Каждый вечер, в одиннадцать, он ведет Лику гулять.
Заглядывает в дверь спальни, где она почти срастается со своим ноутбуком, сидя среди подушек на шведской железно-узорчатой кровати.
Он молчит и ждет.
Она вскидывает глаза, умоляюще изгибает бровь и морщит нос: подожди, мол, еще немножечко, а?
Ждет. Уходить нельзя, иначе Лика опять просочится в сеть, или увязнет в письме кому-то, а ее надо обязательно "прогулять". Перед сном.
Гуляют они далеко. Бредут в нарядном ночном освещении расточительного мегаполиса километра на три-четыре от дома.
Он держит ее за руку. Всегда.
Он держит ее за руку, как в детстве держал воздушный шар. Такое же чувство. Вот ее рука, вот ее пальцы, но ее никогда нет рядом. Она зависает где-то там, как синий воздушный шар - уязвимый вещдок праздника - чуть крепче ветер, и шар унесет, "девочка плачет, шарик улетел..."
Он - не девочка, но шарик этот рвёт из рук, рвёт, уносит, и поделать ничего нельзя...
Всегда она была его девочкой, его женщиной, всегда, с самой юности.
Теперь они женаты двадцать лет, а он все так же влюблен, нет гораздо сильнее влюблен. Вот только она...
Она - вещь в себе.
Там, где она обитает, где вдыхает свои миражи, пока не живет никто.
Это место необитаемо и, вместе с тем, тесно от смутных чаяний других.
Все эти годы он почти не сомневался в том, что любим.
Как сомневаться, если с тобой нежны?
Если заботятся, предугадывают желания?
Если готовят то, что любишь?
Если трогательно нежны с твоей мамой?
Если дарят подарки, измеряют давление, следят, чтобы с собой всегда были ампулы с долаком на случай почечной колики.
Не говоря уже о щедрых приношениях ее женственности на вожделеющий алтарь его мужественности...
Он почти не сомневался, что любим. И всё же...всё же этот синий шар праздника всегда легонько вырывало из рук.
Этим вечером он повел Лику новым маршрутом. По маленькому бульвару, мимо Канадского консульства, по мокрой тротуарной плитке, залепленной желтыми кленовыми звездами как попало, в смятенном порыве деревьев к эксгибиционизму ноября...
Где сейчас летала Лика, вплетя свои пальчики, притертым за двадцать лет узором, в его ладонь, не знал, как всегда.
Шагал ей в такт, вспоминал, как лет пять назад попал в Тольятти в больницу с вечными камнями в почках.
Боли были такие, что после приступов еле дышал. Привычные ко всему врачи не особо обращали внимание на его корчи. Посылали в процедурную уколоть обычное - но-шпу / баралгин.
А его уже не брало это, камень шел стремительно, и приступы были жестокими и частыми.
Привычно убедившись в недейственности анальгетиков, дежурный доктор нехотя вызывал сестру с чем-то наркотическим. Та, не торопясь, приходила, заполняла форму на укол - а как же, наркотики на учете - потом вяло вскрывала ампулу, набирала шприц, долго мазала место укола, больно вдвигала иглу в измученную мышцу...
Невозмутимый профессионализм. А его уже рвало от боли...
На второй день сволочной больничной муки, приступ случился при Лике. В этой гадской больнице врачей было не сыскать. А вызвать медсестру с наркотиком мог только врач.
Лика, яростная девочка, оббежав весь этаж, рванулась в святая святых - комнату отдыха врачей. Распахнув дверь, отчетливо прошипела: "Если с ним что-то случится, я взорву вашу больницу".
Холеного доктора подкинуло с кожаного дивана. Что-то забормотал, схватил трубку, бросил какой-то отрывистый шифр.
Разморенная прима промедола, недовольно поспешая, прибыла на этаж уже через семь минут. Потянулась за своим блокнотом, но Лика, девочка его спасительная, уже сунула в белый халат бумажный квадратик купюры, шепча: "давайте формальности потом, после укола".
Величаво кивнув, прима сноровисто вколола снадобье и через три минуты его унесло в сон.
