны. Дык так несло, что место уступили. Цельное сидение!
   Пассажиры смеялись, но место старикашке не предлагал никто. Автобус скоро вертел колесами. Мелькали крашеные заскорузлым мхом крыши куцых, старых домов. Появились первые просветы лесонасаждений. Миновали маленькое серое здание ГАИ, а там и конечная остановка.
   До центральных Столбов от конечной около часа бодрого пешего хода. Дорога древняя, крытая видывавшим виды асфальтом, окаймленная с боков сочной в лето сибирской зеленью. Огромный, дышащий гарью многочисленных заводов город остался позади. Легкие наполняет чистая, пьяняще свежая тишина, и цепочка шагов ведет вас вверх, в самое сердце тайги.
   Скрипнет тяжелая, темная дверца кордона Лалетина. В гравий превратится изъеденный весенними ручьями асфальт. Белая березка мостом перекинется через дорогу, шагаешь под ней, а впереди подъемы, подъемы.
   Прямо по курсу, среди светлых вершин сосен чуть виден Первый Столб. Словно гигантская пирамида, он возвышается над пологими холмами чащи тайги. Его насыщенные коричневым контрастом цвета разрезают полное голубизны небо. Оттеняются хмурой зеленью вековых хвойных деревьев.
   Тридцатиметровые гиганты сибирской ели, будто игрушки, лежат в его подножии. А дальше, много выше, горят рыжиной на солнце стены кристаллов сиенита. Величавые пологие складки вершин, строгие вертикальные щели, тенью нависающие карнизы.
   Осилится идущим долгий подъем - Тягун. Свистом из напряженных легких изойдется подъем - Пыхтун. Ноги нехотя, уже устало шлепают по крытой деревянной мостовой последнего подъема. Тропа рассыпается в веер. Крупная каменная крошка сыпется из-под ног. Могучие переплетенные корни елей ставят подножки, но уже рядом Слоник. Огромный тысячетонный камень, выросший из земли и преградивший путникам дорогу под Первый.
   На освобожденной деревьями площадке, перед уходящей в высоту вертикальной стеной, собралась порядочная толпа отдыхающих. Пригревало. Белотелые мамаши, не стесняясь, загорали в неглиже. Маленькие чада с визгом и смехом носились среди каменных глыб и под воздействием примера взрослых покоряли полутораметровые, почти горизонтальные стенки.
   Для них это был уже конец путешествия. Для компаний, круто заправленных хмельным питием - привал до срока. И граждане наливали в стаканчики, хрумкали над разнообразной снедью, развлекали противоположный пол, а более расслаблялись.
   Некоторые довольно продвинутые индивидуумы пытались взобраться на Слоник по пологому, левому ребру в кирзовых сапогах. Еще более озабоченные парни в коротких, до колен, трико обули калоши и явно хотелись преодолеть подъем на глыбу в лоб. Женская половина на скалу в основном не лезла, но игольчатые многообещающие взгляды в сторону покорителей вызывали желание лезть хоть куда и даже на нее (скалу).
   Гордый и видно не обойденный ранее вниманием Квасец на матрасников (так он называл отдыхающих) не обращал внимания. Достал отрок из рюкзака тертые калоши в подвязках и предложил размяться, дабы почуять, как сегодня на скале ноги стоят. Для начала.
   Надо сказать, что лазала наша троица откровенно здорово (по сравнению с прочим, мелкокалиберным новичком). Через полчаса различных упражнений (справа и слева, в лоб и из виса через карниз) они прихватили явное лидерство и позерство. Но с гражданами не общались, наоборот, скорчили важные мины и уходили от расспросов.
   После разминки, сняв калоши, валялись на теплых камнях. Плохиш где-то стрельнул сигаретку, подставил удмурдское пузо солнцу и дремал за чутка. Петручио отошел до ветру, но надыбал стенку с косой, почти вертикальной щелкой, круто, неудобно уходящую вверх.
  -- Дуськина, - многозначительно подвел итог его изысканий Квасец. Тем временем Петручио в очередной раз сверзился с оной кверху попам и чуть не вывернул лодыжку.
  -- Какая такая Дуська!? Ты думай? Что, сюда баба забралась!? - проорал в сердцах обиженный отрок. Но Квасец не выходил из спокойствия, лежал кверху пузом барина.
  -- Не какая-нибудь, а сама Дуська. Ее все на Столбах знают. Она сюда ходила, когда тебя еще в проекте не наблюдалось. А было это давно.
  
   Дуськина щелка
   Мужикам без девок никак. Ссохнутся от тоски, а то и заворот кишок без закуски поимеют. Стоянку между Слоником и Первым обосновали еще золотари. Нарекли грешную Чертов Стол. Да потом всякий люд здесь отирался. Места в этой тайге ранее были потаенны. В ручьях россыпи золотишка водились, заходил зверь пушной и в Лалетина. Но давненько.
   Город разросся, тропу в дорогу превратили. А хитники золото начисто подгребли и ушли дальше, в места богатые. Еще до войны абреков со спортсменами появилась среди прочих на столбах девка ладная. Волосы русые, брови вразлет, глаз на мужика положит - беленеет бедняга, воет волком. Стати девка кержацкой, не мелкотравчатой. Много к ней кто в подол домогался, да не идет. Сама говорит, люблю, сама привечаю. А вам, куцым, игрушкой не буду.
   Да и не была никогда. Ростом девка с мужиками равнялась, а силу ей Бог отпустил немереную. Как кто щипнет за бочек невзначай - так ухо из вареника растирает, как сусалом к щечке потянется - не перечтет зубов. Считаться с собой красавица заставляла и Абрек ей не люб.
   Собралась как-то толпа под Слоником. Разношерстная - и абреки в ней, и столбисты старые, и спортсмены в чинах, без регалий. День пригожий, весна. Листочки на березках распускаются. Душе - живи, не хочу. А народец друг перед другом выкаблучивается, кажет силу и ловкость личную.
   Вот ту самую щелку кто-то и приметил. Затравились на нее, кто ни попадя. Руки в кровь дерут, падают, бока отбивают, а никак. Девки смеются, над мужиками изгаляются, а мужики, один другого ловчей. И так к щелке подберутся, и эдак. Ан нет, стоит девственна, мужиком не подмята.
   Был там и сам Абрек - с кого компания их имя получила. Парень ловкий и хваткий. Страха перед высотой в нем никакого, а силы в руках - подковы гнул. Над стенкой сверху, метрах в трех нависает карниз. Доберется родимый до оного, ручкой потрогает, и лети, голубь, лети. Еще и вверх тормашками страдальца в воздухе развернет. А внизу камни. Убитешься, и вся недолга. Дуська смеялась всех громче.
   А когда мужики окончательно обмишурились, Дуська им и говорит: "Больно уж на меня этот камешек похож. Не по зубам вам, сирым да хилым. А вот если найдется кто удалой, что наверху будет, с тем и любовь моя, с тем женихаться и буду".
   Забычились мужики пуще прежнего. Подштанниками трясут, обида, значит, им вышла. Один подойдет - раз и вверх тормашками. Другой что есть мочи пыжится, и ему разворот. Дуська смеется пуще прежнего.
   Вдруг на поляну паренек вышел. Худой, как тростиночка, невзрачный, в очках. Теплыхом его на Столбах прозывали.
   - Что, мужики, делаете? - спросил.
  -- А, отойди ты, доходяга. Честь нам мужскую поранили. Видишь, как бабы заливаются.
  -- Так чтобы эту щелку пройти, надо карманчик на карнизе двумя пальчиками взять и на нем удержаться.
  -- Если такой ловкий, сам его и возьми. Сам и пролезь.
   Теплых обвязал галоши тесемками. Руки вверх поднял, к небу потянулся. Подошел к стенке и ее пролез. Мужики и грохнули смехом.
  -- Уговор! Уговор! - кричат. А Дуська улыбается задумчиво.
  -- Какой уговор? - Теплых аж напугался.
  -- А такой. Кто эту щелку вылезет, тому Дуська в полюбовницы.
   Тут Теплых усмехнулся хитро и говорит: " А может и не нужно это? Дусь, давай лучше с тебя бутылка шампанского?"
   Но поднялась Дуська с земли, губы алые жарком сорванным играют.
  -- Уговор, - говорит, - он и есть уговор. Пошли, голубь, любви учить тебя буду.
   Взяла под ручку паренька, и - тропинкой дальней. Уговор, он и есть уговор.
  
   Сибирские города государь не закладывал. Сами из земли произрастали. Присядет атаман после битвы хмельной с кыргызами на пенечек отдохнуть, Енисей-Батюшку с косогора оглянет - лепота. Тут и разлив широкий да плавный. Острова, чтобы переправу навести. А в темных омутах царь-рыба хвостом бьет, волну нагоняет. И видно с берега далеко. Простор сибирский душу за собой ведет, и ни конца ему, ни краю.
   Мужики колья натешут, место дивное частоколом обнесут, дом срубят, поставят баньку. Вот острог и готов. Сюда людишки пришлые и бедовые потянуться. Охотой, торговлей промышлять, вылавливать рыбку в заводи. На огородах репку посадят - в полведра уродится. Земля подтаежная, как смоль черна. А жирная - дождь прольется, сапоги по локоть застревают. Не потерять бы.
   С годами мануфактур настроили, заводики возвели, кузни горнами поднялись. Земля сибирская на диво богата. И сама родит, и делится кладами. Уголь каменный, железо колчеданное, лес строевой, золотишко в россыпях. А тайга, как мать родна, кто ее любит, голодным не останется.
   И идут по тропам люди добрые, судьбой не обиженные - русскими себя прозывают. Воля у них одна - простор земли необъятный, щедрость ее неслыханная. До самого ледового океана добредут, а и там Россея. Люди разные, да иноземца ни одного. Может и мы на ней пришлые, да приняла она нас, привечала - баловала медом хмельным. Так сжились, что и корней не оторвать.
   Когда немец силой великою запад страны под сапог подмял, когда стонали братья славяне с Украины и Белоруссии, пришла пора земле сибирской показать свою силушку. Одели мужики шапки-ушанки, полушубки и винтари с погребов достали и двинулись до Москвы. Тысячи верст шли, землю родную защищать. Хитрый Ганс воевать насобачился здорово. У него танки, пушки, автоматы и пулеметы. Да земля русская гостям рада, а захватчика ни ногой.
   Морозами лютыми придавила. Немец уши распухшие трет, от печи зад не отрывает, а сибиряк здесь горазд. Ему-то что? Наливал бы кто, и в морозы сытый. Перегородили немцу дорогу, поубавили силу его. Год прошел, а там и сами воевать навострились. Война - наука поганая - грязь, пот, кровь и дерьмо. Но терпеть русский паче других народов умеет. Что русскому хорошо - то немцу смерть.
   А в Сибирь с запада заводы эвакуировали. Баб и детишек к станкам согнали. Работали они, бедные, с утра до ночи. Мужикам на войне и есть, и пить надобно. Чем от врага отбиваться производили, и на фронт. А сами голодные, сирые.
   Дымили трубы заводские, грохотали тяжелые пресса. Рекой лился из мартенов металл, эшелоны везли на войну танки, снаряды, пушки. И толкла война в ступе и судьбы людские, и горе, и хлебушек, и металл. Хорошо бы, чтоб не сложилось так, да сложилось. Победа пришла славная, но горькая. Тех, кто в земле дальней остался, нам не сосчитать. Не сосчитать ни вдов, ни сирот малых, ни матерей наших, уставших до срока.
   А заводы и фабрики остались. Труб столько, как в сена в стогу с иголкой. Заводы пороховые, литейные, оружейные. Дым над городом повис шапкой с лямками. И Енисей-Батюшка сдуть его не может. Тяжело в таком угаре жить, но народец и тут приспособился - смекалка. В тайгу пошел, до ветру.
   На Столбе Первом людишек, как муравьев в муравейнике. К верху лезут, друг друга подсаживают, старшие младшим что-то объясняют знамое. А Друзья наши прямиком в гору, спрятали рюкзаки в кустах и поднимались ходом опасным - Собольки называется.
   Ход тот прямо по крутой стене катушками. Скала шершавая, досужими руками не тертая, не каждому покорится. Отсюда летануть - нигде не задержишься, под тобой, считай, вертикаль. Шли аккуратно, неторопливо, первым Квасец, Петручио за ним. Замыкал шествие невозмутимый Плохиш.
   Непривычный к лазанью без страховки Петручио, дребездил ногами и потел над пустотой. Квасец объяснял, куда ставить ноги и за что браться руками. А Плохиш мужественно страховал Петручио снизу, хотя сам стоял неизвестно на чем.
   Середину стенки перечеркивала огромная горизонтальная полка. Выбравшимся на нее друзьям можно было хорошо отдохнуть. Сели, сняли калоши, свесили усталые ноги вниз. Петручио наконец расслабился и лег на теплую скалу спиной.
  -- Сейчас водички попьем, - пообещал Квасец.
  -- Где? - встрепенулся Петручио, но Квасец указал куда-то вверх, за скальный перегиб.
   - В Садике родничок есть, в пещерке. Там и напьемся.
  -- Так туда нужно долезть, - разочарованный Петручио чуть прокис в пиво с квасом.
  -- Я тут однажды попал, так попал, - продолжил Квасец, - прошлой осенью. А в зиму еще и откликнулось сколами.
  -- А что, было? - спросил Плохиш.
  -- Лебедя знаешь?
  -- Слышал, он главный тренер Буревестников. Говорят, ростом под два метра, кучерявый и башковитый - в науке работает. Меня Ильич к нему лично направлял.
  -- Во-во башковитый, с его дури и началось.
  
   Лебедю все нипочем. Он спит три часа в сутки, а еще и храпит так, что остальным хоть вешайся в очередь. Изба Эдельвейс большая, новая, далеко в тайге, рядом с Манской Бабой. Но мужики к ходьбе привычны, час от Центра и дома. А пришлый народ дорогу туда не знал, себе спокойней.
   Заложили избу на вершине скалы, там стоянка была еще в семидесятых. Вот и обновили. Венцы свежие, белые, смолой пахнут. Крышу сделали высокую, утеплили изнутри. На чердаке ночевать самая лафа. Светло, тепло и мухи не кусают. А спать там - что чай пить, никак не напьешься, и похмелье не мучит.
   У входа в избу настил сбили, чтоб ходить подсобнее, не сверзиться с верхотуры. Стол на два распилили из цельной колоды. Длинной метра три и толщиной в локоть - солидный. Сиди за ним, чай дуй и на тайгу поглядывай. Вдалеке Стенка Манская, за спиной скала Танк, а из-за качающихся макух кедрача проглядывает скалка Кабарга. А под тобой море хвойное, волнами качает. Внизу весело скворчит ручеек.
   Утро выдалось ненастное. Прошедшим вечером снег отшумел. Скалы покрыло тонкой проседью сентябрьского первого снега. Лазать не хотел никто, не сезон. В калошах уже опасно - поскользнуться недолго. В триконях с копытами рановато - снега толком нет.
   Просидели мужики до обеда за столом, но так ничего хорошего и не надумали. К вечеру двинули домой. Что еще делать? А тропа одна, через стенку Манскую и до Центра. Добрались до Первого. Никуда не свернешь, тут Лебедь и загоношился.
  -- Не уйду, - говорит, - пока Дуськину щелку не вылезу. Что домой пусторотым приходить?
   После Теплыха Дуськину щелку столбисты распечатали. Слева, по еще более крутому, научились выходить. Тут важен почин. А когда знаешь, что другие смогли, самому легче. Но сегодня погоды невпроворот.
  -- Лебедь, - мужики ему говорят, - ты с ума двинулся? Там в щели уже ледок коркой. Под ногами слякоть скользкая. Ухнешься вниз, сломаешь оконечность.
   Да что с Лебедем спорить? Сказал, значит сказал. В нем росту под два метра и косая сажень в плечах. У него размах восемь теток (сразу по четыре под правое и левое крыло). Вот и возрази.
   Мужики, кто поумнее, на рюкзачки присели, а примеру поддалась зеленая молодежь. Тесемки на калоши вяжет, разминается на полном серьезе. Лебедь тем временем громоздится на эту самую щель. Неловко, холодно - пар изо рта идет, а он без разминки.
   На этом и погорел. Снежок наверху в щели разгреб, правой рукой вроде прихватился, отпустил левую. На карниз уже потянулся, а правая соскользнула. Так и ухнул вниз, в горизонтальном положении. Мордой в слякоть.
   Встал, лицо белое-белое, шары выпучил, варежку раскрыл и сказать ничего не может. Мужики к нему кинулись, а у Лебедя крыло подбитое вниз свисает, пухнет ободом на глазах. Он всем лебединым размахом его об камень саданул. Сломал к такой-то матери.
   Лечился Лебедь, почитай, всю зиму. Кисть неудачно срослась, докторам ее ломать приходилось дважды. Но по Столбам чудак лазал и в гипсе. Настырный до безобразия. Через месяц пришли они с Квасцом под Первый. Снег уже плотно лег, а мужики Обходиком под Колокол подались - тренируются.
   Пока по-простому черпали, у Лебедя нормально получалось. Идет, от боли морщится, но виду не подает. Подобрались к месту, где в щель нужно заправляться. Там стеночка горизонтальная, а под ней метров пять до щели. Вроде и не сложно все, но одного крыла Лебедю для стенки не хватает в разлет.
   Квасец вокруг него навинчивает бравыми кругами. Варианты прохождения выдает разные. А Лебедь битый да умный. Заедает его сомнение.
  -- Ты что, Лебедь? Здесь нормально с одной рукой! - утверждал разгоряченный Квасец, во второй раз проходя стенку туда и обратно.
  -- Левую ногу на балду, правую переносишь на пологость. А тут, под рукой хороший карман. На правую встал, уравновесился, рукой перехватился здоровой. Раз, еще шаг и на полке.
  -- Ты ето, - не спеша, сообщал мудрый Лебедь, - если до полки, то ничего. А если мимо нее, то там метров сорок. Одни слюни до земли и доедут.
  -- Да что тут...? - личным примером доказывал жизнелюбивый Квасец и вихрем проносился по стенке.
  -- Вот так, вот так и вот так! Вот так, вот так... А-А-А! - понеслось над землей. И чудом не пролетев мимо нижней полки, Квасец обеими ногами плотно засел в щели.
  -- Ногу, я сломил! Ногу! - благим матом орал потерпевший. А хмурый Лебедь размышлял про сказку, в которой битый, носил небитого, но тупого.
   Разобрались и с этим. После травмпункта привычно не унывающий Квасец лихо орудовал костылями. Лебедь в очередной раз попал под штамповочный пресс докторов на костяную переукладку. А на Столбы неутомимо надвигался Новый Год - самый большой на деревне праздник.
   Встречали праздник обязательно в избе. Готовились истово, прятали шарики и хлопушки. Чтобы выпить и закусить, так это может и дурак. А чтоб над друзьями подшутить - требуется истинное воображение. И перебор не в чести. Тайга не поймешь, куда с тылу аукнется.
   Один мужик хитрым приколом всех наповал сразил. В новогоднюю ночь народец любил не только праздновать, но и примерное восхождение совершать по темнякам. Зная енту особенность, ловкий недоумок захватил с собой в тайгу паяльную лампу.
   Снега в тот год выпало предостаточно, и четко представляя маршрут горе-восходителей, приколец соорудил засаду. Проследив видимую нить полета от перегиба метрах в пяти над землей, мудрый тактик (если человек хитрый, то он хитер, а если мудрый, то му...) натаскал туда снега. Пять метров и в Африке за пять метров, а калечить он не хотел никого.
   Ночью звук по тайге слышен далеко. Времени у бойца хватало, паяльная лампа на полных парах, а из-за перегиба не видно ни зги. Он огоньком ключевой зацеп раскалил (там без него никак), сидит, дожидается. Толпа приближалась, явно навеселе. Орали взахлеб песни столбовские, верещали девки, вопили в ночь мужики.
   Полная луна щедро дарила тайгу серебром. Морозец выстудил воздух в звонкость. Трещал под ногами сухой скриплостью снег. А пьяные звезды качались в такт и гирляндами гнездились на елях. И только седые, уходящие к небу скалы прятали в глубоких тенях вековую тишину.
  -- Дай я первая! - кричала одна из хмельных подружек. Но мужички были опытные и не дозволяли куцего нахрапа со стороны дам.
  -- Счас веревки для перильцев натянем и тогда. Ты, блин, куда поперек батьки в пекло?!
   Наконец один обвязался и полез по щелке прямо на перегиб. Кряхтел старательно, ножки в триконях клинил в щели. Потом для верности снял с разгоряченных рук рукавицы и засунул за пояс. Вот и к перегибу подобрался.
  -- А-А! - дико заорал первопроходимец и с маху по уши зарылся в заботливо расстеленную кучу снега.
   Толпа было напугалась, но увидев вылезающего из кучи невредимого снеговика, разразилась взрывом смеха.
  -- Ты что, блин? Перепил!? - вопросил старшей.
   - Там скала током бьется! - утверждал офонарелый.
  -- Ага, и шаровые молнии из глаз вылетают, - резюмировал опытный наставник. - Все самому делать надо. Страдать за вас, чайников.
   Второй эшелон повязался, собрался и двинулся по щелке.
  -- Е! Пэ-рэ-сэ-тэ! - завопил он, опадая снеговиком в кучку. - Там точно током бьет, аж руку обожгло.
   Третьего полета подлянщик не выдержал, начал выть и хохотать, что есть мочи. Узрев явный подвох, снизу принялись угрожать нешуточной расправой. И быть бы ему битым, да спасла бутылочка доброго винца. Открыли, распили и смеялись вместе.
   А в год Сломанного Лебедя снег выпал предновогодним вечером. Чем Мурашик и воспользовался. Любил парень шутки отпускать направо и налево. Глаза карие, с цыганской хитрецой, а зубы что у лошади на воздух скалятся.
   Вышел он в избу загодя, почти с утра. Шагает, а тропы нет - стол под скатерть, белый и гладкий. Неровен час и заблудиться невпопад. Как ему в голову пришло, обычному человеку не понять без хмельного. Может, сам в тот поворот не вписался, а то и нарочно затравил от большого ума.
   Протоптал мужичок кусок новой тропы - метров двести. Крюк порядочный завернул, а в оконце табличку на дерево повесил, большими буквами: ТЫ КУДА, ДУРАК, ПРИШЕЛ?!
   Потом прыжками в полный рост (а в тайге снега по грудь) на нормальную тропу выбрался и почерпал дальше. Но мало недалеко от избы прямо на тропе вырыл подлец яму волчью. Простелил, как положено, лапником. Слоем снега от глаз спрятал. С метр глубиной вырыл, расстарался. Сидит в избе, гостей ожидает к празднику.
   Первая ловушка сработала наповал. В ту ночь вновь прибывших величали дураками. Над первыми один Мурашик смеялся, над вторыми - первые и так далее. А вторая ловушка зверя не дождалась. Снег свежий, идут след в след, а первопроходимец яму перешагнул, вторые следом.
   Мурашик: - Ну, как?! - спрашивает. А ему в ответ: - Это ты, гад, табличку повесил?! - И словом про капкан волчий не обмолвятся. Веселятся все, а Мурашику обидно: целый час яму рыл, прилаживал ветвями старательно. Уж и спрашивать посвященные устали, Новый Год на носу. А прибывшие, все про табличку да про табличку.
   Думали, гигант Лебедь в яму загремит, но и он по чужим следам частил. Снега много. Уже и за стол уселись, и в стаканы налили, дверь избы распахивается. А за ней Квасец, весь в снегу, без костылей и на карачках.
   Он свои опоры оставил в ловушке. Полз сердечный на огонек, как Маресьев за советской агитацией. Козлом на Мурашика обзывается, трясет бородою в инее. А и смеяться грешно. Шутка ли, четырнадцать километров на костылях?! До таблички, где тебя величают идиотом, а кретино сами. А потом в волчью яму и ползком, ползком. Нога в гипсе...
  
