Высылаю вам эти записки. Многое из того, что вы в них прочтете, относится к разряду явлений, совершенно немыслимых в нашем материальном мире. И, тем не менее, все тут, до последней точки, правда. Смешнее всего, конечно, то (хотя, понятно, ничего смешного тут нет и быть не может) что меня нужно немедля хватать, вязать и тащить в тюрьму, потому что преступление мое ужасно. Но в том-то и беда моя, что ни один суд в мире не признает меня виновным. Нести же в одиночку бремя этого вселенского ужаса я не в силах. И никто, никто, кроме отца нашего небесного, не может помочь мне!
Эту рукопись я отдаю в полное Ваше распоряжение. Вы вольны сделать с ней все, что Вам заблагорассудится - хоть сжечь ее в печке, в претензии я не буду. Если же вы решитесь опубликовать ее в вашем издании (что очень маловероятно), то можете озаглавить так: "Признание сумасшедшего".
Фамилии своей называть не буду, можете поставить какую угодно. Ну, хотя бы Огурцов.
Ниже стояла корявая приписка.
Возможно, скоро я сойду с ума. Возможно, я покончу счеты с жизнью. Скорее всего, я вновь совершу что-нибудь гнусное. Я уже ни за что не ручаюсь и ни в чем не уверен.
Я рассыпаюсь на части - можете ли вы это понять?
Дочитав письмо (оно пришло по почте вместе с бандеролью) я распечатал свернутую трубкой рукопись и ознакомился с ней. Затем минут пять расхаживал по кабинету, после чего перечитал и письмо, и рукопись еще раз и, сдвинув плечами, сунул то и другое в ящик своего редакторского стола. Там и пролежали эти записки почти целый месяц. И все это время они занозой сидели в моей совести.
И вот однажды я достал эту рукопись, сделал ей необходимую, с моей точки зрения, правку, разбил на главки и теперь выпускаю в свет.
2 Начало истории Огурцова
Это наваждение длилось трое суток, но казалось, что оно тянется долгие годы.
В понедельник (день тяжелый) я развелся с женой и, хотя внешне все выглядело вполне благопристойно, этот шаг дался мне нелегко. Семь лет семейной жизни! Семь лет любви! (К чему кривить душой - ведь любовь к ней все еще жила в моем сердце). И вот в один злосчастный день все пошло кувырком.
А во вторник открылось, что меня предал компаньон. Впрочем, я и с самого начала предчувствовал, что этим все окончится.
Неприятности сыпались на мою голову, как горох из мешка. Еще каких-то три года назад я преодолевал их со стоической улыбкой. Теперь же они вызывали во мне приливы бешенства.
На работе я еще как-то удерживал себя в узде приличий, но дома на это уже недоставало сил. Напряжение, копившееся месяцами беспросветного существования, искало выход - и меня прорывало. Маска цивилизованного человека слетала с меня, как шелуха, обнажая мое дикарское бунтующее нутро. Ольга платила мне той же монетой.
В нашем доме постоянно царила предгрозовая атмосфера, ссора могла вспыхнуть в любой момент, как пожар в сухом лесу. Стена отчуждения между нами вырастала все выше. И мне и ей ясно было, что долго так продолжаться не может. Сын уже начал дичиться меня, от постоянных скандалов он стал заикаться, и жена таскала его на сеансы к каким-то шарлатанам-экстрасенсам. Я видел всю эту чушь, весь этот бред собачий - и ничего не мог поделать. И тут у нее объявился друг.
Но - довольно об этом. Кто любил - тот поймет меня и без слов. А кто нет - тому все одно не растолкуешь.
Стоит ли поверять бездушной бумаге, как лежал я в тот черный понедельник на диване, совершенно один, в квартире малоизвестных мне людей, как выл от тоски и метался в четырех стенах? Как бегал по вечерним улицам под дождем? Как стоял, глотая слезы, под такими дорогими, и теперь чужими окнами?
Умолчу... Скреплюсь...
Многое было похоронено мною в тот дождливый понедельник. Многое передумано. Но не забыто. Нет, не забыто... Опишу, впрочем, один эпизод.
Есть в нашем городе речка Быстрянка. Через нее перекинут высокий мост.
Около двух или, может быть, трех часов ночи стоял я на этом мосту, навалившись грудью на перила, и глядел в воду.
Дул ветер, сеял дождь. Вода в реке была холодна и темна. У берега чернели силуэты рыболовецких судов и лодок. Точно гигантские тюльпаны, горели на мосту фонари. Желтые блики света плясали на волне, ветер гнал зыбь, и вода тут и там вскипала фейерверками красных звездочек света.
Я все ниже и ниже сползал с перил и, чудилось мне, что вода вымывает из моей души всю грязь, всю скверну, и уносит ее в неведомые дали.
Река успокаивала, врачевала, вытягивала душевную боль, и меня все настойчивее охватывало хмельное желание броситься в воду. В душе поднималась, туманя рассудок, звенящая радость. Казалось, за моей спиной выросли крылья. Река звала! Река обещала забвение и покой, и краткий миг свободного полета!
Все-то в ту ночь висело на волоске. Мне только не хватило еще какого-то небольшого толчка, и я так и не прыгнул в реку.
Но - ночь прошла, наступило утро, и осветило все в иные тона. Мрачные тени растаяли, и в опустошенной груди ожила надежда.
У меня вырвали сердце?
Что ж, прекрасно! Я обойдусь и без сердца!
