Аннотация: Литература потока сознания. Арабеска - вязь слов уходящая корнями в твою душу...
БРЕД В ДВЕ РУКИ
Пишу что-то, как послание в никуда. Мысленно развалясь на воображаемом диване, разглагольствую о жизни с друзьями которых не существует. Их нет в природе, потому что нет рядом со мной. Их нет рядом со мной, потому что я сам как вода растекаюсь по многомерным плоскостям моего времени. Я все время разный, неотделим от потока. Нет даже секунды, что бы стать индивидуумом.
В той тишине, после которой падают капли дождя, в напряженности природы, стремящейся выразится хотя бы в чем-то, я услышал эхо этой книги.
Какая она счастливая, - подумал я. Ее не написали ни для кого, ее не всучили никому, чтобы он оценил сие творение. У нее нет желаний и тщеславия, она не нацелена к вечному существованию. Тетрадный листок, изрешеченный мелким почерком, в высохших подтеках от грязной воды, перекатывается по пыльной дороге. Это ветер - плод чьих-то измышлений, несбывшихся за ненадобностью.
Чужой ветер не был послушен, он хотел событий, чтобы сбить меня с толку. А какой в этом толк? И я принялся смотреть на облака, а они играть в кошки-мышки с моим воображением. Белые и черные сгустки влаги в океане воздуха причудливо сплетались в одно целое, необъятное, непонятое.
Вот они желваками скул слепились в выражение скуки на лице, в стадии развития эмбриона. Потом глаза выкатились вперед так, что чуть не выпали напрочь. Кто-то удивленно переваривал великую тайну моего существования и рождения, как причину предыдущего. Мог ли я родиться где-нибудь еще, как ни в чьем-нибудь воспаленном воображении. Не знаю...
В воздушной круговерти понемногу проявились ржавые оттенки пренебрежения и усталости. Затем небо почти прояснилось улыбкой оранжевого кришноитского заката, но нет, опять стало свинцово - темным раздумьем, безвыходным как дно стакана.
Вдруг изображение рассыпалось в клочья, сомнения завертелись маленькими водоворотами колебаний. Все завертелось. Одно время казалось, что пойдет дождь, но похоже тщетно.
Вороночки сливались как ручейки. Со звоном и страхом лопались их тонкие, неосязаемые перегородочки. Они, каждый в глубоком, непрекращающемся одиночестве умирали, переставали быть собой, обретали часть от большего.
Я стоял, растопырив кончики нервов, на вершине Земли и готовился принять небо. Я не хотел умирать, но око урагана неторопливое в могучей уверенности, обволокло меня тяжелым, гипнотическим взглядом. Я вытянулся клеточками кожи вверх и упал в поднебесную.
Облака.
К этому свету глаза приспосабливались дискретно, строго следуя череде необходимых условностей и этапов. Я видел розовую оболочку век, первые волны фотонов обожгли клетчатку почти нестерпимо, но ко всему привыкаешь.
Еле уловимый запах больницы. Его не вытравишь никакими силами оттуда, где есть хоть намек на усталость и слабость помимо нашей воли. И вроде комната не белоснежная, и нет тумбочки с липкими кончиками пипеток и крышечками пузырьков.
Он сидит заложив ногу на ногу, упершись в меня долгим взглядом. Хочется съежиться под одеялом, уйти в привычное, свернуться в теплый комочек. Но я наг и беззащитен, распят телом, как на кресте Голгофы. Я устал, и только капельки крови не сочатся из меня обагряя белое.
- Ну и как вы живете в вашем приземленном мире? - голос незнакомца был мягок, почти слаб. Он не торопился и не проявлял ни какой заинтересованности.
- Как живем? Как живем... Как живем, так и живем. Как же по-другому? - вяло, будто черви копошились мои мозги.
Ему не требовалось ответов. Он читал мысль с листа, без всякой натуги и напряжения.
- Беда не в том, что мы одинаковы, - сказал он. - Я был в мирах со столь большой плотностью времени, что жизнь в них кажется дымом, одним дуновением. Миг в них, равен вашему столетию. Но и там вопросы не становятся ответами. И никто не скажет зачем...
Я думал, быть может, вы в простоте своей чисты, и мудрость освящает вашу душу. Но нет, в конце концов, ты устанешь так же как я. Но когда ты будешь другим, меня здесь уже не найти. Самоосознание - временность, которая кажется жизнью.
Пустыня.
Имея все, теряешь охотней. Эта мудрость не для тех кто напрягает глотки и рвет жилы. Вдостоволь насытившись в начале, можно уйти от гурманства, к глотку воды и куску хлеба. Когда простота жизни становится жгучей необходимостью. Когда радость приносит чистота, без всякого намека на изощренность, неестественность - поневоле приходится поститься.
Юность стала моей навязчивой мыслью, детство - жгучим желанием. Хотелось свободы от вещей, тряпок, унылых приобретений. Я скабрезно перемазался в жирных нечистотах обыденности. Брезгливо потряхивая руками, отмахиваясь от зеленых, наевших дряблое брюхо мух, я торопился выполнить общественное предназначение.
Тело уже не вмещало буйного потока разнообразия желаний. Пришлось ограничить пространство и загромождать его кусочками пойманной на крючок материи. Окружающее дурно пахло, но марлевая повязка, повешенная на мой нос заботливой женской рукой, приглушала отвращение французской косметикой и сирийской бижутерией.
Две этих печали действовали на юный организм, как хлороформ вперемежку со слабительным. Я только спал, ср... или разражался очередным желанием.
Очень редко шел дождь. Он одиноко барабанил по водосточному желобу, выбивая монотонный настойчивый звук чего-то потерянного, уже недоступного. Я смотрел через немытые стекла в отверстия, ведущие к внешнему миру и не хотел выходить. Было почти уютно.
Это чувство называют спокойствием. Чаще прочего, его путают со счастьем и стремятся к нему долгую сознательную жизнь. Замкнутость, резкая очерченность внешних границ. Удары ребром отточенной ладони по почкам сотоварищей, в борьбе за кусочки уже упомянутого, жизненного пространства.
Действие в комплексе создает непрекращающееся, приятно зудящее ощущение собственности, принадлежности этого мира тебе лично. Занятие сие здорово помогает от страха перед бесконечностью, перед непознаностью смертного одра, возвращает веру в собственные возможности над тебе подобными.
Кажется, что чем более человек изранен внутри, тем более он колюч снаружи, внешней оболочкой. Те на кого удары судьбы и рук сотоварищей не возымели должного действия, презабавны. Они ходят как маятники, раскачиваясь направо и налево. Они вежливо улыбаются, пульсируя тонкой, выпирающей кожей вне черепной коробки.