  -- А и есть козел! - в сердцах плюнул рассказчик-страдалец. Обрадованные слушатели давились усмешками.
  -- Вон, справа эта стеночка, через которую я столько горя претерпел. - Квасец ткнул пальцем вправо и поежил плечами. - Не полезем в Колокол. Тут прямо вверх сложнее, но и забота воспоминаний не давит. Пошли.
  
   Эдельвейс
   К вечеру, здорово обтерев о скалы калоши, троица двигалась по тропе в Эдельвейс. Пройдя по просеке под Вторым Столбом, друзья напились свежей водицы из ручья у Фермы. Дальше начиналась настоящая тайга.
   Пологое дно каменистого распадка насквозь пропитал ручеек. Не выносящие сырости хвойные великаны гнездились на островках, а пространство меж ними заполонила более неприхотливая к воде растительность.
   Тайга загромождала низину фантастическим переплетением частокола ветвей, чахлых стволов, зарослей кустарника, падших деревьев. Витиеватая зелень мха оплетала дерева хаотичной паутиной, провисала вниз рваной бахромой. Могучие корни растений пучило из земли. Они изгибались наружу клочковатыми дугами, сплетая тела гигантских пауков.
   Над всем этим многообразием царила тишина. Только еле слышный шелест крон, скрипучие стоны стволов под ветром и капельный звон воды, бурлящий от камешка к камешку.
   Тропинка быстро виляла загибулинами хитрых поворотов. Привычный к ней абориген лихо шевелил ногами, а неподготовленные иногородние запинались через раз. Плохиш нечленораздельно сопел через нос. Петручио упражнялся матом. Квасец усмехался в ус.
  -- Еще долго? - не выдержал друг Петручио.
  -- До поворота. А там и губу на воротник, - съязвил Юра.
  -- Это еще что, - продолжил досужие россказни Квасец. - Вот весной ранней, когда клещи, когда медведи-шатуны из берлог вылезают... Можно и в штаны наложить.
   Плохиш хрюкнул Фомой неверующим.
  -- Мы с Малым и Леопольдом однажды на медведя здесь напоролись. Так думали каюк.
   Этим мартом в избу шли мужики на праздник к женщинам. Калачи и пряники несли в бутыле. Глядь, а посреди тропы дерьма в лужу по колено. На ней они и спотыкнулись. Леопольд парень радостный - не принимает фактаж на веру. Все ему хахоньки. Улыбается, блестит залысинами.
  -- О-па! - говорит, - а дерьмо-то - медвежье!
   Тут и припомнили давешнюю находку. Брошенную зимнюю лежанку у скалы Голубка. А медведь в весну злой. Жрать ему неча. Может и на человека напасть. Малой (ростком с ноготок, лысоватый привесок до гитары) это усек сразу. Глазки под очки спрятал, крохотными зрачками втихую трясет, ручонками чешет репу. Голос у него визгливый прорезался - усю-сю, да усю-сю.
  -- Поворачиваем обратно! - верещит.
   А куда поворачивать? Вдруг он за тем самым поворотом и ожидает. Хотели с тропы отойти, да там грязь весенняя, непролазная. Заблудиться недолго, а вечер хмурится, ветром, как стоном, тайгу шевелит. Вот волосенки и зыдыбились на ихних загривках.
   Решились податься в избу Голубку. Ближе и на бугорке стоит. Если что, можно на елку влезть, отсидеться до светла. Ринулись напрямую, только ветви трещат. Квасец еще и вопить в голос придумал - отпугнуть зверо - морду. А Малой тихо так говорит:
  -- Он на голос к нам и сподобится.
   Взлетели на пригорок к избе, как ужас на крыльях ночи. Языки ниже подбородка, глаза навыкат, дальше кончика носа. А в Голубке, как назло, никого. И ключ спрятан так, что найти нет возможности. Тут и поняли, что приплыли. Не ночевать же в тайге?
   Тут Квасца мыслей поперек лба и осенило. Насобирали вокруг избы кастрюль старых, Малой где-то отхватил порядочный кусок жести. Споро сбили оркестр из духовых и ударных инструментов, с воплями и барабанами двинулись в Эдельвейс.
   Сидит толпа остальная за столом у избы, празднует праздник. Кто-то гитаркой балуется. Вдруг издалека, из-за Манской Стены, к ним рокот потопа приближается. Шум, вой, лай кошачий. Думали, уже третья мировая война началась, как показался сам оркестр.
   Чего греха таить. Может, и приняли мужики по сто гамм для острастки. Может, и двигались ползком, да перебежками. Но когда к избе подошли, посмотреть на что было. Ноги у мужиков толь в медвежьем дерьме, толь в соку собственном. Морды у троицы красные, аж светом светятся. А одежка, как у лесового. Или мхом сверху натекло, или листвой припорошило за зиму долгую.
   Но медведя остереглись. Тут ведь бывает как невзначай: человек за ягодой и зверь за ягодкой. Нос к носу на общих лугах и столкнутся. Вышел, говорят, известный балагур и бабник Бруштун по утру помочиться с опалубки. Расслабился, ручейком журчит в ночи звонко. А под опалубкой у Эдельвейса склон крутой, страсть ягодный.
   Еще светало только. Смотрит Бруштун - внизу мужик темный скорчился и ерзает, трещит кустами да лаптями. Облегченному смешно и стало.
  -- Отходи, браток! - кричит. - А то струей перешибу!
   Браток выпрямился на задних лапах. От склона до краев опалубки метра два. А у "братка" тело на метр горизонтали выше и башка, что казан для плова на тридцать персон. Тут Бруштун про незастегнутую ширинку и забыл. Влетел в избу задом, орет благим матом. А толпа не знает, или пугаться или прикалываться над его прорехой. Пока разобрались, медведя и след простыл.
   Но Бруштуну-то прощается. Его прошлой зимой Лебедь ущемил испугом диким. Такая рана, что к старости не зарастет. Хаживал тогда Вова в шубе овчинной, с мехом и стоячим воротником. Брел из избы на Центр в полном одиночестве и думал думу тяжкую.
   Слышит, от Фермы песнь летит залихватская. У Бруштуна слабости две - одна через глаза, другая через горло. А народец ни ту, ни другую не поймет. Первой он ни одну юбку не пропускает, через раз. Может взглядом великим сразу трех обхватить. А то и поболе, до размаха всеобщего.
   Второй слабостью Бруштун - Соловей-Разбойник прямо. Врать ентим бабам любит, аж губу заворачивает за бугор. А как споет... Про жгучую страсть, да еще без музыкального слуха, голосом кота в мартовской запарке. Оторопь окружающих охватывает. Слезой хочется перешибить тощий кадык с маху.
   Лебедь с гитарой - сам не соловей. Но злость на свистуна и его прошибла. Встал за елью в два обхвата и в шубу переоблачился наизнанку. Дышит тихонечко в воротник, ожидает друга лепшего. Тут кавалькада и показалась.
   Первым шагал напыженный в дым Бруштун. В кильватере как обычное в добрые годы количество теток (не меньше трех за один присест). Светлое чело Бруштуна обуяло вдохновение. Он с жаром заливал за столбовскую жизнь и немыслимое геройство таежных обитателей. Трели звонко летели над тропой и даже подале.
   Лебедь ждал, когда подойдут поближе. Бруштун расставленного капкана не ощущал. Наконец первый решился - натянул на голову воротник и мохнатым коконом выпал на четыре кости под ноги проводника.
  -- Стоять! Всем стоять!!! - дико заголосил резкий Бруштун, с шага, задом отлетев метра на три от мохнатого чудища. Подготовленные к геройствам тетки сбились в общую кучу и тихо взвыли от страха. Лебедь на карачках двинулся ближе к людям.
  -- Стоять!!! Стоять!!! - еще оглушительнее орал Бруштун, телом поглубже зарываясь в спасительную общую кучу.
   Кто-то из девок сверху пустил солененькую, и не слезу. Лебедь, наконец, поднялся на ноги и явил вполне сияющую человеческую личину. Бруштун орал, что стоять, все одно, тетки были уже бесчувственны.
   Пришлось нести их на спинах в избу, приводить в себя и в гости. Оттаял и не стучал зубами Бруштун. Лебедя бить он не пытался, однако тихо постанывал в унылых воспоминаниях. В тот вечер песен он, увы, не пел, а на Лебедя затаил обиду. Аукнется ему еще.
  
   Так, за Квасцовыми байками дошли до избы. Омылись холодной водой у ручейка, что в подножии и двинулись наверх. Дробно стукнули башмаки по опалубке из сухих жердей. Над остроконечной крышей вился слабый дымок из трубы, но дверь в избу была заперта.
   Недобро усмехающийся в кулак Квасец бормотал что-то о дверном ключе. Петручио толкнул было преграду вовнутрь, но та не поддавалась. Свежеструганную душу ее оттенял узел из толстой веревки, прилаженный вместо ручки. Квасец предложил потянуть за приспособу. Плохиш принялся к делу с должным усердием.
   От усилия, веревка вытянулась метра на два. От неожиданности Плохиш грохнулся на спину. За дверью сдержанно давились смехом.
  -- Веревку надо продернуть, - предложил Квасец. - Там на конце узел, а они внутри лежат, прикалываются.
   Кто лежит, Петручио так и не понял. Но споро взялся за предложенное занятие. Веревка ложилась ему под ноги кольцами. За дверью нарастал издевательский смех.
  -- Сороковка, - итожил Квасец. - Еще метров двадцать протянешь, и дверь откроем.
   Привычными к делу широкими взмахами, с должной силой Петручио довершал начатое. Веревка пошла туже. Образовался порядочный крен.
  -- Оп-па! - восхищенно заржал Квасец, когда конец веревки вылетел из отверстия наружу и Петручио кубарем покатился по опалубке. - С прибытием! Открывайте!
   Тяжелая дверь нехотя скрипнула. Там внутри за столом, привешенном к потолку старыми веревками, чаевничала веселая компания. Дымился прокопченный печуркой огромный чайник. Насыщенно пахло смородиновой заваркой, нехитрым таежным варевом, поджаренными у печки носками и просто избой. Уж этот запах не сравнить ни с чем.
   Во главе стола, тяжко облокотившись на струганные доски огромными руками, сидел Лебедь. Рядом фыркал в кружку штатный приколист Поручик Петров. Маленькие очки с трудом удерживались на его выпуклом сократовском черепе и грозились булькнуть в чай. Клиент пыжился и потел невысказанными шутками. Поперек лба удалого лежала широкая кровавая ссадина. Венчалась оная здоровенным шишаком, смазанным от греха зеленкой.
   Был Поручик знаменит тем, что лазать не умел совершенно, перся, куда попало, и нередко впадал в полный клинч. Весу в поручике было около центнера, и явно неспортивный тугой животик говорил о его скрытом внутриутробном добродушии. Держался он в компании за издевательскую незлобивость и знание наизусть похождений бравого солдата Швейка.
   В ближнем к двери углу шелестел снарягой Захар. Делал он это довольно сосредоточенно, так как прочего несерьезного откровенно не умел. Чем и выделялся среди остальных, заполняя нехитрый таежный быт кипучими организаторскими способностями.
   С левого угла, оперевшись на руки острым подбородком, поблескивал хитрым взглядом из-под очков Лысый. Этот субъект лазать горазд. Маленький, хваткий Лысый метил в большие спортсмены. Но пока не получалось, и носил парень старые трико с новыми дырками, заместо гордых нарицательных имен сборной или подзаборной.
   Много кого было. В избу ходит больше тридцати душ. Но после многотрудного дня лежали вповалку на нарах и гостей не привечали. Ждали ужина, и тетки суетились над казанками, готовили традиционную солянку (что есть в котелок мечи).
   Свесив с притолоки босые ноги, колдовал над гитаркой Малой. Пощипывал струны тихонечко, почти любовно. Бормотал себе что-то под нос, но голоса не растрачивал. Ждал вечера. Гитара у него большая, от подбородка до пупа. К личному инструменту Малой дилетантов не подпускал, боялся разладу.
  -- Что, Квасец, новичков привел? - с оттягом выговаривая слова, спросил Лебедь.
  -- Да какие новички. Иностранцы пришлые, - парировал нелепицу Квасец. - Боб мне их подсунул, а я маюсь.
  -- А по тебе и не видно, рот до ушей. Боб и мне о них говорил. Плохишами их звать. Просил присмотреть за гольцами. Обуть и накормить.
  -- Во-во. Обувать это мы сразу. А накормить по оконечности, - хихикнул Поручик и надвинул очки указательным пальцем на лоб. - Тут нам самая и забота.
  -- Да я не... - хотел было исправить именную ошибку Петручио, но Лебедь махнул рукой, и компания вернулась к прерванному разговору.
   - Смотри, Квасец, какой шишак вы с Леопольдом Поручику наваяли. Теперь он вам не спустит.
  -- А я-то тут при чем? - удивился Квасец. Но вина его для других просматривалась бесповоротно.
  
   Каждому в историю хочется попасть, тем более, что в столбовскую. Вот и изгаляются. Одни, как абреки, наплетут подвигов ратных. Другие девкам в подол идут. А третьи ходы новые, опасные вылезти пыжатся и имя им свое присвоить.
   Попались на эту удочку и Квасец с Леопольдом. Долго присматривали подходящий ходок, нераспечатанный. И нашли таковой на Бабе Манской. С самого низу, по болдам и стенкам. Считай, метров десять, с четырехэтажный дом будет.
   Запаслись веревкой и железными щетками, чтобы прочистить дорожку ото мха. Куражились над ходком несколько дней попеременке. Руки в кровь истерли, каждую зацепу изучили, как на параде. Все тайком, очень хотелось прочих вдрызг удивить. Да вот вышел меж ними спор. Леопольд желал ходок Леопольдовкой назвать, а Квасец - Квасцовкой. Разругались, как есть.
   А этой субботой подались эдельвейсы всей толпой зайти на Бабу. Баба она и есть баба, лазить на нее нужно по распорядку. Дорогу выбрали дальнюю, через все маленькие скалки. Сначала на Кабаргу взобрались, попыжились на турничках у Верблюда. Взгромоздились на обеих Девочек, а они все девочки и девочки. Ну никак в матери не идут.
   К обеду были у Бабы Манской. Вот она, как женщина русская, над тайгой метров в пятьдесят выросла. Решили наверх выбираться щелью Калибровкой. А кому просто, тот может и карнизом слева выйти. Там страха невпроворот. Под ногами метров тридцать отвеса, а над головой нависает черпаком. Можешь ноженками в воздухе поболтать, дивить окружающих.
   Пока скопом резвились и собирались, Поручик быстрей всех калоши натянул. Ублуднул метров на десять влево, а там видится ему дорожка справная. Ему Калибровка жутко не нравилась, застревал он в ней башкой клином. Недолго и очки потерять. С того ее название и повелось, что там дырка одна, через нее народец и корябается. А если желудок в косую сажень, в дыре и застрять можно. Не тот калибр.
  -- Поручик, вернись, мы все простим! - кричат ему тетки. А он довольный черпает потихоньку. Под руками есть, ноги стоят хорошо. А что дальше, его голова не думает.
   Тут и Лебедь понял, что к чему.
  -- Петров! - кричит. - Там не чищено! Ты куда, дурак, подался!?
   Но с Поручика, как с гуся вода, забрался метров на восемь. Довольный, в первооткрыватели играется. Тут вороном взвился и Леопольд.
  -- Мы там с Квасцом новую трассу прочистили. Она еще не готова! Куда лезешь? Мы ее Леопольдовкой назовем.
   Только поздно. Встал Поручик в дикий клинч. Ноги, руки крестом растопырил, сплетается рисунком в букву зю.
  -- Мама! - вопит. - Я попал! Калоши со стенки сползают.
   Шуму, грохоту было. Думали, Поручик конечности обломит, но повезло. Затормозился головой. Одна шишка, да ссадина поперек лба. Кость без рогового нароста ни к чему не годится.
   Тетки для начала перепугались, а когда Петров из кучки прошлогодней хвои откопался и самостоятельно на ноги встал, смеялись как бешенные. Один Леопольд оскорбился.
   - Все торжество испортил! - говорит. - Теперь Леопольдовка дурной славой пользоваться будет.
  -- Какая Леопольдовка!? - Ирка Филиппок кричит. - Это теперь Петровка, по имени перволетателя. - Глазами большущими на Леопольда зырк. А что тут возразишь по факту свершенному?
  -- Так что пролетели вы с Леопольдиком, как фанера над Парижем. Две недели зря булькались. А Поручик вас опередил, - резюмировал Лебедь.
  -- Сволочь ты, Леша, - отхаркнул в сторону Леопольда Квасец. - Я ж говорил, давай вместе. А ты - сам да сам.
  
   Варево приспело. Тетки потащили посуду наружу к столу, стоящему на опалубке у избы. Почуяв время еды, с чердака лихо десантировалась гоп-команда. Старатели муха
   ми облепили площадку для поглощения и вооружились ложками. К вбрасыванию не опаздывал никто.
   Тот самый лысый субъект, маленький, бритоголовый и лихо шаркающий носом, вызывал у Петручио особое, ни с чем не сравнимое отвращение. Его колкие, шальные глазенки скрывали пластмассовые наросты огроменной очковой оправы. Кояя ему явно не мешала, наоборот, казалась непрерывным свойством его натуры и увеличительного поведения.
   Субъект лихо метал ложками в обеих руках, не договаривал с полным ртом, а более пыжился сожрать все за всех, не оставляя шансов прочим. В его отрывочных фразах явно сквозило фраерско-дворянское происхождение. Междометия он заканчивал на ять, а речи зачинал на б..., что вызывало гомерический хохот остальной компании и давало субъекту дополнительное время на потребление пищи.
   Прозывали стервеца Лысым. Он брился и обрастал под ежика каждую неделю и шапок не носил даже зимой. Непрерывное проветривание мозгов удерживало мальца от всяческих умственных заболеваний.
   С правого края стола, брезгливо держа вилку за самый кончик, ковырялась в личной тарелке Любка. Исключительно аккуратная, она смотрела на гиппопотамовы извращения Лысого с неподдельным ужасом. Его неуемное перепотребление подрывало девичий аппетит и подходило позывом к горлу, но Любка зажмуривала глаза и крепилась.
   Ждали чая. Вожделенный пакет с пряниками никто от греха не вскрывал. Лысый прихватил в руки нож и принялся соскребывать с деревянной поверхности лежбища многочисленные культурные отложения.
   Стол на опалубку сваяли из части ствола сосны толщиной в пару обхватов. Скатерти на его поверхности отродясь не видал никто. Жестокие пищераздаточные баталии и коллизии укрывали его серую гладь прочной жиро-мазутной коркой. Раз в год с подобной неприятностью боролись обрезательным способом. Вооруженные специальным рубанком двое мужиков за день плотной работы снимали естественную скатерть до бела.
   Лысый от скуки пытался проделать оное упражнение хилым ножичком. Плотные наслоения поддавались с большим трудом. Плоды нелегкого производства он с вящим сожалением скапливал в небольшие кучки. Пропащая пища таки...
  -- А что, Лысый, слабо такую кучку сожрать? - полным пренебрежения голосом вопросила Любка.
   - А вот и нет, - загоношился Лысый. - Только не вкусно все. Вот если бы с тортиком... - Его очки мечтательно взлетели на лоб, но тут же погасли на обрыдлой переносице.
  -- Спорим на три тортика, что ты эту кучку не съешь? - сдуру подначила его по простоте Любка.
  -- Спорим! Только на десять, - проворковал Лысый и плотоядно посмотрел вдаль. Ему уже виделась лакомая кулинария.
   Квасец мигом разбил спор. Лысый с жаром загребал жиро-битумную смесь в огромную ложку. Любка еще не верила. Но десять тортиков?!
   Лысый держал орудие прямо напротив рта и в упор рассматривал Любку. Та прикрывалась от гадости руками, но сквозь щелку в пальцах бдила от надувательства.
  -- Не верю! - только и успела прокричать она, как Лысый раззявил пасть и водрузил кучку внутрь своего личного мусороприемника.
  -- Бу-у! - тут же булькнула Любка и, зажав рот руками, побежала от чужих глаз за угол избы.
   Лысый выплюнул гремучую смесь изо рта, прополоскал победный орган водичкой из кружечки и победно выкрикнул: - Десять тортиков!!! Бульканье за избой явно усилилось. Остальные тетки кинулись то ли откачивать, то ли помогать Любке.
   - Ну ты даешь, - протянул Захар. - Ты ж ей желудок испортишь.
  -- Так я ж не проглотил! На грудь не принял! - утверждал Лысый.
  -- А она теперь точно чего-нибудь проглотит, - мрачно сказал Захар и отправился пользовать потерпевшую.
  -- Но десять тортиков?!
  -- Сам ешь.
   А с Любкой это не в первый раз, то у нее несварение желудка, то страхи замороченные. Отправились они как-то с Ленкой в избу средь недели потренироваться, а из мужиков никого с собой не уговорили. Глядь, на Предмостной Мурашик под рюкзачком стоит, они и возрадовались. Все не одним в тайге.
   Но Мурашик отбрехался наотрез. Не могу, говорит, дело есть. Так девки и потопали в одевичестве. А тайга хмурая, да суровая, качает ветвями с шорохом. Дело к ночи клонится, и ни одной души, только ветер листвой сорит.
   Долго ли, коротко, дошагали до избы. Дверцу открыли, водички принесли, зачали кашеварить. Тут и повеселела Любка. Страхи в пламени печурки растворились. Досужие вымыслы по тропинкам разбрелись, а чай назрел, пахнет смородинкой. Дюже лютый чай у них тогда приключился. Вот Любка и расслабилась, себе на горе.
  -- Лен, а Лен, - говорит, - пойдем в избу, одежку перекинем?
  -- Ну и сама сходи.
  -- Ага, сходи. А представляешь, счас из избы мужик как вынырнет, голодный и страшный, зэк какой-нибудь.
  -- Мы здесь уже битый час. Давно бы вынырнул, - ей смелая подружка отвечает.
   Любка поежилась зябко, но в избу все же пошла. Деваться-то некуда, и страхов видимых вроде нет. Только в темноте разложилась, маечку скинула, шнурки развязала, как из самого темного угла, из-под нар, что-то черное, мохнатое как вынырнет, как закричит: - А что вы тут делаете?!
   Любка из избы к Ленке, за волосья милой вцепилась и в вой, всхлип и причитания. Ленка от боли как заорет. Любке и по рукам, и по мордам. А не выпускает та причесон ни в какую. Рвет и мечет.
   Тут из избы выбрался сонный пугатель Мурашик. Давал он там дрыху. Окольными путями наперед девок добрался, под нары и по простоте своей дрых. Ждал, когда девки его к ужину позовут. Он мужик не привередливый.
   Засим и Ленка заголосила. Мало ли что? Мурашик и сам напужался. Ночь темная, сила нечистая, а если поперек лба? Стоят втроем и воют потихоньку. Эхо по болотам и распадкам разносится. Кукушки, да дятлы из гнезд попадали и айда в небо к звездам, от греха подале. Картина еще та - приплыли грачи по Репину.
   Разобрались, считай, через час. Ленка Мурашика горячей сковородой окрестила. Любка выдрала у нее клок волос. А сам Мурашик без ужина остался, боднул в переделке кастрюлю с варевом грешным задом. С тылу вроде пахнет, а желудок голодом урчит. Вот и дошутился, поиграл жопой в жмурки.
   Бедную Любку кое-как успокоили и отправили спать в избу. Тут и народец шальной привалил. Повеселело, баловались гитаркой на опалубке у избы. А Любка на верхних нарах улеглась. Ленку с собой звала, а та опасливая стала, близко не подходит.
   Пуганая баба сама поперек спать ложится. Вот и Любка устроилась головой к выходу. Не как обычно. Так ей и выход из избы видать, и к свету огня поближе. Через пару часов и остальные угомонились, притянул к себе сон. Затихли.
   Мурашик на тех же нарах лежал. Среди ночи слышит стук глухой и монотонный. Бум, через минутку еще - бум! И воет ктой-то загробным голосом. Мать честная, бесы пришли! Не ночь, а вакханалия. Темнотища-а!
   Мурашик тихохонько с нар сполз, спички надыбал, а в темноте: Бум! И-и-и! Бум! Чиркнул серой дрожащей рукой, и будто ладаном пахнуло. Любка-то не так улеглась. А и проснулась, через не обратный вход. Хотела с нар слезти, а перед ней стена. Она руками вокруг шарит, а бревна со всех сторон. Ну как в гробу замуровали!
   Мурашик, как глазами это скверное дело узрел, так стало ему и не до смеха. Умрет ведь от страха девка, ужас в глазах какой. Он ее в охапку сгреб, в два одеяла завернул, успокоил. Колыбельную напевать принялся. А деваться куда? Вот тебе и ситуация.
  