У меня отняли сына?
Ладно! Я докажу! Я всем докажу!
Я окунусь в работу - да так, чтобы уж совсем не видеть белого света. И пусть наградою мне будет инфаркт или инсульт - шут с ним! Но я не сдамся, нет, не сдамся! Не дождетесь!
Я все равно не утону!
3 Алим-бек
А на следующий день открылось, что меня предал компаньон...
Но здесь необходимо вернуться на два года назад.
Работал тогда в моей фирме некий Алим Окайевич Тахтарбаев - крупный, желтолицый мужчина с хитрыми раскосыми глазами - то ли кореец, то ли казах или якут, шут его поймет. Уж и не знаю, как к нему прилепилось это прозвище - Алим-бек, но было оно, что называется, не в бровь, а в глаз. Наглый, коварный - ни дать, ни взять, бек азиатских степей. Дело свое, впрочем, Алим знал, со мною бывал неизменно дружелюбен, а уж какой был весельчак!
Вот, как-то утром, пришел я в контору - и уже на пороге, нос к носу, столкнулся с Алим-беком.
- Василий Николаевич,- радостно сообщил он мне,- а ты знаешь, что сегодня ночью тебя обокрали?
Такое известие, конечно же, совсем не порадовало меня, и я, насупившись, уточнил:
- Как обокрали?
- А так,- рассмеялся мне в лицо Алим. - Выставили окно, влезли в контору и вымели все подчистую!
И видно было, что человек радуется искренне, от души - словно выиграл автомобиль по лотерейному билету. Пожалуй, даже находится в некой эйфории. Умом-то, видимо, и понимает, что надо бы придать своей ликующей рожице подобающий случаю постный вид, да только вот поделать с собой ничего не может.
Я, признаюсь, положа руку на сердце, тяготился обществом Алима. Трудно объяснить, в чем тут причина, но только после встреч с ним на душе у меня становилось как-то муторно, и я чувствовал непонятный упадок сил. Алим же, напротив, словно бы даже расцветал, молодел на глазах - как будто бы испил из некоего источника живой водицы.
В особенности докучала мне его навязчивость. Он для чего-то постоянно искал моего общества, названивал мне домой по сто раз на день и, причем даже, без всякого повода. Вел себя словно влюбленная женщина. Наконец, уже самый голос его в телефонной трубке стал вызывать во мне приливы депрессии. И я, как последний дурак, срывал свое скверное настроение на жене! А затем пошла вообще какая-то мистика.
Алим начал делать упорные попытки оказать мне мелкие услуги. Я инстинктивно чувствовал, что никаких одолжений от него принимать нельзя ни в коем случае. Не тем он был человеком, чтобы совершать благие дела за просто так: каждое "благодеяние" состояло у него на строжайшем учете. И, рано или поздно, за него пришлось бы платить стократ. Уж, можете поверить: если Алим угостил вас пирожком за пятак - это где-нибудь да зарегистрировано, внесено в какие-то особые реестры. И, на этот пятак, обязательно нарастут такие проценты, что, в итоге, вам придется покупать Алиму праздничный торт.
Скажут: бред, ерунда. Но вот случай.
Были у меня старенькие Жигули, а у Алима - брелок от ключей. И, как я ни отнекивался, он все же всучил его мне в подарок. И сразу же вслед за этим, попросил меня подкинуть его домой, - уже с таким видом, как будто он являлся полноправным совладельцем машины.
Я вынужден был согласиться его подвезти (за пирожок-то ведь нужно платить) хотя мне и надо было совсем в другую сторону. И, только лишь мы выехали на перекресток - он возьми, да и брякни с масляной улыбочкой на лоснящемся, как блин, лице:
- О, да ты - ас-водитель!
К чему он это сказал? Как говорится, ни к селу, ни к городу.
Я, на мгновение, отвлекся от управления автомобилем и в тот же миг в бок моего "Жигуленка" врезался грузовик. Мы выскочили на встречную полосу, лишь чудом не перевернувшись.
Позже шофер грузовика (водитель почти с двадцатилетним стажем!) и сам не мог объяснить, что заставило его поехать на красный свет. Говорит, что на него как бы нашло какое-то затмение.
Скажете, случайность? Не спорю. Только я в случайности не верю! Я даже думаю, что никаких случайностей в нашем мире вовсе нет. Тут - закономерность!
Алим высасывал из меня мои жизненные силы. И те неприятности, те недомогания, которые были предназначены судьбой ему, он, каким-то непостижимым чудом, переправлял мне.
Осознав это, я решил его уволить. Между нами произошла бурная сцена. И Алим-бек, хлопнув за собой дверью, порвал со мной.
4 Искушение
Прошло чуть более года. Мои дела шли прескверно. Я тянул лямку, как вол,- но видел перед собой одни тупики.
В середине апреля заглянул ко мне в контору Алим. Он зазвал меня в "Красную шапочку" для "делового", как он выразилсмя, разговора и заказал кофе и коньяк.
Начало было знаменательным.
Кофе, да еще с коньяком - так раскошелиться Алим мог только на нужного ему человека. Ибо, сказать по совести, был он редкий жмот.
Себе Алим взял зеленый чай, ибо кофе и алкоголь были ему противопоказаны - он не пил ни того, ни другого уже много лет. Единственной его отрадой были женщины, и он даже скрупулезно записывал все издержки на них в особый блокнот.