Уродцы не пытаются покрыть тельце оболочкой силового поля, без остатка приемлют окружающее. Отдавшись на власть течения, счастливчики не знают усталости и сомнений. Им нет необходимости грести вразмашку, преодолевать желания потока.
Для прочих же, самая утлая лодчонка - орудие для управления в личноносной судьбе. Каждому из нас оно достается так дорого. Путем бесчисленных унижений, проб и ошибок, бесплодных усилий, мы приобретаем орудие порабощения естества.
С этой секунды желания все полней властвуют над нами. Материя становится признанным кумиром. Мы подбираем чужие обломки, тщательно стучим молоточком, преданно надеемся создать корабль с приятным, ЛИЧНЫМ именем на высоком борту.
И плавают по волнам люди - баркасы, люди - китобои, люди - океанские лайнеры с гордыми личностными именами, начертанными золотыми буквами. В них нет сомнений, одна Судьба. Их желания священны.
Иногда кажется, что даже воды бессильны перед их мнимой значительностью. Но берега нет, и каждый из людей тонет в строго отведенный для этого срок.
Кто-то долго раскачивает волны от лопнувшего пузыря. Тот, кто держался за борта его прежде. Но поток инертен, любые лишние колебания пропадают в вялом, рябом однообразии.
Я так и не почувствовал, когда опустился. Воды приняли меня мягко, почти безболезненно. Было в этом, какое-то вязкое очарование. Глубже и понятливей входить в общее движение. Становиться одним из многих.
Не могло быть холодно или жарко. Слишком много других когда-то до меня опробовали дорогу. Слишком правильной и единственной оказалась она для них. Будто не было и нет твердыни суши или простора неба. Будто не можем ходить мы или летать. Мелкокапельный дождь, как символ несбывшихся, ушедших в никуда надежд.
Арабески выгнувших спины ветвей. То ли знак вопроса, то ли восклицательный знак. Просыпаешься после дурного сна, и всегда похмельный синдром. Почему я такой сытый? Слегка поташнивает, но в благородном обществе блевать не принято. Я и не собирал личностные манатки, я вышел в чем был.
Зной.
Зной стелится по земле, вяло шевеля мягкими, душными лапами. Если бы взлететь высоко-высоко. Туда, где широко раскинув крылья, парят орлы и стервятники. Их перья дрожат рассекая прохладу. Не мне это...
Там, где горизонт безнадежно далек. Когда внизу мир кажется плоским и банальным. И голубой пояс медленной реки не прохлада, а лишь глоток теплой воды. Я так суетливо выгляжу из Поднебесной.
Сухая загибь перекати-поля топорщится в мою сторону. Она явно интересуется, лезет под ноги. Колется... Ей все равно, жара не высушит ее сухость более. Не склеит губы вязкой слюной, не распухнет во рту шершавым, неповоротливым языком.
Я путник, а она никто. Нежить смеется над моей бесцельностью. Я осознаю бесцельность бренного пути, значит я бесцелен. Я уже не шагнул влево, но и вправо не готов. Я слишком жив для этого.
Но есть еще станция посреди пустыни и удивление проезжающих мимо человеков. Мое торопление в никуда, угнетает их. Они не хотят найти в себе даже отголосок подобного желания.
Гудок локомотива потерялся в пологих изгибах барханов. Он так и не добрался до достойной преграды, чтобы отразиться и вернуться в мою сторону. Он так растерян. Махну в его сторону рукой, я сам хотел полного одиночества.
Раскаленный до бела воздух слоится над барханами. Ручьи его медленно стекают вниз. Они преломляют изображение, идущее от обыденности. Кажется, что сотни невидимых рук качаются в едином порыве. Они стонут, они не хотят продолжения.
Я упрямо плету цепочку из следов, спотыкаясь, падая, почти разрывая звенья. Меня не перебороть, я черпаю силы в собственной усталости. Кажется вся соль из моего тела сочится через поры. Я не могу открыть глаза, так больно. Я уже ослеп, чувства покинули меня. И только шепот перекатывающегося песка проникает сквозь дырчатую черепную коробку.
Бред.
Я еще не хочу открывать глаза, хотя подозреваю кто и как мешает мне оставаться в одиночестве и тишине. Свежий и свободный ветерок холодит кожу. На мне нет ни капельки пота.
Чистая кожа дышит помимо меня. Она естественна и ее дыхание спокойно. Но вот опять, будто муравей ползет промеж лопаток. Я непроизвольно вздрагиваю и поднимаю голову.
Распластавшись в воздухе зонтиком, невыносимо долго, капля падает, падает вниз. Лучи Солнца так быстро пронизывают ее хрустально - чистое тело. Они успевают играть в ней сотнями разноцветных бликов. Они смеются мимолетностью отображений. А она летит, летит и впереди целая вечность.
Как измерить ее? Вечность обрывается так внезапно. Перед тем, как рассыпаться в прах или в то, что ее составляет... Какая она, та самая секунда перед тем? Долгая в оцепенении, в ожидании последней боли. Боли, которая не забудется никогда.
Да есть ли эта боль? Так ли страшна она, так ли непереносима? Или в самом конце, как жалость падшим, страдание нам не дается? А может последняя секунда и вся жизнь до этого, уравниваются на весах. Может мы живем два раза, и второй лучше, чище чем первый.
Никто не успеет рассказать нам о дороге смерти. В эту дверь каждый заходит сам по себе, и нет ничего, только дрожь и боязнь воспоминания.
Она смеется... Нет ничего в мире удивительнее этого. Я не устаю поражаться легкости, с которой она творит чудеса. Ни один волшебник в мире не может смеяться так хорошо. О, поверьте, я знаю много волшебников.
Голубое с зеленым неброское сочетание. В нем мягкость и отсутствие контрастности. Зеленый трепещется листьями на ветру, растворяется на небесном фоне. Кажется ветер уговаривает зелень уйти в небо. Их шелест - разноголосье желаний, следствие споров и сомнений.
Листьев много, и они долго не приходят к общему знаменателю. И сомнение обретает желтый цвет. А ветер собирает урожай желтизны, чтобы смешать с голубым и сотворить зеленое. Извечная игра красок: мелькание, смешение и рождение нового - весь мир мы видим таким образом.
Твоя улыбка, тоже следствие призрачной чехарды. Но есть в ней то, что сразу выделяет ее из остального потока волн и отражений. Ее тайна - в таинственности для меня.