   Первые радости
  
   За разговорами пришел рассвет. А за коротким сном и долгое утро. Утро в избе кого хошь, даже мертвого пробудит, больно оно в ней свежее, чистое. Спозаранку кто-то из мужиков дрова рядом с избой колотит, потом печурку растопит. А там и съедобным запахло. А такие пироги, да в чужом желудке никого не обрадуют.
   Выполз Плохиш из-под одеяла, потянулся, к окну подошел, растворил, а там... Под тобой тайга елей макухами, а над тобой пригорки кудрявые, а выше небо синее. Мох по стволам вековым к верху зеленой сетью плетется. Вздрагивает на ветру мохнатыми кисточками. Ветер с ним и с деревьями играет в жмурки. То волной пройдет, то мелкой моросью, и свежестью от зелени набирается. В легкие, как иголками, колет. Вдохнешь грудью, так будто меда напился.
   Самый зной встретили на Центре. Народ до того плотно облепил Первый и Второй столб, что ковыряться там - ноги прочим на голову ставить. Игры в американочку, карнизики в садике, и Мечта у самого верха Плохиша не задели. Ходы прошли скромные, высота особо не доставала. Только раз, когда Петручио приплыл на катушке и блеял дурным голосом над солидной пропастью, Плохиш предпринял меры экстренного спасения.
   Самое интересное началось, когда Квасец потащил новобранцев на Коммунар. Чтобы не вклиниваться в общую очередь перед Крокодилом, двинули слева под обходик Рояля, а это уже был негладкий ход.
   Огромная, ровная полка была совершенно пустынна. Резко очерченной границей с окончанием в полную отрицаловку, она уходила в пустоту. Где-то на тридцать метров ниже виднелись макушки деревьев. Нетронутые никем, шершавые, вбитые в ткань камня лопухи мха говорили о том, что человек здесь не частый гость.
   Справа над полкой обширным, высоким карнизом нависал жандарм вершины Коммунара. Прямо напротив громадой взрастал Второй столб. Под ним на пологих валуганах величиной с добрый дом гнездилась компания абреков в фесках и кушаках. Бравые ребята прихлебывали нечто из бутылок, чесали голые, подставленные солнцу бока и пальчиками казали в сторону Первого, как видно, в отдыхающих.
   Квасец уселся рядом с распростертой вниз и вдаль пустотой прямо на перегиб и принялся приводить в порядок свои галоши. Достал канифольки из особого кармана, растер ее в пыль пальцами, намазал на носки, принялся тереть их друг о друга.
  -- Что делаешь-то, говори? - вопросил Петручио. Плохиш следовал примеру, снял калоши и делал с ними то же самое.
  -- Может, тебе туда и не стоит, раз не знаешь?
   Петручио обиделся: - Что ты в загадки играешь? Куда вы, туда и я. Что меня за ребенка держать, мастера нашлись.
  -- Тогда садись и делай, как мы, - серьезно ответил за Квасца Плохиш. - Ход, видать, не слабый. Нужно и амуницию в порядок привести, и самому настроиться.
  -- Настройся, настройся, - не на шутку пужал отрока Квасец. - В прошлом годе, после Абалаковских притащили сюда Сулимана. Мужик здоровый и серьезный до безобразия. Он и чемпионом Союза успел побывать, и горы могутные хаживал, а тут приплыл, как дешевый валенок. Как за перегиб выберемся, так в горизонтальной щели карманы в ноль уйдут. Ноги там стоят не на зацепах, а на трении по нижней стенке. Их нужно четко почувствовать. На руках там точно не увисеть. Сулиман попробовал, так его из дикого клинча еле-еле веревочкой выдернули. У него от страха и напруги мышцы на спине в ком свело. Так что втирай канифольку, чтобы калоши сами к скале липли, старательно втирай. А ручки, пальчики будешь клинить в тонкой щелке. Рояльчик называется, Паганини будешь изображать. Увисеть не увисишь, а равновесие поддержать и ножонками подшагивать можно справно.
   Первым в Рояль заправился Плохиш. Всего пара шагов вывела его на вертикаль и под задницей оказалась пятидесятиметровая гладкая стенка. Пальчиками он подклинивался зело борзо, а ноги, заботливо подготовленные к упражнению, стояли, как влитые.
   Плохиш сделал еще пару шагов влево, переклинил поочередно руки, и стало значительно удобнее. Страха не было. Он посмотрел вниз и увидел острые, как спицы, маковинки елок, иглами направленные прямо в его тощий зад. Там ниже у их оснований, собралась кучка народа в ожидании. Они задирали головы вверх и лицезрели чудо. Стояла мертвая тишина.
   Тем временем из-за угла на лобное место показались Петручио с Квасцом. Петручио потел и пытался сучить ногами, глаза его выпучивались из орбит.
  -- Е-пэ-рэ-сэ-тэ! - выругался Плохиш. - Ты четче стой и не прихватывайся так сильно. А то вальнешься!
   Подействовало. Петручио несколько успокоился и более споро перебирал конечностями.
  -- Не суетись ты, блин! А то даму снизу каку-нибудь задавишь.
   Петручио с непривычки нервно хохотнул. Дальше двигались куда как уверенней. Прошли мимо вертикальной удобной щелки. Добрались до вполне приличной полки. Сели. Тут их догнал многоопытный Квасец.
  -- Е-мое! Вы куда упилили? Вверх нужно было, по щелке, что прошли разом.
  -- А тут что, нельзя? - Плохиш кивнул вверх. Прямо над его головой вырисовывался хороший карман. Далее проглядывалась крутенькая стенка с пятнами мелких зацепов, очищенных ото мха.
  -- Губенку раскатал! Этот карниз и я не ходил. Там за ним стеночка - закачаешься.
  -- А в теории?
  -- В теории берешь карман обеими руками, подтягиваешься и в махе ставишь правую ногу к рукам. На ней делаешь балетное па, встаешь на равновесии и стеночка перед нюхом. По ней мелкими шажками. Ручками только прихваточки и в гору, в гору...
   Плохиш уверенно взялся за первую зацепу, подтянулся и с разгону попал куда нужно ногой. Далее было туже. Вставать пришлось на чистом равновесии, через не могу и пузом близко-близко к стеночке. Мох сыпался в пропасть тонкой сухой струйкой. Плохиш вниз явственно не хотел.
   Стенка оказалась не шибко сложной, хотя под руками было пшик, да маленько. Ноги стояли на ней уверенно. Зацепки девственно чисты и иголочками держат на ура. Плох сделал еще несколько шагов и стена завернула в горизонталь.
  -- Оп-па!
   За первый зацеп взялись еще чьи-то две руки, потом взметнулась вверх задница, и на кармане перед стеночкой оказался друг Петручио. Ну дает! Высоты он, похоже, не ощущал, губы растянулись в дурацкой ухмылке. Готов тут же идти на взлет.
   - Паря! Не наглей! По стенке аккуратно. Не дай бог, нога уйдет. Полные кранты отхватишь!
   Петручио выбрался на стенку и попер уверенно, может и слишком. "Ни хрена страха не чует, - подумал про себя Плохиш. - Лезет нечетко, а двигается так, будто на страховке. Глаз да глаз за пареньком нужен".
   Тут снизу показался и сам Квасец. Подвигнутый на подвиг новобранцами, спуску им давать он не хотел, но чуял дурное куда как больше. Кряхтя от натуги, брея скалы пузом и щеками, Квасец отжимался на правой ноге.
  -- Во-о-о! - выдавил из себя сердобольный, когда карниз остался под его грешным телом. - А дальше как?!
  -- Ты же сам в теории объяснял, - отвечал невозмутимый Плохиш.
  -- За зацепочки и ножками, ножками, - советовал новобранец - подельник Петручио.
   Квасец решился и аккуратненько заперебирал конечностями.
   Неожиданно, снизу, из невообразимого далека, до наших героев донеслись аплодисменты. Нет, конечно, не овации Большого театра, а так сдержанно, размеренно и неторопливо. Подчеркнуто скупо и скучно.
   Там у Второго Столба, оторвав свои задницы от ласкового ложа личной кайфо-глыбы, стояли абреки. Влекомые волей седоватого и сухого пахана, они стояли на двух конечностях и аплодировали смельчакам. Они-то знали толк в благородном риске. И понимали риск как свой, так и чужой по полной программе.
   А еще дале, незамеченный никем, на вполне приемлемом к его полному телу каменном ложе устроился сказочник Боб. Глаза зрителя и устроителя этой закваски затуманивались вящим удовлетворением. Полные губы привычно шамкали что-то вкусное, а руки держали потрепанную записную книжку для пометок.
  -- Неплохо. Для начала неплохо, - гундел необычный гражданин под сивый, забитый гайморитом нос. - От ентих вам еще отломится, папаша - начальник. Легенду ему в отчет по профилактике подавай. Ишь, какой быстрый! А мы сами с мальцами и в легенду. Счас они еще и прыгнут вверх к небушку, а там и птицы вещие. Останется попросить да из чаши испить, и легенда наша. А вам, извините, кукиш с маслицем.
  
   Мутота
  
   Вечерело. Быстрые в тайге сумерки полнились прохладой и тишиной. Отдыхающие граждане пошагали в сторону остановки автобуса и своих городских забот. Завтра для них будет понедельником, и плотная духота суеты закружит работой и толкотней буден.
   Опустели тропы, разлетелось плотно откушавшее воронье. Брошенные невежественной рукой фантики от конфет попрятались в темных кустах и зажили своей, неведомой человеку жизнью.
   Любопытный ветерок неторопливо бродил среди скал и деревьев, на ходу подхватывая обрывки чужих досужих споров, смеха, желаний и запахов. Он связывал их в гирлянды наподобие воздушных шаров, подсовывал, любопытства ради, лесным обитателям, но те, всполошившись, удирали подальше в чащобу.
   Сытой июньской зелени хотелось дождя, но тщетно. Отблески яркого, оранжевого заката не сулили ничего хорошего. Завтра солнышку быть в полной силе, а траве и листве жухнуть под его лучами и запасаться терпением. Ну да, не в первый и не в последний раз.
   Плохиши шагали по просеке в сторону избы. Им заботы до одного дела. Опосля выходных в избе жору, что в ручье воды. Что не доедено, от того не убудет. Хорошо, когда у других глаза большие, а желудок умеренный.
   На полочках в теньке и баночки с тушенкой притулились, и пара банок кильки в томатном соусе. О картошке и разных мучных наполнителях говорить грешно - никогда не переводились. Если под нарами тщательнее пошукать, заначка со сладеньким обнаружится. А чаю? А что чаю - смородиновый лист и ягодка жимолость. От души натешишься. А на голодный желудок... Спасу нет.
   Справа наверху у Митры кто-то не спеша щипал струны гитарки. Двинулись на звук без тропы, а под ногами маслят хоть задом ешь. Достали вилки - ножики и в охоту вдарились. Пять шагов - подосиновик, полшага - маховичок, даже белого одного срезали, аж слюни потекли. Так к Митре и выбрались.
   На камнях под самой скалой сидел мужичина в одиночестве и выводил трели в пустоту. Глаза глухаря были мечтательно прищурены, рот растянут в дурацкой ухмылке, а мысли витали черт те где. Прозывали мужичка Цыганом, и внешность деляга имел к тому подобающую.
   Видавшая виды солдатская шинелька сидела на широких плечах папахою. Феска с кисточкой чудом гнездилась на макушке. А вороные витые волосья чуть блестели прожитым серебром и умудренностью. Средь тонкогубой вычурно-цыганской улыбки подчеркнуто блестела золотая фикса. Рваное трико не скрывало волосатые голени. Освобожденные от калош ступни не мыты по крайней мере пару дней.
   - Здорово, Цыган! - уважительно выдохнул Квасец и плюхнулся с ним рядом.
   Цыган открыл глаза, окинул троицу равнодушным взором, сразу поставившим все на места. Затем, будто припомнив что веселое, оживился, улыбнулся, преподав на обозрение фиксу, и сказал: - Плохиши? Ну, вот и познакомились.
   - А ты откуда знаешь? - спросил не разделяющий Квасцового восхищения Плохиш и демонстративно харкнул сухой слюной в сторону.
  -- А на Столбах слухов, как дерьма в мусоропроводе, - ответил Цыган и улыбнулся еще раз великодушно. Настроение у него благостное, а наглости он повидал не в пример нашим друзьям.
   Когда война спортсменов с абреками приключилась, был Цыган уже личностью известной. И норов имел крутой, ходы лазал такие, что у других ноги качались. Ему бы в спорт, да вкалывать он не радовался. Уж и приглашали, и зазывали, а ему воля выше радостей прочих. Так и не срослось.
   Он в Нарыме, в избе на полатях валялся, а война уже началась. Шум, гам, выстрелы. Наших бьют! - кто-то клич дал. Цыган из избы, а там почесаловка с применением различной дальности вооружений. А откуда у него граната, он и сам не знал. Ну, достал, да и бросить хотел. Чеку выдернул, до пяти сосчитал, а она возьми и разорвись. Чуточка от хозяина отлетела.
   Хорошо, учебная оказалась. Руку повредил, морду пришпарил, а живой и с глазами, ногами, руками. В больнице очнулся, с койки встал - уже суд.
   - Где взял гранату?! - кричат.
  -- В шинели, в правом кармане, - отвечает.
  -- А где шинель взял?
  -- А в избе, на гвозде висела.
  -- А кто ее в избу принес?
  -- А я знаю? Много всякого народа в Нарым ходит.
  -- Ты из себя идиота не строй! Где взял гранату?!
  -- В шинели, - сердешный отвечает.
  -- А зачем бросал?!
  -- Выкинуть хотел, карман совсем оттянулся. Достал - железяка какая-то. Хотел выкинуть, а она как бабахнет. Еле жив остался.
   Через такую несговорчивость Цыган на всю катушку и схлопотал. Семь лет от звонка до звонка оттрубил. Только этим летом и вышел. А молодняк блатной его поначалу не принял, там свои вожаки завелись - Абрек, Угрюмый. Но опять не судьба.
   В начале лета поспорил Угрюмый с мужиками, что стойку на руках на краю карниза Деда сделает. Там высота метров тридцать, других к краю подойти - страх берет. А у Угрюмого спор любимый - пять секунд, и бутылка в кармане.
   Поспорили. Все как обычно. Знающий народец ладошки в предвкушении потирал. Только ветром его качнуло. И опомниться не успели, как он внизу уже лежал. Ни вскрика, ни всхлипа. Так молча и ушел. Угрюмый, он и был Угрюмый.
  -- Цыган, а ты что в одиночестве, со щетками и молоточком под скалой маешь? - Квасец Цыгана вопрошает.
  -- Ох, и глазастый ты малый. До добра не доведет. Ну да ладно, я вам вторыми разрешаю.
  -- Что разрешаешь? - встрял в разговор Петручио.
  -- А наверх посмотри. Видишь, веревочка над нами, на карнизе? Ход тут мой будет и не простой, а потаенный, не каждому салаге по силам. Тут до карниза метра три, а если с него уйдешь, то полками, полками до самого низу. Твои остатки снизу чужие огребать будут. А карнизик и стенка над ним - ух, не простые. Там от одного взгляда вниз в штаны наложить можно. Вот пройду и, считай, шажочек в кармане.
  -- Какой шажочек? - встрепенулся Плохиш.
  -- Вам, молодым дуболомам, расскажи, так за меня шагнете. Ан нет, мы потихонечку, по-стариковски, сами с усами. Каждый второй в легенду попасть стремится, а толстяк книжечкой записной размахивает.
  -- А если мы первые? - напирал Плохиш.
  -- Как это?
  -- А ты уйдешь, мы раз и наверх. Стенка-то уже почти чистая.
  -- А мои ребята вам за енто дело ноги повыдергивают.
  -- Какие ребята?
  -- А что сегодня из-под Второго на вас глазели. Они у меня резвые.
  -- А ты не стращай.
  -- А и не буду. Повыдергивают и все, - добродушно подытожил разговор Цыган и улыбнулся. - Лучше вторыми. Я согласен.
  