"Красная шапочка" импонировала мне по двум причинам. Во-первых, там можно было посидеть в приятном полумраке без опасений задохнуться в клубах табачного дыма. И, во-вторых, там не крутили надрывных блатных песен. Так что при беседе можно было не перенапрягать голосовых связок, рискуя сорвать голос. Все это, разумеется, Алим учел.
Итак, мы сидели за столиком у окна, в кафе было не слишком многолюдно. Алим долго принюхивался к чаю, прежде чем испробовать его на вкус. Затем повел осторожный разговор на футбольные темы. Сам он к футболу был абсолютно равнодушен, но действовал по методике своего духовного учителя, Даниеля Карнеги. (Чтобы завоевать расположение "нужного человека", следовало проявлять к его увлечениям неподдельный интерес).
С четверть часа Алим петлял вокруг да около, постепенно сужая круги. Наконец приступил к делу:
- Василий Николаевич,- сказал Алим, устремляя на меня открытый, твердый и, как он полагал, искренний взгляд. - Ты меня знаешь. И я тебя тоже знаю...
Я пригубил кофе, ожидая, что последует дальше.
- Ты человек честный, порядочный... - Алим-бек немного поколебался и, решив, что кашу маслом не испортишь, добавил. - Умный.
Это тоже входило в методику. Я не удержался, и с сарказмом заметил:
- И еще интеллигентный. Об этом тоже не забудь!
- Нет, серьезно. Я не шучу,- сказал Алим, с радостным воодушевлением глядя чуть выше моей переносицы, как рекомендовано в книгах его американского гуру. - Честно говоря, раньше я и не подозревал, какой крест ты несешь. Думал: ну, ходит человек с дипломатом, всю черновую работу взвалил на мастеров - а сам знай себе стрижет бабки. Но теперь, когда я открыл свое дело и хлебнул всего этого нашего бардака - теперь-то я думаю иначе. Теперь я вижу, как надо напрягаться, чтобы вымутить хотя бы что-нибудь. И какие надо давать взятки! И в какие играть игры с законом! Да, я это понял...
Он говорил, не спеша, тщательно взвешивая слова. По-видимому, эта речь была им спланирована заранее.
- Так вот... - он поперхнулся и кашлянул в кулак. - Я признаю, что был тогда не прав!
На моей памяти это был единственный случай, когда Алим, вот так открыто, без всякого нажима, признавал свою неправоту, и я тут же подумал, что здесь зарыта какая-то собака.
- Я год промыкался после того, как ушел от тебя,- продолжал Алим.- И теперь вижу: один в поле не воин. Нужно срочно перестраиваться. Короче, у меня к тебе деловое предложение: давай работать на пару!
Я уткнулся носом в чашечку. Так вот, оказывается, для чего он зазвал меня в кафе!
- Ну, что скажешь?
- Скажу, что это солидное предложение,- вильнул я в сторону, поскольку угощался за его счет.
- И его стоит обсудить!
Я ответил, что вреда от этого не будет, но пока не представляю, каким образом наши интересы могут совпасть.
- Все просто. Смотри,- пояснил Алим. - У тебя есть стройбаза, транспорт, кадры и материалы. А у меня - связи и интеллект.
Я невольно улыбнулся: мой интеллект Алим приравнял к нулю.
- Вот ты смеешься, - сказал Тахтарбаев. - А, между прочим, есть люди. Очень солидные люди. Они сидят у кормушки с бабками. И я к ним вхож!
- Что за люди?
- Ну, люди! Понимаешь? Просто люди. Профессионалы. Раньше они любили советскую власть. А теперь изо все сил любят незалежну Украину.
- И как? Доходный бизнес?
- Ого! Золотое дно! Ну, посуди сам: ни хрена не делать, ни за что не отвечать, а только кричать на всех углах, что мы - крутые патриоты. И при этом - все время держаться у корыта. Это - главный козырь в их игре.
Я допил свой коньяк.
- И каким боком ты хочешь протиснуться к их корыту?
Я призадумался. Было ясно, что этот "друг степей" втягивает меня в какую-то авантюру. Какая роль в ней отводилась мне?
Он посмотрел на меня напряженным взглядом - словно вербовал агента:
- Только, надеюсь, этот разговор останется между нами? Независимо от того, придем мы к соглашению, или нет?
Я кивнул в знак согласия.
- Ладно,- оживился Алим. - Я знаю, что ты человек слова и на тебя можно положиться. Так вот, на днях из Киева приехал один дядька с мешком бабок. И часть этих бабок, если, конечно, за дело взяться с умом, может перекочевать в наши карманы.
- Каким образом? - спросил я. - Наденем маски и совершим ограбление?
Алим таинственно понизил голос, точно поверял мне государственную тайну:
- Тебе известно, что наш музей на ладан дышит?
- И что с того? Сейчас вся Украина на ладан дышит.
- А то, что сейчас ОНИ решили взяться за культуру!
Я едва не выронил стакан из руки:
- Боже, сохрани! Выходит, теперь ОНИ уже добрались и до нашей культуры?
- Вот именно. Как истинные патриоты незалежной Украины, они спасают от разрухи ее национальное достояние - краеведческий музей! Короче: необходимо срочно отремонтировать кабинеты, кровлю и отопление. И на все это выделены деньги. Большие деньги, Вася. Работы - минимум на год! А потом обещают подогнать еще несколько объектов.
- Так просто?
- Нет, конечно! Надо будет отстегнуть.
- И сколько?
Алим воровато оглянулся.
- Двадцать пять процентов.