Глупая нелепость. Твоя улыбка не просто отражается в моих глазах, она проникает в самое сердце и удобно устраивается на долгое местожительство. Я никогда не смогу понять ее, слишком много в ней иррационального, необъяснимого.
Все началось не с яйца и не с курицы. Все началось с круга и кругом окончится. И курица родится из яйца, и часть курицы яйцом станет. Вот кругов у нас бесконечное разнообразие. Есть круги Ада, но и Земля у нас круглая.
И путь наш мы стремимся превратить в круг. Надеемся, что начало есть окончание, а смертный одр - начало. Приходя в свет с обнаженным разумом, сковываем проявления внешнего мира привычками, условностями, традициями.
В детских мечтах, надеждах, радостях ищем возвращение. И стремясь в прошлое, принимая, понимая, мы находим круг порочный, впадаем в однообразие и маразм. Уныние, потерянность сжимает вокруг тела тяжелое кольцо обязанности. Не сделать шаг в сторону, даже зная будущие ошибки.
Уходя, спасаясь от бесконечности, находишь ограниченность. Застраховываясь от опасности, обретаешь серые будни. Устав от суеты, шума, брожения жизни, принимаешь смерть.
Я хотел убежать от всех кого знал, но пришла любовь и удержала меня. Я искал огонь, чтобы сгореть, но прохлада обласкала душу. И размышление стало насущностью. И я обрел бесконечность, чтобы стерлась печать ее страха. И я нашел покой, отринув однообразие и успокоенность.
Спутанные карты.
Сетка реальности держится на узлах из логической стали. Но нет ничего алогичнее человеческого сознания. Оно условно, оно мозаично. В нем все связано с нашими жизненными интересами.
Мы подгоняем реальность по мере потребностей, предъявляемых телом к бренному миру. И логические узлы становятся шарнирами. Плоскость выгибается под тяжестью претензий собственника и трансформируется в воронку с дырочкой посередине. Самое время подставить свою утробу под вновь образованный рог изобилия.
Мелко дрожащими, полупрозрачными от отсутствия желаний пальцами, глажу свою сетку реальности. Какая она ровная, если отринуть эти нелепые игры с дискретностью пространства. Я так горжусь ей, она досталась мне такими трудами.
Вот и сейчас плету колечко за колечком привычной до автоматизма рукой. Еще один фактик. Какой любопытный, какие ровные края. Ни один еврей-растовщик, не относится к своему богатству так трепетно. Даже любимая женщина может быть не права, потому что глупа. Я прощаю ей это.
Там-тиби- док, там-тибидок, там-там, там-там. Платон мне друг, но истина дороже. Нам решать, что истина. Мы ее критерий. Никого не убедишь в собственной лжи, если он этого не возжелает сам.
Конечно проще прочего, считать остальных дураками. Но вот беда, "остальные" в подавляющем большинстве, начинают считать тебя круглым идиотом. А без человеческого общения не выжить никому.
Горбишь ладошку, протягиваешь вперед руку и идешь просить его, как милостыню у прохожих. Максимализм под хвост бешеного ишака, причуды в коробку без окон без дверей, надежды в сораизмеритель, с собственными ничтожными возможностями. Уже можно посыпать голову пеплом, но еще не хочется.
С другой стороны, стремление быть первым всюду и во всем. Как на яву вижу вздутые вены на лбу фанатика хунвейбина. Его рот раззявлен, будто при судорожном вздохе. Он хочет быть услышанным, а я не хочу внимать. А может он прав? Все одно не хочу. Широко растопоренный рот, не способствует развитию умственных способностей.
Опять презабавно. Стремится быть первым, зная, что при этом, нельзя не оказаться в хвосте. Ни к чему не стремиться, чтобы выделиться из окружающих. Когда выворачиваешь наизнанку уши, предполагай выверт остальных, пусть определенно не предрасположенных к этому действию частей тела.
Падаю вниз до уровня простоты, той что хуже воровства. Сажусь в нее как в теплую лужу. Я вижу мальчика. Он создавал дворец из разноцветных, ярких кубиков. Шпили, башни, колоннады, порталы, строгая симметрия, правильные формы, принцип золотой пропорции. Творение в бешеном вихре устремлений к небу.
Что осталось? Смутные, неясные обрывки надежд. Нет ничего правильного, только ровные края кубиков. Да и те поистерлись. Мальчик теперь очень стар. И что он все также горит огнем или болен безысходностью?
И не то, и не другое. Для него нет ничего, кроме созерцания. Кубики брошены в водоворот случайности, их слагает не он, сама природа. Старец называет сие положение мудростью, а новые мальчишки готовы посмеяться над его простотой.
Так что же с нашими попугаями? Придерживаться твердых принципов, чтобы сломать о них ноги. Фанатики - рабы идеи. Кажется они торопятся в никуда. Но кажется, что только у них может что-либо получится по-настоящему.
Какая-то неприкрытая слепость к окружающему. Они пренебрегают собой, они издеваются над святынями, над тем, что входит в понятие человека. Их верность делу граничит с безумием. Их нравственные принципы - за гранью преступления.
Глухой создает гениальную музыку. Старик со слезящимися глазами, не может держать в руках кисть, пишет картины пальцем. Но он же поражает нормального, бесплодного критика владением цвета, отточенностью реальности.
Развратники, алкоголики, сластолюбцы и чванливые святоши, отмеченные Богом и печатью грехопадения, наполненные нетерпимостью и всепрощением, они имели что-то главное. Именно то, чего так не хватает нам остальным.
Остальным - тем, кому кажется, что именно этого, им и не хватает.
Скука.
Я с ней смирился. Женщина невзрачной наружности. Мы шагаем бок о бок по кишащим многолюдьем бульварам, но никто не обращает на нас особого внимания.
- Вы все вместе? - Спросит кто-то искренне - ироничный и цинично - наблюдательный.
- А как же, - отвечу я за остальных и пойду дальше. Она не отстанет, она мне верна.
Это не ветер шелестит листвой, сорит непогодой и отчаянием. Пасмурный день не всегда со скукой. Тут другое. Что-то от лилипутства надежд, вырожденности желаний. Монотонный бубнеж мелких, как бисеринки пота слов. Спешка сопряженная с зевотой. Стопроцентное предсказание - будет еще хуже и хуже вчера.
Торопливость плавно переходит в непрерывное брюзжание на всех и вся. На смоченные водкой и липкой слюной, полные обвислости губы. Взгляд побитого крепкой палкой эльдертерьера. Лобызание с таким же страждущим.
И слава Богу, если есть еще сны. Они напрочь отталкивают от нас маску смирения. Забытые поутру, сны придают нам сил, оттенков, которые скрашивают белену обыденности.