   С Митры спускались почти в полной темноте. Квасец чертыхался через шаг, а Петручио норовил не попасть ногой в карман на вертикали. Плохиш сохранял спокойствие и подправлял сотоварищей. Для него то, что творилось на скале, всегда было естественным. Кому стена, а кому мать родна. Он бы и с мухой на потолке, да не давалась гадина.
   Места, где скрипели в натуге прочие, оставались для него лишь поводом для умственных упражнений. Он думал, как сделать стеночку без излишних усилий. Пределом его умствований всегда была лень. Не то чтобы подтянуться на одной руке нет мочи. Не хочется, вот беда
   Дрожание конечностей? Это у торопыжек они дрожат. Если встать на ноги, как следует, тело расположить, место для роздыха на любом маршруте найдется. Главное, четко знать, какой шаг будет следующим. Сколько усилий он потребует, какая динамика. А так все просто.
   Прихватив последние отголоски сумерек, встали на тропу. Сквозь темные кроны елей мерцали звезды, но света их доставало только для слепых. Уверенно чалящий впереди Квасец засеменил иноходью и принялся спотыкаться о многочисленные корни деревьев. Еле ощутимая тропа неожиданно зачавкала болотной хлябью.
  -- Фонарик есть? - запричитал Петручио.
  -- Хилогаситель. Но хватит минут на двадцать, - мрачно провещал Квасец, - а дальше болото под Манской. Как есть в топь, и макушек не сыщут. Двигай так, пока я тропу чую.
   Минут через десять Петручио окончательно вошел в панику. Его выкрики: - Куда мы идем!? Уж лучше здесь ночевать, чем сгинуть! - приобрели явно траги - повитушный характер.
   Наконец он завязал жутко накаленный спор по поводу направления вперед или назад. Грозилось дойти до рукоприкладства. Но в темноте никто никому не попадал. Квасец не выдержал напряжения склоки и достал хваленый хилогаситель. Мудреным словом называлась двухсотграммовая баночка с веревочкой из-под майонеза с огарком свечи изнутри.
   - И это устройство?
  -- Найди что получше, - отхаркнул раздосадованный Квасец и зажег оное.
   Минут десять исключительно быстро и напряженно бежали средь пляшущего царства теней, твердых стволов и ползучих корней, норовивших укусить за ногу.
  -- А-А-А!!! Поймали! Помогите! - крик Петручио наполнился такой силой безвыходности и ужаса, что волосы впередиидущего Квасца встали маленько дыбом. Плохиш развернулся на сто восемьдесят градусов и ринулся в вопящую тьму. Сзади его догонял мерцающий и храпящий осветитель.
   В развороченной светом тьме, средь хаотичного нагромождения болотной пади, беспомощно дергая ногами и руками, в воздухе и блудливой истерике парил Петручио.
   Вполне мирный и удобный рюкзак, неожиданно сыграл со своим хозяином злую шутку. Отлетев при очередном скачке от спины, невообразимым финтом, он лямками наделся сразу на два сучка, подвесив отрока на добрых полметра от земли.
   Паническое сражение с невидимым сонмом врагов принесло еще более плачевные результаты. Судорожные рывки распяли бойца через дырки в одежонке и спеленали в сучках, будто муху в паутине. Нарочно устроить такое не смог бы никто.
   Ценные минуты жизни единственного хилогасителя таяли как лед на раскаленной сковороде. Наконец Петручио стал частично транспортабельным. На эмоции и всхлипы никто более внимания не обращал. Плохиш пихал его сзади, Квасец рассекал тьму грудью впереди. Бежали лихо, до первой ямы. В ней свето-банка окончательно и бесповоротно раскололась о мощный череп Плохиша. Свеча с воплем Квасца отлетела на неизведанное расстояние, и наступила кромешная тьма.
   До избы друзья добрались вконец измученные и притихшие. Держались за лямки впереди плывущего рюкзака, как слепые за поводыревы сказки. Квасец держался за то, что чуял самостоятельно. А чуял он наверняка многое, так как до избы все же дошли. Дверь ее была на замке, ключ неведом, а родненький узелок от сороковочки в дырочке не обнаруживался совсем.
  -- П... Приплыли, - унылым голосом констатировал Квасец. - А все ты, козел поганый, - наехал он на измученного и безучастного Петручио. - "Поджигай хилогаситель! Поджигай хилогаситель!" Счас бы ключ при свете нашли.
  -- А что, спичек нет? - спросил Плохиш, опорожняя кроссовки от болотной водицы.
  -- Да есть. Но где ключ, я, убей, не знаю, - виновато раскололся сибирский Сусанин.
  -- А чердак, окно?
  -- А кто тебе сказал, что оно открыто? Если ставен нет, то это еще не значит, что не на щеколде.
   Вниз от чердачного окна уходила пропасть метров тридцать так-эдак. Лезть в полной темноте, заклинивая пальцы в щели меж бревен, Плохиш позволить себе мог. Ночевать в холодную, не спамши, не жрамши душа его исключительно отвращалась. Глубоко вздохнув от этой нелепой гадости, Плохиш сделал шаг в темноту на ощупь.
   Задачка оказалась гораздо круче, чем взъем карниза на Коммунар. Плохиш исходился тихим шипением про придурков и холодным потом вдоль позвоночника. Щели меж бревен забиты мхом, а кое-где и пенькой, вдобавок сырость и мерзкая слизь. Не угодить бы в нее ногою. Где-то далеко внизу блудливо скрипел невидимый ручеек.
   Наконец скупо блеснуло стекло окна. Плохиш прочно ухватился за подоконник, подобрал ноги и боднул в стекло головой. Створка сразу же поддалась. Он переклонился в черный провал всем телом и скользнул вниз. Что-то теплое и немыслимо отвратительное хлюпнуло под его весом.
  -- А-А-А!!! Твою мать! - разразился истерикой первооткрыватель.
  -- Плох летит! - возопил Квасец. А Петручио заблеял тонким, нервозным смехом.
  -- Хр-р-р! Убью гада! - незнакомым голосом отвечали внутренние органы избы, и там же завязалась грохочущая свалка.
   Приглушенный закрытой дверью грохот переместился вглубь, скользнул вниз с чердака, застучал сковородками, кастрюлями и битой посудой и принялся скрежетать щеколдой. Полтергейст набирал силы и удали.
   Дверь растворилась с оглушительным треском, и на испуганных приятелей вывалился живой клубок тел. Масса хрипела и булькала отборным в темноте матом, совала во внутреннее чрево кулаки и прочие свободные конечности.
   Квасец зажег спичку. Прямо перед ним в хитром сплетении гнездились Плохиш и Егорка с выпученными от страха глазами. Комментариев к битве ни у кого не находилось, зрители стенали хором.
  -- Ни фига себе?! - только и смог удивиться измученный Петручио.
   Егорку била охальная дрожь. Плохиш вроде пришел в себя и принялся утверждаться на двух конечностях. Плоды ночной битвы наливались ярким фингалом под глазом у Егорки. Победа была явно на нашей стороне.
   Запалили лучину, стопили печурку и пили чай. Егорка ощупывал личный фонарь и недобро косился на обидчика. Плохиш смотрел в кружку прямо перед собой. Разговора не получалось.
  -- Я сплю, - наконец завел пострадавший, - а он, как на меня прыгнет. Ногой в живот, со всего маху. Сволочь!
  -- Я же не видел, - отвечал обидчик. - Темно, сыро, холодно, никого нет. Я вниз, а там тепло. Как хлюпнет! И на меня. Ну я в торец, с маху.
  -- Ты чего в избе закрылся? - вопросил Квасец. Петручио тихо хрюкнул в рюмку с чаем.
  -- Видать ночь эта, такая, особенная, - повел таинственно дрожащим голосом Егорка. - Я от Слоника вышел, через Просеку и по тропе. И никого навстречу. Темнеет, как на бегу. Я только к болоту подходить, а он, как ломанется.
  -- Кто он?
  -- Да шут его знает. То ли лось, то ли леший. Метров за двадцать от меня в пади, как ветвями захрустит. Я думал, деревья сейчас попадают. Ломится сквозь тайгу, будто броненосец в потемках. Я бегом, а оно за мной. Я остановлюсь, оно встает. Я завыл, а оно хрумкает и кашляет, как старик на паперти. Страху, блин... Так до избы и бежали.
   Я к избе, дверь открыта. Шмыг, на засов щелк, а оно еще полчаса вокруг колобродило. Еще и вздыхает, сволочь. Я даже чаю не пил. Забрался под одеяла, на чердак. Думаю, придет кто, вместе выбираться будем. А не придет, до следующих выходных дождусь. Еда есть, перезимую в темень. Только заснул, а оно на меня прыг. Я чуть дубу не дал.
   - Ну и что особого. Подумаешь, на лосятину набрел, - опытный медвежатник Квасец вдосталь напоролся чаю и разомлел по-барски. - Прошлой осенью медведь в берлогу залег рядом с тропой. Всю зиму мимо него шепотом ходили. Подойдешь ближе, а в снегу дырочка и оттуда парок идет. Сопит себе в лапу, косолапый. Весной, хорошо, ушел в тайгу глубже. А то бы в избу не попали. Весной они шальные, кидаются на человека.
  -- Чай еще есть? - вопросил Плохиш.
  -- Нет.
  -- Ведро с водой где?
  -- Я видел. На опалубке стоит, - ответил Егорка.
  -- А что в избу не занес?
  -- Шутишь? Не до того было. Говорю же, ночь плохая. В Эдельвейсе-то ничего, а отойди подальше - сила нечистая.
   Тут рядом, у Манской Бабы, в пади болотце, там изба раньше стояла. Да бросили - место оказалось дурное. Лет двадцать назад обитала там компания веселая. Народ лихой, по столбам шарили, баб тискали. Случалось и браконьерили, морды турикам били ради развлечения.
   Был средь них мужик один, Казаном его прозывали. Здоровый такой. Он вообще, баб за людей не считал. Величал их ночными подстилками. Страшных баб, грит, нет. Есть мало водки. А по пьяни, я и с мерзлым волком переспать могу. Наливай и пей - вся забота.
   Девок все одно не понять, зачем они захаживали в избу охальную? Но ведь никогда не переводились. Была среди прочих в избе девка одна. Не то чтобы страхолюдина, а невзрачная и тихая, как тень в дождливую погоду. Да к тому же восточных кровей, хрупкая, как тростиночка. Ну ни рожи тебе, ни кожи.
   Зато готовить девка умела здорово, на хозяйство таежное, незамысловатое спора была. Когда у других грибов да ягоды как есть нет, для нее всегда найдется. А как супец грибной учудит, так вместе с языком проглотить недолго. А уж чай из заветных трав настаивала - одно наслажденье, и меда, и сахара к нему не нужно. Да еще силы в тебе прибавит, скачешь неделю гоголем.
   Положила она взгляд на Казана и отвести невмочь, а тот похохатывает. То водицы ему принеси, то ягодки собери вкусной. То давай, дура, дуй мигом за дровами, хозяину холодно. Казан на баб был дюже падкий. Меры не знал. Каждый день ему новую подавай. Да где же набрать столько?
   Лоснится Казан кожей, как племенной бык среди стада, глазами волоокими баб прельщает. Молоденьких ему заводи, чтоб ядреные и грудастые. А как ночь прошла, так чужа верста. Ты б туда пошла, где чужа стала.
   Так они и проживали. С вечера до утра гульба, а с утра похмелье. Тут он свою Тунгуску (так он ее прозывал) и помянет. А ну, грит, сладкая, кваску бы мне и щей твоих, чтоб смело дурну муть с головы. Так с горя по нитке и жили.
   Но однажды в ночь карусель огульная завязалась, дух захватило. То ли перебрал Казан во хмельном, то ли мужик в нем проснулся, но ту ночь выплясывал он пред Тунгускою. И песни ей пел, и единственной называл, каялся в грехах тяжких. Божился, что любит и под венец встанет. Клялся про любовь вечную. В общем, ночь свою у девы зарабатывал.
   Поутру одыбался, а Тунгуска у него на груди спит. Запустила белы руки в кудри черные. Друганы похохатывают, на свадебку гостями зазываются. Прозывают их молодыми. А у Казана дрожь и немощь в похмелье. Пшла, грит, отсюда, сволочь драная. Глаза мои чтоб тебя не видели. И выпихнул Тунгуску прямо из постели, голую в тайгу.
   Потом опять гульба началась, с новой силою. Казан с лица волком щерится и друзьям: Я ж говорил, что по пьяни, мерзлого волка отыметь могу. - Вот теперь Тунгуску мерзлым волком величать и станем.
   Долго ли коротко, считай, месяц прошел. Ночь была темная и бедовая, как сейчас. Сидели мужики за столом, байки травили, гоняли чаи, запивали водочкой. То одно дело помянут, то другое, и ржут над своими подвигами, будто лошади.
   Вдруг слышат, а с болота вой волчий донесся. Никогда до той поры волка здесь и не видели. Заунывный вой, душу в тоску заворачивает, стелет саваном. Будто холодом и гарью брошенного жилья тянет. Сердце в ком сводит, нагоняет тоску старую.
   А тут и дверь в избу заскрипела. Растворилась сама собой, и на пороге Тунгуска, сгорблена, как тень серая. Лицо у нее разом старое, сухое стало, волосы ниже плеч опадают, перепутаны в комки грязные.
   Глянула с порога на мужиков, а те страхом на нарах в ком сбились. Глаза у нее прожелтели, вокруг зрачков ободки светятся красным огнем. Рот приоткрыт, зубы видны острые, не человечьи. Шагнула внутрь, а у мужиков одна немота.
  -- Милый. Я за тобой пришла. Осень сейчас, а по ней всегда свадьбы играют. Кому с венцом, а кому со свечами. Да все горькие. Пошли, милый, - голос Тунгускин скрипучий, как сухостой в ненастье.
   Говорит, а губы не двигаются. Кожа в морщинах сеточкой, чешуйками старческими. А сквозь них будто волосы на лице пробиваются.
   Тут Казан и одыбался. Хоть и страшная, все одно баба.
  -- Пшла вон! Бля! - орет дурным голосом.
   Мужики нахрапом загоношились, прорвало их, за дубье взялись. Налили глаза кровью. Сам черт не брат, попади под руку. Таежники - с ними всякое случалось. А она зырк взглядом на них, так кто встал, навзничь попадали. Зырк, и стол вверх поднялся и в мужиков по воздуху полетел. Стоны, крики. Зырк, и изба ходуном заходила, зашевелилась, будто живая. Печная утварь с цепи сорвалась, сковородки с чайником хороводом. Оконные стекла полопались. Свечи факелами горят, тени мечутся-лязгают.
   Ветер шальной Тунгускины волосы в тонкие косы скрутил, и они к живому тянуться змеями. А взгляд ее, как жало, огнем мужиков язвит. А изо рта то ли хохот, то ли вой волчий. Тут и нары по бревнам раскатало, изба рухнула. Крошево в дыбы, словно в смерче.
   Как мужики живы остались, никто не помнит. Только боле в тайгу они ни ногой. Изба та сама разбрелась по лесу до бревнышка. Так и гниет, неприкаянная. Никто к ней и близко. А про Казана боле ничего не ведомо. Сгинул мужик на свадьбе нечистой. Поминай, как звали.
  
   Никто из Плохишей опосля сказа такого открывать дверь и идти за водой не желал. Проявлялись кое-какие амбиции со стороны Петручио, но к прямому действию пока не вели. Наконец решили действовать скопом, по определенному распорядку.
   Квасец взял на себя дверь, непосредственно через засов. Плохиш шел до ведра и возвращался с желанной водицей. Петручио страховал Плохиша, а Егорка с колуном наперевес страховал обоих. Так и принялись.
   Скрипнул засов. Пошел второй. А за дверями простиралась ночь, шевеля мягкими лапами воздушных потоков, шелестя березовой листвой. По-особенному остро пахло хвоей, ключевой водой, тянуло остатками гари из давно потухшей печки.
   Плохиш уперся взглядом в черноту, повел наискось головой. И вдруг пространство ожило. Невероятно мощная, яркая июльская зарница расцветила тайгу северным сиянием. Будто разреженная вольтова дуга прокатилась по распадкам и далям.
   В какой-то неумолимо короткий, безвременный миг она выхватила из кромешной черноты дремотное царство леса. Желтым пламенем горел тощий, крутой хребет Манской Стены. Огнями Святого Ильма полыхала Кабарга. Белым призраком, сквозь толщу серебристой зелени, наклонялась к ним сама Манская Баба. Ее каменные руки в русских дутых рукавах отделись от тела и простерлись к небу. Голова изваяния развернулась лицом, и приоткрытый зев рта растянулся в недоброй усмешке.
   Внизу, под избой, огненными густотами светилась болотная вода. Она преломлялась в собственном свечении, играла водоворотами, сорила огнями в ночь. Ожили трухлявые пни, развернули к избе вековые, коростные лица. Плавным круговым вращением ожили, закачались ветви деревьев. Ожило все.
   Троекратное бульканье глоток слилось в глас Ниагарского водопада. Плохиш чудом оказался внутри избы, с ведром полным студеной водицы. Петручио чудом не оделся на колун в руках страхерщика Егорки. Квасец натренированной рукой затворил створки таежного сезама. Кончилось общее светопреставление. Занавес пал хором со зрителями. Но не спалось в ту ночь Плохишу, как есть не спалось.
  
  
   В гостях у Боба
  
   Холодная заводь звездного неба - у тайги гостья. Разные они, да почитай сестры. Каждая в другую, как в зеркало, смотрится. У сестры ручьи, у нее туманы. У одной - млечный путь, у второй - море хвойное, плещется серебром. Вот и ходят в гости ночные, кровь привечать родную. А как луна на сносях приплывет, хоровод ведут в ночь особую.
   Кто-то неторопливо, но настойчиво стучал в дверь. Плохиш пробовал буднуть Квасца, но тот разводил храп усами, бормотал навзрыд и не просыпался. Стук усилился. Отроки дрыхли, как заговоренные, и приходилось вставать самому.
   С тяжким вздохом Плох покинул густонаселенный чердак и скользнул вниз. Запалил свечу. Мирно тикающие ходики указывали на три часа ночи. И кого еще носит в такую темень? На опалубке топтались со вполне человеческим шумом, оханьем и причитанием. Юра почесал репу и принялся отодвигать засов.
   В дверь избы протиснулась довольная, улыбчивая рожа Боба. Глазенки ночного скитальца светились искренним весельем. Нежданный гость протянул руку и отеческим жестом потрепал отрока по жестким вихрам.
  -- Чай есть?
  -- Угу.
  -- Ну, рассказывай, как устроились. Я с ревизией. Меня околоточный прислал.
  -- Какой околоточный? - не въехал Юра.
  -- А тот самый, из Московии. К чаю гостинец велел передать.
   Плоху казалось, что все это - и избу, и храп друзей на чердаке, и встречу с Бобом, он уже видел и знал давненько. Да не помнил отрок, откуда такое знание и определенность. То ли сны такие, то ли ночь приключилась сказочной. Но зла в ней не было, интерес один, да поводы к пересудам.
   И не верил великий удмурт в дребедень и прочую чертовщину. Не те корни у него от дедов, а крестьянские и кулацкие. В родове в семь колен одни пахари, от сохи отойти невмочь. И кулаки предпоследнего в природе размера тоже из родовы, заточены под сопли, а не слюни глупые.
   Плесканул Плохиш в кружки теплого чайка и себе, и гостю залетному. Выбрались они на опалубку из душной избы, подышать воздухом. Устроились за столом, а тут и луна краешек желтого обода кажет. Поднимается восходом ночным.
   Расцветила ночь, и будто день лишний занялся. Иной раз судьба такого наворотит - по полочкам не раскидать, не вместить все по времени. Разное бывает по молодости, а на Столбах и не такое бывает.
  -- На Коммунаре взлезли? - утвердил вопрос сказочник.
   Юра кивнул.
  -- А Теплыха, случай, не встречали?
  -- Только Квасец и помянул. А так нет.
  -- Успеете, - Боб грузно облокотился на спинку скамейки, потянул руки вверх и мечтательно уставился на яркий, явивший серебряное чудо небесный диск.
   Облик скитальца излучал сытую, домашнюю расслабленность. Будто жил он душой и телом не в далеком городе, а прямо здесь, средь березок и елок, неважно какой, утренней или ночной таежной канители. Ходил по избам хранителем да учетчиком. В поводьях вел эту самую лесную жизнь.
  -- А Цыган что вам говорил?
  -- Ход он чистил новый на Митре. А так ничего.
  -- Хитрый абрек. Духом неволится. Сам да сам, а гольцам кулак пустой поднеси. Сказ-то мой, про Бабу Манскую, еще не выветрился?
  -- Какой сказ?
  -- Про птиц вещих, что судьбу на крылах несут.
  -- Брехня это, - порешил себе и другим мудрый удмурт. - Тренироваться надо больше, впахивать, тогда и обломится. Я вот опять в Крым хочу, к морю. Опыта здесь наберусь, двину вперед всех и стану чемпионом.
   Неожиданно Боб встрепенулся телом, будто уловив нечаянную, но важную мысль. Принялся собираться.
  -- Ты куда?
  -- А про прыжочки для развития пиковой решимости и спортивной координации, ты что-нибудь слышал?
  -- Нет.
  -- Всему вас учить. Вот когда на трассе спортсмен приплыл, а шаг сделать надо, что требуется? Воля. Воспитать ее нужно на Столбах, через прыжок аховый. А то великим удмуртским чемпионом так и не станешь никогда.
  -- Ночью спортивная координация?
  -- Да ведь день считай. Пошли, пошли.
   Добежали до Манской Стены почти в три скачка. И откуда у пузатаго Боба такая прыткость? Как облачко в бегемотовых очертаниях. Принялись переобуваться. Юра вспомнил про давеший портфель скитальца и непонятные уму наручники. Глядел на того с вопросом, но сказочник пропажи имущества не ощущал, а вопрошать было стыдно.
   Вылезли за перегиб. Плохиш оглядывался на шумно дышащего учителя, но тот далеко не отставал, двигался привычно, без суеты. Прошагали легко читаемый ход и выбрались наверх, к полке.
  -- Конек, - подытожил Боб, - дальше прямо.
  -- Я пошел?
  -- Топай, топай.
   Наверху путников поджидал рассвет. Так и не успевшая спрятаться в тень луна, истончилась огромным диском, блекла разводами. За спиною и Манской Бабою небо насытилось желтизной утреннего свечения. Отрывочно щебетали сонные птицы, еще нехотя стучал клювом дятел. Тайга просыпалась.
   Они стояли на самом краю стены, окаймленной с трех сторон долгой пропастью. Прямо по курсу виднелся еще один скальный останок, но до него было метров шесть чистого для прыжка пространства. Почти небо...
  -- Тут и порешим. Видишь справа впереди стенку? Крутоватая, градусов семьдесят будет. Но ногой оттолкнуться от нее в самый раз. Долетаешь к долгожданной, толкаешься и прямиком на останец. Как один литр в два глотка. Не захлебнешься?
   Не понималась мальцу дурь столбовская, не принималась. Задумался он не на шутку и шансы свои считал. Высота - это когда один раз с листа жизнь пишешь. Шагнуть в нее невелика блажь, да летать еще никто не сподобился.
   Прыжок-то получается явно не хилый. Через ступеньку да еще и на взлет. Три метра до второго толчка, а от него еще ладных четыре. С обеих сторон стена скопом под сотню и шансов ноль. В два взмаха всю силу выложить. Только на рожна эта резвость бойкая и пакостная? Лишней жизни в запасе нет, да и запас на воротник не давит.
  -- А зачем? - громко и справедливо вопросил отрок, но ответом ему была пустота.
   Юра решил, что удалился Боб за камушек до ветру, двинулся за ним, но не нашел грешного. Путь обратный просматривался насквозь донизу, но пустота. Не мог же он вниз в секунды сбежать? Не та резвость! Загадочник баснописный.
   И от этих нескромных обстоятельств охватила мальца непривычная ему печаль. Если по полочкам рассчитать, то кому нужны его успехи спортивные, победы, очки и баллы? Пенсии на них точно не сделаешь. Только в раж войдешь, а уже на покой, и скука гадкая. Серость, паек копеечный. Уже тогда звонкая, незнакомая столбовская канитель виделась куда более приятственной.
   Пустота и долгое одиночество. Встало Солнце. Желтой, воздушной колкостью оно расцветило макушки елок, теплым пламенем объяло скалы. Блюдца разреженного утреннего тумана таяли плавными айсбергами в южных морях. Зачинался день.
   Плохиш еще раз неторопливо оглянулся по сторонам света. Тихо посидел на камушке, как перед дальней и неизвестной дорогой. Потом отрок решил для себя все, перемерил разбег шагами, наметил твердую точку для попадания на косой стенке. Разлетелся и ринулся в пропасть.
  