- И все? А плохо им не станет?
- Ты за этих идейно продвинутых не беспокойся,- сказал Алим. - Ты лучше о себе подумай.
- Это нереально.
- Почему?
- Ну, прикинь сам, если только у тебя достанет на это воображения. Это сколько же надо нарисовать липы?
- Ну и что? - Алим усмехнулся. - Хочешь жить - умей вертеться.
- Где вертеться? На зоне?
- Ну, так же тебе объясняю,- горячо зашептал Алим, таинственно округляя свои раскосые глаза,- тут же задействованы очень солидные люди! Одним словом - мафия! Они же все друг с другом повязаны. Если мы будем исправно отстегиваться и не зарываться - какой смысл им нас топить?
- Не знаю, не знаю... Может быть, их возьмут за жабры, когда они что-то между собой не поделят. Ты ведь знаешь, время от времени такое случается. И тогда им понадобится кого-то сдать. И как ты думаешь, кого они отдадут на съедение в первую очередь? Да и мало ли что может случиться в их игре?
Алим перестал улыбаться и стал серьезным.
- А, как ты думаешь, мне нравиться ходить по лезвию ножа, а? Давать взятки? Не спать по ночам? Или я не хотел бы работать честно? Но ты же не хуже моего знаешь, что в нашей стране работать честно невозможно!
На это мне было нечего возразить.
- Или я не прав?
- Прав,- сказал я.
Алим решительно ударил в ладонь ребром ладони:
- И третьего - не дано... Согласен ты с этим? С волками жить - по-волчьи выть.
Я не ответил.
- Смотри: они разграбили страну, вывезли за бугор все наши вклады, отгрохали там себе виллы и плюют на нас с тобой с высокой колокольни,- напирал Алим. - Или, может быть, ты станешь это отрицать?
Я промолчал, поскольку мне уже до чертиков надоели подобные разговоры.
- Так вот: мы живем в воровской стране,- гнул свою линию Алим-бек.- Система работает таким образом - и ты это знаешь не хуже меня - что любой, кто занимается делом, уже сидит у них на крючке. Выбор невелик: или быть честным, и лежать на кладбище, или играть по их схеме.
- К чему ты клонишь? - сказал я. - Или ты думаешь, я прилетел с Луны?
- Так что тебя смущает?
- Я не хочу плыть с ними в одной лодке.
Алим расхохотался - словно я сморозил какую-то глупость:
- Ай-яй! Да что ты говоришь! А у тебя что, есть выбор?
Я не стал спорить.
- Ну, хорошо! Чудесно! Не плыви с ними в одной лодке, Вася! Пожалуйста, не надо! Живи честно, как Иисус Христос! И когда твоему сыну будет не за что купить ботинки или молоко, а твоей супруге - лекарства, вот тогда ты им и объясни, что живешь по христианским заповедям.
- Я не живу по христианским заповедям,- сказал я. - Хотел бы - да не получается.
- Так что же ты, в таком случае, предлагаешь?
- Ничего.
- Да они только свиснут - и на твое место сбежится сотня человек! - наседал Алим - И еще задницы им лизать будут. Нет... Не знаю как ты - а я не хочу остаться за бортом. Мне надо что-то кушать, во что-то одеваться. Дать сыну образование. Да и вообще,- он хитровато подмигнул,- ведь ты же знаешь. Кхе-кхе... Я не монах. А тесное телесное общенье с женским полом требует финансовой подпитки...
Кто он? И как получилось, что я, живя всю жизнь в своем родном городе, не вхож к "большим людям", а этот пронырливый берендей - вхож?
- Послушай, Алим, давай играть в открытую... Скажи, ты можешь потянуть эти работы один?
- Могу! - без тени колебаний воскликнул мой визави.
- Тогда скажи: зачем я тебе нужен?
- Так я ж тебе уже сказал,- запетлял Алим. - Одной рукой две сиськи не ухватишь.
- Не спорю. Тут ты - дока. И все-таки хотелось бы услышать вразумительный ответ.
- Ну, хорошо, гмм.. гмм... - Алим стыдливо потупил очи. - Ты знаешь, Вася, мне всегда хотелось бы иметь друга. Понимаешь? Настоящего друга. Чтобы я был за ним, как за каменной стеной. Деньги - это так... тьфу, навоз! А я всегда завидовал тем людям, которые вот,- он сомкнул руки в замок,- готовы пойти друг за другом и в огонь и в воду!
Он смущенно замолчал, елозя чашкой по столу. Когда он заговорил, фальши в его словах я не заметил.
- Ведь, по сути дела, у меня нет друзей. Смотри: мне 35 лет, половина жизни осталась позади, а как я живу? С первой женой развелся... Вторая... Ну, как бы тебе это объяснить... У нас с ней нет ничего общего. Так, живем - хлеб жуем. Есть только сын. Но это - совсем другое дело. А так я - один. Понимаешь? Совсем один!
Он поднял на меня ищущий взгляд:
- А с тобой мы могли бы делать дела!
Алим плеснул мне в стакан коньячку:
- Большие дела, Вася! Но для этого мы должны быть уверены друг в друге. Понимаешь? На все сто! Идти вот,- он сомкнул руки,- в одной связке, как альпинисты. И не считаться с тем, кто сделал больше, а кто - меньше. И если они там, наверху, воруют вагонами, то и мы тоже должны как-то приспосабливаться. Здесь клюнул... тут клюнул... Гм гм... По зернышку, по зернышку... А прибыль,- он рубанул в ладонь ребром ладони,- пополам!