Лика быстренько тогда вникла в больничную систему.
Подружилась с медсестрами незамысловатым путем, известным еще в Книге книг - "дар в пазуху расширяет сердце".
Подружилась с палатным врачом, просто поболтав с этим импозантным мужиком о том - о сём.
И теперь весь персонал переменил отношение вдруг, все дружно старались не допустить болевого спазма, чтобы камень не тормозился ничем.
А потом кто-то из санитарок обмолвился, что, мол, и опасались ее, а ну, как и правда, взорвет больницу...
Шел теперь, улыбался, вспоминая...
Лика быстро научилась делать уколы. Легко и не больно.
Чтобы, если вдруг что, не зависеть от неторопливой скорой.
Изучила его "каменную" болезнь от и до. Травы, чай, биодобавки, чем приступ снимать - всё выяснили. С болезнью жить и ладить научились.
Ну разве она смогла бы так, если бы не любила его?
Он не мог поверить в то, что она сказала вчера. Не мог.
- Меня уносит, - сказала она, - я уже давно не с тобой, разве ты не видишь?
- Не вижу, - соврал он, - вот же ты, здесь, со мной.
- Я хочу пожить одна, Сереж, хочу снять квартиру и пожить одна.
Он не поверил прозвучавшим словам. Слова были сами по себе, Лика сама по себе, а он был имеющим уши, но не слышащим.
Медленно приходя в себя, осматривал маленькую гостиную, видел, словно впервые желтые рельефные обои, темно-коричневые деревянные окантовки углов. Белый диван с подушками цвета корицы. Светло-зеленый пол. Лика сама выбирала и цвета и фактуру обоев для ремонта. Рабочие тогда вежливо недоумевали. Тихо и колко комментировали причудливый хозяйкин вкус. А когда под Ликиным ласковым напором завершили работу в комнате - то ахнули. Бледно-зеленый ясеневый пол, словно трава подо льдом, теплые желтые стены, как солнечные блики в хмуром Питерском дне, и четкие коричневые обрамления углов оставляли ощущение завершенности и ... надежды.
Надежда...
Он встретил Лику в 22 года. До этого были школа, армия, два курса института. В армию пошел сам, хотя ,по здоровью, мог не пойти.
Армейская циничная стынь быстро выветрила дурь из головы благонамеренного мальчика.
Но первый страшный год прошел.
Настал второй год службы, год куража и реванша.
И вот тогда он впервые ощутил свою отделенность от мира обычных парней.
Сергей не мог никого унижать. Не мог. Внутри не оказалось той детали самолюбия, которая ищет отмщения любой ценой.
Отыграться на ком-нибудь, лишь бы избыть свое, накопленное за год, унижение хотелось всем парням в роте. Ему - нет.
Некий врожденный навык различения добра и зла вопил: "Не-е-ет! Не унижай и не обижай никого!"
Но закон жажды компенсации буйствовал вокруг неумолимо.
Сергей оказался вне этого закона. И так было потом всегда.
"Люди - они другие", - решил для себя.
Жить было тошно. Надежда не светила ниоткуда.
Красивый и молчаливый, он нравился девушкам, конечно.
Девушки... Они всегда играли на повышение собственных ставок.
За одну такую девушку ему однажды на танцах сказали "давай выйдем", а потом стали бить. Он апатично сопротивлялся гаденькой злобе незнакомых парней, уже не пытаясь вникнуть в древнюю логику битья. Потом в какой-то момент понял, что лучше свернуться в комок и не отвечать на удары. Били вчетвером, не торопясь, ногами. Утолили свой невнятный гнев и ушли.
Старший брат нашел их через неделю. С парочкой знакомых боксеров прижал жалкую четверку к задней стене клуба, велел Сергею:
- Бей!
- Нет, - покачал головой, - нет. Не могу. Не хочу.
- Так надо, - сказал брат, знающий законы стаи, - тебя били, ты должен отмстить, такая жизнь, по-другому нельзя.
- Нет, - Сергей чуть не плакал. Эта четверка выглядела такой приниженной, такой безнадежной. Не мог он их бить.