Только во снах к нам возвращается детство. Какое сказочное сочетание - возвращается детство. Бесконечная дерзость первовосприятия. Наше бытие - необычный негатив, который можно проявлять много, много раз. Но к сожалению, с каждым разом изображение бледнеет и вянет.
Нет ничего более сильного, чем горе ребенка. Все наши огорчения ничто перед этим. Даже идущий на последний поклон к палачу, имеет дерзость улыбаться. Посадивший первую занозу, заголосит наверняка.
Но помнится совсем о другом. Лица моих детских сотоварищей освящены улыбками. Им не приходится искать для этого каких либо особых причин. Они еще могут выполнять творение радости сто раз подряд, в течение одного часа. Небо залито желтизной непрекращающегося Солнца. Даже слезы несут в себе его отблески.
О детстве можно говорить очень долго. О скуке только по кругу. Отклонения от избранного предками пути, лишь уродства и извращения. Да что там, каждое уродство и извращение, на самом деле, лишь стремление вырваться из объятий моей милой спутницы, под зеленой вуалью.
Будто фривольная в пору лета бабочка, человек стремится к источникам из ярких переживаний. И черное иногда кажется ярким, уродливое - замысловатым. Здесь ненасытные, становятся ужасными. Пресыщенные - жалки и в собственных глазах.
Возможно ли, чтобы миром правила скука? Проснись, она давно им правит. Только не все смирились с этим досадным фактом.
Я гуляю по бульвару под ручку со стильной дамой, под зеленой вуалью. Название этого бульвара "Зелень земная". Впрочем его обрамляет не так много лесонасаждений. Толчея вот, мадам. Час пик, толчея...
От себя.
Давно пытаюсь разобраться в том, чьи желания движут мной. Я уверен, что не все сто процентов из черепной коробки. Дай Бог пятьдесят. Да хотя бы двадцать пять. Нет, и пяти не наберется.
Можно тыкать в меня пальцем и ласково называть шизофреником. Я хочу говорить о свободе воли всерьез, но максималисты тянут воз в диаметрально противоположные стороны.
Каждая из заинтересованных сторон знает абсолют. И каждая из сторон является высшей инстанцией, где непосредственно абсолют и проверяется. При каждом толчке в бок, граждане выкрикивают любимое : - Кто не с нами, тот против нас! Одни славят материю, другие чудо. Но при чем тут воля?
И опять о хватательных рефлексах. Причина их возникновения - жажда независимости. Вполне доброжелательное побуждение. Более радостен не момент желания, значительно приятнее от него освободиться. Ощущение легкости на душе приходит как раз тогда, когда непосредственно чувствуешь тяжесть удовлетворенного желания в собственных руках.
Но, сразу возникает вопрос - как достигнуть уменьшения просительской рези в глазах и глотательного жжения в области солнечного сплетения? Путь не единственен, но соратники выбирают именно обладание. Просто, со вкусом, и голову мучить нет необходимости.
Полной успокоенности не сыщешь днем с огнем. Отказавшийся от мира во имя души, погоняется собственным телом, как ломовая лошадь кнутом. Не буду - утверждают духовные потребности. Еще как будешь, - возражает бренное тело, и крякает, и глотает, и закусывает малосольным огурчиком.
Игры со случаем дробят человека на мелкие, плохо собираемые осколки. Но он подлаживается, корчит кукиш и воскресает в новом амплуа. С гиканьем: - А жить то всем хочется! Он надевает свежевыделанную, чужую шкурку дубленки пятьдесят шестого размера и не желает верить в существование перемен в принципе.
Ни у кого не наблюдается стремления умереть, чтобы достигнуть совершенства. Вящий праведник не стремится попасть в Рай максимально быстрым способом, а выполняет различные телодвижения, попахивающие грешком и откровенным грехопадением. Завтра будет завтра, а кушать надобно, на день четыре раза.
Незнание, неуверенность - тетушки непознанной бесконечности. Они родились раньше ее, и ввиду своей немалой опытности, легко управляют нами, с помощью одной тени племянницы.
Вот чувство сильнее любви! Оно антипод ее. Сама любовь приходит в мир, лишь для защиты нашего бренного разума, от нападок бесконечного, сопровождающего нас всю жизнь страха окончания, безвозвратности, смерти.
Нет ничего тоскливее беспредельной пустоты. Я вижу себя без искры жизни, именно в этом состоянии. Я стою, не удивляясь и не радуясь ничему, ко всему привычный и всем успокоенный. Я не существую, ибо существо мое растянуто вдоль прямой, уходящей в пустоту линии.
Я умер и доподлинно успел поверить в это. Самой пустоты без личности не существует. Никто не в силах представить себе глупость столь несусветную. Не существует кого-то, кого угодно, пусть всех кто меня окружает, но не моей личности, не моего собственного "я".
А логика упряма. Приходится верить, что меня словно лампочку, можно включать и выключать. Я сплю и чаще всего ничего не помню о ночных похождениях.
Там в ночи, время сжимается почти в точку. Я теряюсь во тьме, ее непознаности. Иду по бесконечной полосе призрачной реки, но не узнаю берегов ее.
Я уже не я, но просыпаюсь каждое утро, и заново начинаю бояться бесконечности. Искать лекарство от болезни без громкого, врачебного определения. Хотя в тайне верю, что меня уже нет. Но никому не собираюсь рассказывать о столь докучливой неприятности. Их ведь тоже не существует. Так зачем же захлебываться пустым пространством.
К чему угодно, лишь бы оно имело зримые очертания, лишь бы его можно было заключить в рамки единого слова или понятия. Дао, Бог - только не бесконечность, с черной плоскостью, вместо буквы окончания. Ох как не хочется.
Отгородиться, понастроить вкусного, удобного, ласкового. Если не обращать внимание на стены из скорлупы, можно прожить долгую жизнь и не вывалиться. Не топай ножкой, не разгибай спины, делай осторожные глодательные движения.
Пусть мирское, тщетное разлетелось в пух и прах. Куда идти? Возвращайся домой в круг забот, желаний и не сбывающихся надежд. Тут лучше, теплее.
И пусть скунсом бурчит в животе несъедобная похлебка. Пусть стонут под напором ветра карточные стены нашего домика. Мы вдвоем, мы рядом и есть кого пощупать дрожащей рукой.
Участие.
Четырехугольник - так просто. Прохлада и косые лучи сквозь щели, дырочки, трещинки. Рука бессильно падает на пол. Он словно клей вяжет руку сыроватым холодом. Мне кажется, его поверхность вытягивает из моих клеток живые частички броуновского движения.