5 Разрыв
Прошел год, как мы с Алимом шли "в одной связке", и в течение всего этого периода моей жизни надо мной как будто тяготел злой рок. Я работал на износ - но результаты были плачевны. Мой "альпинист" не выполнил ни одного пункта наших договоренностей, за моей спиной постоянно варилась какая-то скверно пахнущая каша. Вся наша прибыль оседала в его широких азиатских карманах, на мою же долю оставались лишь расходы да головная боль. Каждая капля выпитого мною тогда в "Шапочке" коньяка отлилась месяцами тяжкого похмелья. В довершение всех бед, национальный банк "Украина", в котором я имел глупость открыть счет, с развалился, похоронив под своими обломками все мои скудные сбережения.
Множество раз пытался я обсудить сложившуюся ситуацию с Алимом,- но всякий раз "альпинист" лишь весело хихикал, закатывая свои наглые раскосые глаза и отделывался пустыми, ничего не значащими шуточками. И вот теперь, наконец, я твердо решил расставить все точки над i.
Надо признать, что время было выбрано крайне неудачно. Наш брак был разрушен. Я чувствовал себя одиноким и разбитым. Впрочем, все было уже и так предопределено.
Во вторник, я пришел в контору после тяжелой бессонной ночи, в самом сумрачном состоянии духа. Алим, как водится, запаздывал. Наконец объявился и, даже не поздоровавшись, беззаботно воскликнул:
- Ну, как дела на семейном фронте?
- Нормально,- хмуро проронил я, не представляя, каким образом он мог догадаться о моих неприятностях.
Мой партнер подошел к дивану и тщательно осмотрел его поверхность. Он смахнул тыльной стороной вялой, как блин, ладони несколько воображаемых пылинок с золотистой обивки и недовольно качнул головой. После этого начался утренний ритуал омовения рук.
Многое мне упорно не нравилось в Алим-беке. Не по душе была и эта его маниакальная чистоплотность.
В то утро он мыл руки с какой-то особенной тщательностью, словно хирург перед операцией, был как-то слишком уж самодоволен и жизнерадостен - я же был зол и раздражен на весь свет.
Вымыв руки, Алим, не спеша, вытер их полотенцем, взял со стола "Аргументы и факты", аккуратно развернул, поднял над головой и внимательно рассмотрел на свету с обеих сторон.
По-видимому, он остался, не вполне удовлетворен чистотою газеты, так как вздохнул с неудовольствием, но все-таки расстелил ее на диване и осторожно придавил своим тяжелым широким задом.
Повторяю: во мне все кипело. Алим раздражал ужасно. И я, без околичностей, высказал ему все, что накопилось у меня на душе.
В ответ, мой партнер лишь удивленно пялил на меня свои наглые оловянные глаза и добродушно хихикал, разыгрывая наивного простачка. Но, как ни вилял Алим, уклоняясь от прямых и ясных ответов, он все же оказался припертым к стене. Увидев, что дело зашло далеко, и факты его нечистой игры слишком очевидны, "Альпинист" изменил тактику и начал хамить. В мой адрес посыпались грязные оскорбления и совершенно дикие упреки. В итоге, мы рассорились, и Алим вышел из конторы, горделиво хлопнув за собой дверью.
Я вновь остался с носом. И поделом же мне! Так глупо попасться на всю эту пошлую карнеговщину, на все эти лживые речи о бескорыстной мужской дружбе!
Весь тот день я находился в подавленном состоянии, и ждал ночи, чтобы забыться во сне. Но пришла ночь - а я так и не сомкнул глаз. В голове бесконечной вереницей кружили тягучие черные мысли. Я ворочался с бока на бок, взбивая простыни. В четыре утра я уже был на ногах, в семь отправился на работу и прождал там Алима до 11 часов, а когда он явился, мы еще добрых три часа выясняли наши отношения. Лучше бы я этого не делал! Пустой и ненужный этот разговор лишь еще сильнее взвинтил меня, и я вышел из конторы, как побитая собака.
Я брел по улице, погруженный в свои невеселы думы.
Откуда выскочил этот автомобиль? Помню только, как скрипнули тормоза, и я почувствовал сильный удар в бок. Свет померк в моих глазах, а когда я очнулся, то увидел, что лежу на тротуаре. Надо мной склонилось несколько растерянных лиц. Я поднялся на колено и, пошатываясь, встал. В голове шумело, перед глазами плавали красные круги. Кто-то поддерживал меня под локоть, кажется, толковал что-то о скорой помощи, которая должна вот-вот подъехать, и о том, что в таком состоянии мне ходить нельзя. Я оттолкнул доброжелателя и пошел прочь.
Уж и не знаю, как я добрался до квартиры.
Я вошел в комнату и рухнул кушетку, как подкошенный сноп. Жить не хотелось. Казалось, какая-то могильная глыба придавила меня, и я перестал понимать, кто я и где нахожусь.
Я лежал в забытьи, не в силах шевельнуться, и вдруг отчетливо услышал легкие шаги. С неимоверным трудом мне удалось перевалиться набок и разлепить очи... В сиреневой полутьме мимо меня скользнула жена. Она была обнажена, и я ясно видел, как передо мной проплыло ее красивое загорелое тело. Ольга прошла в смежную комнату и затворила за собой дверь.