   Будни
  
   Темные ночи шли одна за одной не переставая, но чудных подробностей более не несли. Через пару вполне обычных недель в скальной подготовке Плохишей выработался правильный распорядок.
   По выходным обитали в избе и гулеванили по Столбам. Вторник, четверг, субботу друзья проводили на Китайке, мотая скальный метраж с верхней страховкой, по полной программе. За рабочий день удавалось пролазить более километра. Плохиш, серьезнейшим образом готовясь к соревнованиям, завел блокнот, куда оный метраж тщательно заносил.
   К доблестной тройке частенько присоединялся гражданин Лысый, и тогда дела шли веселей. Оставаться ночевать под скалой Лысый по возможности избегал, отправляясь поужинать к одной подходящей вдовушке, жившей на Базаихе. В свободное от занятий время шастал отрок по дальним тропам с шахтерской лопатой, призванной то ли для тренировки, то ли для благоустройства окружающей среды.
   Окаянной страстью данного индивидуума было не проходящее стремление сожрать все, что имелось у прочих и заорать дурным голосом в чужое ухо любимую песню про постового "У магазина пиво - воды...".
   В пятницу ходили на речной вокзал в баню и парились до умопомрачения. Деньжата у иностранцев прогоркли в пиве, но Квасец искомые иногда находил. А стервец Лысый добывал оные за ентим делом, у все той же гражданки. И тогда покупалось винце, сальце и витамин це. Заводилась расслабуха.
   Банька на речном обычная и даже с общим потоотделением по пятнадцать копеек с носу. Но явно с изюминкой. Рядом с ней Енисей. Да не ресторан, средств туда сходить, все одно, не хватит. Сам Енисей-Батюшка рядом протекает. А к нему труба проложена, вот в бассейн водичку и качают.
   Парилка сделана самый смак, но подбираться к ней надобно последовательно и по правилам. Заходишь, видишь голые мужицкие задницы, и засим раздеваешься. Через моечное отделение, где из душа струйками брызжет, направляешься прямиком к бассейну. Что над студеной водой парок в летнее время, так это самый кайф.
   Спускаешься аккуратно в воду, а она градуса четыре - пять (Енисей-Батюшка). Там дергаться ни на еть. Сиди спокойненько и прохладу ощущай. Пока пузырьками тело не покроется, в парилку ни ногой. А как синевой пойдешь, тады можно.
   Мужики на полке от жара носы прячут, а тебе хоть бы хны. Можешь и на лавочку прилечь, все одно свободно. Чуть глаза прикроешь, а тут и морозь по телу. Холодок отходит. Теперь за веничек берись. И по спине, и по груди. Да так, чтобы остальным тошно было. Еще и ковшом на камни по самые уши, чтобы у других заворачивались. И по спине, и по груди веничком, веничком.
   А во второй раз в бассейне самый кайф. Сидишь тихохонько, а крыша сама отъезжает. Волна за волной по телу то холодом, то жаром идет. А как зубами застучишь, тогда в парилку. Тут уж никакой жар не берет, только кожа чешется. И по спине, и по груди, и по мордам. Аж дух захватывает.
   После трех таких моционов белый свет в копеечку. Что заботы были, так то до утра. Одна беда, жрать волком хочется. И пива бы флягу, и пельменей ведерный таз. А кожа - как родился заново. Если в березовый веник заранее пару крапивен вплести, то от кайфа недолго лопнуть и других забрызгать. И по спине! И по мордам!
  
   Вышли из бани, а на улице хмарь погодная. У нас ведь как, солнышко зашло - лето кончилось. Тронулись к дому Квасца, чего-нибудь на зуб перехватить, а Плохишу на главпочтамт забежать. Надеялся он скромно на перевод из своей Удмуртии, который день ожидал. Ну и пошагали.
   По улице Мира машин невпроворот. А пешеходов, как на выставке народного хозяйства, и разного полу, и калибров. После тайги непривычно. Бабуськи с авоськами пчелками вокруг магазинов вьются. Мужчины посерьезнее к вино-водочным отделам тяготеют. Девки подведенными глазами в отроков стреляют. Недолго среди них и затеряться. Петручио на ходу успел с парочкой познакомиться. Так нет, прут друганы, как скоты до водопою, ничем не остановить.
   Ожидание Плохиша у дверей в почтовое учреждение затягивалось. Квасец порывался к родному дому, Петручио точал языки с очередной прелестной незнакомкой, а окружающая послеобеденная толчея взрастала, как на дрожжах.
   В круге обычных, городских товарищей, вид наших героев иначе, как экзотическим не назовешь. Привычные к спине рюкзачки вызывали снисходительные улыбки, мордальная загорелость искреннюю зависть, а штопаные трико недоумение и плохо скрываемую брезгливость. Некоторые граждане оборачивались, иные останавливались и в упор разглядывали болотные чуда.
   Скорая поступь Плохиша не вызывала никаких сомнений. Его тупая ухмылка была до того радостной, что хотелось верить в выигрышный профсоюзный билет.
  -- Сколько, сколько? - пропел Петручио.
  -- Двадцать рэ! - крякнул счастливчик.
  -- Всего-то?
  -- На пиво хватит!
  -- Домой не пойдем, - тут же отреагировал Квасец. - Мамка меня убьет. В прошлый раз уже чуть не убила.
  -- А куда?
  -- Мне Лебедь ключ дал, от саромудовской общаги в Политехе. Вот туда и двинем.
  -- А кто такой Сарамуд?
  -- Преподаватель какой-то. Я его всего раз на Столбах видел, и то издали. Он сейчас в горы уехал, так что нахлебники не грозят.
  -- Да ну, неудобно, - протянул совестливый Петручио. - И кто нас туда пустит.
  -- Пробьемся, - порешил за всех Плохиш, и троица двинулась к остановке третьего автобусного маршрута.
  
   Несмотря на рабочий день очередь за пивом поражала воображение величиной. От греха ящики с вожделенным продуктом вынесли за пределы торговой точки. Правильно уложенные квадраты тары напоминали крепость. Продавщица за столом имела вид обороняющегося неприятеля. Стремление прочих к немедленной атаке не вызывало никакого сомнения.
   Мужики оглядывали друг друга с кропотливой подозрительностью. Стояли, расставив тощие локти, как орлы перед взлетом. Каждый боялся, что пиво кончится прямо перед его носом.
  -- Два ящика! - хряпнул суммою об стол Плохиш.
   Очередь загундела недовольством. Петручио принялся тереть глаза, на предмет отличения сна от яви. А Квасец гордо выпятил грудь в предвкушении настоящей пьянки.
  -- Молоды еще, столько пить! - зачревовещал дальний в хвосте мужичишка. Но Плохиш тут же кинулся в разборки и обделенный умом неприятель спрятался в общей спасительной куче.
   Перед входом в общагу сняли куртки и прикрыли ими ящики для маскировки. Петручио менжевался с пустыми руками и семенил куцым добавком. Более опытные потребители неслись вперед свиным клином, видом напоминая бригаду ремонтников-ассенизаторов, в непосредственном исполнении.
  -- Куда, блин!? - заорал на замыкающего кильватер Петручио опытный вахтеришка, но Плохиш продекларировал волшебное междометие "с нами бл...". Двери сезама открылись сами собою, без глупых сожалений и прочей суеты.
   Комната у Сарамуда оказалось невзрачно обычной, с минимумом холостяцкого быта и прибранностью внебрачного ложа. Махонький холодильник "Морозко" затрясся перед незваными посетителями мелкой слезливой дрожью, и Плохиш бухнул бедного полным ящиком по голове.
  -- Нормально! - констатировал предводитель и скинул маскхалат ассенизатора на облезлый стул.
   Квасец аккуратненько притулил ношу на пол, снял вибраммы и вихрем пронесся по тумбочкам, шифоньерке и прочим кладовым.
  -- Хлеб есть! Консервы есть! Сухари есть! Оп-па! - прямо пред счастливым взглядом изыскателя за растворенной потайной дверкой обнаружился мини-бар с начатой бутылкой водки и обширной коллекцией импортных сигарет.
  -- Ты смотри. А Сарамуд-то коллекционер. Вон сколько пачек насобирал. Тут и Нью-Порт американский с ментолом, и Кэмэл, и Ронхил.
  -- Дай одну?
  -- Да ты что, заметит.
  -- Да не заметит. Мы из каждой пачки по одной. Подумаешь, убытку.
   Плохиш раскупорил первую, опорожнил до половины привычным глотком и затянулся импортным дивом. Квасец не отставал. Петручио прихлебывал пиво мелкими глоточками.
  -- Самое главное в спорте знаешь что? - спросил мигом разомлевший великий удмурт у более юного Петручио.
  -- Тренировки, - ответил подающий надежды спортсмен и отхлебнул очередной глоточек.
  -- Фиг там. Самое главное это уметь расслабляться. Наш вид спорта, мне Пират лично втолковывал, имеет три вида нагрузки. Первая, конечно, физическая. Мы на скальных тренировках с раннего утра и до позднего вечера впахиваем. Чтобы до скалы дойти - полчаса быстрого шага. Потом километр вертикали, с пиковыми усилиями мышц на сложных выходах.
   Вторая - координация и весь вестибулярный аппарат. На скале такие движения совершаешь, что ни одному гимнасту не снилось. Они от козла к козлу бегают и на кольцах висят. А у нас за разнообразие движений отвечает сама скала. А у каждой скалы и шаг свой, и манера движения. О количестве выходов и говорить глупо. Их столько, сколько сам придумать можешь. Так что у нормального скалолаза мозги работают, как у кандидата математических наук. Он и просчитывает, и вычисляет, что дальше делать, и нагрузку по точкам опоры распределяет каждую секунду. А третья, самая важная, Пират говорил, эмоциональная нагрузка. Со страховкой или без страховки, почти одинаково. Где-то глубоко, внутри каждого, трус сидит и не верит, что его страховка сработает или веревка не оборвется. Каждый раз, когда ты чувствуешь, что предел, счетчик внутри стучит и вырабатывает нужный в крови глюкоген.
  -- Какой глюкоген? - встрял опорожнивший вторую бутылку, но все еще бдительный Петручио.
  -- Кислота адрянолиновая. В кровь поступает. И по жилам, и по жилам! - съязвил Квасец.
  -- Умный, блин, - продолжил великий спортсмен. - Вот когда это дело накопится, дрянь нужно из организма выводить и стресс снимать по самые уши. От водки, блин, физические кондиции нарушаются. А вино сухое и пиво стресс снимают, и по утру полный ажур. Никаких последствий.
  -- Смотря сколько выпить, - слабо сопротивлялся Петручио. Но разглагольства Плохиша перешли на важность доталкивающего момента, неизвестные наукам группы мелких мышц и прочие архиважные приложения усилий в подготовке к соревнованиям. Первый ящик значительно опустел.
   Через пару часов, разглядывая растущую гору опорожненных бутылок и пустынную коллекцию импортных сигарет, Петручио задумался о грозящих неприятностях.
   Как видно привлеченные громкими и значительными разговорами, в облезлую дверь комнаты стучали пару раз неизвестные проверяющие. Плохиш замирал на минутку, не выпуская горлышка изо рта, но сигнала к действию не подавал.
   Время от времени, дабы разрядить мусорную ситуацию, Петручио открывал окно и метал вниз с третьего этажа пару-тройку пустых бутылок. Иные не долетали до кустов и бились с грохотом об асфальт. Жильцы снизу разражались паническим, но привычным к неприятностям криком.
   Еще через пол часа в руках отрока, с неведомой книжной полки, оказалась известная детворе книга "Хижина дядя Тома". Правдивая повесть о нелегкой негритянской судьбе и несправедливых владельцах фазенд вызвала мерзкую икоту и стремление допивать пиво одним глотком. Бутылки разрывались гранатами, увеличивая накал воя с нижних этажей.
   Решивший проблему единым взмахом, Плохиш выкинул из окна опорожненный ящик с тарой, вызвав вовсе исключительно мерзкие причитания и богохульства. Водку допили, пора было идти к девкам. Квасец утверждал, что оные имеются на верхних этажах, и уже причмокивал полным предвкушения рыльцем.
   Наконец, троица выбралась из Саромудова логова и оглядывая бычьими взглядами нелепых сожителей коридора направилась на четвертый этаж. Лестница вверх поддавалась большими трудами. Плохиш заново загундел чегой-то о важности доталкивающего момента и тренировке координации.
   Хором уткнулись в чью-то вполне приличную дверь. Плохиш зыркнул на Квасца. Тот кивал осоловело, но настойчиво.
  -- Дево-очки! - дурным голосом проорал предводитель и бухнул тяжелым кулаком в хлипкую общажную дверцу. С тылу пьяно икал и повизгивал улыбчивый и чудно любезный Петручио.
  -- Дево-очки!!!
   Там за дверью занялся приглушенный шмон. Кто-то тихо сопел в замочную скважину. Затем, изучив обстановку, задвигали шкафами, подпирая заграждение изнутри.
  -- А вот я вам, бл...! - Плохиш произнес волшебное для сезамов слово, разогнался от противоположной стенки выбил дверь с петель с маху.
   За медленно рассеивающейся пеленой пыли, заняв неплохую позицию у угла опрокинутого шкафа, стоял немолодой, но привычный к битвам с абитурой преподаватель. Вооружен он был килограммовым молотком и решительностью, что хуже будет еще. Решительный оскал рта предвещал долгую и кровавую битву.
  -- О бл..., - опять произнес волшебное слово приветствия Плохиш. - Не туда попали. Квасец разыгрывал неподдельное удивление. Петручио улыбался.
  -- Мы думали, девочки... - загундосил Квасец и виновато развел руками.
  -- Нет таких! - браво отвизжал жилец, размахивая молотком, как пращей выдумщик- неандерталец.
  -- А мы случайно, - вкрадчивым голосом повел предводитель. - Девочки, думали... Вы где, не знаете? А то молоток нам дайте, мы вам починим.
  -- Знаю я, что вы почините! - крепостной житель, привыкший к нахрапу, своего не упускал и готовился развить ситуацию быстрой атакой. Из-за его тела показалась еще одна мужская голова. В дальнем сумраке замаячило нечто, напоминающее настоящую палицу. Плохиш принял афронт.
  -- Ну, мы пошли?
   Молчание оказалось знаком согласия к непротивлению, и троица не спеша удалилась в опрометчиво покинутое логово. Пиво еще оставалось, "Хижина дяди Тома" не дочитана, а Квасец сразу завалился спать, действуя на других хилым примером. Деньги опять кончились.
  
   Филиппок
  
   Мужики во главе с Захаром отправились в Азию покорять вершины в горах, и в Эдельвейсе явно опустело. Плохиши записались в коренные жители - ухаживали за тропой и избой, заготавливали дрова, очищали окрестности от туристического мусора.
   Застарелая неприязнь между лесниками и спортсменами расслабиться не позволяла. Чьи в лесу ягодки и грибочки, одни мишки косолапые ведают, а государственные деятели ими распоряжаются. Косолапому-то что, у него собственная лапа, как совок под сбор ягодки заточена, а прочим сии предметы проносить в заповедник запрещено.
   Вот и лаются, кто вперед ягодный ложок подчистил и грибков пару ведер набрал. Дисциплина называется. По зиме Лебедь со товарищи задержали машину с елками на кордоне. Устроили показательное представление. Новый год у людей на носу, хранителям леса лишняя копейка в самую жилу. Начальники расстарались, дело прибыльное наладили, а тут облом.
   Звуки ругани до администрации края донеслись. Одного из зачинщиков с хлебной должности сняли и штраф впаяли, мало не покажется. Прочие отделались выговорами, но злобу плотную на спортсменов затаили. Метили, как коты хвостами в весну, сухостой вокруг избы краской, - на предмет недопущения топления дровами. Вот и приходилось натаскивать валежник из далеких падей. Забота лишняя.
   Да мало ли, какие конфузы. То вроде звук выстрела над Дикарями пронесся. То остатки туши лося у Крепости нашли. А пойди докажи, что ты не валенок и охотой не балуешься. А в избе среди недели народец редкий гость.
   Вот мужики и запоры на дверь хитрые сваяли, и снарягу в тайниках принялись прятать. Да что толку. Приходишь в избу, дверь настежь и телогрейки драные на нарах лежат, со вшами вперемешку. Видать опять кто-то с зоны утек, барахлишком разжился, а старое с глаз долой. Не дай бог на такого в тайге напороться, жив ли будешь, еще не ведомо.
   Плохиши навесили пару веревок на Манской стенке, для пущей важности. Скала та особой сложности, подъем по ней за пять по Китайке сойдет. Слева, где высота под шестьдесят метров, еще ничего, можно и десять раз за день вылезти. А справа полный атас, каждый шаг в напряжении. Доверху добраться, все пальцы в ноль, каждый второй шаг - хитрушка и услие треба, что глаза из орбит лезут.
   Плохиш более увлекался сложным лазанием. Бодались с Петручио на пару, а тому бы все влево и влево, где попроще. Метраж у него видите ли, на месте стоит. Какой метраж? Когда под верх стены малый выбирается, задница у него величиной с апельсин, ножонками на месте сучит, и визжит дурным голосом.
   Но и на свои руки смотреть Плохишу страшно. Порода скальная здесь исключительно колкая. Кристаллики сиенита иголками, будто ежики с ножиком. Прихватываешься, как занозу под ноготь засадил. Больно.
   Уж что только не делали, в соли пальцы по вечерам дубили и марганцовкой смазывали. С утра просыпаешься и сразу про конечности вспоминаешь. А о калошах и говорить непотребно. Запасы тают на глазах, хоть плачь.
   В один из вечеров Плохиш сыскал чью-то заначку с фитилями от керосиновой лампы. Всвербилась в его голову научная идея - фитили вместо киперки на завязки приспособить. Вырезал в калошах вкладыши на пятках, подвязал фитилем, и сидят милые, вдвое круче и удобнее. Остальные мужики его примером вдохновились, фитиль нарасхват поделили.
   Пятницей лазали на пределе и по скале, и по мордам. Продукты в избе к нолю подошли, желудки к спинам прилипли. Мечталось им до обидности о стакане водки и бане с хорошим парком. Но полегчало.
   После обеда под Манскую Стенку подошли Ирка Филиппок с Ленкой и цивильной мадамой неизвестного приглашения. Рюкзачки теток зело пахли съедобным. Глазки у мужиков загорелись азартом к женской половине и обустроенности в быту.
   Петручио страховал, Плохиш забрел влево на нечищенные карнизы и казался маленькой мухой, висящей на потолке. Веревка от его бескрылого тельца к страховочному карабину уходила градусов под шестьдесят. Срыв в таком состоянии выливался в почти свободный полет по дуге метров в двадцать. Плохиш тяжело кряхтел, пыжился штангистом, но срыва не допущал.
   Тетки балаболили с Петручио и набивали его дырявый рот булочками. Грешным делом малец расслабился и наверх не доглядывал. Веревка пошла в провис, Плохиш в грязный мат, но пока не в голос.
   Прямо над головой мальца нависал метровый карниз. В расколе виднелась неплохая щелка, но тут до него никто не пролазил, и явно не чищено. Плохиш нашел ляпу под правую ногу, вытянулся и взял щель рукой. Внутри в толще скалы нечто утробно скрипнуло. Небольшой блок, килограмм так в пятьдесят, принялся неторопливо сползать вниз. Плох быстро перехватил левой рукой верную зацепу и подставил под блок колено в распор. Движение прекратилось.
  -- Вываливаю! - заорал лазун благим матом, боясь даже на секунду отвлечься от ситуации и глянуть вниз.
   Там под елками, напряженности кризиса не осознавали, наоборот смеялись в голос.
  -- Вываливаю!!! Не могу! Плита вниз уходит! - что есть силы заорал первопроходимец и нюхом чувствовал неуклонное, медленное движение плиты.
  -- А?! Что?! - орал Петручио и наконец подобрал веревку.
  -- Вываливаю!!!
   Блок туго хряпнул, сломав ему одному ведомую перегородку. Плохиш повис на страховочной. А шрапнель камней, набирая скорости и силы, с воем, понеслась на страховщика и хлебосольных дам.
   Ловкий отрок Петручио быстро завернул страховочный конец вокруг сучка и спрятался за могутным стволом ели. Только б веревки не перебило, свербило в его голове.
   Прямо перед его очами, меж двух елок металась та самая цивильная мадам. Чутья опасности ей доставало вдвое, а опыта ни на грош. Периферией взгляда Петручио уловил кучу камней нацеленных вниз прямо на мадаму. Привычной, не лишенной мужской любезности рукой он поймал оную за шкворень и с копыт остановив ее паникерское движение, водрузил юную за свою спину. Опытные Ленка с Филипком были от скалы уже метров за двадцать, но галопировали напряженно и со страшной скоростью.
   Ахнуло со всей возможной мощью и протяженностью. Шрапнель камней сдирала кору с деревьев, ломала сучья толщиной в руку. Порядочный валуган угодил в рядом стоящую сосну, дерево вздрогнуло, подалось вперед, но устояло. Пахло растертой в слизь хвоей и зажигалочным кремнем. Воронок в окружении вроде не образовалось.
   Вниз Плохиша спускали в полном молчании. Отрок насупился и ощущал непривычную виноватость. В конце концов сами без царя в голове. Развели балаган под скалой, бесплатную раздачу пряников и бубликов. А тут процесс тренировочный.
  -- Ну ты, жлоб поганый! - запричитала Ирка Филипок. - Отбились от женской ласки, омужичились. Мы к вам с бубликами, а он каменьями швыряется, похоронить грозит!
  -- Вот и прибрала бы к телу, - зло юморнул Плохиш, бросил в сторону Филипка ехидный взгляд и обомлел на месте.
   Ее чуть рассерженное, раскрасневшееся от быстрого движения лицо стало для него вдруг удивительно изящным и притягательным. Огромные, синие, чуть раскосые глаза ударили отрока в грудь навылет, заставив задохнуться сердце.
   Черные, кудрявые волосы наползали на чистый лоб, и Филипок откинула их привычным, резким движением. Ее тело до краев переполняли грация и внутренняя сила. Плохишу казалось, что ее жесты удивительно плавны и отточены. В то же время он не мог уследить за хороводом смены ее настроений, настолько быстры они были. Будто белое облако сияния окружило Филипка и скрадывало всякий намек на завершенность и причастность ее к этому миру. Она была удивительна.
  -- Что выпялился? - Ирка надолго уставилась в карие глаза отрока, и тому вдруг явственно увиделась в них мгновенная, но яркая искра, сверкнувшая в глубокой синеве. Плохиш отвернулся и принялся молча собирать лазательное снаряжение. Тренироваться в этот день более не моглось.
  