Как видно пол состоит из гумуса - того чем становятся следы нашего пребывания на Земле после долгого топотания и смешения. Кто-то, когда-то белил потолок и стены. Кто-то, когда-то пытался смирить бешеный хаос разнообразия, приспособить его под собственное существование с убогим видением порядка в поднебесном мире.
Мое тело брошено навзничь неведомой, чуждой мне силой. Оно так торопилось умереть, что теперь очень хочет жить. Слабое, беспомощное. Я хочу пить, я хочу есть. Я хочу вгрызаться и пожирать энергию, окружающую тело.
Я хочу верить, что все это на самом деле. Я хочу верить в участие и личную принадлежность к этому делу. Кто-то, не я, но похожий на меня, подобрал мое тело из сострадания. Зачем оно ему? Распростертое на выжженной нежити, уже наполовину ставшее крестом.
Кто-то влил в него по капелькам скупую влагу, обрекая жизнь на продолжение. Значит прошлое было насущностью. Значит необходимо двигаться дальше, путь не окончен.
Он мог бы стать моим алтарем, но не пожелал этого. Его милость отпустило мое тело и даровало самостоятельность. Но я передвигаюсь как заводной автомат, и не могу вжиться в окружающее.
Чужая, приземленная тяжесть проносится мимо меня, раскручивая вихри Эфира. Бешено качаюсь на зыбких волнах, почти отрываюсь, но вновь припадаю к Земле, погребенный силой обстоятельств и пути, который мне выпал.
Протяжное звяканье пустых кружек, бронзовые, в белых трещинках лица с росчерком улыбки Гулиплена. То ли простота движется к безысходности, то ли безысходность обрекает лица на простоту.
Ни в том, ни в этом мире я не пойму их. Они так спешат, но не замечают, что шествие заключено в круг. Пять-шесть шагов влево или вправо и выстрел события унесет человеков в другое измерение. И пустота на их месте, постепенно заглатываемая круговоротом пустота.
Не смущаясь ничем, они со страшной силой вжимаются в Землю и получают то, что зовется наслаждением. Я вижу, как жир капает с их губ, когда они пожирают чужое тело. Как соки горячат их кровь, и наделяют способностью к ненависти.
Они питаются ненавистью, вжимая раскаленные тела в ее лоно. Порой мне кажется, что сама ненависть бродит среди них, бросая улыбки гулящей в мою сторону.
Пыль Земли жжет босые ступни, и прах веков разрывает легкие, отравляет тело. Убогость становится целью, а неприкаянность желанием. Но я перекати поле, пряная оторопь ветра зовет душу оторваться от Земли. И я отрываюсь.
Воображение.
Я рассказал ему о себе, он засмеялся. Как странно. Кажется никто, никогда не был более правдив? Именно поэтому, сказанное тобой, кажется сущей белибердой и глупостью. Считаешь себя самым мудрым на Земле? Да, для меня нет никого лучше, чем я сам. Мне не с кем сравнивать.
Я делаю разбег. Я хочу оторваться от поверхности и улететь. Высоко - высоко. Глаза темнеют от напряжения. Сердце стучит с немыслимой быстротой, но не надо смотреть себе под ноги. Все слилось в одно серое, будничное. От чего оттолкнуться, если не знаешь, что под ногами?
Моя душа гуляет по закоулкам сознания. Низенькие двери в коммунальные комнатенки. Здесь все временно, и одна временность бесконечна. Но она так боится за свое нежданное окончание.
А вдруг? Не хочется верить, но вдруг? И мир перевернется вверх тормашками. И белое станет черным, моя правда не моей. А я буду сам не свой, т.е. меня не будет совершенно. Кто-то другой примется шевелить моими беспомощно затекшими ногами.
Но капли стучат беспрестанно. Штукатурка пространственно щурится подведенными солью разводами глаз. Дом рушится, но время коммуналок еще не ушло, и до сих пор можно греметь заплесневелыми кастрюльками на общей кухне.
Она кажется действительно общей, ибо каждый знает содержимое завтрака и ужина соседа. И у нас в квартире газ, а у вас? У нас вчера готовили куриные потрошки, вымоченные в Бурбоне, это коньяк такой. Марья Ильинична, начинающий зав производством, из пятой комнаты принесли. Но все одно у нас, на нашей территории.
Измеряя Небо и Землю по образу и подобию своему, мы воистину бесподобны. Осталось сверить, согласовать и утрясти план в пятой инстанции. И жизнь в ажуре, равновесие с внешним миром восстановлено. Найдено место среди себе подобных и себе отличных.
Ощущение одиночества пропадает. Оно затаилось в самом уголке моего "я", оно не видимо совершенно. "Я" маленький винтик в большой машине. "Я" такой же как все, мое поведение и устремления мои можно предсказать на четырнадцать с половиной рядов и даже далее.
В общей массе, маленький гражданин практически не выделяем и почти не дискретен. Человечек размазан в общественно созидательной волне и не всплывает вместе с шапкой пены. Его порядочность, т.е. полное согласие и повиновение, не позволяют этого. Он находит абсолютное удовлетворение в гребле вразмашку под счет. Растворяется в немыслимом единении с соседями по партии, стулу и рыбной ловле.
Но приходит дождь, и опускаются руки. Я боюсь отдаться на волю сна, ибо всегда существует вероятность не проснуться. И пляшущие человечки теряют живую душу, они кажутся заводными игрушками.
Мир превращается в комнату, наполненную до отказа разнообразно скачущей механикой. Распахивается дверь из ниоткуда, веет холодом, и приходит человек-вопрос с топором в руках и имя его - ЗАЧЕМ!?
Кажется, что болят глазные яблоки. Они подвешены в абсолютной пустоте, и только они не покинули душу. Бессмысленно таращиться на воображаемый мир, на его не существование. В этом мире нет ничего отдельного от меня, значит весь он во мне. Значит и я в нем не существую. И нет слезных каналов, чтобы излить душу. Она сама постепенно покидает место собственного скитания в одиночестве.
Мне так больно думать об этом. Зачем? С силой домоклого меча. Зачем? Все это... Сережки берез колышутся на ветру. Они канули в осень. Лицо любимой полупрозрачно, оно несбыточно. Его почти нет в выдуманном мной мире. Значит сам я люблю только призрак, и сам достоин только этого.
Мне мучительно не хватает силы воображения. Полупоклоны со вздохами теней в подлунном мире. Ветряная мельница машет руками, но ветра не вызвать, пустота, нет сил...
Постыдная тяга к поискам целесообразности. Рациональность и простота природы, несвязуемость забавного тандема - вечный укор для обладающих разумом. Любые сложности от надуманности, от размягчения кости черепной коробки, которое мудрецы называют мозгами.