- Тебя. Били. Ногами. Вчетвером, - рубил слова старший брат, полубог из детства. Защитник и мучитель. Не послушаться его всегда было, если и мыслимо, то наказуемо.
- Я не стану их бить. И вы тоже. Пусть идут.
- Ну, как знаешь, - помолчав, решил брат. - Пошли вон отсюда, уроды, - бросил он четверке. Парни, недоверчиво оглядываясь, ушли.
Брат, старший и главный, внимательно смотрел на Сергея.
- Трудно тебе придется в жизни, Серый.
Ну что ж, это давно было ясно.
Было ясно, было ясно, было ужасно. Ужасно муторно было жить эту жизнь. Он пил безбашенно. Дешевый коньяк, дурное вино, замысловато приправленный бабушкин самогон. Кое-как сдавал сессии, урывками подрабатывал и снова пил, прятал голову в спасительный хмель.
А потом встретил Лику.
Лика, травленная буйными запоями отца, истовым пуританством матери, прессингом сверстников и любовью женатого мужчины, уже примерялась лезвием к скользящим своим тонким венкам. Но еще держала лицо, еще лучилась глазами. Надежды и она не ведала. Веселый покой обреченности - вот ее тогдашняя аура.
Нет, он не расшифровал тогда ни единой полоски ее спектра. Он просто объял ее всю, целиком, запеленговал ее биение, понял - вот она!
Его женщина. Его надежда. Она чувствует это стороннюю гадскую жизнь так же, как и он.
"...и прилепится к жене своей, и будут двое одна плоть"
С веселой и обреченной улыбкой шагнула Лика под венец. Ей было все равно. В омут, замуж, под трамвай...
Сергей понимал, что она не в себе. Но все уже завертелось, быстро, быстро, кольца, платье, туфли, только бы она не передумала, только бы не очнулась...
Не очнулась. Сменила одну жизнь - невозможную, злую, смертную, на другую - чужую, без боли, без страха, без соли...
Но Лика, девочка старательная, жила эту жизнь на пять с плюсом. Глубоко, как под воду, погрузилась в беременность, потом почти сразу в следующую.
Его ревнивые бабушки полюбили Лику за ненатужную ласковость.
Мама его ни разу не попрактиковала на ней свекровьи замашки.
Рядом с Ликой все всегда слегка обалдевали и впадали в состояние светлой задумчивости. Почему так - он не знал.
Он плыл себе тихо в нежности, в родстве с ее душой, в угаре от ее тела, в, плавящей сердце, любви к крохотным дочкам, и думать забыл, что не так давно не видел смысла в жизни, в себе, в других.
Вокруг Лики как-то вдруг соткался его новый мир, согретый ее теплой ласковостью, озорным юмором, живым умом.
Ее шутки...
Он вспомнил как сегодня днем они ходили в финское консульство. Вся тургруппа получила визы без проблем, а их вызвали на личное собеседование, потому что они долго прожили на Юге, недалеко от Чечни, а все консульства мира сейчас на ушах из-за угрозы террора.
Поулыбавшись консулу, получили свои визы, вышли, и Лика, вздохнув, сказала: "Ну все, теперь быстро домой, надеть паранджу и пояс шахидки, и снова быть самой собой". Тотчас сердце зашлось от острого желания ее исцеловать. Вдавился лицом ей в ладонь: "Обожаю тебя".
Куда она хочет уйти?! Как это уйти?! Что же будет с ним?! Что?! Для чего тогда жить?
Его снова отбросило на двадцать лет назад, в юношескую беспомощность перед животной логикой человеков. И хотя за двадцать лет он оброс друзьями, душевными связями, научился балансировать и не раниться обо всё подряд, все равно сейчас чувствовал холод бессмысленности под сердцем.
"Я не люблю тебя", - сказала она. - "И никогда не любила, ты же знаешь. Но мне сорок лет, и я чувствую, что полюблю, и полюблю скоро. На свете должен быть мужчина совершенно мой. И я не хочу, чтобы всё это протекало у тебя на глазах, не хочу унижать тебя. Отпусти меня".