   В избе гоголем восседал Поручик Петров и куролесничал над юным Егоркой. Непроходимая математическая логика любителя солдата Швейка, помноженная на тупость окружающих, давала великолепные результаты. Егорка визжал, сам не понимая по какому поводу.
  -- О, сейчас пожрать готовить будем, - милостиво отреагировал на прибывших Петров и потер что-то меж маленьких ладошек. Глаза под роговой оправой заблестели плотоядно.
  -- Петров, ты что печку не развел? - налетела на него было Ленка, но Поручик денег за гусарство не брал.
  -- А вы на что? Отрабатывать так отрабатывать.
  -- Что отрабатывать?
  -- Молчание мое. Я вот заткнусь и ехидности говорить не буду, чтобы делу не мешать.
   Разгоралась привычная словесная баталия. Петручио напропалую принимал сторону Ленки. Малой ушел в сторону с гитаркой. Подначенный Егорка жарко спорил с Лысым, что в любом случае выберется из шинели, чего бы это ни стоило. А по-другому быть не могет.
   Утверждение проверял Петров на лабораторно - взвешенном опыте. Егорка надел шинель. Его застегнули на все пуговицы, продели через рукава длинную палку, и малец стал походить на распятие в собственном соку. Потерянная координация заставляла его двигаться боком и семенить маленькими шажочками.
  -- Вон оно что над мальцом учинили, - мечтательно-задумчиво чревовещал Поручик.
  -- Так он и нос размозжить могет. Надобно его на гвоздик повесить для сохранности. Убьем ведь мальчонку.
   Егорку вынесли на кресте из избы и прибили гвоздиком к одной из елей. Голгофы пока не получалось, но малец шибко боялся, что хлястик оторвется. Петров советовал ему загнуть палец. Егорка той доли еще не знал, вот и заливался блаженным матом.
   За делами сели пить чай. Егорка верещал в отдалении, да вдруг утих. Всем послышался звук падающего тела. Подбежали. Малец лежал навзничь по склону вверх ногами и плакал.
  -- Сволочи! Я всю морду о хвою раскарябал. Меня мамка убьет.
  -- Во-во, сволочи. Что над мальцом учинили, - объявил невозмутимый Петров и отправился назад к столу. Остальные принялись освобождать из капкана Егорку.
   Тонко сипел на дышащей жаром печке полный чайник. Языки огня вырывались из-под его днища и разрезали темноту сполохами. Ветви спелого кедрача склонялись к опалубке. Внизу чуть слышно ворчал ручей. А Малой пел в полный голос, не жалея ни себя, ни тишины.
   Мы замерли, ушли в себя, ибо никто не мог нарушить его священнодейство. Нежный, сильный баритон полнил пространство отголосками пережитого, уносил время в ночь, разделяя ее и властвуя над нею. Он полнил пространство немыслимой далью наших надежд, будущей жизни, жаждой глотка свежего, таежного воздуха.
   Он казался правильным и единственно верным, как путь, который выбрала нам судьба. Океаны зеленой хвои, миллионы березовых сережек, прелый запах павшей листвы сплетались в единый тугой жгут, имя которому - наша молодость. Плохиш заглянул в синие, ведьмовские Иркины глаза, и время остановилось.
   Пряной струей жарких образов и сомнений оно пролилось через его сердце. Сжалось в тугой кулак и жаром обдало лицо. Его губы потрескались, как у больного тяжкой лихорадкой. Он хотел закричать, но горло не повиновалось. Казалось, сама Манская Баба смотрит ему в душу и перебирает в ней жаркими женскими пальцами. Отрок поперхнулся глотком крепкого чая.
   На ночь Плох устроился от греха в одиночестве под нарами. Долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок. А когда дремота наконец охватила тело, в мозг с яркостью безумия ворвался сон.
   Во сне том царила женщина. Она открывала запретные двери в царство страсти с волшебной легкостью и прямотой. Ее глаза жалили тело искрами, волосы душили горло. А тонкие руки скользили по его груди и опускались ниже, ниже. Он сжимал ее в объятиях, но она ускользала, словно недостижимая мечта. А потом приходила вновь и вновь, пока тело не сводила сладкая судорога.
   Жаркие волны сна полнились отголосками. Где-то в уголках страха маячил образ ведьмы Тунгуски. Стройные, белые стволы берез кружили ветвями листья, ярким хороводом блистая в ночной тьме. Горло объяла немота. Сердце сжималось в тугой ком холода. Сплетались волосы...
  
   По утру, Плохиш проснулся в полном одиночестве. Только тонкий запах женских духов отличал сон от привычной яви. На чердаке, в окружении лихо внимающей компании, Квасец громким голосом делился ночными снами и картинами.
  -- Во, блин! Сплю и вижу, как она ко мне идет. Сама хрупкая, тоненькая, как тростинка. Я быстро к ней, а тело паралич кувалдой хватил. Ну никак, ни одним членом. Баба одежонку сбросила, а под ней, мать честная, ничего.
   Тело белое, как в сиянии. Грудь маленькая, соски в разные стороны, и ластится ко мне, ластится. Я уж сомлел. Чувствую, паралич отпускает. Сначала на одном члене, потом на прочих. Я к ней, а она, как стена. Я прижимаюсь, прижимаюсь, а никак, никак.
  -- А дальше?! Дальше? - торопил непоседливый Петручио.
  -- А что дальше? Проснулся, сам меж двух бревен в чердаке, взлезть пытаюсь. И никак! И никак!
   Толпа разразилась гомерическим хохотом. Суетящиеся над завтраком тетки, осторожно прыскали в кулачки. День разворачивался по самые катушки. В дверь залетела свежая после умывания в ручье Филиппок.
  -- Мужики! Кто дрова колоть будет? Задницами к полатям примерзли. А ну, вставай! - крикнула голосистая русалочка и потянула за Плохишевское одеяло. Тот укрытия не отпускал.
  
   Дед и бабки
  
   Воскресеньем обошли все центральные Столбы. Веселой толпой, на ходу подхватывали знакомых и просто отставших. Вылезли Ухом на Перья, спустились вниз Огурцом. А Плохиши удивили толпу прохождением Нового Авиатора, чего прочим делать не отсоветую, копец один.
   Толпа направилась вниз до дому. Квасец умыкнул с остальными, для подачи документов в Политех. Петручио с Плохишом и Поручиком возвернулись в избу, как особо свободные от дел нерадостных.
   Женского варева оставалось почти в полкотла, так что поели с большой нагрузкой. Не пропадать же добру стало. Как завалились спать, и упомнить сложно, а утром просыпаться никто не желал.
   Гидробудильник Петрова булькал и грозился закипеть, а снизу доносился невозмутимый храп в пришлом, иностранном исполнении. Петров перевернулся сбоку на бок, но мочевой пузырь не успокаивался.
   Снаружи вовсю палило солнышко, а внизу при закрытых ставнях и двери, царила ночь. Вконец обидевшись на молодых, Петров задернул чердачное окно плотной шторой и водрузил тяжелую скамейку над лазом в чердак.
   У резвых скалолазов привычки свои. На чердак они вверх ракетой идти приспособились, вот и ставили на них капканы противоракетной обороны, в виде доски над проемами. Но Поручик был зело хитрее и скамейку водрузил ножками вниз.
  -- Плохиши! Вам варенье оставлять?!
  -- Где?!!
  -- На чердаке.
   Снизу повскакивали и устремились к проему. Показалась осторожная рука, в полумраке прощупывающая место для разбега над головой. Потом отрок уцепился гробарками за края проема, качнулся и сделал выход силы на обеих руках. Где-то на излете, в самом пике движения, он достал макушкой дно лавочки. Его спуск вниз был головокружительным и достаточно громким.
  -- Ничего не понимаю! - буркнул раздосадованный Плохиш и двинулся на новый приступ шизофрении. В этот раз он ощупывал темноту тщательнее. Не найдя преграды, глубоко вздохнул, решился и сделал второй выход силы. Успех был ошеломляющим и даже с воем. Поручик подумал, что весло в его двух сильных руках оказалось бы гораздо эффективнее лавочки.
   В третий раз преграда не устояла и проявилась Плохишевская парочка с шишкой на предводительском лбе.
  -- Где варенье?!
  -- В рюкзаке, - кивнув в неизведанную сторону, сказал ловчий Петров. Парочка тут же вытрясла содержимое его куля на пол, но лакомства не обнаружила.
  -- Я не сказал, что в моем, - хихикнул веселый интеллектуал, но вид у мальцов становился явно угрожающим.
  -- А вы на Коммунар меня затащите? - опрометчиво вопросил большой любитель приключений, и сразу же мысленно раскаялся в собственной опрометчивости. Ответив "да!", иностранцы переглянулись зловеще согласованно.
  
   На Первом Столбе лучше всего в четверг и особенно после легкого дождичка. Небесная водица собьет с зацепов пыль и следы чужих прикосновений, вернет им первозданную силу трения и удобства. Воздух заполнит желанная свежесть и легкость движения. Галоши стоят, как влитые, пальчики не потеют от лишней суеты, и лезется на ура.
   Загорали на большом, плоском камне в Садике, развалившись на тряпье и подсунув под голову выпотрошенные рюкзаки. Плохиши уже достаточно поупирались на хитрушках. Поручик, в простоте своей, на камни грудью не кидался и советов боле не давал. Кайфовал по-простецки, кожей впитывая приятное сибирское солнышко.
   Пришел месяц август - самая восхитительная пора года. По небу плывут белые летние облака, еще не набрякшие затяжными северными дождями. Солнце вразрез них уже не давит к земле палевом, а лишь ласкает приятным, добрым теплом. Синева неба истонченно, прозрачно ярка, она питается дальней, продолженной высотою.
   В спелой зелени тайги проявляются иные, близкие к осени краски. Зубристой каймою начинают желтеть березовые листья. Краснота тронет кончики листвы рябины, тихо седеет блеклая осина, вянут кустарники и трава. И только коричневые стены Столбов остаются неизменными. Такими и уйдут в зиму.
   Совсем скоро, закружит пряная канитель листопада. Соберутся в стаи южные птицы, осоловеет на ягоде и грибах косолапый, толстощекий мишка. Игольчатой моросью опадет к земле лиственница. И только красные, яркие плоды ягодки-рябины достоят в спелости до морозов и метелей, как напоминание об ушедшем лете.
   Тайга станет хмурой, набрякнет холодной, дождевой водой. Прикроет утренним инеем болотный мох, смолкнут ручьи и птицы, и только тогда придет снег. Он здесь не робкий гость, ему скоро не таять. Припорошит дали и веси, как хозяин и будет расти сугробами до самого лета.
   Поручик аж поежился от такой перспективы. Впрочем, не все уж так туго. Гуляния грозят разнообразные, народные. От имени празднования Великой Октябрьской, до Нового Года и во и знаминование дня независимости племени Тумбу-Юмбу от величайшего СССР. Погода к крепким напиткам способствует. Крепкие напитки - к взаимному пониманию и миру во всем мире. Опять же...
  -- Петров! А на Коммунар взлезем?! - Плохиш пучил на Поручика глазки и пускал слюни из-под кривых зубов. Отыграться хочет, скотина.
  -- А не пойти ли вам...
  -- Куда пойти? - снизу в Садик поднялся суховатый и уже немолодой мужчина в очечках, под рюкзачком. Телом он был сух и подтянут. Какая-то природная саблезубая грация сквозила в каждом его движении. Длинные, хваткие к зацепам руки брали за них привычно, почти автоматически. Он и не смотрел себе под ноги, а шагал по скале просто, как старый марафонец по мостовой.
  -- Теплых, - констатировал Поручик. - Ты что в будний день на Столбах заблудился, теперь тропу ищешь?
  -- Ладно шутишь Поручик. Зацепы мне салом не обмажь. А то наел пузо, как тучу к дождику. Самое время вороной покаркать.
   Петров нехотя улыбнулся.
  -- Плохиши?
   Предводитель кивнул за прочих.
  -- Одобрительно, одобрительно, - не давал спуску в разговоре Теплых. - А вот я вам сегодня задачку задам, прямо не отходя от кассы, в Садике, - говорливый субъект сбросил рюкзачок на пол и уселся рядом. Петручио обозревал живую легенду в широко открытые зенки.
  -- У нас спортсменов развелось. Куда ни плюнь, в чемпиона попадешь. Все что-то лазают, лазают и щеки дуют. Я для них со всем старанием несколько ходиков ото мха очистил, а ни один до сих пор не прошли.
   С тех самых, стародавних пор, когда Теплых пролез Дуськину Щелку, вошел он в столбовскую легенду. Уж сколько лет прошло с тех пор, а молодежи спуску не давал. Каждый сезон чистил Теплых пару новых ходочков для прыткой юности, и раскусывали их спортсмены не в один год, с кряком и, бывало, хряпом.
   В прямой видимости у друзей было одно к тому напоминание. Скромное такое, Теплыховскими Петельками их прозывают. С мощного торца Второго Столба, на семидесятиметровой высоте проглядывалась первая. Зацепов там как есть нет, одни намеки. Вниз, по восьмидесятиградусному откосу широкой плиты, спуск вправо, траверс влево, а потом подъем. Мужики пробовали с верхней страховкой - через шаг не идется. Теплых вылазил оную без веревки, не понять на чем. А есть еще и вторая.
  -- Да не туда смотришь, - перехватил их взгляды Теплых. - Там вам еще рано барахтаться. Там знать надо. А я пока не скажу. - И улыбнулся, сверкая стекляшками очков.
  -- Вы меня и так зело-борзо напугали. Намедни Мясо вылазили?
  -- Вылазили, - виновато протянул Петручио.
  -- А почему мясом называется, в курсе?
  -- Не в курсе.
  -- А на фига на Новый Авиатор взгромоздились? Там зацепа хрустит - вот-вот вывалится. Кто просил?
  -- Мы не знали.
  -- Но хрустит?
  -- Хрустит.
  -- А на ней я всем телом повисаю. А вдруг ты не так ее хрустнул? А я после тебя.
   Петручио выглядел виноватым. Плохиш смотрел на новоявленного учителя исподлобья с непониманием - шутит ли или вообще...
  -- Ну ладно, слушайте про Мясо. Цыган тогда на нарах еще был, а у абреков всем заправлял сам Абрек с Угрюмым...
   Утро стояло жаркое, под Первым у Слоника народ кишмя кишел. Я от остановки бегом поднялся, тут меня абреки и перехватили. Воскресенье, их гоп-компания в полном параде бисером на фесках играет, кушаками девок, как арканами гребет. Шум, гам, а они купаются в лучах славы.
   Я тогда ход левее пятен почистил, прямо по стене. Он крутоватый получился. Калошики свежие нужны, аккуратность, концентрация и чтобы в духе. Меня Абрек про него и вопрошает.
   Хотел было отшутиться, а он хмурый, назойливый такой. Мягко так стелет, но с нажимом. Я ему - ты с похмелья чай, вон какой сирый. А он - не твое дело. Мы поспорили, а ты показывай. А то треплет народ, поперек нашей гордости.
   Лазал он здорово - природа. И никому в тех вопросах на Столбах не спускал. Ну, подлезли под начало. Там полка удобная. Сгрудились на ней кое-как. А жара, ухи заворачиваются. Хорошо, дождик намедни прошел, пыльцу пооббил. Я вперед Угрюмого пропустил. Подсказываю, куда ноги ставить, за что руками прихватиться. Кое-где и рукой под зад придерживал. А Абрек с тылу. Говорит, я сам. Дело такое. И пошли, упомянутым образом.
   Уже во второй части хода мы за перегиб с Угрюмым выбрались, я с напряжения спал. Не приятно, когда такая туша над тобой гнездится и ножонками сучит. Вниз за перегиб глянул, а Абрек в клинче стоит. Руками в шелупонь вцепился и щеки дует.
   Я бы к нему, да как? Угрюмый: - Абрек, ты что? А он: - День такой, видать не судьба. Свечку за меня поставьте.
   Так вниз и ушел. Молча, без всхлипов. Только гул, как от снаряда, да стук снизу об землю. Мы спустились, а Абрека уже нет. Одно мясо. Через то ход Мясом и прозвали. Поосторожнее с ним, пацаны.
   Теплых надолго замолчал, посерьезнел и как будто ушел в воспоминания. Затем вновь неожиданно улыбнулся, встал с камня, поднял руки к небу и потянул телом, хрустя всеми суставами.
  -- Ну что, поехали?
  -- Куда? - непонимающе ответил Петручио.
  -- А вот сюда.
   Прямо над плитой, на которой разложились приятели нависала трехметровая стенка. Венчалась маленькая продольным, закругленным карнизом с видимым отсутствием зацепок на верху. Между плитой и основанием стенки промежуток глубиной полметра, присыпанный землей. Если падать с карниза - аккурат мимо плиты, и перелом голени обеспечен.
  -- Я этот выход всем спортсменам уже показал, - доверительно сообщил друзьям штатный первопроходец. - В том году почистил. Они вроде клюнули и кинулись, а не еть. Я тогда до охотчих довел - тому, кто пройдет, ящик шампанского. Дома в кладовой уже год стоит, пылится.
   Плохиш с чмоком облизнул сухие, потресканные губы. Влага была бы к месту. Теплых не на шутку грохотал суставами, растягивая мышцы перед хорошим, предельным усилием. Засим он, будто кречет повертел головой с боку на бок, поправил очки, запустил пальцы в мешочек с пыльцой канифольки. Потом крякнул для разгона и прилепился к стеночке. Висеть на ней был полный неудобняк.
   Прихватив за мизерную зацепу правой, он перешел левой рукой в еле выделенный подхват. Задрал ногу на пологость повыше, аккуратно нагрузил ее и встал, сразу же положив ладонь правой руки на пологость над карнизом. Зацепов наверху не было, и Теплых использовал силу трения руки о покатую полку.
   Он свисал вниз спиной столь опасно, что друзья подлетели под него, организовав нехитрую гимнастическую страховку. Падать в таком положении означало сломать позвоночник. Уже один вид этого активно не нравился гражданину Петручио.
   Тем временем Теплых сосредоточился и произвел гигантское, почти отчаянное усилие, правой рукою перейдя в противоупор. Быстрым броском его левая рука оказалась рядом, он отжался на равновесии, подтянул ноги и оказался на верху.
  -- Так-то, мальчики. Если выйдете, шампанское за мной. Целый ящик! - Теплых собрал нехитрую амуницию, махнул им рукою и ускакал вверх. Затравка была подвешена перед самым носом у гончей. Плохиш продолжал облизываться.
   Через час упорных обвалов с карниза на груду сотоварищей решили вернуться к данному вопросу как-нибудь завтра или позавчера. Для удовлетворения сладко-мстительных потребностей зачали вести Поручика на Коммунар. Тот сопротивлялся долго и безутешно, но получил полный афронт.
   Заправляли Поручика в Крокодила (большую горизонтальную щель на подходе) совместными усилиями, используя силу рук, ног и приемы полиспаста без блоков и веревки. Вверх выбрался мученик с рожей бледной и порванными в нескольких местах трико, вниз идти страдатель ни в какую не хотел.
   Дело было понедельником, веревки и самой вшивой спасательной команды в округе не наблюдалось. Петров помянул про батюшку и колбасу из нежно любимого "Золотого Теленка" и вынужденно двинулся на заклание агнца. Тут-то и началось.
   Занозился он в щель метра за три до прямой надобности. А так как надобность была большой, двигался он вперед задницей, а проще раком. Плохиши прикрывали его от шального ветра сбоку и тылу. Поручик потел и вмуровывался в щель, словно штопор в трехлитровую консервную банку.
   Правая часть его обширного тела норовила вывалиться и скользнуть вниз, но остальное активно падения не желало. Там справа его ожидали пятьдесят метров свободного полета, а такой свободы Петров не желал даже горячо любимым русским литературным классикам.
   Апогеем реликтового движения была потеря роговых наростов-очков, гадким способом заклинившихся в чреве проклятой горизонталки. Петручио тут же извлек бедные принадлежности, нацепил на себя и корчил отвратительные рожи. Поручик сопел, но обреченно двигался вперед тылом. На недостижимой полке хрипел от смеха Плохиш.
   Прощались с телом Поручика у Слоника. Оно всхлипывало и казало на Коммунар дрожащим пальчиком. Плохиши булькали чего-то в ответ. Тело удалилось к остановке самостоятельно, а друзья остались совсем одни.
   Петручио стрельнул у залетного, торопящегося домой мужика пару папирос Беломорканал. Едкий дым русского чуда утешения душам не приносил, а на безлюдные Столбы опускался вечер.
   И тогда, в час необыкновенного, яркого заката, когда багряное солнце расцветило не скамейки на Патриарших прудах, а березы и сибирские ели, в поле зрения у Плохишей появились две вполне привлекательные гражданки юного и аппетитного вида.
   Соблазнительные девы неслись на сголодавшихся по общению лесных жителей, как судьба под паровоз. Петручио тер глаза, а Плохиш тихо шипел на сотоварища, боясь спугнуть чудо мимолетного видения.
   В руках дамы несли полные сетки, набитые, как видно, разнообразной, но вкусной снедью. При этом они мило чирикали, смешно вытягивая полные губки. И друзья тут же почувствовали прилив большой, неизбежной любви, которая трепетала почти прилипшими к спине, тощими кишками лесных скитальцев. Такой возможности они пропустить никак не могли.
   Уже через полчаса дамы были полностью окружены непроходимой любезностью их новых кавалеров. Плохиш глухо дожевывал колбасу с хлебом, запивая продукт прохладным лимонадом, а Петручио рассказывал благодарным слушательницам о Столбах.
   С его ненавязчивых слов выходило, что оные места были созданы исключительно для спортивной элиты, подготовки к соревнованиям и совершения великих подвигов. О подвигах юнец скромно замалчивал, делая нелепые знаки с благозначительной миной и пеной у рта. Засим двинулись показывать дамам Бабку пополам с Дедом.
   Бабка на дам впечатления не произвела. На Деда они согласились взлести, как видно доверяя его солидному старческому происхождению и скорбной каменной мине. Движение вверх производили распределенными парами, вежливо подсаживая избранных дам, в избранных местах.
   На полке опять встретились с вечерней зарею. Где-то в едва обозримом горизонте, на западе клокотал волнами дыма Красноярск. Последние оранжевые лучи солнца веером скользили по макушкам деревьев, расцвечивали багрянцем бурые стены скал. Разгоряченные лица и души мальцов холодил ветер. Их обуяло неведомое им доселе, но неприятное чувство прощания.
   Неведомо зачем, решили прыгнуть. Предложив дамам запечатлеть сей эксклюзивный момент, бросили их до времени и забрались на Деда. Встали на крайней полке, грудью в пустоту. Пахло океанами хвои, прелью прошлогодних листьев и неуловимой продолженностью одиночества.
   Хотелось улететь, но ветер лишь играл с телом, на невнятном языке рассказывая друзьям о пряном привкусе мечты, энергии ожидания и тщетности надежд. Он насквозь прошивал одежонку, холодил и звал тело вдаль.
   Даль была небом, и им казалось, что шагнуть туда очень просто. Вспомнив тот прошлый, непонятный, но нужный душе прыжок, Плохиш ободряюще кивнул волонтеру Петручио. Оттолкнувшись со всей силы ногами, друзья скользнули туда же вверх, в пустоту.
  