Отношения между вещами и действиями вокруг нас запутаны до безобразия. Мы мельтешим и делаем скрещенные шаги. Нас шатает от понятия к понятию. Человеко - алкоголики, не могут насытиться словами и карканьем междометий. Ежедневное перепотребление звуков, дурно влияет на физическое здоровье, беспокоит сон, подрывает жизненный аппетит.
Но и у простоты можно различить две границы: гениальность и полное отсутствие мозгов. И те, и другие понимают "УВСЕ!", но не могут объяснить это "УВСЕ!" нам остальным.
Мы шагаем меж них, по резко очерченному коридору, боясь ступить как влево, так и вправо. Невыверенные маневры у нас (остальных) не в чести, а нелюбимое, в скромном социальном обществе, пытаются бить палками.
Откуда пришла к нам рациональность? Да мы любимые дети ее и совсем не давно стали отрываться от материнского лона. Есть, пить, спать и так далее хочется нам до сих пор и ох как регулярно.
Отступление от избранного курса приносит, де-факто, откровенно плачевные результаты. Логическое мышление есть отображение линейного направления умственной деятельности. Оно не может быть не право.
- А может это вот так? - Предполагает воображение.
- Будет ли от сих выкрутасов, лучше или хотя бы также есть, пить, спать и т. д.? - подводит строгий базис логическое начало.
Оно соглашается с новым по мере нищенской надобности, в размере прожиточного минимума. От него не отступить. Остальное выкиньте на помойку.
Но кто-то опять начинает разбег и отрывается от рациональной обыденности. Ему твердят, что он боль и несчастье для ближних и окружающих. Он никому не нужен. Он вреден. Он социально опасен.
Наконец можно сказать, что чудак сошел с ума. Он что-то меняет, а социум как и индивидуальность, боится потерять свое "я" в том виде, в котором оно существует на данный момент. Потеря личностного "я" убивает и социум.
Но мудрый кто-то, улыбается во весь рот, нисколько не стесняясь пены на губах и редкопосаженности коренных зубов дебила. Он уже далек, и теперь мы сами будем искать точки соприкосновения с его хвостоперством. Мы сами.
Скольжение по бесконечности.
С коротким всхлипом капля падает в гладь воды. Она прошла такое количество метаморфоз, что давно уже не помнит о начале.
Кто-то доказал, что мир родился из точки. И были там бесконечные плотность, температура и другие, дурно пахнущие наукой слова. Он объяснил мне почти все. Я поверил ему детской душой, надо же во что-то верить.
В нем набралась бездна логики, уравнений, констант, практических опытов... Напоследок, великий математик напугал меня закорючками тензора и теоремой Ферма.
Но когда пыль от его вкрадчивых объяснений улеглась, и математические значки снова стали монотонной рябью на бумаге, я спросил его "ПОЧЕМУ ?".
Гений как-то скис, стал давить на мою личность, амбиции и общую полит. малограмотность. Он яростно апеллировал к великим именам, говорил о постулатах и точке опоры, и все же докатился до банальности.
- В конце концов, так устроен мир! Что вам еще надо!? - Разразился Ученый.
Я снял шляпу и подставил лысину под ритм дождя. Им никогда не понять, что мир был ВСЕГДА. Мир не устроен, его некому устраивать. Те кто его устраивал, Миру и принадлежат. В первой секунде была дыра в бесконечность, только и всего.
Шагнуть вникуда очень трудно, нога опускается так долго, что время провисает над пропастью. Секунда Творца вмещает всю нашу историю. Бедняги медлительны, они абсолютно выпадают из поля человеческих чувств.
Так оно и было - наконец замечаем мы, и так оно и есть. Потому что так оно и было для нас всегда. Мы не успеваем следить, как это "ВСЕГДА" меняется. Мы не успеваем понять, как много жизней нам было отведено.
Мы умерли в который раз, но так и не заметили досадного факта. Многомерность реальности навсегда будет чуждой самой идее человеческого "я".
Да разве можно говорить о скорости, когда бежишь в одном "я", по бесконечному числу беговых дорожек? И где эта точка опоры, тут, там, или пять миллионов лет тому назад?
Мы мучительно не хотим подчиняться законам квантовой механики нашего "я". Их нет, т. к. мы не желаем замечать глупых подробностей. Мы отделили себя от мира, в котором существуем. Мы думаем, что индивидуум не часть Природы, Земли. Мы торопимся отстроить городушки.
Более всего, для человеков притягательна цельная натура. Тот, кто доводит собственные желания до логического окончания, а некоторых окружающих до белого каления. Он нам близок, мы его любим.
Он отсекает все, что кажется ему лишним с безжалостностью палача - пуританина. Я же живу в свое удовольствие. Я позволяю своему воображению доводить себя до крайностей. Я немедленно впадаю в то самое, знакомое всем алкоголикам состояние, когда мечты сбываются полностью. И уже не важно, ощущение это или та постылая реальность, которая их не приемлет.
С клочьями обид и несбывшихся надежд, с разводами оставленными кистью обыденности, я несусь вверх в бесконечность, вспарывая грудью раскаленный воздух неизведанности дальних пространств.
Я уверен, что любой назвал бы меня шизофреником. Но вы так далеко, что и не стоит упоминать об этом.
Может, что-нибудь зафиксирует счетчик Гейгера. Так, еще одна частица из космического фона. В ней весь я. Меня настолько мало, насколько мало моего воображения.
Восток.
Почему Восток? Вооруженный извечной клюкой дервиша, этого странника веры и надежд, я переходил изо дня в день лицом к восходящему Солнцу. Моя душа стремилась увидеть недоступное глазам и грезам. И я спал с открытыми глазами. В меня входили и меня покидали души других, и кто-то настырный громко хлопал дверью.
Они смеялись над моей болью и ненавидели улыбку с которой я принимал свою боль. Ненавидели, насколько легко я мирился с их глупым существованием.
Меня называли святым идиотом, но я был блажен. Блажен для тех, кто не понял меня. Кто не ведал, что ведет меня к Богу, и какого Бога я им выбрал.
Если бы они знали, что я беседовал за чашкой ароматного чая с Буддой. Если бы видели меня рядом с Иисусом. Если бы слышали, что рассказывал мне Мохаммет, они разорвали бы мое тело на части.
Ибо любой пророк для них ужасен, любой мессия страшнее смерти. Он наяву, и он разламывает их явь на части. Любое мое слово, есть для них неуважение. Ведь каждое мое слово вопрос, а вопрос это неприятие предыдущего.