Я сел на кушетку и обалдело поглядел ей вслед. В ее комнате вспыхнул свет, и белая полоса пробилась в щель между дверью и полом. Раздался звонкий смех сына. Моя душа устремилась к ним, но дьявольская гордыня отверженного и непонятого самыми близкими людьми человека удержала меня на месте.
Я повернулся к двери спиной и... застыл.
Шторы на окнах были раздвинуты, и в комнату сочился мертвенно бледный ночной свет. В густом полумраке мягко таяли очертания серванта. На стене я увидел картину - женский портрет неизвестного мастера. В резких, ломаных изгибах лица светилась какая-то нездешняя мудрость. Яркие краски очаровывали, приковывая взгляд. Неожиданно женщина подмигнула мне, и ее лицо осыпалось, как мозаика в калейдоскопе. Из рамки выступила головка прелестной молодой дамы. Глаза красавицы горели умом и ласкою, и на нежных щечках алел румянец. Прекрасная незнакомка выглядывала из рамки, словно из окошка своего жилища. Она смотрела на меня с благосклонной улыбкой. Не было никаких сомнений в том, что это - живое существо.
Все это длилось не больше пяти секунд. Затем лицо дамы как бы подернулось рябью, потускнело и растаяло. На том месте, где только что висела картина, теперь ничего не было.
Я опустил голову.
Я стоял в полутемной комнате, отбрасывая на пол длинную косую тень.
Странная, странная была эта тень.
Контуры туловища на полу, у моих ног, были очерчены косыми линиями в виде трапеции. Приставленная же к ней голова, в форме искривленного ящика, была сдвинута на один бок.
Стояла глубокая тишина. Если бы сейчас раздался малейший звук за многие километры - я наверняка бы его услышал.
Не зная, что и думать, я вытянул перед собой светящиеся в полутьме руки и вышел на балкон.
Ни на секунду не усомнился я в реальности происходящего.
6 Преступление Огурцова
Тихая летняя ночь... Светила полная луна, и на ее округлом боку виднелись контуры материков. Воздух был чист и приятен необыкновенно. Хотелось дышать, дышать этим воздухом вечно, и смотреть на красавицу луну, струящую мягкий маслянистый свет. Боже, как прекрасна, как восхитительна была эта ночь!
Нет, невозможно передать словами тех чувств восторга, умиротворения и покоя, что охватили мою душу!
Тело мое было, как бы соткано из упругих, сияющих волокон света, и я аккумулировал в себе всю мощь вселенной. Я поднял руки и, легко взмыв с балкона, полетел под засыпающим городом.
Внизу горели гирлянды уличных фонарей, в домах еще светились желтые, зеленые, голубоватые пятна окон. Подо мной изогнулось темное лезвие реки, серпом перерезающее город.
Дома казались рассыпанными по холмам чьей-то небрежной рукой, посреди улиц росли деревья с диковинными плодами. В воздухе был разлит никогда раньше не виданный мною, близкий к сиреневому, свет. Создавалось впечатление, что я лечу во сне. Но это был не сон. То была явь, полная волшебной, невиданной мной раньше жизни. Скорее, сном - серым, унылым видением - можно было назвать все мое прежнее существование.
Все, о чем я пишу здесь, как я и сам понимаю, похоже на сказку. Ах, если бы действительно это было так!
Я опустился на крышу одного из домов, покрытой желтой черепицей и уселся на конек. Напротив находилось здание кинотеатра, и на его фасаде, освещенном огнями неоновых ламп, висели рекламные щиты. И вот что меня тогда поразило: никогда раньше не видел я таких сочных красок! В особенности выделялся красный тон - он словно пел, пылая живым ярким светом. И еще: внизу ходили прохожие, я видел их, слышал все уличные звуки, но меня не видел и не слышал никто.
Я снялся с крыши, точно черный ворон, и стал парить над сонным городком.
То, что я сейчас выскажу, покажется вам вздором. И пусть! Пусть! Вот этот вздор!
Дома, деревья, даже уличные фонари казались мне живыми разумными существами. Я не могу объяснить, откуда взялось во мне это убеждение, но я знал, всем сердцем знал, что это так и есть.
Очень импонировали мне иные дома. Не те многоэтажные громады, что подавляют своей угрюмостью, но именно одноэтажные домики частных владений. Ах, что это были за милые наивные создания! Они походили на прелестных шаловливых деток, с лихо сдвинутыми, на затылки кепками крыш. Казалось, дома добродушно посмеиваются и строят рожицы, забавляясь.
Около одной такой хаты, озорно подмигнувшей мне бордовым окошком, стояла влюбленная парочка. Девушка прислонилась к стене спиной, раскинув руки и запрокинув голову с закрытыми глазами, а парень целовал ее в шею, и его руки жадно шарили по ее гибкому телу. Я уселся на ветку и стал наблюдать. Внезапно девушка открыла глаза и посмотрела в мою сторону. Она испуганно хлопнула густыми кукольными ресницами и точно окаменела. Парень ласково спросил:
- Что с тобой, моя прелесть?
- Милый, мне страшно!
- Да что ты, глупышка,- нежным голосом проворковал молодой человек. - Я же с тобой.
- Милый,- зашептала девушка,- не оставляй меня. Я боюсь!
Я улетел. Не знаю почему, но эта сценка оставила у меня на душе неприятный осадок.