   Плохиш очнулся от сильной, ноющей боли в пятках. Кружилась голова, ломило затылок, во рту чувствовался солоноватый привкус крови. Постепенно осознаваемое положение оказалась довольно своеобразным. Он распростерся на полке в положении риз, т.е. на карачках, одновременно упираясь лбом и коленками в холодный камень.
   Перевернулся и завалился на спину, болтая в воздухе ногами, как прибитый таракан. Исключительно больно, похоже каюк обеим пяткам. Однако прочие части и конечности крушений не потерпели. Это радовало.
   Рядом в доподлинно скопированной позе пристроился друг Петручио. Со скрипом протирая лбом грязную полку, малец мычал нечто нечленораздельное, но живое.
  -- Ты как? - вопросил предводитель.
  -- Пятки бо-ольно!
  -- Встать сможешь?
  -- Не-е знаю.
  -- Тогда вставай.
   Спускались до нижних камней с охами и причитанием. Петручио хрипел, как одноименный великомученик из кинофильма о гражданской войне и дедке Чапае. К сосенкам приспособились двигать в том же положении, что возвратились в жизнь, т.е. на карачках. Когда Петручио вспомнил об оставленных в тайнике кроссовках, Плохиш обмыл это дело хорошим матом.
   Пришибленный отрок объявил себя ни в какую невозвращенцем. Обескураженный необходимостью, Плохиш принял стойку передвигающегося по саванне гамадрила и заковылял в обратную сторону на четырех конечностях.
   Темнело исключительно быстро. В ожидании доброго друга и кормильца Петручио развалился на травке поудобнее и чутка прикорнул. Разбудили его шорох и тихое, но бессмысленное бормотание.
   Мотая башкой с боку на бок, будто гранату, зажав в руке калоши, правильным ползком на Петручио надвигался раненый, но решительный Плохиш. Для личной пробы Петручио подергал ногами, боль вроде отпустила. Он еще раз посмотрел на сурового предводителя и застонал, как можно громче и тщательнее.
  -- Так далеко не уползем, - оценил ситуацию вновь прибывший.
  -- День будничный, на Столбах никого нет. Замерзнуть могем, а то и волки, - драматизировал ситуацию уже оклемавшийся Петручио.
   Потом он, искренне охая и причитая, вроде смог встать на ноги. Плохиш предложил взять себя за лодыжки, и в тренировочном положении - один на руках, другой на ногах, - стали отхаживать по тропе пятидесятиметровки с роздыхом. Обычные для спортзала упражнения отдавали естественным идиотизмом. Зрителей на трибунах пока не наблюдалось.
   Неожиданно послышался гомон веселой толпы, приближающейся со стороны Перьев. Жизнерадостная компания молодых лесников и лесничек обхаживала окрестности в отсутствии надоедливых отдыхающих.
  -- Э-э-э!- едва разлепляя пересохшее горло, взывал к ним Петручио, как Робинзон к проходящему мимо океанскому лайнеру. Но их обошли по наружному периметру, стараясь держаться от пьяной швали как можно дальше.
  -- Э-э-э! - но народ отказывался оборачиваться.
   Впрочем, они все же вернулись минут через двадцать и уразумели ситуацию. Потом тащили на горбах раненого и уже бессознательного Плохиша. Девки верещали, как испуганные сестры из школьного медсанбата. Мужики играли в настоящих спасателей, раздавая друг другу четко противоположные команды. Голоса их отдавали металлом и казенной необходимостью.
   Петручио двигался почти самостоятельно, для страховки подперев двух юных прислужниц под бока. Стремясь облегчить страдания героя, девки прижимались к нему грудями жалостливо, мягко и тепло. Петручио ощущал некоторое блаженство, уже купаясь в лучах будущей славы.
   В Нарыме долго отпаивались чаем и знакомились с сотоварищи. Мужики им попались откровенно простые и справные. По молодости лет в войне между спортсменами и лесниками они не участвовали. Угодивший в яблочко внимания Петручио врал напропалую. Сказания о Плохишах за чашкой чая текли бурной рекой.
   Спать их уложили в отдельной комнате. Утренняя машина увезет до самого травмпункта. А утром всегда мудреней. Накачанный успокоительным Плохиш провалился в мятежный сон. Полностью одыбавшийся Петручио проверял ушибленные пятки и скакал козлом. Перелом не перелом, но сотрясение мозгов малец навалял, вот и трясся в припадке счастья, попав в столбовскую историю.
  
   Ночная кутерьма
  
   Кто-то гадкий и назойливый в кропотливом постоянстве стремился забраться за воротник майки Плохиша. Тот метался с боку на бок, чмокая во сне глупый стишок "А где-то ждет, в кустах сидит. Твой клещевой энцефалит".
   Плохишу грезилось, что огромная, холодная, отвратительно копошащаяся туча механических насекомых медленно наползает по его душу. В ее тяжко набрякшем, волочащемся по земле чреве, таилось нечто чуждое и глубоко противное нашему разуму. Она стремилось выхолостить, выпить все живое до дна.
   Плохиш будто сомнамбула вязко приподнялся и сел на полатях. Его растопыренные в темноту глаза жили самыми краями век. Зрачки судорожно метались из стороны в сторону, и радужка воображения расчерчивала тенета комнаты искрами.
   Пустота, насквозь проколотая иглами одиночества пустота. Гулко хлюпают незапертые двери, оторопью ветряных волн мелко постукивают стекла. Давешняя туча не исчезла вместе со сном, она приближалась, прогибала вниз вековые ели, трещала хрупкостью берез, полнила воздух сырой, болотной гнилью.
   Вот уже застонала старыми, прелыми венцами изба. Завязалась кутерьма прошлогодней листвы, чужих воспоминаний заходила каруселью с пряными вихрями и вдруг грянула полночь.
   Стайки нанесенной через раскрытые двери листвы улеглись кольцами, словно неведомые, но откровенно ядовитые змеи. Они слегка светились изнутри мягким, недоверчиво фосфоресцирующим светом. У Плохиша откровенно свербело в носу, но чихнуть в такую минуту - поиметь отрыжечные последствия. Шевелюра на его голове подымалась отдельными волосенками от основания, собиралась в браво торчащие стожки. Но где-то там, глубоко внутри, в собственном естестве, Плохиш в эту баламуть все еще не верил.
   Вдруг в комнату ворвался белый жгут живого тумана. Он еще не имел формы, то и дело сорил клочками, но проявлял совершенно определенные, беспардонные цели. Жгут энергии метался по комнате в поисках чего-то ведомого ему одному, шарил по углам, гремел дверками тумбочки, расшвыривал в сторону одеяла, двигался, сжимая кольцо поисков вокруг заиндевевшего тела растерянного мальца.
  -- А-а- пчхи! - предательским хряпом взорвалась носоглотка.
   Плохиш подумал, что более гадко может себя вести только мочевой пузырь. Кусок тумана поколебался еще секунду, ведя верхним краем по ветру, будто кобыла носом, но тут же быстро, почти судорожно растворился на месте.
   Шумно вздохнуло обрадованное облегчение Плохиша. Да не тут-то было, чьи-то ласковые и уверенные в женской силе руки зачали массировать его спину. Отрок задумал оглянуться, да поздно - шея ему не повиновалась. Сладкая нега накатывала волнами томительного желания, распирала тело юнца невзнузданной силой.
   Шумное нечто страстно сопело за его спиной, стонало в порывах страсти вполне по-женски и приобретало зримо соблазнительные очертания. Плохиш уже надеялся, что сейчас его будут насиловать.
   И только тоненькая синяя венка на правом виске билась в тревоге и предчувствии непоправимой беды. То, что было за его спиной, оставалось в сущности болотным туманом. Оно не хотело мириться с человеческой теплотой, оно лишь насыщало ею свою утробу.
   До боли знакомые, сверкающие синевой глаза другой, вполне земной ведьмы неожиданно возникли прямо напротив лица отрока, и полнились укоризной. Пьяная плоть опала неожиданным, но полным афронтом. Плохиш вскочил на ноги и заорал дурным голосом, что не хочет.
   При этом отрок смешно дергал ручищами, зримо показывая, чего с него можно получить или не получить в зависимости от скорбности обстоятельств. Облако досадливо икнуло в его сторону: - Неблагодарный! Да и растаяло в предрассветной мгле. Плохиш ухнулся головой на подушку и сразу же уснул глубоко и бесповоротно.
  
  
   Тем временем, бледная нить рассвета скользнула через пыльные окна пустой комнаты. Где-то в еще темной чащобе леса жалостливо ухнула кукушка, да и оборвала жизненный счет на полуноте.
   Разжиревшие в осень мухи обезумели от предчувствия беды и рассекали полумрак грозовыми бомбовозами. Петручио ворочался с боку на бок, забываясь коротким сном и просыпаясь наизготовку от нелепых, но странных кошмаров.
   Слабая оторопь света корежила перспективу. Крякнутые мозги домысливали большее, и причудливые тени ворохали полумрак, расцвечивая несуществующее живой радужкой.
   Плохиш громко храпел и пускал отвратительные слюни. Петручио чему-то обозлился, сел на полатях и проснулся беповоротно. Его раненую голову долбила тщетная мысль - вчера ушли, а избу не закрыли. С упорством повторного сомнамбулы он собрался, написал записку и в одиночестве ринулся на поиски новых приключений.
   Ржаво скрипнула разбуженная дверь. Нехотя высунула острую морду из будки сторожевая собака, но не залаяла. С недоумением она смотрела на качающегося по рассветному ветру человека и не понимала, к чему он вышел.
   Петручио выбирал направление среди водоворота тропинок у своих ног. А пятки болели еще довольно основательно. В голове гудел еще вечерний звон падений и разговоров. Но глупое жжение необходимости не унималось.
   Отрок тяжело вздохнул и зашагал, забирая вправо от Второго Столба. Ему уверенно казалось, что таким образом он срежет порядочное расстояние и минут через двадцать будет у избы. Он искренне удивлялся, почему прочие не показали ему такого верного и короткого пути. Так и двинулся.
   Еле приметная тропинка вилась узкой змеей и качалась волнами. Петручио ушел не только вглубь тайги, но и вовнутрь себя. Чалил он довольно споро, не обращая на окружающее никакого внимания.
   Голову юнца охватывал внутренний жар, но быстрое движение притупляло суетливую боль и растворяло сущее. Петручио шагал споро, как на духу, он не внимал спасительным преградам колючих кустов, цепляющихся за штаны. А темные силуэты вековых деревьев сжимали пространство по периферии, давили вниз тяжким сплетением корней, пеленали сумрачное небо сучьями.
   Наконец, вроде прояснилось. Отрок стоял на берегу черного болота. Мохнатые ели расступились, оставив это место чахлым стволам осин и тонконогой березовой нежити.
   Ни секунды не сомневаясь, новый сомнамбула лихо закрутил по зеленым кочкам, кожей выбирая одному ему ведомый путь. Пару раз он по колено вымарался в болотной жиже, но падение его не отрезвило. Ночная, полупьяная лихорадка движения звала его дальше. Он прыгал, зашагивал, семенил ногами по кочкам, будто по скале, руками опираясь на голые стволы осин, двигаясь, двигаясь.
   Кончилось и болото. Отрок стоял перед невысокой скалой, северными склонами подступившей к бездне. Рядом блестело тихое, заиленное черным озерцо. Мрачные стены скал спускались к нему полукругом, нависая над водой холодным, темным гротом.
   Плети мха свисали вниз тонкими плетями - нитями. Вода капала откуда-то сверху, собиралась в ручейки и скользила серебристыми змейками, ежась от оторопи и тишины.
   Петручио вдруг растерял губительную пелену сна и понял, что он находится здесь в самом деле. Проснулся его разум. Он вдруг понял, что тишина, плотно взявшая его тело в кольцо, неестественна.
   Вода падала вниз, рассыпаясь холодными искрами, но звук ее не сопровождал. Не шелестела под ветром листва. Не щебетали птицы. Не стонали, прижавшись друг к другу, сестрички березки. Даже рябь волн, расходящаяся по мертвой черной воде, не решалась проснуться шелестом.
   Именно от отсутствия привычных уху звуков, действие сие казалось замедленно плавным, полным внутренней силы и какой-то неведомой миру гармонии чуждого человеку мира. А столь непривычная гармония делала этот мир нереальным, лишенным внутренне своей горькой ноты.
   В темном полумраке обширного грота отрок увидел большую, поставленную вертикально плиту, с закругленными человеческими руками краями. На четкой, отполированной как зеркало, кровавой поверхности камня неведомая рука вычертила белые рунные знаки.
   Петручио подошел к ее основанию и на секунду замер. Повинуясь неведомому, утробному началу, руки его сами потянулись к плите. Они принялись гладить ее притягательные, вязкие края, будто вытаскивая нечто наружу. Затем успокоились точно на середине, кожей ладоней подобрав рунные слова.
   Будто повинуясь чьему-то гипнотическому зову, человечек двинулся вглубь, дальше. Его взгляд, закованный в тонкий луч избирательного внимания, неожиданно обрел невероятную резкость и глубину. Он знал, что его окружает полная тьма, но видел сквозь нее, как мы видим мир сквозь тонкую, бледную сетку вязи. Он видел все.
   В глубине грота, средь немыслимой, бешеной пляски серебряных брызг, скопища опутанных мхом сталагмитов, в темном сиянии стояла статуэтка женщины. Сделанная из бежевого матового камня, отполированная водами времени, она казалось живой и до боли притягательной.
   Мальчик придвинулся еще ближе и увидел чистую, не запятнанную живым горизонталь плиты перед изваянием. Ее середину очерчивало большое углубление в форме тела человека. Тонкие прорези кровостоков расходились от него прямыми лучами. Ложе казалось спокойным и удобным для сна тела. Оно тянулось вниз, к ней.
   Он придвинулся еще ближе к статуэтке, возжелав почувствовать гладкость изваяния меж своих рук. Он тянулся к ней. Но у женщины не было лица! Жаркая волна страха распорола грудь. Мальчик задыхался, горло перехватила ржавая судорога. Темные, мшистые стены капища спускались ниже, ниже.
   Игольчатый холод слабости проникал в мозг, заговаривая его беззвучным, гипнотическим шептанием. Вязь вековых снов колыхалась волнам в такт, кружила водоворотом оживающих образов. Наступало безумие.
   Неожиданно сверху на его ладонь упала яркая, желтая капля. Разбившись о правую руку, она ее больно обожгла и разлетелась колкими искрами. Петручио сдавленно хрюкнул, в невероятном, заднем кульбите перелетел охранную плиту и опрометью кинулся вон от страшного места.
  
   Любопытный муравей исследовал человеческое ухо, суетливо щекоча лапками в темной, притягательной глубине. Петручио встрепенулся, забил по органам слуха ладонями, запрыгал на ноге, стараясь вытряхнуть пришельца на грешную землю.
   Похоже удалось. Отрок пришел в себя и осматривал место, куда забросила его привередливая судьбинушка. Стоял полдень, напоенное солнцем и летом разнотравье стрекотало кузнечиковой чехардой и пахло зрелой полынью.
   Лысый взгорок перед его лицом сиял бархатной прямотой и спокойствием. Очень хотелось жрать, но заноза была не в этом. Покрутив башкой на триста шестьдесят градусов, Петручио не увидел ни единого, торчащего из леса скального выхода. Так и приехали.
   Диспозиция вырисовывалась нешуточная. О блуждании по тайге без ориентиров, неделями на выживание Петручио наслышался от местных сказителей по горло. За столом байки об ентом геморрое вызывали смех. В собственном опыте хотелось плакать, да ни одна дрянь не услышит, как пить дать.
   Петручио знал, что двигаться надобно вниз по ручейку, как вдоль по Питерской. Манский район сверлил душу тремя днями голодного похода, сплавом на бревне и полной измученностью юного организма. Играть в Робинзоны не хотелось ни на еть.
   Вдоволь наевшись радостных предвкушений, попаниковав для острастки, отрок зашагал вверх по холму на предмет обозрения окрестностей. На макушке холма его встретила елками родимая тайга. К месту вспомнив о лазательных способностях, Петручио двинулся к наиболее высокому дереву, но с ходу вляпался в чье-то дерьмо.
   Это был край. Дерьмо воняло непереносимо, а куча обширна и величава, как в кино. Петручио знал, что столько на свете гадят одни косолапые мишки. Выплеснув эмоции в дикий, утробный рык, отрок мигом взгромоздился на близлежащую ель, на ходу сбивая толстые сучья твердой маковкой.
   Тут его можно поздравить с облегчением. За третьим пригорком виднелся силуэт знакомой скалы. Это была Кабарга. Дальнейшее продвижение к избе перемежалось страхами, но умственных усилий не представляло.
   Прилетев на крыльях чертовой ночи в избу, малец дернул хорошим засовом, словно вшивый страхами Егорка. Осуждать его вам ей-богу не след. Заметил паря, что ноги его облеплены болотной тиной из давешнего кошмара, вот и привиделось разнообразное.
   Но заведенный заботливо-вчерашней рукой будильник тикал мирно и успокоительно. Воняло давно не стираными носками, прогорклым потом и радостью воспоминаний. Домом пахло. Петручио хлебнул холодного чайку с сахаром, заел сухариком и банкой тушенки. Глаза его осоловели, и вскоре обиталище заполонили звуки могучего храпа.
   Путешествие спаскоманды лесников за заблудшей овечкой, бух в запертую дверь и подскок отрока к потолку интереса не представляют. Главное, что странствие сие закончилось исключительно мирно.
   В городе раненых Плохишей определили на квартиру к Никодиму. Тот был в горах, но угрозы его жилищу гольцы пока не представляли. Лишь сбили подушками люстру в нелепой детской баталии, да отоспались и належивали бока. Денег на пиво все не было. А предатель Квасец искренне поступал в Политех и навещал их редко.
  
   Ленка и деликатесы прочие
  
   Со времен совместного парапланеризма с Деда тетки и даже друзья проявляли к Плохишам почти материнское внимание. Отроки частично взросли на непривычных харчах и обзавелись розовыми щечками.
   Захаживала Ирка Филиппок вместе с Любкой. Появлялся Лысый с бутылочкой сухого винца, сеткой картошки и претензиями на количество тортиков невпроворот. Приходил Малой с водкой и кефиром, на предмет запивания. Но все это чинно, тихо, благородно.
   Через несколько дней Петручио наскучило охаживать сломанного и смурного Плохиша. Отрок двинул на Столбы самостоятельно без предводителя, но, конечно же, в сопровождении тройственной женской половины.
   Договорились о походе еще на Никодимовской квартире. Решилась идти Ленка и сестры Колбасы. От прочих непотребностей компанию бдил Маркиз и доживающий школьные каникулы Егорка.
   До Слоника добежали скоро и привычно. Подъемы будто утратили тяжесть, а прямые коротали разговорами. Вечно недопитанный Егорка грабил кормушки для птиц от отдыхающих, на ходу набивая рот булочками и прочей снедью. Пернатым он тоже кое-что оставлял - в основном крошки и откровенно не съедобную гадость.
   Маркиз выбирался на Столбы редко, заботы не позволяли. Работал он с Лебедем на кафедре в Политехе, а когда тот отваливал в горы, тянул лямку за двоих. Комната в общаге, бывшая его обиталищем, служила для эдельвейсов местом городского сборища.
   Загромождения рюкзаков и прочего снаряжения разбавлял откровенный бардак. Там вечно жили непрошеные гости. Но Маркиз не обижался, а содержал жилище и радовался пришлым, как собственным друзьям.
   Колбасные сестры исходились важностью и небрежением через губу. Петручио они прозывали иностранцем. К Маркизу сестры относились снисходительно, как к не спортсмену, а Ленку держали в дистанции от собственных персон.
   Лазали они правда здорово. Обе легкие, подвижные, координированные, и путь им грозил на самый верх спортивной элиты, в мастера. Там, в этой дали, почивали на лаврах Ирка Филиппок и Любка. Но то ненадолго, слишком девки простые и медали им не к лицу, и звания чемпионов к ним не клеятся. Случайность это. Вот у Колбас получится...
   На Первый решили пройти ходом Понедельником. Лаз высокий и крутой, но без особых ключей. Бери и зашагивай, - вся недолга. Маркиз долго возился с обветшалыми калошами, Егорка убежал до кустов, и женская троица решила боднуть вертикальную щелку с карнизом, метрах в десяти от земли.
   Маркиз попросил Петручио подстраховать молодых теток, и привычный отрок настиг дам при самых интересных обстоятельствах. Карниз тот нависал над широкой вертикальной щелью, но вот беда, зацепа на нем была для теток далековата.
   Хваткая старшая Колбаса подсадила Галку и Ленку, и те выбрались наверх. Сама же Светка слегка приплыла, скорчившись наподобие спелой груши и свесив аппетитную задницу. Петручио круто заклинил ноги и кулаки в щели. Готовился боднуть головой сердешную и вытолкнуть наверх.
  -- Петручио! - звонким голосом юморнул Маркиз. - Укуси Светку за задницу!
  -- Ам! - рявкнул ничего не подозревающий отрок, а Светка, с маху выпав с карниза, порхнула к нему на плечи.
   Трюк получился акробатический. Калоши страховщика завернуло в рулет, на заклиненных клешнях лопнула кожа. Ему перехватило дух, но удержались. Споро оправившись, Светка сама заклинила руки в щель, но слезать с его плеч, пока не собиралась.
  -- Быстрее! Быстрее! - скрежетал зубами отрок.
   Его рожа покраснела и разбухла от напряжения. Светка немедленно воспользовалась увеличенным пространством, наступила ногой на удобный фэйс и выбралась наверх. Петручио еще пыхтел и пыжился, как локомотив без вагонов. Но пришел в себя, взялся за злополучную зацепу и присоединился к прочим.
   Снизу быстро подымался Маркиз с довольной, улыбающейся миной. Благостно разрешившаяся ситуация привела его к отличному настроению. Маркиз был готов к подвигам на сто двадцать процентов. Петручио его радости не разделял.
  -- Где бы вы, девки, без иностранцев были? Унизу, как пить дать. Шумите на них, язвите. А как падать, так на голову и мягким местом. Видать, любовь.
   На верху к компании присоединился вездесующий Поручик Петров. И вовремя. Петручио окончательно спал с духу и хитрушничать с дамами более не желал. Вяло передвигался гуськом за Петровым и отводил настроение в его шутках.
   По дороге в избу Маркиз с Поручиком решили зайти в Голубку, а девки подсобирать грибочков. Петручио по инерции присоединился к женской половине, и аляповатая кавалькада скакала по тропе в разгон.
  -- Грибы! - неожиданно выкрикнула Галка, и кавалькада застопорилась. Жующий тяжкую думу Петручио с ходу налетел на Ленкин рюкзак.
  -- Где? - непонимающе, вопросило дите южных степей.
  -- Там! - утвердительно показала на крутой бугор Колбаса. Петручио обреченно поперся вверх по крутому склону, на ходу гундя под нос о недолгом женском разуме.
   Тропы не было. Приходилось продираться сквозь нагромождения кустарника и травы. А рюкзак за плечами давил немилосердно. Побаливала пятка. Настроение свисало гораздо ниже спины клочьями.
   Снизу заливались визгливым хохотом. Удивленно обернувшись, Петручио понял, что пробирается наверх в полном одиночестве. Где тут грибы, он откровенно не внимал, но подозревал худшее.
  -- Иностранец! - кричала снизу довольная собой Колбаса, - У нас маслята по болотцам растут. А ослята по верхушкам их шарят. Я же сказала "греби", да сторону не указала. Старших внимательно слушать надобно!
   Петручио сел на зад и принялся стаскивать вибрам с больной ноги. Женская половина раздражала его чем дальше, тем больше. После встречи с тем капищем жизнь у него наперекосяк. И женщины совсем не любят.
  