И каждый шаг подле святынь святотатство. И приближение к прошлому святотатство, а отход, несогласие с общей моралью - ересь.
Но мне никогда не было хорошо рядом с высшим. Я всегда должен был уходить на ночь к себе домой. И оставаться собой и не быть их частичкой, в общем доме.
Все Мессии родились там, на Востоке, и все они родились во мне заново. И это тоже можно назвать грехом, хотя этот грех успокаивает душу.
Так хотелось соединить настоящее с прошлым. Так хотелось видеть те камни, которые я видел тогда. И не было границ для моих ног. Границы созданы для детей страха и условностей.
Чужие руки пытаются терзать тело путника, но оно оставалось слишком бесплотным и без всякого напряжения, ускользало от зла и неприятия. И пространство текло через душу путника словно река. Оно без устали меняло вязкость лица, его гримасы так разнообразны. Но горы всегда были близки сердцу.
Я видел их, еще не веря в то, что смогу их увидеть. Но однажды, в удивительно свежее и чистое утро, я понял - это не облака. Это они - голубые гиганты отделились от земли и воспарили в вышине, создав поднебесную.
Вершины не были маленькими, им незачем скрывать безграничности тела. Недосягаемые для жизненных сует, они ждали моего примирения. С таким чувством, с его пряной, вихревой насыщенностью, запросто получить пощечину от самого себя. Я не ожидал даже возможности, существования такой остроты и тайны восприятия.
Некоторые события входят в мое "я" самым удивительным образом. Они абсолютно бесплотны, но иголочки насквозь прокалывают легкие, быстрой волной пробегают по дороге тела и нежданными слезами выступают на глазах.
Я плачу, не потому что это является моей болью или счастьем, я плачу потому, что так существует Вселенная.
Я помню голубизну неба и неуловимо тонкий налет сиреневой краски, как соприкосновение синевы с золотом будущего заката. Зной и палево солнца полупустыни. Ноги по щиколотку увязшие в песках, грезы прокаленного дуновения ветра не заслоняют прохлады и отдохновения ожидающего, меня ТАМ.
Это закончится Господи, я ВЕРЮ. Когда жизнь сыпется сквозь пальцы, будто песок сухих, отживших сожалений о несделанном, о непознанном. Я до сих пор, наяву вижу того человека с черепом в руке.
Господи, как он говорил, как он умел это делать. Горечь и боль вихрями кружили слова бренной правды, но смирение и доброта оставались сильнее. Они делали этот воздушный вальс мягким и плавным. Они скользили по его наружной поверхности и умудренностью лет счищали шероховатости, надорванности.
И боль иногда приносит радость. Она необходимость при рождении действительно нового, необычайного.
Падение за спину.
Оказывается время и пространство можно чувствовать кожей. Она сделалась гусиной, собралась в пупырышки и колким коконом боли натянулась вокруг меня. Холод...
Я сам пустил его в душу. Желание было слишком горячим, и вот похмелье. Именно так, одним движением судеб оказаться за тридевять земель от желанной цели, когда казалось оставался последний шаг. Увы, я бессилен...
Вековая тайга, застывшая, обделенная светом, хмуро взирает на меня из-под засыпанных снегом бровей. Скажи Отче, я Каин?
Мороз жжет голые ступни, он хочет до дна испить, выстудить мое "я", он сжимает мои плечи в нечеловеческих, цепких объятиях.
Я Каин... Мне было предложено предать, и предал я. С чувством сладкой гадливости в душе, с боязнью последующего раскаяния, с думами о падении.
А ведь всякое предательство бесполезно, ибо ведет лишь к потере собственных надежд. Я раб, и сам себе доказал это так широко, так откровенно. Тысячи причин и обстоятельств заставят не быть меня... Не быть самим собой.
Я сложу годы, как спутанные, отросшие до болезненности волосы в пучок неимоверной грязи и длинны. Я понесу его через череду дней ошибок и несуразности, в даль от всякой чистоты и радости. Я хочу похоронить его вместе с собой. Надо выбрать подходящее место на самом краю Земли.
И слышать крики себе подобных. И называть заклятых врагов своих, братьями. Улыбаться боли чужой и ненавидеть надежду, считать ее слякотью. Быть сильным, по колено в крови и по пояс в испражнениях. Нести голову высоко, со всей возможной радостью.
Безумный свет осенил глаза, и выходил из них, как из раскрытых ворот наружу. Он был отблеском стали меча. Того меча, который никогда не светится сам. Его боятся и без этого. Он лед омертвения, он буйство разгула.
И я слился с толпой в единый поток, во всем неотличный, во всем одинаковый.
Пустошь.
Нас было много, но мы боялись друг друга. Мы соотносились с остальными как со стаей, и сами были ее неотъемлемой частью. Распластавшись в мерном движении, мы пожирали пространство, размечая его всхлипами сухожилий, и стуком когтей о мерзлое тело пустоши.
Была ночь, и она тянулась уже бесконечно, ибо я не помнил и не знал о чем-либо другом.
Мои уши топорщились назад, а пасть раззявлена навстречу потоку воздуха. Мне хорошо, потому что глаза стали пусты, а разум покинул тело. Тянуло гарью и свежей кровью. Я знал, как надо разрывать на куски живое. И что далее знал я, но уже не хочу рассказывать.
Я стал волком, и жизнь была стремительна и беспощадна. В ней не находилось места для слабости - животные радости распирали ее края. Как резиновый мяч, я взлетал вверх к серебряному полумесяцу Луны, купался в снегу и валялся в пыли, грелся на ласковом, летнем солнышке.
Но приходит голод, и стая собирается. В поисках мяса, она пожирает пространство. И пожирает все на своем пути, и пожирает сама себя, если случится споткнуться или попасть в железную смерть капкана.
Мы чуяли их, а они нас. Но частокол мертвого дерева отделял людское поселение от волчьей хватки. Мы тянули ноздри по ветру, терлись спинами друг о друга, пытаясь согреть голод. А он был неумолим, и время прибавляло ему силы и ненависти.
Ночь уже стала серой, когда презрев все и вся мы кинулись по их следам на ворота. Ярость слилась в огненный ком и вздулась венами всесилия. И дерево летело, стертое в щепки, и не было больше преград, и их страх был наг перед нами.
А мне повезло, если это можно назвать везением. Был пир без меня. Горящая стрела прожгла оболочку тела, жизнь выплеснулась наружу, и вновь наступило созерцание. Я был прощен. Может самим собой.
Шаги в обыденности.
Когда молод, кажется, что перед тобой бесконечное множество дорог, и любой шаг в сторону увлечет твое тело в неведомое.