Не стану рассказывать всего, что мне довелось увидеть той ночью. И без того, думаю, меня уже сочли сумасшедшим. Замечу только, что в небесах кипела жизнь. Я видел, как там отворяются окна и выглядывают сказочные существа; на островерхой крыше какого-то замка сидел гном в лаптях и играл на свирели. Горели крупные белые звезды; всплывало солнце, и в его мягких лучах сияли витыми разноцветными куполами маковки небесных церквей.
Я видел лики святых. И видел князя нашего города. Лицо у него монголоидного типа - холодное и равнодушное к людским страданьям. Он сидел в широкой воронке, занимавшей весь город, скрестив руки у могучего обнаженного торса.
Той ночью я забрел в какой-то парк. Там цвели деревья, и земля была покрыта нежными белыми лепестками, как снегом. В воздухе витал тонкий душистый аромат. За деревьями виднелась аллея, освещенная лилейным светом электрических фонарей. Я шел по аллее, ступая босыми ногами по нежным лепесткам, и вдруг увидел трюмо. Его зеркало было заключено в прекрасную резную раму, подставка черного дерева стояла на изящно выгнутых, словно паучьи лапки, ножках. С боков рамы отходили кронштейны в форме обнаженных, молочно-белых женских рук. Ладони были приподняты, и в них стояли золотые канделябры с зажженными свечами. Я подошел к зеркалу и посмотрелся в него.
Из черных пучин зазеркалья вышел сморщенный старик, тускло освещаемый ручьями искрящегося света. Я с тоской всмотрелся в свое отражение.
Я был наг, и мое тело было вялым, блекло-алебастрового цвета. Лицо ссохлось, как у древней мумии. Глаза - страшно усталые, потухшие и больные... Мне было не меньше тысячи лет!
Внезапно видение подернулось рябью.
Бежал, по морской волне, бледный луч луны, серебря дорожку галеры с женской головой и крылатыми глазами. В крутые скулы судна била черная волна, и на палубных скамьях сидели рабы, прикованные к веслам. В сиянии волны возник дом на прибрежном утесе; в окне мерцал огонек; я бросил взгляд в окно и увидел человека в чалме. Он сидел за деревянным столом, и в его руке застыло гусиное перо. Золотистый свет свечи рассыпался по густо исписанным листкам бумаги, и человек смотрел вдаль, рассекая пространство лучистым взглядом.
Рядом заиграла музыка, и я посмотрел на аллею. Трое юношей в светлых сияющих одеждах шли за цветущими деревьями, освещаемые светом электрических фонарей. Они играли на гуслях, напевая мелодичную песенку чистыми нежными голосами. Волшебные напевы лились прямо в мое истерзанное сердце, и оно задрожало, отзываясь им, как живая струна. Я поспешил за певцами, но едва достиг аллеи, как музыка смолкла, а юноши куда-то исчезли. На серебристый бок луны накатила туча, и все покрыла густая тень.
Я вышел из парка и оказался в узком извилистом переулке. Блестела, словно чешуя змеи, холодная мостовая в полумраке ночи. Три бетонных ступеньки уводили вниз, от них шла наклонная брусчатка... Еще три ступеньки. Площадка... Поворот. С левой руки, над кривой бутовой кладкой невысокой стены, вздымался черный забор. Чернел фонарный столб. На нем покачивалась лампа с металлическим колпаком, рассыпая иглы желтого света. Бренча цепью, над головой басисто залаяла собака. Большая лохматая голова вынырнула над забором и, люто оскалив пасть, остервенело задергалась на поводке. Из моей груди брызнула ответная волна гнева. Я приподнял руки, одновременно увеличиваясь в размерах и наливаясь страшной мощью. В ушах зазвенел грозный гимн войны. Медленно, не шевелясь, словно былинный змей-Горыныч, я взмывал над черным забором, над крышами домов и трусливо заскулившей собакой. Набрав высоту, я неспешно поплыл под звездным небом. Переулок сбегал на широкую извилистую улицу, похожую на русло высохшей реки. По ней змеилась балка и через нее был перекинут деревянный мостик без перилл. В стороне от моста бил черный фонтан, рядом горел костер, и возле него сновали какие-то люди. По другую сторону "русла" взбирались вверх прихрамывающие домишки. В некоторых окошках еще горел свет.
Я подлетел к ближайшему из них и заглянул в окно.
Перед трюмо стояла девушка в белой ночной сорочке и расчесывала гребешком волосы. Она стояла ко мне спиной, и я мог видеть ее отражение в зеркале.
Девушка была неописуемой красы. Лицо - с высоким чистым лбом, овальным подбородком и прекрасными линиями носа и губ, поражало своим изяществом и каким-то неземным сиянием. На нежных щечках виднелись маленькие веснушки... Такая девушка не могла существовать на Земле, она могла жить только в моих сумасшедших грезах.
Проведя гребешком по густым прядям волос, девушка выключила свет и легла на кровать. Я продолжал висеть у открытой фрамуги. Прекрасная головка красавицы, в обрамлении пышных, чуть рыжеватых волос, покоилась на белой подушке, а ее обнаженные руки лежали поверх простыни. Я любовался красавицей, и меня все сильнее охватывало желание унизить ее, швырнуть в грязь и растоптать ее небесную красу! Из моей больной груди черными змеями выползала слепая ненависть. Зачем, ах, зачем она была так ослепительно хороша!
Очевидно, девушка увидела меня.
В ее глазах вспыхнул ужас, и кулачки скомкали у груди простыню. И тогда я медленно, не спуская злобных глаз со своей жертвы, поплыл в окно.