   В избе под вечер принялись рассуждать о чудных вещах. В специалисты по потусторонним явлениям записались поголовно. А о гипнозе знали все и кусочек большего. Сестры Колбасы употребляли вычурное слово "оккультизм" и бряцали ведьмиными глазками.
  -- Точно есть! - с жаром утверждал Петручио. - Я сам видел!
   Но его не слушали. Рассказывали про домовых, леших и плутовых. О последних отрок нюхом не слыхивал и не встречал. Сестры горели глазами и наезжали на Поручика. Но тот диспозиции не отворял. Чувствовал, гад, чего-то. И Петручио решился зараз, за поддержание плохишевской чести.
  -- А я лично позы угадывать могу! - провозгласил отрок, и Петров вожделенно потер ручки.
  -- Какие-такие позы? - сразу попалась на крючок Галка и ходом надвинулась на иностранца.
  -- А любые. Вот встанешь, как угодно. А я угадаю, как стоишь. Хоть с завязанными глазами.
  -- Ну, это и я могу, - протянула старшая Колбаса, - Из-под повязки подглядываешь и говоришь, что вокруг творится. Если угадывать, то по нашим условиям.
   Приготовления к действу возвели девок в раж. И условия оказались действительно бронебойными. В результате тщательно подобранной ситуации Петручио сидел на нарах лицом к стене, с тщательно завязанными глазами. Прочих свидетелей от греха забили в угол. Светка стояла у двери и берегла от подсказок.
   Хитрая Галка тихим сапом вынесла скамейку через дверь на опалубку. Она-то знала, как отгородить себя от случайности и пошлых потуг иностранца. В голове ее зрел невообразимый гимнастический кульбит, в собственном исполнении.
  -- Готово? - вопросил Петручио. Сбитый в общую кучу Поручик дул щеки и пускал пузыри в ожидании чуда. Маркизик воспринимал действо вполне искренне.
  -- Готово! - гаркнула Колбаса и утвердилась в избранной позе.
  -- Тогда спрашивай!
  -- Как я стою? - крикнула Галка, с трудом удерживая равновесие в горячей позе.
  -- Как дура! - вытряхнул из себя гадкий иностранец и сдернул повязку долой с глаз. Отмщение ему нравилось, но надо было сматываться. И отрок рыбкой нырнул на чердак, перегородив за собой лаз тяжелой лавочкой.
   Снизу зачалась вакханалия. Маркиз фыркал тихо и вполне корректно. Наблюдающая Светка бухнулась на коленки и давилась неудержимым смехом. Поза ее сестры была именно такой, какой получилось. Поручик ревел раненым вепрем и грозил упасть с полатей на пол.
   Младшая Колбаса с ходу влетела в избу и двинулась наверх. Петручио уселся на лавочке. Мощные удары по перегородке успеха не несли. Брызжущие из глаз слезы грозили вылиться в истерику. Сломался еще один ноготь. Лавочка даже чуть поддалась и образовалась дырка. В общем, быть бы отроку без глаз. Когда наклонившись под низкую ему притолоку, в дверь ввалился Лебедь.
  
  
   Народные гуляния
  
  -- Мужики! - взвизгнула обрадованная Ленка и кинулась прибывшему на широкую грудь.
  -- Мужики!
   Невозмутимо улыбающийся гигант осторожно взял девку подмышки и усадил попом на нары. Его загорелая до дыр рожа светилась довольством и домашней радостью. Сзади Лебедя подпирал здоровенным кулем Захар. За ним Кузьма, Никодим, Валера Болезин.
   Изба сразу стала маленькой, почти игрушечной. Кроме Валеры Болезина, мужики все ростом под два метра, и у каждого косая сажень в плечах. Они Эдельвейс строили и компанию зачинали. А Валера Балезин тоже в ус не дул, столько раз Чемпионом Союза побывал, ни на ногах, ни на руках пальцев не хватит.
   Они были дома, и дом им радовался, их привечал. По-другому и быть не могло, венец за венцом укладывали, чтоб тепло и духу приятно. Так и выросла изба через их сильные, спорые руки.
  -- А у нас оказии три. Каждая другой лучше, - итожил Лебедь. - Одну с сосны сняли, другую у Никодима подобрали, а третья в самый раз. Выиграли мы чемпионат Союза в скальном классе!
   Оказией номер два был хромоногий, доставленный на плечах в избу Плохиш. Езда на чужих ногах ему понравилась исключительно, а предвкушение широкого праздника приводило в восторг.
   Третьей была Ирка Филипок, попавшая в пикантную ситуации на давешней, вечерней тропе. Из зверинца, что в Нарыме, выпустили старого козла за полной ненадобностью. Козел тот был ручной и к человеческому люду привязчивый. Питался животный подачками щедрых отдыхающих и травку щипать уже не желал. А к осени оборзел в корягу и по козлячему своему разумению считал подающих себе обязанными. Особо прижимистых пинал рогами в зад, чем навел шороха на всю округу.
   Ирка повстречалась с ним средь темного лесу и поначалу оказала животному должное благоволение. Козел откушал от щедрой женской руки и вроде удалился восвояси. Ирка пошла дале и развернулась к мужскому полу тылом. Она понятия не знала о тактике и стратегии.
   Мощный толчок в зад вывел милую из равновесия и переместил метров на пять, а то и на шесть свободного пространства. Иринушка взвизгнула от неподдельного ужаса, а щедрый проситель стоял перед ней и угрожающе маячил витыми рогами.
  -- Козел поганый! - правильно обозвала животное Филиппок, но тот щурился и балдел хитрой рожей. Полный рюкзак домашней снеди вызывал аппетит и потуги к решительным действиям.
   Ирка бросила в него куском хлеба и ринулась по направлению к избе. Козел смел подаяние в три секунды и быстро нагнал потерпевшую. Рога его угрожающе нацелились в рюкзак Филиппка, но в тот раз он промахнулся.
   Любовь к ближним животным растаяла окончательно, а недра рюкзачка опорожнялись скачками с удивительной быстротой. Минут через двадцать Ирка искренне убеждала козла, что там ничего нету.
   Как бы сказал Поручик, цейтнот затягивался, патовая ситуация перерастала в матовую. Обнаглевший козел блеял решительно, Филиппок от безысходности рыдала навзрыд. Козел рыл копытами земельку и пятился назад для разгона на абордаж.
   Мужики сняли бедную девку с елки. Кора дерева снизу была потрепана так, будто приходил медведь. Слава Богу, лазать по деревьям, это козел не умел. Но рюкзак был уже пуст бесповоротно.
   Лебедь выставил из своего на стол дюжину шампанского. Для братии покрепче имелось кое-что в заначке у Никодима. Не опоздал к празднику Лысый, и в счет расчета за порцию дерьма Любка принесла полный рюкзак домашних тортиков. Глаза оглоеда блестели масляно, он обещал съесть оное исключительно сам.
   Кулинарные излишества посещали избу редко. Но когда уж начиналось, то изойтись слюной вся недолга. Дымили в обе печи и на улице, и в избе. Калилось желтое подсолнечное маслице в ожидании пирогов и расстегаев. А о начинке их в тайге говорить грех.
   Шинковали дикий лучок и невесть откуда взятую черемшу. Огненную смесь разбавляли яичками вкрутую и резаными помидорками для пикантности. Была и мясная, и языковая, и ливерная начинка. Конечно же, в ход шли собранные по дороге грибочки. А черничная, голубичная со сгущенкой, брусника и горьковатая жимолость для сладкого?
   Отдельно лепили пельмени, маленькие, ровные по двести штук на лист. Приправкой в бульон - травы разные от чабреца до укропа с петрушкой, только бы не переборщить. Тут и рыбка северная, три часа, как соленая, в самой свежести смак. И строганины в отдельное блюдо. А салат у каждой мастерицы свой, да не один.
   К плову по-узбекски Захар женской руки не допускал. Блюдо это капризное, в любом перебавишь или недостачу допустишь, - почитай испортил. Для каждого казана и подход свой необходим, и привычка. Чтобы огонек жаркий, да не очень, кабы не подгорел. Оно ведь так, рисинка к рисинке, и не дай случай, чтобы в ком, и жирного в четкой мере.
   Сели за столом к вечеру, а спать завалились после рассвета. Пели и плясали под гитару. Баловался гармошкой Леопольд. Освещенная огнем в ночи, среди троп сплетения и тайги бескрайней, шумела изба, как в первый и в последний раз.
   И не было в той гульбе ни лишнего, ни скупого. Загорались они смехом и шутками, уходили в себя песней грустною, заслушивались байками и былью. Эхо летело вдаль, рассыпалось многоголосицей, растворялось средь немоты сумрачной, ночной тайги. А то, подхваченное порывом ветра, добиралось до самых Дикарей, к Грифам, вспять доносилось к Голубке. И там знали, что Эдельвейс сегодня в гульбе. Собирались в гости.
   Маленькие острова человеческого жилья средь бескрайнего хвойного моря. Одних изб на Столбах ранее было десятки. В каждой - клубок историй, небыли и были. В каждой судьбы человеческие, хватившие через край.
   А сколько еще стоянок, тайных схронов. Сколько потухших кострищ да темных лежбищ век назад бродивших здесь золотарей. А ранее, - что знаем мы о тех, кто перед нами? Место это особое, издревле людей к нему тянет. Издавна оно своей жизнью живет. И мы уйдем, оно пусто не будет. Тайга сибиряку, что мать родная. А свято место пусто не бывает.
   А что было ранее, о том Манская Баба молчит, супит брови. Кто ей поклоны приносил, кто сказки сказывал? А кто ее матерью своей считал, увидеть сквозь время сложно. Да только кажется, что каждый шаг здесь, отголосками чужих, прожитых жизней полнится.
   Может здесь мы-то и родились по-настоящему, - как нация, как народ русский. Ведь все, что в нас хорошего есть, легко здесь из души извлекается и тайге любо. Идешь по тропе, а лес, - чуешь?- избою сибирской пахнет, не западным, а росcейским домом. Широко тут вольно и чисто.
   В тайге морозом да водицей студеной любую хворь с лица сметет. Любую печаль в прошлое отправит. А характером мы как есть к ней. Отсюда наши корни. Нельзя их терять.
  
   Птицы вещие
  
   Уходило с оглядкой лето, по ночам холодели ветра. Осень на Столбах вкрадчива и нетороплива, но опоздать ей Север не дозволяет. Дохнет льдами от океана, через пустоши, тундру, и далее. Пора птицам залетным на юг отправляться. Пора и Плохишам вагонной суетой до теплых стран, теплых скал, доказывать Пирату и его гоп-команде, что выросли они из штанишек детских. Пора места в сборных и подзаборных результатами спортивными столбить.
   Два билета в плацкартный вагон грели душу Петручио, но расстраивали Плохиша. Поддался на посулы и уговоры, поверил, распустил слюни, не запнуться бы о губу. Идти в армию под ружье почему-то не желалось. Верить в доброго дяденьку Шефа, который в спортроту устроит, как-то не моглось. Но шанс есть.
   Побратались настолько, что решили тянуть лямку вместе. Петручио тоже шел в осень в армию, вот и хотел, чтобы на двоих. Он за эту спортроту уже два года как на соревнованиях выступает. Даже первенство ЦСКА врет, что выигрывал, а лезет похуже. Я там точно первым номером буду.
   Для прощания со Столбами решили взлезть на Коммунар, пройтись ходами тяжкими, чтобы дух захватило. Разминались у Слоника тщательно, Дуськину Щелку прошли и пару ходов новых, которые Плохиш лично выдумал.
   Благо тишина, под ногами никто не путается. В окружении ни души, а погода шепчет. Свежий ветерок листвой шевелит. Слоника утюжили почти любовно. По турничку, хитрушкам, катушкам. С разбегу наверх в лоб прямиком забегали. Руки сами к скале льнут, ножки зашагивают.
   Сели на камешках под Собольками. Плохиш сигаретку достал. Он свою теорию по эмоциональным расслаблениям в жизнь проводил, потихоньку приучая к табаку Петручио.
   Солнышко припекало в меру, нежило закрытые веки и лица. Хотелось бухнуться в траву навзничь и проспать часиков надцать. А заботы? Забота не волк, в лес не убежит. А убежит, там и сдохнет.
   Неожиданно сверху от Колокола послышался глухой, утробный треск березы. Плохиши вскочили, как на пружинах, и автоматически ринулись от стены, зная, что сейчас что-то вальнется.
   Раздался ужасный, ни на что не похожий вой от падения человеческого тела. Глухой мощный удар привел его к завершению. Что-то темное повторно вскинулось над землей и опало вниз окончательно. Плохиш выматерился.
  -- Все! Кому-то кранты! Пошли быстрее!
   Из-за нагромождения огромных камней виднелись чьи-то ноги в калошах. Доносились стоны. Похоже, он был еще жив. Плохиши кинулись вперед. Петручио с ходу запутался в калошных тесемках, неловко упал и рассадил до крови щеку.
   Юрка был первым. На ослепительно зеленой, теплой траве лежал Мурашик. Под его спиной быстро росла лужица черной крови. Он хрипел и постанывал. Дыхание его было прерывистым и не равномерным.
   Плох почувствовал, как нечто жаркое и острое вспороло его грудь. Холодило сердце. Волосы поднялись дыбом и самостоятельно шевелились на его голове. Мурашик дергал веками. Время от времени открывались свету его пустые, темные зрачки. Он уводил их к переносице, вскидывал грудь и с хрипом хватал порцию воздуха.
  -- Петручио! Бегом на Лалетино, идиот, за скорой! Он еще жив! Быстрее!
   Краем глаз он видел, как друг его быстро обул кроссовки. Зачем-то схватил калоши в руки, стал наматывать на них фитиль. Потом Петручио чертыхнулся, с маху бросил скальную обувь на землю и широкими прыжками полетел вниз.
   Стояла абсолютная тишина. Ржавым обручем она сдавливала Плохишу виски, потом зазвенело в ушах. Горло наполнилось горькой, тягучей слизью. Плохиш вытер рукавом набежавшие слезы. Очень хотелось курить.
   Справа донеслась чья-то неторопливая, шаркающая походка. Плохиш четко слышал, как зацепленные ногами мелкие камешки сыплятся вниз. Стукаются друг о друга, как маленькие, биллиардные шары. Разлетаются брызгами.
   Плохиш крикнул. Через пару минут к нему приблизился сухощавый мужчина в геологической штормовке с надвинутым на нос глухим капюшоном. Он встал рядом и долго молчал.
  -- За скорой побежали?
  -- Да, - едва выдавил из себя Плох. Он не мог поднять глаз. Ему было мучительно стыдно, как будто это именно он не удержал Мурашика и был виновникам произошедшего.
  -- Что-нибудь еще надо?
  -- Дай закурить.
   Мужчина вытащил из кармана мятую пачку папирос "Волна", разорвал ее с боку и высыпал почти все содержимое рядом с Плохишем. Потом геолог достал спички, потряс коробком перед его лицом и положил рядом. Не проронив более и слова, мужчина молча пошагал вниз. Юра так и не смог повернуть ему вслед тяжелую, горящую огнем голову.
   Мурашик застонал. Юра боялся к нему даже прикоснуться, дышать в его сторону. На губах парня проступила кровавая пена. Он закашлялся, хватая вдавленной грудью воздух, прочистил горло и тихо запел: "Мой фрегат, давно уже на рейде..."
   Только тут Юра заметил, что голову мальца пересекает огромная, неестественная впадина. Она впечаталась в мозг и не оставляла никаких шансов на жизнь. Плохиш плакал навзрыд, безуспешно пытаясь затянуться обкусанной мокрой папиросой.
   Прошло Бог знает сколько времени. Юра почувствовал, как чья-то холодная сильная рука остужает его лоб, успокаивая и даруя жизнь. Он увидел стоящего рядом Боба. Его вечная, не снимаемая никогда куртка болотного цвета была распахнута. На ней не хватало половины пуговиц.
  -- И так бывает, - спокойно сказал Боб и убрал ладонь с его горячего лба. - Все мы умрем. И ты, и я. Но не волнуйся, печаль эта еще не скоро. Я вот от яичницы с салом загнусь. Так не есть, что ли?
   Облик вечного скитальца был до крайности непривычен и чужд. Его полные губы ничего не жевали, лицо как-то обострилось, припорошенное короткой, седой щетиной. Взгляд усталый, но резкий и до боли глубокий.
   Боб смотрел отроку прямо в глаза. И неожиданно пространство дрогнуло, впуская в себя наслоения времен, далей и судеб. Там, за его спиной, чужие, давно умершие люди молились небу и земле, разводили костры. Топорами валили лес зэки, кутаясь в тертые хилые телогрейки. Звучал бубен шамана, хрипели испуганные, загнанные в ловушку лоси. Улыбалась Манская Баба, искристым рукавом вытирая красивое белое лицо.
   Он увидел вдруг себя, только сухого, старого. Увидел седые волосы Филипка. Друг Петручио склонился над общей тетрадью и выводил замысловатые каракули. Приплясывал перед креслом дантиста раздраженный Квасец... И взошел на свой Эверест Захар... Страховал и поучал кого-то невидимого Лебедь... Совсем облысел Поручик Петров...
   Эта была другая, еще не свершенная жизнь. Чувствовалось, что полнится она незнакомой и скраденной канителью. И они стали другими. Их обуяла сухость, и каждый верил лишь в свой карман. Радовал друг Лысый, он существенно не менялся, только лоб становился уже, а очки шире. Добавлялось мальцу диоптрий.
   Боб резко взмахнул рукой. И показалось Плохишу, что блокнот вещих его заметок превратился в стаю неведомых птиц. Он разрастался вверх тенью, наполнялся шелестом крыльев и взмыл к небу.
   Они уносились вверх, даруя свободу выбора и самой жизни. Ту самую "СВОБОДУ", что белыми буквами судьба вывела нам на Втором Столбе. На секунду заслонив солнце, стая вещая сверкнула яркой, непереносимой для глаз радужкой. Потом птицы поднялись еще выше, постигая непостижимое.
   А где-то там, в темном, недосягаемом мареве тайги, весело и открыто смеялась ожившая Манская Баба. Сбылось ее обещание. Еще как сбылось! И сколь ни хаживать в тайгу городовым да начальникам, им она сил не прибавит. Так и будет в ней простой люд счастье огребать. Даже такое страшное. А не страшна жизнь тем, кто не живет. Только тогда и праздник, когда мужики в избе, и стол от избытка ломится.
   Пока люди в тайгу ходят, пока молодость в любовь под ее стенами играет, она жива. А как песню споют, так ветры силою и соком желаний набухнут. Носят ветры время былое да ждут нового. Больно Баба Манская сказки любит. Слушает - не оторваться.
  
   Оглохший и опустошенный, Плох стоял над телом незнакомого ему паренька. Может, и встречал он его на Столбах, но, увы, не запомнил. А Мурашик в тот странный день спокойно пил себе дома чай с блинами и медом, собирался в альплагерь Ала-Арча.
   Да и что мы ведаем друг о друге, когда чужие и не в тайге? Кто у станка, а кто у паперти, у креста? Все одно чужие, если не здесь. Красноярску туманов мало, он еще смогом угарным балуется. А сквозь эту наносную белену и с помощью Боба жизни не разглядеть.
   Но Плох видел, как несется к нему и беде пришлой друг Петручио. Может, правда, и беды той еще с нами не было? Но Плох тогда уже знал, что выпадет сгинуть Мурашику в далеких горах восточных. Перетрется веревка о крюк, и последний полет пацана будет долгим и свободным.
   Именно тогда он знал многое, может почти все. И тут же принялся забывать, так как на кой ляд нам такое знание? Лучше уж жить с листа. Жить, как перед новым, высоким и долгим ходом, когда руки от силы чешутся, ноги зудят. И страшно, а все одно пройдем. Долго ли умеючи.
  
  

***

  
  
  
   5
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"