Я расставался с этим ощущением мучительно больно. Любая определенность становилось для меня многотонной чугунной чушкой пресса и напрочь разваливала внутренности.
Или что-то жило во мне, или я без сегодняшних усилий был жив каждую секунду, но какая-то сила постоянно двигала моим "я". Она не могла не быть, не двигаться, не сопротивляться. И непрерывная нитка размышлений вилась на фоне физического перемещения в пространстве.
Я спал и летал, спал и лазал по скалам. Впрочем при ближайшем рассмотрении, движение это было также и духовным. Но важны не детали, важна неповторимость первых шагов, какое-то необычайно яркое и рельефное выделение того мироощущения перед сегодняшним.
Воспоминания тех дней, даже сейчас приводят меня в состояние эоферии, близкой ощущениям наркомана, после пары хороших косячков. Все так отлично от нынешнего, что кажется, прошлое случилось не со мной, или по крайней мере во сне.
Эта потеря сравнима с ощущениями, внезапно оглохшего человека. В самый неудобный момент, в разгар наивеселейшей дружеской вечеринки, в секунду ее кульминации, я вдруг оглох окончательно и бесповоротно. Более того, мои глаза как-то помутнели, и все вокруг стало чуточку серым.
Будто пепел какого-то негромкого, но обширного пожара припорошил стены и вещи, плечи женщин, зрачки сотоварищей.
Меня остолбеневшего, и потому жалкого, требующего участия, дружески треплют за загривок, пытаются встряхнуть, но все напрасно. Я не хочу пить много спиртного. Я не могу прыгать вниз с двадцатиметровой вышки. Я не позволяю себе гнать машину со скоростью 200 километров в час, по бетонному шоссе.
Я обычный человек и готов мириться с непредвиденной, болезненной потерей. Я пробую слабые анаболики-заменители : скопидомство, работу, заботы и прочее. Я пал. Я бреду внутри достаточно обширного кольца обыденности. И хотя оно катится по равнине, каждый шаг в нем есть подъем в гору. И может только потому, что спутники мои - мои размышления.
Для сознания, существующего вне времени, потеря произошла в один неуловимо малый, но неумолимый момент. Будто огромная чешуйчатая рыба выпрыгнула из воды, раззявила огромный, астматический рот с рваной кривой острых зубов и проглотила.
Я не заметил, чтобы она жевала. Я не уловил судорожных движений ее скрытого чешуйками горла. Просто не стало на свете этом, чего-то главного. Чего-то, от которого плодятся надежды. Чего-то, предшествующего каждой улыбке, каждому утреннему вздоху молодости и свежести.
И пропала вера в собственное предназначение, в свою особенность от других, в неприкосновенность перед смертью. Я стал трусом. Мои легкие, детские проказы, теперь мне же кажутся проделками сумасшедшего.
А самые веселые приключения, выпавшие на время юности, приобрели оттенок никчемности и глупости. Их и вспоминать, почему-то стыдно. Да и удивительно, как все сходило с рук, как весь этот идиотический риск не оборвался на трагической ноте.
К тому же, я стал нервным, издерганным жизнью человеком. Во мне накопилось такое количество противоречий, что они так и прут через край. Чтобы не шокировать окружающих, пришлось завинтить гайки, т.е. одеть строгий темный костюм, перетянуть горло галстуком и перестать отвечать на глупые вопросы сочувствующих.
Мне были бы к лицу черные роговые очки, но нашлись силы хоть это сделать лишним. Так и хожу в саркофаге выдуманного мной этикета, взрываясь страданием не снаружи, а где-то внутри.
Так что же все-таки случилось со мной? Откуда вся эта глухая ограниченность чувств и пространства воображения. Где все то, что обычно обозначают коротким словом "даль"?
Неужели, мне более недоступна радость полной принадлежности к окружающему миру, неразрывности с ним. Неужели, я наглотался жизни как сырой воды, и горло навеки переполнило пресыщение. Что это, как не смерть? Зачем обзывать ее жизнью, от каменных слов нам не станет легче.
Меня съела обыденность. Она обожгла нежную оболочку желудочным ядом, и я помертвел снаружи и почти полностью изнутри. Живое во мне стало лишним и поэтому имя ему - боль.
Обыденность входит в вас поначалу очень робко, даже приятно. Тогда ее зовут успокоенность, умиротворение. Кто-то за спиной говорит - ну наконец-то, пришло время, и мальчик остепенился. Или - " И этот парень все-таки успокоился, перебесился, понял вкус настоящей жизни".
Настоящая жизнь? Так вот к чему звала меня моя юность, вот по кому тосковали бессонные ночи, вот зачем годы детства и юности канули в Осень, ВОТ ЗАЧЕМ!
Что может сравниться с глотком горной воды, когда усталость звенит в ушах и соленый пот выедает остатки глаз. Лежать на мягком диване и потягивать прохладное Пельзенское пиво?! Бог мой, да дело не в названиях и не во вкусах.
Фетиш - вот что главное. Он вырастает до размеров абсолютно не сопоставимых со всем остальным. Он становится больше мира, который создал сего славного уродца. Из-за его крутых плеч не видно более ничего. Он отгораживает нас от вселенной так ловко, что мы и не подозреваем о существовании дали заполненной сказкой созвездий.
На каждом шагу мы делаем вещи, уже продуманные кем-то, когда-то, до мельчайших подробностей. Эксперименты с реальностью, в глазах окружающих, носят строго криминальный характер. Экспериментаторы - шизофреники, наркоманы, сектанты, гомики и тому подобные.
Так кто же тогда мы - нормальные люди, в которых и от людей-то ничего не осталось? Я не встречал человека по настоящему влюбленного в свою жизнь, нормального, размышляющего, живого человека, живущего полностью в рамках общепринятой морали.
Нормальные, размышляющие люди к сожалению не укладываются в рамки регламента. Они всего лишь сосуществуют в них. Они по меньшей мере, там изнутри, глубоко несчастны.
Наша техногенная, социумзащитная цивилизация шагнула глубоко вперед. Так глубоко, что перетопила неумелых гениев прилипших к ее твердолобой оболочке.
Может, действие сие, помогло обществу избавится от каких либо гаденьких отбросов? О нет, ведь оный продукт не тонет, и в этом заключен пожалуй один из самых первых, широкомасштабных, научных опытов человечества.
Так вот откуда пришла эта "РЫБА". Вот в чем ее сила, мощь безжалостность к окружающему. Память о чужих смертях дает телу надежду на выживание, а разуму, душе она же подкладывает плод полный сладковатого, трупного яда.