Невозможно в это поверить. В то, что она его не любила. А что же тогда любовь? Ему было так хорошо с ней жить, что он не верил порой, что это всё с ним происходит. Он яростно тосковал в отъездах, выжимал из машины максимум скорости, возвращаясь домой. А теперь...
Теперь если она уйдет, он разгонится до ста сорока и въедет в бетонную опору виадука на Кронштадском шоссе.
Ночью.
Чтобы никто больше не пострадал.
Почему-то он не думал о детях. Ну, старшие - ладно, уже невесты, но есть еще маленькая, первоклассница. Не думалось...
Исчезала Лика - исчезала жизнь, и нужно было лишь привести в соответствие обстоятельства действия.
Они добрели до моста через Обводный канал. Маленький пешеходный мост со смешным названием Таракановский.
Железное черное кружево перил, четыре желтых фонаря, маслянистая темная вода в канале, двое на мосту.
"Кто мы друг другу?" - думает Лика.
"Как она может уйти?" - думает ее муж.
Ее муж...
Они приходились друг другу четвероюродными родственниками. Седьмая вода на киселе. Но фамилии были одинаковые. До свадьбы. Ну и после, тоже, конечно, конечно, да.
Лика думала об этой причудливом сплетении генов и судьбы. Вспомнила вдруг сюжет из давно прочитанного "Александрийского квартета". Сюжет, где писатель из всех женщин света любит лишь свою слепую сестру. Любит с юности истово и инцестно. Оба скованы порочностью этой любви, оба счастливы и прокляты...
"Мы друг другу - брат и сестра", - думает она. "Я люблю его, как сестра. И то, что мы женаты - загиб судьбы. Мы просто прячемся друг в друге. Но я не могу больше жить в укрытии. Я выйду наружу и будь, что будет. Я уйду. Больше не могу. Двадцать лет я жила чужую жизнь, создавала какой-то натужный мир. На удивленье, мир вышел чудо, как хорош, зрители довольны, обитатели счастливы. Но где я? Где мне место покоя? И время любви?"
- Я не верю, что ты меня не любишь, - говорит ее муж, глядя на бликующую воду.
- Я люблю тебя, как сестра. Понимаешь? Все эти годы я любила тебя, как брата. Нежно. Заботливо. Сострадательно. Мы просто не хотели знать разницу. Нам обоим нужна была хоть какая-то любовь. Любовь, как ограда от всех.
- "...сестра моя, невеста", - цитирует он Песнь Песней, глядя на Лику с горестной нежностью.
- Я буду скучать по тебе, - гладит она его по щеке.
Он родной ей, никогда не будет чужим.
И никогда не будет любимым.
Она честно пыталась любить его все двадцать лет.
И все дела любви были исполнены. И все считали их семьей на все сто. Но она его так и не полюбила...
Он сдавливает ее руку, приникает губами к кисти.
"Не отдам", - думает, - "бред какой-то. Просто она не в себе. Ищет непонятно что. Кто будет ее любить, больше, чем я?"
Они повернули к дому.
- Ты ничего не знаешь о моей жизни, ничего, - говорит вдруг Лика.
- Я знаю.
- Нет. Ты ничего не знаешь обо мне. Я жила так, чтобы ничем не беспокоить тебя.
- Я не понимаю. При чем тут беспокоить?
- Ты знал, что я три последних года любила твоего друга?
- У вас что-то было?
- Смешная снайперская реакция у тебя. Нет. У нас ничего не было. Кроме слов признания, и признания невозможности этой любви, потому что ты - друг, а у него - семья, ты же знаешь. И еще потому, что у нас с ним было одинаковое кредо"Человек для человека - святыня". И потому было три года пыток, а потом мы переехали на другой край страны. И год я выздоравливала.
- А теперь? Ты еще его любишь? - он словно и не удивился. Жизнь вдруг обратилась в чудовищную фантасмагорию. Отовсюду вылезли колдовские ядовитые цветы, из цветов тянулись щупальца к глазам, к горлу...
Он видел, конечно, видел как Лику воспринимают мужчины.
В ней сияло некое обетование Вечной Женственности, и на этот свет устремлялись все мужские глаза. Лика не вызывала вожделение, нет. Она вызывала тихую озаренную влюбленность.