7 Конец истории Огурцова
...Я убежден, что в каждом человеке сокрыты такие ужасные джины, о которых он даже и сам не подозревает. Случается, что эти существа выскакивают на поверхность нашего мира из черных омутов подсознания и ужасают нас своим разнузданным видом. И причем это касается не только каких-нибудь одиозных личностей, но даже и всех без исключения людей. Очень хорошо эту истину понимали святые люди. И уж они-то отлично видели своих заклятых врагов.
Вот я - человек порядочный, положительный, хоть как на меня не погляди, несмотря даже на мои мелкие и, как мне всегда казалось, вполне извинительные прегрешения на фоне всеобщей безнравственности и духовного регресса. И что же?
Едва лишь с меня были сняты печати нашего мира,- какой злобный урод выполз из моего естества под новые небеса! А ведь я, признаюсь уже теперь и в этом, любил, любил покрасоваться перед своими приятелями своей высокой духовностью! Как тонко рассуждал я о карме, божественных заповедях и прочих высоких материях!
Жалкий шут!
Вот, в ту ночь я был предоставлен своей воле и увидел, чего стою.
Месяца через два после этой невероятной ночи брел я по городу без какой-либо определенной цели и размышлял о всякой всячине. К примеру, о гофмановском студенте Аксельме, попавшем в стеклянную банку, и о том, что могло бы произойти с этим романтическим поэтом, просиди он в ней эдак 30-40 лет.
Скверная личность выползла бы на свет божий из этой банки - уж можете мне поверить! Тупая, унылая личность со злым сердцем и пустыми глазами. Уж лучше бы этому наивному романтику, просидевшему в своем заключении столько лет, почему-то подумалось мне, так в ней и оставаться до конца своих дней.
Я тащился по пыльным улицам, размышляя на всякие отвлеченные темы, как вдруг мне в голову залетела мысль о том, что не худо бы выпить чашечку кофе. Я поднял голову и осмотрелся. Район был малознаком, но во мне почему-то возникла уверенность в том, что поблизости должно быть кафе. Где именно, я не знал и пошел наудачу. И точно: квартала через два, у стены серого безликого здания, я наткнулся на парусиновый навес, под которым пили кофе какие-то молодые люди. Я зашел под навес и присел за свободный столик.
"Н-да... Скверная личность могла бы выйти из этого поэта... Пожалуй, какой-нибудь злой темной ноченькой она вполне могла бы выползти из своей унылой конуры и задушить сказочную принцессу. А затем вернуться в свою тараканью щель, и там очень умно и тонко философствовать о чем-нибудь возвышенном, поэтическом... Н-да..."
- Мужчина, я слушаю вас.
"Скверная, скверная личность..."
- Вы что, оглохли? Вы будете делать заказ?
Голос был грубым, раздражающим. Я поднял голову. Мне показалось, что время остановилось. Замерли запахи, движения, звуки... Я сидел за столом, как каменная глыба.
Точно из тумана, стал прорисовываться колеблющийся образ девушки в белом кружевном переднике.
"Ну, что сидишь? Хватай! Души!" - вдруг визгливо закричали во мне злобные чертики, и дикий разгул черных сил забушевал в моей груди. Что-то завыло и безумно захохотало в моем истерзанном сердце. Я физически ощутил, как мои пальцы сжимают белое горло своей жертвы. Ноги стали ватными, по телу разлилась слабость.
... В нашем мире случайностей нет и быть не может в принципе. Все происходящее с нами, так или иначе, обусловлено цепью причин и следствий. Тысячу раз я проверял этот тезис на практике и ясно вижу, что прав со всех сторон. Ведь даже судьбы народов, а не только отдельных личностей, зависят от того, что посеяли их отцы и деды. Все это абсолютно точно и не вызывает во мне ни малейших сомнений - космические законы работают четко, как швейцарские часы.
Но лишь только дело коснется лично меня - как мне сразу кажется, что космические законы дали сбой, и провидение совершило чудовищную ошибку. Вот, например, я почему-то уверен, что если бы Ольга вела себя иначе - все в нашей жизни сложилось бы совсем по-другому. Я думаю (и даже уверен в этом) что в нашем разрыве в большей степени повинна она, чем я!
Ах, если бы она любила меня так, как я любил ее! Если бы она умела прощать, быть снисходительной и нежной. Но, с первых же дней нашей супружеской жизни, она пыталась скрутить меня в бараний рог и превратить в какую-то дрессированную комнатную собачонку.
Все мое мужское естество протестовало против такой несправедливости!
Я считал, что мужчина - это царь и бог в семье. Что на корабле должен быть только один капитан. И горе тому, у кого на судне - капитан в юбке!
Вы даже не поверите, из-за каких пустяков у нас вспыхивали скандалы!
Я набрасывался на нее, словно разъяренный бык, у которого махали перед носом красной тряпкой, а она жалила меня, как скорпион - так больно! - и, как я теперь понимаю, с наслаждением.
Я кричал на нее, я топал ногами и даже опустился до того, что дважды пустил в ход кулаки. А потом сам же, на коленях, вымаливал прощение. Но она не прощала - о, нет! Она помнила все свои обиды, лелеяла их и, при каждом удобном случае, тыкала меня носом в мою грязь.
У меня были подрезаны крылья, и я не мог взлететь, вот в чем дело! Я постоянно слышал от нее, как я плох - но никогда, никогда она не попыталась понять меня и как-то поддержать в трудную минуту.