Он исподволь ревновал и гордился. Но сейчас, все впервые было названо словами. И она, оказывается, она любила и страдала, а он ничего не знал...
- Нет, - сказала Лика, - теперь не люблю. Потому и могу говорить об этом с тобой. Но я тебя предупреждаю честно, что когда я полюблю в следующий раз - а это будет скоро, я чувствую - то не стану больше убивать это в себе, и сделаю всё, чтобы любовь обрела жизнь.
- Хорошо, - сказал он, - только сейчас не уходи. Что будет, то будет, но пока можешь терпеть - не уходи. Не бросай меня.
- Какой же ты... я хочу избавить тебя от позора, а ты...
- Не презирай меня, пожалуйста, просто я не выживу, если ты уйдешь.
- Да не презираю я... это другое...
Они шли молча остаток пути. Лика замечала то тут, то там, хрусткие сухие листья, и старательно наступала на кленовые мумийки. Смутно осознанная жестокость...
Вот так сейчас ей было совершенно не жаль Сергея. Она была равнодушна. Безучастна. И хотела только одного - жить своей жизнью. Старая жизнь была прожита, ресурс выработан. Всё.
Он думал о том, что только ярость отторжения, вызванная изменой - этой пометкой чужого на теле, где до того обитал лишь ты - может уравновесить боль потери. По странности, хорошую женщину, не изменившую тебе, просто отпустить - невозможно. А отпустить Лику - это выпустить воздушный шар в небо. Она никогда, никогда не вернется назад...
****
Он плеснул в бокалы коньяка из овальной бутылки толстого стекла.
Подал один Лике.
Она ещё только пристраивала дно бокала в уютную чашу ладошки, как он уже выпил залпом свой коньяк и налил еще. Снова полный. Снова выпил, судорожно сглатывая.
Лика смотрела с интересом и безо всякой тревоги. Сережа не был пьющим человеком.
Сделала кофе, порезала сухой колбаски. Он попросил лимон. Ну, лимон - так лимон.
Пил коньяк, жевал лимон и плакал. Не морщился, не вытирал слез, не шмыгал носом. Мироточил слезами, как католический святой. Потом встал, пошатываясь, пошел к раковине, открыл воду.
Широкой лентой лилась вода, он задумчиво смотрел на ровный поток, потом взял валявшийся в раковине хлебный нож, и провел себе по внутренней стороне запястья. И еще раз.
Лика невидяще смотрела в его напряженную спину.
Вдруг поняла, метнулась, вцепилась в нож, отводя его подальше от нежной глины человеческой плоти.
Нет, нет, - твердила, - нет, не надо, не надо!
я не хочу жить без тебя, а ты уходишь, уходишь!
не ухожу, не ухожу, никуда не ухожу
правда? правда?
сумасшедшая яростная надежда в глазах.
хищная надежда.
его надежда - ее безнадежность
но сейчас неважно, сейчас главное - не дать разойтись коже и розовому мясу, не дать пролиться красным зеленоватым венам
правда, правда, честно, не ухожу
крупный калибр мужских рыданий, выпавший нож,
прости прости
я напугал тебя?
да
я напугал тебя, я идиот, прости, только не бросай меня, не презирай меня
я тебя так люблю, ты не знаешь, ты не знаешь, я бы ел твои какашки и радовался
"какой ужасный ужас эта чужая любовь к тебе, которую надо нести, как крест, на которой надо себя распять
неизвестно сколько раз распять
и воскресенье - будет ли...
воскресенье, это когда уже без креста, когда любишь того, кого любит душа твоя
и любовью не тяготишься..."
уже плечи ныли от его тяжести, а он все не мог разомкнуть рук
ее уже била крупная дрожь от пережитого стресса
хотелось провалиться в сон, в смерть, в тартар
но надо было держать его, отдышивать еще, чтобы не дай Бог, не вернулось настроение...
Неумолимый вектор жертвенности не сменил направление.
По словам вскрывшего себе вены Сенеки, Душа - это бог, нашедший приют в теле человека